С. БЕТЛЕР.
ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ
Перевод с английского
Л., ГИХЛ, 1938
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
VII
VII
VIII
VIII
Английский Стендаль, Батлер Сэмюэл, Год: 1938
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Советскому читателю имя Самюэля Бетлера совершенно незнакомо. Очень недавно оно было почти так же незнакомо и среднему английскому читателю. А между тем носитель этого имени прожил долгую жизнь, из которой 40 лет посвятил литературе, он издал десятка полтора книг и усердно сотрудничал в журналах. Однако ему пришлось бы умереть от нищеты, если бы он был вынужден жить своим пером.
Не пользовался он никакой известностью и за границей — повсюду, за одним единственным исключением: в своем остроумном и оригинальном исследовании об ‘Одиссее’ Гомера он подробно описал городок Трапани в Сицилии, и местные патриоты окрестили одну из своих улиц Via Samuele Butler. Но если заезжий англичанин случайно попадал на эту улицу, он с недоумением спрашивал: ‘Кто такой Сэмюэль Бетлер?’, или дивился, чего ради сицилийцы вздумали увековечить память автора ‘Гудибраса’. {‘Гудибрас’ — ирои-комическая поэма другого Сэмюэля Бетлера (1612—1680), высмеивавшего в ней воинствующих пуритан эпохи английской революции.}
Самое крупное и самое интересное произведение Бетлера ‘The Way of all flesh’ (Путь всякой плоти) {В нашем переводе ‘Жизненный путь’.} вышло в свет в 1902 г., уже после его смерти. Однако и затем, в течение нескольких лет, он продолжал оставаться писателем for the happy few, {Для счастливого меньшинства.} литературным фаворитом немногочисленного кружка. На одном парадном обеде популярный беллетрист Арнольд Беннет спросил у своего соседа, американского издателя, знает ли он книгу ‘The Way of all flesh’. ‘Да, — ответил американец, — это один из замечательнейших романов в мире’. Тут оба вошли и важно обменялись рукопожатием, поздравляя друг друга с этим совпадением их литературных вкусов.
В 1906 г. в предисловии к комедии ‘Майор Барбара’ Бернард Шоу воскликнул: ‘Сэмюэль Бетлер в своей области величайший английский писатель второй половины XIX столетия… Право, можно отчаяться в английской литературе, видя, что такое необыкновенное изображение английской жизни, как посмертный ‘The Way of all flesh’ Бетлера, произвело так мало впечатления, в то время как несколько лет спустя, когда я написал пьесу, в которой явственно сказывается влияние необычайно свежих, свободных и далеко проникающих в будущее идей Бетлера, мне пришлось выслушать лишь неопределенную болтовню об Ибсене и Ницше, — спасибо, что не об Альфреде де Мюссе и Жорж Санд. Поистине, ангчичане недостойны иметь великих людей…’
Только после 1920 г. цеховые критики удосужились открыть Бетлера, и началась его посмертная слава. Причины столь позднего признания указаны будут ниже. Сперва, надо рассказать в немногих словах жизнь писателя. Она не богата событиями.
Родословие Бутлеров можно проследить до 1580 г. В большинстве своем это были иомены, т. с. независимые мелкие землевладельцы, но из их рядов вышло несколько врачей, юристов и духовных лиц. Среди последних наиболее заметным был Сэмюэль Бетлер (1774—1839), дед писателя, директор известной школы Шрусбери и автор популярных в свое время учебников, под конец жизни возведенный в сан епископа Личфильдского. Он первый заложил прочные основы материального благополучия семьи. Его внук однажды заметил с едким сарказмом: ‘Если когда-нибудь вздумают писать мою биографию, то ее придется начать с утверждения, что я родился от богатых, но нечестных родителей’.
Действительно, сын Личфильдского епископа, преподобный Томас Бетлер, получил по наследству очень недурное состояние и, кроме того, занимал должность настоятеля в одном из самых прибыльных приходов Ноттингхемпшира. Это был человек крутого, мрачного нрава, педант и мелкий тиран по натуре, державший в страхе своих домашних. Сэмюэль был старшим из четырех детей и первый почувствовал на себе тяжелую отцовскую руку. Ему не было и полных трех лет, когда отец сам начал учить его читать — сперва по-английски, а потом и по-латыни. Такое раннее начало педагогической дрессировки не было редкостью в те дни. Об этом, например, свидетельствует автобиография известного экономиста Джона Стюарта Милля. Разница состояла в том, что отец Милля был по своему времени человек передовой, широко образованный и гуманный, а преподобный Томас Бетлер — тупой и ограниченный ханжа — не знал иных способов учебного воздействия, кроме розог. Само собою разумеется, что молитвы и катехизис вколачивались столь же усердно, как латинские исключения.
Мальчик был мал ростом, хил и слаб, очень нервен и очень чувствителен. Варварская семейная дисциплина сделала его скрытным, пугливым и злопамятным. Когда одиннадцати лет отроду его отдали в школу Шрусбери, ту самую, которой когда-то заведывал дед, ему немало пришлось вытерпеть от товарищей, считавших его неженкой и трусом, потому что он был робок на футбольной площадке и выходил побитым из каждого кулачного боя. Школьные учителя, — надо думать, не слишком прозорливые педагоги, — не замечали богатых и разнообразных способностей этого ребенка. Напротив, они видели в нем неисправимого лодыря и тупицу. Все это принесло свои плоды с течением времени. Семья и школа научили мальчика замыкаться в себе, мыслить и чувствовать особняком от окружающей среды и чаще всего наперекор ей. Они и сделали его духовным отщепенцем, каким он оставался всю свою жизнь. Но прошли годы, прежде чем сам он успел заметить это. Сэмюэль учился вяло и неохотно, но все же окончил школу в положенный срок и перешел в Кембриджский университет, в знаменитый колледж св. Иоанна. Отец предназначил его к духовной карьере, и молодой человек не протестовал. Он не любил богослужебных обрядов, проповедей, чтения библии, не любил ничего, связанного с церковью, кроме органной музыки. Но он родился и вырос в спертой нравственной атмосфере пасторской усадьбы, среди обязательных семейных молитв, коленопреклонений и поучений и не мог представить себе другой жизни. До двадцати трех лет он не читал ни одной книги, в которой оспаривались бы христианские догматы, и не встречал ни одного человека, сомневавшегося в истинах, запечатленных в XXXIX тезисах англиканской церкви.
В середине прошлого века старейшие английские университеты — Оксфорд и Кембридж — еще находились под преобладающим влиянием духовенства. Они служили преддверием к посвящению в духовный сан и, в сущности, не открывали никакой другой дороги, потому что медицина и юриспруденция изучались в специальных школах. He следует, однако, представлять их себе по образцу православных семинарий и духовных академий. В Англии большинство студентов составляли юные джентльмены с независимыми средствами, не нуждавшиеся ни в какой определенной профессии. Главная задача университетов в том и заключалась, чтобы давать поверхностное, энциклопедическое образование подрастающей молодежи господствующего класса. Ее присутствие вносило в высшую школу дух аристократического дилетантизма, которому не могли оставаться совершенно чуждыми и молодые кандидаты на священство. Языческие авторы Греции и Рима больше интересовали профессоров и студентов, чем творения отцов церкви. К пасторской деятельности готовились, штудируя Анакреонта и Аристофана. Общим фоном умственной жизни Кембриджа был прохладный и добродушный индиферентизм в религиозных вопросах. В основе его, однако, лежала невозмутимая уверенность, что с церковным учением все обстоит благополучно, что все затруднительные проблемы разрешены и что противники церкви ничего существенного не могут сказать в защиту своих взглядов. В это время в германских университетах уже выработался метод подлинно научной критики библейских и евангельских текстов, а среди младшего поколения профессоров сильна была откровенно атеистическая гегельянская левая. Но в кембриджское дремотное захолустье далекие отголоски этой умственной бури едва долетали, слабые и заглушённые. Порою безмятежный внутренний мир церкви нарушали сварливые склокн, именовавшиеся контроверзами. За ними следили с тем веселым спортивным интересом, с которым в Англии смотрят на всякую потасовку, и затем все снова возвращалось в привычную колею рутины.
Сэмюэль Бетлер на всю жизнь сохранил весьма приятное воспоминание о годах, проведенных в Кембридже. Но, как он признавался впоследствии, больше всего ему нравились гребные гонки, хорошая кухня и некоторая свобода от придирчивого отцовского надзора. В смысле внутреннего духовного роста университетский курс дал ему очень мало и не отнял ни одного из верований, внушенных с детства. Отбыв установленное обычаем число термов, он с отличием получил степень баккалавра по классическому трайпосу (отделению) и отправился в Лондон, где, практически работая в качестве помощника пастора в одном из центральных городских приходов, должен был подготовиться к принятию духовного сана.
До сих пор он никогда не бывал в Лондоне или в каком-нибудь другом большом городе. Его детство прошло в деревне, в одной из самых идиллически благополучных местностей Англии. Потом он жил в Кембридже, уютном старинном городке, кормившемся около своего знаменитого университета. Разумеется, и там он мог видеть бедняков. Но, во-первых, их было относительно немного, а во-вторых, это были почти сплошь смиренные, набожные попрошайки, с какими любят няньчиться благотворители. Совсем иного рода впечатления поджидали его в столице.
Чартистское движение уже шло на убыль, но социально-бытовая обстановка, его питавшая, оставалась в полной неприкосновенности. Какая обстановка — это мы знаем из книги Энгельса ‘Положение рабочего класса в Англии’. А Бетлеру, вынужденному заменять своего принципала в самой неприятной части приходской работы — в посещении бедствующих прихожан, пришлось иметь дело не с рабочими даже, а с одичалой массой лондонских пауперов. Отчаявшиеся, опустившиеся люди тысячами гнездились в мрачных, запущенных домах по самой средине мирового города, в двух шагах от банков и контор Сити.
Если б будущий пастор явился в эти страшные кварталы, вооруженный по старине только библией, требником и катехизисом, опасность для спокойствия его совести была бы не очень велика. В писании сказало, что нищие будут существовать до скончания века и что дети наказуются за родительские грехи. Кроме того, в утехах рая благочестивый христианин может получить воздаяние за скорби и превратности кратковременной земной жизни. Если начинить себе голову истинами такого сорта, зрелище самых жестоких страданий ‘простонародья’ вряд ли может особенно сильно смутить.
Но на беду свою молодой человек вывез из Кембриджа кое-какие идейки, носившие на себе печать новой исторической эпохи. Краем уха он слышал, что церковь имеет социальную миссию, что она обязана врачевать общественные язвы, поддерживать беспомощного бедняка в борьбе против гнета и эксплоатации и при случае даже обличать неправедных богачей. Эта окрошка из библейских сентенций и искаженных чартистских лозунгов именовалась тогда христианским социализмом. Пользуясь выражением самого Бетлера, можно сказать, что он попал в руки шайки духовных воров, которые сбыли ему множество фальшивой монеты, начеканенной из звонких гуманитарных фраз. Но при первой же попытке пустить эту монету в дальнейший оборот обнаружилось злостное банкротство Церкви, притом не только англиканской государственной церкви, но всех вообще церквей, сект и толков, соперничающих из-за власти над душами во всем цивилизованном мире.
Неизбежный крах всякой практической общественной деятельности, основанной на принципах христианства, был очевиден. Но еще оставались боговдохновенные библейские книги с их непререкаемым будто бы авторитетом. И вот Бетлер берется за их критическую проверку. Самостоятельная проработка источников оказалась ему, конечно, не под силу. Для этого слишком недостаточна была подготовка, полученная в Кембридже. Но, к счастью, как раз в это время стали появляться на английском языке многочисленные популяризации последних достижений немецкой научной экзегетики. Это упрощало задачу. После нескольких месяцев затворничества, проведенного в добросовестном систематическом чтении, всякие дальнейшие колебания стали невозможны. Все существо молодого человека вопияло: — Нет! Нет! Нет! Он неспособен участвовать в этом обмане, он не хочет и не может быть попом, если даже ему грозит отцовское проклятие и лишение наследства.
До проклятия дело не дошло, но отношения между сторонами резко обострились. Преподобный Томас Бетлер никак не мог примириться с тем, что ему угодно было называть ‘дурью’ своего первенца. Наконец, в результате долгих увещаний и пререканий, был достигнут некоторый компромисс: Сэмюэлю позволили остаться мирянином и обещали небольшую финансовую поддержку. Но зато он должен был дать обязательство покинуть Англию и переселиться в одну из колоний.
Он избрал Новую Зеландию.
Это была настоящая ссылка. Но в конечном итоге ссылка послужила на пользу сосланному и довершила его освобождение — как нравственное, так и материальное — от родительского деспотизма.
Сэмюэль Бетлер прожил в Новой Зеландии пять с половиной лет. На скромную сумму, полученную от отца взамен причитавшейся со временем доли наследства, он приобрел пастушеское ранчо и занялся овцеводством. Довольно неожиданно барич-белоручка, получивший исключительно книжное образование, обнаружил далеко не заурядную практическую цепкость н ловкость. В те годы новозеландское овцеводство считалось истинным золотым дном. Оно давало сказочные барыши, и стоимость земель, отводившихся первым поселенцам за бесценок, неуклонно возрастала. В своем крохотном коттедже, затерянном среди безлюдных травянистых долин провинции Кентербери, Бетлер весьма приятно коротал время за своими книгами, рукописями и пианино. Он начал писать свою первую повесть, пока стада его нагуливали приплод. Он много читал и еще больше думал. Здесь, в изгнании, окончательно сложился его характер и наметились основные черты его дальнейшего воззрения на жизнь.
Перед отъездом из Англии он пережил жестокий нравственный и идейный кризис, отрекся от всего, чему верил и поклонялся до сих пор. Надо было заново строить всю систему теоретических убеждений, нравственных и эстетических оценок.
Эту работу он вынужден был выполнять один, за собственный страх и риск. Никто не помогал ему. Все его общество состояло из нескольких безграмотных пастухов. Неповторимой оригинальностью своих позднейших взглядов и писаний Бетлер много обязан. этим пяти плодотворным годам, проведенным в новозеландской пустыне.
Эксперимент, конечно, был опасный. Человек более заурядный, очутившись в положении Бетлера, рисковал вообще растерять всякие умственные интересы. Жажда наживы могла вытеснить все другие стремления, тем более, что деньги давались так легко.
Но Бетлер не захотел стать одним из новозеландских земельных магнатов, королем бараньего сала и шерсти. Он нисколько не был жаден. Богатство ради богатства никогда не прельщало его. Лишь только в руках у него скопился небольшой капитал, дававший возможность жить безбедно и независимо, он поспешил вернуться на родину.
В известных лондонских меблированных комнатах Клиффорде-Инн, сдававшихся на длительные сроки солидным одиноким жильцам, он занял квартиру, которую сохранил за собою до самой смерти. Если не считать частых, но недолгих поездок на континент, он с тех пор постоянно жил в Лондоне. Он никогда не женился. Он не примкнул ни к одной политической партии, ни к одной литературной котерии, не был далее записан ни в один клуб. До конца дней своих он оставался совершенным одиночкой, отрезанным ломтем как в идейном, так и в общественном отношении.
О личной жизни Бетлера сказать в сущности больше нечего: две-три дружеские связи, в выборе которых он далеко не всегда был счастлив, несколько анекдотов, записанных его первым биографом Фестингом Джонсом, и это все…
На первых порах после возвращения он усердно занялся живописью. В 1868 г. его полотна впервые появились на выставке в Королевской Академии художеств. Он продолжал регулярно выставляться еще в течение нескольких лет, и две его картины до сих пор висят в Лондонской Национальной галлерее. Но в общем как живописец он никогда не добился широкого признания. Лучше всего ему удавались автопортреты — обстоятельство, едва ли случайное у писателя, впоследствии показавшего себя таким мастером самонаблюдения и самоанализа.
Одновременно он со страстью предавался музыкальному сочинительству. Он был фанатическим последователем Генделя, отрицал всю новую музыку, начиная со средины XVIII в. Но его музыкальные композиции очень поздно увидели свет. Лишь в 90-х годах в сотрудничестве с Фестингом Джонсом закончил он кантату ‘Нарцисс’ и светскую ораторию ‘Улисс’.
В 1872 г. издана была первая книга. Называется она, ‘Erewhon’, что по-русски следовало бы перевести ‘Едгин’. В стране Едгин, совершенно недоступной для пришельцев из внешнего мира, потому что она со всех сторон окружена высочайшими горами, жители носят странно звучащие имена: Носнибор, Тимс, молодую девушку зовут Ирэм. Но странность уменьшается, если читать эти имена справа налево. В действительности страна Едгин, — разумеется, — Англия, и повесть Бетлера не что иное, как сатирическая утопия, — литературный жанр, канонизованный со времен д-ра Джонатана Свифта.
Книжка написана очень забавно и остроумно. Английские учреждения и нравы показаны в кривом зеркале подмены одних вещей другими, смежными. Так, например, едгиняне преследуют в уголовном порядке своих сограждан, имевших несчастие захворать какой-нибудь болезнью: за насморк полагается кратковременное тюремное заключение, за чахотку — пожизненные каторжные работы. Зато уголовных преступников заботливо лечат и выражают им почтительнейшее соболезнование. Церкви исполняют функции банков, а банки — фукции церквей, в университетах преподают ‘науку неразумия’ и т. д. Рассказ ведется от имени случайно проникшего в страну молодого англичанина, ограниченного, самодовольного, одержимого всеми предрассудками викторианской эпохи. Он считает едгинян потомками исчезнувших 12 колен израильских, надеется обратить их в христианство и сердито критикует их нелепые порядки.
Книжка имела успех — случай единственный на протяжении всей литературной карьеры Сэмюэля Бетлера.
В 1873 г. он издал трактат: ‘Надежная гавань, или защита чудесного элемента в земном служении господа нашего Иисуса Христа’. Это самая тонкая из его многочисленных пародий. Быть может, слишком тонкая, так как многие приняли ее за чистую монету. Она прошла незамеченной. И вообще с тех самых пор для писателя начинается сплошная полоса неудач и разочарований. Он продолжал писать и печатать одну книгу за другой. Если б его осыпали бранью н насмешками, беда была бы невелика. Нравы буржуазной журналистики таковы, что брань ее представляет собою своего рода рекламу, подчас более действенную, чем самые восторженные похвалы. Но вместо критики, хотя бы враждебной, Бетлер встречал у себя на родине только непроницаемую стену молчания. Его книги, никем не прочитанные, почивали мертвым сном в пыли магазинных полок.
Он не сдавался, не хотел оставить перо. Он опубликовал две весьма интересные, хотя спорные по своим установкам работы по истории эволюционной теории, одну — о бессознательной памяти (ответ на ‘Философию бессознательного’ немецкого философа Эдуарда Гартмана), две серии путевых очерков о Северной Италии, в которых первый сделал попытку познакомить английскую публику с творчеством двух даровитых, но малоизвестных итальянских художников эпохи Возрождения — Табакини и Гауденцио Феррари из Вералло. Потом он занялся Гомером, выучил целиком наизусть ‘Илиаду’ и ‘Одиссею’ — подвиг памяти, воистину изумительный, — и перевел их прозой на современную английскую разговорную речь. Прийдя к выводу, что автором ‘Одиссеи’ была женщина, скорее всего царевна Навсикая, выведенная в поэме, он предпринял специальное путешествие в Сицилию, в предполагаемую столицу царя Алкиноя, где рассчитывал собрать топографические данные в подтверждение своей гипотезы. Особая книга явилась плодом этой поездки. Другая книга была посвящена вопросу о гомеровском юморе. В 1899 г. вышло в свет исследование о сонетах Шекспира, в 1901 г. — новая повесть о стране Едгин. Кроме того, он написал подробную биографию своего деда, епископа Личфильдского.
О таких людях англичане говорят, что у них зараз слишком много утюгов стоит на огне. Подобная разбросанность, отсутствие единства цели, всегда вредит успеху в жизни и в литературе. Но, разумеется, многократные неудачи Бетлера нельзя объяснять одной разбросанностью да неумением поладить с журнальными обозревателямн. Если писатель откалывается от своего класса и не хочет или не может примкнуть к другому классу, то неуспех его следует считать явлением вполне закономерным. На примере Бетлера эта закономерность сказывается особенно явственно.
В самом деле, казалось, что на стороне его так много неоспоримых преимуществ: он был разносторонне образован, остроумен, талантлив, упорен и трудолюбив. Он не только не нуждался в литературном заработке, — помеха, загубившая столько второстепенных талантов, — но даже был достаточно богат, чтобы платить издателям за печатание своих трудов. Он жил в стране, где давно исчезли последние следы государственной цензуры. Впрочем, никакая официальная цензура ни одной строчки не могла бы вычеркнуть из сочинений Бетлера. Он отнюдь не был революционным агитатором, опасным демагогом, призывающим массы к насильственному выступлению против существующего порядка вещей. Он писал главным образом о предметах, представляющих строго академический интерес, и излагал свои мысли языком, доступным только образованному меньшинству.
Но он имел дерзость свернуть с той широкой проторенной дороги, по которой шла буржуазная литература его времени, и как только это было замечено критикой, все преимущества его стали иллюзорными, и свобода печати свелась для него к свободе монолога в четырех стенах кабинета при почти полном отсутствии слушателей.
Не подлежит спору, что Бетлеру, при всех его идейных держаниях, не дано было выйти за грани исключительно буржуазного мироощущения. Однако под воздействием ряда обстоятельств, прежде всего биографического порядка, он далеко обогнал своих современников и еще во второй половине XIX ст. проделал ту идейную эволюцию, которую английская буржуазная интеллигенция, да и то лишь самая передовая, заканчивает на наших глазах. Это осудило его на умственное одиночество. А одиночество повлекло за собою свои обычные последствия: любовь к изощренным парадоксам, безудержный скептицизм, горькую, разъедающую иронию и преднамеренную односторонность (а стало быть, подчас, и несправедливость) высказываний.
Бетлер считал как бы долгом чести оставаться ‘при особом мнении’ во всех вопросах, волновавших его соотечественников. Его позицией в литературе была позиция закоренелого еретика. Он ополчался против всех авторитетов и всех кумиров своей эпохи — против Диккенса, Карлейля, Гете, Бетховена, Вагнера, Дарвина, даже против Шекспира, Бэкона, Данта и греческих трагиков. Иногда простая бравада против банальности ходячих оценок звучала в этих задорных полемических выпадах. Еще чаще их подсказывало раздражающее сознание собственной творческой индивидуальности, такой богатой, но не выявленной до конца.
Парадоксы никогда не были запретным товаром на буржуазном идеологическом рынке. Поэтому простая склонность к парадоксам не могла сильно повредить Бетлеру. В те самые годы, когда он так безуспешно боролся с равнодушием читателей, манерничающий и пошловатый Уайльд пожинал лавры словесным жонглерством, а остроумный и блестящий Шоу безнаказанно кидал со сцены свои дерзкие вызовы в переполненный зал. Им обоим рукоплескали, но они не пользовались репутацией людей серьезных. А Бетлер оставался глубоко и непритворно серьезным даже в своих сатирических пародиях.
Имелась еще одна добавочная причина личного характера, помешавшая ему занять подобающее положение в литературе: он сам недостаточно верил в свою творческую силу и в течение почти всей жизни выступал как писатель-теоретик, а не писатель-художник. В своих книгах и статьях он трактовал научные, философские, богословские, искусствоведческие, исторические и историко-литературные темы. Даже обе повести о стране Едгин лишь с оговорками могут быть отнесены к разряду художественной литературы, так много в них отвлеченных рассуждений и чисто идеологических экскурсов в сторону. А между тем по всему складу своего дарования Бетлер прежде всего был художником. Из больших европейских писателей он ближе всего напоминает Стендаля: та же непритязательность внешней формы, то же энциклопедическое разнообразие интересов, та же неподатливость глубоко своеобычных мнений и вкусов, та же острота и тонкость психологического анализа, та же отчужденность от господствующих веяний и тенденций своего времени.
Это сходство окончательно обозначилось, когда был опубликован первый и единственный роман Бетлера ‘The Way of all flesh’.
Он начал работу над этим романом, первая половина которого представляет собою семейную хронику Бетлеров, в 1873 г., когда умерла его мать, и закончил около 1885 г., за год до смерти отца. При жизни родителей не было никакой возможности напечатать эту книгу, где по их адресу высказано столько беспощадных истин. Но и после кончины старика Бетлера соображения деликатности по отношению к сестре не позволили писателю приступить к изданию. Рукопись самого крупного, внутренно самого значительного, самого выношенного и зрелого произведения осталась в ящике письменного стола и увидела свет лишь семнадцать лет спустя, когда уже не стало и самого автора. На первых порах книга была встречена тем же заговором молчания со стороны английской прессы, что и другие литературные труды Бетлера. Если это только возможно, молчание на этот раз было еще более глубоким и, несомненно, более злостным, чем во всех предыдущих случаях. Лишь очень медленно, исподволь, исключительно в силу своей собственной внутренней ценности и без всякого содействия рекламы, роман проложил себе путь в широкие читательские слои и обеспечил своему создателю бесспорное отныне место в ряду мастеров английской художественной прозы.
‘The Way of all flesh’ называют автобиографическим романом. Это справедливо лишь до известной степени. Правда, главный герой является психологическим автопортретом Бетлера. Его отец, мать, сестра, дед, семейная обстановка полностью списаны с натуры. В лице д-ра Скиннера современники узнавали д-ра Кеннеди, директора школы Шрусбери, ученого переводчика Эсхила и Платона. Очень близко к автобиографии также изображение студенческих лет и религиозного кризиса.
Но далее начинается область художественного вымысла: Самюэль Бетлер никогда не вступал формально в духовное звание, он не терял своих денег по вине бессовестного коллеги, ие судился за покушение против общественной нравственности, не сидел в тюрьме и не был женат. В соответственных главах романа рассказано то, что легко могло случиться, но отнюдь не то, что случилось на самом деле.
Не было у Бетлера и тетки-благодетельницы, завещавшей племяннику свои капиталы на таких необычных условиях. Оригиналом для создания характера мисс Алетеи Понтифекс послужила художница Элиза Сэведж, много лет поддерживавшая дружеские отношения с писателем.
Заботливого опекуна тоже не было. Однако фигура м-ра Эдуарда Овертона вымышлена только наполовину. Бетлер вторично сделал попытку изобразить самого себя, на этот раз не в юности, а в зрелые годы. Здесь перед нами как бы иной, более поздний вариант первоначального автопортрета, набросанный на том же самом хелсте. Впрочем, вариант сильно стилизованный. Утонченным эпикурейцем, одетым в непроницаемую броню светского скептицизма, — вот чем мечтал сделаться Бетлер на склоне лет. Но, кажется, это далеко не вполне удалось ему.
Наконец, глава, повествующая о писательской карьере Эрнеста Понтифекса, опять имеет явно автобиографический характер с некоторой примесью сатирической злости. Здесь очень верно рассказаны идейные и литературные искания самого Бетлера и его мытарства по издательствам и журналам. Излагая содержание первой книги, выпущенной Эрнестом Понтифексом, писатель не упустил случая зафиксировать один из своих собственных неосуществленных замыслов.
Впрочем, сравнительная дозировка правды и вымысла в романе Бетлера представляет лишь весьма ограниченный интерес. На страницах книги оба эти элемента слились в одно массивное художественное целое, которое можно и должно рассматривать вне непосредственной связи с внешними фактами из биографии автора.
‘The Way of all flesh’ прежде всего дает широкую бытовую картину из жизни определенной общественной среды — в данном случае английского духовенства и интеллигенции в средних десятилетиях XIX в. За протекший с тех пор период времени условия этой жизни переменились, однако не очень сильно, и картина, созданная Бетлером, лишь в отдельных чертах может считаться исторической. В целом она все еще принадлежит современности. И написана эта картина с большим, хорошо знающим все свои ресурсы мастерством. Такие персонажи, как Теобальд и Христина Полтифекс, как издатель религиозной литературы м-р Джордж Понтифекс, как доктор Скиннер, миссис Джапп, Прайер и т. д. врезываются в память, как образы Льва Толстого. Каждый штрих, каждая подробность здесь убедительны, не только потому, что они скопированы с натуры, но потому, что они носят на себе печать художественной правды, которая поднимает случайные зарисовки действительно существовавших живых людей до уровня широко обобщенных социальных типов.
На фоне этого быта и в окружении этих типов развертывается история главного героя, в своем роде тоже типическая, но остающаяся некоторым исключением из общепринятых правил. Жизненный путь отщепенца, в будущем идеологического бунтовщика и упрямого нонконформиста (хотя, конечно, отнюдь не революционера) служит динамическим началом в романе в противовес неподвижной статике семейного и общественного уклада. И если в изображении социальной среды нас поражает необычайная зоркость авторского глаза и строгая адекватность при передаче внешних житейских впечатлений, то внутренняя психологическая прозорливость Бетлера не менее удивительна. Английская литература XIX в. была богата талантливыми бытописателями, многие из них могли сравниться с Бетлером, иные, пожалуй, превосходили его в этой области. Но трудно указать другого такого мастера психологического анализа, такого умелого анатома человеческих душ. Здесь опять остается вспомнить Стендаля и Толстого, в отдельных местах, быть может, Достоевского и Чехова.
О влиянии русских авторов говорить не приходится. Если Бетлер и знал их, то лишь по наслышке. Иное дело Стендаль. С этой стороны влияние — непосредственное и ощутительное — без сомнения, было. Оно сказывается даже в сюжетных мотивах. Так, например, отношения Эрнеста к его тетке Алетее Понтифекс напомииают отношения Фабриче дель Донго к Джине Пьетракера в ‘Пармском монастыре’. Но еще явственнее близкое совпадение, почти тожество, внешних художественных приемов.
Как у Стендаля, единственным украшением слога Сэмюэля Бетлера служит трезвая простота. Его язык, непринужденный, разговорный, порою несколько небрежный, даже спотыкающийся, не щеголяет никакими чисто словесными эффектами. Если считать главными достоинствами стиля закругленность н отточенность замысловато построенных периодов, мерный ритм прозаической речи, воздержание от повторения одних и тех же слов в близко расположенных одна от другой фравах и т. п., то Бетлер не стилист вовсе. Он пренебрегает всеми уловками стилистической каллиграфии. Он никогда не повышает тона. В Англии только в XVIII в. писали с такой изысканной простотой. Позднее ее секрет был утерян.
Построение фабулы не менее просто. Имея за плечами литературную традицию, которая подняла плетение и запутывание романической интриги до степени виртуозного мастерства, Бетлер решительно отказался от этого безошибочно действующего, но не всегда доброкачественного способа овладевать вниманием читателя. У него нет ни экспозиции, ни нарастания действия, ни кульминационного пункта, ни развязки, нет ни одного из тех мелких трюков, с помощью которых опытный фабулист подготовляет читателя к дальнейшим перипетиям рассказываемой им истории. В книге Бетлера события развиваются совершенно естественно, несколько даже беспорядочно, как в действительной жизни, и на первый взгляд может показаться, будто в сцеплении их простая случайность играет главную роль. Но впечатление это обманчиво В объемистом романе нет ни одной лишней, тормозящей сцены, почти ни одного лишнего слова. Книга имеет вид подлинного биографического документа, вырванного из самой гущи жизни. На самом деле это зрело обдуманное произведение высокого реалистического искусства.
Это искусство, однако, ни на минуту не становится целью автора само по себе. Несколько руководящих мыслей, скажем прямее — несколько тенденций публицистического порядка — все время подчиняют себе и организуют художественный материал. Бытописание перерастает в сатиру, биография отдельного лица делается орудием идейной полемики.
Английские критики часто называют Бетлера ‘первым анти-викторианцем’. Определение эта можно принять, если предварительно освободить термин викторианство от идеалистического привкуса, раскрыть его реальное историко-социологическое содержание. Бесконечно долгое царствование королевы Виктории было тем временем, когда английские так называемые ‘средние классы’ (т. е. в основном промышленная и вообще ‘деловая’ буржуазия) {В противоположность ‘высшим классам’ земельная аристократия и ‘низшим’ рабочие, мелкие ремесленники, крестьяне).} достигли полного политического господства.
‘Средние классы’ захватили и прибрали к рукам все: правительственный и законодательный аппарат, религию, науку, народное просвещение, общественную и частную нравственность, искусство, литературу и даже моду. Названия старых учреждений, все клички и титулы, отчасти даже личный состав правящей верхушки были сохранены, — в этом победители видели лишнюю гарантию против демократической революции, — но все остальное было переделано сообразно интересам, потребностям, традициям и предрассудкам нового общественного слоя, достигшего власти. Идеология, созданная этим слоем, и называется викторианством. Многолетние неудачи Бетлера в литературе станут окончательно понятны, если вспомнить, что во всех своих книгах, — и с особенной прямотой и резкостью в своем последнем романе, — он только и делал, что расшатывал эту идеологию, обличая ее внутреннюю несостоятельность.
Разумеется, он не был единственным ‘антивикторцанцем’ среди своих современников. Были реакционеры, идеализировавшие феодальное прошлое, мечтавшие о средневековых гильдиях и цехах при зрелище бедствий, порождаемых свободной экономической конкуренцией. Были революционеры и социалисты разных толков,— от фабианцев до английских учеников Карла Маркса, — заглядывавшие далеко в будущее, пытавшиеся формулировать требования и чаяния рабочего класса. Бетлер отличался от тех и от других абсолютным отсутствием положительной программы. По общественному положению он был рантье, не втянутый непосредственно в классовую борьбу, по личным склонностям и вкусам — любитель умственного комфорта и дилетант. Он хорошо знал, что именно он ненавидит. Но на вопрос, что же он любит, скорее всего ответил бы, что всему на свете предпочитает музыку Генделя. Такие вещи даром не проходят.
К тому же надо признаться, что критика его, при всей своей остроте и зоркости, бывала порою мелка, и направлялась на объекты, не представлявшие особой важности. Оспаривать выводы буржуазного шекспироведения или опровергать буржуазные теории о возникновении гомеровских поэм — занятие, быть может, почтенное, но довольно невинное, не могущее рассчитывать на широкий общественный отклик.
Однако к роману ‘The Way of all flesh’ упрек этот никоим образом не относится. Здесь цель была намечена правильно. Под ударом оказались буржуазная семья, школа, церковь, собственническая мораль… Всего больше смелости понадобилось для нападения на семью.
Европейские ‘средние классы’ всегда чванились своими семейными добродетелями. Если говорить в частности об английской буржуазии, то она, быть может, имела на это некоторое право. По контрасту с развратной и распущенной аристократией XVIII века буржуазный быт мог показаться образцом пристойности, моральной опрятности и здоровья. Поэтому, когда приспел час решительного боя, буржуазия не преминула написать охрану семьи на своем знамени. Нет нужды, что в это самое время в бытовых условиях, созданных промышленной революцией, рабочий потерял всякую возможность содержать семью, и буржуазные экономисты откровенно советовали ему безбрачие или воздержание от деторождения. Идеал торжествовал на зло неприглядной действительности. Он был воспет в стихах, канонизован в романах, превознесен в речах парламентских ораторов, подкреплен законом и безоговорочно принят общественным мнением. Home, уютный и счастливый домашний очаг стал (в теории) одним из краеугольных камней английского общественного строя, одним из самых популярных мотивов всей художественной литературы викторианской поры.
И вот Бетлер показывает нам прославленный английский home в его подлинном неприкрашенном виде.
Резкая беспощадность картины усугубляется тем, что автор, по его собственному признанию, отнюдь не хотел изображать исключительных мерзавцев и злодеев. В романах Диккенса можно встретить несравненно более возмутительные сцены физического и морального истязания детей, проникнутые извращенной жестокостью. Но эти сцены почти никогда не связаны с семьей. В них фигурируют нравственные уроды, монстры, нарочно выведенные для контраста с господствующим идеалом любвеобильной семейственности, возвеличению которого Диккенс содействовал больше, чем кто-лнбо из современных ему писателей. А персонажи Бетлера нисколько не монстры. Они даже стоят чуть-чуть выше среднего уровня. Соседи искренно считают преподобного Теобальда Пойтифекса образцом английского джентльмена. Его отца, м-ра Джорджи Понтифекса, они, не обинуясь, называют великим человеком, ‘гением’. Христина Понтифекс слывет идеальной супругой, идеальной матерью. И слава эта вполне заслужена. Миссис Понтифекс действительно идеальная жена и мамаша по этическим масштабам своего класса.
Главы, описывающие детские годы и семейную обстановку Эрнеста Понтифекса, оставляют гнетущее, мучительное впечатление. Невольное чувство облегчения испытывает читатель, переходя к тем частям романа, которые посвящены школе и в особенности церкви. Здесь меньше душевного надрыва и больше откровенной сатиры. А ироническая сатира была едва, ли не самой сильной стороной в литературном таланте Бетлера.
Подобно английской семье, английская школа пользовалась и отчасти до сих пор продолжает пользоваться превосходной репутацией. Средней руки англичанин привык гордиться своими Итоном, Гарроу и Шрусбери, своими Оксфордом и Кембриджем. Характерно, что ими гордится и любит их даже скромный обыватель, для детей которого навсегда закрыты эти привилегированные заведения. Бетлер не постеснялся занести руку и на эту национальную святыню.
В мировой литературной галлерее комических педагогов, тянущейся от Аристофана до наших дней, портрет многоученого д-ра Скиннера по всей справедливости должен занять одно из первых мест. И, однако, он тоже отнюдь не чудовище. Он мало похож на грубого и пьяного м-ра Сквирса, изображенного Диккенсом. По-своему он даже человек передовой. В школе его уже в 50-х годах упразднены розги, продолжающие процветать в свято блюдущем вековые традиции Итоне. Под его ферулой маленькому Эрнесту жилось в общем гораздо легче, чем дома. Каких только мучений он не натерпелся под родным кровом! А в школе он только скучал. И только потерял понапрасну несколько самых лучших и плодотворных лет своей жизни.
И в университете тоже… Впрочем, нет: он прошел там курс богословских наук, позволивший ему вступить в духовное звание, и это едва не погубило его. Тут мы касаемся центрального стержня романа. Ибо ‘The Way of all flesh’ есть прежде всего книга об англиканской церкви.
Религия и церковь во все времена и во всех странах служили орудием классовой борьбы и классового угнетения. Религия дает в руки властителей жизни, как бы они ни назывались в данный исторический момент, — рабовладельцами, феодальными господами или капиталистами, — самое могущественное средство для воздействия на умы эксплоатируемых масс, а церковь регулирует использование этого средства, организуя кадры постоянных агитаторов и духовных надзирателей, вышколенных в господствующей церковной идеологии и готовых в любую минуту начать преследование инакомыслящих. Но сверх того, по крайней мере в странах старой христианской цивилизации, церковь имеет еще одну добавочную функцию. Она сама является орудием для непосредственной эксплоатации, ибо выкачивает деньги в виде платы за требы, десятины, специальных налогов, доброхотных даяний и т. п. и предоставляет в распоряжение господствующего класса ряд выгодных синекур. В феодальную эпоху церковь повсеместно была крупным землевладельцем. В настоящее время она стала кое-где весьма солидным капиталистом. В английской церковной истории добавочная функция сплошь да рядом заслоняла главную. В погоне за доходами забывали о господстве над умами и душами. Католическая английская церковь была самой богатой в Европе, и это погубило ее. Ее обширные поместья и сокровища, накопленные в ризницах, возбудили зависть вельмож. Король, бывший вполне правоверным богословом, но всего более озабоченный вопросом, где найти деньги для пышных празднеств и разорительных войн, отложился от Рима и произвел секуляризацию. Секуляризация превратилась в сполиацию, т. е. беззастенчивое расхищение церковных имуществ. Знатнейшие английские лорды по сей день владеют замками, носящими старинное название аббатств. Все это памятники эпохи сполиации.
Наконец, после многолетних смут организовалась англиканская государственная церковь.
В смысле вероучения и внутреннего устройства это был самый беспринципный компромисс. Кое-что сохранили из католичества, кое-что позаимствовали у протестантства. Но эта сделка не удовлетворила ни католиков ни протестантов, составлявших в совокупности огромное большинство. Государственная церковь могла держаться только с помощью насилия и террора. В годы кромвелевской республики она была фактически упразднена. Потом кое-как восстановилась вместе со Стюартами.
В XVIII веке ее положение было самое жалкое. Правящая олигархия устами своих идейных вождей, например, Болинброка и Шефтсбери, открыто исповедывала деизм и скептицизм. Городская буржуазия придерживалась различных диссидентских толков. Паству англиканского духовенства почти исключительно составляли невежественные сельские батраки и фермеры.
Но еще существовали церковные доходы, закрепленные законом, и это спасло церковь от окончательного падения. Распоряжение приходскими должностями перешло в руки землевладельцев. Старший сын родовитого английского помещика получал по наследству отцовское имение, средний уходил служить королю в армию или во флот, а младший становился настоятелем прихода. Таким образом все трое были устроены, как подобает джентльменам. О внутреннем призвании кандидата никто, разумеется, не помышлял. По образу жизни церковные джентльмены ничем не отличались от светских лоботрясов. Ректоры и викарии лихо скакали на псовых охотах и волочились за трактирными служанками. Никто не видел в этом ничего зазорного.
Французская революция положила конец развеселому житью духовенства. Правящие классы были напуганы. Они вспомнили, что церковь не просто дойная корова для младших сынков, что она учреждена самим богом для обуздания черни и охраны установленного порядка. На рубеже XVIII и XIX веков английская церковная иерархия начинает исподволь подтягиваться, чиститься, перестраиваться и требовать от своих членов соблюдения хотя бы внешних приличий.
После парламентской реформы 1832 г. и первого пришествия к власти средних классов этот процесс ускоряется. К этому времени кадры буржуазии значительно расширились. Ее основная масса не принадлежала более к диссидентству. Но от его морального влияния она еще не освободилась.
Буржуазия овладела церковью, как всем остальным. Именно она внесла в церковный обиход новый элемент, без которого церковь не могла стать по-настоящему респектабельной, — элемент лицемерия. До той поры англиканское духовенство предоставляло пресвитерианам, баптистам, методистам, квакерам и прочим сектантам культивировать эту добродетель, сталь полезную в благоустроенном обществе.
Нравы церкви сильно улучшились, по крайней мере по внешности, но ее идейное вооружение почти не обновилось. Да в этом и не было особой надобности. Старые безбожники и материалисты XVIII в. давно истлели в могилах, и никто не явился к ним на смену. Подавляющее большинство буржуазии без малейшей критики соглашалось верить и в Моисееву космогонию, и в евангельские чудеса, и в безусловное превосходство англиканской церковной доктрины над всеми вероучениями Востока и Запада. Храмы были переполнены молящимися. Религиозность вошла в моду — и стала одним из требований хорошего тона. Наука и литература соблюдали по отношению к церкви благожелательный нейтралитет.
И — что было приятнее всего — церковь достигла всех этих успехов, не пожертвовав ни одним, из реальных преимуществ, ни одним фартингом из своих благословенных доходов. Кое-где, в отдаленных округах, встречались бедные сельские священники, преимущественно из числа так называемых викариев. Но ректоры или настоятели приходов почти все были люди денежные. А епископы получади истинно княжеское содержание.
Вот некоторые цифры, относящиеся к концу 50-х годов.
Архиепископ Кентерберийский, примас {Первый епископ.} Англии, имел 15 000 фунтов, т. е. около 150 тысяч золотых рублей в год, архиепископ Иорский — 10 000 фунтов, епископ Лондонский — 10 000, епископ Дурхэмский — 8 000, епископ Винчестерский — 7 000, епископ Батский — 5 0O0, епископ Личфильдский — 4 500, епископ Ландафский — 4 200, и вообще из двадцати восьми англиканских епископов двадцать семь получали не меньше 4 000 фунтов в год. Они официально именовались лордами, и те из них, которые считались старшими по рангу, заседали в верхней палате парламента рядом с пэрами королевства.
Но чтобы получить доступ к профессии, открывавшей такой широкий простор и честолюбию и корыстолюбию, молодой кандидат на священство должен был предварительно подписать XXXIX тезисов. Иные из них не представляли особой трудности, ибо только отрицали и осуждали особенности католической доктрины и церковной практики — учение о чистилище, индульгенции, культ мощей, чудотворных икон, богоматери и святых. Другие излагали заумные тонкости богословия, недоступные человеческому пониманию, и именно потому не могли возбудить каких-либо сомнений. Но был там тезис о боговдохновенности библии, а отсюда следовало, что книги Ветхого и Нового завета не имеют внутренних противоречий и содержат одну только истину, которую должно разуметь совершенно буквально…
В 30-х и в 40-х годах прошлого столетия сэр Чарльз Лайель уже создал современную геологию, которая низвела Моисееву книгу Бытия до уровня простой сказки. Правда, юным богословам разрешилось не знать геологии. Но внимательное изучение библии было их обязанностью, входило в состав их ремесла. А нельзя хоть сколько-нибудь внимательно читать библию и не заметить, что в тысяче случаев один библейский автор опровергает другого, а порою — в результате позднейших интерполяций — и самого себя, и что всякие попытки как-нибудь упорядочить эту путаницу приводят к еще горшим недоразумениям.
Как известно, католицизм обходит эту трудность ссылкой на непререкаемый авторитет церкви, которая стоит выше библии. Но протестантские традиции не позволили англиканству использовать эту уловку, и у духовенства остался только один выход: упрямо отстаивать ложь и затыкать уши для всяких возражений. Англиканская церковь в средние XIX в. представляет любопытное зрелище корпорации людей, несомненно образованных, в отдельных случаях отличавшихся глубокой ученостью, которые не желали пользоваться своими познаниями и даже воздерживались от простейших логических операций в религиозных вопросах, исключительно из страха потерять свои должности, титулы и доходы. Буржуазное общественное мнение единодушно поддерживало их в этом воздержании.
Если бы английская буржуазия викторианской поры могла поставить предел развитию наук, она, несомненно, сделала бы это. К ее огорчению, такая приостановка была несовместима со всеми тенденциями экономического роста самой буржуазии. И вот между учением церкви, продолжавшей властвовать над умами, и тем мировоззрением, которое стихийно рождалось из целого ряда неоспоримых научных открытий, начал постепенно образовываться разрыв. Сэмюэль Бетлер в своем романе показывает церковь в тот роковой для нее момент, когда разрыв настолько расширился и углубился, что его уже стали замечать некоторые, наиболее умные или наиболее честные представители самого духовенства.
Бетлер явился в литературу как перебежчик из церковного стана. Лучше кого бы то ни было он знал все слабые стороны церкви, все ее стыдливо оберегаемые секреты. Ему было известно, о чем думает пастор у постели больной прихожанки и какими сомнениями терзается юный баккалавр, готовящийся произнести невозвратный обет. Весь стиль романа носит на себе явственно выраженный церковный отпечаток. Язык Бетлера густо насыщен библейскими оборотами. Некоторые из них имеют характер насмешливой пародии, но это нельзя возводить в общее правило. Во многих случаях целые готовые фразы из библии короля Джемса {Так называется принятый англиканской церковью канонический перевод Библии, исполненный группою богословов в царствование короля Джемса, как у нас говорят, Иакова I.} вторгаются в текст совершенно непроизвольно. Такую книгу, как ‘The Way of all flesh’, мог создать только начетчик в писании, с младых лет проходивший религиозную выучку и не забывший ее после того, как светское, безрелигиозное мировоззрение вытеснило последние пережитки церковной ортодоксии.
В свете библейских реминисценций надо толковать и заглавие, на первый взгляд несколько загадочное. ‘The Way of all flesh’ означает буквально: ‘Путь всякой плоти’. Это выражение, заимствованное из псалма и повторяющееся в заупокойной службе англиканской церкви, можно понять как ‘путь от рождения до смерти’, т. е. как развернутый синоним слова жизнь. Поэтому русский перевод и озаглавлен в настоящем издании ‘Жизненный путь’. Подразумевается жизненный путь Эрнеста Понтифекса, иначе говоря, самого Бетлера. Это наиболее простое толкование. Оно, однако, значительно сужает тематику романа и выдвигает на первый план его автобиографический момент.
Некий американский критик {См. предисловие Френсис Терезы Россель к американскому изданию книги Бетлера.} заметил, что ‘The Way of all flesh’ было бы подходящим заглавием для какой-нибудь типичной житейской истории. Но Эрнест Понтифекс, — говорит критик, — человек, несомненно исключительный и находящийся, вдобавок, в весьма необычном положении, Поэтому книгу следовало бы назвать ‘Феномен, единственный в своем роде’.
Подобный вариант заглавия подсказан почти нескрываемым желанием как-нибудь отломить у книги Бетлера ее публицистическое острие, умалить биографию Эрнеста до размеров занимательного психологического курьеза. Тенденцию такого рода приходится наблюдать постоянно с тех пор, как буржуазная критика оказалась вынужденной ‘признать’ Бетлера. Сам писатель несомненно ставил себе целью изобразить некоторые основные жизненные стихии: отношения между родителями и детьми, освобождение мысли от религиозного гнета, неразрывную связь между деньгами и нравственностью в капиталистическом обществе. Во всем этом нет ничего исключительного, хотя, конечно, мы находим в романе не столько путь всякой плоти, сколько путь буржуазной ‘плоти’ в Англии викторианской эпохи.
В примечании к XXVII главе нами указано, что при построении фабулы Бетлер многое заимствовал из известного ‘Странствования пилигрима’ Джона Беннана. Подражание это — чистейшая пародия, и если продолжать пародийную установку, то и весь роман следовало бы назвать ‘Жизненный путь христианина’. Путь этот в данном случае ведет от кошмаров, навязанных ребенку уродливым воспитанием, к полному избавлению, как теоретическому, так и эмоциональному, ог всяких религиозных верований.
‘Серьезный атеист’ — называется одна из последних монографических работ, посвященных Бетлеру на Западе. {‘The Earnest Atheist’, A study of Samuel Butler. By Malcolm Muggleridge. 160 pp. New York. 1937.} Определение это вполне правильное. Бетлер был из числа самых серьезных и, главное, самых активных воинствующих безбожников, выдвинутых европейской художественной литературой конца XIX ст., т. е. в те годы, когда наряду с несомненным упадком религиозного чувства в массах стало наблюдаться столь же несомненное ослабление антирелигиозного пафоса среди интеллигенции. Его отточенная, как стилет, ирония обращена, повидимому, только против англиканской государственной церкви. Но в действительности смертоносное острие разит гораздо глубже и преследует религиозно окрашенный идеализм в его самых последних, наиболее потаенных убежищах.
Та преходящая, исторически обусловленная форма, которую занесенное из Рима христианство приняло на Британских островах, видоизменялась много раз. Последняя метаморфоза имела место уже после того, как Бетлер закончил свою книгу. Англиканская церковь снова перестроилась н перевооружилась, прежде всего в идеологическом отношении. Подражая в данном случае исконным традициям английской политической практики, она пошла на уступки как раз накануне неизбежного, решительного столкновения. Отказавшись от своей былой непримиримости, она вступила в откровенный, несколько даже унизительный для нее компромисс с буржуазией светской наукой. Она пожертвовала частичкой своего авторитета, но очень много выиграла взамен.
Теперь вы уже не смутите английского церковника ссылками на геологию или на историческую критику писаний. Он охотно согласится, что под библейскими ‘днями творения’ должно разуметь геологические эпохи, продолжавшиеся много сотен тысяч лет. Пожалуй, даже он первый расскажет вам много интересного о последовательных редакциях Моисеева Пятикнижия, о ягвеистском источнике, о элоистском источнике и о Жреческом кодексе. В ушах старшего поколения духовенства самые эти термины звучали как опаснейшая ересь, но теперь времена изменились. Беседуя с вами о евангелии, богослов новой школы будет обходить стыдливым молчанием чудесное зачатие, воскресение и вознесение. Всю свою ставку в споре с вами он поставит на карту христианской морали, по его словам, самой возвышенной, совершенной и неопровержимой, какую только могли создать собирательный разум и нравственный инстинкт человечества на всем протяжении истории.
Здесь то и подстерегает его Сэмюэдь Бетлер. Писатель с глубоко рассчитанным коварством подготовляет ловушку своему церковному оппоненту. Только, к сожалению, при маскировке этой ловушки он зашел, кажется, слишком далеко.
При поверхностном чтении книги ‘The Way of all flesh’ может создаться впечатление, будто в последней части романа, начиная с тех глав, где Эрнест расходится с Эллен, интерес слабеет, и горизонты суживаются. Сатира уступает место проповеди, и проповеди чего же? — самого плоского и бесцветного индивидуализма, буржуазного комфорта, хороших манер и гарантированных дивидендов.
Читатель, который поймет совершенно буквально эти главы, неминуемо получит не совсем выгодное понятие об авторе. Но секрет состоит в том, что именно в этих главах Бетлера отнюдь не следует понимать буквально.
Наличия какой-то творческой неудачи здесь отрицать, впрочем, нельзя. Иначе были бы излишни все наши пояснительные толкования. Писатель пустился в слишком сложную мистификацию и в результате перехитрил самого себя. Повторилась отчасти та же история, что с ранней книжкой ‘Надежная гавань’. Требуется некоторое усилие мысли, чтобы разгадать пародию, которая слишком близко подходит к пародируемому оригиналу.
В первой, наиболее обширной части романа Бетлер писал об англиканской церкви своего времени. Он показывает мертвого библейского бога, которому, как и встарь, приносили в жертву маленьких детей. Под конец ему захотелось приоткрыть лик единственного истинного бога, которому поклоняется буржуазный мир. И этим богом оказались живые, чудотворные деньги, вложенные в производство за хорошие проценты и с надлежащим обеспечением.
Здесь та же мысль, что в повести о стране Едгин. Церкви — это только ‘банки с музыкой’, выпускающие в обращение ассигнации, лишенные покупательной силы. Настоящий храм помещается в здании фондовой биржи.
Мертвый бог истязал и увечил людей, коверкал их судьбу и более слабых губил без возврата. Живой бог осыпает своих верных благодеяниями. Оя делает их щедрыми, великодушными, смелыми, долговечными и красивыми. Только с деньгами в кармане можно осуществить высший идеал, доступный человеку на земле, — идеал джентльмена. Праведность и святость совпадают с опрятностью и благовоспитанностью.
При таком сжатом, упрощенном изложении идей Бетлера их пародийный характер выступает с совершенной очевидностью. Но когда те же самые мысли подаются в виде отдельных сентенций, разбросанных по страницам большой книги, это может дать повод к недоразумению. И некоторая доля недоразумения входила в расчеты автора, ибо, как уже сказано, он готовил в конце романа коварную западню своему исконному супостату — христианскому священнику. Но на этот раз не угрюмому попу-реакционеру, закоснелому в нелепых предрассудках, а развязно-либеральному иерею нового покроя, являющемуся с проповедью чистейшей морали на устах.
Бетлер не отрицает христианской морали. Снимите с нее мистическое облачение, освободите от загробных ужасов и пресных блаженств — и он первый согласится принять ее. Поэтому он приветствует намечающуюся капитуляцию церкви перед наукой. Он радуется, что духовенство все более и более теряет вкус к отвлеченным богословским прениям. Он указывает, как идеал, описанную в Апокалипсисе Лаодикийскую церковь, ‘ангел’ которой не холоден и не горяч. Этого ангела-оппортуниста он хотел бы видеть и во главе своей отечественной англиканской церкви.
В его время эти идеи еще новы. Но они носятся в воздухе, и он спешит вложить их в книгу, якобы написанную Эрнестом Понтифексом.
Он, однако, позволяет себе почтительнейше заметить, что при таком просвещенном толковании христианство окончательно становится уделом одних богачей. Евангельская мораль без рая и ада — только принадлежность нравственного комфорта, только предмет духовной роскоши, недоступный бедняку, как всякая роскошь.
Этим метко нацеленным ударом писатель ранит свободомыслящую и филантропическую церковь новейшего времени больше, чем всей своей грубовато-откровенной критикой, направленной в недавнее прошлое.
По существу затронутых вопросов остается сказать, что Бетлер совершенно прав в своем определении руководящего принципа буржуазной этики. В капиталистическом мире деньги образуют собою основу, из которой естественно (хотя и не с безусловной необходимостью) вытекают всевозможное джентльменские ‘добродетели’. Без денег нельзя жить по буржуазному моральному кодексу. Можно только бороться против него или медленно умирать.
Советская художественная литература бедна произведениями с последовательно выдержанной антирелигиозной тенденцией. Два-три неважных романа, живописующих алчность, пьянство и разврат духовенства, в счет, разумеется, не идут. Можно подумать, что борьба с религией и церковью в основном у нас уже покончена и что на этом фронте нужны только популярные брошюры, рассчитанные на самого неподготовленного читателя. Так ли это?
В годы революции и гражданской войны господствующая православная церковь заняла совершенно недвусмысленную позицию по ту сторону баррикады. Примеру ее, без всякого исключения, последовали все инославные религии, секты и толки, христианские и нехристианские, в том числе такие, которые были жертвами сурового полицейского гонения при старом режиме. Революция подарила им свободу совести, и они тотчас же поспешили переметнуться в лагерь ее врагов.
Церковь ратоборствовала заодно с белогвардейцами и вместе с ними потерпела поражение. Это обошлось ей не дешево. Она растеряла миллионы верующих за эти годы, и ее руководящие кадры были охвачены жестокой деморализацией. А еще через несколько лет начала подрастать молодежь, вся сплошь враждебная или, во всяком случае, глубоко равнодушная ко всякой религии.
Где-то в трещинах и скважинах быта еще гнездятся обломки старой церковности. В психике отдельных лиц могут бродить религиозные заскоки. Но в целом игра проиграна, и религия должна умереть.
И она умерла бы сравнительно тихо и безболезненно, если б борьба ограничивалась территорией СССР, если б религия не имела весьма крупных резервов в буржуазном мире.
Мы должны помнить о капиталистическом окружении. И мы хорошо знаем, как часто ‘духовные пастыри’ оказываются прямыми агентами зарубежного врага. Ведь только надежда на враждебное нам зарубежье может поддерживать у них иллюзии о возможности вернуть безвозвратно утерянные позиции или хотя бы отдалить неизбежный момент ‘естественного конца’.
Конечно, церковь никогда больше не сможет восстановить свой авторитет в рабочей массе, в массе колхозного крестьянства. Но есть еще отдельные лица, отдельные группы и группочки, через которые можно просачиваться с целью подмыть основы и крепления социалистической стройки.
В религиозном арсенале столько разнообразных, на вековом опыте проверенных средств для уловления душ: эстетическая приманка торжественного культа, елейные разглагольствования о всепрощающей любви, заразительный энтузиазм нафанатизированных истериков и истеричек, спекуляция на страхе перед смертью, потакание лености мысли, которой сразу и без труда даются готовые ответы на все вопросы… Но всего важнее нравственная атмосфера, делающая возможным применение этих средств, — удушливая, застойная атмосфера мещанского быта, с его косными навыками, копеечными идеалами и хроническим испугом перед всякой новизной.
‘The Way of all flesh’ принадлежит к числу тех редких и драгоценных книг, которые озонируют атмосферу. Нет большой беды в том, что Бетлер рассказывает о жизни, мало похожей не только на нашу теперешнюю советскую жизнь, но и на жизнь дореволюционной России. Нет беды, что он побивает религию лишь в конкретной, исторически ограниченной форме англиканской государственной церкви. Бытовые детали романа служат лишь обрамлением для дерзкого и умного смеха, освобождающая сила которого не знает рубежей, проводимых эпохой, национальностью или вероисповеданием.