Анархия мысли, Ткачев Петр Никитич, Год: 1875 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 40 минут(ы)

Ткачев П. H. Избранное

М., Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2010. — (Библиотека отечественной общественной мысли с древнейших времен до начала XX века).

АНАРХИЯ МЫСЛИ

[СТАТЬЯ ПЕРВАЯ]³¹⁰

В последнее время число русских книг, изданных за границей, и в особенности книг революционного и оппозиционного характера, стало быстро увеличиваться, и нет сомнения, что пропорционально правительственному гнету оно будет прогрессивно возрастать.

Самодурный деспотизм тщетно старается уложить на прокрустово ложе императорской цензуры нашу бедную, поруганную, по рукам и ногам связанную мысль. Запертая в мрачной темнице, лишенная света, воздуха и пищи, прикованная на цепь к стене самодержавного произвола, неугомонная и ненавистная ему — мысль все-таки растет и крепнет. Она выросла из своих оков, и смирительная рубашка едва-едва сходится на ее наболевшей спине. Она ищет себе простора, она хочет свободы. Не находя ни того ни другого в темничном склепе, она начинает мало-помалу, крадучись и прячась, выползать из него на чистый, вольный воздух…

Напрасно тюремщики удваивают свою бдительность, напрасно наваливают они камень на камень к дверям ее склепа. Никакие стены ее не удержат, никакие камни не преградят ее пути. Она пройдет всюду и никакая власть не в силах помирить ее с темницей, приучить к могильному безмолвию.

Вы вырезали ей язык в Петербурге, Москве, Одессе, Казани, Киеве, а она заговорила в Женеве, Лондоне, Берлине, Париже. И чем больше и настойчивее будете вы ее душить у себя дома, тем громче и резче она станет кричать здесь, за границей. И этот крик рано или поздно соблазнит самых верноподданнейших из верноподданных, самых трусливейших из трусов.

Как ни уродуйте и ни оболванивайте человека, а все же вы не можете истребить в нем потребности думать.

И эта потребность, не находя себе никакой пищи на разоренных, выжженных, потоптанных полях изуродованной, обессиленной, заклейменной, ‘одобренной и процензурованной’ литературы, ищет, и необходимо должна ее искать, в литературе нецензурной, запрещенной, потаенной, — в литературе заграничной.

Вот почему эта литература с каждым годом приобретает все большее и большее число читателей в России, и, быть может, скоро ей суждено будет занять первенствующую роль в умственном прогрессе нашего общества.

Она представляет пока единственную почву для всестороннего развития забитой русской мысли. Развитие это будет, разумеется, в значительной степени зависеть и от условий и характера самой почвы.

Чем свободнее будет последняя, тем скорее и роскошнее разовьется первая.

Свобода, которую требует мысль, предполагает не одно лишь отсутствие полицейского стеснения, но — и это самое главное — свободу критики. Где нет последней, там мысль вянет, глохнет еще скорее, чем под гнетом полицейских преследований.

Критика — это условие sine qua non³¹¹ ее правильного развития, она ее питает, укрепляет, одушевляет. Оградите мысль от критики, и она превратится в мертвую догму, не успев вырасти и развиться, она состарится, обесцветится, износится.

Вот почему мы и открываем в нашем журнале отдел критики русских сочинений, выходящих за границей, и преимущественно сочинений революционного характера. Мы считаем в высшей степени нецелесообразным и вредным или проходить их, как обыкновенно делается, молчанием, или отделываться от них вежливыми расшаркиваниями, лаконической рекомендацией, поощрительными приветствиями и т. д. Если мы, революционеры, пользуясь здесь всеми удобствами свободной прессы, будем стыдливо воздерживаться от высказывания нашего откровенного мнения о продуктах нашей революционной мысли, — то от кого же она его услышит? Где она найдет своих беспристрастных критиков? Не в императорской ли России?..

Мы знаем, что наше нововведение не всем понравится, найдутся, пожалуй, проницательные люди, которые станут объяснять себе наше критическое отношение к русской революционной прессе не чем иным, как гнусным желанием ‘сеять раздоры’, вносить распри и полемику в дружный хор революционных запевал.

Но мы не боимся этих обвинений, их нелепость и бессмыслие слишком очевидны. Как, выяснять и развивать революционную мысль, не позволить ей окаменеть в мертвых формах догмы, исправлять ее заблуждения, очищать наши идеи от лжи, нелепостей и искажений — это значит разъединять революционную партию, сеять среди нее раздоры?

Что же это за партия, что это за глупые и тупые люди, которые не имеют даже смелости критически относиться к своим мыслям, которые видят предательство в раскрытии им их ошибок, измену — в беспристрастном обсуждении их воззрений.

Нет, революционеры, искренно преданные своему делу, не могут, не должны относиться таким бессмысленным образом к критике произведений своей прессы. Они должны знать, что разъяснение и проверка революционных идей не разъединяет партию, а, напротив, содействует не объединению и обобщает ее программу.

Наш критический обзор русской заграничной литературы мы начнем с группы изданий, имеющих чисто революционный характер, — с произведений нашей революционной прессы.

Из этих произведений для нас имеют первенствующую важность и интерес, разумеется, те, в которых разъясняются молодежи ее революционные идеалы, подаются ей советы и указания относительно ее революционной практики, в которых, одним словом, так или иначе разрешаются основные вопросы ее деятельности. Ими-то мы теперь и займемся.

К числу их следует отнести, во-первых, довольно объемистую книгу, изданную ‘социально-революционной партией’, под заглавием ‘Государственность и анархия’ (1873 г.), во-вторых, ‘К русской социально-революционной молодежи’ (1874 г.) — небольшая брошюрка, изданная редакцией журнала ‘Вперед!’, и, наконец, в-третьих, программа ‘Общины русских анархистов’ в Женеве, написанная в виде воззвания к русским революционерам³¹².

Каждое из этих произведений выражает собою как бы profession de foi, тех трех различных фракций, на которые поделили себя наши революционеры, живущие за границей, — фракции так называемых бакунистов, лавровистов, или впередовцев, и женевских анархистов (издателей газеты ‘Работник’).

Что разделяет эти фракции и есть ли вообще какое-нибудь существенное различие в их миросозерцании — это нам вполне выяснится при разборе продуктов их мысли.

Мы начнем с ‘Государственности и анархии’. Книга эта, как известно, года два — полтора тому назад распространялась в России весьма деятельно и имела, бесспорно, огромное влияние на направление мыслей нашей революционной молодежи. Уже это одно заставляет нас отнестись к ней с особенным вниманием. Но, кроме того, нельзя не признать, что она написана с большим талантом (по крайней мере некоторые ее части) и по своей внешней, не лишенной блеска и остроумия форме резко отличается от всех прочих произведений заграничной революционной прессы.

К несчастью, этого нельзя сказать о ее внутреннем содержании. Она отличается крайней безалаберностью и нередко даже полнейшим отсутствием всякой логической связи между отдельными мыслями и предложениями. События современной действительности, вырванные совершенно произвольно из общей картины европейской жизни, проходят перед нашими глазами в каком-то хаотическом беспорядке, спутываясь, переплетаясь и окончательно улетучиваясь в туманных областях каких-то высших государственно-политических соображений.

Вообще все содержание книги находится в резком противоречии с основным догматом вероучения той ‘социально-революционной’ или ‘анархической партии’, на иждивении которой она издана. Партия эта отрицает политику в том смысле, что считает недостойным себя заниматься какими бы то ни было политическими комбинациями, впутываться в европейскую дипломатию, и совершенно игнорирует государственную сторону народной жизни.

Между тем ‘Государственность и анархия’ с первой до последней страницы наполнена исключительно лишь рассуждениями о различных чисто государственных, дипломатических вопросах: о пангерманизме и панславизме, о Бисмарке и Гамбетте, о прусской политике и прусском флоте, о таможенном союзе, об отношениях австрийской политики к славянским народам, о естественных и неестественных дипломатических союзах, о том, что может произойти в случае войны Пруссии с Россией, о мнимых или действительных ошибках европейских политиков и т. д. и т. д. Все эти вопросы, может быть, весьма любопытны, но только для публики известного сорта — для публики, следящей за передовыми статьями ‘буржуазных’ газет, занимающейся ‘буржуазной’ политикой, публики, интересы которой не имеют ничего общего с интересами социально-революционной партии.

Разумеется, мы не станем здесь анализировать политико-дипломатические соображения автора ‘Государственности и анархии’, хотя подчас они не лишены некоторого остроумия (особенно там, где автор ‘отделывает’ немцев, к которым он питает непримиримую ненависть, унаследованную, очевидно, от русских славянофилов), но в целом они довольно скучны и отличаются каким-то фельетонным характером.

Единственная оригинальная мысль, которую можно извлечь из них и на которую автор напирает с особенной силой (отчего, впрочем, она нисколько не становится более убедительной), может быть формулирована таким образом: ‘немцы — прирожденные государственники, государственность преобладает в них над всеми другими страстями и решительно подавляет в них инстинкт свободы’ (стр. 144), ‘наследственное послушание и стремление к политическому преобладанию составляют основные черты его (т. е. немца) существа’ (стр. 303). Напротив, народы славянские и романские, преимущественно испанцы и итальянцы, — прирожденные анархисты, непримиримые враги всякой государственности и централизации. Отсюда вывод: Испания, Италия и славянский мир стоят ближе всего к социальной революции. Германия, со своими Бисмарками³¹⁴и Марксами³¹⁵, — всего дальше.

Быть может, это заключение и не лишено некоторой доли остроумия, но… это все, что о нем можно сказать, относиться к нему серьезно невозможно. Кто же не знает, что все эти широкие обобщения, произвольно вырывающие из народной жизни одну какую-нибудь черту и превращающие ее в характеристику народа, подводящие все его разнообразные свойства и наклонности под одну однообразную форму, наклеивающие на целые нации ярлыки с лаконическими надписями ‘легкомысленная’, ‘солидно-основательная’, ‘развращенная’, ‘добродетельная’, ‘нация анархистов’, ‘нация государственников’ и т. п., — что все эти фантастические обобщения относятся к области чистейшей поэзии и риторики, что это не более как метафоры.

