Н. Г. Помяловский
Андрей Федорыч Чебанов
(Из романа ‘Брат и сестра’)
ПРИМЕЧАНИЯ
Андрей Федорыч Чебанов, Помяловский Николай Герасимович, Год: 1862
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Библиотека ‘ОГОНЕК’
Н. Г. Помяловский. Сочинения
М., ‘Правда’, 1949
Андрей Федорыч Чебанов ‘волею Зевеса был наследником всех своих родных’. Он владел по крайней мере тысячью душ. Лишь только стукнуло ему двадцать с годом, срок гражданского совершеннолетия, как он сделался обладателем огромных поместий и земель. Но он получил свободу именно только в двадцать с годом, когда лишился отца и матери. До тех пор его личность самостоятельно, самодеятельно не проявлялась ничем. Не подумайте, что родители его были деспоты — ничуть не бывало, но он получил то странное, обезличивающее воспитание, которое встречается только у русских богатых и так называемых образованных бар. Он начал говорить по-русски только на двенадцатом году. Родился он за границей, в Италии, и прожил с отцом и матерью там до девяти лет… Элементарное образование он получил в Германии и Франции, а потом в России, но все-таки от немца и француза. Наконец ему наняли дома в учителя для русского языка одного кандидата университета, мещанского происхождения, человека, прошедшего огонь и воду и исходившего почти всю Русь пешком: он из Вологды пришел в Питер с несколькими пятаками в кармане, тяжелым трудом добыл ученую степень и теперь начинал пробивать себе дорогу в свете. Ученик и учитель никогда не могли понять друг друга. Учителю, по фамилии Лесникову, пришлось учить точно не мальчика, сына русского помещика, а какого-то космополита. Очевидно, требовалось долгих трудов, чтобы развить ребенка до понимания духа родного, народа и жизни. Андрюша не понимал не только наших сказок, песен, преданий старины, но подчас и Пушкина с Гоголем. Фразы вроде ‘Русь страна варварская, дикая’ или: ‘посмотрите на Западе, какие там учреждения’ и т. п., фразы, имеющие значение в устах людей, знающих и Запад и родину и, следовательно, имеющих основания к сравнениям,— в его устах, разумеется, не имели никакого смысла и звучали презрением к родине… Учитель же его был не то чтобы славянофил, а чересчур верил в народные силы и, будучи сам мужицкий сын, верил именно в мужика. Отсюда уже между учителем и учеником зародился тайный, глубоко зарытый в душе антагонизм. Читали они раз Гоголя. ‘Да,— сказал маленький космополит,— русский мужик любит в затылке почесать’.— ‘А отчего это?’ — спросил учитель. Андрюша не знал, что сказать.— ‘Неужели без причины?’ — ‘Да так’,— отвечал Андрюша.— ‘Так ничего не бывает на свете, ни в жизни, ни в природе’. — ‘Так отчего же наш мужик чешет в затылке?’ — ‘А вот узнайте сами, доищитесь’. Андрюша, разумеется, ничего не доискался. Тогда учитель объяснил ему: ‘Мужик чешет затылок оттого, что у него зудит в нем, а зудит в нем от грязи, грязь набилась во время долгой и трудной работы. И француз, и немец, и англичанин,— говорил он,— если поработают несколько часов на жаре н в поту, будут непременно чесать и затылок, и спину, и живот… Если же мужик и после бани чешется, то это у него уже в привычку обратилось’. Против такого аргумента ученик ничего не нашелся ответить. Скажет, бывало, Андрюша: ‘наш мужик пьяница’,— учитель начинает доказывать, что англичане больше пьют, чем русские, а у французских фабричных даже семилетние дети водку пьют. Скажет ли Андрюша, что наш мужик ленив, учитель показывает ему итальянского лаццарони… Если Андрюша ссылался на бедность, неопрятность и невежество русского простолюдина, учитель в параллель ставил английского фабричного, французского мелкого поземельного владельца, глубокое невежество многих граждан той и другой страны, до того глубокое, что многие из них не понимают, что такое ‘бог’, потому что в первый раз слышат это имя. Он прямо ему говорил, что мужик наш оттого беден, что он крепостной. И во всем так. Мы сказали, что Лесников не был славянофил, но он всегда отстаивал перед учеником народ, потому что его раздражало это легкомысленнее, ни на чем не основанное отношение к нему Андрюши. ‘Вы узнайте народ, тогда, пожалуй, браните его и хвалите Запад, а теперь вы не имеете на то никакого права’.
Ученик с учителем решительно не могли сойтись.
Другая беда — это несовершеннолетний, отроческий либерализм и претензии на политические тенденции. Тут просто мальчик казался педагогу нестерпимым маленьким фатом, хотя этого и не было на деле. Андрюша был фразером, не подозревая того, как люди и противоположного воспитания бывают квасными патриотами в детстве, считая себя маленькими сынками отечества. Фраза в детстве не заключает в себе лжи, она заключает в себе искреннее чувство, только ложно направленное. Чебанову позволялось читать, что хочет, и он имел несчастие читать политику и публицистику, в которых девяти частей, не понимал, а десятую понимал шиворот-навыворот. В нем развилось не то чтобы страсть, а пристрастие к общественным вопросам. Читая Круммахера и тому подобных нелепых писателей для детей, он рассуждал о свободе, равенстве, судах, гласности и т. п. Он часто прерывал урок разными вопросами, не относящимися к делу. Словом, он был только по рождению русский, а в космополитическом, отношении у него был сумбур в голове.
С одной стороны, совершенная оторванность от родины, родного языка, веры, обычаев и преданий в самом впечатлительном возрасте, с другой стороны, преждевременная, непосильная работа над предметами вовсе не детскими,— сильно смущали учителя, и он не раз хотел прекратить кондиции, теряя всякую надежду что-нибудь сделать из своего ученика. Но он замечал в Андрюше доброе, мягкое сердце, полную готовность понять его, внимательность и способность увлекаться, хотя и не был он усидчив, не было у него выдержанности и регулярности в характере. Лесников решился быть не только Андрюшиным учителем, но и воспитателем. Когда, мальчик освоился достаточно с русским языком, Лесников стал его водить на пашни, луга, в лес, на озеро, заставлял его вникать в крестьянский быт, смотреть хороводы, слушать песни и сказки. Это не совсем нравилось отцу. ‘К чему это?’ — спрашивал он.— ‘Не зная нисколько жизни народа русского хотя одной какой-нибудь местности, нельзя, знать и языка русского, язык — отражение народной жизни’,— отвечал Лесников. Отец соглашался, тем более, что видел в учителе безукоризненное усердие, но всячески он, получивши сам французское образование, не особенно заботился и наблюдал успехи сына по предметам Лесникова. Лесников более года добивался, чтобы отпустили ученика его вояжировать с ним по России, которую сам знал хорошо, назначая на первый раз путешествие вдоль по всей Волге. Он основательно доказывал, что гораздо благоразумнее малолетних детей ознакомить сначала с родиной под руководством опытного наставника, нежели шляться с ними без всякой пользы по чужим землям, что, приобретши сведения о своей земле, они в юношестве отправятся за границу с полной подготовкой к дельному путешествию. Его слушали, соглашались с ним, но все-таки Андрюша увидел Волгу только на 19 году, когда ехал в университет. Во всяком случае, Лесников много принес пользы Андрюше. Если бы не он, бог знает, что бы и вышло из мальчика. Беспощадно анализируя его фразы, он спас его в будущем от привычки лгать. Но перевоспитать своего ученика окончательно, он все-таки не мог: чересчур сильно было влияние прежних, годов. Воспитателями, равно как и учителями по всем другим предметам, кроме русского языка, были немец и француз. Вообще у русского человека не лежит сердце к немцу, Лесников же просто возненавидел своего сотрудника, хотя и звали его герр Шеллинг. Этот-то Шеллинг собственно и заправлял всем делом. Отец Чебанов не допускал никакого насилия в воспитании сына: телесные наказания и штрафы какого бы то ни было рода были изгнаны. Допускались в редком случае, выговоры и, внушения. С баричем обращались почтительно, и сам барич вел себя с достоинством Каким же образом достигали того, что Андрюша и вел себя как джентльмен, и всегда готовил уроки? Он с самой молодости, с пеленок видел около себя порядочность, был приучен к ней постепенно, а главное, употреблялись всевозможные искусственные педагогические меры, чтобы дитя училось легко и шутя. Никакого усилия, никакого почти труда не стоило Андрюше выучивать уроки. Он всегда был исправен, всегда знал урок, но никогда не работал сам над ним. Немец за неделю до известного урока незаметно для ученика