Андрей Белый. 'Серебряный Голубь'. Повесть в семи главах. Книгоиздательство 'Скорпион'. Москва...., Амфитеатров Александр Валентинович, Год: 1911 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 37 минут(ы)

Андрей Блый. ‘Серебряный Голубь’. Повсть въ семи главахъ. Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’. Москва. МСМХ (1910). Стр. 321. Ц. 1 р. 80 к.

До этой большой повсти я былъ мало знакомъ съ творчествомъ г. Андрея Благо. Давно, когда онъ только что началъ свои литературные дебюты и заставилъ говорить о себ, я читалъ дв его ‘симфоніи’. Об показались мн произведеніями таланта несомнннаго, въ которомъ юношеская нарочность, брыкливый задоръ и боевыя кривлянія декадентской школы, въ то время еще не замерзшей въ ‘академіи’, боролись съ природнымъ здравымъ смысломъ и непосредственностью прямого, живого, умнаго наблюденія. Изъ-подъ мистическихъ масокъ г. Андрея Благо выглядывало, — правда, мелькомъ, но часто, лицо настоящаго реалиста, и было оно, въ мельканіяхъ своихъ, настолько улыбчиво и лукаво, что казалось даже сатирическимъ. Такъ какъ г. Андрей Блый пошелъ но декадентскимъ тропамъ дальше, чмъ кто-либо другой ходилъ, такъ какъ образность метафоръ и гиперболъ онъ сплошь и рядомъ доводилъ до сосдства съ пародіей, сохраняя, однако, неизмнно серьезное лицо, то многіе объявили его чуть не сумасшедшимъ. Другіе почитали его лишь ловкимъ симулянтомъ литературнаго сумасшествія, такъ какъ оно въ ту пору было въ мод и обезпечивало рыночный шумъ и успхъ. Есть правило у психіатровъ, что симуляція истеріи хорошо удается только субъектамъ, въ самомъ дл, истерическимъ, и, кто способенъ совершенно и хронически разыгрывать роль сумасшедшаго, тотъ въ самомъ дл, къ сумасшествію предрасположенъ. Г. Андрей Блый очень безумствовалъ дебютахъ своихъ, но ‘въ безумств его было нчто систематическое’ чувствовался человкъ, который средства безумія своего отлично знаетъ и пускаетъ въ ходъ очень хитро, мтко и вско. Между строкъ его часто звенлъ хохотъ, беззастнчиво высмивавшій и публику поэта, и школу его, и даже его самого. Читая ‘симфоніи’ г. Андрея Благо, я испытывалъ иногда, въ меньшемъ размр, т же впечатлнія, что пережилъ, когда впервые читалъ геніальнаго ‘Пана’ Кнута Гамсуна: злйшую сатиру ядовитйшаго и надменнйшаго изъ мистификаторовъ, которую наивное русское подражательство честно приняло за евангеліе новаго положительнаго идеала и — что глупостей то натворило, слдуя его заповдямъ-пародіямъ!— не сосчитать… Хорошо ли, пть ли подобное коварное творчество — отставимъ, покуда, вопросъ этотъ въ сторону. Рчь идетъ не о Гамеун, по о т. Андре Бломъ. Кто бы ни былъ послдній, во всякомъ случа, въ немъ слышался человкъ большихъ способностей, пытливый, трепещущій хаосомъ какихъ-то идей, еще мутныхъ и не опредлившихся, по ему не безразличныхъ, еще плывущій, по теченію, какъ погнали его время и школа, по теченіемъ уже недовольный, барахтающійся, съ потребностью плыть куда-то если не противъ, то хоть поперекъ волны.

Такимъ остался въ моей памяти г. Андрей Блый первыхъ ‘симфоній’, которому я въ 1904 году печатно предсказывалъ, что въ голомъ эстетизм декаданса ему долго не усидть. Здравый смыслъ, реалистическія тяготнія, боле того: наличность въ его дарованіи прямо таки публицистическихъ и сатирическихъ нотъ,— должны были увести поэта отъ расплывчатыхъ зыбей самодовлющаго искусства на почву дланія конкретнаго и цлесообразнаго. Я нисколько не удивился бы встртить г. Андрея Благо въ 1910 году не только ‘взыскующимъ града’ новефасоннымъ народникомъ, какъ являетъ его ‘Серебряный Голубь’, не только общественнымъ дидактикомъ, хотя еще идеалистомъ, но даже — практическимъ художникомъ откровенно утилитарнаго типа, проповдникомъ прикладной тенденціи, обратившей искусство въ служебность. Это еще будетъ когда-нибудь, и скоро будетъ, потому что въ ‘Серебряномъ Голуб’ уже начинается. Къ тому есть уклонъ во всей натур г. Андрея Благо, и талантъ его по уклону этому долженъ былъ потечь, ибо тамъ указаны ему естественное русло и линія наименьшаго сопротивленія. Утилитарная служебноеть творчества — совершенная, органическая невозможность для Бальмонта: для него цпкая страстность и разбросанность идейнаго хаоса, чуткость накопляющихся впечатлній и смняющихся настроеній я потребность о каждомъ изъ нихъ пть, пть, пть, какъ птица поетъ,— нормальное состояніе. Она — разсудочная, академическая невозможность для цльнаго, холоднаго Брюсова, котораго вся сила — въ закованной непреложности формъ, для котораго явленія — только предметъ поэтической классификаціи и, затмъ, равноправнаго распредленія по богатйшимъ витринамъ огромнйшаго систематическаго музея великолпно, почти научно разработанныхъ, ритмовъ и римы. Но г. Андрей Блый и не вольная птица, и не академикъ. Въ немъ нтъ гордой силы одиночества и способности смотрть на дйствительность сверху внизъ, съ высоты обособленнаго и тайнаго внутренняго ‘я’. Игрывалъ и онъ сверхъ-человка, по — не годился. Ему — по въ лон матери-пустыни и не на вершинахъ близны неприступной, по на міру жить, и рано или поздно міръ долженъ былъ уволочь его живое, подвижное, любопытствующее существо за собою. Щекотливый вопросъ только именно вотъ, что — рано или поздно?

Долженъ повторить свое признаніе, что, въ промежутк первыхъ ‘симфоній’ и ‘Серебрянаго Голубя’, я за г. Андреемъ Блымъ не слдилъ. Не такія времена переживались русскимъ обществомъ, чтобы досужно было наблюдать художественную эволюцію символистовъ я эстетовъ. Самихъ послднихъ-то времена эти такъ встряхнули, что иные перестали быть символистами и эстетами и принялись открещиваться отъ своихъ недавнихъ проповдей, яко отъ Сатаны и всхъ длъ его. Статьи г. Андрея Благо, встрчавшіяся съ газетахъ и журналахъ, не то, что мн не правились, по, каюсь, не могли даже ни нравиться, ни не нравиться, потому что я, просто, не въ состояніи былъ ни одной изъ нихъ дочитать до конца. Писалъ ихъ г. Андрей Блый съ умышленной неряшливостью языка, ломая русскую рчь, ни въ чемъ, казалось бы, предъ нимъ неповинную, въ такія чудовищныя формы и выкрутасы, что —

Бывало, глупые его не понимали,

А нын разумть и умные не стали.

Это было скучно и антипатично. Когда авторъ заставляетъ читателя искать мысли сочиненія чрезъ борьбу съ его языкомъ, это — не аристократизмъ творчества, который всегда простъ и ясенъ, какъ день, (Пушкинъ, Шопенгауэръ), но аристократничанье, кабинетная надменностъ, своего рода мщанство во дворянств, чванная претензія, которая, чтобы извинить себя, должна быть оправдана разв ужъ, въ самомъ дл, огромно цннымъ содержаніемъ. Статьи г. Андрея Благо содержаніе свое прятали такъ искусно, что, посл двухъ-трехъ столбцовъ, терялось желаніе постичь смыслъ ихъ. Можетъ быть, молъ, и богатъ кладъ, да себ дороже время — найти его. Притомъ, непріятное впечатлніе оставляли эти статьи быстрою утратою г. Андреемъ Блымъ его рзвой и яркой юности. Бывало, онъ и нелпость брякнетъ, да бодро, весело, живо, другихъ собою разсмшитъ и самъ на себя отъ души разсмется. А теперь сталъ онъ ‘человкъ учительный’ и тянетъ многоглаголивую канитель скучнаго умничанья, въ которомъ, вдобавокъ, по существу то сказать ему нечего,— и надо, значитъ, прикрывать отсутствіе кушанья боле или мене искусно прибраннымъ гарниромъ. Ну, и — ‘шь три часа, а въ три дня не сварится’. Вотъ — лежитъ предо мною томище г. Андрея Благо ‘Символизмъ’. Перечиталъ человкъ на вку своемъ уйму и обрлъ великое книжничество. Но книга уже по расцвтаетъ въ немъ радостнымъ цвткомъ образной мысли, какъ въ старые годы, когда мерещился ему призракъ Владимира Соловьева, бгающій по московскимъ крышамъ. Нын она тянетъ г. Андрея Благо къ повелительности теоретическихъ программъ и къ законодательству обобщающихъ формулъ. Насидлся онъ на Ciон-то литературномъ наслушался глаголовъ и горитъ въ немъ душа — пора ему свои собственныя скрижали начертать для Израиля. Несомннно, что крупный талантъ, образованіе и ‘искренность въ момент’, свойственныя г. Андрею Блому, являются серьезными данными въ пользу его кандидатуры на роль эстетическаго Моисея. Но, вмст съ тмъ, г. Андрей Блый — въ полномъ смысл слова, ‘тнь прочтенной книги’, какъ обмолвился угрюмымъ образомъ въ одномъ уныломъ стихотвореніи своемъ К. Бальмонтъ. Къ формуламъ г. Андрея Благо тянетъ, но нтъ въ мягкой натур его устойчивости, которая вынашиваетъ стальную прочность формулъ, и потому насочинилъ онъ ихъ много, а на скрижали зарубить не усплъ ни одной. Потому что, едва родитъ онъ то, что ему кажется формулой, какъ уже новая книга дастъ ему новыя сомннія, и, глядишь, новорожденная формула то летитъ въ корзину, и предшествовавшія собственныя статьи свои авторъ долженъ оговаривать, что помщаетъ ихъ лишь ‘какъ образчикъ условнаго, психологически любопытнаго, обоснованія (‘Критицизмъ и Символизмъ’), То-есть ‘другъ мой! удивляйся, но не подражай!’ какъ совтовалъ сыну своему Козьма Прутковъ, единственный, если не считать Григорія Сковороды, вполн самобытный философъ русскій. Прочитано и усвоено чудовищно много, и въ ум,— боле воспринимающемъ, чмъ творческомъ, и боле отражающемъ, чмъ свтъ рождающемъ, — ползла, стна на стну, настоящая Ходынка чужихъ идей. Спша одна на смну другой, он безжалостно давятъ и топчутъ другъ друга, и толкотню ихъ убійственную некому упорядочить И унять, такъ какъ у г. Андрея Благо нтъ собственной твердой и ясной, постоянной идеи, которая выравняла бы хаосъ его эрудиціи вокругъ себя въ стройный порядокъ. Въ самообманной погон за такимъ идейнымъ центромъ, онъ хватается за свою математическую наслдственность и, путемъ ея, достигаетъ хоть вншнихъ-то подобій равненія: устраиваетъ безчисленныхъ рекрутовъ своей начитанности чисто механически, ‘по ранжиру’, въ порядокъ, который никуда не годится для идейной войны, но можетъ сойти съ рукъ и даже показаться серьезнымъ на парад эстетическихъ журналовъ. Таковы его статьи ‘Лирика и экспериментъ’, ‘Опытъ характеристики русскаго четырехстопнаго ямба’, ‘Сравнительная морфологія ритма русскихъ лириковъ въ ямбическомъ диметр’, ‘Не пой, красавица, при мн’ и прочіе опыты чисто-механическаго расчлененія ‘Магіи словъ’ (и подъ такимъ названіемъ есть статья у г. Андрея Благо). Пущепы въ ходъ — алгебра въ три алфавита, чертежи, рисунки, потные знаки, статистическіе пріемы, физическія и химическія формулы, чуть ли не высшая математика. Во истину, плипеодланіе египетское. А, въ конечныхъ его выводахъ, преподносятся читателю глубокія и новыя мысли, врод, напримръ слдующихъ:

‘Если же критика (для лирическихъ стихотвореній) существуетъ, то она должна опираться на объективную данность, этой данностью является единство формы и содержанія’.

