Английские туристы, Теккерей Уильям Мейкпис, Год: 1850 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 52 минут(ы)

Англійскіе туристы.

Очерки Вилльяма Теккерея.

Кабріолетчикъ, привзшій насъ къ пристани и запросившій, по обыкновенію, вшестеро — безъ уплаты чего онъ грозился не отдать нашего багажа — глазлъ на насъ, какъ ошибшійся въ своихъ ожиданіяхъ бсъ, когда Ленкинъ, подозвавъ своего врнаго клерка Гутчинсона, сказалъ ему: Гутчинсонъ, вы заплатите этому человку. Мое имя сержант-адвокатъ Ленкинъ, квартира въ Пуми-Курт. Мой клеркъ расплатится съ тобою, сэръ. Возничій задрожалъ. Мы перешли на пароходъ, нашъ легкій багажъ исчезъ очень скоро въ рукахъ команды, постели были взяты заране попечительнымъ Гутчинсономъ, и на занавскахъ ихъ, въ боковой кают, мы увидли пришпиленные ярлыки съ именами: ‘Мистеръ сержант-адвокатъ Ленкинъ и Мистеръ Титмаршъ {Тэккерей, одинъ изъ главныхъ писателей сатирическаго журнала Punch, подписываетъ статьи свои именемъ Титмарша.} — разумется, что у Ленкина была лучшая и комфортэбльнйшая постель.

Кто былъ на пароход? Тутъ были жиды съ воскресными газетами и фруктами, суетившіеся курьеры и слуги, были бородатые чужестранные постители Англіи, которые, повидимому, имютъ неизмнное правило не мыться и не бриться въ день отъзда, и, наканун оставленія Альбіона, какъ-будто нарочно уносятъ сколько можно больше нашей почвы на своихъ рукахъ и бль. Тутъ были семейства, весьма-удобно расположившіяся подъ тентомъ на палуб, и серьзные пассажиры на носу парохода, курившіе пріятную утреннюю сигару и ждавшіе отправленія.

Зазвонилъ колоколъ. ‘Нтъ ли еще кого береговыхъ? Послдній ударъ — и продавецъ Лондонской жизни, Белля, перебгаетъ по сходн, Джоны отъзжающихъ баръ и джентльменовъ стоятъ въ линію на закраин пристани и прикладываютъ руки къ шляп, Гутчинсонъ отдаетъ ту же честь мн — мн, да благословятъ его Небеса! Я оборачиваюсь, восхищенный и растроганный до-нельзя, и кого же вижу, какъ не капитана Гикса!

— Галло! и вы здсь? говоритъ Гиксъ тономъ, выражавшимъ, повидимому: Чтобъ чортъ тебя побралъ, да ты везд!

Гиксъ одинъ изъ тхъ молодыхъ людей, которые какъ-будто везд являются черезчуръ часто.

Какимъ-образомъ получаютъ они всегда отпуски изъ своихъ полковъ? Если въ нихъ нтъ нужды въ отечеств — а нужды въ нихъ конечно нтъ, если они только и длаютъ, что шатаются по цлымъ днямъ за ршеткой Роттен-Роу, или гремятъ своими шпорами на всхъ лондонскихъ балахъ — если, говорю я, въ нихъ не нуждаются дома, то почему бы ихъ не спровадить куда-нибудь въ Индію, въ Новую Голландію, на Демерару, или въ Сьерра-Леоне? Чмъ дальше, тмъ лучше: пусть бы они обтерплись въ какомъ-нибудь порядочно-нездоровомъ климат. Вотъ, напримръ, капитанъ Гиксъ — капитанъ Ленслоть Гиксъ, если вамъ угодно: вся его жизнь протекаетъ въ завтракахъ, куреніи сигаръ, верховой зд, билльярдной игр, полковыхъ обдахъ, польк и опять куреніи сигаръ, и da сиро все остальное, въ покручиваньи усовъ и тур отдохновенія по европейскому материку, посл вскхъ этихъ постоянныхъ и утомительныхъ работъ.

— Какъ поживаете, капитанъ Гиксъ? говорю я.— Куда это вы?

— О, я на Рейнъ! Вс теперь на Рейнъ.

— А кто у насъ пассажиры? есть кто-нибудь? спрашиваю я небрежно-фэшонэбльнымъ тономъ.— Кому принадлежитъ эта страшная груда багажа, подъ надзоромъ горничной, курьера и британскаго лакея? Большущее блое А намалевано на всхъ ящикахъ и чемоданахъ.

— А съ помощію какого чорта мн это знать! отвчаетъ Гиксъ, покраснвъ съ досады, и отходитъ прочь съ своею размашистою, кавалерійскою походкой. А между тмъ пріятель мой, Ленкинъ, разсматриваетъ его съ восхищеніемъ, любуется его блестящими сапогами, цпочками и брелоками, усами и бакенбардами, перчатками и прочими принадлежностями франтовства, въ род того, какъ дамы султанскаго гарема разглядывали одну постившую ихъ важную леди изъ Парк-Лена, или какъ простодушные подданные Монтезумы смотрли на одного изъ увсистыхъ латниковъ Кортеса.

— Должно-быть, по-крайней — мр, маркизъ, шепчетъ мн Ленкинъ, который совтуется всегда со мною насчетъ касающихся общества вопросовъ — ему угодно имть высокое мнніе о моей свтской опытности.

Я расхохотался презрительно: ‘Это! Драгунскій капитанъ, а отецъ его стряпчій на Бедфорд-Роу. Усы мщанина, мой любезный Ленкинъ, растутъ нехуже бороды какого-нибудь маркиза, а чтобъ выучиться полькировать, ненужно много благородной крови. Еслибъ вы были помоложе, Ленкинъ, мы съ вами, платя по шиллингу за вечеръ, могли бы ходить въ казино мистера Лаурента и выучились бы плясать польку нехуже этого молодца, въ самое короткое время. Только, вы знаете, мы презираемъ подобные пустяки, мы народъ слишкомъ-ссрьзный, слишкомъ-солидный.

— И слишкомъ-толстый, прибавилъ Ленкинъ со смхомъ.

— Говорите о себ. Если вы сами не можете плясать, то другіе могутъ плясать вокругъ васъ: стоитъ только украсить вашу старую лысину гирляндою, да выставить васъ на лужокъ, тогда и изъ васъ нашли бы какую извлечь пользу.

— Я очень-радъ пригодиться на что-нибудь пріятное, тогда, покрайней-мръ, мн былъ бы случай посмотрть на хорошенькихъ. Он что-то не показываются въ Пуми-Курт, или въ Клуб, куда я хожу обдать. Вотъ вы, Титмаршъ, счастливецъ бы бываете въ свт, а что до меня, я никогда…

— А судейскія жены — что, плутъ? Впрочемъ, на свт нтъ человка довольнаго. Единственная причина досады моей на этого капитана та, что на вечер у мистриссъ Перкинсъ, когда я только усплъ разговориться съ премиленькимь твореніемъ — которое знаетъ вс мои любимыя мста изъ Теннисона и преобворожительно споритъ объ епископскихъ длахъ — вдругъ, въ самую пріятную минуту разговора, является этотъ Готспуръ и увлекаетъ ее въ польку. Что намъ съ вами длать, съ польками, Ленкинъ? А онъ повелъ ее къ ужину — что намъ съ вами длать съ этими бальными ужинами?

— А не думать о нихъ, отвчалъ философъ Ленкинъ.— Однако время завтракать, не пойдемъ ли и мы?

Пока мы разговаривали, цлая благовонная процессія буфетчиковъ и ихъ прислуги вышла изъ камбуза съ блюдами, подъ жестяными покрышками, и спустилась въ каюту. Пароходъ межлу-тмъ миновалъ Гринвичъ и выбирался изъ лса мачтъ, обозначающаго входъ въ Лондонъ.

Владльцами безчисленныхъ ящиковъ, сундуковъ, шкатулокъ, дорожныхъ мшковъ, картоновъ и футляровъ, съ литерою А, оказались три дамы и худощавый джентльменъ, лтъ тридцати-двухъ или трехъ, вроятно, мужъ одной изъ нихъ Подъ мышкою его было необъятное множество шалей, платковъ и платочковъ. Кром того, въ его вдніи была цлая связка ‘Морреевыхъ Дорожниковъ’, ‘Путеводителей ни Материку’, и вязанка парасолей и зонтиковъ, которую онъ долженъ былъ носить передъ главою своего общества, какъ менторъ вязанку прутьевъ съ скирою передъ римскимъ консуломъ.

Главою общества этого джентльмена была, очевидно, толстая дама. Она размахивала парасолемъ, какъ фельдмаршальскимъ жезломъ, и разсовывала туда и сюда багажъ и слугъ. ‘Горэсъ, мы сядемъ здсь’, воскликнула она, указывая на комфортэбльное мсто палубы. Горэсъ тотчасъ же положилъ туда шали и книги. ‘Гиршъ, avy vou canty les bagages? front sett morso ong tout?’ — ‘Foui, Miladi,’ отвчалъ нмецъ-курьеръ съ полусердитымъ поклономъ. ‘Боумэнъ, посмотри, чтобъ Финчь было спокойно и пошли ее ко мн.’ Исполинскій Боумэнъ, въ полу-ливре, съ огромными гербовыми пуговицами и съ остаткомъ пудры отъ лондонскаго сезона на волосахъ, кланяется и идетъ исполнить приказаніе миледи.

Я узнаю Гирша, лицо очень-знакомое на европейскихъ большихъ дорогахъ, по которымъ онъ путешествовалъ со многими англійскими господами. Съ кмъ онъ отправляется теперь?— Мистеръ Гиршъ въ качеств курьера при особахъ мистера и мистриссъ Горэсъ Милликенъ. ‘Они обвнчаны нсколько мсяцевъ тому назадъ и путешествуютъ’, говоритъ Гиршъ, нахмуря брови — ‘съ миледи, маленькою мистриссъ Милликенъ. ‘— А кто такая миледи? Гиршъ хмурится еще сильне: Miladi Гиггльбюри’… Въ это время та снова закричала Гиршъ, Гиршъ!’ и онъ побжалъ къ ней.

Это та самая важная леди Кикльбюри съ Поклингтон-Сквера, около которой мистриссъ Перкинсъ такъ хлопотала на своемъ послднемъ бал, и которую мистеръ Перкинсъ повелъ къ ужину — помню. Когда умеръ сэръ Томасъ Кикльбюри (онъ былъ однимъ изъ стариннйшихъ обитателей Сквера), кто не помнитъ герба подъ баронетской короной съ двумя шарами, который вдругъ явился надъ No 36? Сынъ ея быль тогда въ Итон-Колледж, а посл получилъ степень въ Оксфорд и отличался у Плэтта и въ Озисстри-Клуб. Онъ убжалъ въ Сент-Джемсъ изъ большаго дома на Поклингтон-Сквер, а потомъ въ Италію и на Средиземное Море, гд пробылъ нсколько времени въ полезномъ изгнаніи. Въ прошломъ году толковали, будто старшая дочь ея выходить за лорда Рофгеда, но лордъ Рофгедъ женился на миссъ Брентъ: а Горэсъ Милликенъ, къ величайшему своему изумленію, увидлъ себя объявленнымъ женихомъ миссъ Лавиніи Кикльбюри, посл достопамятнаго вечера у леди Полькиморъ, гд миссъ Лавинія, почувствовавъ слабость, вышла на террасу подъ руку съ мистеромъ Милликеномъ. Ихъ обвнчали въ январ — партія недурная для миссъ Кикльбюри. Леди Кикльбюри будетъ прізжать каждый годъ въ Пидженкотъ и гостить по шести мсяцевъ у дочери и зятя. Теперь они похали за границу, и она съ ними. Ей непремнно надобно быть при Лавиніи въ ея теперешнемъ положеніи.

Гуляя по палуб рука объ руку съ Ленкиномъ, я разсказываю ему бгло эту исторію. Онъ только удивляется моему знанію свта и говоритъ: ‘Да помилуйте, Титмаршъ, вы знаете ршительно все!’

— Да, я кое-что знаю, мой любезный Ленкинъ. Живя въ обществ, и въ довольно-хорошемъ обществ, позвольте присовокупить, нельзя же безъ этого.

Дло въ томъ, что вс вышеизложенныя подробности извстны чуть ли не всякому въ нашемъ сосдств. Леди Кикльбюри встрчается съ нами нечасто, и къ ней здитъ все народъ гораздо-важне насъ. Но мы знаемъ многое о нихъ. Напримръ, она удостаиваетъ иногда посщеніемъ мистриссъ Перкинсъ, съ фирмою которой иметъ денежныя дла, иногда, можетъ-быть, она и забираетъ впередъ, но объ этомъ я вдь, разумется, ничего не знаю.

Спустившись съ Ленкиномъ завтракать въ каюту, мы находимъ, что виднйшія, если не лучшія, мста за столомъ заняты обществомъ леди Кикльбюри, колоссальный лондонскій лакей производитъ совершенныя потемки въ кают, гд онъ, сгорбившись, подаетъ чашки и тарелки своимъ господамъ.

(Для чего они всегда кладутъ илъ въ кофе на пароходахъ? Почему чай иметъ всегда вкусъ вареныхъ сапоговъ? Почему молока всегда мало и оно всегда такъ жидко? Зачмъ они всегда подаютъ эти истекающія кровью вареныя бараньи ноги за обдомъ? Спрашиваю, отчего все это? На пароходахъ другихъ націй васъ кормятъ хорошо. Не-уже-ли невозможно, чтобъ Британія, правящая волнами, позаботилась хоть немножко о състныхъ припасахъ, и чтобъ мясо было порядочно сварено подъ флагомъ Соединенныхъ Королевствъ? Я только такъ, мимоходомъ, длаю этотъ интересный вопросъ, и потомъ снова принимаюсь за свой разсказъ.)

——

И такъ, когда мы съ Ленкиномъ спустились въ каюту, вс столы были заняты жующими пассажирами. Правда, около леди Кикльбюри намъ показалось, будто уцлли два порожнія мста, но лишь только она замтила наши устремленные туда взоры, какъ тотчасъ же раскинула свои юбки такъ широко, что он заняли вдвое боле мста, чмъ бы имъ слдовало по законамъ природы и кроенія дамскихъ костюмовъ. Кром-того, она закричала: ‘Горасъ, Горасъ! и закивала, замигала и зажестикулировала своему зятю такъ выразительно, что онъ немедленно расширилъ и свое крыло. Слдственно, этотъ шансъ завтрака у насъ отнятъ. Намъ достанется чай на третьей вод и придется жевать т черные бараньи котлеты, на которыя никто не покушается.

Въ эту минуту раздастся чистый и нжный голосъ высокой дамы съ чернымъ вуалемъ: ‘Мистеръ Титмаршъ!’ Я вздрагиваю и произношу въ полголоса восклицаніе почтительнаго удивленія, узнавая особу немене какъ высокопочтенной графини Найтсбриджъ, которая кушаетъ чай, ломая сухарики своими тоненькими пальчиками и сидя между бельгійскимъ барышникомъ и нмецкимъ віолончелистомъ, получившимъ отпускъ посл оперы.

Я шепнулъ Ленкину имя миледи. Сержант-адвокатъ смотритъ на нее съ удивленіемъ и почтеніемъ. Даже и онъ, въ пустыняхъ Нуми-Курта, слыхалъ объ этомъ свтил нашего высшаго общества, о женщин, которою восхищались мужчины и даже женщины, объ этой Діан, безупречной, но безпритязательной, объ этомъ совершенств, которому имя: леди Аурелія Найтсбриджъ. Мужъ ея наслаждается весьма-немногими изъ ея качествъ. Да и какъ ему? Его наслажденія — лисья травля и скачки, курительная комната въ Отели Путешественниковъ, скажемъ ли что еще?— иллюминованныя арки воксала и прыжки растрепанной Терпсихоры! Милордъ Найтсбриджъ иметъ свои недостатки — увы! даже перство Великобританіи не изъято отъ нихъ. Имя женою Діану, онъ убгаетъ изъ чертоговъ, гд засдаетъ она. ясная и безпорочная, и его можно найдти въ облакахъ дыма, въ тхъ пещерахъ, гд Трубочистъ поетъ пснь смерти, или судья вакханалій произноситъ свои сатировскіе приговоры. Итакъ, лордъ Найтсбриджъ иметъ свои недостатки, но онъ страдаетъ подагрой въ Рулеттенбург на Рейн, и добрая супруга спшитъ туда ухаживать за нимъ.

— Я кончила, говоритъ леди Пайтсбриджъ, вставая и привтливо кланяясь мн.— Можете занять это мсто, мистеръ Титмаршъ. Я сожалю, что кончила свой завтракъ: я продлила бы его, еслибъ могла подумать, что вы сядете подл меня. Благодарю васъ… Я подалъ ей перчатку: такая безразсудно-крошечная перчатка!— Мы встртимся на палуб, когда вы отзавтракаете.

И она выходитъ съ граціознымъ величіемъ королевы. Не умю сказать, какъ это и отчего? но когда эта дама говоритъ вамъ: ‘Здравствуйте’, вы чувствуете, что никто другой не въ-состояніи сказать этого, какъ она. Во всхъ ея дйствіяхъ, словахъ и мысляхъ та же спокойная грація и гармонія. Она не весьма-хороша собою: она худощава и лицо иметъ грустное выраженіе, она не весьма-остроумна, но только поддерживаетъ всякій разговоръ, о чемъ бы онъ ни былъ, а между-тмъ, будь на ней хоть черное, саржевое платье, и вы все-таки скажете, что это какая-нибудь принцесса или герцогиня. Будь ей хоть сто лтъ, и вы все-таки найдете ее прекрасною. Я видлъ разъ, какъ она молилась въ Антверпенскомъ Собор и не могъ свести съ нея глазъ — такъ чиста и спокойна была она.

Когда эта знатная дама удостоила дружески протянуть ручку писателю излагаемой повсти — я имлъ честь учить грамот и первымъ правиламъ латинскаго языка ея сына, юнаго и даровитаго лорда вискоунта Пимлико — лишь-только этотъ благосклонный жестъ былъ замченъ обществомъ Кикльбюри, тамъ какъ-будто все пришло въ движеніе: вс закивали головами и обратили взоры на леди Найтсбриджъ. Въ честь ея, когда леди Кикльбюри разглядла ее достаточно въ лорнетъ, вдова баронета встала и отвсила самый уважительный реверансъ, пятясь назадъ такъ, что она упала на подушки кормовой части парохода. Леди Найтсбриджъ не замтила поклона, потому-что не отвчала на него, вышла легкими шагами изъ каюты и исчезла на палуб. Она какъ-будто не ходила, а скользила.

Мы съ Ленкиномъ заняли свои мста, такъ-какъ барышникъ отодвинулся для него, я не могъ удержаться отъ торжествующаго взгляда на партію Кикльбюри, какъ будто говоря имъ: ‘Ну-ка вы, народъ модный, съ надутыми минами — посмотрите-ка на насъ!’

Въ это время я замтилъ, что какое-то прехорошенькое личико смотритъ на меня со смхомъ, киваетъ мн, потомъ наклоняется для объясненія къ своей мама, какъ-будто давно меня знаетъ. Ба, да это та самая хорошенькая миссъ, съ которою я имлъ на вечер мистриссъ Перкинсъ такой восхитительный разговоръ, прерванный приглашеніемъ на польку капитана Гикса! Такъ вотъ миссъ Кикльбюри, о которой моя пріятельница, миссъ Перкинсъ, такъ много мн разсказывала — Двицы разговаривали между собою, когда я имлъ счастье подойдти къ нимъ, и миссъ Перкинсъ тотчасъ же ушла къ гостямъ. Такъ это миссъ Фанни Кикльбюри!

Я почувствовалъ въ груди болзненное ощущеніе. Ленкинъ могъ бы это замтить, еслибъ честный сержант-адвокатъ не былъ такъ пораженъ очаровательною леди Найтсбриджъ, и умъ его не пришелъ въ неспособность замчать другіе предметы. Болзненное ощущеніе — которое я постарался скрыть оскаленіемъ зубовъ и любезнымъ поклономъ миссъ Фанни — прострлило меня насквозь, когда я подумалъ: нечего секретничать о Гикс.

Онъ танцовалъ съ нею, онъ ужиналъ подл нея, и онъ здсь, на пароход. Гд же этотъ Драгунъ? Ищу его взорами. А вотъ, въ отдаленномъ уголк, изъ котораго, однако, онъ можетъ видть все семейство Кикльбюри онъ жретъ свой завтракъ, этотъ дюжій, долговязый франтъ!

Пополудни вс пассажиры вышли снова наверхъ и миссъ Фанни пошла ходить по палуб со своею мама, какъ пара фрегатскихъ капитановъ. Увидя меня, миссъ Фанни остановилась, улыбнулась и узнала джентльмена, который такъ позабавилъ ее у мистриссъ Перкинсъ. Какое милое, доброе существо Эллиза Перкинсъ Он выросли вмст и она имла твердое намреніе писать Эллиз обо всемъ, что съ нею случится во время путешествія.

— Не-уже-ли обо всемъ? спросилъ я свойственнымъ мн насмшливымъ тономъ.

— То-есть о томъ, о чемъ стоитъ писать. Есть много вещей очень-скучныхъ, есть много людей очень-глупыхъ. Но все, что вы скажете, мистеръ Титмаршъ, я смло могу записать. Вы знаете забавныя книги мистера Титмарша, мама?

Мама сказала, что слыхала о нихъ и что он, конечно, очень забавны.

— А та дама — гмъ — вдь вы говорили сейчасъ съ леди Найтсбриджъ, сэръ?

— Да, она детъ къ лорду Найтсбриджу, который страдаетъ подагрой въ Рулеттенбург.

— О, какъ это счастливо! какое необыкновенное сцпленіе обстоятельствъ! Вдь и мы туда же демъ, воскликнула леди Кикльбюри.

Я отвчалъ, что въ ныншнемъ году ршительно вс дутъ въ Рулеттенбургъ.

— Я слышалъ о двухъ джентльменахъ, граф де-Карамбол и полковник Кэннон, что они должны были спать на билльярд, за недостаткомъ кроватей.

— Мой сынъ, Кикльбюри — знакомы вы съ сэромъ Томасомъ Кикльбюри? сказала миледи весьма-величаво: — находится въ Рулеттенбург и приготовитъ для насъ квартиру. Тамошніе ключи, по мннію докторовъ, будутъ особенно полезны для моей дочери, мистриссъ Милликенъ, съ которою я и ду, хотя это мн очень-отяготительно, но на что не ршится мать, мистеръ Титмаршъ? Вы, кажется, говорили, что… что бываете въ Найтсбридж-Гоуз? Я слыхала, что теперь тамъ ужь не такъ веселятся, какъ прежде. Я, конечно, ничего этого не знаю. Я не больше, какъ вдова бднаго провинціальнаго, баронета, мистеръ Титмаршъ, хотя Кикльбюри ведутъ свой родъ отъ временъ Генриха III, а моя фамилія также не изъ новйшихъ въ нашемъ графств. Вы, можетъ-быть, слыхали объ отц моемъ, генерал Гуфф? Онъ былъ адъютантомъ герцога Йоркскаго и раненъ подл его королевскаго высочества при бомбардированіи Валансьенна. Мы не выходимъ изъ своей сферы, сэръ.

— Какая прекрасная женщина мистриссъ Перкинсъ, сказалъ я — и какой хорошенькій балъ былъ у нея въ прошедшій разъ, согласны вы со мною, миссъ Кикльбюри?

— Мн онъ былъ препротивенъ. То-есть, я хочу сказать, онъ былъ очень-пріятенъ до-тхъ-поръ, пока… пока этотъ несносный человкъ — какъ его звали? не пришелъ и не заставилъ танцовать съ собою.

— Какъ, разв вы равнодушны къ красному мундиру и усамъ?

— Я боготворю геній, мистеръ Титмаршъ! сказала миссъ Фанни, и прекрасные голубые глаза ея направили за меня самый смертоносный взглядъ.— Я помню наизусть вс ваши сочиненія, кром послдняго, которое терпть не могу. Ршительно скажу, что оно презлое, мой милый Скоттъ!— Какъ вы это могли? А вы напишете что-нибудь новое къ Рождеству?

— Непремнно. Разсказать вамъ?

— О, прошу васъ! воскликнуло это живое, обворожительное существо, хлопая въ ладоши. Мы принялись разговаривать. Это случилось по сосдству Лавиніи (мистриссъ Милликенъ) и ея мужа, который былъ въ безпрерывныхъ попыхахъ, принося и унося книги, сухари, полушки и плащи, флакончики, итальянскую собачку, и бгая за тысячью потребностей своей блдной и интересной супруги. О, какъ она изнемогала! какъ капризничала! какъ безпрестанно то или другое было ей не по вкусу! и какою рысью заставляла она ходить бднаго Милликена!

Посл бесды съ миссъ Фанни о план моего новаго сочиненія, который она нашла восхитительнымъ, она продолжала

— Никогда въ жизни не было мн такъ досадно, какъ, помните… когда пришелъ этотъ несносный человкъ и прервалъ нашъ милый, чудесный разговоръ, мистеръ Титмаршъ.

— Вы не шутите? А вдь этотъ несносный человкъ здсь на пароход. Вонъ онъ у трубы, куритъ и смотритъ на насъ. Посмотрите.

— Вижу, вижу, мистеръ Титмаршъ.

— По зачмъ же онъ здсь? спросилъ я avec un fin sourire.

— Зачмъ оно здсь? Зачмъ мы вс здсь? Какъ мы съ вами встртились?.. о, какъ я рада, что встртила васъ опять! Вы врно не предполагаете, что мн, можетъ быть, извстно, какимъ образомъ этотъ ужасный человкъ очутился на пароход?

— О, онъ, можетъ-быть, очарованъ парою прелестныхъ, голубыхъ глазъ миссъ Фанни! Не онъ одинъ…

— Перестаньте мучить бдную двушку, вы злое, насмшливое существо! Для меня капитанъ Гиксъ противенъ… вотъ вамъ! и я была ужасно сердита, когда увидла его здсь, на пароход. Мама не знаетъ его и такъ бранила меня за то, что я пошла съ нимъ танцовать въ тотъ вечеръ — хотя у бдной, милой мистриссъ Перкинсъ не было ни одной замчательной фигуры, то-есть, кром васъ, мистеръ Титмаршъ.

— А я не танцоръ, замтилъ я со вздохомъ.

— Терпть не могу танцоровъ. Они только и умютъ танцовать.

— О, напротивъ: нкоторые изъ нихъ умютъ курить, другіе умютъ здить верхомъ, а нкоторые даже знаютъ грамот.

— О, какой вы злой насмшникъ! Я ршительно боюсь васъ.

— А нкоторые премило картавятъ, продолжалъ я, передавая съ удивительною врностью жеманную манеру капитана Гикса.

Фанни посмотрла на меня пристально съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ. Наконецъ она разсмялась.

— О, вы злой, злой человкъ! Какой вы удивительный мимикъ и съ такимъ умомъ! Приведите къ намъ капитана Гикса — такъ его зовутъ? Выведите его на сцену и представьте его мама: ступайте!

Мама, между тмъ, выждала свое время и направилась къ каютному трапу, лишь только показалась леди Найтсбриджъ, выходившая наверхъ. Отступить назадъ, отвсить глубочайшій реверансъ, воскликнуть: ‘Леди Найтсбриджъ! я имла честь встртить васъ въ — гмъ — гмъ — Гоуз’ (названія я не могъ поймать — все это было для леди Кикльбюри дломъ одного мгновенія и принято съ обычнымъ спокойствіемъ молодою леди.

— И смю надяться, продолжала леди Кикльбюри,— что это очаровательнйшее дитя — матери позволительно говорить такъ — что лордъ Пимлико поправился отъ своего коклюша? мы такъ безпокоились о немъ. Нашъ домашній докторъ, мистеръ Топломъ, и онъ обыкновенно приходилъ изъ Найтсбридж-Гоуза къ намъ, на Поклингтон-Скверъ. Я сама очень-неравнодушна къ коклюшу. Мой милый сынъ страдалъ отъ него ужасно, вотъ эта милая двушка, моя старшая дочь, которую вы видите лежащею на скамь — она весьма-деликатнаго здоровья, и только недавно замужемъ — конечно, не такая партія, какой бы я могла желать: но мистеръ Милликенъ изъ хорошей фамиліи и въ дальнемъ родств съ вами, миледи. Одинъ изъ Милликеновъ, въ царствованіе Джорджа III, женился на миссъ Больтиморъ, а Больтиморы, я думаю, вамъ двоюродные — они обвнчались въ ныншнемъ году, но Лавинія такъ ко мн привязана, что не можетъ разстаться со мною, и я похала за границу только для нея. Мы демъ въ Рулеттенбургъ. Я, кажется, слышала отъ моего сына, что лордъ Найтсбриджъ въ Рудеттенбург.

— Если не ошибаюсь, я имла удовольствіе видть сэръ Томаса Кикльбюри въ Найтсбридж-Гоуз, сказала леди Найтсбриджъ нсколько грустнымъ тономъ.

— Право! а онъ не сказалъ мн ни слова!

Онъ всегда смялся, когда она говорила о своемъ родств, и разсказывалъ ей всякаго рода смшные анекдоты, лишь-только она попадала за любимую тэму. Но какъ бы то ни было, а знакомство сдлано. Леди Никльбюри ршилась не отставать отъ леди Найтсбриджъ, даже среди страданій отъ морской качки и въ самыхъ потаенныхъ убжищахъ дамской каюты, она пыталась говорить съ нею о свт, о лорд Пимлико и о своемъ отц, генерал Гуфф, бывшемъ адъютант его высочества герцога Йоркскаго

——

Нечего и говорить, что не обошлось безъ этихъ страданіи отъ качки. Вскор посл того, какъ мы миновали Рамсгэтъ, сержант-адвокать Ленкинъ, который во все время былъ въ чрезвычайно веселомъ и сатирическомъ расположеніи духа (онъ цитируетъ Горація, мои любимыя мста, какъ авторъ, мн же, и у него какая-то особенная, умренная усмшка, презабавная), Ленкинъ теперь, съ печальною физіономіей, убрался въ свою койку. Ужь, право, не постигаю, какъ онъ упаковалъ туда свое массивное. шестифутовое тло!

Когда леди Найтсбриджъ спустилась въ каюту, за нею туда же потянулась леди Кикльбюри. Милликенъ съ женою остались на палуб и страдали вмст. Пальмовую втвь славы слдовало бы присудить этому человку за его ангельское терпніе, энергію и страданія. Онъ отправлялся отъискивать горничную мистриссъ Милликенъ, которая не хотла идти къ своей госпож. Онъ же, самый застнчивый изъ людей, врывался приступомъ въ дамскую каюту — этотъ морской гаремъ — за флакончикомъ съ солями къ своей тещ. Онъ опять пошелъ за стаканомъ воды и коньякомъ, и просилъ, умолялъ, обожаемую Лавинію проглотить хоть каплю, а обожаемая Лавинія отвчала на эти мольбы: ‘Не хочу… поди прочь… не мучь меня, Горэсъ’, и такъ дале. Когда въ услугахъ его не нуждались, кроткій супругъ опускался на скамью, у ногъ жены, и мучился молча.

(Примчаніе.— Въ супружеской жизни, мн такъ кажется, часто бываетъ или Милликенъ съ женою, или діаметрально противное. Ангелы ухаживаютъ за мучителями, или кроткій, мокрая курица супругъ разстилается передъ своею владычествующею половиной. Если я когда-нибудь женюсь, то знаю, какого рода жену я выберу, я не избалую ее чрезмрною угодливостью и не испорчу ея прекрасныхъ качествъ пагубною покорностью ея капризамъ.)

Миленькая миссъ Фанни осталась наверху и смотрла на небесныя свтила, когда они тамъ засверкали, и на Форландскіе маяки, когда мы мимо ихъ проходили. Я хотлъ бесдовать съ нею, хотлъ шепнуть ей слово нжнаго чувства… тонкій намкъ… дыханіе души, стремящейся къ сочувствію… мученія и порывы раненнаго духа, печальнаго и пораженнаго, но несовсмъ убитаго для надежды, чувствующаго, что доска надежды еще проглядываетъ среди обломковъ крушенія… еще способнаго смотрть на звзды и океанъ, восхищаться ихъ блескомъ и его безконечною синевою. Однимъ словомъ, я хотлъ воспользоваться благопріятною случайностью безмолвной ночи, чтобъ обнажить передъ нею сокровища сердца, все-еще юнаго, говорю это съ истиннымъ счастьемъ: но обстоятельства не допустили меня излить передъ ней мою поэтическую душу, дло въ томъ, что и я нашелся вынужденнымъ убраться въ каюту и лечь за спину, чтобъ сколько-можно удерживать другія внутреннія побужденія, боровшіяся во мн и порывавшіяся изъ меня.

