АНИКА ВОИНЪ.
(Картинка минувшаго).
АНИКА ВОИНЪ.
(Картинка минувшаго).
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Аника воин, Савихин Василий Иванович, Год: 1895
Время на прочтение: 62 минут(ы)
Вечернее солнце затопило своими густыми багровыми лучами праздничное село, вс сельскіе обыватели высыпали на улицу, всюду несся говоръ, смхъ, шутки. Въ глубин улицы, будто гирлянда цвтная яркая передвигалась изъ стороны въ сторону, то кружился — развертывался хороводъ двичій, отъ хоровода неслись по тихому воздуху стройные звуки псни, звуки рожка, балалайки и еще какой-то голосистой музыкальной свисту ли… И хорошо было слушать издалека этотъ гулъ музыкальный и псенный,— издалека было видно, что тамъ жизнь идетъ на распашку и въ распояску!
Кое-гд стояла кучками молодежь, бабы-пріятельницы, ребячій гомонъ доносился откуда-то изъ задворковъ. На нагртыхъ солнцемъ завалахъ бесдовали старухи древнія,— передъ ихъ уже слабющими взорами развертывался, живою, пестрою лентой переплетался новый міръ, молодой, полный надеждъ радостныхъ, нутряной могуты и плечевой крпости!.. И чуялось старухамъ, что немного времени осталось имъ быть на земл, что скоро ихъ позовутъ туда… къ Богу, а жизнь на земл останется, пойдетъ своей чередой, и быть можетъ лучше пойдетъ, счастливе! А давно-ли, кажется, и он этакъ-же беззаботно кружились въ шумныхъ двичьихъ хороводахъ? Словно и по сей часъ въ ушахъ ихъ гудитъ — гулъ своихъ громкихъ псенъ… Анъ — жизнь прошла! Незамтно новые люди надвинулись, заполонили самую середину улицы.
Нсколько мужиковъ приспособились на толстомъ суковатомъ бревн, подъ окнами самой крайней избы села, близъ выгона. Хорошо было и у крайней избы: вся сельская улица напролетъ видна со всми хозяйствами, виднлись изъ-за только-что распустившихся кленовъ три церковныя головы, колокольня, надъ трехъ-оконною крпкою избою, на тонкой сосновой жердочк, высилось помело… указывая прохожему, что тутъ подъ горячую руку можно изъ сапоговъ выскочить, изъ кафтана наружу вывернуться…
Черезъ выгонъ, за пологимъ его уклономъ, тянулось на-версты яровое поле, виднлась на пол дорожка узенькая,— пролегала она въ приходъ отъ погоста и, кривляя и виляя на зеленомъ раздоль, терялась наконецъ въ неоглядной дали, сплошь залитой вечернимъ розовымъ отблескомъ.
Ефимъ Дмитріевъ, старшой изъ брательниковъ Митиныхъ, закупивъ ‘папушу’ свжей махорки, тутъ-же, на глазахъ у сосдей, искрашивалъ ее на суковатомъ бревн кривымъ желзнымъ ножомъ въ мелкія мелочи и ссыпалъ осторожно въ кисетъ. Вс мужики отвдали ‘свжаго’ табака и остались имъ вс довольны: сразу горло захватываетъ, и такой отмнный запахъ даетъ, что ни одной молодиц на сел не перенести его, чтобы не запершило въ носу и въ горл.
— Да, говорили мужики,— это самый настоящій, турецкій табакъ… Не даромъ эти самые турки бдовый народъ на свт,— табакъ злой курятъ, хе-хе-хе!.. Погодя, разговоръ перешелъ на яровые и озимые всходы — святое и больное мсто всякой деревни. Ефимъ Митинъ, какъ самый старый изъ мужицкой компаніи,— ему шелъ семьдесятъ первый годъ, давалъ направленіе общему разговору, и вс слушали его съ большимъ вниманіемъ. Ефимъ былъ пріятнаго вида сдой старикъ, невысокій, съ длинною узкою бородою, веселый, всегда и со всми ласковый. Смышленые и привтливые глаза его, давно потерявшіе свой первоначальный голубой цвтъ, доврчиво глядли на мужиковъ,— было видно, что жизнь этого человка прошла въ трудахъ и заботахъ, но не было въ ней такой непогоды — которая разбиваетъ сердце. Тутъ-же среди компаніи находился и меньшой брательникъ — Прохоръ Дмитріевичъ, Прохоръ былъ тоже средняго роста, но коренастый, съ кудрявыми полусдыми полурыжими волосами, съ курчавой окладистой бородою, онъ выглядлъ лтъ на двнадцать моложе Ефима, и ничмъ не напоминалъ родства, но и на лиц Прохора и въ глазахъ его виднлась та-же доброта нутряная, та-же привтность, какъ черта фамильная-митинская. Митинская семья изстари считалась одною изъ лучшихъ семей на сел Воздвиженскомъ, и на доброту и на порядочность Митиныхъ люди крпко надялись. И если подлились братья, то изъ за женъ затялось дло, жены ихъ не могли въ мир жить подъ одной кровлей.— Иринья — Ефимиха все норовила подъ себя забрать, чтобы ея власть была, а Меньшуха Анна, Прохориха, не хотла поддаться невстк, и тоже норовила, чтобы все подъ себя забрать, потому что изъ богатой породы была взята, шелковый сарафанъ да два мериносовыхъ въ домъ принесла… А бываетъ, что и отъ малой искорки весь сыръ-боръ задымится, задымится — разгорится, развернется широкимъ — знойнымъ пожарищемъ!..
Вечерло… Но сельская улица все гуще заполонялась праздничными сельчанами, все веселй, шумнй катились по ней смхъ, псни, вольныя рчи. Среди хоровода кто-то ходилъ лихимъ гоголемъ, присдалъ и выкидывалъ пятками такіе смшные козыри, что все покатывалось кругомъ дружнымъ смхомъ, что и само солнце, совсмъ уже было собравшееся окунуться въ синющій за полями дубовый лсъ, остановилось — залюбовалось на плясуна, на всю пеструю ленту шумнаго хоровода и, казалось, забыло про свой ночной отдыхъ…
И пока такъ гулко и дружно праздновало село теплый воскресный вечеръ, незамтно ни для кого подошелъ изъ полей къ сельской околиц старый служивый.
Въ кучк мужиковъ, что сидли у крайней избы на суковатомъ бревн, произошло движеніе, вс уставили глаза на выгонъ.
— Э, сосди,— заговорилъ дядя Яковъ,— глядите — воинъ христолюбивый съ котомкою за плечами подходитъ къ околиц! Не нищій, кажись… Откуда-бы этакой?…
А ‘воинъ христолюбивый’, пройдя сельскія ворота,— бодро зашагалъ къ компаніи собесдниковъ и сдлавъ фронтъ, отбивъ ногою и взявши руку подъ козырекъ, громко сказалъ воздвиженцамъ:
— Здравія желаю, господа мужички! Сколько лтъ, сколько зимъ не приводилъ Господь поглядть на васъ, а вотъ дошло время…
— Здорово, старичокъ!— Здорово, ддушка!— отвчали мужики на привтъ, и въ то-же время переглядывались между собою: откуда-де такой верткій объявился нежданно?
А старый солдатъ уже и свой дорожный мшокъ опустилъ на землю, снялъ шинель свернутую на манеръ хомута и одтую черезъ плечо, положилъ на шинель черемуховый посошокъ, кепь, и сталъ охорашиваться: поправлять сдые волосы на вискахъ, протирать ладонями загорлое щетинистое лицо, оправлять не то срые, не то сдые усы. А самъ такъ и кидаетъ на мужиковъ внимательные зоркіе взгляды, и стоитъ передъ ними во всей походной форм своей: чернобурый мундиръ съ линялыми пуговицами подпоясанъ чернымъ, забурвшимъ ремнемъ, черный галстукъ повязанъ у шеи, по рукаву мундира желтыя нашивки идутъ,— все побурло, все запылилось отъ времени и полевой дороги, зато грудь старика выглядла совершенно по праздничному: блестли на груди ясные знаки былыхъ военныхъ отличій — кавказскій крестъ, серебряная и бронзовыя медали на цвтныхъ новешенькихъ ленточкахъ.
— Али все еще не признаете?— спросилъ солдатъ снова зорко оглядывая мужиковъ, и подойдя къ брательнику Митину, къ Прохору, хлопнулъ его по плечу рукою и сказалъ заволновавшимся голосомъ:
— Братко!.. Прохоръ Митричъ, живъ… Но тутъ у стараго солдата остальная рчь застряла на язык, лишь погодя мигъ, онъ могъ добавить: живы… любезные!.. и повисъ сухенькимъ тломъ на широкой груди могучаго Прохора.
— Э, кто солдатъ-то,— догадался старикъ дядя Яковъ: Аника Митинъ! Вдь сколько годовъ и слуху не было про него. Я полъ жизни изжилъ… Онъ, право онъ,— Аника!.. Дядя Ефимъ, гляди, твой брательникъ… воинъ христолюбивый… вашъ солдатъ!
Но Ефимъ уже держалъ война-брата въ охапк, цловалъ его накрестъ въ усы, и чуть не плакалъ отъ нечаянной и радостной встрчи. Минуту спустя, и самъ догадливый старикъ — дядя Яковъ потянулся обниматься съ солдатомъ, и другіе сосди потянулись вслдъ Якову, вс были рады, было лестно всмъ обняться и почеломкаться съ давно невиданнымъ, неслыханнымъ, но заслуженнымъ сельчаниномъ.— Все давно позабытое, кипучимъ вешнимъ ручьемъ хлынуло въ Воздвиженскія сердца… Въ колодкахъ увезли Аникія изъ родного села ‘брить въ губернію’. То-то было воздыханій да слезъ на сел!.. Не только родная мать — Митиха — до безпамятства плакала, а и родня дальняя, и чужіе,— такія тяжкія времена тогда были для простого русскаго человка. Посл того уже никто изъ Воздвиженскихъ жителей не видлъ Аникія, а время шло мсяцами, годами, десятками лтъ… Правда, до Митиныхъ дошло два письма да два-три обрывка слуховъ, что живъ солдатъ — слава Богу! что загнанъ онъ подъ самую Персію. А что Персія? Христосъ ее вдаетъ! Лтъ двадцать прошло — еще слухъ дошелъ, что Аника ‘смиритъ венгерца’,— потомъ дошелъ слухъ,— что ржется Аника съ басурманскими турками на окаянной гор — на Капказ, что переплываетъ онъ Дунай-рку… А про эту рку у старинныхъ солдатъ и псня была складена особенная:
А кто не былъ, братцы, за Дунаемъ —
Тотъ бды не знаетъ!
А мы были — бились за Дунаемъ —
Горе понимаемъ,
Холодъ-голодъ знаемъ!
Посл Дуная-рки, лтъ на пятнадцать закончились всякіе слухи про Анику солдата, словно плитой свинцовой прикрылось все, пока самъ онъ цлъ-невредимъ не показался на сельской улиц.
Всть побжала по селу о солдат. У крайней избы народъ собирался десятками, всмъ любопытно было поглядть на него, и все село, какъ родное, привтствовало старика добрыми пожеланіями. На глазахъ солдата блестли радостныя слезы, онъ не ждалъ того, что увидлъ. Старухи дивились въ глаза ему, что онъ живъ-цлъ остался, исходивъ ‘такіе походы’.
— Мы такъ и думали, говорили старухи, что ты, Аникушка, умерши давно!..— Заколотъ енъ туркой али чеченцей въ самое сердце, думали мы… А тебя Богъ принесъ,— слава Богу!
Солдатъ въ свой чередъ дивился старухамъ, что он — цлы-живы, хоть многія гораздо старе его, что онъ едва помнитъ ихъ, и что онъ тоже надумывалъ иногда, что старухи давно на томъ свт живутъ, Адаму да Ною лепешки пекутъ!— насмшилъ старухъ прибауткой. А про остальныхъ говорилъ:
— Эка, народу сколько, да все бравый какой! а мн и не признать никого…
Наскочили изъ-за угла ребята, и ребятамъ не столько любопытенъ показался старый солдатъ, а медали на немъ.
— Гляди-кось, гляди!— кричали ребята другъ-другу: медали-то какія золотыя висятъ!… Гляди — крестъ! словно жукъ!… И у попа этакого креста нту. И ребята, громко крича и радуясь чужому кресту, десятками перстовъ указывали на грудь солдата.
Аникія окружили стною братья и свойственники, и повели съ почетомъ вдоль затемнвшей улицы, въ избу къ Ефиму. Ребята протискались въ избу межъ большихъ, и въ ихъ числ два сельскихъ грамотника,— Гришка да Яшка.
Не усплъ солдатъ Богу помолиться на образа, поздороваться съ невсткой Ириной-Ефимихой, какъ уже грамотники окружили его съ двухъ сторонъ и принялись по складамъ читать на медаляхъ.
— ‘За турецкую вой… войну… за туречину…’ — читалъ и перевиралъ Яшка.
— ‘За-по-ко-ре… читалъ Гришка: за-по-ко-ре… за… покоряюшче!.. за-по-ко-ре’… но такъ какъ надпись шла по медали дугою, а его ‘по дуг читать не учили’, а прямо, то онъ и не узналъ про какое ‘запокоре’ въ дуг писано.
— ‘За взятіе при… приступомъ, при… на приступк!..’ читалъ Яшка. Но тутъ грамотниковъ оттиснули къ печк…
Дорогого гостя усадили за столъ, кругомъ услись вс родичи, Ирина едоровна загремла заслонкой, ухватами,— объявилась скляница на стол, чашка соленыхъ ершей, творогъ, масло.
— Эко, братецъ родимый, говорили брательники: когда Господь сподобилъ увидться, вдь такъ и думали, что нту тебя, и въ поминанье тебя давно записали!.. Какъ родительская суббота, нашъ дьяконъ тебя сейчасъ и помянетъ:— Аникія воина! А ты, какъ орелъ срый налетлъ изъ за облака… Слава те Господи! А точно, братецъ, больно у тебя хорошо рагаліями-то изукрашено на груди, сіяетъ инда!.. гордыня всему селу нашему!
— Сватъ Аника, вмшался въ разговоръ свойственникъ дядя Герасимъ, тоже старикъ лтъ шестидесяти-пяти, а этотъ крестъ честной означаетъ что? Ишь, перьевъ-то на немъ сколько… разъ перо, два, три… восьмиперый! Тоже значитъ за храбрость украшаетъ грудь?
— За Шамиля…
— За Шамиля! за того за самаго Шамиля — на Капказ?..
— За этого самаго,— безъ подмсу…
— Ахъ, жукъ его, разбойника, забодай! всплеснувъ руками сказалъ Герасимъ,— чтобы, кабы намъ раньше, съ покойницей бабой знать, что ты тамъ орудуешь… А вдь изъ за него изъ за шельмеца въ т поры я почитай дв зимы не спалъ безъ опаски.— Втемяшилось тогда моей Анись покойниц, что онъ къ намъ на село прідетъ — рзать ее… Вдь съ тмъ и умерла, помяни ее Богъ. Какъ ночь бывало, на нее, на покойницу, и нападутъ страхи.— А ну-ко, говоритъ, батя, прідетъ сюда Шамиль и отржетъ намъ головы? И вдь до того бывало окаянная, помяни ее Богъ, наплететъ, что и меня одолютъ страхи, да такъ оба и просидимъ на печи до утра… А вишь, у тебя крестъ честной на груди!.. Что-же, точно онъ шибко опасенъ? Грозенъ?
— Да, сватъ, не больно онъ миловиденъ. Сатана не страшне!..
— О-о?.. Да ты пей, сватъ Аника, закусывай, на насъ не гляди, мы свои люди. Я хоть и за чужимъ столомъ, а ужъ у меня повадка такая, до смерти люблю человка запотчевать, таковъ я отъ природы есть!.. Говоришь — сатана?..
— Сатана — одно слово! говорилъ солдатъ закусывая выпитый шкаликъ соленымъ ершомъ: усатый этакой, бородастый, приземистый,— бородища рыжая — во! Усы — этакіе… брови нависли, и весь въ кинжалахъ кругомъ!.. И старикъ принялся рисовать Шамиля, да такъ ярко-отчетисто, какъ ни въ одной книг не писано, вс насторожились, все смолкло… Кавказскіе генералы — Барятинскій, Евдокимовъ, Эллерсъ, ‘Вашкевичъ’, Меншиковъ, будто живые, будто родные, поднялись во весь богатырскій ростъ передъ удивленными слушателями, а того больше — мужички русскіе,— солдатушки храбрые, что усыпали костями, полили горячей кровью дальнія стороны!.. Простая солдатская рчь, будто скира острая, вырубала картины диковинныя.— Стоитъ турецкая земля,— басурманская,— а тоже люди живутъ!— пить-сть хотятъ, по своему Богу молятся. Тамъ и проливалась кровь… На тхъ-то поляхъ и уложены тысячами, сотнями тысячей кости мужицкія — солдатскія, кости турецкія,— будто родныя полегли он другъ на дружк, и такъ будутъ лежать до суда Божія, возстанутъ при гулкой труб архангельской. А ложились они — все дымомъ заволокло, только гудъ-гудитъ… свиститъ, воетъ кругомъ… Дрожитъ политая кровью земля, сотни людей валятся подъ шальными пулями, новыя сотни выступаютъ на смну имъ, и новыя пули кладутъ ихъ, и опять новыя сотни растутъ изъ дыма, уходятъ въ дымъ… Временами у старика вспыхивали зловщимъ огнемъ глаза срые, да у слушателей холодло въ спин… А вотъ и медаль есть за т бои смертные: Вотъ первая, вотъ вторая ‘на память’, и написано на ней: ‘за турецкую войну… за храбрость…’, а на другой сторон крестъ Христовъ стоитъ на опрокинутомъ полумсяц.
— А вотъ и рубецъ на ног пониже колнки… говорилъ солдатъ, а вотъ и другой повыше колнки! Вотъ тутъ тоже есть штучка одна, еще выше…
То бусурманы отъ себя Аникію зарубокъ на память наставили, чтобы ужъ онъ совсмъ никогда не запамятовалъ, что былъ у нихъ, Карсъ городъ бралъ, Араратъ гору видлъ. И какъ зайдетъ непогода, заноютъ-запилятъ т зарубки турецкія, да такъ, что старому солдату все станетъ памятно… Аникій снялъ сапогъ съ ноги и сталъ засучивать вверхъ штанину съ краснымъ казеннымъ кантомъ, чтобы всмъ показать, что иметъ онъ… И когда все стало видно всмъ, сватъ Герасимъ далъ общее заключеніе, сказалъ глядя на заживленныя язвы:
— Ишь, братецъ ты мой, какъ раздлали тебя подлецы, словно у медведя оглодано?.. жалко, инда!..
У бабъ текли слезы.
— Гранатной въ это мсто царапнуто, объяснялъ спокойно Аника. А вотъ это мсто штычкомъ прободено… она сквозная, гляди — и съ этой стороны есть примта! А тутъ вотъ шрапнелью должно хватило…
— Ну, сватъ, ну… говорилъ Герасимъ: заслуга! Вотъ это, бабы, заслуга, ршето словно — весь!.. Это настоящій солдатъ, безъ подмсу. А вы — что?..
— Ддушка солдатъ, говорилъ забравшійся подъ столъ и протискавшійся межъ солдатскихъ колней Яшка: а дай-ко я на крест про Шамиля почитаю…
Но тутъ всхъ мальчишекъ и вмст съ ними двухъ грамотниковъ тетка Ирина погнала вонъ изъ избы, и какъ ни упирались они, а черезъ минуту уже были на улиц, и не прошло еще минуты, какъ загудло по всей стихшей и затемнвшей улиц, что ‘за турецкую войну, за Туречину!’ за ‘покоре’, ‘за взятіе приступомъ на приступк!’ И, что солдатъ сидитъ за столомъ, вино пьетъ изъ рюмки, ершомъ закусываетъ, про войну говоритъ и сорокъ ранъ въ боку у него! Дугой писано… Самъ царь того, Митинаго солдата, изъ своей руки крестомъ и медалью жаловалъ, и Шамиля онъ держалъ за усы, и оттого солдатъ не побоится ни Микиты соцкаго, ни волостного, ни станового!.. И долго еще гудло всякое разное на темной улиц.
А въ изб Ефима шла рчь про Кавказъ распогибелный, и того больше диву дались простые люди слыша разсказы неслыханные, и даже входили мстами въ сомннье великое, хоть и нельзя было не врить бывалому-старому, ‘во всю грудь изукрашенному’.
— Да полно, такъ-ли, братецъ! вмшался Ефимъ, самъ человкъ не мало чего повидавшій.— Какъ-же такъ, примрно сказать, лтомъ, снгъ лежитъ на гор?.. У насъ положенье отъ Бога: какъ только дунетъ вешнимъ тепломъ,— первое дло — погонитъ снги съ пригорковъ, еще въ долинахъ снгъ лежитъ на аршинъ, а ужъ по горамъ плшаки давно! Къ солнцу ближе…
— Сторона такая, отъ Бога такъ, говорилъ Аникій, и самъ не умя объяснить того, что и въ холодъ лютый и въ зной нестерпимый, лежатъ на тхъ горахъ заоблачныхъ-каменныхъ, вчно лежатъ снги пушистые блые… Отъ Бога такъ!.. А еще есть тамъ Араратъ гора двуголовая — и-и Господи, спаси, помилуй, какая гора… Какъ поглядишь на нее, такъ весь и осядешь книзу,— будто въ небеса ушла блыми маковками, будто въ риз серебряной — горитъ-переливается она на утреннемъ солнышк, а то ударитъ по серебру цвтной радугой,— глаза-бы проглядлъ — не наглядлся-бы ввкъ!.. А сердце все тише-тише бьется въ груди и вдругъ замретъ словно! И вдругъ тучка срая затуманится надъ горой, въ ширь кругомъ пойдетъ, нахмурится, закрутитъ кругомъ, окутаетъ святыя маковки и ударитъ громовой непогодой!
— А ковчегъ Ноевъ?— спрашивали невстки.
— Никакого ковчега нту… да хоть-бы и было — не видно,— говорилъ солдатъ: — такая вышь, что и орлинымъ глазомъ не оглядишь всего.
А самъ уже и набрюшникъ снялъ, чтобы способнй было казать родн боевые рубцы кавказскіе… И на бедр былъ рубецъ, и около соска тычокъ, и въ лвомъ плеч замтка побольше пятака мднаго, и тоже сквозная — на об стороны!.. Казалось, все солдатское тло было осыпано тычками, рубцами и зазубринами ‘для памяти…’
— Ну, сватъ Аника, ну!..— говорилъ Герасимъ:— какъ только въ теб душа продержалась? Вдь ты, примрно сказать, грохотъ!.. Вдь ты, примрно говоря, весь насквозь!.. Ей Богу, мы тебя такъ грохотомъ и обзовемъ на сел, ты весь можно сказать усченъ, устрленъ… Обнимемся!.. Теперь ежели крестный ходъ, али другое что, сейчасъ мы тебя въ первую голову, первую святыню въ руки теб, крестъ тамъ, али Мать Божію… Гордыня всему селу!— И оглядвъ разомъ всю фамилію, сватъ Герасимъ добавилъ внушительно:
— Вотъ какъ устрояетъ Христосъ: и турочекъ покололъ, и черныя моря переплылъ, и Шамиля забралъ, и Араратъ гору видлъ, и на насъ глядитъ!.. А мы, бабы, видли что? Кого закололи, что переплыли, что слышали?..
Но бабы не отвчали дяд Герасиму, он стояли кругомъ стола облокотясь на руки и не сводили дружескихъ, наполненныхъ слезами глазъ со стараго воина. Во всю жизнь — всей родн — никому того и въ сонныхъ грезахъ не видлось, что наяву есть, что въ свт дется. И все любовне, почтенне представлялся родной компаніи щетинистый старичокъ. Казалось и самъ онъ, какъ Араратъ-гора, повитъ цвтной радугой,— и ‘грудь горитъ рагаліями’, и волоса серебрятся на вискахъ, и широкая лысина на голов блеститъ, отражая на себ свтъ горящей въ свтц лучины…
— Да глядть что!— поправилъ Аникій Герасима:— воевать заставляли!.. Коли скомандуютъ, бывало,— иии!.. ты и идешь… и ничего не видишь въ дыму, и первое время ждешь замирая сердцемъ: вотъ-вотъ самого сейчасъ плюнутъ?.. Да какъ свалили рядомъ котораго, какъ увидлъ кровь,— вс страхи отыметъ прочь,— хоть одинъ на сто!.. А то, бывало, этихъ чертей пошлютъ въ дугу гнуть, черкесовъ… Соберутъ всхъ, разставятъ колоннами, да какъ скомандуютъ: штрафованные впередъ!.. Да ружья возьмутъ, этакъ, на перевсъ, да и пошли-пошли, побжали!.. А ихъ-то кишмя кишитъ за камнями, тучей засли они… Кричатъ: Алла!.. Алла!.. Алла — га!.. А тутъ наскочутъ первымъ дломъ ‘штрафованные’.— Урра, братцы-ребятушки!.. И пойдетъ чесать… Кругомъ только и есть, что ревъ страшный, дымъ, кровь да говядина… Какъ Пречистая выносила вонъ и самъ не знаешь того, не помнишь… и долго ничего не помнишь, а вс жилочки такъ и подергиваетъ, и будто ледъ въ середин… Вотъ и медаль есть за взятіе Ахульго, вотъ эта… Много костей уложено… спаси Господи!
— Братецъ милый,— говорилъ Ефимъ,— ты теперь изъ моей одворицы — ни ногой! Тутъ ты у меня въ изб и кончину примешь, если сподобитъ Господь… Живи здсь до самой смерти.— Вотъ теб столъ отцовскій, вотъ теб лавка, вонъ теб — печка,— вся изба теб, братецъ!
— А я то на что?— перебилъ Прохоръ.— Да я за брата-солдата душу свою положу, я тоже отцовская кровь!.. И хоть изба у меня, братъ Ефимъ, похуже твоей, а печь лучше… вс старухи мою печку хвалятъ. А ты длай по-братски, по настоящему: пущай братъ Аника у меня полгода живетъ, да у тебя полгода и такъ до самой нашей кончины… А придетъ часъ, уговоримся чтобы похоронили насъ рядомъ всхъ. Пущай говорятъ люди: ‘Вотъ, три брата въ песк лежатъ — мужики по бокамъ, а солдатъ въ середин, хорошо жили братья, дружно, чтобы и всякому молодому было примрно!’.
— Хорошо, ловко, сватъ Прохоръ! Мтко сказалъ, хвалю!— вмшался дядя Герасимъ.— А только, Аника Митричъ и мое слово выслушай: ужъ ты съ братьями какъ знаешь длайся, а мой домишко не обойди, милости прошу, пожалуй, живи хоть все лто… Хоть два лта живи, хоть четыре! Гороху у меня осталось отъ прошлаго года четыре мры, да жита есть съ полсуска… Будемъ сыты до новаго. А какъ внучонка Терешку женю, пойдетъ и лучше того!.. Я, сватъ Аника,ихоть и не слыву богачомъ, а Господа Бога благодарю каждый день но три раза.
— И къ намъ, дядюшка Аника, милости просимъ! И къ намъ, ддушка Аника, не позабудь!— говорили другіе свойственники въ одинъ голосъ.
Солдатъ только кланялся, благодарилъ родичей да расправлялъ самодовольно усы. Въ глазахъ его горли огни веселые, не даромъ онъ за десятки лтъ, почти каждый день, оживлялъ въ памяти воспоминанія о родной сторон, рвался душою къ ней. И вотъ она родимая, ласковая сторона! Въяв сидитъ онъ на родительской лавк, за родимыми, столомъ, увшанный въ полу-грудь боевыми отличіями, вино пьетъ, закусываетъ, кругомъ вся фамилія, вс любуются на него, вс зовутъ нарасхватъ. Вотъ она родина милая, привтливая! И все давнишнее позабытое вдругъ всколыхнулось на старой памяти, колыхнулось — ходуномъ заходило… Вотъ и столъ тотъ самый, на которомъ онъ лъ блинки махонькій, вонъ и закоптлый горбатый образъ стоитъ въ образниц, которому онъ уже пятилткомъ такъ крпко-усердно молился…
— Друзья мои, братья мои родимые, невстки, свойственники, благодарю отъ сердца!— говорилъ солдатъ дрогнувшимъ голосомъ.— Не побрезгуйте, дайте боевому солдату еще поцловать васъ въ уста за добрыя рчи…— И солдатъ, поднявшись изъ-за стола, обнялъ и поцловалъ перве другихъ невстку Ирину едоровну, а потомъ всхъ другихъ по порядку.
Подошли снокосы, веселая и горячая пора для деревенскаго люда, мужицкая рать выбралась изъ села въ луга, на честный бой съ травой-муравой, съ цвтами лазоревыми. И пошла потха по рчнымъ заливнымъ берегамъ, по лснымъ лядинамъ и по долинамъ!.. На сел остались подростки неумные, да старики, да старухи ветхія. И какъ ни храбръ былъ по духу и по виду солдатъ, а сдался… не пригодился онъ въ мужицкую рать — луговую, несмотря на то, что и Ефимъ, и еще этакихъ-же пять стариковъ, легко управлялись съ косами въ лугахъ, и всталъ въ ряды со старухами да съ подростками, и сноровки мужицкой не было въ немъ, и силы не было. И на огород-то горе съ нимъ: чуть поворочаетъ граблями, анъ и умыкался! Знать осталась сила на поляхъ на турецкіихъ, у горъ Араратскіихъ?.. Одна Анна-Прохориха не врила этому, говорила она своимъ пріятельницамъ:
— Енъ, бабыньки, все сможетъ, коли захочетъ, да хотнья-то у него къ длу нту. И сила у него есть большая, да енъ не кажетъ ея… Енъ привыкъ на всемъ на готовомъ!
А можетъ, баба по своей глупости, зря брехнула жестокое слово, поклепала лнью на стараго воина? Ладно, что немного на сел людей было, которые Анн врили, хоть едва-ли солдатскую славу, долгими годами накопленную, кирпичнымъ столбомъ поставленную могла свалить баба,— того, кажись, и на свт не было?-.
Однако, всего семь недль прошло, какъ проживалъ Аникій на родной сторон, а ужъ извдалъ языка Анны-Прохорихи. Гостя у брата Прохора, старый солдатъ былъ такъ зазорно обруганъ невсткой-Прохорихой, что въ тотъ-же часъ, забравъ свою котомку съ фигурной шкатулкой внутри, гд береглось имнье солдатское, забравъ шинель, черемуховый посошокъ,— ушелъ гостить къ свату Герасиму, а черезъ недлю — опять къ Ефиму. Да и тутъ, проживъ дв недльки старый солдатъ запримтилъ что-то неладное. Раза-три Ефимиха такъ косо поглядла на гостя-воина, что тотъ не зналъ куда и дться отъ этихъ взглядовъ.