Тни не токмо Стоюнина, но даже Кошанскаго икаютъ на томъ свт, квинтиліанъ и самъ ‘Аристотель оный, древній философъ’ язвительно ухмыляются: ‘вотъ такъ открылъ Америку г. Андрей Блый! однако, и прогрессъ же тамъ у нихъ на верху!’ А читатель, потратившій долгое время и трудъ серьезнаго вниманія на то, чтобы, подъ руководствомъ г. Андрея Благо, прійти къ выводу, который онъ самъ съ дтства пріемлетъ, какъ аксіому, жалобно свищетъ: ‘Ахъ, на что жъ было огородъ городить? ахъ на что жъ было капусту садить?’ Нельзя не сознаться, что тригикомическія старанія г. Андрея Благо превратить Пушкина, Лермонтова, Фета и т. д., до самого себя включительно, въ теоремы изъ ‘Малшина и Буренина’ живо напоминаютъ исторію, какъ въ чеховскомъ ‘Репертуар’ гимназистъ VII класса Егоръ Зибсровъ ршалъ съ ученикомъ своимъ Петей задачу: ‘Купецъ купилъ 138 арш. чернаго и синяго сукна’ и т. д_л а родитель купецъ Удодовъ наблюдалъ и не одобрялъ.

— Ну, чего думаешь? Задача-то пустяковая!— говоритъ Удодовъ Пет.— ‘Экій ты дуракъ, братецъ! Ршите ужъ вы ему. Егоръ Алексевичъ.

Егоръ Алексевичъ беретъ въ руки грифель и начинаетъ ршать. Онъ заикается, краснетъ, блднетъ.

— Эта задача, собственно говоря, алгебраическая,— говоритъ онъ.— Ее съ иксомъ и игрекомъ ршить можно. Впрочемъ, можно и такъ ршить. Я, вотъ, раздлилъ… понимаете? Теперь, вотъ, надо вычесть… понимаете? Или, вотъ что… Ршите мн эту задачу сами къ завтраму… Подумайте…

— И безъ алгебры ршить можно, — говорить Удодовъ, протягивая руку къ счетамъ.— Вотъ, извольте видть..Онъ щелкаетъ на счетахъ, и у него получается 75 и 63, что и нужно было.

— Вотъ-съ… по-нашему, по-неученому.

Учителю становится нестерпимо жутко’.

Г. Андрей Блый по математик собаку сълъ, и потому ему Удодовы не указъ: procul este profani! Но пріемъ то остается все тотъ же. Для ршенія, которое легче легкаго выкладывается на счетахъ, призываются этакія, напримръ, штучки:

Создавая крутыя по размрамъ произведенія искусства, Ибсенъ стремился сперва затратить извстное количество энергіи

0x01 graphic

Если миловать алгебраированную формулу, слова здсь выражаютъ мысль, столь общую, ходовую и непреложную, что негд и помстить ее иначе, какъ въ разряд ‘великихъ летишь’: ‘солнце свтать днемъ, а лупа ночью’, ‘чернаго кобеля не отмоешь до бла’ и пр. Ну, а какъ загуляли плюсы, да знаки дленія, да а₁, a₂, а₃—весь жупелъ Егора Зиберова, — тутъ ‘великая истина’ какъ бы и оригинальностью прирумянилась, и не у всякаго Удодова достанетъ скептической смлости сказать старух, что для сообщенія такихъ новостей не стоило ей вставать изъ гроба.

— А вотъ — не угодно ли еще страшне:

Если при стаціонарномъ уровн творчества t мы устанавливаемъ обратную пропорціональность между Q (количествомъ) и T (напряженіемъ), то при возрастаніи творческаго напряженія возрастаетъ напряженіе настроенія, это значитъ: при напряженіи Q какъ бы возрастаетъ пропорціонально напряженіе этого творчества. Обозначая возрастанія напряженія чрезъ X, Х₁, Х₂, имемъ.

0x01 graphic

‘а’ — коэфиціентъ возрастанія Q при возрастаніи творческаго подъема на условно-теоретическую единицу.

Имемъ уравненіе:

Qt’ = Q₀ + Q₀ + dt.

Вынося за скобки Q₀, получаемъ,

Qt = Q₀ (1 + dt).

Эта формула аналогична формул, выражающей законъ Шарля и Маріотта: PU = P₀U₀(1 + dt), гд ‘d’ — коэфиціентъ расширенія газовъ.

Нтъ ничего боле не математическаго, какъ условное пользованіе вншними математическими пріемами вн области точныхъ изслдованій и паукъ. Насколько строга и безусловна математика у себя дома, настолько она податлива и любезно уступчива въ гостяхъ. Хватило бы только буквъ въ латинскомъ и греческомъ алфавит, а то, при произвольности заданій, свобод допущеній и каприз коэффиціентовъ, имя можно вывести и утвердить все, что угодно. Не только формулу творческаго напряженія (‘Напрягся — изнемогъ, потекъ — и ослаблъ’), аналогичную формул закона Маріота, по и — что ‘дважды два — стеариновая свчка’, и рыночную стоимость сапоговъ въ смятку, и статиститку мимо дущихъ Андроповъ. Найдите въ ‘Русскомъ Архив’ или ‘Русской Старин’ (имется въ обоихъ) разсказъ о томъ, какъ — когда Дидро надолъ публик екатерининскаго ‘Эрмитажа’ своими вольнодумными разсужденіями, былъ приглашенъ на куртагъ знаменитый математикъ Эйлеръ съ порученіемъ разбить великаго энциклопедиста на его же собственномъ пол.

— Monsieur! будто бы объявилъ Дидероту Эйлеръ, что называется, съ мста въ карьеръ:

0x01 graphic

Дидро, огорошенный, не нашелся, что отвтить, и, разсерженный, ухалъ съ куртата. Смялись въ ‘Эрмитаж’ много. Но… за кмъ же поле то осталось? За атеистомъ ли, который Бога серьезно отрицалъ, п.ты за апологетомъ, который Бога обратилъ въ математическое двусмысліе и, въ угоду праздному, невжественному двору, высмялъ мнимо-математическою шарадою и божественную идею, и собственную свою пауку?

Люди желчные, пожалуй, назовутъ манеру г. Андрея Благо исчислять якобы математическими пріемами отнюдь не математическія понятія, методы и величины — шарлатанствомъ. Я же думаю, что въ нихъ — на первомъ план — элементъ дтской игры. Сидитъ за книжками умное ‘дите’, хотя и, вроятно весьма бородатенькое уже — лтъ то десятокъ, поди, пишетъ г. Андрей Блый,— и играется въ задачи съ подсмотрннымъ въ задачник ршеніемъ, и радо-радехонько, что он всегда ‘выходятъ’. Надоло дите играться числами и буквами,— дите въ ноты, поты не въ утху,— онъ пирамиду ‘эмблематики смысла’ изъ кубиковъ выстроитъ (Контъ этакій), прискучила пирамида — пошелъ разрисовывать Пушкина, Майкова, Тютчева на ‘прямыя крыши и ‘опрокинутыя крыши’, ‘большія корзины’, ‘малыя корзины’ и тому подобныя ритмическія, видите ли, фигуры. Все это — совершенно серьезно, и результаты — важности и цлесообразности поразительной! Такъ, мы узнаемъ, что у г. С. Городецкаго (ритмическое мрило ‘Сравнительной Морфологіи Ритма’) большихъ острыхъ угловъ столько же, какъ у Алекся Конст. Толстого, большихъ корзинъ столько же, какъ у Некрасова, квадратовъ столько же, какъ у Тютчева. Если, за всмъ гмъ, остроугольный, велико-корзинный и тютче-квадратный г. С. Городецкій не вышелъ ни Толстымъ, ни Некрасовымъ, ни Тютчевымъ, то ужъ тугъ пустъ онъ самъ на себя пеняетъ, а г. Андрей Блый не виноватъ. Счетъ его сдланъ, формула вылплена, и правило Козьмы Пруткова: ‘бросая въ воду камешки, наблюдай круги, ими образуемые, дабы кто, увидвъ, не назвалъ твоего занятія пустой забавой’ — выполнено въ совершенств. Fecit quod potuit, faciant meliora potentes.

II.

Въ одинъ прекрасный день, когда отшумли ‘Вхи’, г. Андреи Блый тоже отрясъ старый декадентскій прахъ отъ ногъ своихъ и — какъ Василій Курочкинъ въ старыхъ стихахъ —

Къ Россіи взоръ

Онъ устремилъ,

Поддевку сшилъ

И сталъ съ тхъ поръ

Славянофилъ…

Или, по крайней мр, ‘народофилъ’. И даже ‘мужикофилъ’, ‘простонародофилъ’, или, въ сокращеніи, ‘простофиль’, что, къ сожалнію, звучитъ по-русски нсколько двусмысленно, а то — чмъ бы не терминъ для новаго ‘фильства’? Тмъ боле, что проповдь ‘Серебрянаго Голубя’ именно и буквально есть зовъ религіознаго ‘простофильства’. Г. Андрей Блый не къ опрощенію жизни кличетъ, какъ Левъ Толстой, не къ смиренію гордаго человка, какъ Достоевскій, не въ народъ, какъ люди семидесятыхъ годовъ,— нтъ, онъ именно въ простофильство влюбился, въ ту мужицкую вру безъ разсужденія, гь ту повелительную и темную, глухонмую вру-тайну, которой учителями и старцами являлись Константинъ Леонтьевъ — въ церкви, Иванъ Яковлевичъ Корешпа — въ юродств и Кондратій Селивановь въ сект.

Знаютъ русскія поля, какъ и русскіе лса знаютъ тайны, въ тхъ поляхъ, въ тхъ лсахъ бородатые живутъ мужики и многое множество бабъ, словъ но много у нихъ, да зато у нихъ молчанья избытокъ, ты къ нимъ приходи, ты научишься молчать, пить будешь ты зоря, что драгоцнныя вина, будешь питаться запахами сосновыхъ смолъ, русскія души — зори, крпкія, смольныя русскія слова: если ты русскій, будетъ у тебя красная на душ тайна, и что липкая смола твое духометное слово, виду у него пть, а привязывается, и духъ отъ слова идетъ благодатный, пріятный, а скажи простое то слово — будто бы ничего въ простомъ томъ слов и нтъ, словъ тхъ не знаютъ и вовсе т, что живутъ въ городахъ, придавленные камнями: т, какъ прідутъ въ деревню, видятъ передъ собой грязь, мракъ, соломы кучу да изъ соломы грязнаго мужика угрюмо насупленное лицо, а что то не мужикъ, а втайн благовтствуй Кудояровъ столяръ,— имъ и во вкъ по понять, не узнать, они видятъ передъ собой грязь, мракъ, соломы кучу да изъ соломы бабью глупую болтовню, а что-то краля Матрона Семеновна съ устами сахарными, съ медовой сладостью поцлуевъ,— все то отъ нихъ скрыто.

Люди диковиннаго молчанія и крпкихъ смольныхъ словъ — великая надежда г. Андрея Благо: они все приберутъ и вычистятъ на Руси, что насорилъ ‘дачникъ’ Максима Горькаго. Тамъ — въ простофильств, въ пріютахъ ‘несказанныхъ словъ’ — сойдутся вс мечущіяся идеи ныншней Руси.

Вспомнилъ Дарьяльскій свое былое: и Москву, и чопорныя собранія модничающихъ дамъ и дамскихъ угодниковъ — поэтовъ, вспомнилъ ихъ галстуки, запонки, шарфы, булавки, вывозные, французскіе и весь модный лоскъ послднихъ идей, одна такая двица пожимала плечиками, когда рчь шла о Руси: посл же пшкомъ удрала на богомолье въ Саратовъ, похохатывалъ соціалъ-демократъ надъ суеврьямъ народа, а чмъ кончилъ? Взялъ, да и бжалъ изъ партіи, появился среди сверовосточныхъ хлыстовъ. Одинъ декадентъ черной бумагой свою оклеивалъ комнату, все чудилъ, да чудилъ, посл же Взялъ да и сгинулъ на много лтъ, онъ объявился потомъ полевымъ стражникомъ.

Такъ какъ нчто подобнее симъ метаморфозамъ пережилъ въ писательств своемъ и г. Андрей Блый, вчерашній модернистъ изъ модернистовъ, а нын авторъ ‘Серебряннаго Голубя’, то мы имемъ право считать эти краснорчивыя тирады его написанными pro domo sua. Что же? Въ часъ добрый. Повторяю: оно не неожиданно, и рано или поздно должно было что-нибудь въ этомъ род случится. Въ простофильство, такъ въ простофильство, въ поля, такъ въ поля! Но — опять въ томъ то и дло, что — рано или поздно. И боюсь, что случилось не рано, а поздно, и даже очень поздно.

Читая ‘Серебрянаго Голубя’, я припоминалъ ‘симфоніи’ и не могъ не замтить громадной эволюціи, совершенной г. Андреемъ Блымъ не только въ идейной области,— пережилъ ее въ немъ и художникъ, и, къ сожалнію, тяжело, трудно, не безъ троновъ и не къ выгод своей пережилъ. Талантъ г. Андрея Благо утратилъ главное достоинство первыхъ трудовъ его: свжесть, самобытное, яркое ‘я’, которое кричало, какъ шальное, кувыркалось, прыгало, голосило хриплымъ басомъ, запускало въ небеса а-на-на-сомъ,— совершало тысячи дикостей, нелпостей, но — отъ полноты души и чистаго сердца, а потому, въ неуклюжей и брыкливой искренности своей было интересно, иногда увлекательно, часто симпатично. Въ ‘Серебряномъ Голуб’ авторское ‘я’ стертое, больное, пришибленное, съ вывихнутою ногою и — потому — почта никогда не самостоятельное: либо ковыляетъ на теоретическихъ костыляхъ, либо ведетъ его, подъ блыя ручки, какой-нибудь сторонній авторъ-поводырь. Идетъ г. Андрей Блый, задыхается, спотыкается, а длаетъ видъ, будто пляшетъ и — молодецъ молодцомъ.

Основныя черты вывихнутаго дарованія сохранились, но пропорціи ихъ перемстились — и не въ пользу таланта. Въ лукавств ‘систематическаго безумія’ погасло много безумія и прибавилось ужъ черезчуръ много системы. Способность симуляціи настолько переросла природную истерію, что теперь плохо врится въ послднюю даже тогда, когда она — изрдка — какъ будто настоящая. Главный и органическій недостатокъ ‘Серебрянаго Голубя’ — именно холодная разсчитанномъ и почти полное отсутствіе живой, нутряной непосредственности. Г. Андрей Блый все время горячится, но горячится въ холодномъ дух, съ оглядкой и повркой громословія своего. Треска много, а молніи нтъ. Психологическія слова и ситуаціи вс использованьи а задушевности — нтъ, хоть посылай на базаръ покупать. А сюжетъ, мутный и страстный, ея требуетъ, во что бы то ни стало. Мистическія претензіи г. Андрея Благо громадны и, чтобы оправдать себя, крови, настоящей алой крови изъ сердца жаждутъ. Но у г. Андрея Благо и сердце стало блое — износилъ онъ его въ треніяхъ декадентской книжности, сдлалась оно безъ кровинки. Какъ же быть то? Сюжетъ крови просить, а крови нтъ. Пошевелилъ мозгами, составилъ химическую формулу и — подмнилъ кровь сердца клюквеннымъ морсомъ. ‘Здсь торгуютъ наивностями всхъ сортовъ и лучшаго нюренбергскаго производства’.

Претензіи г. Андрея Благо громадны. Онъ задался цлью ни боле, ни мене, какъ сочинить новую секту мистическаго экстаза, о чемъ и предупреждаетъ въ предисловіи: ‘Голубей, изображенныхъ мною, какъ секты, не существуетъ, но они — возможны со всми сбоями безумными уклонами, въ этомъ смысл голуби мои вполн реальны’.

Это авторское предпосланіе, или предостереженіе, весьма вредятъ повсти, такъ какъ сразу разрушаетъ подъ нею фундаментъ бытовой дйствительности. И безъ того уже, хлыстовщина, на близость которой съ ‘голубями’ намекаетъ г. Андрей Блый,— вопросъ темный, дло не изученное. Вс ея художественныя изображенія, до сихъ поръ, глухи, догадочны, поверхностны, недомолвочны,— смсь полицейскаго протокола съ бабьей сказкой и трактирнаго анекдота съ лирикой псалмовъ. Единственный вскій интересъ этихъ изображеній — въ тхъ религіозно-бытовыхъ картинахъ и подробностяхъ, матеріалахъ къ наведенію, о которыхъ авторъ, совмщая въ себ тогда художника и историка, въ прав сказать: такъ было, это видли, тому имются такія-то и такія-то свидтельства и доказательства, это — прочный фактическій фундаментъ, попробуемъ выстроить на немъ, но вроятности, свое догадочное зданіе.

Г. Андрей Блый сразу отрекается отъ сектантской дйствительности и общаетъ писать сектантскую небылицу въ лицахъ. Это сразу же обращаетъ ‘Серебрянаго Голубя’ въ родню проповди того католическаго патера, который, ужъ очень растрогавъ прихожанъ картиною страданій какого-то мученика, затмъ успокоивалъ слушателей:

— Не рыдайте, дти мои! Быть можетъ, это было ужъ и не такъ страшно, какъ я вамъ разсказывалъ, я даже уврспъ, что не такъ страшно. А очень можетъ быть даже, что этого и вовсе не было!

И, вотъ, какія глубины страстей ни открываетъ намъ затмъ г. Андрей Блый, читатель никакъ ужъ не можетъ отдлаться отъ перваго впечатлнія:

— А очень можетъ быть, что этого и вовсе не было?

Что же было? Былъ лукавый капризъ талантливаго писателя, съ большимъ, хотя весьма искусственнымъ, книгами, а не жизнью созданнымъ, словаремъ, сочинить отъ себя новый хлыстовскій толкъ, ибо — ‘хлыстовство, какъ одинъ изъ ферментовъ религіознаго броженія, не адекватно существующимъ кристализованнымъ формамъ у хлыстовъ’, а слдовательно кристаллизуй формы эти и впередъ, сколько влзетъ, по вольности дворянства и нравамъ licentiae poeticae.

Свой опытъ покой хлыстовской кристализаціи г. Андрей Блый считаетъ ‘вполн реальнымъ’. Возможно ли реальное изображеніе небылицы въ лицахъ? Очень возможно. Примры тому — Эдгаръ По, Мопассанъ, Бальзакъ, многія страницы Гоголя, Достоевскаго. Но условіями такого реально-фантастическаго творчества, необходимыми гораздо боле даже чернилъ, пера и бумаги, являются дв силы, къ сожалнію, мало вдомыя г. Андрею Блому: совершенное практическое знаніе предметовъ, которые подсказываютъ автору его иллюзорную мороку, и совершенное проникновеніе автора иллюзіей такъ, чтобы она вошла въ плоть и кровь его и живою бы кровью съ читателемъ заговорила. Если же въ автор живой крови нтъ и приходится фальсифицировать ее клюквеннымъ морсомъ, то и иллюзія не достигаетъ искренности, составляющей душу и суть художественнаго реализма. Она сложитъ лишь боле или мене замысловатое литературное упражненіе въ боле или мене искусно сочиненныхъ сценахъ и подобранныхъ словахъ и, хотя иногда можетъ очаровать податливаго читателя вншнимъ эффектомъ своимъ, но — неумолимый голосъ правды никогда не позволитъ вамъ забыть:

— А, можетъ быть, этого никогда не было?

Чтобы опровергнуть этотъ непріятный голосъ, писатели, вынужденные подмнять кровь сердца клюквеннымъ морсомъ, обыкновенно начинаютъ скептически относиться къ самостоятельнымъ средствамъ своего таланта и ищутъ поддержки имъ въ сознательной подражательности, облагороженной въ наши дни льстивымъ псевдонимомъ ‘стилизаціи’. Стараются, но возможности, близко подражать какому-либо писателю, въ которомъ кипящая сила крови была настолько ярка и несомннна, что, схвативъ вншность ея проявленій, уже ею одною можно ослпить умы не весьма разборчиваго и чуткаго большинства, а иногда, пожалуй, и себя самого. Въ ‘Серебряномъ Голуб’ г. Андрей Блый — постоянный, неутомимый, многосторонній отражатель и подражатель. Сейчасъ онъ — Кохановская, сейчасъ — Левитовъ, тутъ — Достоевскій, здсь — и больше, и чаще всего — Гоголь. Г. Андрей Блый — писатель опытный и способный, съ литературнымъ слухомъ: лишь бы надъ ухомъ камертонъ внятно звякнулъ, а пть онъ будетъ аккуратъ въ надлежащемъ тон, рдко фальшивя, и безъ чрезмрныхъ детонировокъ. Поэтому его подражанія и отраженія часто очень похожи, близки и ловко пригнаны, но собственное лицо автора ими совершенно заслонено. Приведенная выше смшная фраза, что ‘хлыствоство, какъ одинъ изъ ферментовъ религіознаго броженія, не адекватно существующимъ кристаллизованнымъ формамъ’, является однимъ изъ немногихъ образцовъ, показывающихъ намъ, какъ теперь выражается ‘по-русски’ г. Андрей Блый, когда онъ самостоятельно и въ серьезъ мыслитъ, въ повсти же — сплошь литературный маскарадъ и писательскія святки!

Какъ вс вншніе подражатели, г. Андрей Блый достигаетъ сходства тмъ не хитрымъ способомъ, что схватываетъ наиболе рзкія, угловатыя черты своихъ оригиналовъ, и, копируя ихъ недостатки, вызываетъ въ читател негативомъ своимъ дополняющее воспоминаніе о соображеніе о позитив. Читая первую главу ‘Серебрянаго Голубя’,— ‘Село Цлебево’,— не разъ улыбнешься:

— Фу ты, чортъ возьми! Вотъ такъ — ‘подъ орхъ’! Гоголь! Настоящій Гоголь! Такъ словомъ-то и вьется, такъ и плететъ кружева, и фертомъ ходитъ, и заигрываетъ, и козыряетъ юморомъ, и метафоры, и отступленія къ читателю, и гиперболы, и уподобленія, и сантиментальное воркованіе, и дидактическій паосъ… ну, Гоголь же! какъ есть, живой Гоголь!

Но, въ то же время, почему-то намъ неловко и стыдно за этого ‘живого Гоголя’. То и дло кажется, будто г., Андрей Блый, парадно одвшись въ Гоголевъ мундиръ, задался хитрою заднею цлью доказать что г. Б. Брюсовъ былъ совершенно правъ, когда въ своемъ ‘Испепеленномъ’ сурово пытался снять съ Гоголя лавровый внецъ его. Ршительно вс непріятныя, коробящія, отрицательныя черты, вся изнанка Гоголя — вс чрезмрности его лирическаго краснорчія, весь дурной тонъ его реторики, все безвкусіе его дидактики, вся вычурность и приподнятость его торжественныхъ описаній — все это у г. Андрея Благо налицо и полностью. Но, увы! тмъ — наизнанк — и кончается сходство. Загримироваться Гоголемъ смогъ,— подарить намъ не то, что новаго Чичикова, Манилова, Хлестакова, Городничаго, а хоть малюсенькій ‘перлъ созданія’ уровня Держиморды какого-нибудь, либо приказчика маниловскаго,— не осилилъ. Торчитъ длинный Гоголевъ носъ, висятъ Гоголевы волосы, видна Гоголева золотуха, но не работаетъ Гоголевъ мозгъ, не гретъ Гоголева душа. И чувствуемъ мы себя въ ‘Серебряномъ Голуб’ не въ жизни, по въ паноптикум. И отношеніе — не какъ къ жизни, но — какъ къ восковымъ фигурамъ паноптикума:— Ловко, да — не настоящее! Когда Гоголь, уже разрушивъ талантъ свой, клонился къ мистическому безумію и вздумалъ отрицать реальную типичность ‘Ревизора’, и истолковывать его въ символъ. Щепкинъ рзко протестовалъ — крикнулъ ему, автору, въ письм: неправда! это было!… когда я умру, хоть козловъ изъ Городничаго и Земляники длайте, а, пока живъ, не позволю: они — наши, они — типы, они — живые люди. Когда г. Андрей Блый, наоборотъ, пытается уврить насъ, что его вытканные ‘подъ Гоголя’ узоры ‘вполн реальны, читатель пожимаетъ плечами:

— А, можетъ быть, этого не было?

И — вотъ поди же ты! Въ ‘Мелкаго Бса’ вримъ, въ ‘Городокъ Окуровъ’ вримъ, въ Симбирскъ Алекся Н. Толстого вримъ, въ ‘Деревню’ Бунина вримъ, а передъ ‘Серебрянымъ Голубемъ’ ежимся:

— Охъ, не было этого! ей Богу, ну, не было!

Великій талантъ Гоголя зналъ глубокую тайну, какъ спасать вское слово юмора своего отъ вульгарности и пошлости. Знали ее и многіе большіе и средніе писатели Гоголевской школы, ‘вышедшіе изъ Шинели’. Но отъ вншнихъ подражателей она всегда ускользала и, обыкновенно, заводила ихъ въ трагикомическое положеніе самодовольныхъ разсказчиковъ, думающихъ смшить анекдотомъ, не замчая, что смшны то не анекдоты ихъ, по сами они смшны. Если еще авторъ-подражатель наивенъ, свжъ и поддлываетъ Гоголя безъ сознательнаго умысла, просто по первобытной начитанности, то это добродушіе ‘начинающаго’, невдніе, что творитъ, иногда спасаетъ его. Таковъ, напримръ, Левитовъ — въ дебютной своей ‘Сельской Ярмарк’, вылупившійся изъ ‘Повсти о капитан Копейкин’, какъ цыпленокъ изъ яйца. ‘Сельская Ярмарка’ груба и вульгарна, но — такъ сказать, вульгарна по добросовстному убжденію обожателя, и эта добросовстность извинительно выручаетъ ея слабыя мста и оттняетъ ими сильныя, въ которыхъ, сквозь корку рабскаго подражанія, уже прорывается самостоятельный авторскій талантъ. Но Андрей Блый — не темный, полуобразованный, пьяный семинаристъ, какъ Левитовъ: это — начитанный интеллигентъ, изучившій сотни писателей и тысячи книгъ, пишущій о законахъ литературнаго языка и самъ ихъ дающій. Ужъ именно — ‘Теперь вс законы пишутъ, мой Андрюша тоже цлый волюмъ законовъ написалъ!’ какъ жалуется въ ‘Войн и Мир’ старый князь Болконскій. Въ статьяхъ своего ‘Символизма’ г. Андрей Блый отнюдь не Моцартъ какой-нибудь, ‘гуляка праздный’, но ученый, механически ученый Сальери: разскаетъ поэзію какъ трупъ, и мы видли, буквально алгеброй повряетъ ея гармонію. Это уже не безсознательный подражатель, котораго стихійно потянулъ за собою авторитетъ громаднаго таланта,— это нарочный, типическій стилизаторъ. И, въ этомъ напрасномъ качеств, долженъ онъ раздлить роковую судьбу едва ли не всхъ русскихъ стилизаторовъ вообще, а подражателей неуловимаго Гоголя въ особенности: оригиналъ давитъ его своимъ сосдствомъ, какъ громадная башня — фарфоровую куклу. За два, за три, дйствительно, весьма удачныхъ брызга ‘подъ Гоголя’, поминутно приходится платить необъятными лужами такой, напримръ, пошлости:

‘Вотъ и все, что было памятнаго въ эти дни — да: что жъ это я про самое главное приключеніе ни слова? Пардон-съ: запамятовалъ. Это, конечно про велосипедъ: ахъ, что бы это значило, чтобы такое случилось съ попомъ? Но прежде всего про велосипедъ, это у попа былъ велосипедъ), не у этого попа, а у того, который ну, да вы уже сами догадываетесь, о комъ идетъ рчь, а велосипедъ, я вамъ доложу, прекрасный: молодецъ — попъ, что у него есть такая машина: игрушечка-велосипедъ — невонькій, аккуратный, съ тормазомъ, отличнйшая резина и весьма успшный руль-съ.’

Славная бекеша у Ивана Ивановича! Но… ‘ахъ, что бы это значило’, какъ выражается г. Андрей Блый, что бекеша то у Ивана Ивановича хороша и сразу дастъ читателю настроеніе на цлую повсть, а велосипедъ попа — ‘не этого попа, а того, который — ну, да вы уже сами догадываетесь, о комъ идетъ рчь’ — крутится колесами своими передъ читателемъ неизвстно зачмъ, долго-долго и укатываетъ какъ прикатился,— пошлякъ-пошлякомъ. ‘Съ трезвономъ, срамомъ и перцомъ’ увряетъ г. Андрей Блый. Трезвонъ то есть, и сраму до-вольно, но — гд перецъ, это тайна автора.

Есть въ ‘Серебряномъ Голуб’ страницы, которыя, изъ за усердія г. Андрея Благо къ стилизаціи, можно принять за умышленныя пародіи на Гоголя и, иногда, пресмшныя.

‘Когда теб приглядится (?) темноглазая писаная красавица, со сладкими, что твоя наливная малина, губами, съ личикомъ легкимъ, поцлуемъ несмятымъ, что майскій лепестокъ яблочнаго цвтка, и станетъ она твоей любой,— по говори, что люба эта — твоя: пусть по надвинешься ты на округлыя ея порей, на ея тонкій, какъ воскъ на огн, мягко въ объять иставающій станъ, пусть ты и не наглядишься на ножку ея, бленькую, съ розовыми ноготками, пусть пальчики рукъ перецлуешь ты вс, и опять перецлуешь, сначала,— пусть будетъ все это: и то, какъ лицо твое она теб закроетъ маленькой ручной и сквозь прозрачную кожу увидишь тогда на свту, какъ Краснымъ сіяніемъ въ ней разливается ея кровь, пусть будетъ и то, что не спросишь ты ничего боле отъ малиновой (?) своей любы, кром ямочекъ смха, сладкихъ устъ, дыма слетающихъ съ чела волосъ да переливчатой въ пальчикахъ крови: нжна будетъ ваша любовь и тб, и ей, и боле ничего не попросишь у своей любы, будетъ день, будетъ жестокій тотъ часъ, будетъ то роковое мгновеніе, когда это поблекнетъ поцлуемъ намятое личико, а перси уже и по дрогнутъ отъ прикосновенія: это все будетъ, и ты будешь одинъ съ своей собственной тнью среди выжженныхъ солнцемъ пустынь и испитыхъ источниковъ, гд цвты не цвтутъ, а переливается сухая на солнц кожа ящера, да еще, пожалуй, чернаго увидишь мохноногаго тарантула дыру, всю увитую паутиной… И жаждущій голосъ твой тогда подымется изъ носковъ, алчно взывая къ отчизн.

Если же люба теб иная, если когда-то прошелся на ея безбровомъ лиц черный, оспенный зудъ, если волосы ея рыжи, груди отвисли, грязны босыя ноги, и хотя сколько-нибудь выдается животъ, а она все же — твоя люба,— то, что ты въ ной искалъ и нашелъ, есть святая душа отчизна: и ой ты, отчизн ты, заглянулъ вотъ въ глаза,— и вотъ ты ужо не видишь прежней любы, съ тобой бесду отъ твоя душа, и ангелъ-хранитель надъ вами снисходитъ, крылатый. Такую любу по покидай никогда: она насытитъ твою душу и ей уже нельзя измнить, въ т же часы, какъ придетъ вожделніе, и какъ ты ее увидишь такой какая она есть, то рябое ея лицо и рыжія космы пробудятъ въ теб не нжность, а жадность, будетъ ласка твоя коротка и груба: она насытится въ мигъ, тогда она, твоя люба, съ укоризною будетъ глядть на тебя, а ты разплачешься, будто ты и но мужчина, а баба и вотъ только тогда приголубитъ тебя твоя люба, и сердце забьется твое въ темпомъ бархат чувствъ.

Да… бываетъ! что и говорить! ‘Страшенъ тогда Днпръ!’

Точно такъ же, какъ обрабатываетъ Гоголя, г. Андрей Блый стилизуетъ себя и подъ другихъ крупныхъ писателей, которыхъ тонъ, знаніе и языкъ кажутся ему подходящими къ его тем. Угодно вамъ Мельникова-Печерскаго?

На голову они тамъ себ поютъ, парни: въ такія ночи сухіе кусты ползаютъ по деревн, обступаютъ соло воющей стаей, красная баба Маланья летаетъ по воздуху, а за ней вдогонку кидается громъ.

Кто же, кто, безумецъ, всю ночь туда ходилъ по селу, обнимался съ кустомъ да, зайдя въ чайную лавку, со всякимъ сбродомъ прображничалъ и не часъ, и не два? Пьяный,— кто потомъ провалялся въ канав? Чья это красная рубашка залегла подъ утро у пологаго лога, у избы Кудеярова-столяра? Чей посвистъ тамъ былъ, и кто изъ избы на посвистъ тотъ отворялъ оконце и долго-долго вглядывался во тьму?

Угодно Левитова? Сдлайте одолженіе!

Врзалась она (дорога) сухой усмшкой въ большой зеленый цлебевскій лугъ. Всякій людъ гонитъ мимо невдомая сила — возы, телги, подводы, нагруженныя деревянными ящиками съ бутылями казенки для ‘винополіи’, возы, телги, народъ подорожный гонитъ: и городского рабочаго, и Божьяго человка, и ‘сицилиста’ съ котомкой, урядника, барина на тройк — валомъ валитъ народъ, къ дорог сбжались гурьбой цлебевскія избенки — т, что поплоше да попогане, съ кривыми крышами, точно компанія пьяныхъ парней съ на-бокъ надвинутыми картузами, тутъ и дворъ постоялый, и чайная лавка — вонъ тамъ, гд свирпое пугало шутовски растопырило руки и грязную свою изъ тряпокъ кажетъ метелку — вонъ тамъ: еще на немъ каркаетъ грачъ. Дальше — шестъ, а тамъ — поле пустое, большое. И бжитъ, бжитъ по полю блая да пыльная дороженька, усмхается на окрестные просторы,— къ инымъ полямъ, къ инымъ селамъ, къ славному городу Лихову, откуда всякій народъ шляется, а иной разъ такая веслая компанія, прикатитъ, что но дай Богъ: на машинахъ — городская мамзель въ шляпенк да стрекулистъ, или пьяные иконописцы въ рубашкахъ фантазіяхъ съ господиномъ шкубентомъ (чертъ его знаетъ!). Сйчасъ это въ чайную лавку, и пошла потха, къ нимъ это парни цлебевскіе подойдутъ и, ахъ, какъ горланять: ‘За гаа-даа-ми гоо-ды… праа-хоо-дяя-тъ гаа-даа… паза-за-гибъ яяя маа-за-ль-чии-ии-шка паагии-бъ наа-всии-гдаа…’

Угодно Глба Успенскаго? Не безъ этого товара въ нашей лавк:

А во фруктовомъ саду Аннушка-Голубятня шепталась съ Сухоруковымъ, съ мдникомъ:

— Едакъ, Анна Кузьминишна оставлять не слдъ: никакъ, етта, нельзя, съ іостава часа, коли оставить, намъ капутъ всмъ…

— Охъ!

— Какъ ни охайте, а съ нимъ поршить придется…

— Охъ, не могу!

— Моей политичности вы доврьтесь: я еще не встрчалъ человка умне себя…

Молчаніе.

— Какъ ни какъ, а ужъ вы ему всыпьте.

— Но могу я всыпать…

— Нтъ ужъ, вы всыпьте: опять говорю — политичне себя не встрчалъ…

Молчаніе.

— Такъ значитъ такъ?

Угодно Лскова? Пожалуйте!

— Господу Богу помолюсь, молодцу поклонюсь: молодецъ, молодецъ — въ чистомъ пол Лащавина, на Лащавин дубъ, во дубу — дупло, во дупл избирайте подругъ всякихъ провсякихъ: гноевыхъ, лсовыхъ, крапивныхъ, полпивныхъ: во дубу — залатое галье, залатое ветье. во томъ ветіи тала, яла, и третья вересочъ — состры, полусестры, дядьки, полудядьки… Уууу…

Хлынулъ изо рта свта потокъ и — паркъ: краснымъ птухомъ побжало оно по дорог вдогонку Дарьяльскому.

Идетъ къ дубу Дарьяльскій на свиданіе съ Матроной, уже забываетъ онъ свой разговоръ на пруду, у ногъ его шепчетъ струйка: ‘Все-все-все разскажу все-все-все, все-все-в’…

Что за странность: большой красный птухъ подъ луной перебжалъ ему дорогу: крестится, идетъ по опушк лса. Вдали передъ нимъ Лащавино: тамъ и дубъ, и Матрена.

Прешолъ пусто въ дупл: Матроны еще нтъ.

А столяръ, скрюченный на лавк, продолжаетъ безумствовать втихомолку:

‘Огонь, огонь видючій

Огонь, огонь летучій’…

Не худо? Да. ‘Даже при дневномъ освщеніи трудно отличить отъ настоящихъ!’ какъ печатаетъ свои объявленія, торгующая фальшивыми брилліантами, фирма ‘Тэтъ’. И всего грустне въ этой большой и толстой книг, что совсмъ не надо рыться по ея страницамъ, чтобы находить фальшивые ‘Тэты’. Раскройте повсть, гд угодно — въ начал, въ середин, въ конц,— между строкъ выглянетъ на васъ какое-либо знакомое, знакомое литературное лицо, только — искаженное опошляющею, вульгарною гримасою. И къ послдней то и сводится вся творческая роль г. Андрея Благо въ процесс ‘стилизаціи’. Не то общалъ когда-то. Жаль.

Г. Андрей Блый твердо знаетъ правило, что въ художественномъ литературномъ произведеніи каждое дйствующее лицо должно говорить своимъ особымъ языкомъ, свойственнымъ его типу и отличающимъ его отъ другихъ лицъ. Эта задача очень трудная, даже между великанами русской литературы не вс справлялись съ нею безупречно. Но ее можно обратить и въ чрезвычайно легкую. Стоитъ только истолковать правило въ томъ смысл, что оно иметъ въ виду не внутренній прой, духъ и содержаніе языка, а вншнія его примты: акцентъ заиканіе, картавость, шепелявый говоръ, оканіе, зюзюканіе и т. д. Въ большомъ количеств, это — переносъ на бумагу устнаго творчества Горбунова, Павла Вейнберга, Андреева-Бурлака и прочихъ знаменитый и ходовыхъ разсказчиковъ изъ народнаго быта, еврейскаго, армянскаго, финскаго, греческаго и т. д. Серьезные художники-писатели избгаютъ этого утомительнаго пріема. Левъ Николаевичъ Толстой въ послдующихъ изданіяхъ ‘Войны и Мира’ вычеркнулъ картавость Васьки Денисова, въ первомъ изданіи растянутую по всему роману Чеховъ, рядомъ съ Толстымъ величайшій мастеръ искусства облечь каждое дйствующее лицо въ обособленную рчь, всегда лишь предупреждаетъ о свойствахъ его говора (какъ и Толстой теперь въ случа Ваньки Денисова), а затмъ слова его передаются въ обычной орографіи, читателю предоставляется помнить и воображать акцентъ, тонъ, голосъ дйствующаго ляпа по сил общаго рисунка, по глубин общаго впечатлнія отъ предложеннаго типа. Ремарки, характеризующія героевъ ‘Ревизора’, незримо сопровождаютъ ихъ все время, покуда вы читаете комедію. Но представьте себ ремарки Гоголя перенесенными въ печатный текстъ: и зубъ со свистомъ, и басъ Ляпкина-Тяпкина ‘съ продолговатой растяжкой, хрипомъ и сапомъ, какъ старинные часы, которые прежде шипятъ, а потомъ уже бьютъ’. Теперь эти ремарки стали выполнять на сцен,— и то, говорятъ, скверно выходитъ и мшаетъ общему впечатлнію комедіи. Въ печати же все это звукоподражательство совершенно невыносимо и — ‘въ сильнйшей степени моветонъ’.

Къ сожалнію, г. Андрей Блый ‘моветономъ’ этимъ не только не брезгуетъ, по даже заполняетъ звукоподражательствомъ цлыя страницы, вслдствіе чего иныя главы повсти прямо таки трудно и раздражительно читать. Стоитъ явиться на сцену генералу Чижикову, и пошла трещать картавая машинка:

— ‘Остгякъ!.. Ужасный остгякъ!..

— Ну?

— Невгоятный, чудовищный остгякъ!

— Ну, ну??

— Въ одномъ благогодномъ семейств подъетаетъ къ гоялю и, знаете, эдакую гуйяду… ‘Игтаете?’ — спгосійя хозяйка…— ‘Иггаю-съ’.— ‘Ахъ, сыггайте, пожалуйста…’ И пгедставьте себ, что онъ отвтій?

— ???…

— Сутагыня, я иггаю только…— гьязами.

— Хи-хи!

— Ха-ха-ха-ха!

— Кхо!

— Чоавкъ! Бгогоговенькихъ!’

Левъ Толстой вычеркнулъ картавость Васьки Денисова, и Васька Денисовъ отъ того ни на іоту не потерялъ своей типической правды и силы. Но у г. Андрея Благо картавость, пришептыванье и безобразный говоръ дйствующихъ лицъ — единственный способъ придать имъ характеръ и жизнеподобіе. Подставьте въ эти ‘гуйяды’, вмсто условной авторской орографіи, общепринятую, и вы удивитесь, до какой степени суха, однотонна, не характерна, сама по себ, рчь героевъ ‘Серебрянаго Голубя’, до какой степени безсиленъ авторъ характеризовать кого-либо словомъ, изъ устъ исходящимъ, помимо этого первобытнаго, опять-таки механическаго и разсудочнаго пріема.

Что скучно, надодливо и мертво, какъ характеристика индивидуальности, еще противне, когда распространяется въ характеристику коллектива. Писатели, злоупотреблявшіе звукоподражательнымъ пріемомъ ради этнографическихъ характеристикъ, не оставили хорошей памяти въ русской литератур и не заняли въ ней почетныхъ мстъ. Наиболе типическій примръ — Всеволодъ Крестовскій, который — весь въ этомъ, когда пишетъ поляка или еврея.

Скажутъ: а какъ же — народники шестидесятыхъ и семидесятыхъ годовъ? Левитовъ? Слпцовъ? Ршетниковъ? самъ Глбъ Успенскій?

— Такъ что же? И у нихъ этотъ недостатокъ остается недостаткомъ, не сталъ достоинствомъ. По у шестидесятниковъ и семидесятниковъ имлись смягчающія вину обстоятельства, которыхъ современный писатель лишенъ. Во-первыхъ, у всхъ у нихъ, кром художественныхъ задачъ, имлись утилитарныя и публицистическія, съ которыми эта уловка поверхностнаго юмора больше ладитъ. Вдь, вс названные — творцы русской художественной этнографіи: работники племенной, областной и сословной дифференціаціи того искусственнаго и собирательнаго русскаго народнаго типа, который достался имъ Въ наслдіе отъ ‘людей сороковыхъ годовъ’, среди послднихъ-то, строго говоря, настоящій народъ, безъ маленькой хотя бы, маскарадной прикрасы, виденъ едва ли не у одного Писемскаго. Иногда этотъ недостатокъ становился необходимымъ: нельзя было написать ‘Подлиповцевъ’ говорящими общимъ русскимъ языкомъ, потому что и весь-то смыслъ этой потрясающей вещи: смотрите! передъ вами, въ XIX вк, люди, братія, русскіе — и дикари! настолько дикари, что даже и языкъ-то у нихъ застрялъ гд-то на полпути отъ гориллы къ человку. Народническая манера печатной звукоподражательности вырасла по сосдству съ общимъ этнографическимъ изслдованіемъ русскаго міра во второй половин пятидесятыхъ и въ начал шестидесятыхъ годовъ. Въ вк, когда по Руси побрели ‘калики перехожіе’, какъ нарисовала ихъ въ каррикатур насмшливо-сочувственная ‘Искра’: Максимовъ, Левитовъ, Слпцовъ, Якушкинъ, Юзовъ и др. Когда Павелъ Якушкинъ записывалъ псковскія псни съ правописаніемъ:

Литела пава чиризъ три двора,

Уранила пава три пира…

Во-вторыхъ, народники сами отлично понимали, что пріемъ этотъ — въ основаніи своемъ — все-таки, фальшивый, и пользовались имъ лишь, какъ неизбжнымъ зломъ своего литературнаго вка. Чмъ шире а крпче росъ великій талантъ Глба Успенскаго, тмъ рже и рже прибгалъ онъ, ради юмористическихъ цлей, къ косноязычной орографіи случайныхъ говоровъ. Сравните-ка въ этомъ отношеніи ‘Нравы Растеряевой улицы’, которыми начинается первый томъ сочиненій Глба Успенскаго, и ‘Вольныхъ Казаковъ’, которыми онъ кончается. Это не было главнымъ и опредляющимъ въ письм народниковъ, хотя иные пародисты и цплялись къ этому, какъ къ главному и опредляющему. А т изъ нихъ, въ комъ оно было главнымъ и опредляющимъ, либо очень быстро сошли на нтъ, стали не нужны и стерлись (Николаи Успенскій), либо заскучали и обратились отъ этнографической словесности къ общеинтеллигентской (Слпцовъ), либо, наконецъ, сползли въ подворотню литературы и сдлались въ ней присяжными смхотворцами, письменными конкуррентами изустныхъ Горбунова, Павла Вейнберга и др. (Лейкинъ). Любопытно, что цлый рядъ писателей, даже и въ то старое время, умлъ писать о народ наинароднйшимъ языкомъ, совершенно по прибгая къ звукоподражательству: Писемскій, Островскій и особенно замчательный, такъ какъ спеціальный, примръ — Мельниковъ-Печерскій. Любопытно также, что и въ наши дни серьезные писатели-художники, обратившіеся къ жизни народа, не нуждаются въ звукоподражательныхъ пріемахъ: ихъ нтъ ни у Максима Горькаго, ни у Бунина въ ‘Деревн’, ни у молодого Алекся Н. Толстого. Г. Андрей Блый здсь перенародничалъ всхъ народниковъ — все равно, какъ цвтистостью изощренно выкрученнаго слога своего забилъ и за поясъ заткнулъ старуху Кохановскую: ту самую, о которой Щедринъ говорилъ, что, если ея народныя сочиненія почитать вслухъ мужику, такъ онъ подумаетъ, что вы сообщаете ему заговоръ отъ лихоманки.

И, въ-третьихъ, разъ уже пріемъ этотъ пускается въ ходъ, то, чтобы неряшливая изысканность его не коробила читателя, не раздражала его потребностью хотя бы малой догадки о томъ, что догадки не стоитъ,— писатель, опять-таки, долженъ быть и совершеннымъ знатокомъ народнаго говора, ему понадобившагося, и, опять-таки, глубочайшимъ лирикомъ ли, юмористомъ ли — мощнымъ литературнымъ темпераментомъ, который матеріалъ свой гнетъ, какъ хочетъ, куда хочетъ, и все выходитъ хорошо, который полусловомъ, съ втра схваченнымъ, властенъ и уметъ сказать больше, чмъ талантъ средней величины скажетъ цлою главою… Салтыковское:

— Енъ достани-итъ!

сдлалось, въ нкоторомъ род, національнымъ девизомъ. Да, вотъ, подите-ка вы, погуляйте-ка вокругъ Салтыковыхъ-то, Успенскихъ, Левитовыхъ, поищите-ка ихъ тайнъ: почему quod licet Jovi, non licet bovi, и, что Салтыкову, Успенскому и Левитову очень можно и кстати, то г. Андрею Блому совсмъ некстати и никакъ нельзя? Почему г. Андрей Блый хочетъ быть народнымъ, какъ Левитовъ, который народенъ даже въ подлйшемъ московскомъ трактир, и оказывается только трактирнымъ,— трактирнымъ даже въ лучшемъ простор народа своего?

Мааа-лиии-тес-сь хаа-аа выы, женщины.

За ваа-аа-шихъ сыы-нааа-веей…

— И видлъ я, братцы мои, сонъ: у меня три халавы, и каждая халава на свой образецъ: одна псиная, а другая щучья, и только одна собственная, и т халавы про самихъ оспариваютъ себя, и отъ того трешшали мозги — оченно…

— Ну, и ты тилилюй же!

— А што?

— Быдломъ тебя пабачить.

— Хоть Столбъ ты и Врный, д’язычекъ твой неврный, сердце — Золото, д’язычекъ — мдный пятачекъ.

Столь народенъ русскій языкъ г. Андрея Благо, что даже русской азбуки для передачи его не достало и пришлось занимать французскіе апострофы!

Въ превосходномъ старомъ разсказ Писемскаго ‘Комикъ’ одно изъ дйствующихъ лицъ, русскій баринъ французскаго воспитанія, изъ послднихъ нашихъ провинціальныхъ ‘виконтовъ’, ставитъ для ‘благороднаго спектакля’ ‘Женитьбу’ Гоголя и играетъ въ ней Степана. Писемскій описалъ,— какъ ‘виконтъ’ вымазалъ лицо сажею, ходилъ съ раскачкою, какъ пьяный, и всмъ за кулисами, для практики, говорилъ грубымъ голосомъ: ‘тово’, ‘Ванюха’, ‘малый’. ‘Виконтъ’ думалъ, что онъ необыкновенно народенъ, а зрительный залъ тосковалъ съ недоумніи, и — вмсто апплодисментовъ — какой-то подгулявшій чиновникъ, изъ заднихъ рядовъ, въ конц концовъ, рявкнулъ злополучному народному виконту:

— Браво, господинъ виконтъ! Поди-ка сюда, я теб манжеты-то оборву…

Боюсь я, что простофильская архи-народность, которой предался въ ‘Серебряномъ Голуб’ г. Андрей Блый, не уходитъ глубже маркизовой, и результаты ея одни и т же: видитъ зритель, торчащіе на ряженомъ ‘Ванюх’ и ‘маломъ’, манжеты, скучаетъ ихъ притворствомъ, раздражается и весьма не прочь ‘манжеты оборвать’. Тмъ боле, что, въ качеств героя повсти, г. Андрей Блый проводить передъ нами, хотя и не маркиза, но тоже манжетника совершеннйшаго. Господинъ, который ‘такое прошелъ ученое заведеніе, гд съ десятокъ мудрйшихъ особъ изъ года въ годъ не всть на какихъ языкахъ неприличнйшаго сорта стишки вмсто наукъ разбирать изволятъ — ей Богу! И охотникъ же былъ Дарьяльскій до такого сорта стишковъ, и самъ въ нихъ преуспвалъ, писалъ обо всемъ: и блолилейной пят, и о мрр устъ, и даже… о поліеле ноздрей. Нтъ, вы подумайте: самъ выпустилъ книжицу, о многихъ страницахъ, съ изображеніемъ фиговаго листа на обертк’… и т. д., и т. д. Узнаемъ отъ г. Андрея Благо, что Дарьяльскій изучалъ сперва Маркса, Лассаля, Конта, а потомъ Беме, Экхарта, Сведенборга, а затмъ единовременно богомольствовалъ въ Дивев и Оптин и погружался въ языческую старину съ Тибулломъ и Флаккомъ. Словомъ, оберъ-интеллигентъ и архи-барченокъ чистйшей воды: десять лтъ назадъ — декадентъ, три-четыре года назадъ — порнографъ, сейчасъ — не то кающійся по ‘Вхамъ’, не то гогочущія нутрянымъ смхомъ ‘Кривого Зеркала’, алкоголикъ по призванію и половой неврастеникъ.

Въ фигур Дарьяльскаго чуется у г. Андрея Благо боль надрыва, дорого автору стоящаго. Злобныя издвки, которыми онъ осыпаетъ этого ‘эстетическаго хама’, то и дло срываются въ субъективныя рыданія. Нелегко должны были даться г. Андрею Блому, хотя бы такія покаянныя, строки — проклятіе цлому поколнію молодыхъ стариковъ, ни за что, ни про что исказившихъ себя въ непрерывномъ самовлюбленномъ измышленіи, какъ имъ вяще изломиться:

Для многихъ Дарьяльскій былъ помсью запаховъ сивухи, мускуса и крови… съ не боле, не мене, какъ нжной лилеей, а эти многіе напоминали ему ни для чего погодную ветошь.

— Ахъ, шельма эдакая!— сказала про него утонувшая въ кружев барыня, готовая съ кмъ угодно что угодно продлать въ любой часъ ночи и для. Начнемъ со словъ: слова Дарьяльскаго въ людскихъ отдавались ушахъ что ни на есть ненужнымъ ломаньемъ, рисовкой, а, главное, ломаньемъ вовсе неумнымъ и особенно выводилъ изъ себя смшокъ моего героя — еще боле чмъ выламыванье изъ себя простяка, потому, что простакъ, въ немъ уживался съ уму непостижимой простотою, глухотою и слпотою къ что ни на есть всему, отъ всякаго желанія прислушаться къ составленному о себ мннію Дарьяльскаго передергивало, какъ передергивало, другихъ его поведеніе. Выходило — онъ ломался для себя и только для себя: для кого же иного могъ Дарьяльскій ломаться?

Но, видитъ Богъ, не ломался онъ: онъ думалъ, что работаетъ надъ собой.

И вотъ — этакое-то исковерканное слабосиліе и блудословіе на соломенныхъ ножкахъ возжаждало вдругъ окунуться въ глубь русской народности. И тутъ, конечно, не обошлось безъ вывертовъ, безъ наводящей книги, безъ разсудочнаго механическаго подступа:

Странную создалъ, или, врне, пережилъ, а еще врне, что жизнью своею сложилъ правду, она была высоко нелпа, высоко, невроятна: она заключалась вотъ въ чемъ: снилось ему, будто въ глубин родного его народа бьется народу родная и еще жизненно не пережитая старинная старина — древняя Греція.

Новый онъ видлъ свтъ, свтъ еще и въ свершеніи съ жизни обрядовъ греко-россійской церкви. Въ православіи, и въ отсталыхъ именно понятьяхъ православнаго (т. е., по его мннію, язычествующаго) мужичка видлъ онъ новый свточъ въ мір грядущаго Грека.

Народность, Россія, предстала сему еокриту въ символ рябой и неуклюжей, вчно потющей, рыжей бабы Матрены столярихи, играющей въ сект ‘голубей’ роль ‘духини’ — хлыстовской богородицы, что ли. Конечно, бываетъ и такъ, что

Твоя чухоночка, ей-ей,

Гречанокъ Байрона милй,—

но внезапный прыжокъ отъ Тибулла и Флакка въ калуцкую, либо орловскую закуту, гд въ иміамахъ пазема, ‘косолапая баба задумалась подъ коровой и топкую изъ рукъ коровью выпустила титьку, кирпичнаго цвта клоки вылзли изъ-подъ платка: сидитъ на корточкахъ, въ зубахъ ковыряетъ пальцемъ, причмокиваютъ навозомъ толстые ея пальцы: вдьма-вдьмой!’,— труденъ и, нельзя сказать, чтобы былъ прельстительно изященъ эстетическій прыжокъ на дистанцію столь огромнаго и рискованнаго размра! Подробное и краснорчивое описаніе г. Андреемъ Блымъ побдительной Матрепы приведено мною въ оригинал выше, но его автору мало: разъ пятнадцать возвращается г. Андрей Блый къ дивному образу роковой обольстительницы, чтобы украсить ее новыми и новыми прелестями: и косая-то она, и ‘носъ-тупоносъ’, и пятки грязныя, и животъ преогромный, и пр., и пр. О вкусахъ, конечно, не спорятъ, по г. Андрей Блый ужъ слишкомъ перестарался съ подробностями о великолпной столярих. Право, посл такой влюбленности, его Дарьяльскому остается еще только одинъ шагъ преуспянія, который у Чехова въ ‘Тин’ рекомендуется:— ‘Ужъ, если теб цинизма захотлось, то взялъ бы свинью изъ грязи и сълъ бы ее живьемъ!’… Увидалъ Дарьяльскій дивную бабу Матрспу въ церкви, у обдни: вотъ оно оказывается, каково ‘греческое православіе’ у простофильскихъ еокритовъ! абіе, абіе, а выходитъ бабіе! вотъ зачмъ ‘эстетическіе хамы’ по обднямъ-то ходятъ!.. Увряютъ, будто ‘Иже херувимы’ ихъ за сердце хватаютъ и плакать имъ велятъ, а, между прочимъ, просто по церкви глазами шмыгаютъ, рябыхъ ядреныхъ бабъ высматривая. Кстати, объ этой сцен — первой встрч россійскаго Фауста-простофила съ соотвтственною Гретхенъ.

— Онъ уже приготовился слушать Алексанлра Николаевича, дьячка, выбивавшаго съ лваго клироса барабанную дробь — и вдругъ: въ дальнемъ углу церкви заколыхался красный, блыми яблоками, платокъ надъ красной ситцевой баской, упорно посмотрла на него какая-то баба, и уже онъ хотлъ сказать про себя: ‘Ай, баба’, крякнуть и пріосаниться, чтобы тутъ же, забывъ все, начать класть поклоны Цариц Небесной, но… не крякнулъ, не пріосанился, и вовсе не положилъ поклона.

Не сдастся ли вамъ, что вы уже читали ее, сцену эту, въ такомъ, примрно, варіант:

— А пойдетъ ли, бывало, Солоха, въ праздникъ, въ церковь, надвши яркую плахту съ китайчатою запаскою, а сверхъ ея синюю юбку, на которой сзади нашиты были золотые усы, и станетъ прямо близъ праваго крылоса, то дьякъ ужо, врно, закашливался и прищуривалъ псвольно въ ту сторону глаза: голова гладилъ усы, заматывалъ за ухо оселедецъ и говорилъ стоявшему близъ него сосду. ‘Эхъ, добрая баба! чортъ-баба!’.

Увидалъ Дарьяльскій ‘ай-да-бабу’. Увидалъ и — ‘души его запросила рябая баба’:

Такъ и обомллъ онъ отъ великолпій ея всесовершеннаго безобразія. Бросилъ невсту, красавицу-двушку, образованную и богатую барышню, умницу Катю, запилъ, опростился, поступилъ въ подмастерья къ столяру, хозяину бабы Матрены, пророку ‘голубей’ и магнетизеру замчательнйшему. А ‘голуби’ принялись Дарьяльскаго тренировать, какъ… будущаго производителя нкоего таинственнаго существа, въ которомъ долженъ вочеловчиться Духъ, нисходящій на ихъ раднія ‘въ вид холубин’ (это и есть ‘Серебряный Голубь’), Когда Матрена забеременетъ отъ Дарьяльскаго, то ‘воспослдуетъ духа рожденіе, восхолубленіе земли да аслабажденья крестьянскаго люда’. Но Дарьяльскій, очевидно, слишкомъ много силъ оставилъ въ изученіи порнографической литературы на всхъ языкахъ и въ самостоятельномъ творчеств о поліеле ноздрей. Онъ обманулъ ожиданія ‘голубей’: сколько ни подвизался онъ съ рябою Матреной въ дупл дуба, который Ивана Грознаго помнитъ, никакой духъ чрезъ подвиги его вочеловчиться не пожелалъ, почему и ‘восхолубленіе земли’ не воспослдовало, и ‘аслабажденье хрестьянскаго пола’ отсрочилось. А столяръ Дарьяльскаго возненавидлъ, потому что — духъ духомъ, голубь голубемъ и ‘голубиное дите’ — дитемъ, но Матрену-то къ барину онъ взревновалъ. И вотъ — сплелась на горемычнаго Дарьяльскаго сектантская интрига въ результат коей былъ онъ ‘голубями’ убитъ — изъ опасенія предательства, но, главнымъ образомъ,— приходится съ сожалніемъ признаться,— за половую непроизводительность. И все это, по совокупности, изволите ли видть, слагаетъ ни больше, ни меньше, какъ — Россію!

И этотъ путь для него былъ Россіи путемъ — Россіи, въ которой великое началось преображенье міра или міра погибель!

Собственно говоря, напрасно г. Андрей Блый предупреждалъ о томъ, чтобы его ‘голубей’ въ принимали за хлыстовъ. Если ‘многіе’ впали въ эту ошибку, то, очевидно, эти многіе совершенно незнакомы съ русскимъ мистическимъ сектантствомъ,— иначе они никогда бы не приписали бы мертво пьянствующимъ чувственникамъ, которыхъ изображаетъ г. Андрей Блый, имени безусловно трезвой секты, которую народъ подчеркнуто зоветъ чаевниками и сладкошками. Затмъ: хлыстовщина русская — вся — мистицизмъ коллектива, одухотворенный ‘міръ’, чрезъ общій экстазъ котораго на землю святъ-Духъ сводится, а г. Андрей Блый нарисовалъ своихъ ‘голубей’ такими ‘индивидуалистами’, что даже, вонъ, вочеловченія Духа-то они ожидаютъ поспеціальному, такъ сказать, заказу и выбираютъ для того спеціальныхъ избранниковъ-производителей — ‘по хлазамъ’. ‘Многіе’ не знаютъ того, что даже въ мутной, и иногда кровавой легенд о ‘Христосикахъ’, доползшей въ русскую хлыстовщину черезъ томное средневковье, черезъ гностическую даль, изъ преображенныхъ въ христіанской отвлеченности культовъ земли плодородящей, легла основою ‘мірская сила’, круговая порука и братская помощь святого круга. Отсюда возникалъ и самый свальный грхъ-то, въ которомъ обвинялись вншними вс подобныя секты, начиная съ первыхъ экстатическихъ христіанъ, продолжая тампліерами, кончая нашими хлыстами. Справедливы ли, нтъ ли бывали эти обвиненія, добывались ли они изъ фанатическихъ фактовъ или изъ отжившихъ суеврныхъ преданій, но они одинаково возникали изъ догмата совершенной общности и единства всего коллектива врующихъ, логически продолжая духовный общій экстазъ въ плотскій общій результатъ. Въ томъ-то и суть, что ‘Христосикъ’ экстатическихъ сектъ являлся, какъ, въ полномъ смысл слова, ‘мірское дите’. Его плотскій отецъ — вдохновеніе слпого случая. Фабрикація же случая въ столь индивидуалистическомъ порядк, что для нея пророки даже изобртаютъ комбинаціи полового подбора, приглашая на гастроли нарочнаго человка, извн своей врующей среды, чужака, барина, весь этотъ теологическій опытъ — не только не въ нравахъ народнаго мистическаго сектантства, но и рзко противорчитъ его основному мірскому принципу. И что же избранный производитель этотъ — во мнніи ‘голубей’ — необыкновенный какой-либо человкъ, что ли, особо уважаемое лицо яркой психической силы? Ничуть. Вотъ разговоръ о немъ:— Ну, что, человка нашли?— Намтили.— Кто да кто?— Такъ, лодырь изъ господъ… Сочетать догматическое упованіе на рожденіе Духа и ‘аслабажденіе хрестьянъ’ съ производительностью ‘лодыря’, то-есть праздношатающагося, ‘изъ господъ’ — какъ это вяжется со страстнымъ духомъ и угрюмымъ, взыскательнымъ бытомъ русскихъ ‘духовныхъ христіанъ!’. Не знаю, гд изучалъ ихъ г. Андрей Блый, и въ какія заповдныя и невроятныя ндра сектантства русскаго зарыться надо, чтобы,— воображая и сочиняя отъ ихъ типическаго коллектива свою собственную отрасль,— серьезно наградить ее чаяніемъ будущаго вка отъ плода уродливой косноязычной бабы и прохожаго лодыря. То, что изобразилъ г. Андрей Блый, похоже скорй на порядки Хрновскаго завода, чмъ на секту. Это — трагикомическая повсть о неудачахъ двуногаго Гальтимора, не оправдавшаго надеждъ, что онъ ‘освжитъ расу’.

Приключенія Дарьяльскаго г. Андрею Блому, по эпох, надо связать какъ-нибудь съ революціей, съ аграрными безпорядками. Поэтому его ‘голуби’ — секта мистическая и революціонная, по крайней мр, по мннію мстнаго исправника и картаваго генерала Чижикова, котораго авторъ юмористически заставляетъ читать прокламацію ‘голубей’.

‘Бгатія, испойніось сьово Писанія, ибо вгемена бьизки: звгство Антихавіистова наопіо печать на землю Божью, осни кіестомъ, на годъ пгавасьявный, ибо вгемена бьизки: подними мечъ на сьюгъ войзевуовыхъ, отъ нихъ же двогяне пегвые суть: огнемъ попаяющимъ пгойди по земь гусской, газумй и могись: гождается Духъ Святъ: кги усадьбы отчадія бсовскаго ибо земья твоя, какъ и Духъ твой’….

По революціонности своей ‘голуби’ не успваютъ обнаружить, такъ какъ провиденціальное безплодіе Дарьяльскаго спасаетъ отечество отъ сей потрясающей катастрофы, а единственная сцена, когда являются въ повсти мужики и шебаршатъ, свидтельствуетъ либо о слабомъ представленіи г. Андреемъ Блымъ, какъ эти дла въ дйствительности длаются, либо о непремнномъ желаніи оцензурить нецензурное и свести ревъ и вой въ юморъ, въ самомъ дл, чуть не голубинаго воркованія. Зато, что касается уголовщины обыкновенной, г. Андрей Блый описываетъ ‘голубей’ своихъ какими-то ‘тугами’ индійскими: спровадить человка на тотъ свтъ имъ,— какъ стаканъ воды выпить. На протяженія повсти двое проникаютъ въ тайны ‘голубей’ — Дарьяльскій и милліонеръ Еропгинъ — и оба погибаютъ отъ руки сектантовъ самымъ жалкимъ образомъ. Такъ что, собственно говоря, даже повторяется до извстной степени пресловутая нмецкая исторія о вор, который, забравшись въ домъ, увидлъ, какъ на лежанк домовой задушилъ одинокую бабушку-старушку, и отъ ужаса умеръ на мст, старуха умерла, воръ умеръ, а домовой скрылся,— и, ротъ, такъ навсегда и осталось загадкой: откуда же люди-то узнали ке это чудесное приключеніе?.. И опять невольно возвращаешься мыслью на первое:

— А, можетъ быть, этого и вовсе не было?

И начинаешь искренно радоваться этой надежд, и еще разъ отмчаешь съ удовольствіемъ, что г. Андрей Блый ‘кристаллизуетъ’ не хлыстовскую секту, а какую-то другую, свою собственную. Ибо, хотя ‘хлыстовство, какъ одинъ изъ ферментовъ религіознаго броженія, не адекватно существующимъ кристаллизованнымъ формамъ’, но ‘тугами’ ихъ рисовали, покуда, только Ливановы да Шардины, которыхъ г. Андрею Блому лучше было бы оставить при лаврахъ ихъ безъ соперничества. Самъ Мельниковъ-Печерскій, на что былъ лютъ, не облекалъ хлыстовъ въ злодйства непрерывной уголовщины, и, хотя сперва собирался было ввести въ романъ свой ‘На Горахъ’ сцену ритуальнаго убійства хлыстами православной двушки, но отказался отъ этого намренія подъ вліяніемъ архіепископа Амвросія Харьковскаго. Этотъ послдній, человкъ, далеко не питавшій нжности къ сектантамь, однако, нашелъ въ себ справедливость сказать знаменитому романисту. что такъ не бываетъ, и что онъ впалъ въ тенденціозную вредную неправду. Вообще же, Мельниковъ-Печерскій написалъ хлыстовъ людьми настолько мягкими, трезвыми, благодтельными и порядочными, что получилъ даже непріятности отъ Каткова и Любимова, редакторовъ ‘Русскаго Встника’, гд печатался романъ:— Что же это у васъ?— протестовали они,— какъ сектантъ-то — человкъ хоть куда, а, какъ православный попъ, то лихоимецъ и пьяница!.. Подъ вліяніемъ этихъ редакціонныхъ упрековъ, Мельниковъ-Печерскій приклеилъ къ роману извстную сцену, въ которой хлыстовскій пророкъ покушается изнасиловать Дуню Смолокурову. Что касается хлыстовскаго разврата, возможно и вполн вроятно допустить, что экстазъ радній способенъ порождать въ святомъ кругу половые восторги, которые иногда разршаются отнюдь не цломудренно. Но опять-таки ‘ливановщиною’ было бы обобщать эти случайныя по существу, хотя бы и частыя, ‘паденія въ грхъ’ не только въ существо, по даже, какъ бы и въ прямую цль хлыстовскаго общенія, что длаетъ — для ‘голубей’ г. Андрей Блый. Ужъ хоть бы онъ у Бопча-Бруевича, что ли, почиталъ бы подлинные документы, вышедшіе изъ ндръ мистическихъ сектъ рузскихъ! Лабораторія народной религіи на Руси выработала много странныхъ и нелпыхъ формъ, которыхъ ошибочными результатами являлись и преступленіе, и грхъ, но никогда народная душа не искала религіи принципіальнаго преступленія, ожиданнаго и предрасчитаннаго грха. Нтъ и не было такой народной секты, изслдованіе которой показало бы, что соединило ее не пылающее стремленіе къ духовному совершенству, по исканіе плотскаго разврата. И не въ народ нашелъ г. Андрей Блый, а въ кабинет интеллигента-утонченника высидлъ того удивительнаго апостола ‘голубей’, который заманиваетъ Дарьяльскаго въ секту ‘женками съ хрудями сахарными’ и доступностью ‘Матрепы Семеповпы’. Заманиваетъ — кого же? Человка, въ которомъ онъ предвидитъ плотскаго отца своего, въ будущемъ, вочеловченнаго божества! Это, можетъ быть, дозволилъ бы себ политиканъ секты, іезуитъ ея, практическій невръ, обрабатывающій на почв фанатизма свои задніе планы и чуждыя длишки, но такихъ среди ‘голубей’ г. Андрея Благо нтъ: вс сплошь фанатики, вс врятъ, вс любятъ, вс уповаютъ! Какого идейнаго человка не отшвырнуло бы отъ секты грубо-откровенное приглашеніе: или въ нашу ‘вру’, у насъ двки хороши! А у ‘голубей’ г. Андрея Благо все на этихъ соблазнахъ вертится. Хоть бы подумалъ онъ о томъ, что продолженная линія хлыстовства, которое онъ ‘кристаллизуетъ’ своими ‘голубями’, упирается въ скопчество, то-есть въ физическое облегченіе проблемы полнаго отршенія отъ полового грха, что между хлыстовщиною и скопчествомъ есть промежуточная секта ‘духовныхъ скопцовъ’, которая именно и зоветъ себя ‘блыми голубями’. Грубый и плохой романъ Мельника-Печерскаго ‘На горахъ’, но захватъ и обаяніе хлыстовской психологіи тамъ куда же серьезне, глубже и тоньше поняты. Когда хлыстовщиною увлекается чистая, цломудренная Дуня Смолокурова, читатель понимаетъ, что свершилась великая ловитва душевная,— видитъ всю причинность, по которой прекрасная душа упала въ разставленную сть, потому что и приманки-то, ей разставленныя, высоко духовны и достойны стремленія прекрасной души. Но, когда Дарьяльскій — посл того, какъ выслушалъ отъ ‘голубинаго’ апостола общанія на счетъ Матрены Семеновны и женокъ съ сахарными грудями,— возопилъ: ‘довольно: я — съ вами!’ — невольно срывается съ языка рзкое слово:

— Это онъ такъ-то къ ‘народной религіи’ пріобщается? Ахъ, свинья, свинья!

Въ ‘голубяхъ’ г. Андрея Благо самъ авторъ, наконецъ, замняетъ ‘смсь иконописи съ свинописью’. Рзко, по но несправедливо, Сдлалъ онъ ихъ пьяницами, сдлалъ похабниками, сдлалъ сладострастниками, ревнивцами, сдлалъ трусливыми, безтолковыми убійцами: зачмъ? Неизвстно. И все-таки — въ насильственномъ пристофильскомъ восторг передъ ними. употребляетъ вс старанія, чтобы подчинить читателя ихъ простофильскому обаянію. Почему? Непонятно. Ахъ, теоретики русскіе! Что вы за несчастный народъ такой?

Не знаю, слишкомъ давно я не былъ въ Россіи, не знаю, иметъ ли основаніе и смыслъ незначительная и мимоходная попытка г. Андрея Благо прицпить секту ‘голубей’ къ революціонному движенію и, такимъ образомъ, озарить послднее мистическимъ духомъ таинственнаго ‘Серебрянаго Голубя’, въ которомъ-де вся и штука. Но знаю, что въ этой многословнйшей и краснорчивйшей повсти, толкующей ршительно de omnibus rebus и о многомъ еще, развивающей дйствіе свое въ глухихъ деревняхъ и въ уздномъ медвжьемъ углу, не нашлось мста ни для крестьянскаго быта и уклада, ни для земельнаго вопроса. Люди г. Андрея Благо не на земл стоятъ, не за почву ногами и трудомъ держатся, но гд-то въ воздух висятъ, воздухомъ, надо быть, питаются. Ничего-то имъ, голубчикамъ, какъ есть, не надо, кром нисшествія ‘Серебрянаго Голубя’, ибо — какъ только Матрена придетъ въ интересное положеніе, то произойдетъ ‘восхолубленіе земли и аслабажденіе хрестьянъ’. Такъ на этомъ ‘восхолубленіи и аслабажденіи’ г. Андрей Блый отъ вопроса деревни и отъхалъ. Дешевенько! Остается лишь недоумвать для какой же цли появился на театр дйствія ‘толстый офицеръ, чей смирительный отрядъ уже съ мсяцъ стоитъ на посто въ подъ-лиховскихъ селахъ’…. Матрена не родила, а смирительный отрядъ, все-таки, понадобился! Удивительно! За чмъ-бы?!

Это касается деревенскихъ революціонеровъ вн ‘голубинаго’ порядка, г. Андреи Блый знаетъ ихъ всхъ превосходно и трактуетъ весьма свысока. Вс они, и эс-дски, и эс-эры,— совершенные лодыри я канальи. Они сидятъ по трактирамъ, пьяные-распьяные, невжественные, какъ темная ночь, дикіе, какъ лсъ пустынный, и въ перемежку съ похабными анекдотами лишь отпускаютъ коснющими отъ водки голосами многозначительныя фразы врод:

— Пррредоставимъ небо ворробьямъ… и водррузимъ… кррасное знамя прррали-тарррі-ата…

Да и тутъ этотъ сиволапый зс-декъ былъ немедленно оборванъ и посрамленъ героическимъ ‘голубемъ’. Сей послдній, ране, занималъ почтеннйшую публику непечатною пародіей на нкоторое житіе. Но — едва услышалъ о ‘кррассномъ знамени пралитарріата’, сейчасъ же вступился и ‘отдлалъ’:

— Ой-ли, а не красный ли гробъ?— вдругъ возвысилъ голосъ лиховскій обыватель такъ, что смолкла гармоника, перестали ребята дивиться ‘ех лсной’, и вс головы обратились въ одну сторону, но какъ же сверкали глаза лиховскаго мщанина: ‘Слушайте, православные, царство Звря приходить, и только огнемъ Духовнымъ попалимъ Зврь сей, братія, будетъ ходить межъ нами красная смерть, и одно спасеніе — огонь Духовъ, царство голубиное преуготовляющій намъ’… Долго еще говорилъ лиховскій обыватель, и скрылся.

Однако самый интересный изъ деревенскихъ бунтарей голубинаго толка и тоже большой обожатель рябой Матрены — Степка, ограничилъ свое революціонерство тмъ, что разбилъ на голов отца своего, деревенскаго кулака и подлеца великаго, байку съ вишневымъ вареньемъ, да сочинилъ слдующую любопытную… ‘марсельезу’, вроятно: Ахъ, ты, слонъ, слонъ, слонъ,

Хоботарь,

Клыка Клыковичъ,

Тромба Тромбовичъ,

Тромбо-ве-ельскій!

Свершивъ этотъ подвигъ,— больше не возвращался Степка въ Цлебево никогда: звать дни свои онъ упряталъ въ лса, быть можетъ, тамъ, на свер черный, волосами обросшій схимникъ, въ кой вкъ выходящій на дорогу, и былъ прежній Степка, если Степку по скосила злая казацкая пуля, или если его, связаннаго, въ мшк, вислица не вздернула къ небесамъ.

За что злополучнаго Степку должны постигнуть такія напасти,— за банку вишневаго варенья? за слона-хоботаря?— Но Андрей Блый умалчиваетъ. Имется въ ‘Серебряномъ Голуб’ и мистическій анархистъ. Но это уже такой безпросвтный и пошлый дуракъ, что за человка страшно. Прямо цирковый ‘рыжій’ выведенъ на человческое посмяніе. И имя-то г. Андрей Блый нарекъ ему дурацкое: Чухолка.— Какая Чухолка?… Очень остроумно! Генералъ Чижиковъ будетъ смяться:

— Остгякъ, остгякъ, ужасный автогъ остгякъ!

Я былъ бы не правъ, если бы забылъ упомянуть въ отчет о ‘Серебряномъ Голуб’ еще одно дйствующее лицо,— быть можетъ, самое символическое во всей повсти. Это — мужикъ Андронъ, который время отъ времени прозжаетъ по театру дйствія, причемъ телга его дребезжитъ — дыр-дыр-ды’.. Соображая извстное присловіе на счетъ дущихъ Андроновъ, право, можно подумать, что къ этой дырдырдыкающей телг сводятся весь смыслъ и планъ обширной повсти.

Рдки въ ‘Серебряномъ Голуб’ страницы, напоминающія юношескую свжесть г. Андрея Благо и сопряженныя когда-то съ нею литературныя надежды. Два-три эпизода, подробно разработанныхъ съ наблюдательнымъ реализмомъ,— лакей Евсеичъ, ядовитая учительница Шкуренкова и сельскія вражды ея, попъ съ перепою городъ Карсъ, подъ треньканье жениной гитары, берущій — предсмертное бгство Дарьяльскаго,— множество мелкихъ анекдотиковъ, иногда врно подслушанныхъ и мтко записанныхъ,— таковъ небогатый положительный багажъ ‘Серебрянаго Голубя’. Но не новъ онъ, багажъ этотъ: виданы-перевиданы, слыханы-переслыханы и Евсичи, и Шкуренковы, и пьяные попы,— и не нашлось для нихъ у г. Андрея Благо ни новыхъ словъ, ни новыхъ красокъ. Могъ бы г. Андрей Блый занять читателя психологіей ‘извращенія’, бросившаго пресыщенца Дарьяльскаго въ ‘простофильскій’ романъ съ грязною вдьмою-зврихою. Но опять-таки ничего новаго онъ не внесъ въ разсказъ о болзненной страсти этой и анализа ея дать не сумлъ. Грубое паденіе интеллигента въ животность безпримсно половой связи, со временъ ‘Обломова’, пишется. У однихъ — робко и подъ вуалемъ, у другихъ — смло, рзко, дерзко, но — ‘бывало все! да, всякое бывало!’. На этой арен имли успхъ не только большіе писатели русскіе, по и такая, напримръ. сравнительно малая величина, какъ г. Муравлинъ (Голицынъ), грубый и небрежный, по сильно и смло взятый, романъ котораго — ‘Баба’ — все время вспоминается, покуда читаешь ‘Серебрянаго Голубя’,— и, увы! далеко не къ выгод послдняго. Притомъ же, г. Андрей Блый, какъ художникъ, совершенно лишенный чувства мры, самъ погубилъ эту центральную часть повсти. Съ одной стороны сдлалъ Матрену ужъ слишкомъ отвратительной, такъ что любовныя сцены ея съ Дарьяльскимъ оставляютъ тошнотворное впечатлніе какого-то унизительнаго павіанства. Съ другой — поминутно спохватывается, что отвратительная Матрена — для него — народный символъ, простофильская Россія, и начинаетъ заглаживать павіанство преувеличеннымъ краснорчіемъ въ самомъ, что ни есть, высокомъ штил, которое никого не убдитъ, а всякаго въ звоту вгонитъ: и трескуче, и скучно, и вры нтъ, и — сквозь духи и иміамы — все-таки воняетъ! Да еще эта безысходная утомительность оригинальничанья чужими манерами и словомъ… Хоть бы на минутку побылъ г. Андрсй Блый не Гоголемъ, не Лсковымъ, не Левитовымъ, но самимъ собою. Хоть бы на минутку заставилъ онъ поврить читателя, что дйствующихъ лицъ своего ‘Серебрянаго Голубя’ онъ когда-либо въ жизни видлъ, а не сплошь ихъ изъ книжекъ вычиталъ, и, по книжной памяти, вообразилъ и сочинилъ. Слоится и расползается во вс стороны подражательная мозаика, и — конца-краю ей нтъ… А, чуть забрежжитъ впереди какъ будто кусочекъ живой правды, чуть пріосанится г. Андрей Блый, чтобы открыть, наконецъ, urbi et orbi, свое тайное вщее слово, зачмъ же онъ, собственно, свой огородъ городилъ и какую въ немъ капусту садилъ,— и не тутъ-то было! Тпрру и дырдырды!. Стучитъ роковая Андронова телга, опять стучитъ, чертъ бы ее побралъ, возвщая только было оживившемуся читателю:

— Дырдырды! Не жди, мой другъ! Новаго ничего не будетъ. Это опять лишь Андроны дутъ! Всегда — и нын, и присно, и вовки вковъ одни Андроны! Дырдырды…

Александръ Амфитеатровъ.

1910.XII.22.

Fezzatio.

‘Современникъ’, кн. I, 1911

Андрей Блый. ‘Серебряный Голубь’. Повсть въ семи главахъ. Книгоиздательство ‘Скорпіонъ’. Москва. МСМХ (1910). Стр. 321. Ц. 1 р. 80 к.

Читайте также: