Роман Кумов.
Роман Кумов.
Алексей Петрович
Алексей Петрович
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Алексей Петрович, Кумов Роман Петрович, Год: 1913
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Алексей Петрович — большой ребенок. Если к кому-либо в городе зайдет погорелец и попросит денег и одежонку, его отсылают к Алексею Петровичу:
— У нас нет. А вот к Алексею Петровичу ступай, он даст!..
А вечером, в разговоре с соседями, рассказывают:
— Был у нас погорелец. Ну, мы его — к Алексею Петровичу. Он не откажет!..
Или по городу пойдет слух, что во время вьюги кто-то выходил в степь и громко кричал:
— Сюда! Сюда! Держи сюда!..
И все сейчас же догадывались, что это был Алексей Петрович. Он выходил в степь, в вьюгу, кричать заблудившимся проезжающим.
Передавали, что на горах, окружающих город, можно часто видеть человека с длинной палкой. Он ходит один, иногда поет, часто сидит над рекой и слушает, как шумит река. И горожане сейчас же угадывали в этом одиноком человеке Алексея Петровича.
И когда говорили об Алексее Петровиче, всегда смеялись и прибавляли:
— Странный он человек, Бог с ним!
Жил Алексей Петрович в своем домике, на окраине города. Домик был старый, с маленькими низкими комнатами, с большой лежанкой, с крошечными окошками. Кругом дома росли груши — старые, корявые, высокие. И было хорошо, когда в раннее летнее утро они тихо шумели своими колючими ветвями, а внизу, между ними, поднимался маленький домик с белой трубой… Хозяйственных пристроек во дворе не было. Грушевый сад занимал все дворовое место. Летом около домика всегда стояли длинные узорчатые тени, пахло грушами, и из степи томило жаром… Алексей Петрович жил один. На кладбище у него были три родные могилки: жены, сына и племянника. Сын и племянник давно умерли. В то время Алексей Петрович еще служил в казначействе. Жена умерла недавно. И старые высокие груши, наверно, еще хорошо помнят, как тосковал по покойнице Алексей Петрович… Теперь вы можете всегда увидеть Алексея Петровича на кладбище, над родным бугорком, рано утром. Бабы только гонят коров в поле, а он уж там, сидит на камушке, что-то вспоминает, и тихая слеза катится у него по щекам. Когда поспевают груши, он приносит их сюда и здесь оставляет около могилки. Ребятишки уже знают это и всегда караулят Алексея Петровича. Как только он уйдет с могилки, они быстро перелезают через огорожку и овладеют грушами. Они не замечают, что Алексей Петрович издали подсматривает за ними и грустно-ласково улыбается…
Жил Алексей Петрович на небольшие деньги, получаемые с дедовского участка земли. Арендовали участок свои же городские люди и всегда обманывали старика: то денег всех не отдадут, то самовольно удлинят срок аренды… Алексей Петрович будто сердился на них, но они знали, что он сердится не серьезно, и старик, в самом деле, всегда прощал их… Он был очень добрый, и эта доброта была в нем какая-то бессознательная. Он делал добро, словно не понимая, что это — добро, и искренно удивлялся, когда кто-нибудь из соседей начинал выговаривать ему:
— Уж очень вы добрый, Алексей Петрович! Так нельзя… Когда-нибудь и дом свой отдадите нищим!..
— Не пойму, о чем они толкуют! — искренно удивлялся в своем домике Алексей Петрович. — Какая-то тут доброта… Пришел голый человек, ничего не ел. Я дал ему свой пинжак, грушек стряс, — причем тут доброта?..
Когда-то Алексей Петрович служил в казначействе — ‘присяжным’. Служил долго, так что выслужил две медали и крест. И теперь, на старости, он любил приходить в церковь, украшенный медалями и крестом. Впрочем, если бы кто-нибудь попросил у него эти важные вещи, он, кажется, немедленно отдал бы их…
Вы, может быть, желаете узнать, каков из себя Алексей Петрович? Он высокого роста, нескладный, квелый, как говорят у нас. Лицо худощавое, глаза по-детски свежи и часто светятся тихим восторгом. Ходит он не спеша, с длинной палкой в руках. Если к нему кто-нибудь подойдет на улице, он слегка сконфузится и крепко жмет знакомому руку…
В городе его знают все — большие и малые. Большие считают его немного странным, хотя в глубине души не могут не уважать его, малые любят его за сладкие груши в его саду и зовут дедушкой Алешей.
Таков Алексей Петрович. Если вы когда-нибудь будете проезжать через наш город, побывайте у него. У него — очень хорошо. Домик — прохладный летом и теплый, как печка, зимой. У него такие вкусные душистые груши, что их покупают даже в губернский город — на варку варенья. И главное — вы тогда сами посмотрите на Алексея Петровича. Я уверен, он очень вам понравится…
Была весна. В нашем городе, после долгой скучной зимы, это удивительно хорошее время. Белая гладь снега куда-то сползла, вместо нее появилась зелень, расцвеченная, словно огоньками, разными цветами. Река долго ломалась, мучаясь, стоня и скрипя, и наконец сбросила с себя холодные ледяные оковы. Она обрадовалась, как дитя, этой свободе от оков и, играясь, мигом выпрыгнула из берегов и залила луга и овраги. Темные леса не успели очнуться, как очутились наполовину погруженные в воду. Их зазеленевшие макушки, как зеленые тени, всплыли там и сям — на широкой глади воды… И горы, старые седые горы, насевшие над рекой, словно отогрелись и покраснели от весеннего солнца. Уже не тосковал на них прошлогодний ковыль — серый и грустный: там тихо прорастала нежная тонкая травка и синели подснежники…
И в дома, скучные, закупоренные на зиму, сонные, входила весна. Вынимались вторые рамы, отворялись окна, и, Боже, — какая масса воздуха, света, звуков вдруг врывалась в низкие комнаты! По улицам бежали ручьи — быстрые, говорливые, радостные, около них босиком суетились ребятишки, пуская кораблики…
И над всем этим — глубокое лазурное небо, прекрасное, милое, как мечта… Боже, сколько ласки, тепла, поэзии вносила весна в нашу городскую жизнь!..
Пасха в этом году была поздняя — в конце апреля. Уже все распустилось, цвело, смеялось… В Великую Субботу Алексей Петрович ходил в церковь. После обедни он прошел к реке — посмотреть, как разлилась она. И удивился, когда увидел, что река залила весь луг и подходила к маленькому степному хутору.
— Эге! Сколько воды! Быть в этом году хорошему урожаю. Слава Богу!..
Веселый вернулся он в свою хату. Раскрыл все окна настежь, сел на скамейке около окошка и залюбовался: какая благодать! Весь сад стоял белый: цвели груши. Словно прекрасная люстра, каждая груша была украшена наверху тонкими белыми, как восковые свечи, цветами. И сколько таких цветущих белоснежных люстр висело в этом старом саду! Как неизмеримо хорошо было здесь, среди цветущих деревьев, когда солнце радостно смеялось высоко вверху, и сквозь плетень отливало изумрудною зеленью поле, а вдали разбросалась могуче и далеко полноводная река…
Алексей Петрович вспомнил, что в ту весну, как умерла его старуха, вдруг почему-то не расцвели старые груши… Долго стояли они голые, хмурые, пока зелень, наконец, не прикрыла их. И в то лето сад их был притихший, печальный… А теперь — как цветут старые груши! Уж давно не было такого цвета!
Но на одном месте положительно не сиделось. Тянуло куда-то вдаль… Старик притворил дверь своего домика и пошел по улице.
— Здравствуй, Петрович! — кричала ему баба, вытрясавшая подушки. — Куда идешь?
— А так! — ответил старик.
— Я тебе пришлю с Анюткою пасху!
— Спаси Христос!..
И он шел и думал: как хорош мир, весна, люди!..
Вечер надвинулся не сразу на землю. Солнце стояло так долго на небе, словно совсем не собиралось на покой. Потом оно неслышно закатилось, небо начало синеть, и в глубине его вспыхнули огни. Мягкая синяя мгла сошла на землю — и, окутанный ею, так хорош был наш городок! Уже зажглись кое-где огоньки, уже церковь светилась таинственно, скрывая в своих стенах готовящееся чудо… По улицам суетился народ, и в этой суетне, тревожном говоре, восклицаниях — уже чудилось ожидание праздника…
В маленьком городке было тревожно, предпразднично тревожно… А там, далеко от людей, в степи, на горе, надвинувшейся к самой реке, там было по-весеннему просторно и по-весеннему грустно. Никогда не бывает так грустно на душе, как весною. Внизу плескает широкая река, пахнет водою и дальней-дальней дорогой, в степи — растущей и разбрасывающейся — тихо, как в храме, над землею такой простор, которого никогда не бывает в другое время, — такой глубокий-глубокий простор с вброшенными в него звездными огнями, а на душе — чистая хрустальная грусть. Хочется улететь в этот беспредельный весенний простор, туда — далеко-далеко… Мучительно хочется счастья…
Алексей Петрович долго бродил в степи и вернулся домой уже поздно. Он не лег спать, а посидел немного в саду и начал убираться к заутрени…
— Папка с мамкой вам, дедушка Алеша, яичек красных прислали да пасочку, — бойко лопошил маленький Васятка, сын соседей Алексея Петровича.
— Скажи папке и мамке, что дедушка, мол, благодарен. Вот возьми себе яичко. Только сейчас не ешь: грех!..
За Васяткой прибежала соседская Манька, за ней Гриша, краснощекий бутуз, любимец Алексея Петровича, Ванятка, Егорка… В конце пришла бабка Василиса и сама принесла пасху и творогу…
— Достаточно! Куда мне! — улыбался Алексей Петрович.
— Ну, ну! Знаем без тебя! — говорила суровая Василиса. — Не пропадет! Только не раздавай ты всего, Петрович! Оставь себе немного!
— Оставлю! Оставлю! — успокаивал ее Алексей Петрович.
Внизу, на старой церкви пробило одиннадцать. Эге, пора выбираться из хаты! Алексей Петрович притворил дверь и, не замыкая, вышел на улицу. Великий Боже! Какая дивная ночь! Какая ширь, какой простор! И все курится, как фимиам, весенними благовониями… Алексей Петрович не замечает, как по его лицу струятся слезы — вдохновения, восторга, радости…
А в полночь все — и близко и далеко — маленький город, степь, река — было полно серебряных звуков. Ух, как могуче катились они по широкой реке, куда-то далеко-далеко, никем не останавливаемые! Как отдавались эхом в степи, как поднимались высоко-высоко плавные, чистые, светлые, как лебеди!..
Около церкви — шум, движение. Что-то случилось — великое, малое, давно жданное… Что же? Христос воскрес!.. И оттого вся белая церковь окружилась огоньками, и колокола неудержимо звонят, и поют, и ликуют… И говорят, в эту ночь в степях расцветают на миг таинственные прекрасные цветы…
После обедни Алексей Петрович прошел прямо на могилки. Так он делает всегда. На могилках было тихо, как дали прошедшей жизни. Поднимались зеленые бугорки, склонялись над ними серые кресты. Кое-где расцвели маленькие деревца… Алексей Петрович нашел свою могилку и сел на камень. Как здесь молчаливо! Вдали — трезвонят, шумят, громыхают колесами по высохшей земле. А здесь — тихо, тихо! Все отжито. Весна, колокольные звоны, радость — все прошло. Остались одни бугорки, кресты, маленькие белые деревца. И Алексей Петрович встал с камушка и тихо похристосовался:
— Христос воскресе, раба Божия Агафья!..
И упал, и судорожные рыдания захватили его. И плача, он повторял:
— Христос воскресе!.. Христос воскресе!
Похристосовался с сыном и племянником и, грустный, пошел в свой домик…
Груши спали, разбросавшись белыми пахучими вершинами, когда он вошел в свою хату. Вошел — и увидел около стола, против окна, неясный силуэт человека.
— Кто здесь? — спросил он.
— Не пугайся, Петрович. Это — я! — медленно, чрез некоторое время, ответил незнакомец.
— А, Лаврентий! Ты что? Аль беда? — встревожился старик.
Лаврентий Курдюмов — один из самых бедных жителей города. У него — большая семья — пятеро детей, жена, старуха мать. Лаврентий — ‘рохля’, как зовут его соседи, работает не споро и в доме всегда недостает хлеба. От полного нищенства спасает его Алексей Петрович. Он посылает ему денег, груш, хлеба. Конечно, немного, потому что он сам очень часто нуждается…
— Аль беда? — повторил свой вопрос Алексей Петрович.
— Беда… Убивец я!..
— Ась? — совсем не понял его старик.
— Убивец я… Человека зарезал!
— Ну, ну… Господи помилуй! Ты, ради праздника, выпил наверно, Лаврентий?..
— Вправду… Зарезал человека. Нанялся свезть с станции в город и убил. Должно, купец был… Толстый такой… Деньжат хотелось к празднику…
— Лаврентий!..
— Ну, чего: Лаврентий?!. Убил, говорю тебе… Затмение нашло… Как к утрени зазвонили, тут и конец ему был… Денег-то у него не оказалось совсем…
— Да ты вправду это? — пришел, наконец, в себя Алексей Петрович.
— Верно, верно, Петрович. Теперь все пропало. Завтра тело найдут. Под мостом спрятал… Ой, Петрович, — если б ты знал, как жгет сердце!.. Теперь помру я скоро…
— Ох, Господи, Господи, — что это? — зарыдал вдруг тяжелым старческим рыданием Алексей Петрович и повалился на лавку… — Лаврентий, правда это?.. Боже мой, Боже мой… Как же это… И в такую ночь… — и он рыдал, глубоко, тяжело, тоскливо. Глядя на него, заплакал и Лаврентий.
— Петрович! Объ…яв…люсь… я… сейчас… — сквозь слезы говорил он. — Все… скажу… Толь…ко… будь… ты… отцом родным… моей… семье… Не… оставь… При…шел к тебе… про…сить… об этом… Пет…ро…вич… а?.. Бу…дешь?.. А?..
Но Алексей Петрович рыдал, как ребенок.
Лаврентий упал пред ним на колени.
— Пе…тро…вич… род…ной!.. Бо…гом… про…шу… Не… оставь… Не… ос…тавь… Ме…ня пошлют в ка…торгу… Же…ну… де…тей жалко… Петро…вич… Ро…ди…мый!.. Пожалей… их… Си…рот…
Рыдания старика утихали… Лаврентий ползал на коленях и просил об участии…
— Лаврентий… сядь… Встань с колен… Слушай… ты… не объ…являй…ся… не… объ…являй… что ты… убил…
— Как… же? — всхлипнул Лаврентий…
— Молчи… Я скажу… я… убил…
— Ты? — не поверил своим ушам Лаврентий.
— Я!.. Разго…ве…юсь… и пойду… объявлюсь…
— Как же это?
— Объявлюсь да и только… У тебя… семья… Ты… кор…мить… ее должен… Грех большой принял ты на душу. Молись! И семью ублажай. Бог тебя помилует, если семью ублажать будешь… А теперь давай разговеемся…
Он достал из поставца свечку и зажег ее. На столе уже лежали пасхи, яйца, сало… Петрович прочитал ‘Христос воскресе’, похристосовался с Лаврентием и сел за стол. Лаврентий тоже сел, но ничего не ел, сидел и молчал.
— Ешь! — пригласил его Алексей Петрович.
— Спасибо… Не хочется…
Алексей Петрович разговелся, встал, помолился Богу и убрал со стола в салфетку.
— Снеси это детям!.. Как отправят меня отсюда, переселяйся в мою хату. Все тебе оставлю. Только вот моя заповедь: не руби сада. Всем пользуйся, а сада не руби!.. Погоди немного, я сейчас вернусь…
Он вышел во двор. Уже небо побледнело, и звезды погасли. Над рекой поднимался туман. Алексей Петрович прошел по саду, между деревьями.
Он сломил цветущую ветку и схоронил ее на груди… И тихие слезы были на глазах его…
Потом он вернулся в дом. Лаврентий сидел в том же положении, на скамейке у стола.
— Ну, прости, Лаврентий! Не поминай лихом! Сад не руби! И бедным помогай, коли можешь… Он поцеловал Лаврентия крепко, три раза.
— Будь хозяином. Прощай!..
Лаврентий встал со скамейки и проводил Алексея Петровича до ворот. Было лицо его деревянное, тупое, странное, словно он ничего не сознавал…
— Смотри, груши не руби! — донесся до него издали голос старика…
Алексей Петрович объявил властям, что он убил проезжего купца. Как он совершил это убийство, старик ничего не говорил.
Утром весь город знал об убийстве. Полицейские власти уже открыли под узким загородным мостом тело зарезанного купца. Факт убийства был налицо. Но никто в городе не верил, что преступление совершил Алексей Петрович.
— Скорее я поверю, что земля не на трех китах стоит, чем тому, будто убил купца Петрович. Цыпленок, а не человек… Куда ему до убийства!.. — шумела на всю улицу строгая бабка Василиса.
И все соглашались с нею… Но Алексей Петрович, наперекор всему, твердил, что купца зарезал он…
В ясный теплый день, когда городок весь плавал в пасхальных колокольных звонах, его посадили в тюрьму. В нашем городе не было библиотеки, театра, общественного сада, а тюрьма была. Серая, угрюмая — она стояла на самом возвышенном пункте города, и кто ехал в город или уезжал из него, — первое и последнее впечатление его от города было унылое серое здание тюрьмы… В нее посадили Алексея Петровича. Нежный человек, чуткий поэт — он сидел в грязной, зловонной камере, а в окне блестел и манил весенний день…
Суд назначили в июне… Маленькое помещение окружного суда не вмещало в себя всех желающих послушать разбор дела… Толпы народа запрудили всю улицу — пред зданием суда и напряженно ждали, какой приговор вынесет Алексею Петровичу человеческое правосудие…
Но председатель не успел еще закончить необходимых формальных вопросов, как вперед к столу протискался Лаврентий. Бледный, как мертвец, сильно похудевший, с ввалившимися глазами, он не сказал, а прохрипел:
— Петрович ни при чем… Я убивец… Убил купца…
В голосе — ни слабости, ни сожаления. Твердый, с огнем во впалых глазах, он медленно произнес слова ужасного признания…
— Как же это произошло? Расскажите! — попросил председатель.
Лаврентий рассказал. Глубокая искренность была в его словах. Но странно: во все время своего рассказа он ни разу не взглянул на Алексея Петровича. Как будто старается нарочно не смотреть на него…
— Вы правду рассказали? — спрашивает председатель.
— Правду! — твердо отвечает Лаврентий.
— Почему вы раньше не признались в этом?
— Петрович не велел сказывать…
— Алексей Петрович Некляев! Что вы можете сказать по поводу слов этого человека?
— Он… повредился… Не в своем… уме… Я убил купца… — красный, как рак, отвечает Алексей Петрович.
— Вы настаиваете на своем показании?..
— Настаиваю…
Судьи стали в тупик. Для обсуждения создавшегося положения был объявлен перерыв на полчаса.
А на улице толпа, напряженная до последних пределов, шумела:
— Конечно, не Петрович убил… Куда ему! И вдруг из суда на улицу перелетело известие:
— Дело отложили… Судьи не знают, кого судить… К министрам пошлют!..
Алексея Петровича и Лаврентия отвели в тюрьму. И весь город начал с нетерпением разрешать это небывалое дело.
Резолюция сената пришла через год. В ней буквально стояло:
‘Ввиду крайней темноты дела и ввиду того, что в нем содержатся мотивы, побудившие одного из двух поступить так самоотверженно, мотивы, не поддающиеся точному юридическому исследованию, а влияющие стихийно, бессознательно, дело прекратить судопроизводством…’
Алексей Петрович и Лаврентий были выпущены на волю…
Вскоре после этого я покинул родной город.
Как-то, спустя несколько лет, мне пришлось проезжать через него. Был июньский вечер — сухой, пыльный. Городок блестел своими железными крышами — под заходящим солнцем. Далеко внизу спала река. И сам городок еще дремал, не успев отворить своих ставен, которыми он закрывался от жгучего летнего солнца…
— Эй, тетка! Скажи, пожалуйста, что, жив еще Алексей Петрович? — спросил я у встречной бабы.
— Алексей Петрович? Какой такой?.. А, Петрович, Петрович! Как же, жив! На своем саду живет…
— Один он?
— Нет, Лаврешка с ним, и дети Лаврешкины тоже с ним, и жена Лаврешкина тоже с ним…
— Что ж, не открылось, кто убил купца?
— Нет, не открылось… Лаврешка убил, больше некому. А Петрович грех его на себя принял… Чудной он ведь какой-то, Бог с ним!..
— Ну — прощай, тетка. Спасибо…
Я приказал кучеру ехать мимо сада Алексея Петровича… Сад был такой же зеленый, только будто одряхлел… Уже груши поспевали, и когда я подъезжал к знакомым плетням сада, из-под деревьев слышались крики:
— Грунька! Сбей вон энту грушку! Скусная должно быть…
— Скусная, так сам и сбивай, — басом ответила невидимая за деревьями Грунька.
— Эй, Грунька, позови ко мне дедушку Петровича! — попросил я, обращаясь в сад.
— Дедушку? А зачем тебе? — еле выговаривая слова от полного рта, переспросила меня Грунька.
— Надо. Скорей вызови!
— Сейчас! — и было слышно, как молодые детские ноги бежали по высокой траве сада…
Старик немедленно вышел.
— А! — радостно улыбнулся он. — Ты… Вы? К нам? Заезжайте, прошу вас!
— Некогда, Алексей Петрович. Спешу. Вот вас хотел повидать. Как живете?
— Ничего, по-старому… Жизнь у меня не меняется. Вот только прихварываю… Наверно, скоро умру…
Он стоял — высокий, белый, как лунь, слегка сгорбившийся. Но глаза удивительно свежи, и знакомый легкий восторг по-прежнему сияет в них…
Мы поговорили немного, и я начал прощаться.
— Погодите. Сейчас грушек вам на дорогу насыплю…
Он вынес их мне целое ведерко.
— Много в этом году груш.
— Много. Родят мои груши хорошо. Да ведь у меня теперь семья живет. Помните Лаврентия? Его семья у меня…
Старик говорит тихо и почему-то ужасно краснеет…
Мы распрощались…
Как много сказок было в детстве!.. Жизнь разбила, рассеяла их. Но порой разве она сама не представляет нам сказок — милых, чистых, золотистых, как детство?.. Видно, сама жизнь, разбивая сказки, тоскует по ним, и иногда создает их и на них отдыхает и, с верою в них, бредет вперед — в неведомую страну сказок и счастья…