Алексей Толстой
Алексей Толстой
Алексей Толстой, Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1913
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Ю. И. Айхенвальд
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/tolstoy_ak/aihenv_al_tol.html.
Алексей Толстой, как Иоанн Дамаскин, герой его поэмы, был, несомненно, искренний иконодул искусства, и наиболее ненавистны и непонятны были для него иконокласты, ‘икон истребители’, самодовольные в своей материалистической трезвости. Он не считал песнопения грехом, не видел в нем ‘прелести’. Без икон красоты, без этого красного угла эстетики, не мила ему была самая храмина жизни. Там, где беззвучно, где нет песни, — там для него небо не защита, не свод, а тягость и оно ‘усталую землю гнетет’. Он верил в предсуществование искусства. Мир предстоял ему как художественное произведение, которое чуткие поэты и музыканты выявляют, подобно тому как ‘над пламенем грамоты тайной бесцветные строки вдруг выступают’. Мир талантлив. Он звучит музыкой, переливается красками, в нем реют слова, и это он нашептывает темы для земных творцов. Когда Бетховен слагал свой марш похоронный, он не из себя брал ‘этот ряд раздирающих сердце аккордов, плач неутешной души над погибшей великою мыслью, рушенье светлых миров в безнадежную бездну хаоса’, —
Нет, эти звуки рыдали всегда в беспредельном пространстве.
Он же, глухой для земли, неземные подслушал рыданья.
Много в пространстве невидимых форм и неслышимых звуков,
Много чудесных в нем есть сочетаний и слова и света.
Если так, то в искусстве — истина, и красота не украшение, а сама сущность бытия, его имманентная природа, если так, икона, образ — это благодатная необходимость, которой всякий раз и поклоняется ‘наш мир удивленный’. Толстой больше всего привлекателен этой способностью удивления перед мировой и человеческой иконой, в особенности если она — старинная, издавна чтимая, если она напоминает изысканные, выцветшие тона гобелена, как прекрасные терцины его ‘Дракона’.
Но он как-то слишком помнил о себе, что был певцом, ‘державшим стяг во имя красоты’, говорил это не раз и, главное, сам был иконописец не из первых и великих. Скоро замечаешь рамки его ограниченного дарования, часто его стихи отравлены вялой прозой и рассудочностью, еще чаще он выступает как поэт эффекта, как любитель бенгальских огней. Он не мастер, не учитель — он редко подымается над уровнем ученика. Ближе ему отзвуки, чем звуки, и больше следует он за чужим вдохновением. Какой-то посредник стоит упорно между ним и самою поэзией и делает из его произведений нечто воспроизведенное. Алексей Толстой вторичен. И большинство его страниц, там особенно, где он не отдается лирике, написаны на тему.
Именно потому, что он не отличается такою силой поэтического порыва, которая претворяла бы в одно слиянное, нераздельное целое, в одну пушкинскую гармонию, ‘все мира явления, вблизи и вдали’, — он слишком отчетливо, или, употребляя его любимое выражение, слишком ‘отчетисто’, видит внешнюю историческую межу, которая отделяет близкое от далекого, настоящее от прошлого, Россию от Руси. Для него важное и первенствующее значение приобрели несущественные мерила времен и пространств, и он из древности сделал особую икону, — нет, даже часто делал из нее лубок. Он вообще более обращен к старому, чем к становящемуся. Но в поэзии тот лишь может быть археологом, кто не имеет глубины и синтеза, кто жизнь мира не усвоил себе как вечное настоящее и вечную близость. Историзм не философичен. Интерес к наружному, даже к человеческой одежде, ко всем этим людям, облаченным в корзно, в мурмолку червленую, весь этот маскарад национализма, на котором так долго пребывал Толстой, является лишь показателем его нецельности, изобличает в нем отсутствие художественного обобщения. Пусть любовно воспринимал он старину и радостно окунался в студеные волны самобытной русской речи, пусть восхищается он тем, как от перезвона соборных колоколов ‘Москва превратилась в необъятную гармонику’, — но ему не удалось изо всего этого сделать нечто такое, что было бы серьезно и возвышалось бы над простою бутафорией. Он сам с удовольствием присутствует на пиру Грозного в ‘Князе Серебряном’, он тешит себя древними игрушками. Про него хорошо сказал Чехов, что он нарядился в оперный костюм, да так и забыл снять его по выходе из театра. Получилась явная искусственность и поверхностная стилизация, и Толстой не сумел даже выдержать старинного стиля, который он себе приобрел, но которого не связал органически со своей душою, ‘из былинного тона он выпал давно’, и часто в его гуслярный звон диссонансом врывается какое-нибудь современное слово или оборот, или он, и всерьез, и в шутку, слишком новые, сегодняшние мысли облекает в старые, церковно-славянские речения. Но главное крушение, которое потерпел в своей идеализации русского быта наш поэт-реставратор, заключается в том, что от его звонких страниц не веет именно русским. Он упустил из виду, что родное, доведенное до краев, утрированное, производит впечатление чужого. Националист похож на иноземца: так Немезида мировой целостности карает за исключительность. К счастью только, Толстой археологии не сделал почтенной, — его спас существенный для него юмор, который нередко и вносит свое живое дыхание в отжившие речи и картины. Во многих отношениях церковно-славянский, наш писатель умеет, однако, воскликнуть устами корсунцев:
Настала как есть христианам беда:
Приехал Владимир креститься!..
И он же в прекрасных по своей строгости и силе строфах от лица бывших поклонников Ругевита рассказывает, как отказались они от своего ‘дубового бога’. Вообще, он поклонялся только тому богу, в котором не было мертвенности, он исполнен был духа свободы, ею дорожил, и хотя в нем силен был боярин и ему казалось, что самые звезды говорили Грозному: не бывать на земле безбоярщине, — но это совсем не делало его гасителем духа, не убивало в нем рыцаря, и для него не фразой только, а глубоким убеждением было, что ‘над вольной мыслью Богу неугодны насилие и гнет’. Он был благороден.
Частный момент старинного или русского, взятый в своей обособленности, не углубленный до какой-нибудь общей категории существования, сказывается и в том, что Толстой легко совершает переход от природы к истории и даже от природы к политике. Малороссия — это для него тот край, где все обильем дышит, где реки льются чище серебра — и где с Русью бились ляхи, где пролито много крови славной в честь древних прав и веры православной. Он начинает с этого прелестного привета:
Колокольчики мои,
Цветики степные!
Что глядите на меня,
Темно-голубые?
И о чем звените вы
В день веселый мая,
Средь некошеной травы
Головой качая? —
но сейчас же оказывается, что это — аллегория, что он имеет в виду не цветы, а царства, что мчится он на коне славянском, и туда, где ‘ковшей славянских звук немцам не по сердцу’. И потому в его трагедиях тоже больше истории, чем психологии, временные события не показаны в своем вечном смысле и общечеловеческой значительности. Страницы русской летописи под рукою Толстого не стали всеобщими.
Дробность вдохновения, отсутствие душевного синтеза, внутренняя нецельность характерно проявляются и в других сторонах его поэзии. Прежде всего, он сам сознавал эту свою частичность, но только считал ее не своим личным недостатком, а уделом всех людей, и если прислушаться к его стихам, то станет явственной их основная нота: несмолкающая жалоба на то, что мы не можем объединить ‘отдельно взятые черты всецельно дышащей природы’, что ‘любим мы любовью раздробленной и ничего мы вместе не сольем’, что ‘всесторонность бытия’ и ‘неисчерпаемость явленья’ далеки от нас, фатально односторонних. Божество ‘едино, цельно, неделимо’, а мы тоскуем по общности, мы хотели бы слить в созвучие враждующие звуки, собрать в один фокус, в одно человеческое солнце и сердце, все разрозненные лучи существования, — но это будет нам дано лишь в последний час: только смерть, собирательница, приведет к единству, только она возьмет заключительный аккорд на рассеянных струнах жизни. Толстого удручает раздробленность нашей любви, ее трагическое ‘порознь’, вечная неслиянность человека с человеком и с самим собою. Единство, как идеал, восполняет в мечтах нашего поэта ту множественность, которую он чувствует в себе непосредственно и которой тяготится, в жажде целостности: ‘согласить я силюсь, что несогласимо’.
Он знает, что Господь не сотворил его непреклонным и суровым, не дал ему законченности, но здесь и прекращается его сознание — дальше идет уже та его незаконченность, которую видят лишь его читатели, та невыявленность и невыясненность ‘сонной души’, та зыбь ее, которая незаметна для самого художника. У него бывают приливы души, но ему как будто больше, чем другим, за приливы надо платить отливами. Ему сродни и шумящее и спокойное море. Он не целый поэт, не весь, не сплошь он поэт. Толстой сам говорит в одном стихотворении, что в глубине его сердца таится много непетых песен, что из этой глубины идет шепчущий голос как ропот струй, — но заглушается шепот сердца шумом жизни, подобным вихрю, ломающему бор. Так боролись в нем два шума и отнимали у него полноту поэтичности. Можно убедиться в этом даже на том внешнем, но серьезном факте, что в своих лирических стихотворениях он злоупотребляет сравнениями, плодом рассудочности. У него — неприятная законченность сравнений, он слишком заботливо и тщательно подыскивает параллели, и, когда найдет последнюю черту сходства между физическим и духовным, между явлением сердца и явлением природы, когда, по своему обыкновению, привяжет свою эмоцию к какой-нибудь внешней идее, тогда, довольный этой налаженной симметрией, он успокаивается и ставит точку. Например, разве непосредственно, а не умно только следующее сравнение:
Обычной полная печали,
Ты входишь в этот бедный дом,
Который ядра осыпали
Недавно пламенным дождем.
Но юный плющ, виясь вкруг зданья,
Покрыл следы вражды и зла,
Ужель еще твои страданья
Моя любовь не обвила?
И для того, чтобы написать излюбленный им образ кроткой, печальной, несопротивляющейся женщины, он уподобляет ее листку, сизому дыму на жниве, цветам яблони, лощинке, затененной горами:
И как с вершин бежит в нее (в эту лощинку)
Снегов растаявшая груда,
Так в сердце бедное твое
Стекает горе отовсюда.
На этом стихотворение кончается, но не кончается ли на этом и самая эмоция, — с совершенным сравнением не завершилось ли и чувство?..
У Толстого, нецельного дарованием и душою, вы замечаете двойственность и другого характера — в том отношении, что он мог бы о себе произнести слова из своего ‘Дон Жуана’:
Любовь и грусть, печаль и радость
Всегда межуются во мне.
Он делит веселье с грустью пополам, уныние с отвагой, он восклицает: весело и горестно сердцу моему, он видит печальные очи, но слышит веселую речь.
В самом течении и ритме стихов дышит у него радость жизни, часто внутренним зрением улавливаешь на его лице веселую, шутливую, порою — насмешливую улыбку. Иной раз даже льется через край страстное, взволнованное и волнующее чувство. Хочется вздохнуть всею грудью, хочется крикнуть, — нужны междометия, звуки без понятий, один припев:
Гой, ты, родина моя!
Гой, ты, бор дремучий!
Свист полночный соловья!
Ветер, степь да тучи!
‘Почуяло сердце, что жизнь хороша’, и потому
Сердце скачет лихо:
Ой, ладо, лель-люли!
У него есть, у Толстого, неудержимый восторг перед счастием бытия, перед радостью дыхания, и прямо из души выливается один из прекраснейших звуков русской поэзии — эта светлая волна ранней весны, этот вечно свежий, полный восхищения и грусти клик человеческого сердца:
То было в утро наших лет! —
О счастие! о слезы!
О лес! о жизнь! о солнца свет!
О свежий дух березы!
Он вообще — поэт весны, так сказать, несомненная, очевидная, всем нравящаяся, она, приспособленная к общечеловеческому вкусу, является и его любимым временем года, ‘зеленеет в его сердце’. Правда, отдельными мотивами есть у него и песнь об осени, о которой он так прекрасно говорит, что она наступает, когда ‘землей пережита пора роскошных сил и мощных трепетаний, стремленья улеглись’, — но не эта ‘последняя теплота’ природы влечет его преимущественное внимание. Нет, майское, счастливое, ласковое — вот что ликующими ручейками звенит у него в стихах, и кого не возбудит эта божественная игра, которая разыгрывается в свежем, в зеленом, в лесу молодом, где синеет медуница, где черемуха гнет свои пушистые ветви?
Теперь в ветвях березы
Поют и соловьи,
В лугах поют стрекозы,
В полях поют ручьи,
И много в небе рея
Поет пернатых стай —
Всех месяцев звончее
Веселый месяц май!
От этой звонкости ‘сердце млеет и кружится голова’, и недаром Канут, ослепленный природой, обманутый коварной, усыпляющей властью весны с ее шиповниками и соловьями, не чуял близкой погибели, беды неминучей, — напрасно предостерегала его любящая супруга, напрасно взывала к нему: ‘любимый, желанный, болезный’…
Но в земной весне с ее васильками и синими кувшинчиками поэт не остался, веселый месяц май не удовлетворяет его и ощущается им как некая часть, которой он не в силах слить с целым. Подавленный своею дробностью и разрозненностью, Толстой всегда чувствует отдельно землю и отдельно небо, у него есть соседство двух миров, но не их тожество, на которое способна только душа внутренне претворяющая. Вселенная распадается для него на два полушария — не слито, не достигнуто великое Одно. И потому он часто в разных формах говорит о том, что душа его влекома в беспредельное, чует незримое, но что в то же время он не чужд и здешней жизни — она лишь не кажется ему ‘окончательной целью’. Ибо цель — в цельности.
Гляжу с любовию на землю,
Но выше просится душа —
вот искреннее признание Толстого. Он любит землю, но возносится над нею и в своей лирике запечатлел отрадную — быть может, от других унаследованную, отчасти на веру принятую — веру, что земное не есть начало и не есть завершение жизни. Его религиозное чувство, правда, сильно умерено его эстетизмом, но в самой эстетике его, в его поэзии таятся и воспоминания о сверхчувственном и надежды на него. Он смотрит на жизнь, и ему кажется:
Все это было когда-то, —
Но только не помню когда.
Душа, как у Платона, вспоминает песни, которые уже звучали некогда, которые и теперь безмолвно живут в ней, и, может быть, лучшие псалмы каждого — это ‘мои непетые псалмы’, каждый, подобно Иоанну Дамаскину, внемлет ‘внутренним звукам’ своего сердца. Все мировые звуки — отзвуки прошлого. Но есть и будущее, и верит поэт, что все наши слова сольются в Слово, откуда они истекли, что все наши отдельные любви сольются в одну Любовь, широкую, как море, что не вместят земные берега. И вот, Эрос, тоска по той вечности, которой Толстой не сумел постигнуть здесь, на земле, в берегах времени, обычная людская неудовлетворенность всякой данной жизнью, — это желание горнего и породило в нашем художнике его печаль, затуманило его майскую радость, вдохнуло в нее сладостную мелодию грусти. Вот почему и весело и грустно его сердцу, вот почему вылечится острою секирой раненная береза, но не залечит раны это больное сердце — вечная рана жизни, неисцелимая человеческая боль!..
Тот, кто вдохновенными устами певца-монаха благословляет и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду, кто сливается душою с мирозданием, тот воспринимает от него, от его полей и небес, от его былинок и звезд, не только их радость, но и всю их печаль, и, вступая в мир, видит пред собою дитя-Христос Голгофу — и свою, и всей земли. Конечно, было бы преувеличением сказать про Толстого, что он глубоко со-причастен этому пантеизму страдания и сострадания, конечно, часто его слезы — просто от счастья, но бесспорно, что ему близки и дороги были мотивы умиления и какой-то универсальной любви, утешения всем: ‘вы, Христу сопогребенные, совоскреснете с Христом’, привета всем: ‘и кто меня слушал, привет мой тому, и тем, кто не слушал, мой также привет’. Недаром в его трагедиях единственный образ, который поднимается над историей к вечному, над русским — к общечеловеческому, — это идеал кротости и благоволения, воплощаемый царем Феодором. Недаром у него обрисована женщина, которой самый воздух, самая жизнь кажутся ‘стяжанием неправым’. И когда начинается осень и осыпается весь наш бедный сад, Толстой хочет заслонить от осени любимую женщину, — вероятно, ту самую женщину, он нежно греет и жмет ее руки, он смотрит ей в глаза, он молча льет свои умиленные слезы. Кто так расположен к людям и всему живущему, тот не может отрешиться от грусти, и ею же проникнуто стремление к ‘миру незримому’.
Итак, это сочетание майской радости и печали, эта мелодичная игра на ‘натянутых струнах между небом и землей’ и придают лирике Толстого нежную ласковость, тонкую элегичность, звуки благодарности к Богу, природе, женщине. Всегда отрадно слышать особый, проникающий в сердце тембр его поэтического голоса. Он поет чаще всего о прошлом, он вспоминает утро наших лет, или вечер, или какой-нибудь успокаивающий пейзаж, в прошлое отодвигает он источники своих задумчивых вдохновений. Это — лиризм уже не молодого, уже многое испытавшего духа, это — лиризм прекрасного и печального вечера. То, что слишком ярко и горячо, то, что по своей внутренней напряженности идет дальше ранней, но уже давно пережитой и только вспоминаемой весны или поникающей и осыпающейся осени, — все это не вызывает его из неги бездействия, не концентрирует его рассеянной души. Но ‘в скромный, тихий день’ его ‘сжатая мечта’, мечта, ничем не отвлеченная, ‘зовет толпы видений, как зажигательным рождая их стеклом’. И тихой искоркой горит его скромная, ненавязчивая, желанная поэзия. Если бы он не уходил от своего лиризма так далеко, в эту костюмированную старину, в эту красивость, он был бы гораздо ценнее, чем теперь, если бы он остался автором нескольких лирических пьес, аристократом чувства и настроений, это было бы для него лучше. Тем богаче стал бы Толстой, чем больше отбросил бы он своих аксамитов и чар сердоликовых и еще — сквозных тканей своей театральной грешницы…
Есть, однако, у него сфера, где сходятся обе грани его роковой двойственности, где действует сила еще не осуществленного, но близкого синтеза, — это область, в которой сливаются явь и сновидение, реальность и выдумка. ‘Меж сном и бденьем краток промежуток’, и в течение его мир перестраивается, — и как отличить, что в нем — правда и что — видение? Это девять волков или девять ведьм идут ночью по деревне? Слышится ли в самом деле песня там, где гнутся над омутом лозы? Наступает ли просто вечер, обыкновенный вечер без тайны, или в ступе поехала баба-яга и в Днепре заплескались русалки? Вы можете принять то или другое (как это выяснил уже Владимир Соловьев), незаметно переходит действительность в грезу, и любит поэт играть с сверхъестественным, — например, показывать (в ‘Упыре’) бессмертие человеческого жилища, вечную обитель души, или эту невесту, покинутую женихом, но все ожидающую его — на портрете, который остался после нее. Смена дневной естественности и ночных чудес так хорошо выражена в ‘Портрете’, где школьный день мальчика завершается ночью пробудившейся любви, где под одною кровлей живут будни и волшебство. Нравственная весна коснулась мальчика — то время, ‘когда для нас мучителен и сладок бывает платья шелкового шум’. Тогда мы переживаем еще только ‘трепет чувств’, и цветет в нас ‘душистый цвет, плодом незаменяем’ (поэт весны, Толстой не раз высказывает свое равнодушие к плоду, и, когда деревцо миндальное все цветами убирается, в сердце его думушка печальная невольно зарождается — дума о том, что облетят цветы и ‘плод непрошеный’ заставит дерево страдать, наклонит его до земли своею горькой ношею). Влюбился мальчик, весенний мальчик, в портрет молодой женщины, и была она, в духе Толстого, соткана из веселья и грусти: лукавые уста, назло глазам, исполненным печали, свои края чуть-чуть приподымали.
Грудь украшал ей розовый букет,
Напудренный на плечи падал локон,
И полный роз передник из тафты
За кончики несли ея персты.
Быть может, наяву, быть может, во сне пришел мальчик ночью в залу на свидание с портретом и силой своего чувства отрешил красавицу от полотна, воскресил ее своей любовью. Она сошла к нему на паркет пустынной залы, она танцевала с ним менуэт, и потом она поцеловала его и с лаской нежной его к груди прижала белоснежной. Он упал в обморок — мальчик, уже переставший быть мальчиком. Когда на следующее утро в этой самой зале он очнулся, в руке его была поблекшая роза. Откуда она? из тех ли роз, которые держала в своем переднике молодая красавица? Если так, то это — чудо (‘в ночной тени возможны чудеса’). Но может быть, разгадка в том, что юный мечтатель любил подолгу вдыхать в себя благоуханье цветов, которые стояли в разных залах, и ему случалось иногда пробуждаться от своих грез с цветком в руке? Каждый по-своему ответит на это, выберет чудо или факт — поэт дает возможность выбора.
Но одно несомненно для всех: сам Толстой свою первую любовь отдал красоте — красоте картины. Когда мальчиком вошел он в старинную залу, ему почудилось дуновенье какой-то свежести, запах роз, приближение чудесного. Эта свежесть, веявшая от картин, не могла сохраниться надолго. К цветам живым пришел Толстой от цветов нарисованных, искусству приобщился под влиянием искусства чужого и стал тогда ‘художества оградой’. Собственных роз, благородных палевых роз, достало лишь на несколько чарующих лирических стихотворений.
Из книги: Силуэты русских писателей. В 2 вып. М., 1906 — 1910, 2-е изд. М., 1908 — 1913.