подготовлял его, и потом, при разных учебных пособиях, картах, картинах, моделях и т. п., урок вкладывался в голову мальчика. Была построена целая сеть педагогическая, при помощи которой ловили ум и память мальчика, заставляя их удерживать в себе то, что учитель считал необходимым. Незаметно, легко шло преподавание. При этом постоянно наблюдали здоровье ученика, расположение его духа, впрочем, большею частию всегда ровное, ловили, в какую минуту и когда к нему подойти, подмечали те или другие свойства его, склонности — и всем этим пользовались под руководством немца, чтобы достигнуть педагогической цели. Хороша или дурна эта система, пусть всякий судит сам, но Лесников за эту-то систему пуще всего и возненавидел немца. ‘Уродуют барчонка,— говорил он:— не дадут самому пошевелить мозгами. Барина растят. Этот колбасник не педагог, а лакей по умственной части. В физическом отношении Андрюша избалован, у него два лакея, он сам не оденется, сам умыться не умеет, налить супу в тарелку, хотят, чтобы он сам и в науке ничего не мог делать, ему тоже подают эти лакеи, немец да француз. Из этого выйдет одна гадость — мальчик будет иметь сведения, но он, хотя и не лишен способностей, навсегда останется дилетантом. Теперь перед ним лакействует немецкая кикимора, вырастет большой — будет плясать по дудке того или другого журнала или газеты, того или другого кружка. Отец хвастает, что из его сына не выйдет хлыща, полотера или человека, помешанного на чинах, кутилы, положим, так, но и помимо всего этого можно остаться дураком и весь век коптить небо. Ведь вон у него около тысячи душ крестьян. Не умея сам шевельнуть мозгами, что он с ними будет делать? Разумеется, попадется в лапы первого негодяя-управляющего. Зашиб бы этого проклятого немца!’ Так рассуждал Лесников. В спорах с немцем он никогда не сходился во мнениях, а в практике педагогической всегда, противодействовал ему. Лесников заставлял Андрюшу самого добиваться до истины, руководя только в некоторых научных приемах. Он учил его размышлять. Но и у самого Андрюши не совсем лежало сердце к Лесникову. Хотя он не был совершенно дюжинною личностию, но и не выдавался в среде окружающих его лиц из ряду вон. Мальчик, дитя своего общества, в душе которого не находилось никаких задатков для протеста какой бы то ни было его стороне, — даже более: который уже был полный член и адепт этого общества, — он чувствовал, что в его быт и миросозерцание Лесников вносит что-то новое, что расстраивает его душевный мир и гармонию детской жизни. Будучи приучен к самонедеятельности, он после работ с Лесниковым утомлялся, впадал в скуку, терял аппетит. Он не любил его, хотя и уважал. Он смотрел на учителя с любопытством, видя в первый раз в своем кругу такого человека. Уже Лесников был полезен мальчику лично своею персоною, заставляя пытливо задумываться над нею. Разумеется, мальчик не мог разгадать натуру плебея, с которым впервые стоял лицом к лицу. Немец, — мы забыли сказать, что этот немец был из католиков, самый гадкий тип немца, — зорко следил за питомцем и шептал на ухо папаше, особенно же мамаше, что их единородное чадо находится в опасности от грубого, неотесанного мужика Лесникова. Папаша был холоден к Лесникову, но уважал его за его честное исполнение своих обязательств. Мамаша же ничего не хотела знать — она ненавидела Лесникова, дошло до того, что всякую простуду, боль живота, рассеянность, случайную и кратковременную холодность к ней сына мама стала объяснять влиянием Лесникова. Последний понимал это и в душе называл ее пресной бабой, которую следует закутать во фланель и поить парным козьим молоком. Досадно было Лесникову, но он упорно шел к своей цели, желая во что бы то ни стало развить в ученике стремление к личной работе. Ему хотелось, чтобы обрусел возможно более этот космополит-мальчик, обрусел бы на зло и папаше и мамаше, и проклятым немцу и французу. Как развитый человек мечтает, что невежественный простолюдин ознакомится, под его усилиями, с наукой и искусством образованных людей, так и Лесников бился изо всех сил — только не снизу, а сверху, не из среды простонародия, а из среды аристократизма вырвать человека. Он гордился тем, он мечтал о том, что выйдет, и причиной тому будет он, Лесников.
