Анекдоты.
Анекдоты.
*
*
*
*
*
*
*
——
Анекдоты.
Анекдоты.
*
*
*
*
*
Характеры и портреты.
Характеры и портреты.
*
*
*
——
Анекдоты.
Анекдоты.
——
Анекдоты, Неизвестные Авторы, Год: 1808
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Рюльер ехал в публичной карете с молодою кармелитскою монахинею. Давно ли, спросил он, вы постриглись, и на котором году? — Ах, государь мой! отвечала монахиня, давно! давно! прошлого году и шестнадцати лет — я была еще очень молода в то время!
Рассеянные люди всегда имеют успехи в большом свете: их любят потому, что они забавны, беспрестанно дают вам новую материю для разговора и не способны ни к какому притворству. Граф Рокфель, надзиратель молодого принца Ламбаля, был чрезвычайно рассеян. В первый вечер по вступлении своем в должность, приходит он в комнату принца, который давно спал и с которым он обязан был ночевать, раздевается и хочет ложиться в постель, но, будучи весьма близорук, ошибается кроватью, видит спящего принца и, вообразив, что это большая датская собака, которую до того времени обыкновенно держал он в своей спальне, толкает его на пол, крича: долой, Patau! Ребенок испуганный, убитый, кричит и плачет, весь дом приходит в смятение. — По счастью тревога кончилась одним легким ушибом воспитанника и сильным испугом надзирателя. На другой день новая история: в пять часов после обеда маленький принц должен был взять урок, зажгли свечи, надзиратель придвинул свои кресла к столу, а учитель начал читать вслух. Граф Рокфель, который обыкновенно, ложась в постель, заставлял камердинера читать по нескольку минут громко, вообразил себя в своей спальне на кровати, и чувствуя побуждение ко сну, остановил чтеца, сказав: довольно! задул свечи, протянулся в креслах и в ту же минуту заснул глубоким сном. Шутки и громкий смех молодого принца его разбудили.
Известный медик Ширак занемог опасною болезнью, от которой после и умер. В беспамятстве схватил он себя за руку, пощупал пульс и сказал: я призван слишком поздно! Пускали ль больному кровь? — Нет, отвечали ему. — Считайте же его мертвым! и он не ошибся.
Неподалеку от Ванчензы — рассказывал один путешественник — нашел я такое эхо, которое девяносто девять раз повторяет звуки. — Не удивляюсь, отвечал ему один из слушателей, скажу лучше: в одной из деревень моих находится эхо, большого примечания достойное — всякий раз, когда у него спрошу: здорово ли ты, эхо? оно отвечает: слава Богу, барон!
Знатный английский лорд давал праздник. Во время обеда поднялась гроза, молния ударила прямо в залу и вышибла серебряное блюдо из рук слуги. Посетители оцепенели, хозяин сидел спокойно, ел пудинг и сдавая тарелку сказал своему управителю: пожалуй не забудь напомнить мне завтра поутру, что нужно поставить громовой отвод.
Граф Кенигсмарк, шведский посланник при дворе французском, говоря на шведском языке приветственную речь королю, на самой половине замещался, забыл свою роль, но сохранив присутствие духа и не переменяя тона, продолжал с низкими поклонами и выразительными жестами декламировать Отче наш, Символ веры, псалмы и тому подобное. Все слушали с великим вниманием, придворные удивлялись величественному виду, звучному голосу и смелости оратора, но бывшие в посольской свите стояли, потупив глаза, кусали губы и не смели взглянуть друг на друга, едва сдерживались от смеха. Приветствие натурально имело свое действие и принято с благосклонностью у трона.
В 1779 году, когда все дружественные сношения между австрийским и берлинским дворами пресеклись и война готова была возгореться, отправляли в прусский лагерь барона Тугута с особенными предложеньями, на которые надлежало ему стараться склонить Фридриха. Король обошелся с ним холодно, говорил, что не имеет при себе ни одного министра и что, наконец, материя давно уже истощена графом Финкенштейном. Тугут не слушал его и продолжал витийствовать, вынул большой сверток бумаг, связанный шнурком, развязал, начал читать бумаги одну за другою, декламировал, размахивал руками и горячился. Король слушал очень спокойно, улыбался, отвечал и да, и нет, наконец барон Тугут заметил, что мало выигрывал своим красноречием, решился откланяться и пошел вон. Будучи у дверей, слышит он за собою идущего короля и оборачивается в надежде, что Фридрих переменил мысли. Что же? Герой подает ему забытый шнурок и говорить улыбаясь: Tenez, Mr. Thugut, je n’aime pas le bien d’atrui (возьмите, господин Тугут, я не люблю присваивать чужого).