Да и не показалось-ли это солдату, не примерещилось-ли? Можетъ статься у Ирины едоровны такой непривтный взглядъ отъ природы? Да и чего Ирин коситься на старика?— онъ никого не трогаетъ, живетъ себ тихо-смирно. Правда, толкуютъ глухо сосди, что если онъ длиться задумаетъ, то возьметъ сполна свою ‘отцовскую’ долю. Да то брешутъ праздные долгоязычные люди!.. Можетъ статься у стараго солдата и въ мысляхъ про длежъ не бывало? И точно — не было этого на мысляхъ, старикъ видлъ, что братья ему ни въ чемъ не отказываютъ, послднимъ длятся, другое совсмъ дло — невстки, ихнія жены. Ну, да ужъ если съ тысячами разныхъ людей привелось на вку уживаться, то не будетъ труда ужиться съ единой Ириньей едоровной, того больше можно ужиться, что хоть взглядъ и косоватъ-сердитъ у ней подъ часъ — отъ природы, да собачиться по собачьи она не уметъ, а если кого норовитъ донять, то тишкомъ дойметъ, изъ-за чужой спины глядя…
А на Анну онъ, старый солдатъ, посл ссоры и чихать не захочетъ! Не даромъ онъ, когда уходилъ съ котомкою изъ ея избы,— погрозилъ, что ‘во вки вковъ къ ней и носа въ избу, не просунетъ! ‘
Вс полюбили на сел старика за его доброту, за веселость души, шутками подчасъ онъ такъ и сыпалъ на разныя стороны, и все такими, что никого не обидитъ, не зацпитъ. Ужъ точно, пожилъ человкъ не зря на земл, походилъ по ней незадаромъ!.. А какъ увситъ грудь ‘арденами’, какъ пройдетъ къ церкви улицей,— глядть любо-дорого!.. Да это одна сторона человческая, а и другая есть… Конечно, все зависть будетъ, кто и какъ поглядитъ на нее.
Уже и три мсяца прошло, и четыре, какъ жидъ солдатъ на сел. И не только черезъ Ирину Ефимиху, у которой онъ всего больше жилъ, а черезъ Анну-Прохориху, многое-другое стало вдомо селу про солдата.
Узнали, что онъ не до однихъ крестовъ-медалей ‘достукался’ своей службой, а и повыше того!
Прохориха говорила пріятельницамъ:
— Передъ тмъ, бабыньки, какъ принесло его на наше горе въ село, жилъ онъ за свои выслуги (да и выслуги-то врно фальшивыя) у царя въ божьемъ дом, пилъ-лъ государское — дармовое! Да бсъ большой сидитъ въ немъ. Я то испознала этого бса,— такой онъ, что клюкою до роговъ не достанешь… И тамъ солдатъ такъ же, какъ и у меня въ изб,— не ужился? Пенсіенъ, вишь, приходился ему большой, и пенсіенъ назадъ взяли. И пошло у него то самое дло изъ-за гороха. Наварили, вишь, въ божьемъ дом гороха котелъ, а въ горох-то жукъ… Нашъ-то боецъ взялъ да и заперъ жука съ горохомъ въ бутылку, да съ бутылкой-то шасть къ царю!.. На его бду — царя дома въ тотъ часъ не случилось, онъ къ набольшему побжалъ, который посл царя сейчасъ, разбудилъ того ночью о вторыхъ птухахъ…— жить, говоритъ, нельзя вовсе,— то кисло наварятъ, то горько, а то, вотъ, и самаго жука заварили!.. Сейчасъ назвали тутъ дохторей, жука посадили въ шпиртъ, потрошить стали и какъ испотрошили всего, объявилось, что жукъ — былъ не жукъ, а тоже горошина, только съ крыльями!.. Тутъ за нашего-то и уцпились вс: вожжали его, вожжали, да за бунтъ и выгнали вонъ изъ божьяго дома. Вотъ онъ и вспомянулъ насъ въ ту пору, и объявился здсь! А что рагаліи эти у него на груди, такъ и на меня ихъ можно прицпить, и не будетъ хуже…
— То-то вотъ мы умны заднимъ временемъ!— говорили бабы,— до этакихъ чиновъ достукаться, до божьяго дома и прахомъ все! Да насъ-бы туда засадили, мы бы слова ввкъ не промолвили, сидли-бы, будто мухи… Тоже вдь и у васъ свои семьи, своихъ ртовъ довольно. Еще кабы капиталу принесъ, разговоръ-бы другой. А то баютъ мужики, что чего-добраго заведетъ онъ раздлюцію съ братьями… Иринья едоровна и то скорбитъ сердцемъ, говоритъ: хоть какое-бы ни на есть рукомесло ему, чтобы на глазахъ въ изб не вертлся!..
Повстрчала Анна Ирину едоровну на улиц.
— Ну, что,— говоритъ,— какъ солдатище живетъ у тебя? Не воюетъ? Не проситъ-ли отцовской доли? Вчера бабы сказывали, что надумалъ онъ затвать раздлюцію, чтобы изъ отцовскаго наслдья дали ему по всякой штук, и тогда выстроится онъ на краю села самъ собою….
Подошли бабы-пріятельницы, повторили отчетисто догадку какого-то мужика о раздл Аникія съ братьями…
Ирина едоровна во все лицо вспыхнула. Это была костлявая сдая старушка, лтъ шестидесяти-семи, на сел ее если и не ставили образцомъ хозяйки и первоумной бабой, то и изъ десятка ее нельзя было выкинуть, домъ она ‘держала въ рук’, языкомъ не молола много, и даже невстку, жену большака-сына, умла заставить остерегаться себя,— словомъ, старушка была не послдняя.
— То-то онъ, песъ бритый, такъ косо и поглядлъ, на меня вчера!— воскликнула догадавшись во всемъ Ефимиха.— Вонъ у него что на мысляхъ лежитъ… того и ждала за-хлбъ, за-соль!.. Не даромъ у меня голова чешется третій день,— самая маковка такъ и зудитъ-зудьма, вотъ теб и радость на маковку!.. Да подумалъ-бы онъ, губобривецъ, длить-то что? Вдь, бабуньки, когда его забривали подъ красную шапку, такъ у свекра-то, у покойника, всего одна избенка была, съ однимъ окошкомъ, а народу одиннадцать человкъ въ изб жило! Еще меня только за годъ до этого къ вамъ на село привели, какъ теперь оглядаю все: коровенка пгая на двор, подтелокъ, дв овцы, да кобыленка хромая… Вотъ!.. А въ амбар хлбномъ — хоть шаромъ покати! Если и прахъ-то собрать отъ прежняго, такъ на лопат мало мста ему. Да у меня своихъ — роженныхъ трое, да у невстки трое… да невстка, да ддъ, да я,— девятеро!.. Пущай потягается съ нами. А я и на суд такъ скажу: судъ правильный, мы отрзанные ломти отъ солдата, я что видятъ люди у насъ, все своимъ горбомъ выставлено!— Ирина заплакала.— Вотъ, бабуньки,— говорила она сквозь злыя слезы:— не даромъ пословица складена: не поивши — не кормивши змю не выростишь… Вотъ… покормила четыре мсяца, и змя съ ухватъ выросла, ухватить хочетъ все!..
— Такъ, такъ, едоровна! соглашались бабы.— А есть и другая пословица: ‘храбрый самъ наскочитъ, а на тихаго сатана нанесетъ’… Вотъ и вы: жили тихо-неслышно, все шло хорошо у васъ…
Но Ирина едоровна уже не слушала бабъ, поглотилась горемъ своимъ, и сыпала горячей, дкой рчью на всю сельскую улицу. На кучку бабъ еще пришли бабы, мужикъ одинъ подошелъ, тотъ самый, что надумалъ о ‘раздлюціи’…
— Нтъ, солдатское сердце, постой, обожди! Шалишь, не объдешь меня! Дай-ко я перво сама поведу разговоръ: что въ домъ отъ тебя? Что ты намъ — косецъ аль орецъ? Аль любоваться намъ на тебя будто въ зеркало? А вдь кусокъ-то, бабуньки, онъ подаетъ не меньше Ефима, еще у Ефима трехъ зубовъ нту, а у солдата вс цлы, да вотъ какіе широкіе!.. У меня Ефимъ трубку курить ходитъ въ сни, и сынъ Яковъ въ сни, а онъ, щетина, нарочно усядется подъ самые образа и задымитъ, какъ труба попова, ядищемъ горькимъ… Охъ, надолъ по горло! Смолоду я не любила солдатовъ, и теперь не люблю, да вотъ нанесла нелегкая подъ старость лтъ — живи, не своди глазъ съ него!.. Не знаю, за что-то только Царь Небесный прогнвился на гршницу, ни у кого, кажись, не украла, никого не убила?.. Намедни я ему намтку дала: ты-бы, говорю, Аника Митричъ, хоть какое ни на есть рукомесло изобрлъ себ, хоть немного теб и надо, да и рукомесло не сидитъ за плечами. Вотъ хорошо-бы, говорю, кабы взяли тебя звонить въ святые колокола, али-бы на мельницу — глядть за умоломъ?..— ‘А на что мн, говоритъ, мельница твоя, едоровна?’ Такъ-таки и сказалъ, бабуньки, слово въ слово… ‘Али я, говоритъ, затмъ отечество заступалъ животомъ, чтобы покончить жизнь въ мельничной шестерн, али сверзиться съ колокольни? Спасибо, говоритъ, что заботу имешь!’ А самъ-то на лавк сидитъ, и будто у него выпитое въ голов… потому куда-то ходилъ на село передъ этимъ… ‘А рукомесла, говоритъ, я и безъ того знаю всякія: и бороды брить, и рубахи шить, и сапоги чеботарить, да только кого я брить буду, кому сапоги тачать? Коли вся сторона здшняя въ лаптяхъ ходитъ, а бороды не только не бреютъ, а и не чешутъ! Да и рубахи шить не къ лицу: бабамъ и двкамъ зазорно будетъ… А самое главное рукомесло у меня — война! Воевать — хоть сейчасъ готовъ! Пущай только царь слово молвитъ: ‘А ну-ко, старики, тряхните костылями въ заступу отечеству!’ И сейчасъ-бы, говоритъ, взяли мы штыки въ руки, и пошли-бы съ флейтами, съ барабанами,— барабанить врага отечества! Э-эхъ, говоритъ, едоровна, кабы я тебя у Араратъ горы въ т поры стрнулъ!..’ Самъ смется. А у самого-то, бабуньки, и усы ходятъ и глаза свтятъ, индо страхи меня обуяли. Никого въ изб нту… пырнетъ, думаю, наедин меня, гршницу, ухватомъ али сковородникомъ въ бокъ, тутъ и конецъ мн безъ покаянія! А ему что? Ему живыхъ людей бить не диво, ихъ пріучали на это. Вотъ, сердешныя, какого гостя нанесла поганая сила!..