Но педагог смутно чувствовал, что мало достигает своей цели, хотя и не хотел сознаться в том ясно.
Немца Лесников не любил, но все-таки называл умным скотом, но француза он называл просто безмозглой головой.
Детский либерализм и преждевременная, ни к чему не ведущая дипломатика, привитая насильственно, была делом француза, действительно враля отпетого, всегда искусственно раздражавшегося своими фразами. Этого господина Лесников часто обрывал. И за это отец Чебанов уважал Лесникова, потому что смотрел на француза тоже с презрением, но француз состоял в качестве фаворита у мамаши, у которой, откровенно говоря, не было в голове ни царя, ни царицы. Немца она брала под свое покровительство и как учителя и как няньку своего единственного сына, а француза, кроме того, как приятного для нее собеседника и услужливого, ловкого кавалера. Француз внушал ей, что из Андрюши со временем выйдет дипломат что у него и теперь обнаруживаются явные наклонности к политике, что он, родившись за границею и путешествуя по Европе, видел почти все европейские государства и таким образом даже на двенадцатом году обогатился сведениями, необходимыми для дипломата и политика. ‘Глупая женщина,— думал Лесников: — чему верит! Чтобы быть дипломатом, надо иметь способность к самостоятельной работе мозгами, а мальчика только я заставляю работать ими. Во всех других случаях мозгами ребенка работают немец и француз, хотя того дитя и не подозревает. Его головой распоряжаются по произволу. Вся эта страсть к политике в Андрюше напущена, раздута искусственно, и это тем легче было сделать, что мальчику всегда хочется, чтобы его считали взрослым, а он тут делит и межует Европу, устраивает конгрессы, заключает конвенции, рассылает царям и царицам ноты, а подчас и головомойки… Это считают признаком дипломатического призвания!.. Знатный выйдет дипломат из мальчика, которого растят педагогические холопы!..’
Относительно подготовки ребенка к дипломатике через путешествие его по Европе Лесников тоже не мог согласиться с французом.
‘Самое путешествие, — говорил он: — повело ко вреду Андрюши. Быстро перелетая из города в город, не останавливаясь нигде надолго, он приобрел дурную привычку к невнимательности и верхоглядству. Это то же самое, что в один прием обойти петербургский Эрмитаж — не много будет сделано для эстетического развития. Лучше было бы внимательно изучить одну деревню, нежели быстро окидывать взором целые территории. Неужели, если я промчусь семьсот верст в течение полутора суток по железной дороге, то это будет значить, что я путешествовал на протяжении семисот верст? Такие вояжи, какие делал Андрюша, способны приготовить не дипломата, а шатуна, который весь век будет слоняться без толку по белу свету. Самое путешествие за границей, о котором иной весь век мечтает да часто так и умирает с прекрасною мечтою, путешествие, ознакомляющее нас с бытом и учреждениями других народов, сглаживает наш узкий либерализм, — для этих господ служит только ко вреду. Глупа эта женщина, что слушает француза!’
‘Но я, — думал Лесников с упорством,— спасу этого мальчика!.. Посмотрим, чья возьмет!..’
Но с французом бороться было трудно. Когда Лесников шел против методы немца, вводя ученика своего в новый мир, тогда мальчика часто увлекала новизна предметов и даже самая самодеятельность, но итти против француза значило тревожить детское самолюбие, разочаровывать ребенка, доказывать ему, что он не взрослый, а дитя. Против француза у него было мало шансов, и он потерпел в борьбе с ним полное фиаско.
Таким образом, Лесников встал во враждебные отношения со своими сотрудниками по делу образования Андргоши. Но он не совсем дружелюбно относился и к ученику. Ему не нравился характер мальчика. Такие характеры многие называют внешними. В них есть одна определяющая черта. Андрюша не понимал природы, не умел наслаждаться ею, он не засматривался на ясное небо ни днем, ни ночью, не прислушивался к голосам и шуму леса, пруды, каскады, ручьи и ключи не имели для него поэтической прелести, в грозе он не находил ничего грандиозного. Это, по словам Лесникова, зависело тоже от бестолкового, как выражался он, путешествия по Европе, где пейзажи разных стран перед ним сменялись, как в калейдоскопе, так что пригляделись и приелись. Его более занимала театральная декорация, чем самый роскошный природный вид. Природа была для него мертвою книгой. Он жил единственно среди людей. Но и здесь надобно сделать ограничение. Отец и мать его были аристократы в душе, но в то же время люди настолько с тактом, что никогда не обнаруживали своего аристократизма резко. Собственно говоря, они не презирали плебеев, не считали их людьми другого порядка, даже не называли пошлым именем меньшей братии, считая себя старшей, но… да трудно и понять то чувство, с которым они относились к плебею. То чувство было не презрение, а что-то вроде гадливости, нежелания прикоснуться к неприятному предмету. ‘Ты нам ровен, — сказали бы они плебею, формулируя свои убеждения, — имеешь право на все, на что имеем мы, но не суйся к нам, между нами могут быть разного рода сделки, но никак не близкое знакомство или родство!’ Что ж? на этом можно еще сойтись, если уж не хотят аристократы слиться с плебеем. Но не так думал Лесников. Ему досадно было, что семейные убеждения довольно сильно отразились на Андрюше. Андрюша был честен и добр, но все-таки чувство необщительности с другими классами не рекомендовало его характер. Лесникову хотелось во что бы то ни стало перевоспитать мальчика.
Но чем же кончилось дело?
Дело кончилось тем, что Лесников однажды вышел из себя и выругал немца. Устроился довольно почтенный скандал. Лесникову предложили оставить дом Чебановых.
Долго он сидел в последний вечер, который проводил у Чебановых.
‘Ну что же я успел сделать для Андрюши? — думал он.— Мальчик начал довольно правильно владеть родным языком, ознакомился несколько с окружающею его жизнью, полюбил некоторых русских поэтов, хотя народная поэзия, даже Кольцов, более других понятный высшему классу, остались для него неразрезанною книгой. Он все-таки остался барином’.
Лесников злился. Ему жалко чего-то было, и в то же время он чуял в душе обиду, досаду, оскорбление.
Но чего ему жалко было?
Не о потере выгодного в денежном отношении места учительского он жалел. Он успел скопить деньжонки. С Чебановыми-родителями он не прерывал никаких интимных связей. Немца и француза, своих сотрудников, он, как говорил, повесил бы на первой осине, хотя, само собою разумеется, не сделал бы этого, если бы к тому и представился случай. Прислуга дома ему тоже не была особенно по сердцу. Нравилась ему местная природа, но не унывать же от того, что приходилось оставить ее.
‘Андрюши, что ли, мне жаль?’ — подумал он.
Не любя лгать перед собою, Лесников сознался, что это неправда, что он не любит Андрюшу — и в эту минуту всего более.
Что же?
Ему было горько и досадно. Его самолюбие страдало — не оттого, что ему указали двери, а оттого, что все его труды привели к такому ничтожному результату. Он оказался бессильным в перевоспитании Андрюши. Он теперь называл себя дураком, что взялся за такое дело, а тяжело сознаться самому себе, что ты сглупил.
— Да разве можно перевоспитать барича? — говорил он. — Они и слово особое для себя придумали, их, видите ли, ‘среда заедает’… жалкие, жалкие люди!.. Говорят, что трудно к мужику подойти, что он зарылся и спрятался от образованного человека, не допускает его в тайники своего миросозерцания, но вряд ли легче проникнуть и в тайники этих аристократов, вряд ли и к ним подойти сумеешь.
После некоторого раздумья он спросил себя:
— Но любил ли я Андрюшу?..
— Нет, — ответил он, — ну и чорт с ним. На другой день он уехал.
[1862]
Рассказ впервые напечатан после смерти писателя в ‘Современнике’ No 10 за 1863 год, с подзаголовком ‘Из романа ‘Брат и сестра’.
Благовещенский сообщает, что отрывок ‘Чебанов’ не имеет отношения к роману: ‘Н. Г. Помяловский набросал этот отрывок в течение трех часов для литературного чтения уже тогда, когда задумывал сделать кое-какие изменения в романе. В чем состояли эти изменения, сказать не можем’.
‘Волею Зевеса был наследником всех своих родных’ — неточная цитата из ‘Евгения Онегина’ Пушкина.
Круммахер — немецкий писатель, богослов, автор ‘Притч’ — сказок для детей.