I
I
II
II
III
III
IV
IV
V
V
VI
VI
Примечания
Примечания
Анатоль Франс, Луначарский Анатолий Васильевич, Год: 1925
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Когда умер французский великий писатель, вся советская пресса откликнулась на его смерть статьями. Эти статьи были написаны осторожно, аналитически и диалектически. Никто не принимал Анатоля Франса целиком, не провозглашал его нашим учителем, коммунистическим писателем и т. д. Но вместе с тем наша русская коммунистическая пресса прекрасно поняла, что Анатоль Франс был нашим политическим союзником, что он был перебежчиком из буржуазного лагеря и что в произведениях его заключается немало в высшей степени ценных для нас элементов как формальных, так и по существу.
Коммунистический журнал ‘Кларте’, наоборот, посвятил Анатолю Франсу, именно по поводу его смерти, номер, целиком направленный против него, развенчивавший его, доказывавший, что он и писатель плохой, ни с какой стороны нам не нужный, и гражданин в высшей степени сомнительный. Писатели ‘Кларте’ утверждали даже, что русские коммунисты, относясь с горячей симпатией к фигуре Анатоля Франса, поступали так потому, что не знают хорошо условий французской культуры 1.
Однако надо сказать, что это отношение наших французских товарищей к Анатолю Франсу оказалось впоследствии частью чего-то вроде целого учения о западной и восточной культурах, учения, которое сейчас, со вхождением в редакцию группы так называемых ‘сверхреалистов’, окончательно утвердилось в качестве руководящего в журнале ‘Кларте’.
Основной чертой этого учения является отвращение к европейской культуре, отрицаются не только буржуазные элементы нынешней культуры, то есть извращения, которые дряхлеющий капитализм в нее вносит, но и вся европейская культура, да мало того, — даже ее основы. Отрицается сам рационалистический строй культуры, то есть опора на ясную мысль и точную науку, — все это объявляется буржуазным. Кроме того, буржуазным объявляется, как это ни странно, даже сам европейский, в особенности французский, пролетариат. Товарищи прямо заявляют, что на пролетариат Франции приходится махнуть рукой и что, в сколько-нибудь обозреваемом будущем, он революционной силой не явится.
Товарищи из ‘Кларте’ очень преданны ВКП(б) и СССР, но при этом они считают нас ‘азиатами’, в самом лучшем смысле этого слова. Им кажется, что мы какие-то романтические революционеры, фатальные ‘разрушители’, мстители за поруганную человечность в Европе. Им кажется, что мы несем с собою основу нового миросозерцания, коренящегося в нашей глубокой азиатской интуиции, и т. д. и т. п. Не трудно видеть, что это, в сущности говоря, интеллигентское извращение коммунизма, весьма родственное недавно доминировавшему в Германии немецкому экспрессионизму. Когда интеллигенции приходится плохо, она почти всегда норовит отказаться от разума и нырнуть в область интуиции, отказаться от борьбы и заняться жалобами и проклятьями.
Новая редакция ‘Кларте’, например, прямо и определенно утверждает, что для творческой работы во Франции совсем нет места, настолько-де она сгнила, и что единственную задачу, которую может преследовать талантливая группа молодежи (а группа молодежи, собравшейся вокруг ‘Кларте’, очень талантливая), — это срывать маску с буржуазных и полубуржуазных лицемерных писателей и доказывать, что в парижском ‘Содоме’ нет ни одного праведника, ради которого стоило бы пощадить его.
С этими-то заблуждениями связана и отрицательная оценка Анатоля Франса. Товарищам из ‘Кларте’ было как бы досадно и больно, что в старой культуре находится какой-то человек, которого надо признать и который в некоторых отношениях как бы входит в строительство нашей новой культуры.
Мы стоим на совсем другой точке зрения. Я бы сказал: почти на противоположной. Конечно, мы любим Азию, конечно, мы заботимся об ее подъеме, об ее будущем. Мы допускаем, что народы Азии, которые в свое время самым мощным образом повлияли на человеческую культуру, и впредь внесут в нее некоторые важные и оригинальные черты, но, в общем и целом, мы твердо верны европейской культуре, мы целиком строим на разуме и логике, — или, еще вернее, па диалектике, — научный дух, развернутый европейской культурой. Мы считаем величайшим достижением человечества и многое в европейском искусстве, именно потому, что оно овеяно мыслью, оно является для нас дорогим и определяющим дальнейшие, может быть, еще более блестящие пути человеческого искусства.
Не говоря уже о том, что мы ни в коем случае не согласимся ни с товарищами из ‘Кларте’, ни с Бердяевым (какое странное соединение!), будто вся рационалистическая культура Европы есть ошибка, мы были бы глубоко опечалены, если бы предполагали, что даже в нынешнее время капитализм съел, как ржавчина, всю культуру, что он, как злой сифилис, уже совершенно разъел весь, так сказать, костяк нашей европейской культуры. Товарищи из ‘Кларте’ доходят уже до того, что считают безнадежно омещанившимся даже западноевропейский пролетариат. Этого вовсе нет. Западный пролетариат, конечно, затронут тлетворным влиянием буржуазии. Это лучше всего доказывается влиятельным положением, которое все еще имеют в нем вожди II Интернационала, но это не мешает тому, что в корне пролетариат есть класс здоровый и несущий с собою обновление той европейской культуры, которую так легкомысленно отвергают наши товарищи. И в этой культуре есть очень много мощного и все время развивающегося вперед.
Война и послевоенные настроения и обстоятельства как бы несколько замедлили полет человеческого гения в области точных наук, но все же не проходит месяца, чтобы человеческая мысль в этой области не сделала новых завоеваний. И мы все по-прежнему чувствуем, что стоим здесь на пороге грандиозных теоретических и технических открытий. Во время чествования Академии мы определенно протянули руку науке 2, и мы знаем, что если те или другие слишком буржуазные ученые не приняли этой руки, то наука как таковая все-таки осталась нашей союзницей, и мы знаем, что это понимают лучшие представители европейской и американской науки. То же относится к искусству. Мы редко находим в Европе художников-коммунистов, которых можно было бы назвать пролетарскими писателями, разумея под этим не только их происхождение, но и дух их произведений, но мы имеем там значительное количество попутчиков. Они могут быть сознательными или бессознательными. Важно то, что в произведениях их мы находим множество элементов, в высокой степени родственных нашим собственным взглядам на вещи. Мы находим в них иллюстрацию, на которую мы можем опереться в нашем познании современности, мы находим в них организацию любви и ненависти по линиям, часто подходящим к нашим собственным линиям чувств. Таких писателей мы переводим и ценим. А в тех случаях, когда в произведениях их смешаны положительные и отрицательные элементы, мы критикуем и разделяем. Совершенно беспримесных коммунистических произведений почти нет. Разумеется, буржуазия в колоссальной степени развратила писательскую братию и никогда, быть может, литература (как и все искусство) не была, с одной стороны, так пуста, отражая в себе пустоту господствующего класса, а с другой стороны, так нагло тенденциозна. (Есть и писатели, стремящиеся по-фашистски организовать вокруг разных вульгарных лжей мелкобуржуазных союзников для крупного капитала.)
Но нельзя сказать, чтобы весь художественный мир был охвачен на Западе такого рода подкупами. Существует не мало писателей, которые энергично протестуют против всего этого развала. Может быть, они не находят прямого пути к коммунизму. Мы часто должны судить их за их половинчатость, робость, но нельзя отрицать того, что эти писатели должны найти в нас совсем другое отношение к себе, чем буржуазные прихвостни.
Отсюда наше отношение к Анатолю Франсу. Прежде всего, отношение к нему как к социальному явлению. Анатоль Франс начал свою деятельность как утонченный, изящный скептик с сильным пессимистическим уклоном, смягченным только его любовью к искусству.
Затем, на почве сострадания к угнетенным и проницательного презрения к ‘высшему обществу’, у Анатоля Франса развивается глубокая симпатия к социализму жоресовского типа. Нисколько не боясь потерять симпатии господствующего класса, Анатоль Франс, по духу своему отнюдь не общественный деятель, можно сказать, бросается в борьбу, пишет публицистические статьи, говорит большие речи, не переходящие, правда, границы жоресизма, но тем не менее революционные и во многом и многом совпадающие с подлинной революционной истиной. Во время войны он был испуган, отошел в сторону. Его окружили шпионами, старались поймать его на удочку, уличить какой-нибудь интернациональной фразой, антимилитаристической мыслью. Как ни осторожничал Анатоль Франс, но к концу он не выдержал. Его позиция определилась как очень близкая позиции Ромена Роллана, то есть за объединенную Европу против шовинистов, за лозунг ‘Мерзавцы, кончайте войну!’, против лозунга ‘До победного конца’.
Мало того, отчасти благодаря некоторым французским коммунистам, близко подошедшим к Анатолю Франсу, больше же всего под влиянием событий в России, Анатоль Франс объявил себя коммунистом, заявил, что только революционная победа пролетариата может обеспечить человечество от повторения таких войн.
Позиция его была в то время до чрезвычайности мужественной, и мы рассматривали его тогда как нашего товарища. Между тем это уже был старик под семьдесят лет, признанный величайшим мастером во всем мире, уже при жизни признанный бесспорным классиком французской литературы.
Буржуазия негодовала, шипела, но не смела утверждать, будто Анатоль Франс не величина.
Правда, отчасти по вине самих коммунистов, которые дали возможность социалистам типа II Интернационала окружить Анатоля Франса, отчасти по вине самой его старости, трудности знать для него настоящую правду о нашем строительстве Анатоль Франс, к самым последним дням своей жизни, опять вернулся на лоно социалистического пацифизма. Но это лишь в малой степени омрачает память писателя, ибо, повторяю, это была не столько его вина, сколько его беда.
Оценивая это социальное явление, можно сказать так: Анатоль Франс — самый блестящий представитель старой культуры, культуры, которую буржуазия выдает за свою, — выразительно плюнул в лицо буржуазии, заявил, что в ее грязных объятиях культура гибнет, заявил, что эту самую культуру (науку, искусство и т. д.) может спасти только пролетарская революция, заявил, что всякий истинный друг культуры может жить, не погружаясь окончательно в черный пессимизм, только потому, что впереди сияет надежда на осуществление социалистического строя.
Разве это само по себе не ценно? Разве правильно, когда такой человек выходит из буржуазной клоаки и протягивает нам руки, толкнуть его в грудь и сказать: ‘ты не совсем с нами, ты не все у нас понял и поэтому — пошел назад, в болото буржуазии’. Такой жест неуклюж и неумен и объясняется у наших французских товарищей только тем отчаянием, которое является основным душевным тоном этой молодежи.
Деля Анатоля Франса, несколько искусственно, на мастера литературного содержания и литературной формы, остановимся вначале на первом.
Романы и повести Анатоля Франса необыкновенно содержательны, они полны мыслями. Его даже упрекали в том, что у него мало непосредственного, вдохновенного творчества, что его произведения полны диалогами и монологами, в которых развертываются различные убеждения действующих лиц, и что все остальное является как бы декорацией для бесконечных диспутов, ведущихся то в Древнем Египте, то в средневековой харчевне, то во время Французской революции, то среди фантастических персонажей, например, на небесах среди святых. Мы этого, конечно, недостатком Анатоля Франса Считать не будем, хотя вовсе не хотим этим сказать, что все писатели должны походить на Анатоля Франса. Анатоль Франс, даже до того, как он познакомился несколько с марксизмом, уже был чрезвычайно к нему близок, благодаря разъедающей проницательности своего художественного взгляда. Он даже с грустью говорил, что его глаза имеют способность доходить до голой правды и что это часто печалит его 3. Действительно, он обнажает буржуазные порядки, обнажает церковь, обнажает государство, показывает их внутренние непривлекательные пружины. Здесь, конечно, не место не только характеризовать, но даже перечислять произведения Франса. Все же я скажу, что редко кто наносил такой удар всей мистической поэзии христианства, как Анатоль Франс своим блестящим романом ‘Таис’, редко когда сатира поднималась на такую огромную обобщающую высоту, как в романе Анатоля Франса ‘Остров пингвинов’, редко когда со времени Вольтера с такой порхающей грацией наносились оскорбления религии, как в ‘Восстании ангелов’. Можно ли также отрицать огромную массу трагической правды, включенной Анатолем Франсом в его роман ‘Боги жаждут’? И сколько чудесных повестей, дающих [возможность] взглянуть в прошлое, настоящее и будущее культурного человечества! Даже публицистические произведения Анатоля Франса полны благородными и умными мыслями, хотя, конечно, надо несколько отсеять от них кое-какую шелуху. Многие лица, созданные Анатолем Франсом, стали живыми. Во Франции нет образованного человека, который не знал бы, кто такой Бержере. Рассказ ‘Кренкебиль’ не только был переведен на все языки мира, но опять-таки сделался одной из насущнейших книг во Франции и за ее пределами. Преданность, научная честность, ненависть ко всякой фальши, обширные познания, ядовитая ирония, большой полет мысли в изображении будущего и многое другое находим мы у Анатоля Франса в самом содержании его художественных произведений. Мы видим также, как в нем борются два начала: научный пессимизм, смотрящий на вселенную и жизнь, как на фатально происходящую комедию, которая непременно должна закончиться всеобщей гибелью, и оптимизм, надеющийся на социализм, с волнением приоткрывающий завесу будущего более светлого и, быть может, победоносного.
Беря Анатоля Франса как художника формы, надо сказать, что его значение особенно велико для французов. Редко кто доводил французский язык до такого необыкновенного блеска. Проза Анатоля Франса восхитительна, она все время музыкальна и в то же время пикантна. Она поражает вас своими неожиданными поворотами, своими парадоксами и, почти ослепляя вас этой блестящей внешностью, в то же время умеет оставаться совершенной, преисполненной вкуса и истинной грацией. В других литературах такое соединение, пожалуй, данже невозможно: я, по крайней мере, нигде его не встречал. В переводе Анатоль Франс значительно теряет, но и тут остаются большие формальные достоинства. Тончайшая, соединенная с изяществом, логичность его больших, так сказать, адвокатских речей, какие он любит вкладывать в уста героев, которым он сочувствует, необыкновенно непринужденно и в то же время тесно обнимающая предмет ведения диалога, умение вложить в уста каждому типу чрезвычайно характерные для него фразы, бросающие свет на всю его природу, умение громадное идейное содержание органически сочетать с сюжетом, заставляло даже типичного читателя беллетристики незаметно для себя проглатывать непривычную порцию серьезной мысли.
Вряд ли кому-либо из тех молодых писателей, которые сейчас растут в рядах комсомола, пришло бы в голову во всем подражать Анатолю Франсу. У нас во многом другие идеи, во многом другие способы, но, конечно, если такой писатель прочтет вдумчиво, от доски до доски, полное собрание сочинений Анатоля Франса, он далеко не потеряет своего времени даром. Кроме большого наслаждения, которое он при этом получит, кроме глубокого знания современной Франции (она мало изменилась с тех пор) и целого ряда других эпох, он вынесет вообще какую-то специфическую мысль от внутреннего спора с этим приятным, сильным, хотя местами и неправым собеседником. Он вынесет, наконец, замечательный урок вкуса, которого часто не хватает эпохам и поколениям, в хорошем смысле варварским, то есть наполненным свежими соками, но не умеющим привести все богатство накопленного содержания в органически выразительный блеск, в совершенство порядка.
Многие говорят, что среди молодежи поднялся интерес к Анатолю Франсу. Если это так, я могу только порадоваться этому.
Род ненависти по отношению к Анатолю Франсу, который я наблюдал среди французских коммунистов, сверхреалистов, объясняется печальным явлением их внутреннего оскудения и их безнадежностью. Рост интереса нашей молодежи к Анатолю Франсу означал бы ее широту, ее больший захват, ее умение пользоваться полезным для нас, где бы мы его ни находили. Там пытаются отряхнуть прах старой культуры от ног своих, у нас же помнят завет Ильича: ‘Нельзя построить своей собственной культуры, не усвоив старой культуры’ 4.
Написано, по-видимому, в декабре 1925 года. На сохранившейся машинописи пометка: ‘Для ‘Комсомольской правды’.
Печатается по тексту машинописи, хранящейся в ЦПА Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (ф. 142, ед. хр. 203).
1См. примеч. к статье ‘Анатоль Франс’ (1928) в наст. томе.
2 Луначарский имеет в виду двухсотлетний юбилей Академии наук’ праздновавшийся в сентябре 1925 года.
3 См. Н. Сегюр, Беседы с Анатолем Франсом, изд. ‘Жизнь искусства’, Л. 1925, стр. 15.
4 Луначарский имеет в виду выступления В. И. Ленина: ‘Задачи Союзов молодежи’ (В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 41, стр. 304 — 305) и отчет ЦК на VIII съезде РКП(б) (там же, т. 38, стр. 142).
Оригинал здесь: http://lunacharsky.newgod.su/lib/ss-tom-5/anatol-frans-1925