1809-1909
Алексей Васильевич Кольцов, Воровский Вацлав Вацлавович, Год: 1909
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. В. Воровский
Я недоросль, я не мудрец,
И мне нужнее знать немного.
Шероховатою дорогой
Иду шажком я, как слепец,
С смешным сойдусь ли —
Посмеюсь.
С прекрасным встречусь — им
Пленюсь.
С несчастным — от души поплачу —
И не стараюсь знать, что
Значу.
А. В. Кольцов
Кольцов не старался знать, что он значит, — и он был прав. Не поэта дело определять свое значение для литературы и для общественной жизни. Его дело — творить свободно, как подсказывает ему его непосредственное чувство, а критика пусть уже судит, что он значит.
Значение А.В. Кольцова для литературы было исчерпывающе определено еще Белинским. В известном своем критическом предисловии к посмертному изданию стихотворений Кольцова (1846) Белинский отметил оригинальные черты его творчества, указал его беспомощность в подражании современным ему поэтам и характеризовал его как лирика по преимуществу, удивительно чутко схватившего строй народной поэзии и — возведшего его в своем творчестве на художественную высоту.
Да, Кольцов лирик по преимуществу. Можно даже сказать — чистокровный лирик, ибо его нелирические стихотворения в большинстве слабы и технически, и по художественному содержанию. И лирика его интимная, задушевная, мягкая и грустная по настроению, проникнутая любовью к природе и такой же тихой, нежной любовью к женщине. Безотрадно тяжелая обстановка жизни не озлобила его сердце, даже не внесла в него горечи и иронии. Эти элементы редко проскальзывают в поэзии Кольцова и носят наносный характер. Месть, убийство соперника, кровь и кинжал всего два-три раза фигурируют в его стихах, да и то сразу чувствуется их фальшь. ‘И зачем это, милый Алексей Васильевич’, — хочется спросить злосчастного прасола.
Но если с литературной стороны поэзия Кольцова достойно оценена была еще с полвека назад, то с общественной стороны она еще не выяснена в достаточной мере. Белинский считал Кольцова выразителем дум русского поселянина. ‘Кольцов, — писал он, — знал и любил крестьянский быт так, как он есть на самом деле, не украшая и не поэтизируя его… и потому в его песни смело вошли и лапти, и рваные кафтаны, и всклокоченные бороды, и старые онучи — вся эта грязь превратилась у него в чистое золото поэзии. Любовь играет в его песнях большую, но далеко не исключительную роль: нет, в них вошли и другие, может быть, еще более общие элементы, из которых слагается русский простонародный быт. Мотив многих его песен составляет то нужда и бедность, то борьба из-за копейки, то прожитое счастье, то жалоба на судьбу-мачеху’.
Это мнение — другое в то время едва ли можно было бы себе составить — нуждается в наши дни в значительных поправках. Бесспорно, что основой крестьянских песен Кольцова было реальное наблюдение, а не сентиментальная риторика, бесспорно и то, что ‘грязь’ он сумел претворить в ‘золото’ поэзии. Но далеко неправ был Белинский, когда преувеличивал образы нищеты в поэзии Кольцова.
Прежде всего в поэзии Кольцова совершенно отсутствует горе и нужда трудящегося и бьющегося крестьянства. Из томика почти в сто пятьдесят стихотворений едва несколько говорят вообще о горе, нужде, онучах и т.п. И какие? ‘Раздумье селянина’ жалуется на тягость одинокой жизни молодца, у которого нет молодой жены, друга верного, золотой казны, угла теплого, бороны-сохи, коня-пахаря. ‘Горькая доля’ опять-таки оплакивает судьбу молодца, который ‘без любви, без счастья по миру скитается’. Лихач Кудрявич, прокутивший все свое добро, говорит про себя:
Старые лаптишки
Без онуч обуешь.
Кафтанишко рваный
На плечи натянешь.
В ‘Тоске по воле’ говорится, что ‘тяжело жить дома с бедностью, даром хлеб сбирать под окнами’, но и здесь нужда наступила после того, ‘как крылья быстрые судьба злая мне подрезала’. ‘Судьба-мачеха’ фигурирует в стихотворении ‘Дума сокола’ с явно личным мотивом, где ‘молодец’ плачется:
Долго ль буду я
Сиднем дома жить,
Мою молодость
Ни за что губить?
В ‘Доле бедняка’ опять слышится жалоба одинокого молодца, едящего ‘горек хлеб’ у ‘чужих людей’. Даже знаменитый ‘мужичок’, который спит без просыпу, повинен только леностью, ибо у него ‘в полях, сиротою, хлеб не скошен стоит’.
Где ж тут хоть намеки на то безысходное горе народное, которое лет’ Двадцать спустя ворвалось могучим стоном в русскую поэзию, заполонив ее на долгие годы? Нет, тихая, идиллическая поэзия Кольцова не замечала действительно бедного, недоедающего, тянущего тяжелую лямку крестьянства. Не поразительно ли уже одно то, что у него, сталкивавшегося всю жизнь с деревней, нет и намека на ужас его времени — крепостное право, волновавшее умы ‘господ’ со времени Радищева?
Нет, мужички Кольцова — это богатые, сытые, домовитые мужички, быть может, те самые, у которых он и его отец скупали волов и баранов, — живописные, декоративные мужички, так хорошо гармонировавшие с широкой хлебородной степью, жирными стадами, румяным закатом и тем радостным покоем, которого голытьба, увы, не замечает. Алексей Васильевич, несмотря на то, что шесть дней в неделю купался в житейской грязи, в седьмой день, когда творил, видел только сытые, довольные лица, новые тесовые избы, толстобрюхих лошадок, здоровенных молодцев и красивых чернобровых девиц.
Вот читаете вы заголовок — ‘Молодая жница’. Вам рисуется страда, адский труд под палящим солнцем, истощенное этим трудом тело, жажда свалиться, как сноп, и заснуть. Но нет: поэт обходит эту ‘грязь’. Жнице ‘нет охоты жать колосистой ржи’, но исключительно потому, что она вчера повстречала добра молодца, который посмотрел на нее жалобно, и т.д.
Или вот стихотворение ‘Косарь’. Не ищите здесь реального труженика-косца. Нет, это горе парня, полюбившего дочь богача и не могущего жениться на ней.
И горе это разрешается просто: косарь идет к ‘Черному морю’, работает, получает за это ‘золоту казну’ и, возвратившись домой, добивается руки возлюбленной.
Белинский был прав, говоря, что у Кольцова нет риторики барчуков, радеющих о народе, но он не мог заметить по тому времени, что у Кольцова имеется своя риторика: риторика лирического поэта, берущего из жизни только то, что гармонирует с излюбленным пейзажем, и тем искажающего изображаемую им жизнь. В качестве сына и главного приказчика богатого мещанина Кольцов много сталкивался с крестьянами, но он никогда не подходил к ним ради них самих, тем более к бедным крестьянам. И действительный быт крепостной деревни ничем не отразился в его насквозь субъективной поэзии.
Из народа Кольцов вынес только его поэтический дар, он выжал этот дар из народной жизни и далее мало интересовался, что представлял выжатый им народ. Нужно было другое время и другие люди, чтобы подойти к народной массе ради нее самой и, забыв упоение заката, и птичек, и былинки, и листву, создать новую страшную песню горя и страдания. Это сделали другие и — увы — не дети народа. Кольцов же остался эстетом, и насколько велико его значение как своеобразного художника, настолько малозначителен он с общественной точки зрения. Деревня и ее быт, если бы кто-либо вздумал рисовать их ‘по Кольцову’, представили бы такую идиллическую картину, что оставалось бы только обрушить громы на последующие поколения народников, пришедшие разрушать эту идиллию.
Впервые опубликовано в газете ‘Одесское обозрение’, 1909, 4 октября, за подписью ‘П. Орловский’.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/kolcov/vorovskiy_kolcov.html