Разъ, въ одну изъ ночныхъ вахтъ, я всталъ и вышелъ на палубу, мн показалось, что качка была не очень-сильна, однако Нептунъ былъ неумолимъ. Кроткія звзды смотрли внизъ, но не дали мн внутренняго мира. Лавинія Милликенъ казалась спящею, а Горэсъ, какъ-будто въ мертвомъ оцпенніи, лежалъ, свернувшись, у ея ногъ. Миссъ Фанни перешла къ правому борту судна и мн померещилось, какъ-будто подл нея былъ какой-то джентльменъ, но я не могъ ясно различить предметы, а потому снова спустился въ наше страшное логовище, гд Ленкинъ спалъ, а подъ нимъ нмец-скрипачъ храплъ не хуже своего віолончели.

На слдующее утро вс мы ожили и захлопотали, какъ пчелы, мы плывемъ по спокойнымъ водамъ лнивой Шельды. Буфетчики начинаютъ готовить завтракъ съ свойственнымъ имъ утреннимъ усердіемъ. Растянувшихся на волосяныхъ диванахъ сонливцевъ будятъ каютные юнги своею суетней, толкотней и раскидываніемъ надъ ними скатертей. Я выбрился, одлся весьма-опрятно и вышелъ наверхъ, когда мы проходили мимо маленькаго голландскаго форта, описаннаго въ ‘Моррэевомъ Путеводител’, и давшаго мн случай позабавиться, мистифируя бднаго Гикса и леди Кикльбюри, которая, конечно, не изъ проницательныхъ. Такъ или иначе, а драгунъ прицпился къ обществу леди Кикльбюри и они вмст разглядывали фортъ и голландскій флагъ, разввающійся ршительно какъ на картинахъ Вандсфельда. и лнивыя суда, и высокія, заостреныя крыши, и одутловатыя башни церквей, и плоскіе луга, разстилавшіеся передъ нами въ туман, какъ на картинахъ Кюйна.

Совстно сознаться, но я отливалъ вдов баронета и драгунскому капитану самыя нелпыя пули насчетъ этого форта. Какъ его защищалъ голландскій патріотъ, Сваммердамъ, противъ союзныхъ силъ герцога Альбы и маршала Тюренна, у котораго оторвало ногу, когда онъ велъ на послдній, неудачный приступъ, и который, обращаясь къ своему адъютанту, сказалъ ‘Allez dire au Premier Consul, quo je meurs avec regret de ne pas avoir assez fait pour la France!’ — Это дало леди Кикльбюри случай, разсказать анекдотъ о герцог Йоркскомъ и бомбардированіи Валансьенна, а Гиксъ смотрлъ на меня съ озадаченнымъ и взывающимъ видомъ, и намекнулъ, что я ‘труню’.

— Труню, право! восклицаю я, взглянувъ выразительно-лукаво на миссъ Фанни.— Не-уже-ли вы думаете, что я ршусь трунить надъ вами, капитанъ Гиксъ! Если вы сомнваетесь въ моей исторической врности, то загляните только въ ‘Biographie Universelle’…

— О, да, ‘Biographie Universelle’, все это очень-хорошо, но я никакъ не могу разобрать, когда вы говорите серьзно и когда шутите, и мн всегда кажется, что вы хотите карикатурить меня, ха, ха! И онъ засмялся, этотъ добродушный драгунъ смялся, воображая, что отпустилъ шутку.

Я просилъ его судить обо мн не такъ строго, но онъ опять засмялся:— Ха, ха! я все-таки того и жду, что явится новый нумеръ вашего ‘Punch’ и мн отъ него не спастись, ха, ха!.. О, честный, молодой Гиксъ!..

Вс пассажиры были бодры и веселы. Туманъ разнесло, солнце засіяло, дамы болтали и смялись, даже мистриссъ Милликенъ была въ дух и очень-весело, и непринужденно разговаривала съ нами. ‘Жена моя вся разумъ!’ говорилъ восторженный мужъ, любуясь ею. Она сказала весьма-любезно, что для нея большое удовольствіе встртиться съ литераторомъ, съ человкомъ свдущимъ, а то часто приходится жить съ людьми, которые насъ не понимаютъ. Она спросила о моемъ товарищ, томъ высокомъ джентльмен — адвокат-сержант Ленкин — литераторъ ли онъ? Когда я сказалъ, что Ленкинъ знаетъ Латини, Грековщины, исторіи, законовъ и всего на свт, больше, чмъ вс пассажиры вмст, она удостоила смотрть на него весьма-милостиво и вступила въ разговоръ съ моимъ скромнымъ пріятелемъ. Вотъ тутъ-то мужъ ея и сказалъ, что ‘Лавинія вся разумъ!’ А леди Кикльбюри замтила, что она сама нелитературная женщина, что въ ея время для британской женщины требовалось немного познаній, лишь бы она понимала духа вка и свои обязанности, какъ жена и мать, что Лавинія и Фанни имли лучшихъ учителей и получили самое лучшее воспитаніе, какое только могли доставить имъ деньги и постоянная материнская заботливость. Если жены Британіи добродтельны, что совершенно неоспоримо и чмъ Британія, по справедливости, гордится, то, позвольте сказать, он знаютъ это сами какъ-нельзя-лучше.

Такъ-какъ разговоръ, подъ вліяніемъ мистриссъ Милликенъ, сдлался чрезвычайно-умственнымъ, то бдный Гиксъ весьма-естественно почувствовалъ себя въ неловкомъ положеніи, онъ положилъ конецъ литератур, начавъ восхищаться головными уборами дамъ — ‘Капоры, капюшоны, какъ вы ихъ называете?’ спросилъ онъ у миссъ Кикльбюри. Дйствительно, на ней и сестр ея были синіе, атласные капюшоны, которые вошли посл въ такую моду, и о которыхъ я не сталъ бы говорить, еслибъ миссъ Фанни не сказала.

— Эти капоры, капитанъ Гиксъ? Мы называемъ ихъ уродами!

Какъ же она сама была мила, когда это сказала! Голубые глаза выглядывали изъ-подъ синяго капора такъ лукаво и весело, ямочки заиграли на щекахъ и подбородк, голосокъ звучалъ такъ сладко и свжо, что сердцу, нелюбившему никогда другихъ цвтовъ, кром растительныхъ, грозила гибель неминуемая. Сердце это болло и измучилось частыми обманами надеждъ, неврностью, коварствомъ, въ сердц этомъ отчаяніе было постояннымъ жильцомъ, а теперь, въ мрачныхъ и одинокихъ тайникахъ его заигралъ слабый лучъ, надежда пріотворила форточку… начала впускать туда солнечный свтъ и теплоту… начала.. О безуміе, безуміе! О, Фанни! о, миссъ Кикльбюри, какъ же были вы прелестны, когда сказали, что эти капоры называются ‘уродами’ — уроды, да!..

——

Мы излагаемъ здсь больше хронику чувствъ и характеровъ, нежели мстъ и событій. Во все это время пароходъ нашъ быстро поднимался по рк, и мы скоро увидли передъ собою стройные шпицы Антверпенскаго Собора, озаренные розовыми лучами солнца. Мы съ Ленкиномъ уговорились остановиться въ гостинниц ‘Grand Laboureur’, на Мейрской Площади. Тамъ подаютъ какіе-то особенные пирожки съ пареньемъ, сколько запомню, въ послдніе двадцать лтъ я не далъ лучше этихъ пирожковъ — они были такъ же вкусны, какъ т, которые мы ли еще ребятами. ‘Laboureur’ старинная, спокойная, комфортэбльная гостинница, а въ Англіи нтъ человка, который бы любилъ больше хорошо пообдать, чмъ пріятель мой, Ленкинъ.

— Гд вы остановитесь? спросилъ я у леди Кикльбюри.

— Мы въ Сент-Антуан, разумется. Вс останавливаются въ Сент-Антуан. Мы тамъ отдохнемъ, потомъ ‘отдлаемъ Рубенса’, а завтра отправимся въ Кльнъ. Горэсъ, позовите Финчъ и Боумэна, вашъ курьеръ, если онъ удостоитъ служитъ мн, можетъ присмотрть за вещами.

— Я думаю, Лэнкинъ, сказалъ я: — такъ какъ вс, повидимому, останавливаются въ Сент-Антуан, такъ и мы туда же, чтобъ обществу не разрозниваться.

— Я полагаю, что и я также, говорить Гиксъ, какъ-будто и онъ принадлежитъ къ вашему обществу.

Что за величественное зрлище, когда мы вышли на берегъ и останавливались безпрестанно, чтобъ оглянуться на Гирша, наблюдавшаго за багажомъ всхъ Кикльбюри и сыпавшаго всеязычными проклятіями на носильщиковъ. Если холостякъ чувствуетъ иногда свое грустное одиночество, или какая-то зависть заберется въ его сердце, при вид красоты на рук другаго, или ласковыхъ взоровъ, обращенныхъ не на его фигуру — то, по-крайней-мр, въ путешествіи, когда съ нимъ всего-на-все небольшой чемоданъ или дорожный мшокъ, онъ можетъ утшаться, глядя на безчисленныя принадлежности, около которыхъ приходится хлопотать человку женатому и отцу семейства. Женатый Британецъ на европейскомъ материк побольше, какъ суперкарго багажа. Багажъ составляетъ его утреннія помышленія и ночные страхи. Когда онъ плыветъ по Рейну, одинъ глазъ его любуется живописными развалинами, а другаго онъ не сметъ свести съ багажа. Когда онъ на желзной дорог, то всегда думаетъ, или жена заставляетъ его думать: ‘Все ли цло? Не растерялось ли что-нибудь?’ Багажъ льнетъ къ нему и не покидаетъ его, кром тхъ вдвойн горестныхъ случаевъ, когда какой-нибудь чемоданъ или сундучокъ покинетъ его, какъ иногда случается. Дорожные мшки давятъ ему грудь ночью, а забытый ящичекъ жены тревожить его безпокойный сонъ мрачными видніями!

Если не ошибаюсь, леди Найтсбриджъ, узнавъ, что семейство Кикльбюри останавливается въ Сент-Антуан, сла въ карету съ своею горничной и похала въ другую гостинницу. Мы встртились съ нею въ собор, но она держалась поодаль отъ вашего общества. Милликенъ и миссъ Фанни ползли на колокольню. Я слишкомъ-старый путешественникъ, не гожусь подниматься по этимъ безчисленнымъ ступенямъ затмъ только, чтобъ у меня закружилась голова отъ раскинутыхъ подъ моими ногами низменныхъ странъ, и остался внизу съ мистриссъ Милликенъ и ея матерью.

Когда наши любознательные спустились, мы спросили, что они видли?

— Мы видли тамъ наверху капитана Гикса, отвчалъ Милликенъ.— Я очень-радъ, что ты не пошла, Лавинія. Теб бы тяжело было на такой высот, слишкомъ-тяжело.

Леди Кикльбюри пристально посмотрла на Фанни, а Фанни не поднимала глазъ, но я увренъ, что между нею и бднымъ Гиксомъ не можетъ быть ничего серьзнаго — она столько разъ смялась надъ нимъ и передразнивала его во время перехода!

Мы отдлываемъ Рубенса, какъ выражается леди Кикльбюри, бредемъ гурьбою изъ собора въ картинную галерею, изъ церкви въ церковь. Осматриваемъ спокойный старинный городъ, съ его башнями и шпицами, биржу и обширную ратушу: во всхъ этихъ прогулкахъ я имю честь вести подъ руку леди Кикльбюри и слушать тысячи интересныхъ подробностей касательно ея жизни и семейства. Какъ Милликенъ недавно отстроился въ Пидженкот: какъ онъ будетъ получать по дв тысячи фунтовъ лишнихъ въ годъ, по смерти дядип: какъ энергически миледи прекратила разомъ ухаживанья за своею дочерью этого безнравственнаго лорда Рофгода, котораго Лавинія всегда не терпла и который женился на миссъ Брентъ чисто съ досады. Это избавленіе большое счастіе для ея милой Лавиніи. Рофгодъ пренегодный и расточительный молодой человкъ, одинъ изъ университетскихъ пріятелей Кикльбюри, у котораго ихъ, къ-сожалнію, слишкомъ-много — увы!— и она пускается въ дальнйшія подробности о поведеніи Кикльбюри: несчастный мальчикъ куритъ, играетъ на бильярд и пристрастился къ скачкамъ, миледи опасается, что онъ ужь попромотался и боится не пристрастился ли онъ и къ игр въ Рулеттенбург, она детъ туда, чтобъ отвлечь его, если возможно, отъ опасныхъ товарищей и опасныхъ развлеченій. Чего не можетъ сдлать мать? Она написала ему только наканун отъзда изъ Лондона о изшествіи своемъ и всего семейства на него. Онъ во многомъ похожъ на своего покойнаго отца: та же откровенность, то же добродушіе, та же безпечность и, увы! та же страсть къ удовольствіямъ. Но она преобразовала отца и приложитъ вс старанія, чтобъ направить на путь истинный совращеннаго сына. Она иметъ для него въ виду выгодную женитьбу, невста, это правда, не очень-хороша собой, но обладаетъ прекраснйшими правилами и очень, очень-недурнымъ состояніемъ. Она и изъ города ухала, какъ-будто затмъ, чтобъ убжать отъ этой невсты, но она знаетъ что длаетъ.

Я говорю ей что молоджь всегда будетъ молоджью и должна перебситься, думаю про себя, что нашествіе маменьки, можетъ-быть, больше удивитъ, чмъ обрадуетъ молодаго сэра Томаса Кикльбюри. и нахожу, что миледи распространяются немножко черезчуръ о себ, своемъ семейств, своихъ добродтеляхъ и дочеряхъ, но она не премнно хочетъ сдлать меня повреннымъ всхъ своихъ тайнъ. Все время, чти мы ‘отдлывали’ Рубенса, она толковала о кикльбюрійскихъ картинахъ, о своемъ портрет, писанномъ Лауренсомъ, который признанъ лучшимъ его произведеніемъ, о способности къ рисованью Лавиніи и о томъ, какъ разорительны музыкальные учители миссъ Фанни, о дом своемъ въ город, гд она надется меня видть, о томъ, какъ вечера ея прекратились по случаю болзни дворецкаго. Словомъ, все Кикльбюри, да Кикльбюри, такъ-что я весь боленъ. О, миссъ Фанни! все это я переношу, какъ старый дуракъ, за случайный взглядъ твоихъ свтлыхъ глазъ и ради твоего розоваго личика!

(Еще примчаніе). ‘Мы надемся видть васъ въ город, мистеръ Титмаршъ’. Шутки! Еслибъ вс т, съ кмъ мы встрчались за границей и отъ кого слышали: ‘мы надемся видть васъ часто въ город.’ сдлали хоть малйшее усиліе для осуществленія своихъ надеждъ, пославъ, по городской почт простую пригласительную строчку, какое бы можно было имть необъятное обденное знакомство! Но я всегда недовряю людямъ, которые говорятъ: ‘Мы надемся видть васъ въ город.’

Ленкинъ возвратился домой подъ-вечеръ, передъ самымъ обдомъ. Онъ ходилъ по всему городу одинъ и видлъ церкви, башни, укрпленія, Рубенса и все. Онъ преисполненъ Эгмонтомъ и Альбой. Онъ знаетъ до послдней подробности всю исторію осады, когда Шассе защищалъ Антверпенъ, а французы нападали на него. Посл обда мы пошли съ нимъ бродить по набережнымъ. Потомъ, когда мы спокойно закурили свои сигары въ садик гостинницы. мистеръ Ленкинъ пустился разсуждать о картинахъ Рубенса, изъ словъ его ясно было, что ученый юристъ понимаетъ какъ-нельзя-лучше красоты живописи, равно какъ вс другія красоты міра сего, и оцняетъ съ толкомъ всю силу, весь геній, все величіе антверпенскаго свтила. Самымъ скромнымъ образомъ на свт замтилъ онъ одного ученика, который ловко рисовалъ въ музеум, и заказалъ ему для себя нсколько копій съ Рубенса, знаменитаго Вандика и съ чуднаго ‘Поклоненія Волхвовъ’: эта картина, по мннію Ленкина, даже выше соборной. Онъ говоритъ, что считаетъ миссъ Кикльбюри прехорошенькой двочкой, что вс мои лебеди небольше какъ гуси, и что толстая леди, со всми граціозностями и важничаньемъ, самая нестерпимая старая зараза въ мір. Ленкинъ судитъ вообще очень здраво, но въ немъ слишкомъ-много сардоническаго юмора. Онъ испорченъ тмъ, что старый холостякъ и что живетъ въ этомъ заплеснломъ Пумп-Курт. Онъ не можетъ цнить женщинъ настоящимъ образомъ. Скажемъ мимоходомъ, что у него въ Пумп-Курт погребъ изъ самыхъ отличныхъ. Наконецъ мы идемъ въ свои нумера. Намъ отвели скромныя комнаты на самомъ верху, и мы удовольствовались ими какъ философы, у которыхъ по одному только чемоданчику. Большіе апартаменты достались семейству Кикльбюри, какъ и слдовали. Который, о! который изъ этихъ мерцающихъ огоньковъ освщаетъ комнату миссъ Фанни?

Гиксъ также сидитъ въ садик и куритъ сигару. Онъ встртился съ Ленкиномъ на укрпленіяхъ. Ленкинъ говоритъ, что онъ малый толковый и повидимому знаетъ свое ремесло. Всякій можетъ говорить хорошо о чемъ-нибудь, замчаетъ Ленкинъ. ‘А я знаю одного человка, который можетъ хорошо говорить обо всемъ’, говорю я, при чемъ Ленкинъ покраснлъ. Мы беремъ по оплывшей сальной свчк и идемъ спать. Насъ разбудили за часъ до отъзда, и мы пользуемся этимъ періодомъ, чтобъ надивиться досыта герру оберкелльнеру, который важничаетъ, какъ прилично оберкелльнеру гостинницы, гд останавливаются посланники. Онъ опровергаетъ наши возраженія безъ всякихъ церемоній, и лицо его украшено вчерашнею бородою, съ которою, равно какъ со всмъ одяніемъ своей особы, онъ повидимому не разставался со вчерашняго дня. Мы узнаемъ, въ нсколько запачканномъ и увядшемъ вид, щегольскіе жабо, въ которыхъ онъ являлся вчера за обдомъ. Прощайте, герръ оберкелльнеръ, желаемъ никогда не видать вашей физіономіи, бритой или небритой, мытой или неумытой!

Но вотъ идутъ дамы. ‘Добраго утра, миссъ Фанни. Надюсь, вы спали хорошо, леди Кикльбюри?’

‘Какой страшный счетъ!’

Не удивляюсь, чего другаго можете вы ожидать, когда вамъ подаютъ такой дурной обдъ?

Прислушайтесь къ ворчанью Гирша надъ багажемь. Посмотрите на честныхъ бельгійскихъ солдатъ и на этого толстаго Фрейшица, у котораго штуцеръ въ одной рук, а другая въ карман. Капитанъ Гиксъ расхохотался во все горло при вид жирнаго Фрейшица и говоритъ: ‘Какъ хотите, Титмаршъ, а вы должны накарикатурить его! Мы очень-спокойно занимаемъ свои мста: паровой свистокъ — визгнулъ и мы несемся по желзной дорог, съ одною только короткою остановкой, вплоть до ночи, по зеленымъ лугамъ и пастбищамъ, черезъ широкіе каналы и старинные города, черезъ Литтихъ и Вервье, черезъ Ахенъ и Кльнъ, и наконецъ насъ высаживаютъ въ Бонн.

Мы ужинаемъ или пьемъ чай вмст — путешествіе насъ препорядочно сблизило, смотримъ въ книгу прозжающихъ, какъ водится, въ большой зал гостинницы ‘Звзды’. Да весь свтъ на Рейн! Вотъ имена половины нашихъ знакомыхъ.

‘Я вижу, что лордъ и леди Эксборо похали дальше’, говоритъ леди Кикльбюри, которой глаза остановились яственно на аристократическихъ именахъ. ‘Лордъ и леди Валбриджъ, со свитой, леди Зедлэндъ съ семействомъ.’

‘Галло! вотъ Котлеръ Одиннадцатаго и Мэк-Молль, артиллеристъ, en route въ Рулеттенбургъ,’ восклицаетъ Гиксъ. ‘Вы знаете Мэк-Молля? чертовски славный малый — какъ онъ куритъ!’

Ленкинъ беретъ книгу и оскаливаетъ зубы съ своей стороны: ‘Ба, и они гуляютъ по Рейну!’ говоритъ онъ, и читаетъ,

‘Сэръ Томасъ Миносъ, леди Миносъ, nebst Begleitung aus England.

Сэръ Джонъ Экосъ, mit Familie und Dienerschaft aus England. ‘Сэръ Роджеръ Радамантусъ.

‘Томасъ Смитъ, сержант-адвокатъ.

‘Сержант-адвокать Броунъ и мистриссъ Броунъ, ans England.

‘Сержант-адвокатъ Томкинсъ, Anglais. Madame Tomkins, Mesdemoiselles Tomkins.

Мистеръ Кьюси, Conseiller de S. М. la Keine d’Angleterre. Мистриссъ Кьюси, три миссъ Кьюси.’

Къ этому списку Ленкинъ присоединилъ свое имя и имя покорнйшаго слуги читателя, подъ великолпнымъ автографомъ леди Кикльбюри, которая подписалась за себя, своего зятя и свиту.

Да, мы толкаемся другъ за другомъ, Британцы, врные своей пород! Мы можемъ покупать Harvey Saure, кайенискій перецъ и моррисоновы пилюли во всхъ городахъ земнаго шара. Мы веземъ съ собою всюду нашу націю, мы на своемъ остров, гд бы мы ни находились. Toto divisos orbe — всегда отдленные отъ народа, среди котораго живемъ.

——

Когда мы, на слдующее утро, пришли къ пароходу, увнчанный замкомъ утесъ Драхенфельсъ красовался передъ нами въ сіяніи утренней зари, и былъ розовый, какъ щечки маленькаго Джекки посл утренняго омовеніи. Какъ этотъ розовый отливъ идетъ къ хорошенькимъ ямочкамъ миссъ Фанни! Какъ пріятна сигара на разсвт! Утверждаю, что въ это время она какъ-будто пріобртаетъ свжести отъ природы и получаетъ вкусъ, какого поиметъ посл по все продолженіе дня. А вино?— и вино также необыкновенно-вкусно за завтракомъ, только натощакъ его много не выпьешь.

Это что! Какой-то юноша ужь пьетъ содовую воду съ коньякомъ. Онъ опускаетъ стаканъ на столъ и съ пріятностью прикрикиваетъ. Очевидно, что ему нужно это крпительное: — ‘Здравствуйте, Титмаршъ! Я такъ кутнулъ вчера ночью, но это ничего’.

Это говоритъ юный потомокъ и наслдникъ древней фамиліи, сынъ лорда Гримсби, вискоунтъ Тальбойсъ. Онъ путешествуетъ съ своимъ наставникомъ, Барингомъ Лидеромъ. Гувернръ иметъ сильное и естественное влеченіе къ аристократіи, а потому, разглядвъ имя леди Кикльбюри на ея чемоданахъ, онъ ужь отрекомендовался ей и спросилъ о здоровь сэра Томаса Кикльбюри, котораго онъ помнитъ какъ-нельзя-лучше, и котораго часто видалъ, когда тотъ былъ еще студентомъ въ Оксфорд. Немного найдется характеровъ любезне и пріятне для наблюденія, какъ нкоторые изъ оксфордскихъ франтовъ среднихъ лтъ, которые цпляются за университетъ и живутъ насчетъ молодыхъ сорванцовъ. Лидеръ можетъ толковать о скачкахъ и гонкахъ на гребл съ самыми прыткими молодыми джентльменами изъ Кристчорчь-Колледжа. Айдеръ вызжаетъ повременамъ на охоту съ лордомъ Тальбойсомъ, онъ хорошій стрлокъ и рдко выходить изъ дома безъ лягавой или испанской собаки. Лидеръ знаетъ наизусть ‘Охотничій Календарь’, прізжаетъ въ Лондонъ и обдаетъ у лорда Гримсби, а черезъ каждые два года является и ко двору. Онъ величайшій франтъ въ своемъ клуб, пьетъ бордоское и не можетъ переносить портвейна, прежніе его университетскіе товарищи узнаютъ отъ него вс новости объ аристократіи и обществ, и удивляются ему. Люблю этихъ старыхъ доновъ, когда они являются любезными вертопрахами, свтскими людьми, членами оксфордскаго и кэмбриджскаго клубовъ, на лондонской мостовой Люблю смотрть, когда они читаютъ въ газетной комнат ‘Morning Post’ и замчаютъ: ‘Эге, у леди Ракстроу еще дочь! Попильтонъ, недавно было множество народа въ N — Гоуз, а тебя туда не пригласили, пріятель. У лорда Ковердэля большое общество въ Ковердэль-Кастл. Знали вы его въ Кристчирч? Онъ былъ очень-хорошъ собою, прежде чмъ переломилъ себ носовую кость. Славный здокъ’, и проч. Позвольте присовокупить, что Лидеръ, хотя и любитъ молодыхъ повсъ, но иметъ предоброе сердце: это знаютъ его мать и сестры въ Йоркшир, знаетъ вся деревня, которая гордится его положеніемъ въ большомъ свт и привтствуетъ его радостно, когда онъ прізжаетъ на Рождество и говоритъ имъ дв-три рчи, т самыя, ‘которыя такъ понравились лорду Гримсби’.

— Вы незнакомы съ лордомъ Тальбойсомъ? говоритъ Лидеръ леди Кикльбюри непринужденнымъ тономъ.— Мн будетъ очень-пріятно представить его вамъ. Тальбойсъ, имю честь представить васъ леди Кикльбюри. Сэръ Томаса Кикльбюри ужь не было въ Кристчорч въ наше время, но вы слыхали о немъ, въ этомъ я убжденъ. Вашъ сынъ оставилъ посл себя имя въ Оксфорд, мэмъ.

— Надюсь, что и я также. Онъ прошелъ сто миль во сто часовъ. Говорили, будто бы онъ держалъ пари, что выпьетъ сто бутылокъ пива по сто часовъ: но я не врю этому, особенно крпкаго пива — этого никто не можетъ. Здшнее пиво не стоить…

— Любезный мой Тальбойсъ, замчаетъ Лидеръ съ вкрадчивою улыбкой:— я полагаю, что леди Кикльбюри не знатокъ въ пив. И какой прозаическій предметъ разговора здсь, подъ знаменитымъ утесомъ, восптымъ Байрономъ.

— Что же онъ вретъ о крестьянкахъ съ голубыми глазами и тому подобное? Я не видалъ здсь ни одной хорошенкой женщины, кром… здсь все такія рожи!

— Поэтическая вольность, и больше ничего. Я вижу, Милликенъ, что вы длаете премиленькій очеркъ. Вы и въ прежніе года отлично рисовали, и… да, вы играли на віолончели.

— Мистеръ Милликенъ и теперь обладаетъ этими талантами. Его въ тотъ вечеръ въ Кобленц чуть не арестовалъ сторожъ за то, что онъ сталъ срисовывать Эренбрейнштейнъ. Мистеръ Милликенъ также рисуетъ, и очень-много, и пишетъ стихи, все мрачныя мысли, все препечальныя поэмы! Артисты вообще народъ призавистливый, и я думаю, что нашъ спутникъ, нмецкій музыкантъ, скажетъ, пожалуй, что мистеръ Милликенъ совсмъ не играетъ на віолончели.

Леди Кикльбюри, лишь-только къ ней подвели лорда Тальбойса, даетъ Фанни выразительный толчокъ локтемъ, которымъ повелваетъ употребить въ дло вс ея обольщенія. Какъ старая леди ластится къ нему! Какъ увивается около него! Она вылила на его голову всю родословную Тальбойсовъ, разспрашиваетъ о его тетк, о родныхъ его матери. Онъ детъ въ Рулеттенбургъ? Какъ это восхитительно! Нтъ на свт ничего подобнаго британской энергіи великое и поучительное зрлище представляютъ намъ жены Британіи, когда он атаковываютъ юношей знатной фамиліи и съ большимъ состояніемъ!

А между-тмъ, такъ или иначе, но британская настойчивость не всегда бываетъ успшна.

— Знаете вы эту толстую старуху, Титмаршъ? спрашиваетъ меня будущій законодатель Англіи.— За какимъ чортомъ пристаетъ она ко мн съ моими ттками и напускаетъ на меня свою дочь? Я не такой дуракъ. Я не считаю себя большимъ умникомъ, Титмаршъ, и никогда не имлъ на это претензій, но съ чего эта старая дура пристала ко мн? Гэй, мн чертовски пить хочется, кто тамъ? Garsong, Ody soda, el encore petty verie de Cognac!

— Вы будете отлично говорить по-французски, говоритъ Лидеръ нжнымъ голосомъ.— Только больше практикуйтесь. Главное дло практика. Будемъ мы обдать за table — d’hte? Буфетчикъ! запиши имена вискоунта Тальбойса и мистера Лидера, и приготовь вамъ приборы.

Пароходъ полнехонекъ пассажирами всякаго рода. Впереди крестьяне и солдаты: большею частію толстенькіе, миролюбивой наружности воины, которые курятъ легкія сигары. Блокурый, одутловатый шестнадцати-лтній малый, скоробленный подъ тяжестью огромнаго ружья, не кажется мн воинственнымъ предметомъ. Правду же говорятъ, будто бы намъ, Англичанамъ, правится только свое, и что мы переносимъ съ собою всюду свое предубжденіе!

Вотъ тамъ прохаживается съ женою довольно-красивый молодой солдатъ, недавно женившійся. Какъ они счастливы! и какъ ихъ радуетъ, что вс видятъ ихъ счастье. Представьте себ, среди благо дня и въ глазахъ сотни свидтелей, на пароход Іозефъ Мюллеръ Этотъ солдатъ чмокнулъ презвонко свою Каролинхенъ! Миссъ Фанни Кикльбюри покраснла отъ этого до ушей.

Мы стояли вмст и разсматривали разныя группы: вотъ хорошенькая крестьянка — дйствительно хорошенькая — въ красномъ головномъ убор съ разввающимися лентами и ребенкомъ на рукахъ, вотъ веселый толстякъ, осушившій бутылку рейнвейна утромъ и повернувшійся спиною ко всмъ замкамъ, башнямъ и развалинамъ, которыхъ старые верхи отражаются въ рк, и къ молодымъ студентамъ, дущимъ изъ Бойла, они смотрятъ довольно живописно, съ желтыми кудрями и пробивающимися усиками, они, право, народъ преживописный, но скажите, ради Создателя, для чего у нихъ такія черныя руки?

Около насъ еще замчательный типъ, который самъ за себя говорить: ‘Тамъ, въ своей карет, сидитъ Г. Фон-Рейнекъ, который не можетъ хать никуда безъ своей старой колесницы, хотя это стоитъ дорого, и хотя она дребезжитъ, уродлива, тяжела, а негодные пассажиры подходятъ къ нему и пускаютъ ему прямо въ носъ облака табачнаго дыма.

— Ахъ, Боже мой! какъ это непріятно мистеръ Титмаршъ восклицаетъ очаровательная Фанни.

— А вотъ идетъ фрейлейнъ фон-Рейнекь съ своею компаньйонкой. Вы видите, она донашиваетъ одно изъ полинялыхъ шелковыхъ платьевъ, которое испортила въ резиденц-штадт, хотя Рейнеки народъ гордый, но они экономы, и принуждены, подобно многимъ другимъ промотавшимся людямъ, носить истасканные костюмы.

— Какъ мило, что молодая двица называетъ свою компаньйонку ‘Луизой’, а та ее просто ‘Лаурой’, однако, если врить лицамъ, то на одномъ можно читать спсь, а на другомъ притворство и лукавство. Милой Луиз, кажется, приходится нердко страдать отъ милой Лауры. Если судить по платью, бдная Луиза получаетъ свое жалованье не очень-регулярно.

Миссъ Фанни говоритъ, что не можетъ понять, шучу ли я или говорю серьзно, мама зоветъ ее смотрть на развалины Виттгенштейна Вс смотрятъ на Виттгенштейнъ… Моррэевъ Путеводитель велитъ смотрть на Виттгенштеннъ.

——

Ленкинъ, стоявшій подл, оскаливая повременамъ зубы, подходитъ ко мн и говорить: ‘Титмаршъ, ну, можно ли быть такимъ безсовстнымъ?’

— Какъ безсовстнымъ?

— Вдь она должна же понять ваши слова, вамъ бы не слдовало смяться ей въ глаза надъ ея матерью. А видали ли вы что-нибудь похожее на то, какъ эта ужасная женщина преслдуетъ того молодаго лорда?

— Какъ не видать! Такія вещи мы видимъ каждый день, мой любезный, только ихъ обдлываютъ ловче, а леди Кикльбюри черезчуръ проста. Какъ не видать! А знаете ли, что этотъ молодецъ понимаетъ лучше всякаго другаго, какіе силки разставлены для него, и сметливъ не хуже любаго ветерана. Вы врно не предполагаете, чтобъ леди Кикльбюри могла воображать, будто она длаетъ что-нибудь низкое или неблагородное? Она никогда въ жизни не длала ничего дурнаго, и думаетъ, говоритъ и длаетъ только хорошее. Да и въ сущности, она была всегда предана своему сэру Томасу и платитъ своимъ лавочникамъ. Чего же больше! Вотъ эта-то добродтель и составляетъ ея гордость… ея непроницаемую броню, недопускающую ни жалости, ни милосердія, она иногда плачетъ, когда ей досаждаютъ или поперечатъ, но не смется надъ этимъ никогда, она и унижается и чванится по тому же природному инстинкту, нисколько не сомнваясь въ своей непогршительности. Стрлы сатиры, Ленкинъ, изобртены исключительно для подобныхъ людей.

— А зврь, въ котораго вы пускаете ваши стрлы, снабженъ отъ природы толстою шкурой, замтилъ мой мудрецъ.

——

Такимъ-образомъ поднимаемся мы вверхъ по Рейну, отъ башни къ башн, отъ развалины къ развалин. Нечего описывать эту рку. Кто ея не знаетъ? Кто не видалъ, какъ добрые люди спятъ въ каютахъ среди самыхъ живописныхъ видовъ и сердятся, когда ихъ будятъ эти глупыя пушки, изъ которыхъ палятъ, чтобъ насладиться эхомъ! Все это для бездны народа такъ же обыкновенно, какъ Гринвичъ: мы знаемъ достоинства всхъ гостинницъ по этой дорог, какъ отели ‘Трафальгаръ’ или ‘Звзды и Подвязки’. Мн кажется, живи мы теперь хоть въ садахъ Эдема, мы наврно порывались бы вонъ, и толкались бы, и суетились, и вставали рано но утрамъ, и старались бы не опоздать… и только затмъ, чтобъ двигаться, затмъ, чтобъ искать перемны, зачмъ бы то ни было, кром спокойствія.

——

Въ Рулеттенбург необъятное множество Англичанъ. Въ этомъ году была такая бездна юристовъ и адвокатовъ, что Htel de Quatre Saisons (Гостинница Четырехъ Временъ Года быль названъ Hotel of Quarter Sessions Гостинницею Трехмсячныхъ Засданій). Тамъ были судьи съ женами, сержанты-адвокаты съ супругами, ученые юрисконсульты, Сверный Округъ и Западный Округъ, были офицеры на половинномъ и на полномъ жалованьи, военные офицеры, морскіе офицеры, шериффскіе чиновники. Были люди высокаго общества, сана и званія, были люди и безъ всякаго званія, были мужчины и женщины съ репутаціей, и двухъ родовъ репутаціи, англійскіе мальчики, игравшіе въ криккетъ, англійскія лягавыя, поднимавшія германскихъ куропатокъ, и англійскія ружья, изъ которыхъ стрляли этихъ куропатокъ. Были жены, которыхъ мужья, и мужья, которыхъ жены, оставались дома, были представители диссидентовъ, словомъ, вся Англія выхала гулять на каникулы. Кула мы посл будемъ здить веселиться? Зимовка въ Каир теперь ни почемъ. Скоро мы будемъ здить на лто на Саратогскіе Ключи, а Американцы будутъ прізжать въ Марготъ.

Почтительный сынъ леди Кикльбюри приготовилъ квартиру, приличную ея достоинству и многочисленности семейства, въ томъ же дом, гд одинъ изъ пріятелей Ленкина нанялъ для насъ гораздо-скромнйшее помщеніе. Кикльбюри встртилъ нашествіе своей матери съ большимъ добродушіемъ, самъ онъ представлялъ такую удивительную фигуру, когда явился своимъ удивленнымъ друзьямъ, что его едва могли узнать мать и сестры, и вытаращившіе глаза слуги.

— Что это, Кикльбюри! я едва узнаю тебя, сказала мать.

— Я не найду мста поцловать тебя, воскликнула Фанни со смхомъ, братъ ея такъ славно потерь ея хорошенькую щечку своею рыжею бородой, что многіе изъ присутствовавшихъ подумали о пріятности быть братомъ миссъ Фанни.

Впродолженіе своихъ путешествій, одною изъ главныхъ заботъ и первенствующихъ увеселеній сэра Томаса Кикльбюри, было — воздлываніе этого мохнатаго украшенія своего лица. Онъ говорилъ, что никто не можетъ имть настоящаго нмецкаго произношенія безъ бороды на скулахъ, повидимому, однако, онъ ушелъ немногимъ дальше этого предварительнаго шага къ языкознанію, и, невзирая на бороду, англійское произношеніе выходило наружу во всей сил и веселая англійская физіономія выглядывала предобродушно изъ-за свирпой щетинистой декораціи. Мы стараемся изо всхъ силъ походить на иностранцевъ, но никакъ не можемъ. Всякій итальянскій лацароне или нищій съ Bont Neuf узнаетъ своего Англичанина съ перваго взгляда, несмотря на бороду, блузу и нахлобученную шляпу.

‘Въ насъ какое-то особенное граціозное благородство’, шепчу я леди Кикльбюри,— ‘какое-то аристократическое Je ne sais quoi, которымъ обладаютъ одни только Англичане, и вотъ почему намъ такъ удивляются и насъ такъ любятъ на всемъ материк Европы’.

Принимайте эти слова за правду или шутку, за насмшку или наивное замчаніе, наши глупости и нахальная оригинальность сдлали насъ, можетъ-статься, столько же замтными въ Европ, какъ высокій тонъ, котораго мы считаемъ себя обладателями. Очень можетъ быть, что европейское общество смется надъ нами и ненавидитъ насъ, когда мы бродимъ съ надменнымъ чванствомъ по Европ, однако, кто изъ насъ захочетъ отречься отъ своей національности? Кто захочетъ быть не Англичаниномъ? Ну-ка вы, сэръ космополитъ, проводящій вс зимы въ Рим или Париж, изгнанникъ по прихоти, или бдности, изъ вашего отечества, предпочитающій боле простые обычаи, боле дешевыя удовольствія, боле безцеремонную жизнь, разв вы все-таки не гордитесь вашимъ британскимъ происхожденіемъ и захотите быть Френчменомъ?

Кикльбюри иметъ въ Рулеттенбург обширное знакомство. Вводя вечеромъ мать и сестеръ въ большую концертную залу, онъ какъ-будто оглядывается съ нкоторою боязливостью, опасаясь, что вс его знакомые узнаютъ его. Въ этомъ пестромъ обществ есть-таки многіе, съ которыми ему бы не хотлось кланяться при теперешнихъ обстоятельствахъ. Тутъ искатели удовольствія стеклись со всего свта, ловцы обоего пола, испанскіе гранды, бельгійская, французская и англійская знать, Британцы всхъ разрядовъ, начиная съ чиновниковъ, пользующихся своимъ cong, до лондонскихъ подмастерьевъ, вырвавшихся на двухнедльный срокъ. Кикльбюри знаетъ ихъ всхъ и прерадушно здоровается со всми.

— Кто эта дама съ тремя дочерьми, которая сейчасъ поклонилась теб? спрашиваетъ леди Кикльбюри у сына.

— Это посланница наша въ X. Я видлъ, какъ она вчера на Франкфуртской ярмарк покупала дтямъ игрушки, по пенни за штуку.

Леди Кикльбюри салютуетъ посланницу, помахивая перьями шляпки (она разрядилась en grand, въ самое дорогое) и бросаетъ дочери выразительный взглядъ.

— А кто этотъ джентльменъ, который сейчасъ прошелъ и кивнулъ теб такъ скрытно?

Кикльбюри расхохотался.— Это, сударыня, мистеръ Лигморъ изъ Кондюитъ-Стрита, портной и суконщикъ, я долженъ ему сто фунтовъ.

— Какъ нестерпимая наглость у этихъ людей! восклицаетъ леди Кикльбюри съ негодованіемъ.— Ихъ бы не слдовало пускать всюду. А вонъ тамъ, кто эта дама съ двумя мальчиками и такимъ цвтомъ лица?

— Это знакомая мн леди, одинъ изъ этихъ мальчиковъ, тотъ, который сосетъ кусокъ леденца, играетъ въ рулетку и выигрываетъ по пяти сотъ луидоровъ въ вечеръ.

— Кикльбюри, вдь ты не играешь? Поклянись мн сейчасъ же, что нтъ! Гд эти ужасныя игорныя залы? Не тамъ ли, гд народъ толпится у дверей? О, я, конечно, никогда не загляну въ нихъ!

— Разумется, матушка, говоритъ почтительный сынъ.— А когда будете на здшнихъ балахъ, пожалуйста, не позволяйте Фанни танцовать со всякимъ, не спросясь напередъ меня, понимаете? Смотри же, Фанни.

— Конечно, Томъ.

— Ба, Гиксъ! Здравствуй, старый пріятель! А что Плеттсъ? Кто бы подумалъ, что встрчу тебя здсь? Когда ты пріхалъ?

— Я имлъ удовольствіе путешествовать съ леди Кикльбюри и ея дочерьми на лондонскомъ пароход до Антверпена, отвчаетъ капитанъ Гиксъ, раскланиваясь съ дамами. Кикльбюри рекомендуетъ Гикса матери, какъ своего искреннйшаго пріятеля, и шепчетъ Фанни ‘Гиксъ чудеснйшій малый на свт!’ Фанни отвчаетъ: ‘онъ кажется очень-добрымъ и откровеннымъ человкомъ, и — и капитанъ Гиксъ прекрасно вальсируетъ’, присовокупила она, покраснвъ — ‘я надюсь имть его въ числ своихъ кавалеровъ’.

Что за смшеніе языковъ въ этой великолпной зал съ блестящими мраморными колоннами! Неумолкаемый говоръ, какъ-будто хоръ музыки играетъ подл водопада! Британскіе юристы являются вс вмст и пріятель мой Ленкинъ, увлеченный собратомъ сержантомъ-адвокатомъ, длается снова законникомъ.— Ну что, собрать Лепкинъ, говоритъ старикъ сэръ Томасъ Миносъ, у котораго такое почтенное и доброе лицо — ‘вы, я вижу, опять въ своей сфер?’ И они пускаются разсуждать о процессахъ, у нихъ такой обычай, гд бы они ни сошлись — въ клуб ли, въ бальной зал, за обдомъ, или на вершин Чимборазо. Нкоторые изъ молодыхъ адвокатовъ явились франтами необычайно-блистательными, танцуютъ и любезничаютъ съ дамами. Но имъ далеко до томности и непринужденности франтовъ школы Гикса или Кикльбюри они не умютъ одваться съ тою щегольскою небрежностью, галстухи ихъ повязаны иначе, они потютъ, когда танцуютъ, и вертятся вполовину не такъ быстро, какъ наши лондонскіе юноши, пріобртшіе опытность и напрактиковавшіеся въ вальсированіи въ тысяч казино.

Надъ говоромъ вавилонскаго столпотворенія и громомъ музыки, если вы прислушаетесь въ большой зал, то услышите изъ сосдней комнаты сухое, звнящее брянчаніе, и рзкій, звонкій голосъ, выкрикивающія Zero rouge, или Trente cinq noir, impair et passe: потомъ минуты на дв пауза, и тогда тотъ же голосъ говоритъ: ‘Faites le jeu, messieurs. Le jeu est fait, rien ne vu plus’ — и снова то же сухое, звнящее бряцанье. Знаете вы, что это за комната? Это ‘адъ’. Тамъ хозяинъ заведенія сбираетъ пошлину и туда то идутъ люди, которые платятъ деньги, поддерживающія бодраго хозяина и содержащія его пышный домъ и сады. Войдемте и посмотримъ, что тамъ длается.

Это мсто вовсе не непріятное. Большая часть находящихся въ немъ, смотритъ даже довольно-весело. Вы тамъ не увидите изступленныхъ игроковъ, которые, скрежеща зубами, пускаютъ послднія деньги на ставку. Самыя озабоченныя лица у выигравшихъ, или у бдняковъ, которые имютъ системы и замчаютъ булавками на картахъ ходъ шансовъ чернаго или краснаго: они кажутся вовсе неиграющими. Въ праздники въ игорную залу допускается простой народъ, и эти мужчины и женщины весьма-неравнодушно ставятъ на ставку свои пріобртенные трудомъ флорины, ставятъ грубыми, но трепетными руками, и слдятъ за вращеніемъ колеса. Но такъ-называемое ‘порядочное общество’ играетъ спокойно и равнодушно. Порядочный человкъ проиграетъ массу золота, встанетъ и уйдетъ, какъ ни въ чемъ не бывало, безъ всякаго признака отчаянія. Единственный джентльменъ, котораго я видлъ въ Рулеттенбург дйствительно разстроеннымъ, былъ какой-то богачъ онъ бсновался, сжималъ кулаки и проклиналъ свою судьбу — не потому, чтобъ ему жаль было денегъ, а ему досадно было зачмъ онъ не догадался играть на coup de vingt, когда красное выиграло двадцать разъ сряду! Догадайся онъ только — и банкъ былъ бы подорванъ: конечно, онъ самъ не былъ бы отъ этого нисколько счастливе, и тогда балы и музыка, газетныя комнаты и парки, вс праздники и увеселенія этого прелестнаго Рудеттенбурга прекратились бы совсмъ.

Хотя мось Ленуаръ и страшный грабитель, но его обожаютъ въ здшнихъ странахъ. Заведеніе его даетъ жизнь городу, хозяевамъ квартиръ и гостинницъ, модисткамъ и извощикамъ, прокатнымъ конюшнямъ, охотникамъ и лсничимъ, наконецъ, всмъ этимъ скрипачамъ и трубачамъ, которые играютъ такія отличныя симфоніи и вальсы. Подорви кто-нибудь банкъ Ленуара — и городокъ опустетъ: вотъ почему вс Рулеттенбургцы желаютъ ему благоденствія и сами пользуются его счастьемъ.

Три года тому назадъ, въ Рулеттенбург господствовалъ паническій страхъ. Случилось, что во время отсутствія въ Париж Ленуара, когда заведеніе находилось въ рукахъ его младшаго брата, явилась въ Рулеттенбург компанія бельгійскихъ авантюристовъ, съ капиталомъ трехсотъ тысячъ франковъ и непогршимою системою играть наврную въ rouge cl noir. Они отважно вызвали на бой банкъ Ленуара и безтрепетно услись передъ его крупрами. Въ гордости своей, они называли себя ‘рулеттенбургскимъ контрбанконъ’, имли своихъ крупровъ и понтровъ, какъ Ленуаръ имлъ своихъ, свертки наполеондоровъ были у нихъ запечатаны гербомъ контрбанка — и они начали играть.

Когда изъ двухъ враждебныхъ полчищъ выходитъ по исполину на единоборство, арміи стоятъ смирно въ трепетномъ ожиданіи и не смютъ шевельнуться, а остаются безмолвными свидтелями страшной схватки грозныхъ бойцовъ, такъ точно, когда прибылъ контрбанкъ и выдвинулъ своихъ бойцовъ противъ Ленуара — свертокъ золота къ свертку, банковая нота къ банковой нот, брань за брань и контроль за контроль, то вс мелочные понтры, вс остальные игроки, оставили свою лилипутскую игру и смотрли въ молчаніи на зеленую равнину, поприще этой битвы.

Непривычный къ обширнымъ операціямъ какъ старшій Ленуаръ, братъ его, Ленуарь младшій, телеграфировалъ отсутствующему вождю о нашествіи могучаго врага, требуя его наставленій, а между-тмъ встртилъ противника съ мужествомъ. Рулеттенбургскій контрбанкъ блистательно открылъ кампанію.

Банкъ Ленуара терплъ день за днемъ пораженія въ многочисленныхъ яростныхъ стычкахъ. Тактика контрбанкскихъ игроковъ была неодолима… адская система ихъ сокрушала передъ собой все, и они шли впередъ, грозные и побдоносные, какъ македонская фаланга… Вторникъ — проигрышъ восьмнадпати тысячъ флориновъ, среда — двнадцати тысячъ, четвергъ — сорока тысячъ! Ночь за ночью, младшему Ленуару приходилось вносить эти бдствія въ горестныя донесенія брату. Какъ тутъ быть? Ночь за ночью, Рулеттенбургцы возвращались домой въ недоумніи и отчаяніи, а страшные контрбанкисты собирали свою добычу и удалялись къ побдному ужину. Чмъ это кончится?

Изъ отдаленнаго Парижа Ленуаръ отвчалъ на призывы бдствующаго брата и посылалъ денежныя подкрпленія. Шкатулки съ золотомъ прибывали въ банкъ.

Контрбанкисты продолжали побждать. Свертокъ золота за сверткомъ переходилъ въ ихъ обладаніе. Наконецъ, пришла въ Рулеттенбургъ великая всть. Самъ Ленуаръ прибылъ изъ Парижа. Битвы не прекращались, Ленуаръ ни разу не ороблъ, ни разу не вышелъ изъ своей тарелки, быль любезенъ, шутливъ, заботливъ объ удобствахъ и удовольствіяхъ своихъ гостей, и встрчалъ удары судьбы съ неизмнно-безстрашною улыбкой.

Съ адскимъ хладнокровіемъ и воздержаніемъ злобный контрбанкъ, подобно Полифему, который вынималъ изъ пещеры по одному только плннику и пожиралъ его на-досуг — злобный контрбанкъ, говорю я, довольствовался выигрышемъ такой-то суммы передъ обдомъ и такой-то передъ ужиномъ (скажемъ примрно, по пяти тысячъ флориновъ для каждаго раза) и бастовалъ. Они играли и выигрывали въ полдень, играли и выигрывали вечеромъ. Рулеттенбургцы каждую ночь возвращались домой въ горести: ничто помогло устоять передъ вторгшимся врагомъ! Что долженъ былъ чувствовать самъ Ленуаръ?

Наконецъ насталь одинъ день, когда контрбанкисты уже выиграли свою опредленную сумму и вставали изъ-за столовъ, которые такъ часто очищали. Но гордость и алчность овладли сердцемъ одного изъ ихъ кичливыхъ предводителей, и онъ сказалъ, Подождите еще немного — возьмемте еще тысячу флориновъ!’ Они остались и стали играть еще на тысячу флориновъ. Рулеттенбургцы смотритъ и трепещутъ.

Прошло часа три. Вдругъ раздается крикъ вокругъ дома Ленуара — крикъ радостный, который подхватили сады, холмы, фонтаны — гипъ, гипъ, гипъ, гурра, гурра, гурра’!!…

Мужчины, женщины и дти бросались съ слезами другъ другу въ объятія, и цаловались съ восторженнымъ чувствомъ. Крупры, которые никогда ничего не чувствуютъ, никогда не трепещутъ, никогда не заботятся о томъ, выигрываетъ ли черное или красное — холодные крупры смялись отъ радости и протягивали другъ другу свои табакерки, а Ленуаръ, непобдимый Ленуаръ, отиралъ потъ на своемъ спокойномъ чел и перекладывалъ въ свой ящикъ послдній свертокъ непріятельскаго золота. Онъ побдилъ!

Ленуаръ чрезвычайно-добръ къ побжденнымъ. Когда Джереми Диддлеръ, проигравшій за его столомъ двадцать фунтовъ, лежалъ въ безславномъ залог въ своей гостинниц, когда О`Туль не могъ выхать изъ Рулеттенбурга, не получивъ ожидаемаго секурса изъ Ирландіи — благородный Ленуаръ заплатилъ трактирный счетъ Диддлера, даль О’Тулю въ-займы подъ его извстную росписку, и доставилъ обоихъ на родину. Ни тотъ, ни другой — удивительное дло! не заплатили ему до сего дня. Если вы хотите играть за его столомъ, то можете, но насъ никто не принуждаетъ.

Если вы проиграете, достойный другъ мой что весьма-возможно за красивыми столами Ленуара, то утшайте себя мыслью, что наконецъ-концовъ для васъ все-таки лучше проиграть, чмъ выиграть. Я, напримръ, буду говорить за себя и скажу истинную правду. Мн разъ случилось начать съ пятью шиллингами и выиграть штукъ двадцать наполеондоровъ. Какъ бы вы думали? До-тхъ-поръ, пока я не спустилъ ихъ снова, я былъ такъ взволнованъ, въ такомъ лихорадочномъ состояніи и чувствовалъ себя такъ неловко, что меня не забавляли самые лучшіе французскіе романы, не услаждали самые прелестные виды, и я потерялъ всякій аппетитъ къ обду. Но лишь-только у меня отобрали эти злосчастные наполеондоры, спокойствіе ко мн возвратилось, Поль Феваль и Сю сдлались для меня снова ужасно-интересными, и рулеттенбургскіе обды, хотя въ сущности ихъ нельзя считать образцами поваренной науки, удовлетворяли меня какъ-нельзя-лучше. Ленкинъ, игравшій только свои адвокатскіе робберы виста, замтилъ по мн эту благопріятную перемну: а что до меня, я хотлъ бы, чтобъ всякій честный читатель этой повсти, кому случится выиграть за столомъ мось Ленуара, непремнно спустилъ ему назадъ все до послдняго шиллинга. Гд т игроки, о которыхъ мы читывали? Гд картежники, которыхъ мы помнимъ въ нашей юности? Было время, когда почти каждый джентльменъ игралъ, а ломберные столы стояли въ гостиной каждой дамы. Но козыри исчезли, пройдетъ немного времени — и даже шулеръ сдлается рдкостью.

Былъ въ Рулеттенбург въ ныншнемъ году какой-то дрянной, щедушный, жалкій контрбанкь, вздумавшій тягаться съ Ленуаромъ, но джентльмены его скоро разладили между-собою и, разумется, были разбиты поодиначк великимъ Ленуаромъ. Былъ въ нашей гостинниц какой-то французикъ, выигрывавшій въ-теченіе шести недль сряду по два наполеондора въ день, онъ имлъ несомннную систему и предлагалъ сообщить свои секретъ за сто луидоровъ, но пришелъ одинъ роковой вечеръ, когда система француза не выдержала противъ фортуны, и колесо ея перекатилось черезъ него — и онъ исчезъ.

——

Каждое раннее утро вс встаютъ и являются на минеральные ключи, изъ которыхъ пьютъ воды съ удивительною энергіей и самымъ достохвальнымъ постоянствомъ. Говорятъ, будто бы люди входятъ наконецъ во вкусъ этихъ водъ и находятъ въ нихъ пріятность. Къ чему люди не привыкаютъ? Я выпилъ стакана два слабыхъ солей въ весьма-кроткомъ броженіи, но хотя ихъ подавала весьма-хорошенькая Нмочка, я нашелъ питье отвратительнымъ, и не могъ надивиться. какъ другіе вливали въ себя стаканъ за стаканомъ, которые блокурая Геба почерпала изъ колодца.

Видя мои гримасы, старый капитанъ Карверъ, глотавшій въ это время изъ хрустальнаго стакана, замтилъ, подмигнувъ однимъ глазомъ: ‘Пустое! хватите еще стаканъ, сэръ. Вы полюбите это пойло, только пейте чаще. Оно освжаетъ, сэръ, подкрпляетъ, а что до вкуса — годдемъ! Я помню время, когда не любилъ бордоскаго! Теперь время другое, ха, ха! А! мистриссъ Фентэйль, желаю вамъ добраго утра. Здоровъ ли Фентэйль? Онъ не пришелъ пить воду — тмъ хуже для него.’

Видть мистриссъ Фентэйль вечеромъ — стоить чего-нибудь. Ее бы слдовало показывать въ отдльной комнат ы, конечно, она заняла бы ее всю, будь она умренныхъ размровъ, своею особой и украшеніями. Фижмы прошлаго столтія были, конечно, не обширне ея юпокъ съ фалбалами. Если двадцать человкъ возьмутся за руки — а она таки — любитъ имть около себя по-крайней мр это число кавалеровъ — то ее врядъ ли обхватятъ. Каштановые локоны расширяются какъ сіяніе вокругъ ея липа, ей нужно по два или по три парикмахера, чтобъ устроить эту дивную прическу, и потомъ, когда этотъ процессъ конченъ, какъ можетъ она нести на себ это необычайное платье? Дорожные картоны ея должны быть величиною съ омнибусы.

Но посмотрите на мистриссъ Фентэйль утромъ, когда у нея закрплены паруса, когда, вмсто каштановыхъ локоновъ, дв жидкія пряди темныхъ волосъ висятъ вдоль желтаго, тощаго липа — и передъ вами изможденная весталка, увядшаго вида, пьющая у ключа соленыя воды. Это видніе вовсе не походитъ на ту очаровательницу, которая вчера восхищала васъ въ бальной зал. Неудивительно, что мистеръ Фентэйль не выходитъ по утрамъ: ему вовсе невесело видть такую красавицу у колодца.

Леди Кикльбюри ходила нсколько дней очень-регулярно къ живительной вод, была очень-любезна съ мистеромъ Лидеромъ, заставляла Фанни пить въ одно время съ молодымъ лордомъ Тальбойсомъ и разъ пригласила его къ обду вмст съ наставникомъ. Наставникъ пришелъ и принесъ, красня, извиненіе отъ своего питомца, бдному Милликену пришлось провести не очень пріятный вечеръ посл ухода мистера Баринга Лидера.

Хотя воды были невкусны, но солнце сіяло ярко, музыка играла весело, мстоположеніе было очень-пріятное, съ свжею зеленью, и все-таки было весело смотрть на безчисленные образцы человчества, толпившагося и пестрвшаго у ключей, и бродившаго по аллеямъ. Пріятно было видть тутъ одного изъ рулеточныхъ заговорщиковъ, въ рол частнаго человка, глотавшаго воды цлыми бутылками. какъ всякій другой гршникъ, объ-руку съ весьма-естественною женой, а между ними пуделя, на котораго мужъ и жена изливали нжнйшія ласки. Вотъ видите, эти люди думаютъ не объ однихъ козыряхъ, мысли ихъ заняты не исключительно чернымъ и краснымъ — такъ точно, какъ чудовища, которыхъ сказки изображаютъ такими жестокосердыми пожирателями мужчинъ, женщинъ и дтей, а между-твъ извстно, что жены уважали ихъ и что они нжно любили своихъ гадкихъ дтенышей. Кром картежниковъ, вы обратите вниманіе на музыкантовъ: отъ времени до времени выскакиваетъ изъ оркестра скрипачъ или контрабасистъ, выпиваетъ стаканъ воды и снова является въ рядахъ.

Потомъ являются къ колодцу здоровыя группы Англичанъ — честные законники, купцы и джентльмены, съ женами и румяными дочерьми, и дюжими сыновьями, которые хотя и подросли до возмужалости, но все еще мальчики, въ войлочныхъ шляпахъ и курточкахъ, полные смха и рзвости. Французскій шестнадцатилтній юноша ужь, конечно, въ этомъ возраст имлъ des passions, онъ занимается своимъ туалетомъ и пристально разглядываетъ женщинъ съ убійственными намреніями. Адольфъ говоритъ Альфонсу:— La voil, celle charmante Miss Fanni, la belle Kicleburi, je le donne ma parole, elle est frache comme une rose, li crois-tu riche, Alphonse?’ — ‘Je me range, mon ami, vois tu: la vie de garon me p&egrave,se. Ma parole d’honneur je me range…’ {— Вотъ она, эта прелестная миссъ Фанни, эта прекрасная Кикльбюри, честное слово, она свжа какъ роза, богата она, какъ ты думаешь, Альфогсъ?— ‘Я исправляюсь, мои другъ, холостая жизнь надола мн. Честное слово, я исправляюсь.’}

И онъ отпускаетъ Фанни смертоносный поклонъ, сопровождаемый взглядомъ, который какъ-будто говоритъ: ‘Прелестная Anglaise, я знаю, что твое сердце отдано мн’.

Кром этихъ французскихъ франтиковъ, которыхъ мы охотно готовы считать безвредными, вы видите на водахъ другаго рода образчики французской сволочи, они дутъ aux eaux въ качеств шулеровъ, спекулянтовъ, сантименталистовъ, дуэлистовъ, и проч., путешествуютъ съ Madame — супругою, которой другіе шулера киваютъ очень-фамильярно. Эти плуты гораздо презентабельне и образованное того же разбора Британцевъ, которыхъ манеры отзываются конюшней. которые читаютъ только ‘Жизнь въ Лондон’ Белля, и которые гораздо-развязне въ бесд съ грумомъ чмъ съ его бариномъ.

Вотъ идутъ мистеръ Боугоръ и мистеръ Фоулеръ: лучше проиграть двадцать ночей сряду за столами мось Ленуара, чмъ разъ приссть съ ними наедин. Но мы уже говорили, что ремесло ихъ падаетъ и что число ‘Грековъ’ уменьшается съ каждымъ днемъ. Эти джентльмены путешествуютъ съ мистеромъ Блоунделемъ, который былъ нкогда джентльменомъ и сохранилъ еще нсколько слабаго благоуханія отъ того цвтущаго времени, Блоундель увивается около молодаго лорда Тальбойса и старается извлечь изъ него сколько-нибудь денегъ. Но британское юношество нашихъ дней смотритъ въ оба глаза — мужскія и женскія хитрости расходуются попусту на нашего молодаго сотоварища-путешественника.

Кого мы еще видимъ? Это т два молодца, которыхъ мы недавно встртили за общимъ столомъ въ Htel de Russie: джентльмены великолпнаго костюма и все-таки сомнительной наружности, старшій изъ нихъ потребовалъ прейс-курантъ винъ и закричалъ прегромко ‘Лафитъ, шесть флориновъ, Arry, не выпить ли Лифиту? Почтеннйшій мой, зачмъ говорить Arry вмсто Harry? Вдь вашъ покорнйшій слуга попривыкъ-таки къ произношенію лондонскихъ кокнеевъ.

А вотъ вамъ еще дама, которой смертельно хочется попасть въ печать. которая навязывается на это насильно. Повидимому, когда мы съ Ленкиномъ явились первый разъ въ Рулеттенбургъ, въ маленькомъ обществ разнесся слухъ, будто бы прибыль эмиссаръ знаменитаго мистера Пунча, когда мы преспокойно курили на лужайк послобденную сигару мира, любуясь пріятнымъ зрлищемъ, мистриссъ Гопкинсъ, миссъ Гопкнисъ и почтенный глава семейства прошли мимо насъ нсколько разъ взадъ и впередъ: они строго смотрли намъ прямо въ глаза и, удаляясь, оглядывались назадъ и метали въ насъ свирпыми взглядами, на парянскій манеръ. Наконецъ, повторяя этотъ манвръ въ четвертый разъ и будучи отъ насъ такъ близко, что мы не могли не разслышать ея словъ, мистриссъ Гопкнисъ смотритъ на насъ пристально и говорить: ‘Ужь пускай же онъ меня туда помститъ, мн все равно!

О, мэмъ! О, мистриссъ Гопкписъ! Ну, почему же джентльмену, который никогда васъ не видалъ и никогда не слыхалъ вашего имени, можетъ быть нужда въ васъ? Чмъ можете вы интересовать британскую публику? Но вы этого желаете, вы гоняетесь за печатною знаменитостью — вотъ вы и въ печати! Желаю вамъ счастья, мэмъ. Я ужь давно забылъ бы ваше имя и, конечно, не узналъ бы васъ, еслибъ мы съ вами опять встртились, но зачмъ же вамъ было не оставлять въ поко человка, который преневинно пилъ-себ кофе и курилъ сигару?

У насъ бы, конечно, не достало ни времени, ни мста, еслибъ мы хотли заняться каталогомъ всхъ портретовъ этой пестрой галереи. Между путешественниками по Европ нельзя не замтить щеголей Соединенныхъ Штатовъ, которыхъ число увеличивается съ каждымъ днемъ и великолпіе растетъ въ соразмрности. Они кажутся такими же богатыми, какъ ‘милорды’ прошедшихъ временъ, толпятся по всхъ европейскихъ столицахъ и вытснили жителей старой страны изъ многихъ гостинницъ, въ которыхъ мы прежде владычествовали. Они предпочитаютъ французскія моды англійскимъ и отращиваютъ бороды, которыя красиве англійскихъ: въ род того, какъ нкоторыя растенія растутъ гораздо-лучше, пересаженныя на новую почву. Дамы одваются какъ Парижанки и такъ же прелестны, хотя, можетъ-быть, нсколько нжне, чмъ природныя англійскія розы. Американцы катаются въ самыхъ блестящихъ экипажахъ, живутъ на самую роскошную ногу и посщаютъ самое изъисканное общество, однимъ словомъ, франтъ съ нью-йоркскаго Broadway занялъ свое мсто и утвердилъ въ немъ свое достоинство. Онъ любитъ приглашать къ обду г. фон-Рейнека и сама Лаура удостоиваетъ благосклоннаго взгляда джентльмена, у котораго мильйонъ долларовъ. Вотъ идетъ пара Нью-Йоркцевъ. Посмотрите за ихъ щегольски-вьющіяся бороды, на нжныя, свжія лайковыя перчатки, на бархатные сюртучки и аристократическую красоту ихъ сапоговъ!

Леди Кикльбюри осчастливила своимъ добрымъ мнніемъ этихъ молодыхъ людей съ-тхъ-поръ, какъ видла ихъ въ лучшемъ обществ и слыхала о ихъ богатств.— ‘Кто эта тонкая дама, съ которою сейчасъ говорилъ мистеръ Вашингтонъ Уокеръ?’ спрашиваетъ она у сына.

Кикльбюри мигнулъ про-себя.— ‘Это Madame la Princesse de Mogndor — французскій титулъ’.

— Она танцовала на вчерашнемъ бал и танцовала отлично: я ее замтила. Въ ней какая-то особенно-благородная граціозность.

— О, да. Однако пойдемъ дальше, говоритъ Кикльбюри, слегка покраснвъ посл отвта на кивокъ принцессы.

Удивительно, какое огромное знакомство у Кикльбюри! У него готовая шутка и готовая любезность — на лучшемъ нмецкомъ діалект, къ какому онъ только способенъ — для всхъ, начиная съ важныхъ дамъ до нмецкихъ крестьянъ, равно-какъ и для хорошенькой прачки, которая несется по улиц подъ всми парусами съ корзинкою на голов и по одной изъ чудныхъ юбокъ мистриссъ Фентэйль на каждой рук. Вчера, когда мы шли въ Schloss-Garten, я подмтилъ смющуюся фигуру нашего повсы у самаго уха хорошенькой Гретхенъ, подъ ея корзиной, но лишь-только онъ разглядлъ приближающуюся мать, тотчасъ же ускользнулъ въ боковую улицу и Гретхенъ оставалась одна, когда мы къ ней подошли.

Въ старинныхъ частяхъ Рулеттенбурга вы рдко встртите Англичанъ или праздничныхъ постителей: они держатся улицъ съ новыми домами и виллами, появившимися отъ волшебнаго вліянія мось Ленуара, подъ блыми башнями и шпицами древняго германскаго города. Передъ домомъ Ленуара цлая роща апельсинныхъ деревъ въ кадкахъ. Ленуаръ въ своемъ род человкъ щедрый и великодушный. Вы можете приходить къ нему и не заплатить ничего, если сами не пожелаете. Можете прогуливаться въ его садахъ, сидть въ его дом и читать его тысячи газетъ. Можете играть въ вистъ въ его малыхъ покояхъ, или танцовать и слушать концерты въ большомъ салон — и за все это вы не платите ни пфеннинга. Его скрипачи и трубачи услаждаютъ вашъ слухъ отъ ранняго утра, пилятъ и дуютъ для вашего удовольствія посл обда и вечеромъ, если вамъ угодно танцовать — и вы ничего не платите, Ленуаръ платитъ за всхъ. Садитесь только за его зеленые столы — больше ему ничего не нужно — и онъ будетъ длать для васъ все на свт.

Моя любимая прогулка по старой части Рулеттенбурга, по этому милому баснословному кварталу, вдали отъ шумныхъ дйствительностей жизни и отъ новаго дома Ленуара! Тамъ я въ сторон отъ франтовъ и щеголихъ, шатающихся, разрядившись впухъ, по аллеямъ и дорожкамъ, въ сторон отъ дребезжанія колеса рулетки: да, и любилъ бродить по заглохшимъ садамъ, подъ стнами древней башни и мечтать о ‘Спящей Красавиц’, которая въ ней почиваетъ.

Здсь нкогда жила англійская принцесса. О ней и теперь вспоминаютъ съ благодарностью, и въ замк показываютъ покои, гд она жила. Старыя книги ея лежатъ на столахъ: вы можете видться мебель, привезенную изъ Англіи: подарки и кипсеки, присылавшіеся ей отъ семейства: все Это на своемъ мст, какъ было при жизни принцессы. Даже на стнныхъ часахъ вамъ смотритъ въ глаза имя виндзорскаго мастера, который ихъ длалъ. На почернлыхъ стнахъ висли ея фамильные портреты.

Въ одно раннее утро, съ намреніемъ срисовать для себя видъ старой блой башни, принадлежащей къ замку, въ которомъ жила наша англійская принцесса, я пошелъ въ садъ замка и принялся за свою работу, нтъ сомннія. что она удостоится чести красоваться на выставк. Возвращаясь домой завтракать, я вдругъ наткнулся на чету — мужчину, шедшаго объ-руку съ женщиной. На голов женщины былъ синій атласный ‘уродъ’ и она очень покраснла при неожиданной встрч. Мужчина началъ хохотать изъ-за своихъ усовъ, смхъ его нсколько умрился отъ умоляющаго взгляда молодой двицы, и онъ протянулъ мн руку, говоря: ‘Здравствуйте, Титмаршъ. Что, вы, врно, ходили карикатурить?’

Ненужно сказывать, что мужчина былъ не иной кто, какъ нашъ дюжій драгунъ, а двица — миссъ Фанни Кикльбюри. Считаю также излишнимъ повторять, что въ-теченіе моего печальнаго существованія, мн стоило только полюбить какую-нибудь юную серну, которой голубые глаза такъ сладостно гладили меня по душ, и лишь-только доходило дло до и проч.— какъ мн всегда приходилось испытывать разочарованіе. Каковы же были мои чувства въ теперешнемъ обиднйшемъ случа? Я бросилъ на чету уничтожающій взглядъ, поклонился ей величаво и пошелъ дальше.

Миссъ Фанни догнала меня подпрыгивая. Она протянула мн ручку съ такимъ милымъ упрекомъ, что я не утерплъ не взять ея, и сказала: мистеръ Титмаршъ, если позволите, мн необходимо поговорить съ вами.

Задыхаясь отъ волненія, я просилъ ее говорить.

— Врагъ мой знаетъ все и совершенно одобряетъ мой выборъ. О, капитанъ Гиксъ очень, очень-добръ! Я знаю его теперь гораздо-лучше, чмъ въ то время, когда мы были вмст на пароход.

Я вгномнилъ, какъ я его передразнивалъ и какимъ осломъ я тогда былъ.

— И знаете, продолжала она — что вы меня совсмъ забыли въ послднее время, въ пользу вашихъ знатныхъ знакомыхъ.

— Я здилъ играть въ шахматы съ лордомъ Найтсбриджемъ, который страдаетъ подагрою.

— И пить чай каждый вечеръ у той американской дамы? Вы писали стихи въ ея альбомъ и въ альбомъ Лавиніи. И такъ-какъ я замтила, что вы меня совершенно бросили, то я — братъ мой одобряетъ это въ высшей степени — и… и капитанъ Гиксъ очень васъ любитъ, и говоритъ, что вы его очень забавляете, право такъ, прибавила хитрая плутовка. И потомъ она присовокупила пост-скриптумъ, который по обыкновенію заключалъ въ себ главный предметъ ея домогательства:

— Вы… не скажете объ этомъ мама? Будете вы такъ добры? Мой братъ берется за это…

Я общалъ ей и она убжала, посылая мн ручкою поцалуи. Я дйствительно не сказалъ ни слова леди Кикльбюри, и небольше какъ человкъ съ тысячу знало въ Рулеттенбург, что миссъ Кикльбюри выходитъ замужъ за капитана Гикса.

——

Пусть теперь т, кто слишкомъ-надется на свою добродтель, прислушиваются къ правдивой и печальной исторіи, которую я буду разсказывать, и смирятся духомъ, и затвердятъ себ на память, что самые-совершенные изъ насъ могутъ при случа споткнуться. Кикльбюри не былъ совершенствомъ и я нисколько не одобряю его поведенія. Онъ тратилъ за столами мось Ленуара гораздо-больше времени и денегъ, чмъ бы слдовало, одно, чего онъ не могъ проиграть, было его всегдашнее веселое расположеніе. Если Фортуна расправляла свои быстрыя крылья и улетала отъ него, онъ смялся вслдъ за нею: спустивъ цлый свертокъ золота, онъ танцовалъ и болталъ такъ же весело, какъ-будто онъ быль весь слпленъ изъ луидоровъ, и какъ-будто вс пять тысячъ фунтовъ годоваго дохода, приносимые имньемъ Кикльбюри, по словамъ его матери, шли исключительно въ его карманы. А между-тмъ, если вычесть изъ этихъ пяти тысячъ вдовье наслдство миледи и долю сестеръ, да проценты по залогу этого помстья, я долженъ сказать съ сожалніемъ, что сэръ Томасъ долженъ быль считать свои доходы не тысячами, а сотнями фунтовъ стерлинговъ. Вообще говоря, для всякой двицы, которой карета необходима (а кто же можетъ жить безъ кареты?), нашъ пріятель баронетъ былъ не изъ желательнаго разбора холостяковъ.

Присутствіе ли матери помшало его удовольствіямъ, или нкоторыя изъ ея манеръ и дйствій были ему не по вкусу, или онъ проигрался въ рулетку до-нельзя и ему уже не съ чмъ было продолжать, но достоврно то, что посл двухнедльнаго пребыванія леди Кикльбюри въ Рулеттенбург, онъ отправился на охоту съ графомъ Эйнгорномъ, въ Вестфалію, сэръ Томасъ и капитанъ Гиксъ разстались первыми друзьями въ свт, и онъ похалъ на лошадк капитана. Между нимъ и Милликеномъ не было большой пріязни онъ называлъ зятя муфтой, такъ же точно не могъ онъ сойдтись съ своею старшею сестрой, о поэмахъ которой быль невысокаго мннія, которая надодала ему до смерти, уча его по-французски, и пересказывала матери вс его продлки, когда онъ прізжалъ изъ школы погостить на праздники. Но зато баронетъ и миссъ Фанни питали другъ къ другу искреннйшую дружбу, они всякое утро ходили вмст къ минеральнымъ водамъ, и всегда шутили и смялись между собою какъ самыя рзвыя дти. Фанни готова была выдумывать басни, чтобъ скрывать отъ матушки его промахи: она плакала, когда онъ проигрывался въ рулетку, и когда сэръ Томасъ узжалъ, добрая двушка принесла ему свои послднія пять луидоровъ. Надобно сказать, что миледи заставляла ее платить препорядочно за квартиру и столъ, а потомъ, за счетами модистки и издержками на перчатки — много ли могло оставаться отъ ея двухсотъ фунтовъ въ годъ? Она заплакала отъ благодарности. узнавъ, что Гиксъ даль взаймы денегъ сэру Томасу, подошла къ нему и сказала: Благодарю васъ, капитанъ Гиксъ! и пожала ему руку такъ горячо, что я не могъ не позавидовать счастливцу, у котораго отецъ богатый стряпчій на Бедфорд-Роу. Ого! я видлъ какъ тутъ дла шли. Птицы должны пть весною, а цвты цвсти.

Мистриссъ Милликенсъ въ качеств интересной больной, пользовалась своимъ положеніемъ и постоянно держала при своей особ мужа, она заставляла его читать себ вслухъ, бгать за докторомъ, или бодрствовать надъ нею, когда она отдыхала, и тому подобное. Леди Кикльбюри находила жизнь этой четы боле монотонною, чмъ бы ей хотлось, и оставляла ихъ дома съ миссъ Фанни (Капитанъ Гиксъ приходилъ къ нимъ также довольно часто пить чай), а сама отправлялась въ ‘редутъ’ на партію виста, или послушать музыку, или почитать газеты.

Газетная комната въ рулеттенбургскомъ заведеніи находится подл рулетной, въ которую двери всегда отворены. Леди Кикльбюри заходила иногда, съ газетою въ рукахъ, въ игорную комнату, посмотрть на игроковъ. Я уже упомянулъ о маленькомъ мальчик, бснк съ самою плутовскою смышленостью и съ самымъ веселымъ выраженіемъ на лиц, которому родители позволяли играть сколько ему было угодно, онъ вынималъ изъ одного кармана конфекты, а изъ другаго наполеондоры, и повидимому имлъ постоянно самое адское счастье.

Ужасъ и участіе леди Кикльбюри, при вид этого мальчика, были невыразимы. Она не сводила съ него глазъ, а онъ все выигрывалъ да выигрывалъ, наконецъ миледи ршилась поставить флоринъ — всего одинъ только флоринъ — на одинъ нумеръ рулетки съ маленькимъ бснкомъ. Выходитъ двадцать седьмой нумеръ, и крупръ перекидываетъ къ леди Кикльбюри три золотыя монеты и пять флориновъ, которыя она сгребла трепещущею рукою.

Въ тотъ вечеръ она больше не играла, а услась въ игорной комнат, прикидываясь будто читаетъ газету Times, но вы бы тотчасъ замтили, что взоры ея все направлены черезъ печатный листъ на того же бснка. Онъ игралъ съ удивительнымъ счастьемъ и выигрышъ его приводилъ леди Кикльбюри въ бшенство. Она посмотрла на него съ негодованіемъ, когда онъ опустилъ въ карманъ свое золото, продолжая сосать леденецъ, пошла домой, разбранила всхъ домашнихъ и не спала всю ночь. Я могъ слышать ея сердитыя восклицанія. Изъ нашихъ комнатъ въ Тиссишъ-гастгауз, все было видно въ открытыя окна квартиры леди Кикльбюри. Да, я могъ слышать ея воркотню и видть какъ нкоторые другіе сидли въ амбразур, шептались между собою и любовались на полную луну.

На слдующій вечеръ леди Кикльбюри исчезла изъ концерта, я увидлъ ее опять въ игорной комнат, бродящую вокругъ столовъ, потомъ, забравшись въ засаду за листъ ‘Journal de Dbats’, и оглядвшись украдкою, миледи сунула подъ локоть крупера монету. Я разсмотрлъ флоринъ на нул, который до того времени оставался пустымъ.

Она проиграла этотъ флоринъ и отошла. Потомъ приблизилась снова и поставила на нумеръ два флорина, проиграла, раскраснлась, очень разсердилась и снова отошла, черезъ нсколько минутъ она однако подошла въ третій разъ, и такъ-какъ въ это время очистилось мсто посл одного изъ понтровъ, леди Кикльбюри присла за зеленый столъ — увы! Она въ тотъ вечеръ была довольно-счастлива и воротилась домой съ маленькимъ выигрышемъ. Слдующій день былъ воскресенье, она пожертвовала два флорина на бдныхъ и миссъ Фанни не могла надивиться щедрости своей мама. Вечеромъ она разумется не играла, а писала письма и читала.

Но въ понедльникъ вечеромъ она снова сидла за коварнымъ столомъ и выигрывала постоянно, пока не явился этотъ маленькій медвжонокъ, тогда счастье ея вдругъ перемнилось. Она начала держать его руку, и мальчикъ сталь проигрывать. Доброе расположеніе миледи пропадало вмст съ ея деньгами, сначала она держала руку шалуна, а потомъ стала играть противъ него. Лишь только она взялась за послднее средство, счастье бснка перемнилось и онъ сталъ выигрывать напропалую. Она увеличивала свои ставки по мр проигрыша все выигранное прежде было спущено, потомъ вышло все золото изъ потайныхъ кармаповъ, наконецъ у нея остался всего-на — все одинъ флоринъ — она поставила его на нумеръ… и проиграла. Она встала и ушла. Я слдилъ за нею, слдилъ также за судьею Икосомъ, который поставилъ наполеондоръ, когда ему казалось, что на него никто не смотритъ.

На другой день она пошла къ мняламъ и размняла пару банковыхъ билетовъ. Вечеромъ опять у стола, и въ слдующій вечеръ, и въ слдующій вечеръ, и въ слдующій.

На пятый день она ходила какъ изступленная. Она бранилась и бсновалась до-того, что курьеръ Гиршъ объявилъ свое намреніе оставить службу у мистера Милликена, такъ-какъ онъ нанялся не у леди Кикльбюри, лакей Боумэнъ отказался также и объявилъ лакею другихъ жильцовъ этого дома, что не останется у этой старой воркуньи, хоть она тресни, Фанни и горничная миледи, взятая изъ Кикльбюри, расплакались, Финчь, горничная мистриссъ Милликенъ, жаловалась своей госпож, и та послала мужа усовстить старую миледи. Милликенъ произнесъ свое увщаніе съ свойственною ему кротостью и, разумется, былъ отбитъ миледи-тещей. Тогда воспрянула мистриссъ Милликенъ и пошла на выручку мужа. Настало генеральное сраженіе. Запуганный Милликенъ держался за обожаемую Лавинію и умолялъ ее ради всего на свт успокоиться. Мистриссъ Милликенъ была спокойна. Она предъявила свое достоинство какъ глава своего семейства, какъ распорядительница своего собственнаго хозяйства, какъ супруга обожаемаго мужа. Она выразила миледи, что не считаетъ справедливымъ вмшательство ея въ дла, касающіяся ея и принадлежащихъ къ ней, что она знаетъ свою обязанность: но что она вмст съ тмъ супруга, она… Остатокъ ея рчи былъ заглушенъ Милликеномъ, который бросился обнимать ее съ восторгомъ, называя ангеломъ души своей, благословеніемъ своей жизни и тому подобное.

Леди Кикльбюри замтила, что Шекспиръ совершенно правь, утверждая, что легче жить съ больнымъ зубомъ, чмъ имть дочь-змю.

Мистриссъ Милликенъ возразила, что разговоръ не можетъ продолжаться въ этомъ тон, что миледи должна узнать разъ навсегда, до какой степени нестерпимо хозяйничанье ея въ Пидженкот, что вс слуги предупреждаютъ о желаніи своемъ, искать другаго дома, и что ихъ можно было удержать только величайшими усиліями, наконецъ, такъ-какъ житье ихъ вмст ведетъ только къ ссорамъ и горестнымъ попрекамъ — названіе дочери зми, посл всей ея терпливости, такое выраженіе, которое она надется забыть и простить — то имъ лучше всего разстаться.

Леди Кикльбюри носитъ накладку спереди, а можетъ-быть, и полный парикъ, не будь этого, черные волосы ея распустились бы въ минуту, такъ одолли ее чувства, такъ горько поразила ее черная неблагодарность дочери. Она намекнула на нкоторыя изъ своихъ ощущеній, выговаривая съ трудомъ заклинанія отъ бдъ. Она надялась, что дочери ея не придется страдать отъ неблагодарности, что Провидніе не накажетъ ее дтьми, которыя сведутъ ее въ горестную, преждевременную могилу.

— Меня сведутъ въ могилу со смычками! сказала мистриссъ Милликенъ съ нкоторою дкостью.— А такъ-какъ мы разстаемся, и такъ-какъ до-сихъ-поръ Горэсъ платилъ за все, а у насъ всего-павсе нсколько кредитивныхъ билетовъ, то вы будете, можетъ-быть, такъ добры, что вручите ему вашу долю путевыхъ издержекъ: за васъ самихъ, за Фанни, и за вашу прислугу, которую вы непремнно желали имть при себ, хотя лакей вашъ только мшалъ всмъ и былъ совершенно-безполезнымъ чурбаномъ, а нашему курьеру приходилось длать все. Ваша доля теперь восемдесятъ-два фунта

При этихъ словахъ леди Кикльбюри испустила три визга, до такой степени громкіе и пронзительные, что сама ршительная Лавинія пріостановилась въ своей рчи. Миледи дико озиралась и воскликнула

— Лавинія, Горэсъ, Фанни! подите сюда и узнайте мое несчастіе.

— Что такое? закричалъ въ испуг Горэсъ.

— Я разорена! я нищая! Да, я нищая! Я проиграла все… все за тмъ ужаснымъ столомъ!

— Какъ все? Много ли? спросилъ Горэсъ.

— Вс деньги, какія со мною были, Горэсъ. Я намревалась заплатить одна за вс издержки путешествія, за тебя, за эту неблагодарную — за все! Но, съ недлю тому назадъ, увидя прелестнйшій дтскій кружевной нарядъ въ лавк, и… и выигравъ въ в… в… вистъ достаточно, чтобъ заплатить за него… кром двухъ флориновъ… я подошла въ несчастную минуту къ рулетк… и проиграла… все до послдняго шиллинга! Теперь признаюсь въ своемъ несчастіи…

Я не историческій живописецъ и, конечно, не возьмусь изобразить эту потрясающую сцену. Но что она подразумвала, говоря, будто бы желала заплатить за все? У нея всего-на-все было два банковые билета, въ двадцать фунтовъ каждый: я, право, не постигаю, какимъ бы образомъ она заплатила такою ничтожною суммой за вс издержки путешествія.

Какъ бы то ни было, но признаніе миледи произвело смягчительное впечатлніе на бднаго Милликена и его жену. Узнавъ, что мама ея вовсе не иметъ денегъ у своихъ лондонскихъ банкировъ, и что она забрала уже тамъ впередъ не въ мру, Лавинія просила Горэса дать ей пятьдесятъ фунтовъ, взявъ отъ миледи торжественнйшее общаніе, что она возвратить эти деньги при первой возможности.

Семейный совтъ ршилъ, что эта почтенная дама должна немедленно возвратиться въ Англію, даже нсколько ране обыкновеннаго разъзда публики съ водъ, а мистеръ и мистриссъ Горэсъ Милликенъ останутся еще на нсколько времени, такъ-какъ продолженіе питья водь считалось чрезвычайно-полезнымъ для здоровья интересной паціентки Леди Кикльбюри и отправилась въ Англію. Она воспользовалась отъздомъ туда молодаго лорда Тальбойса, чтобъ просить его взять ее подъ свое покровительство, какъ-будто ей недовольно было покровительства колоссальнаго Боумэна, и какъ-будто капитанъ Гиксъ дозволилъ бы какому бы то ни было смертному, французскому ли туристу, прусскому усачу, или германскому, длинноволосому и бородатому студенту, даже помыслить о тни непріятности для миссъ Фанни! Хотя Гиксъ не изъ блестящихъ и поэтическихъ геніевъ, однако считаю долгомъ засвидтельствовать, что онъ малый съ здравымъ разсудкомъ, хорошими манерами и добрымъ сердцемъ, а со всми этими достоинствами, при достаточной сумм денегъ и отличныхъ усахъ, онъ, пожалуй, можетъ составить счастье хорошенькой мистриссъ Ленслотъ Гиксъ.

——

Съ леди Кикльбюри не приключилось ничего замчательнаго на обратномъ пути въ Англію: только въ Ахен она получила еще урокъ, который, можетъ-быть, послужитъ ей въ пользу на будущее время. Увидя, что Madame la Princesse de Mogador садится въ ваггонь желзной дороги, куда послдовалъ за нею лордъ Тальбойсъ, леди Кикльбюри поспшила броситься въ тотъ же экипажъ, а экипажъ этотъ былъ не иное что, какъ такъ-называемый на германскихъ желзныхъ дорогахъ (чего бы я очень желалъ и на нашихъ) Rauch-Coup. Усвшись на свое мсто и посмотрвъ довольно-сердито на миледи, лордъ Тальбойсъ закурилъ сигару, такъ-какъ онъ быль сыномъ англійскаго первостепеннаго вельможи и наслдникомъ многихъ тысячъ фунтовъ годоваго дохода, леди Кикльбюри не нашла въ этомъ ничего предосудительнаго. Она отрекомендовалась Madame la Princesse de Mogador, замтивъ ей, что имла честь встрчать ее въ Рулеттенбург, что она леди Кикльбюри. мать того самаго Chevalier de Kicklcbury, который пользовался счастьемъ, быть извстнымъ Madame la Princesse, и она надется, что Madame la Princesse провела пріятно время на волахъ. На эти любезности могадорская принцесса отвчала весьма-граціознымъ и благосклонный ь поклономь, обмнявшись выразительными взглядами съ двумя необычайно-бородатыми джентльменами, путешествовавшими въ ея свит. На вопросъ миледи о мст жительства ея въ Париж, принцесса отвчала, что Htel ея находится въ Hue Notre-Dame de Loretie, и леди Кикльбюри изъявила надежду имть честь засвидтельствовать тамъ свое почтеніе a Madame la Princesse de Mogador.

Но когда одинъ изъ бородатыхъ джентльменовъ назвалъ принцессу очень фамильярно Fifine, а другой сказалъ ей: ‘Veux-tu fumer, Mogador?’ и принцесса дйствительно взяла сигару и начала курить, леди Кикльбюри остолбенла и затрепетала, а лордъ Тальбойсъ разразился припадкомъ самаго безумнаго хохота.

— Что васъ такъ забавляетъ, милордъ? спросила миледи, весьма-испуганная и красня какъ шестнадцати-лтняя двочка.

— Извините меня, леди Кикльбюри, но я не могъ удержаться. Вы говорили съ вашею vis—vis, которая не понимаетъ ни слова по-англійски, и называли ее принцессой, а она такая же принцесса, какъ вы или я. Она не больше какъ мелочная модистка изъ улицы, которую вамъ назвала, и танцуетъ на балахъ Mabille и Chteau-Rouge.

Услышавъ знакомыя имена, мнимая принцесса пристально посмотрла на лорда Тальбойса, котораго это нисколько не смутило. На слдующей же станціи леди Кикльбюри вырвалась изъ курильнаго вагона и возвратилась на свое мсто, гд, смю сказать, капитанъ Гиксъ и миссъ Фани были въ восхищеніи, что могли снова пользоваться ея обществомъ и разговоромъ. Такъ-то возвратились они въ Англію, и фамилій Кикльбюри уже не видали больше на Рейн. Если миледи не отъучилась отъ привычки гоняться за знатью, то, конечно, не отъ недостатка въ назидательныхъ урокахъ, но кто изъ насъ не имлъ въ жизни такихъ уроковъ? а многіе ли изъ насъ отстали вслдствіе ихъ отъ своихъ недостатковъ и слабостей?

——

Когда Кикльбюри ухали, Рулеттенбургъ показался мн уже не такимъ веселенькимъ мстечкомъ какъ прежде. Солнце все еще сіяло, но уже задули холодные втры съ пурпуровыхъ холмовъ, музыка играла, но звуки ея были холодны и безжизненны, гуляющая публика шаталась попрежнему по аллеямъ, но я уже зналъ наизусть вс эти фигуры. Выглядывая изъ своихъ оконъ Тиссишъ-гауза въ окна порожней квартиры леди Кикльбюри, я вспоминалъ, какое прелестное личико привлекало туда мои взоры всего за нсколько дней, и ршился перестать смотрть на эту пустыню. Разъ мистрисъ Милликенъ пригласила меня пить чай и до-того замучила разсужденіями объ изящныхъ искусствахъ и поэзіи, что и разговоръ, и чай ея показались мн безвкусными до крайности, и я даже заснулъ на креслахъ прямо vis—vis съ этимъ высокопросвщеннымъ существомъ. ‘Удемъ-ка отсюда, Ленкинъ’, сказалъ я сержанту-адвокату. ‘Пожалуй’, отвчалъ онъ. Ему нечего было длать въ Рулеттенберг, потому-что вс судьи, юристы, юрисконсульты, адвокаты и сержанты-адвокаты, возвращались уже домой, къ урочному сроку, призывавшему всхъ ихъ въ Темпль.

Такимъ-образомъ похали мы вскор въ Бибрихъ на Рейнъ и нашли этотъ городокъ биткомъ набитымъ Британцами, гуртомъ возвращавшимися на родину. Всякій здсь прізжаетъ и узжаетъ около того же времени. Хозяева прирейнскихъ гостинницъ говорятъ, что пріздъ постителей прекращается у нихъ почти разомъ: — въ-теченіе трехъ дней у нихъ по восьмидесяти, девяносту или по сту гостей, а на четвертый всего восемь или десять. Мы длаемъ то же самое, что ближніе. Хотя мы немного знаемся другъ съ другомъ, когда здимъ по Европ за удовольствіями, но мы пользуемся своими каникулами съобща и демъ назадъ цлыми артелями. Маленькій Бибрихъ набитъ до-того, что мы съ Ленкиномъ не нашли комнатъ въ большихъ гостинницахъ, гд останавливается модный свтъ, а кое-какъ добыли себ одну комнату для двухъ Zum Deutschen Hause, гд ‘вы найдете англійскій комфортъ за нмецкія цны.’

О, англійскій комфортъ этихъ кроватей! Какъ улегся на своей Ленкинъ, у котораго такія длинныя ноги? Какъ мн приходилось корчиться и ворочаться въ моей, которою, хотя она и очень не велика, мн не было суждено наслаждаться одному, а пришлось раздлить съ черепокожными людодами, пировавшими всю ночь надъ тломъ англійскаго туриста! Я думалъ, что утра вовсе не будетъ, когда, наконецъ, насталь запоздалый разсвтъ и я кое-какъ заснулъ, и мн грзилась миссъ Фаини, вдругъ меня будитъ сержантъ-адвокатъ Ленкинъ, уже одтый и выбритый, и говорить ‘Вставайте, Титмаршъ, пароходъ придетъ черезъ три четверти часа.’ И скромный джентльменъ ушелъ, чтобъ не помшать моему туалету.

——

Къ слдующему утру мы прошли мимо скалъ и башенъ, мимо знакомыхъ видовъ, мимо городовъ и виноградниковъ, когда я проснулся, мы ужь стояли у пристани, противъ большой кльнской гостинницы, а солнце все еще не взошло.

Дейнъ на противоположномъ берегу и надъ нимъ уже краснлось пасмурное небо. Горы все оставались подъ срымъ и туманнымъ покрываломъ. Срая рка течетъ подъ нами, пароходы спятъ у пристаней, каютные огоньки мелькаютъ тамъ-и-сямь, и отраженіе ихъ играетъ въ струйкахъ воды. По-мр-того, какъ я смотрю, небо на восток длается все красне и красне. Длинная вереница срыхъ всадниковъ спускается но извилистой дорог и перезжаетъ чрезъ плашкотный мостъ. Вы бы приняли этихъ срыхъ всадниковъ за призраки — такими тнями они кажутся издали, но вы слышите топотъ копытъ но доскамъ. Съ каждою минутой свтле и свтле, небеса рдютъ ярче надъ Дейномъ. Набережныя начинаютъ наполняться людьми: телеги принимаются стучать и скрипть, пробуждаются сонные отголоски. Зазвонили колокола пароходовъ, зашевелились на нихъ люди: огни гасятся, дятельные пароходы дымятъ, шлпаютъ лопастями колесъ и выносятся на середину рки, большой мостъ разводится и пропускаетъ ихъ, колокола на шпицахъ церквей звонятъ, трубачи кавалеріи дуютъ на противоположномъ берегу, рулевой стоитъ у штурвала, носильщикъ берется за ношу, солдатъ за ружье, а священникъ принимается за молитву…

Наконецъ, въ багровомъ великолпіи, съ яркими малиновыми облаками, разступающимися передъ его колесницею, восходитъ надъ міромъ Божье солнце, и вся природа пробуждается и яснетъ!

О, чудное зрлище свта и жизни! О, дивный символъ Всемогущества, любви, радости, красоты! Станемъ смотрть на Тебя со смиреннымъ удивленіемъ и благоговть съ благодарностью. Какъ велико Божіе милосердіе, дарующее нашимъ глазамъ и за отраду нашихъ сердецъ, такіе дивные утренніе пиры! Поблагодаримъ Небо за то, что можемъ чувствовать благодарность за это! Благодарность есть, конечно, самое сладкое усиліе, самая лучшая радость сердца кроткаго. Преклонимся съ благодарностью вс мы, кто наслаждается этимъ пиромъ ликующей природы!

Смотрите! туманъ очищается съ Драхенфельса, онъ смотритъ на насъ издали и дружески прощается съ нами. Прощайте праздники и солнечные дни, прощайте забавы и пріятные досуги! Прощай, другъ, Рейнъ. Туманы, заботы и труды ждутъ насъ на Темз, хорошо еще, что найдутся два-три добрыя лица, которыя встртятъ насъ радушно.

А. Бутаковъ.

‘Отечественныя Записки‘, No 6, 1851
The Kickleburys on the Rhine: Fifth Christmas Book.— 1850.

Англійскіе туристы.

Читайте также: