В.В. Розанов
В.В. Розанов
Амфитеатров и Ропшин-Савенков
Амфитеатров и Ропшин-Савенков
Амфитеатров и Ропшин-Савенков, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Дар самовидения — трудный и неприятный дар. Им совершенно не обладает А.В. Амфитеатров. Он ополчается на г. Ропшина-Савенкова, он защищает революцию и революционеров против Савенкова, совершенно не замечая, что он тут судит в чужом деле, и, естественно, — судит без всякой компетентности. Сам себе кажется г. Амфитеатров ‘революционером’, и оттого, что был ‘сослан’, ‘потерпел’ и проч., а теперь кажется эмигрировал, и все время возится с революционерами, т.е., по всему вероятно, завтракает с ними, прогуливается иногда и неутомимо разговаривает. По этим ‘знакомствам’ и ‘разговорам’ он и кажется себе революционером. Это Александр-то Валентинович?!! Да Александр Валентинович просто Фамусов, — ну, немножко ‘обновленный’, как мы вообще существуем уже в ‘обновленном строе’, Фамусов с прибавкой чуть-чуть Ноздрева, и, пожалуй, еще Петра Петровича Петуха, генерала Бетрищева и Тентетникова. Но основная фигура — Фамусова. Только без всякой ‘оглядки на себя’ он мог принять себя за ‘революционера’, а несчастная ‘ноздревщина’ вовлекла его в неприятность высылки. Но есть ли более добрый, милый, ‘житейский’ человек, чем Ал. В-ч, который, вероятно, увидя таракана вверх брюшком, поставит его осторожно на лапки и даст убежать. Человек абсолютно бескровный и беззлобный. Удивительно. И придет же такому мысль ‘затесаться в революцию’. Он попал в нее совершенно неожиданно и непредвиденно. В школе он, конечно, отлично учился и затем сейчас же начал великолепно литераторствовать. На что было ему злиться? Мир ему представлялся масляным, вкусным. Кое-кто там, конечно, страдал, — ну, рабочие, студенты, и он, как добрый и благородный человек, им конечно всем сочувствовал. Но от ‘сочувствия’ до ‘революции’ дело далекое, особенно до нашей русской и в фазе последних десяти лет революции. Делают ее люди страдания и отместки за страдание, в ‘тоске по жертве’ (кровавой), как я писал, или ‘люди красного цеха‘, как ту же мысль выразил Ропшин-Савенков в ‘Коне бледном’. Амфитеатров, по великой доброте своей, не понимает самой психологии деловой, реально-движущейся революции, которая есть кровь и прежде всего кровь, есть животное хищное и прежде всего хищное. Недаром особенно евреи, с их мистическим обонянием крови, с жадностью — хотя в ‘думках’, в воображении ‘лизнуть крови’ — так жадно, толпами бросились в революцию. Революция краешком касается их ‘кошерного мяса’, с выцеженной предварительно кровью. У Савенкова в ‘Коне бледном’ это очень хорошо показано: ‘идеи’ революции совершенно на десятом плане, над ‘старичками’, заседающими в Париже, в центральном комитете, он подсмеивается. Ему подай крови генерал-губернатора, как еврею ‘кошерного мяса’ на стол на праздник. Тут огромная психология и мистика, которых ‘травоядному’ Ал-ру Вал-чу никогда не понять. Равным образом и в ‘хитростях политики’ что он смыслит? Он, который то пишет ‘Жар-птицу’ и в ней о какой-то черной и белой магии, то целую серию романов посвящает нашей и заграничной проституции, везде с соком, с маслом и с великой добротой своей, заботой и великодушием. Он истинно-русский человек, без кавычек. И когда революция пройдет, мы будем, т.е. вся русская литература будет, любить и помнить ‘нашего Александра Валентиновича’, и напишутся целые мемуары о том, как он то возился с проститутками (воспоминания его о Берлине), то его ссылали, то он входил в связи с революционерами. ‘Море житейское’, — и по нему плыл Амфитеатров, едва ли зная, куда. Корабль качает, дни то ясные, то бурные, хорошо ‘море житейское’, — отлично по нему плыть в комфортабельной каюте, при отличном буфете, хорошеньких пассажирках, особенно хорошо ему, знаменитому ‘Амфитеатрову’, которого вся Россия знает, да и заграница отчасти тоже знает. Конечно, на корабле есть кочегары, матросы, и о них всех ‘жалеет’ наш Фамусов: но принимает их не ближе к сердцу, чем тот первый Фамусов своего ‘Петрушку’ с разодранным локтем, которому он давал, вероятно, и ‘на чай’. Вот и ‘революции’ Амфитеатров дает ‘на чай’ своей литературной деятельностью, отнюдь волнуясь ею не больше, чем судьбою какой-то ‘Маши Люсьевой’, о которой он исписал десятки печатных листов, т.е. сколько не исписал о всех революционерах вместе. Ах, Амфитеатров, Амфитеатров, — легкомысленный вы человек, похожи в литературе на Боборыкина. Революция есть специальность, революция есть призвание, революция — на роду написана, а не то чтобы ‘обстоятельство жизни’. Написана ‘на роду’ скорбному, желчному, который в гимназии плохо учился и не мог хорошо учиться, у которого родители были в разврате или в разделении, в ссоре, которого в детстве оскорбляли, которому служба ‘не давалась’… Вот сколько обстоятельств, и условий. Но проницательность и Амфитеатров — вещи несовместимые: и он смешал две вещи: красный масляный сыр, — и ту черную мышь, которая его грызет.
P. S. Это у меня приятель есть. Философов — тоже революционер. Прошел по сырой улице без резиновых калош — целую неделю кашляет. Без перчаток руки загорают. Отчего же он ‘революционер’? А вот подите: нравится такое ’emploi’. Это девочки в 18 лет говорят: ‘Я, маменька, буду Рашель‘. Другая — ‘Постараюсь быть Зембрих‘.
Философов: ‘Я — как Савенков, столь же ужасен‘. Амфитеатров: ‘У меня натура широкая — хочу быть разом Рашелью, Савенковым и Боборыкиным’. Я же и говорю, что Русь есть Русь, о которой сказал Тютчев:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать,
В Россию можно только верить.
Так и воюешь с ‘революционерами’ из благонамеренных изданий: а любишь их, любишь, — невольно и очень любишь, как просто хорошую, красивую ‘русскую стать’.
Впервые опубликовано: Новое время. 1912. 23 мая. No 13000.