Один ученый, доктор философии, прохаживался по Люксембургской аллее в Париже. Подходит к нему человек очень порядочно одетый, жмет его руку и спрашивает: узнали ли вы меня? ‘Извините, государь мой, лицо ваше мне не знакомо!’ — Я купец из Лилля, где назад тому четыре года имел удовольствие вас видеть. —‘Быть может! в это время я точно был в Лилле, но вас, по чести, не могу вспомнить’. — Незнакомец вынул табакерку: прикажете ли, государь мой? — ‘Благодарю, я не нюхаю табаку!’ — А прежде нюхали! — ‘Отвык’. — Удивительно, как могли вы меня забыть, мы кажется вместе учились au College d’Harcour! подумайте хорошенько, не вспомните ли моего имени, а я на время вас оставлю. Незнакомец уходит, минут через десять возвращается, опять начинает разговор и опять потчует табаком своего старинного приятеля. — ‘Государь мой! еще раз скажу вам, что я не нюхаю табаку’. — Забылся, виноват! Разговор продолжается с живостью, наконец приезжий из Лилля зовет г-на доктора к себе на ужин, но доктор, не очень доверяя приветствиям вновь открытого друга, отговаривается учтиво, и приметив вдали двух женщин, своих приятельниц, идет к ним, а незнакомец между тем скрывается. — Совсем не знаю, что это за человек — сказал ученый, когда спросили у него, с кем он говорил — быть может какой-нибудь endormeur! (усыпитель — так называли себя некоторые мошенники в Париже), он потчевал меня табаком, но я остерегся, уверив, что перестал его нюхать, а правду сказать, недавно купил прекрасную табакерку. — Покажите! покажите! — Ученый всунул руку в карман, табакерка исчезла, на месте ее находилась следующая записка: ‘Г. доктор! Когда вы не жалуете табаку, то не имеете нужды и в табакерке!’
Анекдоты [исторические] // Вестн. Европы. — 1808. — Ч.37, N 1. — С.55-61.
Ужасный лев, которого содержали в зверинце Тосканского герцога, сорвался с цепи и бегал по улицам Флоренции. Все пришло в смятение, жители прятались по домам. Одна женщина с маленьким сыном на руках, попалась навстречу страшному зверю, в испуге своем она уронила младенца, лев ухватил его в зубы и побежал… отчаянная мать бросается перед ним на колена, простирает руки и горестным воплем требует пощады своему сыну! Кого не удивит такой необыкновенный поступок — крайняя степень отчаяния и помешательства, сие затмение рассудка, превосходящее самый рассудок, сие вдохновение великой горести, которая ничего не почитает неумолимым? Но следствия удивительнее: лев останавливается, смотрит несколько минут неподвижно, кладет младенца на землю, не сделав ему никакого вреда, и удаляется. Скажите, неужели несчастье и отчаяние имеют звуки понятные для самых диких зверей? Опыт уверяет нас, что они способны иметь чувство, производимое привычкою: много примеров их благодарности и привязанности к человеку, но здесь несчастная мать, для спасения своего младенца, имела одну только минуту, одно умоляющее восклицание: надлежало понять ее и смягчиться, и он ее понял и он смягчился! Кто изъяснит такое чудо? Французский живописец Монсьо изобразил на картине это происшествие, описанное Лагарпом в его Лицее. При конце книжки прилагаем ее чертеж.
Господин д’Этреан, которого придворные дамы называли дедушкою, будучи в гостях у герцогини Орлеанской, по обыкновенно своему не занимался никем, не говорил ни слова, сидел в ожидании оперы, протянувшись в креслах, у камина — и наконец заснул. Гости разъехались, герцогиня осталась одна с принцессою Б., которая, увидев странную фигуру спящего, не могла удержаться от смеху. ‘Надобно его проучить! сказала герцогиня, и в минуту накололи ему на парик модный чепец, букет цветов, несколько бантов, нарумянили ему щеки, налепили на них множество мушек, и, запретив лакеям смеяться, когда господин д’Этреан пойдет мимо, разбудили его, говоря, что опера началась. Дедушка встает, бежит в театр, и никто его не заметил, потому что он прошел задними коридорами — прямо в свою ложу, находившуюся в первом ярусе, почти над сценою и на самом виду. Первое дело — высунуться, посмотреть, много ли зрителей в партере и галереях, поклониться знакомым, и господин д’Этреан выставил смешное лицо свое из ложи: страшный хохот и стук! Он удивился, начал осматриваться, заглядывать в боковые ложи, еще более выставился — смех удвоился, забыли пьесу, принялись хлопать, кричать, указывать на него пальцами! Дедушка беспрестанно спрашивал: что такое? что сделалось?.. Певица Фель вошла к нему в ложу с зеркалом, и он узнал причину всеобщего смеха.
Ныне, такого то числа и года — говорил один мой знакомец — я сделал необыкновенное доброе дело: утешил человека, любезного, редких добродетелей, чрезвычайно богатого, знатной фамилии, умного и совершенно здорового, а сам я — бедняк, незнатен и болен.
Дюкло говорил об одном низком бездельнике: плюнь ему в лицо, утри его ногою, и он еще останется благодарен.
Один человек в продолжение целых тридцати лет проводил каждый вечер у г-жи N. Жена его умерла: ему советуют жениться на г-же N., но он отказывается. Куда ж прикажете мне — говорит он — ездить по вечерам?
Некто, увидев своего приятеля в глубоком трауре, с плерезами, с непудренной головою, спрашивает: конечно имели вы несчастье кого-нибудь лишиться? — Никого, я овдовел! отвечает печальный.
Лоримон, не имея отменного ума, не будучи ни приятен, ни любезен, не может обращать на себя внимания в свете. Он небогат, и в обществе совсем не играет блестящей роли, имеет доброе сердце, но тонкости чувства и нежность обхождения для него непонятны, не будучи никому опасен, он не имеет врагов, не знает ненависти, и не умея ни к кому привязаться сильно, почитает дружбу одною благосклонностью доброго сердца. Он здоров, имеет всегда цветущее лицо: наружность его показывает счастье. Лоримон не любит ни карточной игры, ни охоты — единственная страсть его хороший, вкусный обед во многолюдной компании. Понятия Лоримона об удовольствиях общества очень просты: ему не нужен выбор людей, он ищет множества мужчин и женщин в прекрасной, ярко освещенной зале. Ему пятьдесят лет, но я уверен, что еще ни разу в жизни он не был и не хотел быть принят в тесный круг знакомства. Зная, что его не заметят, он не боится пропасть в толпе, напротив он ищет в ней убежища и, благодаря счастливому расположению своему, в ней одной находит лучшие свои удовольствия. Лоримон знатного рода, все знатные дома для него отворены, и жизнь его наполнена такими только происшествиями, которые обыкновенно случаются в свете. Известный человек женится — он едет на свадьбу, и рад без памяти. К нему присылают сказать, что госпожа N. N. благополучно разрешилась от бремени — он счастлив: надобно ехать поздравлять, встретиться с людьми, увидеть большую компанию! Знакомый его умирает — он готов плакать! будет на выносе: вот утешение! но дом затворится на несколько недель, может быть, на несколько месяцев: вот горе! Более всего не терпит он годовых трауров. Двадцать лет, как он в отставке, но всякое новое производство есть для него важное государственное происшествие. Нет ни одного нового полковника и бригадира, которого не поздравил бы он от всего сердца, и радость его соразмерна важности чина: фельдмаршала поздравляет он с исступлением.
В обществе г-жи Жоффрен самый живой, самый веселый, самый приятный своею веселостью человек был Д’Аламбер. Проведя целое утро над вычислениями алгебры, или за трудными задачами динамики и астрономии, выходил он из своего ученого кабинета, как ученик из школы, единственно для удовольствия и отдыха. Ясный, обширный, глубокий ум его оживлялся приятностью, шутливостью, остротою: забывали философа и математика, видели одного доброго, привлекательного человека. Источником такой натуральной любезности была мирная душа, свободная от страстей, довольная собою, и каждый день награждаемая за труд открытием какой-нибудь новой истины: привилегия, исключительно данная одним математическим наукам.
Мариво {Сочинитель многих комедий и прекрасного романа Марианна. Ж.}, которому хотелось быть также забавным, имел всегда в голове заботу, казался беспокойным и скучным. Будучи по сочинениями своим известен как человек проницательного и тонкого ума, он почитал себя обязанным во всякое время иметь при себе свой ум, беспрестанно искал таких идей, которые легко бы можно было представить в противоположности, раздробить или смешать, и соглашаясь, что такая-то вещь справедлива, прибавлял всегда: до некоторой степени, в некотором смысле, всегда находил исключения, отличия, оттенки, ему одному приметные. Такая работа внимания была затруднительна и для него и для других, зато нередко производила она счастливые мысли, яркие, быстрые лучи света. Беспокойные взгляды Мариво заставляли думать, что он не был уверен в своих успехах и приобретенных и ожидаемых. Нельзя вообразить самолюбия подозрительнее и щекотливее, но он щадил других и его оставляли в покое.
Геснер — говорит гж. Жанлис — есть добрый великий человек, которому удивляешься без замешательства, с которым говоришь свободно, с которым можешь забыться, которого в первую минуту знакомства полюбишь от всего сердца, как милого, старинного друга. Он гулял вместе со мной по берегам Лиматты. ‘Здесь, говорил он, мечтал я о своих пастухах и пастушках, здесь родились мои Идиллии’. Я не забыла спросить, какое из сочинений своих почитает он лучшим — вопрос, который обыкновенно делают великому писателю, надеясь иметь удовольствие с ним не согласиться, что бы он впрочем ни отвечал, но Геснер связал мне язык своим ответом. Более других, сказал он, люблю я Первого мореплавателя, я писал его для жены, будучи истинно счастлив, в то время, когда любовь моя к ней только начиналась. — Теперь и я предпочитаю Первого мореплавателя Смерти Авеля. Геснер с любезным добродушием пригласил меня к себе, и я, признаться, очень была любопытна видеть ту женщину, которая могла воспламенить германского Теокрита, воображение представляло мне ее в виде пастушки, а жилище Геснера прелестным шалашом, на берегу ручья, в тенистой долине, где слышалось пение соловья, воркование горлиц, и под ногами расцветали розы. — Приезжаю к нему, иду через огород, и вижу на грядах капусту, репу, морковь: это расстроило несколько мою эклогу. Вхожу в дом: облака табачного дыму меня окружают, вижу Геснера в тумане за столом, с кружкою пива, и подле него добрую женщину, очень приятного лица, в простом казакине, в чепчике, с чулком: это была гж. Геснер. Но ласковый, добросердечный их прием, согласие, нежность к детям, простота, невинная веселость могут служить образцом тех чистых нравов, которые описаны в Идиллиях Геснера. Я видела перед собою картину золотого века, не пышную, не блестящую, но истинную и простую. Минуты, которые так быстро пролетели для меня в благословенном жилище Соломона Геснера, причисляю к счастливейшим и самым невинным минутам моей жизни.
Анекдоты [исторические] // Вестн. Европы. — 1808. — Ч.37, N 2. — С.136-140.
Вот забавная черта скупости: господин С**, богатый лангедокский дворянин, ослепнув обоими глазами, приезжает в Париж советоваться с окулистом Гранжаном, который, осмотрев его бельма, утверждает, что время делать операцию, и что он решительно отвечает за успех ее. Господин С** хочет наперед знать, что будет стоить ему операция. — ‘Пятьдесят луидоров, государь мой!’ — Скупец ужаснулся, хотел торговаться, Гранжан был непреклонен, наконец согласились, и окулист является с инструментами к господину С**, половина операции сделана, с правого глазу бельмо снято. Вижу, все вижу! воскликнул в восхищении господин С**. — ‘Приступим к другому глазу!’ — Погодите, господин доктор, вы требуете, если не ошибаюсь, пятидесяти луидоров, следовательно по двадцати пяти за каждый глаз! Я вижу очень хорошо и одним, платить за другой была бы смешная безрассудная роскошь! извольте принять двадцать пять луидоров и простите!
Природа наградила известного историка Гиббона весьма некрасивым лицом и чрезвычайною дородностью тела, которая мешала ему ходить, но не мешала искать благосклонности женщин. Будучи в Лозанне, историк наш страстно влюбился в приятную госпожу Крузац, он очень часто к ней ездил, искал и долго не находил случая объясниться, наконец, имев счастье застать ее одну дома, решился воспользоваться благоприятною минутою, упал на колена и начал декламировать любовное признание. Ответ госпожи Крузац был ясен и совершенно противен надежде искателя. Господин Гиббон казался пораженным, но он продолжал стоять на коленях, хотя не один раз напоминали ему, что время сесть на кресла. ‘Повторяю вам, государь мой, встаньте! сказала госпожа Крузац’. Ах, милостивая государыня, отвечал несчастный обожатель, не могу! В самом деле чрезмерная толщина препятствовала ему подняться. Госпожа Крузац звонит в колокольчик и говорит дошедшему слуге: подыми господина Гиббона! — Вот другая такого же рода сцена, в которой действующее лицо аббат Шовлень, малорослый, горбатый спереди и сзади, но умный, живой, бесстыдный и чрезвычайно предприимчивый с женщинами. Он посетил госпожу Нантулье, которая, будучи, нездорова, сидела в покойных креслах, и, по обыкновению своему, сделался очень дерзок. Госпожа Нантулье принуждена звонить: входит человек, ростом великан и силою Геркулес. Посади господина аббата на камин, говорит г-жа Нантулье. Силач берет аббата поперек тела, он отбивается, болтает ногами, напрасно! его сажают на камин, и он принужден еще сидеть смирно, чтобы не упасть и не разбиться до смерти. Шутки госпожи Нантулье приводят его в бешенство, и к довершению несчастья сказывают о приезде гостей: вообразите положение аббата Шовленя!
Анекдоты [исторические] // Вестн. Европы. — 1808. — Ч.37, N 4. — С.323-325.