Казимир Баранцевич
Казимир Баранцевич
Ангел невинности
Ангел невинности
I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
———————————————————-
Ангел невинности, Баранцевич Казимир Станиславович, Год: 1895
Время на прочтение: 16 минут(ы)
— Вы не будете обедать дома.
— Нет!
Павел Сергеич слегка отодвинул от лица газету, которую читал, и бросил мимолетный взгляд на жену. Она сидела по-прежнему, сжав губы, с нахмуренным лицом и медленно раскладывала пасьянс. To же выражение презрительного недовольства с прибавкой какого-то ‘себе на уме’, которое, как появилось с неделю тому назад после бурной сцены объяснения, так и не исчезло и во всей своей силе остается до сих пор.
Что же это такое? Неужели все кончено, неужели десятилетней совместной жизни, такой легкой и приятной, какою она казалась Павлу Сергеичу, наступил финал? Неужели фраза: ‘Вы мне делаетесь все противнее и противнее’, которую она бросила ему тогда, не вырвалась нечаянно с языка, в минуту гнева, а явилась отражением душевного состояния, отражением того, что, может быть, долгие годы испытывала и терпела эта, до сих пор страстно любимая им, женщина. Нет, не может этого быть!.. Не может быть, чтобы она, не любя его, так искусно притворялась, так терпеливо и незаметно выносила гнет жизни с нелюбимым человеком! Тут просто какая-нибудь ошибка, что-нибудь взаимно непонятое ими, что необходимо как можно скорее разъяснить. Ну, положим, он ее оскорбил несправедливым подозрением, но ведь он тотчас же раскаялся в проступке, просил прощения, и она простила, правда нехотя, холодно, но, все-таки, простила. А теперь опять: холодна, неприступна и это постоянное презрительное выражение на лице…
— Почему вы спрашиваете, буду ли я обедать или нет?
— Странно! Покуда я у вас хозяйка в доме, — мне нужно знать…
— ‘Покуда’? (Павел Сергеич отбросил газету, встал и направился к жене). Милочка, брось этот тон. Пора его бросить, право. Что же это такое? Ну, я виноват, сознаюсь, я уже покаялся, и ты простила, обещала забыть, и вот опять… Милочка!..
Он стоял перед ней, протянув вперед правую руку. Людмила Васильевна медленно подняла голову, тускло взглянула на него и снова занялась пасьянсом.
— Ведь это же невозможно, пойми ты, ради Бога, что это совсем невозможно! — горячо и убежденно говорил Павел Сергеич. — Нельзя так жить вместе под одной крышей!.. Ты молчишь, я тоже, по целым дням мы злимся друг на друга, что доброго, какой толк!.. И если бы еще какая-нибудь причина? А то так, вздор, моя глупая подозрительность, ни на чем не основанная, ничем не вызванная… Ведь, я же говорил тогда… Я извиняюсь, я раскаиваюсь… Даю тебе слово… честное слово…
— Вы говорите как ребенок! Недостает еще, чтобы вы сказали, что будете ‘пай’…
— Милочка, Милочка, к чему такой тон, такая холодность… такое!.. Ведь, мы любим друг друга… Вспомни… Я люблю тебя еще больше, еще сильнее, и если ты…
Павел Сергеич взглянул на жену и вдруг и тон, и голос его переменились.
— Впрочем, может быть я ошибаюсь, — ядовито, глухим голосом заговорил он, — может быть, действительно, все кончено? Прошлое забыто, а в настоящем, кроме ненависти, ничего? У вас, у женщин, это бывает, и главное — без всякого повода, так, вдруг, по щучьему веленью. У вас не то еще бывает! О! Нужно знать вашу змеиную породу! (Он ходил теперь по гостиной, брал разные безделушки со стола, с каминного наличника, нервно вертел их в руках, злобно улыбался и со стуком ставил куда попало). Ложь и притворство, — вот ваши прирожденные качества. Но я не хочу этого, слышите, не хочу! Я требую правды! Если вы меня ненавидите, то скажите, что побуждает вас жить со мною. Сделайте одолжение, — вы свободны. Идите, куда влекут вас ваши симпатии, уходите, пожалуйста, уходите, и чем скорее, тем лучше… Не позорьте…
Людмила Васильевна встала. Лицо ее и даже уши горели.
— Удержитесь от грубостей, хотя бы ради соблюдения престижа перед прислугой, которая может слышать, — воскликнула она, — будь спокойны, — ваше желание будет исполнено…
И она с достоинством вышла из гостиной.
Павел Сергеич схватился за голову и быстро заходил по комнате.
Что он наделал! Как можно было так говорить с женою, как можно было допустить себя до этого!.. Конечно, не может быть, чтобы она ушла, — ну, а если!.. Что тогда? Ведь, он любит ее, любит до сих пор, еще сильнее, чем прежде, и вдруг расстаться с нею… Нет, лучше смерть!.. А причиной всему его мелкая, неосновательная подозрительность и вспыльчивый характер!..
Вот он вспылил и наговорил таких вещей, за которые ему теперь стыдно. Что же, опять идти просить прощения? Но нельзя же все так!.. Сказала же она ему в прошлый раз: ‘У вас нет ни характера, ни тени последовательности. Вы, как герой одного Некрасовского стихотворения, готовы избить нагайкой женщину и после валяться у нее в ногах. Такие люди заслуживают одного: презрения’. И она, действительно, презирает его. Разве этого не видно?
Павел Сергеич ходил по комнате, грыз ногти, курил одну папиросу за другой и вдруг, сам не зная как, очутился перед дверью жениной комнаты.
Дверь была заперта, и Павел Сергеевич тихонько постучался.
— Милочка, это я…
Ответа не было.
— Милочка, отвори, пожалуйста. Мне нужно сказать несколько слов.
Павел Сергеевич затаил дыхание и прислушался, отчасти с целю услышать ответ, но больше затем, чтобы убедиться, не собирает ли жена свои вещи. Он ждал и боялся услышать шорох юбок, треск выдвигаемых ящиков комода, плеск воды из рукомойника.
Но ничего не было слышно.
— Прежде, чем нам расстаться… — начал Павел Сергеевич, чувствуя, что голос его дрожит и обрывается, — мне бы хотелось сказать несколько слов…
Он услышал, как жена высморкалась.
‘Это хорошо? — тотчас успокоился Павел Сергеич, — сморкается, — значит плачет, — а плачет, значит все этим кончится. Отлично, что она не пустила меня… Я бы опять начал говорить, доказывать и кончил бы новым оскорблением. Так лучше… Буду держать себя с достоинством, молчать, несколько дней, не буду обедать дома, а там все забудется, все войдет в свою колею. Решено, поеду к Ордыновскому!’
Павел Сергеич чувствовал необходимость рассеяться и освежиться. Главное, нужно было отделаться от угрызений совести за сцену с женой. А нигде нельзя было этого достигнуть, кроме как у Ордыновского, про которого говорили, что у него: ‘ni fois, ni lois’. Виктор Владимирович где-то ‘состоял’ или куда-то был прикомандирован, но решительно ничего не делал, посвятив себя ухаживанью за женщинами. Это был красивый брюнет с черными, ‘бархатными’ глазами и матовым цветом лица. Одевался он всегда безукоризненно, в опере брал место не ниже четвертого ряда кресел, ездил не иначе как на рысаках, любил хорошо поесть, кутнуть, почему и выбирался всегда распорядителем пикников, ужинов и холостых пирушек и, несмотря на некоторый оттенок фатовства, был, что называется, добрый малый. В недалеком прошлом люди такого сорта кончали тем, что попадали на скамью подсудимых в качестве растратчиков, составителей подложных векселей и проч., теперь что-то об этом не слышно. Эти господа стали осторожнее и всегда успевают вовремя или женить на себе какую-нибудь богатую старуху, или пристроится к денежному родственнику, или, на худой конец, пустить пулю в лоб.
Павел Сергеич вышел в переднюю и столкнулся с молодой девушкой в кофте с меховой опушью и в шляпе Ю la Мефистофель.
— Здравствуйте, Софья Андреевна, — радостно воскликнул Павел Сергеич, — как ваше здоровье?
— Ничего. Благодарю вас, — скромно потупляясь, отвечала та. — Люда дома?
— Дома. А вы все цветете и хорошеете.
— Ну уж, всегда с комплиментами! — краснея, отвечала девушка.
— Это не комплименты, а правда, — заметил Павел Сергеич, с восхищением смотря на девушку.
Ему нравилось это веселое, пышущее здоровьем, молодое лицо, нравился ровный, спокойный характер Лапшиной и ее уменье держать себя скромно в обществе.
‘Какая милая девушка! — думал Павел Сергеич, надевая шубу. — Такая молодая и притом нелегкомысленная. Прямая противоположность жене. Удивительно, как такая чудная девушка, такой цветок до сих пор не может выйти замуж? Чего смотрит молодежь? Впрочем, что наши молодые люди — все они Ордыновские в некотором роде, все блазированы, пресыщены, ищут чего-то пикантного’.
Он вышел на улицу и крикнул извозчика.
А Софья Андреевна вошла в гостиную и, не найдя в ней никого, направилась к комнате Людмилы Васильевны.
— Людочка, это я. Можно войти? — постучавшись, спросила молодая девушка.
Людмила Васильевна вышла к ней навстречу. Лицо ее было заплакано, глаза красны.
— Что с тобой? Ты нездорова? — воскликнула девушка.
— Да, немножко… Это ничего… Пройдет… Садись, пожалуйста. Хочешь чаю…
— Нет, merci. Я встретила сейчас Павла Сергеича… Он какой-то странный.
— Ах!
Людмила Васильевна сделала такой жест, как бы желала отделаться от чего-то невыносимо скучного.
— Вы поссорились? Это видно.
— Спроси лучше, когда мы не ссоримся, — вздохнула Людмила Васильевна, — ну, да что об этом… Привезла?
Соня густо покраснела.
— Извини, пожалуйста, Люда, представь — забыла… Если можешь, подожди до завтра?
— Да, но ты знаешь…
— Ах, Боже мой, зачем ты мне это говоришь? — вся красная и взволнованная воскликнула Сонечка. — Я так виновата, так виновата перед тобой…
Павел Сергеич и Ордыновский, красные, возбужденные сытным обедом и вином, которое пили в узких зеленых бокалах, сидели в кабинете на оттоманке, курили сигары и перебрасывались короткими фразами. От камина, в котором, подобно горке расплавленного золота, горел уголь, через весь кабинет тянулась красная полоса, придававшая, тонувшей в зимних сумерках, комнате фантастическое освещение. В кабинете было тихо, только с улицы иногда едва доносился глухой раскат извозчичьих санок,
— Ты чем-то удручен? Что у тебя такое? — спросил Ордыновский, ласково притрагиваясь к колену приятеля.
— Я? Нет, ничего, — отвечал Павел Сергеич, — скучно жить на свете.
— Ну, вот пустяки! Бери пример с меня: я никогда не скучаю.
— Пример неподходящий. Ты моложе меня, холост, и притом Дон Жуан.
— А ты думаешь это не может наскучить? (Ордыновский потянулся на диване). Ужас, как иной раз надоест бабье! Знаешь ли, у меня бывают иногда этакие поэтические мечтанья… Лежишь на диване один, куришь, кругом тишина, и полезут в голову разные идиллические картины… Мечтаешь, как бы это хорошо было устроиться где-нибудь… ну, хоть на Рейне, что ли, около утеса Лорелеи. Ходить на этот утес каждый день и поджидать свою Лорелею из местных крестьянок. Вот она пришла, чистенькая, свеженькая, с золотистой косою, в белом фартуке и веет от нее какой-то особенной свежестью, точно от только что вымытого, выглаженного белья. Ужасно люблю в женщинах этот запах свежести!
Ордыновский повернулся на другой бок и закурил новую сигару.
— Ну, и что же? — спросил Павел Сергеич.
— Ничего, — отвечал Ордыновский, — это только так, одна мечта, а, в сущности, деревенская Лорелея надоела бы со второго сеанса. Та же история, что со всеми, конечно… Поди-ка сюда, я тебе покажу нечто.
Он подошел к письменному столу, зажег лампу и выдвинул один из ящиков стола.
— Посмотри, — сказал он, — это все любовные послания и только за два года. Прежние сожжены.
Ящик до половины был занят письмами в самых разнообразных конвертах: с монограммами, с изображением цветов, амуров, ласточек и проч.
— Видел, — спросил Ордыновский, — каких и от кого только тут нет писем! Признания в любви, назначения свиданий, вздохи, жалобы, упреки — словом, чего хочешь, того и просишь. Да это еще что. А вот не хочешь ли взглянуть на музей сувениров. Настоящий, братец, музей.
Ордыновский подошел к висевшему на стене шкафчику из черного дерева в древнерусском вкусе, отомкнул его и, удивленным глазам Павла Сергеича представилась целая коллекция лент, бантиков, кружев, перчаток, колечек, засохших цветов, закладок для книг и проч. Был тут даже дамский башмачок, атласный, белый, и такой маленький, что любая женщина могла бы позавидовать обладательнице этого башмачка.
— Ого! — воскликнул Павел Сергеич. — Да это, действительно, музей.
— Н-да, могу сказать, — хвастливо заметил Ордыновский, — коллекция, чёрт возьми… Тебя, кажется, больше всего интересует башмачок? Неправда ли, какой маленький? Совсем детская ножка? К сожалению, эта ножка тридцатипятилетней вдовушки и… некрасивой… Вот эту закладку презентовала мне одна немочка, — совершенная Гретхен. Бедняжка вышла в прошлом году замуж за седельного мастера, от которого пахнет пивом и дрянными сигарами.
Ордыновский взял пучок засохших цветов, посмотрел на них и, покачав головой, запел:
Расскажите вы ей,
Цветы мои!..
— Ничего вы не расскажете! — сказал он бросая цветы в шкаф, — и та, которая прицепила мне вас на грудь, тоже замолчала.
— Умерла?
— Нет, — спокойно отвечал Ордыновский, — вернулась к мужу. Такая дура!
— Однако, Витя…
— Что? Ах, виноват! Представь, я забыл, что ты женат, и поэтому, volens-nolens, должен стоять за соблюдение святости семейного очага. Должно, однако, сказать, что с этой особой я провел лучшие часы моей жизни… Да, она умела любить!.. Нужно уметь и любить…
— И изменять мужу?
— Еще бы! Это первое условие. Эта особа отлично обманывала своего благоверного… Замечательно умная женщина…
Ордыновский хотел захлопнуть дверцу шкафчика, но Павел Сергеич его остановил.
— Постой! — воскликнул он. — А это что у тебя там, завернутое в бумагу?
Ордыновский вдруг покраснел и смутился.
— Это?.. Это… тоже… Так, безделушка, — пробормотал он.
— Покажи!
— Не стоит, голубчик. Так… пустячок…
— Эге! Вот оно что!.. Ну, если ты так говоришь, значит, это самый дорогой для тебя сувенир. Покажи!
Павел Сергеевич крепко ухватился за дверцу и не давал закрыть.
— Поль, оставь, пожалуйста!.. Право, не стоит! Оставь же! — упрашивал Ордыновский.
— Ты не хочешь компрометировать эту особу? Но ведь я все равно, не знаю никого из твоих жертв. Догадываюсь только, что это самая новая, и что подарок этот для тебя особенно дорог… Ну, показывай! Ах, чёрт возьми, не хочешь, так я сам!..
Павел Сергеич с силой отодвинул загораживавшего шкафчик Ордыновского, схватил длинный, узкий предмет, завернутый в тонкую бумагу, и наколол палец.
Этот предмет была золотая булавка в косу с головкой из яхонта в виде сердца, которое сжимала золотая рука.
Темные круги пошли в глазах Павла Сергеича. Не обращая внимания на капли крови, сочившейся из мизинца, он держал булавку, тупо и растерянно смотрел на нее и не мог произнести слова.
Ордыновский, удивленный, смущенный, смотрел на приятеля.
Вдруг глаза Павла Сергеевича загорелись и он остановил на приятеле злобный, уничтожающий взгляд.
— От… отку…у…да эта булавка? — глухим, дрожавшим голосом спросил Павел Сергеич.
— Как откуда? Странный вопрос! — усмехнулся Ордыновский.
— Я вас спрашиваю… откуда у вас эта булавка?! — с возрастающей яростью, отчеканивая слова, снова спросил Павел Сергеевич. — Ну…
— Послушай, Поль! Ведь, это смешно, — заискивающим тоном начал Ордыновский, — ну, что тебе эта булавка?.. Посмотри на себя: ты белее мела. Успокойся, пожалуйста. (Он положил ему руку на плечо). Я понимаю, ты можешь знать такую булавку, но эту…
— Что? — крикнул Павел Сергеевич, негодующим жестом сбрасывая руку приятеля. — Я знаю только эту. Слышите вы, кондитерский Дон Жуан, — только эту. Я требую, слышите, сейчас, сию минуту, назовите особу, которая вам ее дала…
Ордыновский, рассерженный, красный, молча отошел от приятеля и сел на оттоманку. Павел Сергеевич принялся широкими шагами ходить по кабинету.
— Вы молчите! — начал Павел Сергеевич. — Угодно вам исполнить мое требование?
— Послушайте, наконец, — все больше краснея и волнуясь, начал Ордыновский, — я понимаю, что наши интересы по отношению к одному и тому же лицу могли как-нибудь столкнуться… (‘Однако, хорош семьянин! Ай да Поль!’ — мелькнуло у него в голове), но никогда вы не заставите меня назвать это лицо. Это не в моих правилах. Я думаю также, что и не в ваших.
— Вы не хотите назвать?
Павел Сергеевич в вызывающей позе остановился перед приятелем.
— Ни за что, никогда!
— В таком случае… вы трус и подлец.
— Что? — воскликнул Ордыновский, вскакивая с дивана. — Как… как… как… ты… смел!
Он поднял руку, Павел Сергеевич схватил ее и с силой сжал:
— Садитесь! — сказал он. — На кулачках не дерусь! Да для вас это было бы не выгодно. Существуют другие способы… и я с удовольствием… не откажусь, не бойтесь…
И он быстро вышел из кабинета.
Он не сразу нанял извозчика, чувствуя необходимость пройтись, освежиться, собраться с мыслями. Он быстро переходил из одной улицы в другую, не глядя вперед, отдаваясь инстинкту, занятый весь сделанным им страшным открытием.
‘Так вот причина ее холодности, ее презрительного отношения к нему! Его Милочка после десятилетней супружеской жизни, — любовница кого? Ордыновского, этого, как он его метко назвал, кондитерского Дон Жуана, негодяя, который завел ‘музей’ сувениров, и хвастает своими победами…
Победами? Над кем? Над дурами, тридцатипятилетними психопатками, ленивыми, порочными бабенками, которых сам же осмеивает и презирает. Потому что нельзя не презирать таких женщин. И в число этих тварей попала его жена! Его жена! Женщина, которою он гордился, для которой жил, которой отдал свою душу. И все забыто, все попрано для жалкого шаркуна, ничтожного, хвастливого негодяя!..
Таковы все женщины, все жены, потому что они не люди, а рабыни и наложницы… А я еще подарил ей эту роковую булавку, — эмблему моего сердца!.. Я терзался, мучился, болел за нее душою. И все попрано, нагло осмеяно и забыто!.. А, голубушка, погоди же, я поговорю с тобою!..
Как и когда это случилось, — раздумывал Павел Сергеич, уже сидя на извозчике и дрожа от внутреннего озноба, — и когда завелась эта грязь?.. Не тогда ли, полтора месяца тому назад, на журфиксе, когда жена и Ордыновский сидели рядом, он — сладко улыбаясь, а она — растерянная, смущенная?.. О, если бы тогда же, вместо того, чтобы жать руку ‘приятеля’, схватить его за горло, задушить…
Впрочем, разве он виноват? Виноваты ли Ордыновские в том, что ищут и, конечно, находят. Не будь Ордыновского, явился бы кто-нибудь другой… Но как он мог ошибаться в жене, как жестоко мог ошибаться!’…
Павел Сергеич весь находился во власти той волны злобного озверения и ревности, которая охватила его там, у приятеля, при виде роковой булавки и теперь несла все дальше и дальше. С него как-то сразу соскочила его обычная порядочность, его джентльменская сдержанность, и он уже не иначе думал о жене, как дурно, унижающе и цинично. В воображении его рисовались самые грязные сцены, и он не сдерживал себя, а наоборот, кипя злобою, изобретал все новые и новые картины…
Он с силой, властно и грубо позвонил у дверей своей квартиры. Ему отворила кокетливо одетая горничная жены Паша, и ему показалось, что на лице девушки мелькнула загадочная улыбка.
‘Субретка, — подумал Павел Сергеич, — наперсница, хранительница тайн!’
— Дома барыня? — спросил он.
— Никак нет-с. Изволили выйти, — отвечала Паша.
— Давно?
— С полчаса.
Павел Сергеич молча прошел в кабинет, сел в кресло и задумался.
‘Ушла? Куда же это она ушла? — мелькало у него в голове. — Может быть, ненадолго, а, может быть, и совсем? Ужасно неловко расспрашивать горничную, а следовало бы… Впрочем, горничная не скажет… Конечно, заодно с барыней… Такие женщины всегда имеют сообщниц. Нужно убедиться самому’.
Павел Сергеич вышел из кабинета и осторожно прошел в комнату жены. Там все было в порядке, не было ни малейших следов, которые бы указывали на то, что жена собирала свои вещи, укладывалась. Все стояло на своем месте.
Павел Сергеич собирался также осторожно пройти в кабинет, как вдруг остановился, пораженный мыслью:
‘Жена ушла к Ордыновскому!’
В этом не могло быть никакого сомнения. Ему вспомнилась фраза жены, которую она ему бросила, уходя из гостиной: ‘Успокойтесь, ваше желание будет исполнено’. Так вот оно что! Она выждала, когда он уйдет, и, воспользовавшись его отсутствием, бежала к любовнику. И это больше всего его оскорбляло. Но тогда она должна была оставить ему какую-нибудь записку?..
Павел Сергеич перерыл письменный стол жены, причем, с горькой улыбкой, несколько раз взглянул на свой собственный кабинетный портрет, и кончил тем, что швырнул его на этажерку, — осмотрел туалет, поискал зачем-то даже на полу — никакой записки нигде не оказывалось. Тогда он прошел в свой кабинет, там перерыл стол, осмотрел другие маленькие столики для куренья и игры в шахматы, взглянул на этажерку, — нигде ничего…
Взволнованный, бледный, с трясущимися руками, Павел Сергеич потушил лампу, быстро вышел в переднюю, накинул на плечи шубу и стал спускаться по лестнице.
У него уже созрел план ехать к Ордыновскому, где он застанет, конечно, жену, и бросить им обоим в лицо презрительный смех.
Он сел в сани и покуда извозчик, дергая вожжами, понукая клячу, медленно тащил его из одной улицы в другую, Павел Сергеич, понурив голову и уйдя лицом в воротник шубы, предавался горестным размышлениям. Он думал о том, как жестока и холодна бывает женщина, переставшая любить. Навряд ли мужчина может дойти до такого холодного цинизма… Но не все же они таковы? Вот Сонечка Лапшина, совсем, совсем другой характер. Как она сдержанна, строга со всеми. Слова лишнего не позволит сказать. Какое слово, — взгляда! Ни один мужчина не смотрел еще на нее так, как некоторые, вроде Ордыновского, позволяли себе глядеть на его жену. Просто королева какая-то. Ангел невинности!.. И подумать, что она, вместо Люды, могла бы сделаться его женою! Один взгляд, два, три слова, и его судьба была бы решена, и ему не пришлось бы теперь, изнывая от ревности, ехать к ‘приятелю’, с целью поймать жену in flagranti delicti. Да, он бы мог жениться на Сонечке… ‘Счастье было так близко, так возможно…’
Подъезжая к дому, где жил Ордыновский, и взглянув на освещенные окна его квартиры, Павел Сергеич, только что перед тем успокоившийся и философски решивший ‘не навязываться жене, потому что в чувствах не должно быть насилия’, решивший смириться, вдруг воспылал ревнивым бешенством.
Стремительно вбежал он в подъезд, поднялся по лестнице и с силой позвонил у дверей приятельской квартиры. Не обращая внимания на недоумевающие взгляды снимавшего с него шубу лакея Петра, Павел Сергеич пристально воззрился на вешалку, в чаянии увидеть на ней женину ротонду. Ротонды не было, и у Павла Сергеича немного отлегло от сердца.
‘Впрочем, она не так глупа, чтобы оставить верхнее платье здесь’, — тотчас же подумал он и с видом сыщика, озираясь по сторонам, прислушиваясь и подкарауливая, прошел в кабинет Ордыновского.
Тот сидел за столом и писал. При входе Павла Сергеича он поднял голову, отбросил перо и поднялся к нему навстречу.
— Вы здесь? — глухо спросил он. — Я не велел никого принимать… Что вам угодно?
Павел Сергеич некоторое время молча смотрел в лицо приятеля, как бы желая запечатлеть навеки ненавистные ему черты, потом отошел и не сел, а почти повалился на оттоманку. Он чувствовал себя совершенно обессиленным.
— Я знаю все! — начал он слабым, прерывистым голосом. — Не нужно больше лжи и запирательств… Все ясно, все открыто!.. Я отказываюсь от нее и передаю вам в вечное владение тем с большим удовольствием, что… что во мне теперь кроме презрения к ней… нет ничего…
— Позвольте, однако!.. — воскликнул Ордыновский, наступая.
— Оставьте, — слабо пролепетал Павел Сергеич и махнул рукой, — дайте договорить. Повторяю… мне теперь… решительно все равно… Тут ли она, спрятана ли она у вас где-нибудь… мне все равно! Она мне больше не жена!..
— Жена!
Ордыновский подошел к Павлу Сергеичу и смотрел на него, как на какое чудо, вытаращив глаза.
— Вы… ты говоришь о жене! О своей жене? — повторил Ордыновский.
— Это что еще за комедия? О ком же больше, как не о жене! — удивился Павел Сергеич.
— Послушай, да тут страшное недоразумение!! Ты заподозрил меня в связи с твоей женой, Людмилой Васильевной?
— Ну? — не нашелся что сказать оторопевший Павел Сергеич.
— О! Да после этого ты стрра-ашная скотина! Ха, ха, ха! — так и залился Ордыновский. — Ты смел… меня… старого приятеля… заподозрить… смел подозревать Людмилу Васильевну!.. Ха, ха, ха! Послушай, голубчик, да ты с ума сошел!
— Постой! Постойте! — с криком повторил Павел Сергеич. — Покажите сейчас мне эту булавку!
— Изволь, изволь, голубчик!
Ордыновский отомкнул свой ‘музей’ и, вынув булавку, подал ее Павлу Сергеичу.
— Это булавка моей жены, — твердо сказал тот, — другой такой нет, и быть не может. Как она к вам попала?
— Во всяком случае, не от твоей жены, — также твердо ответил Ордыновский.
Павел Сергеич пристально взглянул ему в лицо. Было ясно, что он не лгал.
— От кого же ты ее получил?
Брови Ордыновского сдвинулись. Он крупными шагами заходил по комнате.
— Даю тебе честное слово, клянусь, что я ее получил не от Людмилы Васильевны, — торжественно произнес Ордыновский, остановившись перед Павлом Сергеичем и поднимая глаза к углу, где висела маленькая икона.
— Кто же тебе дал ее?
— Я не могу назвать эту особу. Это не в моем принципе, — отвечал Ордыновский.
— Хорошо, я верю тебе, — смущенный и красный до ушей пробормотал Павел Сергеевич, — мне и не нужно знать имя этой особы, но вот, что важно: как булавка попала к ней и как она могла отдать тебе чужую вещь?..
Ордыновский задумался.
— Видишь ли, — начал он, садясь на диван рядом с Павлом Сергеичем, — когда я тебе сказал, что получил булавку, — это было не совсем верно. Нужно знать мою… манеру обращения. Я обыкновенно завладеваю сувениром… мягко, нежно, просительно, но просто-таки беру и кончено дело. Я припоминаю теперь, что мне стоило много усилий завладеть булавкой. Особа эта даже написала мне письмо с требованием вернуть чужую (слово ‘чужую’ было подчеркнуто) вещь, чему я тогда не поверил. Но она приехала ко мне в слезах, стала настаивать, и мы отправились к ювелиру, заказали другую, такую же. Словом, много хлопот доставил мне этот предмет моего музея.
— Который я, как хочешь, возьму с собой, — сказал Павел Сергеич, кладя булавку в бумажник.
— Покоряюсь, — поклонился Ордыновский, — покоряюсь и умываю руки. Имя этой особы будет тебе известно через полчаса, но принцип соблюден.
— Лучше бы ты соблюдал другой принцип: не показывать никому своего ‘музея’ и не вводить в грех.
— Ревнивых мужей?
Павел Сергеич покраснел чуть не до корня волос, но, тем не менее, ответил, в виде назидания:
— Ревнивых не ревнивых, это уже иной вопрос, а все-таки, Виктор Владимирович, спрячь ты свои сувениры даже от друзей — лучше будет.
— Ну, уж нет! Не стану лишаться главного интереса своего существования.
— Как знаешь, — иронически усмехнулся Павел Сергеич.
Все-таки, они расстались, по-прежнему, приятелями. Да и трудно человеку найти друга такого, как он сам. Павел Сергеич был уже доволен тем, что все разъяснилось благополучно, и он, ревнивый муж, остался в дураках. Одно только должно было коробить его совесть, — он был несправедлив к жене. Но какой муж долго терзается этим? Сегодня несправедлив, — завтра справедлив, сегодня заподозрил невинную жену, — а завтра… как знать? Рассуждая в таком духе, Павел Сергеич не только заставил замолчать совесть, но, в виде оправдания своего поведения с женою, придумал маленькую комедию.
Приехав домой, он придал себе мрачный негодующий вид, прямо прошел в гостиную и приказал Паше просить барыню немедленно и по очень важному делу.
Людмила Васильевна пришла и села поодаль, на диван.
— Знакома вам эта вещь? — спросил Павел Сергеич, показывая булавку издали.
— Покажите.
Людмила Васильевна взяла булавку и осмотрела ее.
— Это моя булавка! — сказала она и глаза ее сверкнули.
— Несомненно ваша. Я подарил ее вам. Но как она очутилась в чужих руках? — допрашивал Павел Сергеич.
— А как она оказалась у вас? — в свою очередь, спросила Людмила Васильевна, гневно смотря на мужа.
Но, к ее величайшему удивлению, Павел Сергеич не только не смутился, не покраснел, но даже с некоторой вызывающей свирепостью взглянул на жену.
— Вы хотите знать, как попала булавка ко мне? — спросил он. — Извольте! Я вам скажу, хотя должен сознаться, что это не в моем принципе… Ну, все равно. С полчаса тому назад я получил ее от мужчины.
— От мужчины?! Кто же… кто этот… — совершенно растерявшись, пролепетала Людмила Васильевна.
— Хотите знать его имя? — пристально воззрился на нее Павел Сергеевич. — Извольте… Ордыновский. Да-с, он самый. Ну-с, что скажете теперь? А? Извольте-ка объяснить, как попал мой подарок к этому великолепному пожирателю дамских сердец?..
— Я ее дала… на один вечер… Боже мой, какая неосторожность… — лепетала Людмила Васильевна, — ах, какая неосторожность!..
— Неосторожность? Это вы верно… Большая неосторожность… Но не угодно ли вам будет сообщить, кому вы дали ‘на один вечер’ эту булавку?
Людмила Васильевна раскрыла рот, чтобы ответить, но в эту минуту в передней раздался звонок и на пороге гостиной показалась Сонечка.
Она вся сияла от какого-то радостного чувства, наивное, детское личико ее улыбалось, в глазах пробегали искорки.
Поклонившись мрачно уставившемуся на нее Павлу Сергеичу, она бросилась к подруге, крепко стиснула ее в объятиях, расцеловала и воскликнула:
— Здравствуй, Милочка, дорогая моя!
Но Людмила Васильевна освободилась из объятий и иронически спросила:
— А моя булавка?
И во взгляде, с которым она смотрела на подругу, было столько беспощадной насмешки и собственного превосходства, что Сонечка, оторопев, могла только пробормотать:
— Милочка, я привезла тебе… Извини, пожалуйста. Милочка! Пойдем к тебе!
И она пробовала увлечь за собой хозяйку.
— Не беспокойтесь, Софья Андреевна, — послышался строгий голос Павла Сергеича, — никуда вам не нужно идти и нечего передавать жене. Вот тот предмет, который вы должны были привезти.
Он поднялся с кресла и медленно стал подходить к девушке, держа в протянутой руке булавку.
Сонечка страшно покраснела, потом побледнела и вдруг как-то вся опустилась.
Павел Сергеич смотрел на нее с злорадной усмешкой, но жена, следившая все время за Сонечкой, подоспела вовремя, чтобы поддержать падавшую в обморок девушку.
Источник текста: К. С. Баранцевич. Родные картинки. 17 рассказов. — Москва, 1895.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.