Анекдот
Анекдот
* * *
* * *
Корней Чуковский
—————————————————————-
Анекдот, Чуковский Корней Иванович, Год: 1914
Время на прочтение: 4 минут(ы)
— Это был боговидец, пророк! Он новое солнце христианства! — воскликнул о нем Илья Репин.
— Вы сказали слово, которое ныне у самого Господа Бога на устах! — писал ему Эдуард Карпентер и сравнивал его с Лао-Дзы, с Иезекиилем, с Исайей.
— Ваша книга мудрее всего, что досель создавала Америка, — твердил ему мудрец Эмерсон.
Но Мымрецеву на всех наплевать, он сгреб боговидца за шиворот и поволок в клоповник. Что ж! Это очень естественно. Пророки ведь на то и существуют, чтобы их ввергали в узилища. Уитмен был апостол демократии, предтеча богоносного демоса, как же в самом деле порою не пнуть его смазным сапожищем! Поэтому я ничуть не смутился, когда пришла из Москвы телеграмма, что моя первая книжка о Уитмене ‘Поэзия Грядущей Демократии’ арестована по повелению начальства. Это так нормально, естественно. Ведь начальство отнюдь не обязано любить и поощрять демократию, ее апостолов, жрецов и певцов.
Но вот приходит странная, страшная, смешная, безумная весть: книга арестована за порнографию?! В поэзии грядущей демократии оказывается блуд, непристойность! Оказывается, этот вдохновенный пророк, сотрясающий небо и землю огненным вулканическим словом, был просто слюнявый старикашка, похабный, дрянной сквернослов!
Пред ним преклонялись и Репин, и Бальмонт, и Горький, его чтили Теннисон, и Россетти, и Бьернстерне, и Свинберн, весь мир перед ним на коленях, в Америке, в Австралии, в Англии вы найдете его книгу в каждом коттедже, в каждой бесплатной читальне. Существуют специальные журналы для проповеди его идей, создаются общины, колонии его учеников и последователей, миллионы человеческих душ видят в нем вождя и учителя, но вот вгляделся в него русский цензор и торжественно объявил:
— Блудодей!
Ведь это же анекдот, оперетка! Псалмы Уота Уитмена трижды были переведены на немецкий язык: сперва Фрейлигратом, потом Карлом Кнорцем, и совсем недавно Т.В. Рольстоном, и там не нашлось ни единого шуцмана, который замахнулся бы на них.
Во Франции тоже существует три или четыре перевода этой классической книги: перевод Вилье Гриффена (неполный), перевод Габриеля Саразена, и новый, прекрасный, изумительно точный перевод Леона Базальжетта, который недавно обнародовал увлекательную свою монографию: ‘Уот Уитмен как религиозный пророк’.
Рудольф Шмидт перевел Уота Уитмена на датский язык, Мориц Вагенворт — на голландский, Луиджи Гамберале — на итальянский, и никто в них за это не плюнул, никто не швырнул им в лицо гнусного слова: ‘п о р н о г р а ф ы!’ — к их скромной культурной работе все отнеслись с уважением, но когда к этим итальянцам, французам, голландцам вздумал присоединиться и русский, его навсегда заклеймили самым позорным клеймом — тысяча первой статьей.
Но скажут: не может же быть, чтобы этого вашего Уитмена обвиняли в таких преступлениях просто так, ни с того ни с сего. Ведь есть же в его книгах хоть [как] чего-нибудь щекотливого, дерзкого, что смутило, возмутило цензуру.
Еще бы! Конечно, есть. Уитмен не для институтского чтения, не для чопорных тартюфов и ханжей, ему смешна наша бонтонно-салонная, тепличная, анемичная речь. Он неотесан и груб, но он груб, как титан, как циклопический бард, а не как мышиный жеребчик. Его грубость есть грубость Рубенса, Бальзака, Раблэ, грубость полнокровного гиганта, а не худосочного слюнтяя-похабника… Полагаю, ведь есть же здесь разница.
Одно дело, если, игриво подмигивая, вам со смаком сладострастно нашептывают какой-нибудь мерзейший анекдот, и другое — если первосвященник, пророк торжественно пред лицом Бога и вечности возгласит о таинстве зачатий, о мистической сущности брака.
Уитмен был широк необъятно. В моей бедной арестованной книжке я, между прочим, писал:
— Он не забывал ни на миг, что вокруг мириады миров, и позади — мириады столетий. В каждой капле он видел океан, в каждой секунде он чувствовал вечность. Никаких подробностей, малостей! У него душа, как телескоп: знает только дали и шири. ‘Я лишь точка, лишь атом в плавучей пустыне миров’, — таково его неизбывное чувство… — ‘Триллионы песен и зим мы уже давно истощили, но в запасе у нас есть еще триллионы и триллионы еще… Миллионы солнц в запасе у нас… Эта минута ко мне добралась после миллиарда других’.
‘Миллион — единица его измерений. Этой мерой мерил доныне лишь Бог’. (Поэзия грядущей демократии. Стр. 29, 30.)
Вот с каких страшных высот взирал этот тайновидец на мир, и пусть найдут в его книге хоть строчку, где бы он этим высотам изменил, спустился бы к нашим вершочкам и дюймочкам. Даже в минуты любовных экстазов он твердил с о р а с п я т о й жене:
Тысячи будущих лет я теперь чрез тебя воплощаю.
Я сею теперь и рождение, и смерть, и бессмертие…
Это не только не грязь, но это очищение от грязи, воспарение над грязью, и недаром даже пуританская Англия, даже ханжеская Америка, где доселе и Мопассан, и Золя считаются непристойными авторами, Уитмена давно уже чтут как великого мирового поэта. Вот только что вышла в России, при журнале ‘Современник’, любопытная книга Трента и Эрскина ‘Великие американские писатели’, и там, в этом пантеоне всей нации, Уитмену почетное место, рядом с Эдгаром По и Лонгфелло.
Но есть люди, для которых и Библия сплошная клубничка, похабщина. ‘Не будь Библия такая известная книга, мы давно бы запретили ее’.
Меня всегда до столбняка изумляло, что те, кому дана над писателями такая грандиозная власть, все эти опекуны наших книг, контролеры наших мыслей и чувств, именно в этой-то области, в области литературы и мысли, ангельски-невинны, беспомощны.
Помню, лет десять назад цензор одной южной газеты зачеркнул мой фельетонный набросок об импрессионизме Оскара Уайльда. Я поехал к нему объясняться.
— Видите ли, — сказал он любезно, — получен такой циркуляр, чтоб поменьше говорить о сионизме…
— Но ведь то — сионизм, а то — импрессионизм!! — в отчаянии кричал я ему. — Сионизм это одно, импрессионизм — совершенно другое!
Но он только улыбнулся уклончиво:
— Нет, знаете… циркуляр… неудобно…
Так и в могилу должно быть унес убеждение, что автор De Profundis — сионист. О, если б мог он услышать, как громко я смеялся и фыркал, когда очутился на улице.
Едва ли это кому-нибудь нужно, чтобы просвещением великой страны управляли такие карикатуры и монстры.
Вот только что в журнале ‘София’, в первой книге, я прочитал с упоением остроумную статью Диесперова, такую изящную, пышную, — о святителе блаженном Иерониме, и там, между прочим, набрел на те же самые слова и выражения, за которые теперь мой бедный Уитмен причисляется к сонму порнографов.
Эти слова были сказаны самим присноблаженным святителем (стр. 91, 92).
И странно: лет восемь назад в моей прежней брошюрке об Уитмене (от коей я далеко не в восторге) мне уже случилось обнародовать те же самые строки поэта, но никто не заклеймил их тогда тысяча первой статьей!
Впервые: ‘Речь’ / 22 февраля 1914 г.