— Обусурманился, знать?..
— И-и, обусурманился какъ, и усы ходятъ, и глаза свтятъ, ннда морозъ по спин заходилъ у меня! Какъ начнемъ, говоритъ, барабанить, такъ только пухъ да перья посыпются, вотъ наше рукомесло!
— А войны-то неслышно близко?
— То-то и горе, ласковыя, что не слыхать про нее… Ужъ я и то молюсь Богу: завари, молюсь, уху, Батюшка, чтобы и нашему ершу было мсто!..
— Ну, едоровна, будутъ у васъ дла!
— Ой, будутъ,— соглашалась Ирина,— такія будутъ дла, какихъ и не было никогда! Чуетъ сердце-вщунъ… Вдь наслъ, какъ жорновъ на шею,— у Прохора недлю выжилъ, у Герасима восемь денъ, а ко мн прилипъ, безъ конца… Этакъ, пожалуй, задумаетъ весь вкъ изжить у меня? Да нтъ, обожди, молодецъ, и я устрою конецъ… Не велика мн отъ тебя радость!
— Охъ, правда, какая радость, коли самъ на зло подымается!— говорили бабы.— Ужъ коли вс братья по отцу-матери, такъ у всхъ и жить надо поровну: у васъ мсяцъ да у Прохора мсяцъ, а тамъ-бы и на свои хлбы ссть! А онъ ваши углы разносить собирается! Ой, быть грху неизмрному!
Вечеромъ, въ изб Ефима Митина разыгралась такая буря, какой отъ постановки избы и не было въ ней. Самъ мирный и покладистый старикъ Ефимъ вроломствомъ брата-солдата былъ задтъ ‘за самое за живое’, онъ ходилъ, горячась, взадъ-впередъ по изб, отъ стола къ печк, грудь у него дрожала, глаза нехорошимъ отсвчивали. А Ирина едоровна, будто колонна ‘штрафованныхъ’ съ ружьями наперевсъ, бгомъ-скачками наступала къ заробвшему непріятелю… ‘Непріятель’, старый солдатъ, совсмъ опшилъ отъ неожиданности, забылъ боевую выправку, и сидлъ на чурак близъ дверей съ опущенною внизъ головою, съ уставленными въ полъ глазами.
— Недобросовстно этакъ!— говорилъ Ефимъ глухимъ голосомъ:— этакъ считать будемъ, мало-ли до чего насчитаемъ! И я-бы этакъ, пришелъ-бы, примрно сказать, къ свату Герасиму, али къ куму Захару:— давай половину мн! А Господь-то, примрно сказать, для чего есть? Ты, братъ Аника, подумай перво: я отказалъ теб въ чемъ, не поступился чмъ? Эхъ, совстно… довольно совстно!
— Да что ты, братко, говорилъ Аникій: — самъ ты одумайся!.. Али ты думаешь, что я тридцать-четыре года съ полками ходилъ, такъ и оскотинлъ совсмъ?.. Ни за что вы на меня съ бабой взълись! Палаты я видлъ, дворцы, золотыхъ тыщи видлъ, и ничему не завидовалъ, всякому, знать, свое счастье дано!.. Такъ неужто я посл этого на вашъ убогій уголокъ воззрился?
— Воззрился!.. Воззрился!— кричала осиплымъ отъ брани голосомъ Ирина едоровна:— вс бабы сказываютъ, Селифонъ-мужикъ сказывалъ, и голова у меня чесалась три дня, и сонъ я видла — змя!.. Будто змй, вотъ изъ этой самой щелки въ полу, кажетъ голову… а самъ все шппитъ-шипитъ, и будто самъ укусить меня хочетъ… Твои дла, бритогубецъ, ты змй! Мало тебя Ефимъ пробираетъ, не этакъ надо тебя! Вдь мн даже улицы стыдно было, амбаровъ стыдно, какъ бабы да Селифонъ сказывали про тебя… Не отпирайся, все знаю! Хочешь ты у насъ половину хозяйства отнять, да у Прохора половину. Отъ насъ свинью да овцу, да корову забрать собираешься, а отъ Прохора нетель, двухъ курицъ и птуна! И чтобы отъ ржи, отъ овса, отъ жита, отъ бревна — отъ всего по дольк теб, и выстроишься ты на краю села намъ въ насмшку… Чьи это слова? Чьи задумки?
— Арина едоровна, невстка, да я и въ мысляхъ этого не держалъ никогда, хе-хе-хе!..— оправдывался солдатъ, засмявшись сквозь слезы,— на что мн изба на краю, да еще съ птухомъ, со свининой?.. Я не привыкъ къ хозяйству, я привыкъ вольной птицей жить: шинель подъ бокомъ, кулакъ подъ головой, а сверху небо… Вотъ моя жизнь! И съ чего ты поврила этой сплетк? Съ Селифономъ я и трехъ словъ не молвилъ. Я не пайщикъ въ вашемъ дом. И за то спасибо отъ сердца, что бережете меня, на улиц не оставили… Экую сплетку нехорошую выдумали, экій грхъ завели пустые люди! Вотъ, едоровна, крещусь,— гляди!.. Ничего не знаю, не вдаю. И ничего мн по самую смерть не надо отъ васъ, только сами вы меня уголка теплаго не ршите. Зима скоро, холода грянутъ, вьюги, заноютъ кости солдатскія, тепла захотятъ на печк…— Солдатъ вдругъ зарыдалъ глухо, обидно было ему переносить напраслину.
— Не поврю теб, бритая губа, не поврю!..— говорила Ефимиха:— хоть ты коровой реви, хоть ногой крестись на святыхъ, не поврю, ты это глаза намъ отводишь!
Сынъ Ефима — Яковъ, бородатый мужикъ, вступился за дядю, пожаллъ старика. Буря утихла, но посл нея у всхъ было горько внутри. Такъ прошла ночь, а на утро солдатъ захватилъ имнье свое: мшокъ со шкатулкой, шинель, черемуховый посошокъ, и перебрался въ избу къ брату Прохору. Ни Ефимъ, ни Ефимиха слова ему вслдъ не молвили.
Прохоръ, развдавъ дло, не поврилъ и съ пылинку грязной уличной выдумк. Осудилъ невстку Ирину, а того больше брата Ефима, что умный человкъ замшался въ самое дурацкое дло, поврилъ ему. Анна молчала.
— Не тужи, братко, говорилъ Прохоръ, будемъ жить помаленьку! Вдь и тогда, кабы не погорячился ты самъ, все-бы хорошо было!
И все у братьевъ хорошо пошло. И время пошло за недлей-недля. Настала глухая, хмурая осень, зима за нею, зима удалась холодная, вьюжливая. Да хорошо была складена печка у Прохора, какъ заляжетъ исколотый штыками солдатъ на эту теплую печку, будто въ рай попадетъ, и кости не ноютъ, и на душ мягко! И понимало солдатское сердце, что за десятки лтъ, за тысячи верстъ, тянуло его не куда-куда, а въ это самое мсто, на широкую печку, на разостланную по печк лучину… А по улиц гуляетъ вьюга-метелица, шумитъ-гудитъ, громыхаетъ на крышахъ тесинами, до того дико свиститъ шальной втеръ, пробгая сквозь сельскіе частоколы и изгороди, словно вдьма плачетъ по лшему, будто покойники-гршники на раскаленныхъ свистулькахъ наигрываютъ!.. Да никому не страшно въ Прохоровой изб: горитъ дубовая лучина въ свтц, свтло кругомъ, тепло кругомъ, тихо, мирно.
И долго тянулась зима та морозная, вьюжная, лишь подъ Марью Египетскую первымъ тепломъ завяло, да и завяло не обрадовало, изъ-за теплыхъ морей весна куриными шагами подвигалась къ селу. Извелись кормовые запасы, хлбъ извелся, огородные запасы на убыль пошли, а по оврагамъ горами лежали снговые завалы. Бдные люди сами на себя стали раздражаться отъ недостатковъ. Подобралась недостача и къ Прохору Митину, и у него урзка пошла во всемъ. Но и весь постъ великій, и Святая и омина недля прошли хорошо. Кипло гд-то, бурлило, рвалось наружу, да не могло вырваться. И, можетъ статься, такъ-бы и не вырвалось никогда, если бы не вздумалось свату Герасиму, спустя недлю по красной горк, внука Терешку женить. Кажется и не время было, по недостач во всемъ, да мало-ли чего на свт не вовремя дется!..
Сватъ Герасимъ изловчился въ голо душную пору удивить ‘всю окружную’. Запродалъ сорокъ дубовыхъ бревенъ, восемь красновъ холста женина, въ долги набралъ гд только врили, и даже тамъ захватилъ, гд и самъ тому за недлю не врилъ… По пословиц: одной пулей шесть медвдей зашибъ! Зато и праздникъ вышелъ, до осени вспоминали люди объ этомъ праздник!.. Нашлись и такіе, что и посмялись отъ сердца, ну, да вдь мало-ли чему не смются иные люди!
Герасимъ созвалъ всю родню, какая только была въ приход: племянницъ, племянниковъ, свояковъ, шуряковъ, крестниковъ, сватовъ, сватій, такъ разныхъ друзей и хорошихъ знакомцевъ. Въ голов гостей были брательники Митины: Ефимъ съ Ириной, Прохоръ да Аника Дмитріевичъ. Паренымъ, запеченымъ, ужареннымъ — были два стола изукрашены-убраны, водки три ведра выдвинуто! Аникія, какъ самаго почетнаго, ‘увшаннаго’, посадили за столъ подъ самые образа. Любо поглядть было на нарядное свадебное застолье! Одной только Анны Прохорихи не было на пиру, были у свата Герасима съ нею какія-то перетычки давнишнія. Зато, тутъ-же, при всхъ гостяхъ и при самомъ Прохор, Герасимъ сталъ похваляться, что ни на какой пиръ во вки-вковъ онъ Анну Прохориху не позоветъ къ себ, и самъ къ ней въ избу не заглянетъ глазомъ до самой Анниной смерти.
— Ужъ ты, сватъ Прохоръ Митричъ, хошь на меня сердись, хочешь нтъ,— говорилъ въ простот чувствъ Герасимъ,— а я правду отржу: никогда твоя женка въ ладахъ съ людями на сел не живала! Ядъ она, змя моховая!.. Тогда, въ глаза при благочинномъ отц Никанор, при всемъ мір, меня, стараго человка, она остригла словно бритвой… во вки-вковъ не забуду!.. И хоть самъ знаю,— великій грхъ беру на душу, а пущай!— Змя моховая!..
— Да, оно… врно, врно!— согласился Прохоръ,— есть отъ ихней природы въ Анн змевщины… А только, стало быть, сватъ, ау!.. Стало-быть, вкъ коротать надо вмст, никуда мн отъ ней ни уйти, ни ухать!..
Пиръ подымался горою, гостямъ поминутно длалось ‘горько’, молодые подслащивали ту горечь стыдливыми поцлуями. Пироги подавались на столъ охапками, чарка ходила кругомъ неустанно. Сватъ Герасимъ охрипъ, потчуя и упрашивая гостей. Брательники Митины не отставали отъ общей честной компаніи, тоже выпили сколько душа могла.
Охмлвшій Ефимъ Дмитріевичъ цловалъ брата Аникія въ щетинистые усы, восхвалялъ его боевыя заслуги и пенялъ, что солдатъ за всю зиму морозливую, за всю весну втряную не побывалъ въ изб у него.
— Братецъ-солнышко,— говорилъ Ефимъ,— коли что злое я сдлалъ — сдлалъ безъ умысла, прости меня Христа ради! Я не только тебя — родного, я всякаго человка жалю сердцемъ, всякому уступку дамъ, потому — вс мы люди, вс братья, вс на время здсь на земл, будто въ гостяхъ на станціи!.. А придетъ часъ, позовутъ насъ отсюда, и спросятъ… Про все спросятъ!.. А что я отвчу, коли даже кровь свою, родного брата приберечь не смогъ? Братецъ, всю зиму я, какъ залягу на печку, какъ завоетъ буря на улиц, про тебя и задумаюсь: какъ-то братко Аника тамъ? И заболитъ у меня душа, и заболитъ!.. А гордыня проклятая: гордился къ теб придти поклониться… А вотъ на-же ей… поклонюсь!.. При всемъ міру поклонюсь!..
— Не надо, не надо!— кричалъ Аника:— я и такъ не сержусь… Спасибо!
Гости заполошились, но Ефимъ уже стоялъ посреди избы на колняхъ:
— Родимый, Аника Митричъ, братъ! Прости меня,— говорилъ онъ,— прости отъ чистаго сердца… за гордыню. На міру прости, что въ изб было осенью!.. Пойдемъ сейчасъ ко мн на одворицу: ворота открою настежь передъ тобой, избу открою… И будемъ мы жить безъ зацпокъ на этой станціи!..
Полюбилось гостямъ слово Ефимово, подняли они старика съ почетомъ, посадили за столъ, и того пуще пошло веселье братское, дружное. Одна Ирина едоровна сидла угрюмо близъ печки, и не пустила на душу братскую мировую, но и она погодя умягчилась, и запла съ бабами псню…
Хорошо стало Аникію отъ словъ брата, обнялись, поцловались они, и забыли навки шалую ссору. А сватъ Герасимъ, будто ерыга криводушный, будто сатана черный, ходилъ вкругъ стола со скляницею въ рук, потчевалъ гостей, кого добромъ, кого нахрапомъ и силою. Одинъ изъ крестниковъ ‘не бралъ въ ротъ хмльного’, сватъ Герасимъ уже девять рюмокъ вылилъ ему за пазуху.
— Пейте, друзья закадычные!— говорилъ онъ гостямъ,— на то оно и вино есть’. А кто не будетъ пить — за шиворотъ буду лить! Живой души не выпущу вонъ изъ избы, пока двухъ-ведерная не усохнетъ… а завтра еще ведерную! Пущай обо мн слава идетъ по приходу: вотъ-де есть человкъ на округ!..
Но всему бываетъ конецъ на земл, ноги свата Герасима стали гнуться, угощальная ярость сама-собой ослабла, гости двинулись къ выходу, молодыхъ повели въ отдльную горницу.
А сватъ Герасимъ крпко держался за свата Аникія, еще просилъ пить на здоровье, хвалилъ его, ощупывалъ его раны, считалъ медали на груди, крестъ, и жаллъ, что ‘одного у тебя не хватаетъ, сватъ, Егорія’… Насилу старый солдатъ вырвался изъ объятій хлбосольнаго свата, и когда вышелъ на крыльцо — уже смеркалось на улиц, и замтно было, что качаетъ виномъ солдата на разныя стороны.
Идя улицей, къ дому Прохора, Аникій заплъ тихонько старинную рекрутскую псню:
Ужъ какъ шли-прошли солдаты молодые,
За солдатами шли матери родныя.
Шли… слезами путь-дорогу поливали,
За слезами свово горя не видали…
Говорили тутъ солдаты молодые:
Полно плакать, наши матушки родныя!..
Не угнаться вамъ въ путинушк за нами,
Не полить вамъ всю путинушку слезами…
Подходя ближе къ дому, Аникій Дмитричъ задумчивый и жалостный мотивъ псни смнилъ на громкій-воинственный, заплъ такъ, что слышно стало по всмъ задворьямъ:
Авдокимовъ генералъ
Много турокъ въ плнъ забралъ.—
По горамъ твоимъ, Кавказъ,
Гремитъ слава про насъ!…
За ркою за Лобой
Мы дрались, турка, съ тобой.—
По горамъ твоимъ, Кавказъ,
Гремитъ слава про насъ!…
Гремитъ слава трубой
За Курой и за Лобой,
Гремитъ на весь Кавказъ —
Всему свту на показъ!…
И чмъ дальше плъ старый воинъ, тмъ сильне крпчалъ его обрывчатый голосъ, плотне охватывали сердце боевыя воспоминанія, кровь разжигалась, ‘усы ходили, глаза свтили’ и глядли куда-то вдаль черезъ срое подернутое вечернею дымкой поле, словно видли тамъ ‘силу турецкую’. Подойдя къ изб и занося свою, исходившую треть Турціи, ногу на ступеньки крыльца, чтобы идти наверхъ въ сни,— Аникій заигралъ наступленіе:
Та-ти — та-та! Та-ти — та-та!
Та-ти — та-а — та-а!…
И пока такъ наигрывалъ старикъ, держась рукою за переметку, ловя ногою ступень, какъ заслышалъ, что кто-то изъ подснья обозвалъ его ‘пьяницей’.
Солдатъ нагнулся подъ крыльцо и увидлъ ругателя: въ подснь ходила изогнувшаяся дугою Анна, ловя отбившагося отъ насдки цыпленка.
— Змя моховая! сказалъ солдатъ, и больше ничего не прибавивъ, молча и упорно сталъ глядть въ лицо Прохорихи, будто сто лтъ не видлъ ея, а и увидалъ — не шибко обрадовался.
— Ну, чего глазищи дурацкіе выпятилъ!… забранилась Анна, нестерпвшая солдатскаго взора:— аль не узналъ меня съ-пьяна?
— Узналъ!… Какъ не узнать — змя моховая! Та-ти-та-та! Та-тита-та! Та-ти-та-та-а!
— Чего горло то дерешь, круподъ царевъ! Чего баламутишь всю надземельную! Аль обрадовался, что дармового вина налопался?
— Сватово пилъ, не твое. Пирогами закусывалъ. Bo-гляди, какъ брюхо пирогами упичкано? На, потрогай меня за пирожное брюхо, хе-хе!…
— Тьфу, песъ!…
— Гляди-гляди: барабанъ словно!… Хе-хе-хе!… А у тебя подвело отъ зависти, какъ у щуки… Зависть тебя забираетъ, что не позвали туда. Хе-хе!… Вотъ, ты-бы не бранила свата Герасима, онъ бы и тебя употчевалъ до отвалу…
— Да хоть бы онъ мн въ ноги кланялся и то бы я не пошла къ нему въ домъ.— Пущай къ мошельнику ходятъ мошельники!…
— Я царевъ слуга, баба! сказалъ солдатъ строго.
— Ты — мошельникъ! вскричала Анна, задорясь солдатской строгостью: ты — разбойникъ! Ты живыхъ людей билъ до смерти… Круподъ!… Стукни-те въ лобъ обухомъ, косаремъ-те заднь, лежебока, въ сердце… А я почестная баба…
— Эй, Анютка! завопилъ задтый за живое Аникій:— ты эти слова про себя держи! Я солдатъ смиренный до времени, а придетъ время — начну рубить такъ, что отъ тебя только щепа полетитъ!
— Попробуй, головорзъ, рубить! пуще закричала выскочившая изъ подснья Прохориха, и обернувшись лицомъ въ глубь улицы, гд виднлась чья-то понуро стоявшая лошадь, завопила изо всей силы:
— Люди добрые, помогите! Зарубить хотятъ бдную бабу до смерти… Руби, песъ!… Вотъ голова — руби въ темя! Люди добрые, заступитесь!
— Я теб покажу, шилохвостка! кричалъ разгоряченный солдатъ, засучивая рукава мундира… Я тебя — разнесу! Я изъ чертей дуги гнулъ, а изъ тебя бубликовъ чертямъ наверчу!…
— Убей, убей! визжала Анна, наскакивая на Аникія грудью, убей, дармодъ, за мою хлбъ-соль, за добро!… На, ржь по горлу меня, теб не въ диво!…
— Я тридцать лтъ царю прослужилъ врой-правдой, знаки отличія имю, указъ имю такой, что и офицеру не всякому, да я объ тебя буду руки марать? Шалишь, вдьма, не отвдаешь солдатскаго кулака!… Это я тебя только постращать хотлъ.
— Нтъ, лысый, ты бей! кричала задыхаясь отъ злобы Анна:— ты меня долбони… хоть стукни чуть-чуть, хоть только колупни меня, губобривецъ!… Люди добрые, поглядите, у своей избы хотятъ убить бабу… жаловалась Анна скопившемуся на ея крикъ народу: хотлъ топоромъ меня стегонуть за хлбъ-за соль!…
Голосъ Прохорихи катился до самаго выгона.
На церковной колокольн показался человкъ и принялся зорко оглядывать все село: гд кричатъ — у кого задымило?… чтобы ударить пожарный набатъ на всю окружную…
Полъ-села собралось на шумъ. И хоть сердито бранился старикъ, но куда мягче Анны. А Анна сыпала на солдата всякимъ обиднымъ и горькимъ, будто изъ вялки. Дв старухи, слыша ея брань ядовитую, приняли сторону Аники Дмитрича, говоря, что и топора нигд нту! Заступа старухъ больше того озлила Прохориху, вся злоба, накопившаяся въ баб годами, вся — желчь-горечь, наслоившаяся десятками лтъ на печени, хлынули изъ невстки, какъ застоялая вода изъ болота. Всей улиц стало вдомо, что старый Аникій ‘братскіе куски додать пришелъ на село, что онъ такой дармодъ-лнивецъ, какихъ и не было никогда, и что спитъ онъ со свистомъ и медали на немъ фальшивыя, самъ онъ — Аника воинъ сказочный! Ничего — никогда онъ не забиралъ въ полонъ, другіе за него забирали, а онъ только царскую крупу да сухари лъ, да казенное вино пилъ изъ манерочной кружки, да шинель полковую дралъ зря’… И чмъ дальше бранилась Анна, выходило все забористе, погане. До того дошло, что бдный старикъ весь затрясся и со слезами на глазахъ тмъ только и отвчалъ невстк, что махалъ руками, да приговаривалъ одной рчью:
— А и врешь ты, зубастая баба, на всю улицу срамишь ни за что! Я заслуженный солдатъ, вс люди видятъ заслуги мои…
— Ты не солдатъ! кричала Анна: ты — дармодъ!…— Самъ онъ, бабыньки, говорилъ Прохору, какой онъ солдатъ хорошій… Послали ихъ воевать, анералъ кричитъ: пали, ребята по турк! Они — хвать палить изъ ружья, а курковъ-то у ружей и нту, на печк вояки лежали, да тамъ и оставили курки эти…
— А и врешь ты, Анютка, оправдывался солдатъ,— совсмъ не про себя я это разсказывалъ!…
Прохоръ лежалъ въ изб на лежанк, въ сладкой похмльной дрем, но и онъ заслышалъ гулкій шумъ подъ окошками, въ хмльномъ просонь кинулся онъ изъ избы на улицу, и пожалвъ жену Анну, хотлъ заушить Аникія, кричалъ ему:
— Ты мн не братъ! Ты медвдю братъ, всмъ зврямъ!… Не смй обижать мою Анну… Не смй близко подходить къ изб нашей, недостоинъ ты у насъ въ изб жить! Ходи по деревн, какъ пастухъ, ади нищій,— отъ дома къ дому!…
Тутъ ужъ не только старухи, а и вс молодицы и мужики вступились за воина, разсказали все Прохору. И Прохоръ, не долго думая, заушилъ въ ухо Анн… А солдата схватилъ за руки и сталъ тянуть его въ избу, чтобы жить тамъ тихо-согласно до самой смерти… Но грхъ, изъ невеличкаго ростка, обернулся въ втвистое-кряковистое дерево, зашумлъ листвой. Про мирную-согласную жизнь не время было разговоръ вести, Анна вопила и причитала на всю улицу всякое жалостное.
Не прошло и часу времени, какъ солдатъ, съ котомкою на плеч, съ шинелью, съ посошкомъ въ рук, среди сгустившейся вечерней темени, шагалъ улицей рядомъ съ братомъ Ефимомъ, въ избу къ Ефиму.
— Охъ, ужъ надоли мн эти гости бритые! ворчала Ирина Ефимиха, спустя недлю по Терешкиной свадьб, но такъ ворчала старуха на первыхъ порахъ, что только сама и слышала свою рчь. А Анна вс темныя силы своей души перенесла на солдата, при всякомъ случа срамила старика на сел, и травила на него Ирину. Хорошимъ пособникомъ въ этомъ подломъ дл Анн Прохорих была сельская голодуха. Все прідалось у всхъ, и у Ефима на нтъ выходило въ суск.
— Объстъ онъ васъ въ круговую! говорила Анна Ирин едоровн.— Я теперь и руками и ногами молюсь, что Богъ отнесъ отъ меня объдалу… А ты погорюешь, вотъ увидишь, какъ погорюешь! Мой совтъ: гони ты его вонъ помаленьку, на Ефима не гляди, сама гони!… Сегодня облай — на чемъ свтъ, завтра облай — на чемъ свтъ, посл завтра… онъ и выйдетъ! Пущай опять на войну идетъ. Одно горе, Иришенька: ты баба тихая. Вотъ кабы я,— я бы его опять въ три дня выжила!… на что другое Богъ не далъ мн талану большого, а на это далъ вволю… Дай-ко я зайду въ избу къ теб, пособачу его хорошенько!…
— Да нту его въ изб, говорила Ирина,— ушелъ на озеро рыбу ловить… Ужъ Богъ съ нимъ, пущай живетъ, сыты будемъ.
Но дня черезъ три, Анна опять уловила Ефимиху… И не прошло и недли посл встрчи невстокъ, какъ между Ефимомъ и Ириной велся такой разговоръ:
— Все село смется на насъ, говорила старуха, вс бабы говорятъ въ одинъ голосъ: у васъ своихъ девятеро, а вы еще нахлбника подцпили! Невстка Анна говоритъ, что онъ царю служилъ службу,— то пущай къ царю и обдать идетъ!…
— Глупая баба, да вдь онъ царю служилъ за насъ, братьевъ! Вдь можетъ статься, кабы братъ Аника не попалъ въ службу, то мн бы забрили лобъ?
— И пущай бы теб, дураку, забрили!… Умне бы сталъ отъ того… А то борода, что метла, а ума нту. Этакіе хомуты надваешь, на цлый вкъ дуна берешь!
— Грхъ теб будетъ, Иринья, большой грхъ будетъ! Вдь какъ ни раскидывай, а братъ Аника воинъ почтенный, за всхъ за насъ стоялъ грудью, врой-правдой служилъ! Можетъ, кабы не онъ, да не другіе съ нимъ,— давно бы насъ турки забрали подъ свою власть? И ла бы ты маханину, а вровать бы тебя заставили мсяцу!..
— Перестань, Ефимъ! Это теб солдата жалко, а я солдатовъ и смолоду никогда не любила… Ты за солдата горой стоишь, а меня хоть въ бучило готовъ?…
— Что мн — въ бучило тебя? Я всхъ жалю — большого и малаго. А онъ старецъ бдный, изъяны у него на всемъ тл. Вдь вс мы гости на этой станціи. А придетъ часъ, затрубятъ Христовы архангелы во рожки: собирайтесь, православные, дошло у васъ до предла! И поведутъ насъ въ гробахъ на кладбище, а вся суета, жадность вся наша останется на этой станціи. Вотъ ты и пойми мозговиной!… Братко Аника можетъ статься и двухъ годовъ не протянетъ…
— А ежели до ста годовъ протянетъ? А теперь ему всего шестьдесятъ седьмой идетъ.
— Никогда этого небывало, Иринья! это тебя жадность да грхи обуяли. Зло теб глаза заслпило.
— Это теб, дураку, заслпило! Бабы сказываютъ, что иные и по двсти, и по триста годовъ живали!…
Ефимъ опустилъ голову.
— Ну, Иринья! сказалъ онъ раздумчиво:— полвка я прожилъ съ тобой, а только теперь испозналъ, что ты сатана съ рогами!…
— Въ бучило кинусь! вдругъ завопила старуха: не хочу больше жить съ тобой, коли ты, старый быкъ, промнялъ меня на солдата!…
— Валяй въ бучило! загорячился Ефимъ.
— И побгу!… Обожди маленько — сейчасъ!… Радуйся, песъ этакой, моей смерти. Вотъ, обмотаю тряпицей голову и кинусь сейчасъ съ обрыва!… Полно маяться мн, настрадалась я на этомъ свт съ тобой…
Ирина едоровна стала искать тряпицу въ углу, чтобы обмотать голову.
— Живи, прохлаждайся!… кричала она сквозь слезы,— радуйся на ширин безъ меня. Набери еще лоботрясовъ этакихъ и разметай домъ по щепк… они помогутъ, они умютъ!… Ни сютъ, ни вютъ они, а за столъ садятся въ первую голову. Сейчасъ вотъ соберусь какъ на праздникъ, и убгу изъ села безъ оглядки…
— Да куда ты побжишь, вдьма? Вдь коли тебя узнаютъ, тебя и съ придачей не возьмутъ нигд!
— Возьмутъ, разбойникъ, меня вс возьмутъ, да я то никому не дамся! Я вкъ здсь буду… я только попытать тебя захотла, что покажется изъ тебя? Давно я примчаю, что ты меня хочешь изъ дома выжить, да нтъ, двои вки проживу — не уйду никуда, не на таковскую старушку нахалъ, ддъ!… Сама я васъ съ солдатомъ выживу помаленьку, сегодня чуть-чуть, да завтра чуть-чуть, да еще этакъ… Вотъ, сяду на лавку и буду сидть попадьей до вечера. Вотъ, погляди, какъ я сла!..
Ирина сла въ передній уголъ и стала прихорашиваться: одергивала фартукъ, рукава на рубах, приглаживала выбившіеся изъ подъ, покойника волосы и вызывающе глядла въ глаза Ефиму.
Старикъ понялъ, что и въ этомъ дл не совладать ему со старухой, что завершитъ она зло какъ задумала, и ничмъ не помшаешь ей въ томъ. Онъ ушелъ изъ избы, хлопнувъ сердито дверью.
Жалко было Ефиму брата Аникія, да и себя жалко, чуялъ старикъ, что не будетъ покоя ему отъ Ирины, а онъ долгіе годы все грезилъ о спокойной жизни, объ отдых сердца, и казалось спокой былъ близко… Да брата Аникія выдвинула жизнь издали. Теперь опять все надо начинать сызнова, сызнова Ирина, какъ ржа, будетъ сть его, сть не торопясь, но и не останавливаясь… Улучшивъ часокъ — одинъ на одинъ — Ефимъ открылся во всемъ Аникію.
Отслушавъ Ефимовы рчи, старый солдатъ серьезно призадумался надъ своей горькой долей, и чмъ больше раскидывалъ въ голов мыслями, того нерадостнй длалось на душ. Тамъ — позади, никакой опоры не было у солдата: минувшіе походы, бои кровавые, тысячи знакомыхъ лицъ,— все сномъ казалось теперь. Ужъ тамъ новые люди стоятъ, готовые на новые бои и походы, и въ старомъ солдат тамъ не имютъ нужды! Незримо ушли годы, жизнь ушла, и въ голов отъ всего этого — сбродъ неразборный! Разсчитывалъ отдохнуть солдатъ отъ былой маяты на родной сторон, отдохнувши — мирно залечь на Воздвиженскомъ кладбищ, рядомъ съ родителями, да и тутъ ошибся на много!.. Старику совсмъ ясно стало, что онъ ‘одинъ’ остался на свт, хоть много родни кругомъ. И до того не по себ стало ему отъ думъ, что хоть бги опять въ линейные батальоны, бери ружье въ руки и начинай служить — ‘новую!..’
А не послднимъ былъ Аникій Митинъ въ полкахъ государевыхъ, не даромъ и медали и нашивки дали ему, а попалъ въ бабьи лапы и не видно стало заслуженнаго воина! Не великъ зврь — баба, да поди-ко съ ней: коли захочетъ, такъ ни крестовъ, ни медалей не признаетъ она, одно дло — будетъ грызть безустанно… И будь ты съ этакой лихой бабой хоть семи пядей во лбу, а затоскуешь тоскою смертной!
Годъ съ мсяцемъ прошли, какъ жилъ старикъ на сел, и видли его только разъ во хмлю, въ Терешкину свадьбу, но пришли дни, что всякую недлю не диво было увидть хмльного солдата на улиц.
— Ну, что, ддушка, говорили сердобольныя бабы, встрчая старика въ такомъ вид на сельской улиц:— знать не съ радости качаетъ тебя, какъ былинку? Знать только зеленымъ виномъ и разводишь тоску? Охъ, на горе ты попалъ въ наше мсто… Охъ, на горькое-горюшко, на соленое!.. За твои-бы заслуги тебя-бы на рукахъ носить, а они въ грязь тебя топчутъ.
— Ничего — пройдетъ! отвчалъ солдатъ бабамъ:— Богъ не безъ милости, казакъ не безъ счастья!
— Эхъ, родимый, какое счастье тутъ! дивились бабы.— Ужъ сирота ты горькая, ужъ поглядть на тебя — сейчасъ слеза прошибаетъ! Хоть бы умереть теб?..
— Видали мы смерть! отвчалъ солдатъ,— дастъ Богъ до ста годовъ дожить — слава Богу, не дастъ — хоть сейчасъ!..
Тошно ему было съ избными бабами, тошно — съ уличными. Все у нихъ слова… слова, а души почти не было. Только и сталъ видть старый Аника сладкія минуты, когда въ кабак засидится, или возьметъ бродничекъ и уйдетъ на озеро ловить плотву серебряную.
Тихо въ изб,— ни бабъ, ни ребятъ нту въ ней, вс по дламъ разбрелись. Только Аникій сидитъ на лавк у стола, изогнувшись надъ своей фигурной шкатулкой, и все раздумываетъ т же старыя-надовшія думы: коли выгонятъ совсмъ изъ избы — куда дваться на старости? Ужели и впрямь, какъ пастуху, отъ дома къ дому ходить?
Перебираетъ солдатъ въ шкатулк приборы походные: чугунную бритву, игольникъ, ножницы, кривыя блестящія шилья, пуговицы. Тутъ же, на дн шкатулки, лежитъ десятка три старинныхъ пятикопеечниковъ, съ десятокъ серебряниковъ, трехрублевка бумажная-рыжая,— вотъ и все имущество стариковское, если не считать шинель, мундиръ съ медалями, да посошекъ черемуховый. Куда дваться съ такимъ имньемъ: какъ наладить новую жизнь со старыми пятаками, со старыми надорванными силами? И что ни возьметъ солдатъ въ руки, все напоминаетъ ему былую подневольную жизнь, не много радостей помнилось ему отъ этой жизни, но лишь примритъ теперешнее,— выходитъ горче прежняго! Тамъ хоть и приходилось ложку за голенищемъ носить, да смло подходи къ котелку, шь во вс зубы, что Богъ послалъ да кошеваръ сварилъ, а тутъ, какъ глянетъ Ирина едоровна, какъ обмритъ отъ рта до брюха, такъ и масляный кусокъ застрянетъ въ горл. Думаетъ такъ солдатъ, а самъ все осматриваетъ кривыя шилья, да перебираетъ мдныя пуговицы,— только и осталось друзей врныхъ отъ долгой походной жизни, что лежатъ здсь — на дн шкатулки!
— Одна, дв, три… десять, восемнадцать, двадцать три, двадцать четыре, да вотъ еще, одна съ гранатой попалась, антирелійская… Эко, накопилось добра!.. Буду-ка теперь деньги считать, сосчитаю, пойду въ кабакъ — прогуляю все до послдокъ, раздерусь напослдокъ съ Иришкой, а тамъ, видно будетъ, что затвать посл драки!.. Эхъ, пятачки-пятачки, полтиннички! Вдь сколько за жизнь денегъ прошло между рукъ, кабы запруда этакая была на деньги, копить-бы ихъ,— вотъ бы я показалъ Иришк себя! Взялъ-бы этакъ пукетъ сторублевыхъ, да по носу ее, по носу, чувствуй, молъ, ядовитая вдьма! Хе-хе-хе!..
— Разъ-пятакъ, два пятака, три… Нтъ, буду лучше на копейки считать — больше окажетъ! Три пятака — пятнадцать, еще пятакъ — двадцать, еще,— двадцать пять! Тридцать… сорокъ, семьдесятъ, сто! Вотъ оно, какъ хорошо пошло… Сто двадцать пять, сто сорокъ!
Тихо въ изб, никого нтъ въ изб близъ солдата, и въ то-же время чего-то неловко стало солдату, словно кто незримый сидитъ недалечко., солдатъ даже оглянулся кругомъ, но никого не было. Онъ придвинулся плотне къ столу, разгорячился, будто и впрямь считалъ ‘сотенныя’.
— Сто сорокъ пять, сто шестьдесятъ!.. да бумажками — три ста… Серебромъ есть-тоже…
Въ дверную щелку Аникію померещился чей то внимательный глазъ… Старикъ искоса услдилъ его хорошенько: точно, блеститъ глазъ за дверной щелью! То Ирина едоровна подглядывала.
Ненарокомъ толкнулась старуха на солдатскіе счеты, и только теперь ясно вспомнила и оцнила шкатулку солдатскую, что валялась взаброс, засунутая въ парусинный мшокъ, подъ лавкою…
— То-то, хитеръ, щетина! говорила себ Ирина едоронна:— тамъ-де нтъ ничего, отъ того и уложена просто!.. Вдь и у Прохора жилъ, и у Герасима, и везд проглядли на наше счастье! Я — все открыла… Вотъ какъ люди живутъ умючи: чужіе хлбы дятъ, а какъ хозяева вонъ изъ избы, начинаютъ усчитывать казну серебряную!
Заслыша про ‘сто шестьдесятъ’, да про ‘три ста бумажками’, Ирина едоровна обомлла на мст, плотне прильнула къ щели и боялась дыхнуть всей грудью, чтобы не пропустить чего.
Солдатъ сидлъ бокомъ къ столу, и не видно было всего, что онъ длаетъ, зато слышно,— такъ и гремитъ, такъ и звенитъ на стол серебро печатное! Старикъ опять внимательно покосился на щель, и совсмъ уврился, что точно блеститъ глазъ за дверью. Злая шутка мелькнула у него въ голов.
— Сто семьдесятъ! сказалъ онъ громко:— сто-девяносто!.. двсти пятьдесятъ, три ста!— И Аникій такъ забрякалъ тяжелыми пятаками, что затрещала столешница.— Триста девяносто одинъ, четыре ста!
Ирину едоровну за дверной щелью охватило баннымъ тепломъ, въ потъ кинуло, она прилегала къ щели то правымъ глазомъ, то лвымъ, то одно ухо прикладывала къ ней, то другое, и жалла, что у ней глаза и уши не вмст прилажены…
— Родители — батюшки, говорила себ старуха — казны-то, казны-то сколько накоплено!.. Этакой казны во всю жизнь не изжить! А я, подлая, хотла солдата вонъ выживать! Да его надо беречь пуще глаза, его послалъ ко мн самъ Христосъ, за простоту мою.
— Четыреста сорокъ, семьдесятъ… пять сотъ десять!— И опять грохъ — брякъ пятаками, опять затрещала столешница…
У Ирины оборвалось терпнье, она какъ шальная растворила скрипучую дверь и скакнула въ избу, и тутъ же опомнилась, что промашку дала… А солдатъ, съ быстротою втра смелъ со стола ‘казну’ и шкатулка его въ мигъ очутилась подъ лавкою, словно и не было ничего..
— Исполохался, вишь, что застигла! подумала Ирина, и чтобы не показать виду, стала шарить рукою за печкой, будто разыскивала что по хозяйству, и погодя заговорила равнодушно къ Аникію:
— Ты бы, Митричъ, на огородъ сходилъ, огуречки бы полилъ, да и полъ бы ихъ заодно… Нынче, слава Богу, уродилось много огуречковъ. Въ служб-то царской, небось, васъ огуречками баловали не часто?
— Да ужъ не часто, едоровна, таить не буду! Разв, бывало, на поход гд-нибудь забжишь въ огородъ, въ Турціи тамъ, или на гор Араратской…
— Вотъ, вотъ!.. Я хоть въ солдатахъ и не служила, а понимаю все, и всякому солдату я врю. Я вдь только снаружи собакой выгляжу въ иной часъ, а внутри у меня всегда одна дума: кабы не солдаты, думаю, такъ можетъ статься давно бы насъ турки забрали подъ свою силу?