Правда, автор смотрит на эти метафоры серьезно, он видит в них нечто реальное и старается даже доказать их истинность различными историческими и политическими соображениями, но его исторические аргументации и его политические умствования весьма мало Убедительны.

Отправляясь от фактов государственной, правительственной истории — истории дипломатии, он делает ответственным за них весь народ, он приписывает ему все те хищнические наклонности, все те властолюбивые похоти, которыми отличаются его правители и дипломаты.

Затем он постоянно отождествляет стремление к племенному объединению с централизацией, а идею централизации — с идеей государственности, племенную рознь — с децентрализацией, а последнюю — с идеей анархии. Отсюда само собою понятно, какое достоинство могут иметь выводы, построенные на таких неверных исторических посылках, на таком ребяческом смешении резко отличающихся одно от другого понятий.

Останавливаться на них долее, очевидно, не стоит. Да при том же они и отношения-то никакого не имеют с той программой партии, выражением которой должна служить эта книга. Вот эта программа, как ее излагает сам автор:

‘Мы, революционеры-анархисты, поборники всенародного образования, освобождения и широкого развития общественной жизни, а потому враги государства и всякого государствования, в противоположность всем метафизикам, позитивистам и всем ученым и неученым поклонникам богини науки, мы утверждаем, что жизнь естественная и общественная всегда предшествует мысли, которая есть только одна из функций ее, но никогда не бывает ее результатом, что она развивается из своей собственной неиссякаемой глубины рядом различных фактов, а не рядом абстрактных рефлексий и что последние, всегда производимые ею и никогда ее не производящие, указывают только, как верстовые столбы, на ее направление и на различные фазисы ее самостоятельного и самородного развития.

Сообразно такому убеждению мы не только не имеем намерения и малейшей охоты навязывать нашему или чужому народу какой бы то ни было идеал общественного устройства, вычитанного из книжек или выдуманного нами самими, но в убеждении, что народные массы носят в своих, более или менее развитых историей инстинктах, в своих насущных потребностях и в своих стремлениях, сознательных и бессознательных, все элементы своей будущей нормальной организации, мы ищем этого идеала в самом народе, а так как всякая государственная власть, всякое правительство, по существу своему и по своему положению поставленное вне народа, над ним, непременным образом должно стремиться к подчинению его порядкам и целям ему чуждым, то мы объявляем себя врагами всякой правительственной, государственной власти, врагами государственного устройства вообще и думаем, что народ может быть только тогда счастлив, свободен, когда, организуясь снизу вверх, путем самостоятельных и совершенно свободных соединений и помимо всякой официальной опеки, но не помимо различных и равно свободных влияний лиц и партий, он сам создает свою жизнь.

Таковы убеждения социальных революционеров, и за это нас называют анархистами. Мы против этого названия не протестуем, потому что мы действительно враги всякой власти, ибо знаем, что власть действует столь же развратительно на тех, кто обличен ею, сколько и на тех, кто принужден ей покоряться’.

Здесь в сжатой форме представлена вся философия анархии, вся ее научная аргументация, других аргументов у нее нет. Рассмотрим же беспристрастно эту аргументацию, вникнем в сущность этой философии.

Основное ее положение формулируется автором таким образом: ‘Жизнь естественная и общественная всегда предшествует мысли, которая есть только одна из функций ее, но никогда не бывает ее результатом’.

Что не бывает результатом? По грамматическому смыслу фразы следует, что ‘мысль никогда не бывает результатом жизни’. Но, очевидно, автор хотел сказать как раз наоборот, т. е. что жизнь никогда не бывает результатом мысли, что первая предшествует второй. Но и при этой грамматической поправке логический смысл фразы не много выигрывает. Можно ли сказать, что жизнь предшествует мысли, что мысль есть результат ее, когда сам автор утверждает, что ‘мысль есть одна из функций жизни’? Мысль или, выражаясь точнее, мозговая деятельность, подобно деятельности пищеварительных органов, деятельности легких, сердца и т. п., не может ни предшествовать человеческой, а следовательно, и общественной жизни, ни составлять ее результата, она образует одну из ее необходимейших и неустранимейших составных частей.

Но откуда она черпает материалы для своих теоретических построений? Конечно, не с неба, не из самой себя, а из фактов окружающей ее жизни, фактов, которые, однако, в значительной степени ей же обязаны своим существованием. Но если общественные факты дают главное содержание деятельности мысли, то мы можем сказать, что все ее теории суть не что иное, как результат этих фактов, что последние предшествуют первым.

Очевидно, что эту-то именно идею и желал выразить автор в своей ‘основной’ посылке — посылке, потерявшей под его пером всякий не только грамматический, но и логический смысл.

Идея эта совершенно верна, и она давно уже стала бесспорной аксиомой общественных наук. Автор глубоко заблуждается, уверяя, будто ее отрицают ‘позитивисты’ и вообще все ‘ученые и неученые поклонники богини науки’. Ее отрицали, это правда, немецкие метафизики гегельянской школы, которые уже давно сданы в архив и вспоминать о которых теперь даже совестно. Неужели автор не знает этого?

Посмотрим, однако, какой же вывод делает автор из этой им непонятой и дурно выраженной, но в основе вполне справедливой посылки.

Все научные теории создаются под влиянием известных общественных факторов, отсюда, говорит автор, следует, что первые не могут изменять последних.

Но отчего же это следует? Оттого, что А произвело В, нельзя еще вывести заключение, что В не может изменить А. Напротив, мы на каждом шагу видим, что в общественной жизни между причинами и следствиями всегда существуют двоякого рода отношения: причина порождает следствие, а следствие видоизменяет причину. Человек изобретает известного рода пищу, а пища в свою очередь видоизменяет человека, данный общественный строй привел к изобретению машин, к введению машинного производства, а машинное производство видоизменило общественный строй и т. д. и т. д. И все переживаемые человечеством общественные метаморфозы — все они совершались при участии мысли: мысль постоянно изменяла общество, хотя сама она была лишь продуктом этого общества.

Какой же смысл могут иметь после этого заключения автора, утверждающего, будто мысль, т. е. наука, бессильна изменить жизнь, потому что весь свой материал она заимствует из последней? Если бы это было так, в таком случае общественная жизнь никогда не должна бы была изменяться, все ее факторы вырабатываются под ее собственным влиянием, следовательно, по логике автора ни один из них не может содействовать ни ее улучшению, ни ее ухудшению, ни вообще ее развитию.

Не правда ли, логика — оригинальная и весьма мало похожая на общечеловеческую! Если бы автор сумел до конца остаться ей верен, он должен был бы прийти к таким выводам, которые даже консервативнейшему из консервативных философов статскому советнику Гегелю показались бы чересчур консервативными. Но автор в дальнейшей своей аргументации изменил ей. Решив при ее помощи, что мысль, наука жизнь перестроить не могут, он затем утверждает, будто она должна перестраиваться народными инстинктами, — ‘сознательными и бессознательными стремлениями’, ‘насущными потребностями народных масс’, что в этих инстинктах, стремлениях и потребностях заключаются ‘все элементы будущих нормальных отношений общества’.

Что же это такое? Насмешка над здравым смыслом? Или ирония над предполагаемым тупоумием читателей? Нас только что уверяли, что наука не может изменить жизнь, потому что она сама развивается под ее влиянием, — теперь же нам говорят, что жизнь может и должна изменяться и переустраиваться сообразно ‘народным инстинктам’, ‘потребностям’ и ‘стремлениям’. Да разве эти инстинкты, потребности и стремления не суть продукты истории, разве не жизнь их вырабатывала и развивала?

Нет, автор не отвергает, что народные инстинкты ‘более или менее развиты историей’, т. е. данными условиями общественной среды. Почему же он отдает им предпочтение перед сознательной, научной мыслью? Ведь и они заимствуют свой материал из того же самого источника, как и последняя, — из фактов народной жизни. В мысли нет ничего такого, чего бы не было в инстинкте. Вся разница только в том, что последний бессознателен, безотчетен и потому не всегда логичен и последователен, — он действует ощупью, с завязанными глазами, первая же отдает себе отчет в каждом своем шаге, она постоянно сама себя контролирует и проверяет, она ясно видит цель и идет к ней твердо и прямо, не отвлекаясь и не уклоняясь в сторону, говоря короче, один — неразумен, другая — разумна, один — темен, сложен, неопределенен, другая — проста, ясна и определенна. Первый относится ко второй, как эмбрион к развитому организму.

Скажите же, бога ради, отчего же народные идеалы яснее должны отражаться в ‘мутной воде’ инстинкта, чем в ‘полированном зеркале’ мысли? Отчего идеалы инстинктивные могут пересоздать жизнь, а идеалы сознательные не могут?

Анархисты говорят, что сознательные идеалы вырабатываются лишь меньшинством, что меньшинство это стоит вне народа, тогда как идеалы инстинктивные присущи всему народу, — отсюда они заключают, что последние народны, а первые — нет.

Опять заключение, не сообразное ни с какой человеческой логикой. Народность идеала определяется его содержанием, а содержание зависит от того материала, из которого он построен. Если человек ‘меньшинства’ черпал этот материал из жизни буржуазного общества, из мира мошеннической эксплуатации, из мира лавки, биржи и т. п., его идеалы и теории будут иметь характер антинародный, буржуазный (таковы, например, идеалы и теории так называемой науки политической экономии). Если же он черпает его из народной жизни — из мира труда, из мира рабочего, то они но существу своему будут народными, антибуржуазными (таковы, например, идеалы коммунизма и т. д.). Все это истины такие азбучные, что смешно даже и настаивать на них.

Но нас уверяют, будто человек меньшинства не может вполне понять и уяснить себе страдания большинства, потому что он сам не испытал их на своей собственной шкуре.

И это неверно. Разве доктор, никогда не страдавший ни лихорадкой, ни тифом, менее способен понять и уяснить себе сущность, причины этих болезней и средства к их излечению, чем сам больной?

Конечно, человек меньшинства, человек интеллигенции не может так сильно чувствовать страдания народа, как их чувствует сам народ, но именно потому-то он их лучше понимает, он относится к ним объективнее, он анализирует их всестороннее, и в его миросозерцании не может быть той неясности, спутанности, тех противоречий, которые сами анархисты признают в так называемых народных инстинктах.

В своей философии они торжественно утверждают, что ‘в инстинктах народа, более или менее развитых историей’, заключаются все элементы будущей нормальной организации. Но, спускаясь с метафизических высот на землю и начиная анализировать действительно существующие инстинкты, потребности и стремления немецкого, французского, русского и т. п. народов, они приходят к заключениям совершенно противоположным.

Так, например, оказывается, что у немцев преобладает инстинкт рабства и стремление к государственности, следовательно, в их инстинктах и стремлениях нельзя искать ‘элементов будущей нормальной организации’ общества. У русских инстинктивный идеал имеет три хорошие черты (1) убеждение, что земля принадлежит всему народу, 2) что на пользование ею имеет право не лицо, а мир, община, 3) враждебное отношение общины к государству) и четыре дурные (патриархальность, поглощение лица миром, вера в царя и христианская религия). Значит, и в идеале русского народа нельзя искать ‘всех элементов будущей нормальной общественной организации’. Если народ получит возможность свободно и без помехи провести его в практическую жизнь, то в результате получится такая организация, которую сами анархисты считают противоестественной, ненормальной.

Что же это такое? С одной стороны, русскую молодежь уверяют, что дело революционера, ‘народное дело’, состоит единственно в осуществлении ‘народного идеала’ (приб. А³¹⁶, стр. 14), с другой — ей говорят, что народный идеал только тогда и будет соответствовать ‘нормальной общественной организации’, только тогда и должен быть осуществлен, когда революционеры его исправят, когда они очистят его от всего дурного и ненормального.

На основании какого же критерия они находят дурным и ненормальным политический фатализм народа, выражающийся в некоторых местностях России верой в царя, его патриархальность (т. е. весь строй его семейной жизни) — его религиозность (которую, впрочем, мало кто в нем замечал), наконец, то подчинение лица миру, которое составляет один из основнейших принципов его общины? Очевидно, этот критерий почерпнут ими не ‘из недр народного сознания’, очевидно, он основан не на ‘инстинктах и стремлениях народа’. Он заимствован из той самой науки, из той, чуждой предрассудков, сознательной мысли меньшинства, к которым они относятся с таким пренебрежением, которые, по их мнению, не должны играть никакой роли в перестройке общественных отношений. Опираясь на эту ‘мысль’, они вычеркивают из народного идеала его существеннейшие и наиболее характеристичные черты и в то же время преклоняются перед этим идеалом, видят в нем ‘все элементы будущей нормальной организации общества’.

Как возможно дойти до такой степени лицемерия или непоследовательности?

Одно из двух: или в народном идеале, в народных инстинктах действительно заключаются ‘все элементы нормальной организации будущего общества’, или — нет. В первом случае, чем полнее осуществится этот идеал, чем более простора будет предоставлено развитию этих инстинктов, тем лучше. Во втором — наоборот: полное осуществление народных идеалов, беспрепятственное развитие народных инстинктов лишь тогда приведет к нормальной организации общества, когда эти идеалы будут очищены, эти инстинкты перевоспитаны. Это так же очевидно, как дважды два — четыре.

Но для анархистов это не очевидно: они хотят и неприкосновенность народных идеалов соблюсти, и заменить данную ненормальную общественную организацию организацией нормальной. Задача могла бы быть разрешена, если бы первые не находились в противоречии с последней. Но они признают, что противоречие существует. Что же делать? Как выйти из запутанного лабиринта друг друга уничтожающих положений?

Поищем, не найдем ли ответа на этот вопрос в той программе или, лучше, в тех программах практической деятельности, которые анархисты рекомендуют нашим революционерам.

[СТАТЬЯ ВТОРАЯ]

Переходя к разъяснению молодежи практически революционной деятельности, автор ‘Государственности и анархии’ останавливается на двух главных и, по его мнению, противоположных направлениях, которые ‘выделяются теперь из общей неурядицы мыслей’.

Одно направление более миролюбивого и подготовительного свойства, другое — ‘боевое, бунтовское’. Поборники первого направления, говорит автор, ‘в настоящую возможность (вероятно, он хотел сказать ‘в возможность в настоящем’) революции не верят’. Но, не желая оставаться ‘покойными зрителями народных бед’, они идут в народ для того, чтобы, работая наравне с ним, распространять среди него ‘дух общения’ (стр. 18).

Цель их — подготовить народ к революции, развить его до практического понимания ‘справедливости, свободы и средств к освобождению’, исправить и очистить его идеал. Автор находит цель эту утопической. ‘Те, — говорит он, — которые рисуют себе такие планы и искренно намерены осуществить их, делают это, без сомнения, закрывши глаза, для того, чтобы не видеть всего безобразия нашей русской действительности. Можно наперед предсказать им все страшные, тяжкие разочарования, которые постигнут их при самом начале исполнения, потому что, за исключением разве немногих счастливых случаев, большинство между ними дальше начала не пойдет, не будет в силах идти’ (стр. 19).

Итак, путь медленного и постепенного подготовления, путь пропаганды отрицается нашим автором самым решительным образом. Никаких сомнений и недоразумений на этот счет быть не может. Прекрасно. Но что же взамен этого предлагается молодежи? Что она должна делать?

Заниматься пропагандой, подготовлением и развитием в народе ‘духа общения’.

Как так, но ведь сейчас только автор доказывал, что именно этим-то и не нужно заниматься? Возможна ли такая грубая, такая очевидная непоследовательность?

А ют слушайте и вы убедитесь в ее возможности.

‘Народ наш, — говорит автор, — явным образом нуждается в помощи’ — в помощи нашей революционной молодежи. Признание несколько странное в устах человека, сделавшего из народа своего бога. На 9-й странице того же ‘Прибавления А’ автор уверял, будто ‘самые прославленные гении’ ничего не могут сделать для народа, потому что ‘народная жизнь, народное развитие, народный прогресс принадлежит исключительно самому народу’, далее, на странице 10, говорилось, что народу ‘от привилегированных классов ждать нечего’. И вдруг теперь оказывается, что народ без помощи нас, революционного и привилегированного меньшинства, ничего не может сделать, что наша помощь ему необходима. Прекрасно — примем это к сведению. В чем же должна состоять наша помощь?

‘Народ находится в таком тяжелом положении, что ничего не стоит поднять любую деревню, — говорит автор, — однако, — замечает он, — частных вспышек недостаточно. Надо поднять вдруг все деревни’ (стр. 19). Но деревни разъединены, разрознены, они не живут общей жизнью, между ними не существует никакой солидарности. Автор вполне с этим соглашается и видит в этом ‘главный недостаток, парализирующий и делающий до сих пор невозможным всеобщее народное восстание’ (стр. 20). Потому он предлагает молодежи заняться прежде всего объединением замкнутых, местных, крестьянских миров. ‘Нужно, — говорит он, — связать лучших крестьян этих деревень, волостей и по возможности областей’ (каких это областей?), затем ‘надо убедить их, а через них, если не весь народ, то по крайней мере значительную и наиболее энергичную часть его, что для целого народа, для всех деревень, волостей и областей в целой России, да также и вне России, существует одна общая беда, а потому и одно общее дело’. Наконец, ‘необходимо, чтобы села, волости и области связались и организовались по одному общему плану…’.

Задача, как видите, нелегкая. Но это еще не все. ‘Прямая обязанность нашей революционной молодежи противодействовать недостаткам народного идеала и употребить все усилия, чтобы побороть их в самом народном сознании’ (стр. 19).

Мы уже видели, что недостатки эти, по мнению автора, заключаются в религиозном и политическом фатализме русского народа, в его привязанности к патриархальному складу жизни и, наконец, в его чересчур коммунистических воззрениях на отношения лица к миру, общине. ‘Недостатки’ — весьма существенные и, как всякому известно, весьма глубоко засевшие ‘в недра народного духа’. Вот с ними-то автор и предлагает молодежи вступить в борьбу. Дело не шуточное. Тут придется столкнуться с основными формами народного миросозерцания, формами, обусловливаемыми той ступенью умственного развития, на которой стоит народ, с привычками, чувствами и инстинктами, вырабатывавшимися веками, передаваемыми от отца к сыну в целом ряде поколений, всосанными с молоком матерей. Для того чтобы заставить народ отказаться от свойственных его уму форм мышления, чтобы изменить застарелые привычки, чтобы искоренить те его чувства и инстинкты, которые влекут его к патриархальному образу жизни, которые порабощают лицо миру, — для этого ведь нужно его перевоспитать, вложить в его голову другие мозги. Но разве подобная задача может входить в программу революционной деятельности? Разве дело революционера воспитывать народ? Мало того, если бы даже наши революционеры считались не десятками и сотнями, а тысячами и миллионами, разве бы они могли осуществить ее? Чтобы перевоспитать народ, для этого потребуется работа многих поколений, многих десятков лет. Неужели можно не понимать таких простых вещей?

Но, быть может, вы согласны ждать — ждать десяток лет, ждать целые века? Но в таком случае почему же вы не одобряете того пути, который предлагают ‘миролюбивые’ пропагандисты? Почему вы находите их путь утопическим, а свой практическим, почему один вы называете ‘подготовительным’, а другой — ‘бунтовским’? Переделать народные идеалы, вселить в народ сознание его силы, связать в одно целое разрозненные села, волости и области, — неужели вы полагаете, что это можно сделать скорее и легче, чем развить его, говоря словами редактора ‘Вперед!’⁵¹⁷, ‘до понимания им своих нужд и потребностей, средств, задач и условий социальной революции’?

Но каково же положение молодежи? Чему она должна верить? Верить ли ей тому, что путь постепенного, медленного подготовления народа к революции, путь пропаганды, ставящей своею целью расширение и очищение народных идеалов, что это путь утопический, что, идя по нему, никогда никуда не придешь, — или же она должна верить, что только от него следует ждать спасения? (стр. 19).

И добро бы эти друг друга уничтожающие положения защищались людьми различных направлений, а то нет, — их высказывает один и тот же человек в одной и той же книге, на одной и той же странице…

Однако мы не должны этому удивляться. Теория, противоречивая в своих принципиальных основаниях, неизбежно должна привести к противоречивым практическим выводам. Теория, как мы показали выше, постоянно виляет между Сциллой и Харибдой — между метафизическим идеализмом и грубым житейским реализмом. Соблазнительная (для старцев, конечно) сирена-метафизика шепчет ему в уши, что в народе живет какой-то вечный идеал, ‘который способен осмыслить народную революцию, дать ей определенную цель…’ (стр. 7), она уверяет его, что этот идеал есть идеал анархии, идеал полного и абсолютного господства фихтевского я, освободившегося от всякого внешнего принуждения, сбросившего с себя узы всякой власти и, кроме своего личного интереса, ничего не знающего и не признающего. Поверив на слово вероломной сирене, очарованный ее фантастическими бреднями, автор зовет молодежь идти в ряды идеализированного народа и немедленно поднимать его на бунт, ‘стать на бунтовской путь’. Но тут является на сцену грубый реализм и бесцеремонно сметает карточные домики метафизики: не верь, говорит он, эта старая, беззубая баба, красами которой ты соблазнился, все тебе наврала. Если и есть в народе такая штука, которую тебе угодно называть ‘идеалом’, то ‘этот идеал страдает столь существенными недостатками’, что во имя его начатое народное движение никогда не оканчивалось и теперь не может окончиться успешно (см. стр. 19). Ты жестоко также ошибаешься, воображая, со слов выжившей из ума бабы, будто народ наш чувствует расположение к анархии, как ты ее себе представляешь. Напротив, его общественное миросозерцание, выработанные им формы общественной жизни, его личные и семейные отношения — все идет вразрез с твоей анархией. ‘Община — его мир. Она не что иное, как естественное расширение его семьи, его рода. Поэтому в ней преобладает то же патриархальное начало, тот же гнусный деспотизм и то же подлое послушание, а потому и та же коренная несправедливость и то же радикальное отрицание всякого личного нрава, как и в самой семье’ (стр. 15).

Ввиду этих весьма малоутешительных для анархии указаний опыта автор пускается в разъяснения слов ‘бунтовской путь’.

Оказывается, что ‘стать на бунтовской путь’ совсем не значит идти в народ да и начать его сейчас же бунтовать. Нет, это значит — исправлять недостатки народного идеала, т. е. перевоспитать народ в духе анархического символа и затем сплотить в один крепкий союз разрозненные ‘села, волости и даже области’, союз, действующий ‘по одному общему плану и с единою целью’, т. е. подчиняющийся одному общему, верховному руководству, одной общей, верховной власти.

Но, однако, позвольте, как же это так? С одной стороны, вы советуете молодежи убеждать народ во вреде всякого господства, всякого авторитета, всякой власти, развить в нем сознание ‘личного права’, с другой — вы рекомендуете ему сплотить разрозненный крестьянский мир в одно целое, подчиняющееся единому общему руководству, преследующее единую общую цель. О, праведное небо, за какого же прирожденного болвана считаете вы наш бедный русский народ, тот самый народ, пред которым вы только что преклоняли ваши колени, которому вы воскуряли фимиамы, которого вы называли вашим богом! Неужели вы воображаете, что в его голове так мало здравого смысла, что он не в состоянии будет понять ваших противоречий? Неужели вы думаете, что вы можете заставить его поверить, будто всякая власть портит всякое дело, и в то же время привести его к сознанию необходимости подчиниться, для успеха революционного движения, какому-то общему, единому руководству, какой-то власти?

Или же вы уж чересчур просты, или ваше идолопоклонство перед народом — чистейшее лицемерие, грубый и недобросовестный обман.

Всякая организация, предполагающая какое-то общее руководство, какой-то центр, из которого исходят распоряжения и наблюдения за их исполнениями, который связывает разрозненные части в одно целое, всякая такая организация — построена ли она на началах федеративных или централистических, т. е. сидят ли в ее центре несколько полновластных диктаторов или только депутаты, представители местных групп, ограниченные своими mandats³¹⁸, — всякая такая организация по существу своему есть организация авторитарная, а следовательно, антианархическая. Как же это вы хотите совместить ее с проповедью анархии? Но, может быть, вы имеете в виду какую-нибудь другую организацию? Может быть, вы мечтаете об организации без общего центра, без общего руководства, организации, допускающей отдельное, самостоятельное, независимое существование каждой из составляющих ее единиц? Но в таком случае это будет не организация, а лишь агломерация, т. е. именно то, что существует и теперь в мире крестьянства и что вы хотите изменить посредством организации.

Неужели и здесь для вас не очевидны ваши самопротиворечия? И не удивительно ли, как это могут уживаться в одной голове столько идей, друг друга уничтожающих? Как может один человек наделать столько логических ошибок, впасть в такую массу противоречий?

Нет, для таких замечательных подвигов в области ‘анархии мысли’ сил одного человека было бы слишком недостаточно. Тут необходимо содействие многих ‘умов’, тут нужна коллективная работа. И действительно, указанные здесь заблуждения, ошибки и противоречия не составляют личной, неотъемлемой собственности автора ‘Государственности и анархии’. Это общее достояние целой группы людей, целой партии. Чтобы убедиться в этом, стоит только просмотреть другое произведение того же направления, излагающее, подобно первому, анархическое profession de foi и адресованное к ‘русским революционерам’ от Революционной общины русских анархистов.

Казалось, было бы очень трудно превзойти в непоследовательности анархистов, называющих себя ‘социально-революционной партией’, но ‘русские анархисты революционной общины’ преодолели эту трудность и преодолели самым блистательным образом. Начинают они свою ‘правдивую исповедь’ (их собственное выражение) с торжественных заявлении, что ‘революции делаются народом’, что ‘истинная революция только среди народа’, что ‘наше (т. е. анархистов) место только среди него, как у нас, так и у тебя (т. е. русского революционера) нет и не может быть имени, не может быть тени тщеславных надежд’. ‘Оставим, — восклицают они, — славу, громкое имя_, тщеславие, честолюбие врагам народным, лжецам и мистификаторам!’ (стр. 4, 5). ‘Всякое влияние, кроме из самого народа исходящего и в народе пребывающего, может только направить массы по ложному пути, обмануть и развратить их’. ‘Всякий из нас должен понять, что в дело революции самый знающий и самый умный человек, даже гений, может дать массам лишь то, что они заключают в себе…’. ‘Только та революция восторжествует, где учителей не будет!’ (стр. 12, 13, 14).

Как бы должен был поступить человек, действительно убежденный в непреложной истине вышеприведенных афоризмов?

Очевидно, он должен бы был, смиренно склонив голову, стать в ряды народа и сказать ему батюшка-народ, прими меня в твою среду: учить мне тебя нечему потому что все, что я знаю, ‘уже заключается в тебе самом’, влиять на тебя я тоже не желаю, потому что всякое влияние, ‘не из народа исходящее и не в народе пребывающее’, может только развратить тебя и обмануть, делай революцию сам, как знаешь и как умеешь, помощников и учителей тебе никаких не надо, — и все, что ты сделаешь и скажешь, так тому и быть должно, я же вполне и беспрекословно отдаюсь в твое распоряжение, отказываюсь от ‘своего имени’ и от ‘тщеславных надежд’.

Да, так бы поступил человек последовательный.

А что бы сделал человек непоследовательный? Да как раз обратное. Вскарабкавшись на ходули и гордо подняв голову, он диктаторским тоном возвестил бы народу: ‘Народ! слушай! я такой-то, отечество мое — всемирная революция: до сих пор, правда, у меня его еще нет, но ты должен мне его дать, ты должен сделать всемирную революцию. Я желаю и требую, чтобы эта всемирная революция уничтожила то-то и то-то, чтобы на место уничтоженного она установила такие-то и такие-то учреждения. Если же ты, хамово отродье, осмелишься меня не послушать и не последуешь моим указаниям, то ты у меня тогда смотри! Я буду следить за тобою зорко, и мое орудие против тебя ‘будет самое энергичное’. Запомни при этом, что, пока ты не можешь устроить ‘всемирной революции’, ты должен сидеть смирно и чтобы не пикнуть’ {‘Русские революционеры должны дать народному движению мировой характер, вне которого ни одно национальное или местное движение не может иметь успеха и необходимо погибнет’.}.

Вот так именно и поступила ‘революционная община русских анархистов’. Забыв все, что она только что говорила о бесполезности учить народ, о вредности всяких посторонних, не непосредственно из народа исходящих влияний, о необходимости предоставить революционное дело самому народу и т. д. и т. д., она, торжественно воссев на свой треножник, с самодовольным пафосом декретирует: ‘Мы, божиею милостью община анархистов, считаем необходимым:

1. ‘Разрушение всех религиозных, политических, юридических, экономических и социальных (а будто все вышеперечисленные учреждения не социальные?) учреждений…’.

2. ‘Создание самостоятельной и совершенно свободной организации освобожденных масс’.

‘С точки зрения отрицательной или разрушающей, мы хотим: уничтожения, банкротства (!?), полной ликвидации государства… уничтожения всякого вмешательства в платеж долгов коллективных или частных, в передачу наследств, уничтожения всех налогов, уничтожения всей высшей и низшей государственной администрации, уничтожения сословий, бюрократии, армии, магистратуры (?), полиции, университетов, духовенства, уничтожения монополий, привилегий, личной собственности…’.

‘С точки зрения положительной… мы считаем необходимой организацию революционных групп в революционные общины, каждая община должна послать своих выборных со строго определенными поручениями в очаги (?) революции, затем как эти общины, так и эти очаги должны составить из себя федерации, должны постоянно поддерживать баррикады… на всех точках восставших стран (!?)… Делами федерации должны заправлять выборные, которые с этой целью разделяются на совершенно независимые группы, взаимно дополняющие и помогающие друг другу, например: группы, заведующие продовольствием, революционной защитой, организацией труда, предварительным задержанием капиталов, временной отдачей капиталов и инструментов работы в руки сельских и промышленных товариществ, путями сообщения, меной (?), просвещением и т. д.’ (стр. 4-8).

Вот чего мы, божиею милостью революционная община русских анархистов в Женеве и проч. и проч., желаем и требуем. Мы требуем также, чтобы у народа не было никаких учителей (кроме нас, конечно) и чтобы он не поддавался никакому (кроме нашего) ‘не из него исходящему влиянию’.

Все это прекрасно. Но достоверно ли тебе известно, община анархистов, что твои требования и желания совпадают с требованиями и желаниями народа? Неужели ты, которая, по-видимому, так уважаешь народный разум, — неужели ты хоть единую секунду можешь думать, что народ, если бы он когда-нибудь мог узнать о твоих требованиях и желаниях, не расхохотался бы над ними и над тобою гомерическим смехом? Не нужно иметь ни особой проницательности, ни обширных знаний и глубокого ума для того, чтобы совершенно ясно видеть и понимать, что ты сама не знаешь, чего хочешь. Ты хочешь, чтобы никакой власти не было, и в то же время ты проектируешь федеративное государство с выборными от общин, с кучей всевозможных и даже невозможных министерств. Ты хочешь, чтобы эти министерства взаимно дополняли друг друга, и в то же время, чтобы они были совершенно независимы друг от друга. Ты хочешь уничтожить личную собственность и в то же время требуешь, чтобы ‘в передачу наследств никто не вмешивался’, т. е. чтобы частное лицо могло оставлять после себя наследство, кому оно вздумает.

Ты хочешь уничтожения всех налогов и создаешь министерство народного продовольствия, путей сообщения, просвещения и т. п. Чем же эти министерства будут заведовать и чем они будут управлять, если общины не должны ничего давать ни на народное продовольствие, ни на просвещение, ни на содержание путей сообщения? Ты хочешь уничтожить государство и хочешь в то же время его банкротства. Как будто уничтоженное государство может обанкротиться? Ты хочешь уничтожения ‘всех существующих экономических и социальных учреждений’ и в то же время оставляешь самое основное, существенное из всех учреждений — мену. Ты хочешь… но возможно ли перечислить все твои противоречивые желания, все твои непоследовательности, все твои ребячески наивные выходки? Нам бы пришлось тогда растянуть нашу статью на целый том.

Однако мы не можем расстаться с этим курьезным продуктом нашей революционной мысли, не упомянув еще об одном, без сомнения, самом комическом требовании русских анархистов.

Всякому конечно, известно, что существуют такие наивные люди, которые серьезно убеждены, что социальная революция может быть осуществлена посредством бумажных декретов, которые верят, что если сегодня будет издан декрет, упраздняющий государство, церковь и семью, то назавтра ни от государства, ни от церкви, ни от семьи и следа никакого не останется. Анархисты относятся к этим бумажным революционерам с глубочайшим презрением. Судя по этому презрению, можно было бы думать, что сами они не имеют с ними ничего общего, что сами они хотят не бумажной, а настоящей революции. И что же, однако, оказывается? Оказывается, что они-то именно и хотят сделать революцию единственно посредством бумажек: ‘Ближайшим средством для этого (т. е. всеобщего разрушения) мы, божиею милостью община анархистов, считаем: истребление всех свидетельств ренты, собственности, ипотек, денежных знаков, концессий, брачных и других свидетельств, паспортов, метрик и всяких гербовых бумаг’ (стр. 6).

Чем же они отличаются от бумажных революционеров? Только тем, что последние хотят все уничтожить, прибавя к числу обращающихся в обществе гербовых бумаг еще несколько, а анархисты хотят все уничтожить, спалив огнем всю гербовую бумагу. Но не та же ли это глупость, только под другим соусом?..

О, бедная русская революционная мысль, в какие непроходимые дебри самопротиворечий, нелепости и бессмыслиц ты забрела! Очнись, одумайся, стряхни с себя всю эту напускную глупость, выбирайся скорее из грязного и тинистого болота анархии на твердую почву, а то, пожалуй, ты увязнешь в нем по уши!

Впрочем, мы коснулись еще только самых невинных и безопасных областей этого болота. Произрастающие здесь глупости и бессмыслицы отличаются вообще крайней наивностью и добродушием. Видно, что они вылились, так сказать, прямо от сердца и что люди, их проповедующие, искренно веруют в их непреложную истинность… Потому они не возбуждают в вас никакого другого чувства, кроме разве сожаления. Вы созерцаете их как курьез и невольно говорите про себя: ‘Прости им, всемилосердный и всепрощающий здравый человеческий смысл, прости им, не ведают, что говорят!’

Но теперь нам предстоит углубиться в такие области анархии мысли, где глупость и бессмыслие теряют свой наивно добродушный характер, где они превращаются в преднамеренную софистику, в обдуманное шарлатанство. Это — области самые опасные: кто раз ступил на них ногой, тому уже трудно выкарабкаться, а между тем они так искусно замаскированы зеленью, что издали имеют даже привлекательный вид. Кажется, перед глазами вашими расстилается свежий, пахучий, зеленый луг. Но подойдите ближе, — и вас охватят со всех сторон болотные миазмы, и вы увидите, что прельщавшая вас зелень — болотная зелень.

Экскурсию эту мы отложим до следующего раза.

[СТАТЬЯ ТРЕТЬЯ]

В предыдущих статьях мы разобрали profession de foi двух фракций заграничных анархистов. Мы видели, что советы и поучения, преподаваемые ими русской революционной молодежи, не отличаются ни определенностью, ни последовательностью. Однако эта неопределенность и непоследовательность может показаться верхом определенности и последовательности сравнительно с profession de foi третьей заграничной фракции, органом которой является журнал ‘Вперед!’. Относительно двух первых мы можем по крайней мере составить себе хоть какое-нибудь более или менее отчетливое представление, мы можем хотя отчасти воспроизвести некоторые характеристические черты их физиономии, мы можем хотя приблизительно определить, чего они хотят. Они хотят анархии. Правда, они не понимают, что такое анархия, но все-таки у них есть хоть слово, за которое они держатся, которое их объединяет, которое красуется на их знамени, которое им дорого. У представителей третьей фракции и этого даже нет. У них каждое слово — двусмыслица, каждое положение — загадка, они в одно и то же время и утверждают и отрицают, и подстрекают и обезоруживают, все их понятия представляют какой-то эклектический хаос, вся их программа сводится к трескучей фразеологии, лишенной всякого определенного смысла. Чего они хотят, за что они стоят, что они предлагают, какое место они занимают в нашей революционной партии, чем они отличаются от одних, в чем сходятся с другими, — ничего нельзя понять. Все сколько-нибудь определившиеся революционные кружки сторонятся от них. Относительно их революционного катехизиса существуют самые разноречивые мнения, в одном только все согласны, что этот катехизис соткан из противоречий. И действительно, кто хочет опровергать их, тому нет надобности искать аргументов где-нибудь вне сферы их собственных мыслей. Достаточно только сопоставить их мнения для того, чтобы уничтожить их. Это может показаться до того невероятным, что люди, незнакомые с продуктами мыслей этих господ, упрекнут нас, пожалуй, в злонамеренной утрировке. Но в сущности мы ничего не утрируем, и читатель сам сейчас убедится в этом.

Profession de foi этой фракции, во-первых, выражено в обращении ее к русской социально-революционной молодежи, во-вторых, в нескольких передовых статьях ‘Вперед!’, принадлежащих автору упомянутого обращения и трактующих о тех же вопросах, о которых трактуется и в нем. Потому хотя брошюра ‘К русской социально-революционной молодежи’ и составляет главный предмет настоящей статьи, по нам придется все-таки ссылаться и на передовики ‘Вперед!’³¹⁹.

Брошюра имеет чисто полемический характер: она вызвана другой брошюрой, направленной против редактора ‘Вперед!’³²⁰. В обеих брошюрах личный элемент, личные пререкания играют важную роль. Разумеется, мы их не будем здесь касаться, все личное мы тщательно устраним из нашего анализа. Очистив положения брошюры от полемической соли и .дополнив их положениями ‘передовиков’, мы постараемся сгруппировать их в одно связное целое, и, когда это целое явится во всей его калейдоскопической прелести, тогда… тогда пусть читатель сам судит: наше дело будет кончено. Есть такие продукты анархии мысли, которые достаточно констатировать, чтобы избавиться от труда разбирать их.

Первый тезис революционного символа, обращенного к русской молодежи, гласит: ‘Мы зовем к себе, зовем с собою всякого, кто с нами сознает, что императорское правительство — враг народа русского, что настоящий общественный строй — гибель для России’ (см. ‘К русской соц.-революц. молодежи’, стр. 6). На стр. 40 и 44 той же брошюры из числа этих званых исключаются все те социальные революционеры, которые предполагают осуществить социальную революцию посредством захвата политической власти в свои руки ичи посредством революционной диктатуры, равно как и те социальные революционеры, которые хотя и отрицают революционную диктатуру и стоят вообще за чисто народную революцию, но допускают в своей практической деятельности принцип: цель оправдывает средства.

Как видите, званых много, но избранных мало.

Второй тезис: революция, произведенная меньшинством, не желающим ждать, чтобы большинство само сознало свои потребности, Цели и средства революции, не есть революция социальная, народная. ‘Революция, действительно произведенная в пользу народа, может быть произведена только народом, не меньшинством, а большинством’ (стр. 27).

В No 21 и 26 ‘Вперед!’ (1875 и 1876 гг.) автор опровергает этот тезис следующим положением: ‘В целой истории не происходило ни одного вполне сознательного движения. Полное сознание целей и средств существовало в небольших группах и отдельных единицах. Около них стояло множество лиц и групп, в которых ясность сознания постепенно ослабевала… За слоями вполне сознательных, полусознательных и горячо сочувствующих революционеров история подготовила страждущих от старого порядка, способных его ненавидеть’.

Так как автор противополагает это большинство революционерам сознательным, полусознательным и просто сочувствующим, то мы вправе предполагать, что оно, по мнению автора, не только лишено всякого сознания, но даже и сочувствовать идеям социальной революции не может, не имея ни малейшего представления о ее целях и средствах.

‘Когда, — продолжает он, — сознательные, полусознательные и сочувствующие слои, т, е. революционное меньшинство, объединяется крепкой организацией, то в минуту взрыва к ним неизбежно пристанет масса страдающая, т. е. большинство’. Из этих слов ясно, что взрыв, т. е. революция, совершается не большинством, а меньшинством, и первое только ‘присоединяется’ к последнему. Затем дальнейшие судьбы революции будут зависеть, по словам автора, от того, какое знамя выставит меньшинство. Следовательно, революция, произведенная меньшинством, может быть и социальной и народной, если только те сознательные группы, к которым присоединяется бессознательное большинство, будут преследовать социальные идеалы, будут стоять за народные интересы.

Третий тезис: ‘Нельзя звать народ к восстанию, пока народ не готов’ (стр. 21). Готовность же народа к революции определяется степенью его понимания ‘общественного зла’ (стр. 32, 33, 34 и др.). Следовательно, народ лишь тогда будет готов к революции, когда ему ‘уяснятся его потребности’, когда он ‘поймет суть общественного зла’ и усвоит ‘революционные истины в их практическом применении’.

Автор передовых статей ‘Вперед!’ (No 21) в противность этому утверждает, что надежда довести народ когда-нибудь ‘до ясного сознания’ (сознания общественного зла, своих потребностей, целей, средств революции и проч.) есть надежда утопическая. Следовательно, народ, взятый в его целом, никогда к революции готовым быть не может.

Развивая далее эту мысль, автор говорит, что для успеха социальной революции достаточно и того, если будет готово, т. е. спропагандировано, в смысле понимания задач социальной революции, ее необходимости и т. п., одно меньшинство, меньшинство, состоящее из ‘вполне сознательных, полусознательных и сочувствующих’ революционеров. Итак, меньшинство не должно ждать, пока народ будет готов… т. е. сознает, ‘где его враги, сознает свои права, свои обязанности и свои силы’.

А между тем революционеры, которые не хотят ждать, должны быть, по словам того же автора, ‘уподоблены шпионам-провокаторам, белым блузам Наполеона, реакционерам бывшей Версальской палаты’ и т. п.

Затем в другом месте говорится: ‘Весьма ограничено понимание того идеалиста, который воображает, будто можно ждать, пока большинство участвующих в этом (т. е. революционном) движении будет ясно понимать его задачу’ (‘Вперед!’, No 26).

Четвертый тезис: ‘Пропаганда понимания общественного зла’ есть по своей сущности агитация ‘против этого зла’, следовательно: ‘логически пропаганда заключает агитацию, пропаганда и агитация суть не только не равносильные, не равноценные, но даже ж различные’ средства (стр. 32,33,35), т. е. пропаганда и агитация — одно и то же орудие подготовления народа к революции. Нет пропаганды без агитации, нет агитации без пропаганды.

В одной из передовых статей ‘Вперед!’ (No 26) автор следующим образом опровергает это отождествление пропаганды с агитацией:

‘Уясненный жизненный факт, — сказано в брошюре (стр. 55), — есть тем самым страстное побуждение к действию… а общественные истины так тесно связаны с самыми жгучими вопросами жизни, что всякий, кто их ясно понимает, тот и волнуется ими… для того они и служат возбуждением к действию’ (стр. 33)- ‘Неправда, — читаем мы во ‘Вперед!’, — лишь меньшинство людей руководится в деятельности… ясным пониманием… огромное большинство людей действует лишь под влиянием аффекта и увлечения. Мало того, и из понимающих общественные задачи лишь те могут быть полезными деятелями… у которых это понимание перешло в убеждение, т. е. соединило свои теоретические элементы с практической потребностью действовать…’ (No 26), значит, одного понимания, даже и самого ясного, еще недостаточно для возбуждения человека к деятельности сообразно этому пониманию. Отсюда автор весьма логично заключает, в противоположность тому, что он говорил в своей брошюре, что ‘при всем важном значении пропаганды одно это орудие далеко не достаточно… (No 26) и к этому первому орудию подготовления социального переворота должно быть присоединено второе орудие этого подготовления — социально-революционная агитация’. Следовательно, пропаганда и агитация — это не одно и то же орудие: это два различных средства подготовления революции.

‘Пропаганда, — говорится далее в той же статье, — как простое пояснение и понимание ‘истин рабочего социализма’ дает возможность развиться в иных личностях тому отвлеченному филистерству мысли, которое отвращает от жизни, отвлекает от практической деятельности, чтобы предаться наслаждению понимания…’.

Для противодействия этим вредным последствиям пропаганды необходима агитация. Отсюда пропаганда и агитация средства не только различные, но даже противоположные. Одно отвращает от практической деятельности, другое возбуждает к ней, одно благоприятствует развитию филистерской мысли, другое парализует ее.

Но в таком случае, что такое агитация? ‘Для революционера-социалиста, — говорит редактор ‘Вперед!’ в своей брошюре, — агитация есть уяснение явления’ (стр. 55). Нет, одно уяснение явлений еще не есть агитация, уверяет тот же редактор в передовых статьях своего журнала. Для агитации нужно еще что-то: возбуждение чувства, аффекта, но для возбуждения чувства и аффекта еще недостаточно ‘ясного понимания’, напротив, ‘ясное понимание’ приводит нередко к филистерству, отвращает от деятельности.

Как же быть, что же делать?.. ‘Отгадай, моя родная’!..

Пятый тезис: ‘Надлежащее подготовление революции есть неизбежно революционная агитация, действующая в народе пропагандой и агитацией’, но ‘агитация может быть ведена только как пропаганда революционных истин’, как уяснение причин и сути ‘общественного зла’ (стр. 33, 35). Следовательно, по мнению редактора ‘Вперед!’, выраженному в брошюре, главным и конечным орудием подготовления народа к революции должна быть пропаганда.

По мнению того же редактора, высказанному в передовой статье No 26 ‘Вперед!’, пропаганда необходима лишь ‘для тех, которые уже затронуты проповедью социализма’, для групп ‘сознательных и полусознательных’ революционеров, для групп же сочувствующих и для массы ‘ненавидящих’ (т. е. для народа) нужна агитация. ‘Два упомянутых выше элемента (вполне и полусознательные революционеры) организуются и разрастаются путем пропаганды, путем уяснения пониманий задач рабочего социализма’, два других элемента (сочувствующие и ненавидящие) ‘организуются, разрастаются путем возбуждения и распространения ненависти к существующему порядку, путем социально-революционной агитации’ (‘Вперед!’, No 26).

Кажется, это довольно ясно? Массы, т. е. большинство, нужно агитировать, т. е. возбуждать их ненависть к существующему порядку, меньшинство же нужно пропагандировать, то есть ‘уяснять понимание задач рабочего социализма’.

Однако в следующем No 27 ‘Вперед!’ тот же редактор утверждает, что одной агитации недостаточно (для народа), что нужна пропаганда, что интеллигентные слои русского общества должны помочь народу ‘усвоить результаты мировой мысли’, которые одни только могут предохранить его от опасностей, неизбежно грозящих ему во время и на другой день революции.

Что же нужно наконец делать? Когда автор стоял на такой точке зрения, что и пропаганда и агитация одно и то же, тогда он мог еще не отвечать категорически на этот вопрос.

Он тогда смело говорил: нужна ‘пропаганда революционных истин’, она одна может подготовить народ к революции. Но если вы, подобно автору брошюры ‘Задачи революционной пропаганды в России’, заметили бы ему, что одной пропаганды недостаточно, он отвечал бы вам, как ответил упомянутому автору: ‘Когда я говорю ‘пропаганда’, я подразумеваю агитацию, так как ни пропаганда без агитации немыслима, ни агитация без пропаганды’. Но теперь, когда он сам установил различие между пропагандой и агитацией, он уже этого не может сказать, — потому он уклоняется от прямого ответа. Большинство нужно агитировать, т. е. нужно только возбуждать его ненависть к существующему порядку, говорит он в No 26 ‘Вперед!’, нет, нужно пополнять недостаток его знаний, сообщить ему результаты ‘мировой мысли’, говорит он в No 27. Затем в том же номере говорится, что на молодежи интеллигентных классов лежит обязанность ‘связать готовые элементы народной политической силы в солидарное целое… помощью пропаганды требований рабочего социализма и помощью социально-революционной агитации’. По-видимому отсюда можно было бы заключить, что автор рекомендует молодежи действовать на народ одновременно обоими орудиями — и пропагандой, и агитацией. Но нет, это заключение опять-таки будет неверно: автор говорит не о народе en masse³²¹, a только о его уже готовых элементах. Весь ли народ представляет такой готовый элемент или нет? Иными словами, ко всему ли народу приложимы оба эти средства или только к некоторой его части? Если ко всему то в таком случае, очевидно, нужно ждать, пока ‘результаты мировой мысли’ не сообщатся всему народу. Если только к некоторой его части, то является другой вопрос: как велика должна быть эта часть?

В первом случае, т. е. если необходимо ждать, пока результаты мировой мысли не сообщатся всему народу, мы, по словам самого автора (см. No 21 и 26), должны будем уподобиться ‘идеалисту с ограниченным пониманием’, верующему в возможность осуществления ‘утопической надежды’.

Во втором случае, т. е. если достаточно, чтобы ‘результатами мировой мысли’ прониклась некоторая лишь часть народа, мы, опять-таки по словам самого автора, рискуем вместо действительной революции произвести такую, которая в конце концов приведет ‘к выработке нового разделения классов, нового эксплуататорства и, следовательно, к воссозданию буржуазного общества в новой форме’ (см. ‘Вперед!’, No 27).

Как же нам быть? Как же нам выйти из этого заколдованного круга?

Шестой тезис: народную, социальную революцию может осуществить один только народ, задача же интеллигентного меньшинства, желающего освободить его, сводится лишь к тому чтобы уверить его в этой возможности. Он (т. е. народ) истекает кровью, но в нем божественная сила, витийствует автор в своей брошюре (стр. 20), и могучие витязи (т. е. интеллигентное меньшинство), которые лезут на Голгофу спасать его, — сами микроскопические мошки перед ним. У него одного есть возможность свалить крест, к которому он пригвожден, свалить его социальной, народной революцией. Все, что могут сделать слабые творения, стоящие у подножия этого великого креста, это шепнуть ему ‘Ты бог, ты властелин, вырви твой крест и раздави врагов! Ты можешь, ты должен сделать это!., твоего исторического креста мы вырвать не в силах’… Мученик (т. е. народ) будет продолжать висеть, пока не сознает сам, что он бог, пока не сойдет с креста сам и не раздавит этих витязей-червей (т. е. интеллигентное меньшинство) с Пилатами³²², Каифами³²³ и всеми другими фарисеями, пока не установит сам своего царства, ‘ему же не будет конца’.

Во ‘Вперед!’ же тот же автор высказывает совершенно другие взгляды на отношения ‘витязей-червей’ и ‘слабых творений’ к народу-богу.

Оказывается, что этот народ-бог без ‘слабых творений’ не может ровно ничего сделать для своего спасения.

Оказывается, что ‘слабые творения’ должны взять на себя инициативу снятия его со креста, что и после снятия они должны предохранять его заботливой рукой от опасностей, ожидающих его внизу, что они обязаны наполнить его божественную голову ‘результатами мировой мысли’ и что если они ничего этого не сделают, то народ-бог хотя и может, пожалуй, сойти со креста, но только для того, чтобы сейчас же повиснуть на другом.

‘Народный взрыв (т. е. народное восстание), происшедший при недостаточном сознании опасностей, грозящих новому обществу, может иметь самые гибельные следствия Для общего дела рабочего социализма… он поведет к местным бунтам, которые вредны как не имеющие никакого шанса на победу и ведущие, при их подавлении, лишь к деморализации остальных групп… и перераспределение имуществ, вместо их общности, неизбежно поведет к, выработке нового разделения классов, нового эксплуататорства…’. Потому на интеллигенции лежит:

1) ‘Обязанность инициаторства в организации социально-революционных сил русского общества для подготовления и совершения переворота’.

2) ‘На ней лежит обязанность предотвратить опасности, грозящие русскому народу от недостаточной связи между его частями и от недостатка недоступного ему знания’.

Тут, однако, является вопрос: ‘Обязанность предотвратить опасности, грозящие русскому народу…’ и т. п. будет ли лежать на интеллигенции и после того, как переворот совершится, или же она лежит на ней в период, предшествующий революции, в период подготовительный?

В первом случае интеллигенция, очевидно, должна стараться обеспечить за собою, после переворота, некоторую силу, т. е. власть, иначе она поставит себя вне всякой возможности предотвратить какие бы то ни было опасности.

Во втором случае подготовительный период должен продолжаться до тех пор, покуда не будут окончательно устранены причины опасностей, т. е. не будет установлена достаточная связь между разрозненными частями народа и народ не усвоит себе ‘недоступное ему знание’.

Необходимо выбрать одно из двух: или интеллигенция должна захватить после революции власть в свои руки, или она должна противодействовать, задерживать революцию до той блаженной минуты, когда ‘народный взрыв’ не будет более представлять опасностей, т. е. когда народ усвоит результаты мировой мысли, приобретет недоступные ему знания.

Что же выбирает наш автор?

Ни то ни другое. ‘История доказала (где и когда?) и психология убеждает нас (какая психология? Психологии, как известно, почти столько же, сколько и психологов), что власть портит самых лучших людей’. ‘Всякая власть меньшинства есть эксплуатация…’ (стр. 42,44). После революции меньшинство не должно облекаться никакою властью, после революции должно прямо наступить ‘самодержавие народных общин, народных собраний, народных кругов…’ (?).

Следовательно, судя по мнениям, высказанным редактором ‘Вперед!’ в обращении ‘К русской социальной молодежи’, нужно думать, что после революции причины опасностей, грозящих новому строю общества, будут устранены и ‘самодержавие общин, собраний, кругов’, т. е. самодержавие большинства, вступит в свои права.

Но если так, то мы должны задержать революцию до того момента, покуда эти причины действительно устранятся.

Однако автор и этого не хочет, мало того, он говорит даже (как мы показали выше), что момент этот и наступить-то никогда не может.

Как же поступить в этом случае? И ждать не нужно, и ждать нужно.

Выше мы сказали, что берем на себя лишь труд (труд весьма легкий) констатировать противоречия автора брошюры — редактора ‘Вперед!’, не вдаваясь в их подробный разбор и их оценку. Пусть этим займется сам читатель, если ему есть охота. Однако, сводя вместе эти совершенно противоречивые воззрения одного и того же человека по одним и тем же вопросам, невольно стараешься хоть как-нибудь объяснить их себе. Всякое явление имеет свою причину, следовательно, и они должны ее иметь. Но где же искать эту причину?

Все указанные до сих пор противоречия относятся к уяснению задач и условий практической деятельности русской революционной молодежи. Но понимание задач и условий практической деятельности у каждого человека определяется его основными теоретическими воззрениями, общим духом и направлением его миросозерцания. Значит, в этих основных воззрениях, в этом общем духе и направлении авторского миросозерцания мы и должны искать ключ, разгадку к объяснению тех двусмысленных советов, которые он преподает нашей революционной молодежи, советов, сводящихся в большинстве случаев к соблазнительной формуле: ‘хотя, с одной стороны, нельзя не согласиться… но, с другой… должно сознаться…’.

Разумеется, нам нет надобности разбирать его миросозерцание во всех деталях и по всем вопросам. Речь здесь идет о его практических взглядах на возможность и необходимость революции в России. Значит, нам нужно знать только, как он теоретически относится к вопросу о революции вообще. Чем, по его мнению, определяется ее необходимость и в чем заключается ее возможность?

Автор весьма ясно высказывается на этот счет в своей брошюре ‘К русской социально-революционной молодежи’.

Его упрекали в том, что он смешивает и отождествляет понятие исторического прогресса с понятием революции. Он охотно принимает этот упрек. ‘Да, — говорит он, — революция есть не что иное, как одно из проявлений, один из элементов исторического прогресса, между последним и первой нет и не может быть никакого противоречия’ (стр. 26). А что же такое исторический прогресс?

Это, как известно, понятие очень эластичное, способное вступать в сочетание с самыми разнообразными и нередко диаметрально противоположными человеческими представлениями.

Иногда с ним связывается представление о постоянном улучшении и усовершенствовании общественных отношений в той или другой сфере, иногда, напротив, представление о их постоянном ухудшении, а иногда под историческим прогрессом подразумевается простое движение, развитие общественных элементов в том или другом направлении, без всякого отношения к худшему или к лучшему. Сторонники двух последних взглядов называются обыкновенно отрицателями прогресса, сторонники первого — защитниками его.

Автор принадлежит к числу его защитников, к лагерю прогрессистов. Он верит в прогресс, он верит, что ‘истины в умах людей постоянно распространяются и укрепляются’, а ‘справедливость расширяется в формах и процессах жизни’ (‘К русской социально-революционной молодежи’, стр. 25). Он верит, что данный капиталистический строй общества фатально, неизбежно должен привести к торжеству ‘рабочего социализма’ (см. ‘Вперед!’, No 27).

Для каждого человека, верующего в прогресс, каковы бы ни были его представления о критерии прогресса, для каждого прогрессиста история человеческих обществ представляет постепенное и неуклонное осуществление его идеала о наилучшем порядке общежития, иными словами: он верует, что общество по мере развития постоянно совершенствуется. Потому прогрессист спокоен и самодоволен. Он знает, что все идет к лучшему, что сегодняшнее лучше, чем вчерашнее, а завтрашнее будет лучше, чем сегодняшнее, хотя он и допускает, что ‘торжественное шествие прогресса’ иногда замедляется, останавливается, сворачивает со своего прямого пути, но он не сомневается, что, .несмотря на все эти уклонения, замедления и остановки, в конце концов всегда прогресс должен выбраться на торную дорогу.

Как же должен прогрессисготноситься к революции?

Очевидно, с его точки зрения, революция есть не более как одно из средств ускорить движение исторического прогресса. Она не должна изменять направление этого движения, она только расчищает ему путь, она не перестраивает заново общественного здания, она только улучшает его, приспособляет к потребностям его обитателей, подвигает вперед выполнение старого, исторически выработанного плана. Она — не противоположность прогресса, она только одна из его форм, один из его элементов, ее идеалы те же, которые стремится осуществить в жизни и исторический прогресс.

Все это говорит и автор в своем поучении к русской социально-революционной молодежи. Прекрасно. Но вот тут-то и является самый существенный вопрос: положим, революция есть один из элементов прогресса, но есть ли это элемент необходимый, в чем заключается его логическая неизбежность, его логическое оправдание?

Автор дает на этот вопрос следующий ответ: ‘Исторический прогресс, — говорит он, — заключается в распространении и укреплении истины в умах людей, в распространении справедливости в формах и процессах жизни. Первая половина его задачи неизбежно совершается мирным путем, но последняя (т. е. расширение справедливости), хотя, по-видимому, и могла бы совершаться мирно, в действительности же почти всегда требует более или менее элемента насилия’ (стр. 25).

Почти всегда более или менее — все это очень условно и неопределенно. Но даже это условное и весьма сомнительное оправдание революции ничем не доказано. Почему расширение справедливости в ‘формах и процессе жизни требует почти всегда более или менее элемента насилия!’ ‘Потому, — отвечает автор, — что так всегда было’ (стр. 26). Но что же из этого? Из того, что так всегда было, вовсе еще не следует, что так всегда и будет, и еще меньше следует, что так всегда и быть должно. Не логичнее ли рассуждают те последовательные прогрессисты, которые ни надевают на себя маски революционеров?

Нисколько не отрицая того факта, что до сих пор большая часть справедливости, вошедшей в формы и процессы жизни, была ‘завоевана с боя’, они утверждают, что революция есть во всяком случае явление ненормальное, болезненное и совсем не необходимое, что ее следует по возможности избегать. Для этого, говорят они, нужно, чтобы все истинные друзья человечества записались на службу мирному прогрессу. Пусть они подготовляют ему почву, расчищают дорогу, пусть они направят все свои усилия на распространение и укрепление истины в умах людей.

Распространяя и укрепляя истину, они тем самым будут содействовать ‘расширению справедливости в формах и процессе жизни’, потому что: что такое справедливость, как не та же истина, только созерцаемая не в теории, а в сфере практических отношений людей?

И, конечно, всякий должен согласиться, что со своей точки зрения последовательные прогрессисты правы, сто раз правы. В самом деле, если прогресс состоит в ‘укреплении распространении истины в умах людей и в распространении справедливости в формах и процессе жизни’, если этот прогресс существует, если он роковым образом воплощается в истории, если, следовательно, историческое человечество постоянно движется по тому пути, который ведет его к окончательному укреплению и распространению истины, к расширению справедливости на все формы и процессы жизни, то зачем и для чего нам лезть из кожи? зачем и для чего великое дело прогресса подвергать всем случайностям революционной борьбы? зачем эти жертвы, эта кровь, эта братоубийственная война?

Не разумнее ли, не целесообразнее ли последовать советам немаскированных прогрессистов и записаться на службу мирному прогрессу? Ведь, по словам самого автора, между мирным и революционным прогрессом не существует никакой противоположности, у них одни и те же цели, вся разница только в том, что один делается ‘чернилами и перышками’, а другой — ‘кровью и железом’. Но если одна и та же цель может быть достигнута или при посредстве чернил и перышек, или при посредстве крови и железа, то, разумеется, каждый охотнее предпочтет первое средство второму. Всякий рассудительный человек сообразит, что если расширение справедливости в формы и процессы жизни требует в настоящее время крови и железа, то происходит это единственно от того, что истина еще недостаточно укрепилась и распространилась в умах людей, что когда она распространится и укоренится в умах всех членов общества или хоть большинства их, то она ео ipso³²⁴ воплотит справедливость в их жизни и что тогда незачем будет прибегать к крови и железу. Потому-то с точки зрения той теории прогресса, на которой стоит автор, самым верным, самым надежным и самым прямым средством для осуществления ‘справедливости’ может быть только одно средство: ‘распространение и укрепление истины в умах людей’.

Но, увы, это вполне логическое требование теории автора находится в полном противоречии с требованиями революционной практики. Первая отрицает всякое принуждение: она признает, что истина не может или по крайней мере не должна быть распространяема и укрепляема путем железа и крови, вторая, напротив, только этот путь и вводит в свою программу, одна предполагает мирное уяснение явлений жизни и постепенное расширение горизонтов мысли, другая — насильственное навязывание готовых идей, готовых идеалов, одна имеет в виду убеждение, другая — аффект и непосредственное чувство, одна толкует о развитии, воспитании, другая — о пропаганде и агитации, для одной нужен свет, простор, отсутствие всяких излишних стеснений и регламентации, для другой — мрак, тайна, дисциплина и организация.

Автор сам, вероятно, понимает все эти противоречия, и, если бы он желал быть искренним и последовательным, ему следовало бы или отказаться от своей теории прогресса, или отречься от революционной практики. Третьего выбора тут быть не могло, одно из двух: или записаться во служение мирному прогрессу и ратовать за укрепление и распространение знаний в умах людей, или сделаться врагом этого прогресса и обеими ногами стать в ряды революционных борцов.

Но автор пожелал примирить непримиримое, объять необъятное. И вышло: ни богу свеча, ни черту кочерга.

С одной стороны, он говорит, что делом революции следовало бы повременить, пока ‘истина’ достаточно не укоренится и не распространится в народе, т. е. в значительном большинстве его, а с другой — он согласен и с тем, что ожидать наступления этой счастливой поры — значит убаюкивать себя неосуществимыми утопиями.

С одной стороны, он настаивает на необходимости только разъяснять явления, т. е. действовать на ум, а с другой — он советует возбуждать и волновать чувства. Богиня прогресса и черт революции раздирают его душу на части, он решительно не знает, кого из них слушать, кому из них верить. Впрочем, как человек благовоспитанный, он, по-видимому, во всех важных случаях отдает предпочтение богине перед чертом. Чтобы зажать рот черту, он готов допустить и необходимость революционной пропаганды, и революционной агитации, и революционной организации. Но, допуская все это, он тут же, в угоду богине, вливает в революционные формулы елейное маслице оптимистической теории прогресса. Требование революционной пропаганды и агитации подтасовывается более скромным требованием: ‘разъяснения явлений’, распространения и укрепления истин рабочего социализма, ‘раскрытия коренных причин общественного зла’. И самая революционная организация превращается в конце концов в простое орудие — средство для более успешного ‘разъяснения’, ‘распространения’, объединения и раскрытия вышеозначенных истин. Злой черт требует крови, насилия, убийств, разрушения. Сантиментальная богиня приходит в неописанный ужас от таких вандальских требований. Послушавшись черта, автор впадает в революционный экстаз, он призывает к суду социальной революции преступников, ‘которые идут с поднятой головой воровать на биржу’, преступников, ‘которые убивают рабочих истощением сил на фабриках и железных дорогах’.., преступников, ‘которые сосут кровь миллионов своих подданных и носят на головах обрызганные этой кровью короны’ и т. д. Он призывает на их головы народную месть, он (т. е. его журнал) советует народу ‘бить, губить злодеев проклятых!’. Он мечтает о ‘кровавой заре’, за которой взойдет ‘солнце правды и братства людей’ и т. д. (см. ‘Вперед!’, No 12)⁵²⁵.

Но в следующем же No 13 ‘Вперед!’ он, вдохновленный прелестной богиней, поет уже совсем другое³²⁶. ‘Строитель царства справедливости, — восклицает он, — борись не против людей, а против принципа!’ ‘Страшное и печальное дело всякое убийство!’ ‘Мы ведем войну против врагов наших… но какую войну? Эта война совсем не то, что обыкновенно называют войной’. ‘Вы, — говорит автор, обращаясь ко всем защитникам старого порядка, — под войной подразумеваете грабеж, убийство, насилие, а мы — совсем другое. Мы видим даже и во врагах наших (т. е. тех, которые стоят вне наших рядов) наших возможных братии, и жизнь каждого такого возможного брата (т. е. нынешнего врага) должна быть для нас дороже нашей собственной’.

Автор, правда, соглашается, что иногда и революционерам может случиться надобность прибегать к убийству, экспроприации (экспроприацию он называет грабежом) и насилию, но он называет эти средства гадкими и утверждает, будто их почти всегда можно избежать. Во всяком случае — ‘они вне области всякой нравственности’, а тем более вне области ‘социально-революционной нравственности’ (см. ‘Вперед!’, No 13).

Богиня и тут, как видите, осталась победительницей: она оседлала черта и водит его за рога, куда ей вздумается. Сперва она обратила подготовительно-революционную деятельность в мирное и беспечальное ‘укрепление и распространение истины в умах людей’, затем самую сущность, самый основной элемент революции — насилие она торжественно исключила из области социально-революционной нравственности, иными словами — признала революцию делом безнравственным.

Идти дальше, конечно, нельзя!

Но что же это такое? Как позволяет молодежь водить себя таким образом за нос? Или она не понимает того, что читает? Или в ней окончательно выветрился революционный смысл, атрофировались революционные страсти и инстинкты?

Мы скорее склоняемся в пользу первого предположения. Автор принадлежит к числу весьма искусных диалектиков и весьма тонких софистов. Притом же вся его философия соткана из противоречий и двусмыслиц. Не мудрено, что распутать ее причудливые хитросплетения для людей, не изощренных в умственной гимнастике, вещь довольно трудная. В его обширном запасе громких фраз и отрывочных мыслей каждый находит что-нибудь себе по вкусу, — этим и удовлетворяются, все же остальное выбрасывают за борт, как негодное. И, таким образом, философия, взятая в ее целом, никому по-видимому никакого вреда не приносит.

Но это только по-видимому в сущности же совсем не так.

Мы уже показали, что эта философия, по общему духу и направлению, гораздо более тяготеет к мирному прогрессу, чем к революции, что она по существу своему консервативна, антиреволюционна. Заимствуя от нее кое-что, молодежь, сама того не замечая, проникается ее духом и мало-помалу деморализуется (с революционной, конечно, точки зрения). Отделить в ней годное от негодного не так легко, как кажется, и в большинстве случаев вместе с годным в головы юношей попадает и масса негодного. И это негодное делает свое дело: тихо и невидимо оно, как ржавчина, разъедает их революционные идеалы, искажает их революционное миросозерцание, охлаждает и обескураживает их революционные порывы.

Вот почему эту философию виляний и компромиссов, эту философию прогресса, замаскированного революцией, мы считаем столько же, если не более, вредной для успеха революционного дела, как и бессмысленную философию анархии.

³¹⁰ Впервые без подписи была напечатана в ‘Набате’ (No 1. 1875, No 2/3, 4. 1876). В 1879 г. статья появилась в сборнике ‘Анархия мысли. Собрание критических очерков П. Н. Ткачева’. Лондон. Действительное место издания — Женева. Публикуется по: Ткачев П. Н. Сочинения в двух томах. Т. II. М., 1976. С. 103-140). Статья посвящена анализу анархистских положений.

³¹¹ Непременное (лат.).

³¹² Работа М. А. Бакунина ‘Государственность и анархия’ (Введение. Ч. 1. 1873. — (Изд. социально-революционной партии. Т. 1. Цюрих) была издана без указания авторства. Но Ткачев, несомненно, был в курсе авторства Бакунина. Брошюра Ткачева ‘Задачи революционной пропаганды в России’ (1874) послужила поводом к написанию П. Л. Лавровым работы ‘Русской социально-революционной молодежи’. В сентябре 1873 г. появилась прокламация ‘К русским революционерам’ (Революц. община рус. анархистов, No 1). Автор — В. А. Голыптейн.

³¹³ Исповедание веры (фр.).

³¹⁴ Бисмарк (Bismarck) фон Отто Эдуард Леопольд фон Шнхаузен (1815-1898) — государственный деятель Пруссии, затем объединенной его усилиями Германии.

³¹⁵ См. комм. 136.

³¹⁶ В качестве приложения к работе Бакунина ‘Государственность и анархия’ было опубликовано практически самостоятельное произведение — ‘Прибавление А’, содержащее, по сути, программные положения бакунистов.

³¹⁷ Лавров Петр Лаврович (1823-1900) — теоретик народничества.

³¹⁸ Мандатами (фр.).

³¹⁹ Ткачев так называет передовицы газеты ‘Вперед!’ за 1875-1876 гг.

³²⁰ Речь идет о собственной брошюре Ткачева ‘Задачи революционной пропаганды в России’.

³²¹ В массе ($р.).

³²² Пилат (Pilate) — римский наместник Иудеи в 26-36 гг.

³²³ Кайф (Кайфа) — евангельский персонаж, иудейский первосвященник, осудивший Христа на распятие.

³²⁴ Тем самым (лат.).

³²⁵ Приводятся строки из стихотворения Лаврова ‘Отречемся от старого мира!’, появившегося во ‘Вперед!’, No 12 под названием ‘Новая песня’.

³²⁶ Ткачев приводит выдержку из статьи Лаврова ‘Социальная и буржуазная нравственность’ (‘Вперед!’, No 13).

АНАРХИЯ МЫСЛИ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: