Дмитрий Васильевич Григорович
Дмитрий Васильевич Григорович
Алексей Чемезов
Алексей Чемезов
Повесть
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Алексей Чемезов, Григорович Дмитрий Васильевич, Год: 1884
Время на прочтение: 66 минут(ы)
В первой половине сентября два чиновника, — Ефремов и Соципе ров, возвращаясь домой из департамента, проходили по средней, главной аллее Летнего сада.
Сад казался совершенно пустым. Чиновники, не стесняясь, громко разговаривали, рассеянно поглядывая на деревья, их мало, по-видимому, занимало действие осени, которая между тем на всем уже сильно чувствовалась.
Деревья стояли наполовину обнаженными, верхушки их, совсем голые, уныло чернели на сером небе с двигающимися дождевыми тучами. В нижней части оставалась еще кое-где зелень, но и ее повсюду донимал желтый лист, смотревший, в свою очередь, сморщенным, раскислым, местами тронутым точно ржавчиной, он отпадал безжизненно при малейшем колебании воздуха. Вокруг все было тускло, сыро, неприветливо. Единственным светлым пятном выставлялось со стороны Царицына луга мокрое шоссе, выделяясь беловатой, грязно-серебристой полосой, оно резко било в глаза между стволами старых лип, почерневших от дождей, по шоссе тащился, сильно надавливая щебенку, воз, навьюченный домашним скарбом запоздавшего дачника. Дальнейшие предметы принимали неопределенный облик, уходили в сырую, липкую мглу, неприятно проникавшую в бакенбарды и осыпавшую одежду влажной пылью.
Словом, наступала та пора, когда жизнь снова переливает в город, когда окрестность глохнет и вымирает, дачи уныло посматривают своими заколоченными ставнями на клумбы с повалившимися и почерневшими георгинами, — когда коренной житель Петербургской стороны, встав утром и взглянув в окно, дребезжащее от мелкого дождя и ветра, обращается к жене и говорит ей: ‘Ну, душенька, дождались: пошла теперь эта кислота!..’
Но возвратимся к Ефремову и Соципе рову, продолжающим отпечатывать подошвы на сырой дороге Летнего сада.
— Скажи мне на милость, что же дешево в Петербурге? — Все дорого! — говорил Ефремов, очевидно, продолжая начатый разговор,— видишь: хожу до сих пор в какой покрышке! прибавил он, сымая плетенную из цветной соломы шляпу, причем на голове его дыбом поднялась туча сухих волос цвета перца с солью, — собирался вчера купить картуз: — семь рублей! Приступу ни к чему нет! Все дорого! Что у нас дешево?..
— Ну, теперь пошел!.. Пошел, — благо попал опять на любимую точку, — перебил Соципе ров, — человек также с проседью, но завистливого, сухощаво-желчного вида и постоянно кусавший ногти, даже когда стоял во время доклада за стулом директора.
Наружность Ефремова представляла совершенно противоположный тип, и внешность вполне отвечала характеру.
Это был человек лет пятидесяти, рослый, тучный, с лицом круглым как полный месяц, но, вопреки сходству, отражавшим не меланхолию, а веселость, свежесть и здоровье. Ребенком он был, без сомнения, то что называют: кровь с молоком. К выражению веселости прибавляли в значительной степени: вздернутый коротенький нос, рассеченный на кончике, большие серые глаза на выкате как у лягушки и беспечная, размашистая походка, сообщавшая его животу беспокойное колебание из стороны в сторону. Двигая на ходу толстыми руками, Ефремов никогда, по-видимому, не довольствовался числом приятных собеседников, но всегда как бы порывался вперед и выпучивал глаза, стараясь приискать нового весельчака. Когда таковой показывался, лицо Ефремова вдвойне начинало сиять от удовольствия, одышка усиливалась от нетерпения, голос хрипел, как труба старой шарманки перед началом арии, и толстые его губы заблаговременно складывались подушечкой, приготовляясь к сочным поцелуям, он целовал обыкновенно в засос, крепко нажимая в обе щеки, неизбежно влеплял всегда три поцелуя,— мало озабочиваясь тем, нравилось иль нет такое выразительное изъявление радостных чувств.
— Толкуй, потешайся! — продолжал Соципе ров,— как ни дешевы, по твоему, эти статские и действительные, нет однако же города в целом свете, где бы они имели столько значения!.. Да, любезнейший, сколько ни вертись, сила, в них и ни в ком другом, — сила так сказать: роевая, стихийная! За что ни возьмись, куда ни сунься, везде их найдешь: сверху, снизу, с боков…
— Даже носом тянешь вместе с воздухом! — слышишь: гарью пахнет! — смеясь перебил Ефремов, опахивая шляпой лицо, раскрасневшееся как в июле.
Он самодовольно тряхнул крутыми плечами, вынул из бокового кармана лопнувшую кожаную сигарочницу с вылезающими отовсюду толстыми папиросами и, подавая одну из них товарищу, спросил:
— Хочешь исходящую?..
— Спасибо, только что курил, — отвечал тот, раздраженно кусая ногти.
Ефремов втянул в себя целое облако дыма, подержал его между выпученными щеками, плотно сжав губы, и продолжал, выпуская дым под нос маленькими струйками:
— На все твои доводы скажу, братец, следующее: кому как! Для меня, например, чин действительного — тоже, что петля на шею… Постой, Семен Семенович, не перебивай, дай сказать: — именно петля! На днях еще директор говорит мне: ‘Воля ваша, Петр Никанорович, так невозможно, вы, говорит, одиннадцать лет сидите без производства, что ж, наконец, другие скажут?..’ — ‘Христом Богом, говорю, оставьте меня, ваше превосходительство, на прежнем положении, от этого, говорю, зависит судьба семейства!’ — ‘С вами, говорит, ничего, видно, не поделаешь,— оставайтесь, коли такая охота!..’ И в самом деле, вникни: теперь я секретарь, место штатное, кроме жалованья по окладу, получаю из остаточных сумм добавочные, квартирный, выдают на воспитание детей. Произведут в действительные, с того дня: тютю секретарство! Скажут: ‘Нет, брат, шутишь, не по чину, ступай к тётеньке!’ — ‘Куда, спросят, девать нового генерала?’ — ‘Валяй его в заштатные!’ С протекцией причислят тебя к какой нибудь комиссии… для сокращения комиссий… Простись тогда, душка Петр Никанорович, с окладом и другими блезирами из остаточных! — ‘Нет, скажут, здесь не полагается!’ Вот тебе и выгода вся от вашего превосходительства!
— Я касался не только по служебным отношениям, я главным образом говорил о значении чина в общественном смысле…
— В общественном! Скажите, какая невидаль!
— Глумись! Глумись!.. Факт тот однако же, что действительный представляет нечто в самом деле, действительно существующее, тогда как без этого предоставляется разве только право на существование…
— Существую однако ж, видишь!, — произнес Ефремов, выпучиваясь на ходу и похлопывая по животу, который загудел при этом, как пустая бочка. — С одним разве можно согласиться, очень уж лестно: до действительного живешь так себе, хлеб жуешь, как мы теперь грешные, — ну, а как произведут, — с того самого дня начнешь считать себя умнее других! ‘Мелюзга, значит, все остальные!..’ Что ж, наконец, скажи на милость: неужто в самом деле тебе так уж этого хочется? спросил он, насмешливо поглядывая на товарища. Знаешь что? подхватил он, не дождавшись ответа, прибегни к известному способу, вернее нет: насаливай всем и каждому!
— Хорош способ, нечего сказать…
— А что ж — дурен? Повторяю: нет его вернее! Когда надоешь до тошноты, — так надоешь, что не будут знать, что с тобою делать, — непременно произведут… чтобы скорее отделаться, без особой протекции позаботятся даже перевести в другое ведомство… Так сделал Худосокин, так сделали Чирков и Вафлин: все теперь действительные!
Соципе ров не обижался выходками Ефремова, потому что никто этого не делал в департаменте, по привычке считать Ефремова малым хотя и распущенным, но в сущности добряком и забавником. Глядя, однако же, с каким увлечением кусал он ногти, можно было думать, разговор с сослуживцем задевал чувствительное место его тайных побуждений. Грызть ногти было потребностью, выражавшей внутреннее состояние его духа, беспокойно и постоянно съедаемого завистью. Виною всему был младший брат Соципе рова, сделавший неожиданно видную карьеру. Последнее произошло следующим образом: тогдашний министр, подписывая бумаги, имел привычку оканчивать подпись красивым завитком. Сделав, однажды, такой завиток и как бы полюбовавшись им, министр обратился с приятной улыбкой к директору и сказал: ‘quelle belle plume!..’ Перо в тот раз чинил регистратор Соципе ров младший. Его немедленно приставили специально к такой должности. Когда министр поехал делать обзор по России, — Соципе ров находился уже в числе сопровождающих. Зимою, после того как он у камердинера министра окрестил сына, — его еще заметнее выдвинули, вскоре он сделался необходимым лицом, ему давали разные домашние поручения, жена министра посылала его в кондитерскую за буль-де-гомами для детей. Два года спустя, министр поручил ему осмотреть и обревизовать контору собственного имения. С тех пор и пошло, и пошло,— чем дальше, тем успешнее. Теперь Соципе ров младший был в чине действительного статского советника и деятельно хлопотал о придворном звании, которое, по его мнению, должно было окончательно установить его в избранном обществе. Соципе ров старший, испытав бесполезность прибегать к протекции брата, ненасытность которого сравнивал всегда с аравийским песком: ‘сколько в него не лей,— все мало’,— пускался летать на собственных крыльях, он пробовал втираться в разные благотворительные общества, имея перед глазами разительные примеры скорого выдвигания на этом выгодном поприще, пробовал даже сделаться членом комитета сиротского училища, учрежденного специально с целью доставлять членам случай ходить с докладом к влиятельным сановникам и через них пробиваться к высшим должностям, — ничего не помогало. Он, очевидно, или не нравился дамам-попечительницам, или просто не умел. как следует, угождать и подделываться, что — мимоходом сказать, — совсем происходило против его воли.
Его вообще не долюбливали в департаменте. Один Ефремов сходился с ним чаще других и то потому больше, что решительно не понимал, чтобы можно было кого-нибудь особенно любить или не любить.
В глазах Ефремова, — как сам он выражался: ‘все одинаково не стоили кошачьего хвоста перед добрым куском кулебяки с сижком и визигой, благородной бутылкой вина и честной сигаркой!’ Ефремов принадлежал к числу чиновников случайных, попавших на службу потому, что в данную минуту не оказалось другого поприща к существованию, и оставшихся на месте частью по привычливости нрава, частью по лени. Сел, так уж скучно как-то передвигаться. Он определился в департамент но выходе из университета, вскоре женился, — женился, как сам говорил: ‘не зная для какого лысого беса’, — и прижил, тем не менее, целую ораву детей. Но семья и департамент никогда собственно не были прямою целью его жизни, то и другое осуществляло горькую необходимость. Целью жизни Ефремова были: закуска, трактир, веселая компания.
Всем возможным статским и другим советникам предпочитал он кружок мелких актеров, художников и других незатейливых, но бесцеремонных и разбитных, веселых малых. Он никогда не колебался между необходимостью заказать новое пальто или отдать последние деньги за членский билет в купеческий клуб — где по его словам: ‘готовили осетрину с оливками и грибной подливкой, как нигде во всей вселенной!’ Отправляя в департаменте служебные обязанности, он неожиданно подходил то к тому, то к другому из товарищей и, чмокая сластолюбивыми губами, сообщал, таинственно припадая к уху: ‘Приходи-ка, батенька, сегодня в Малый Ярославец, сегодня борщ с потрохами и ватрушки!!..’ Или вдруг отрывался от деловой бумаги, делая такое замечание: ‘Вчера, господа, мне подали у Палкина бифштекс, поверите ли, вот: подушка! страсть просто!…’ Он обижался, когда в таких случаях начинали над ним подшучивать, — хотя, надо сказать, никогда ни на ком не срывал сердца, он отходил только с разочарованным видом и задумчиво принимался читать какой-нибудь доклад.
К нему, впрочем, все относились снисходительно, многие даже любили его за всегдашнюю податливость и веселость. Без него не обходилась ни одна пирушка, ни одна свадьба, ни даже похороны, если только последние оканчивались поминкой. В трактирах он состоял. на приятельской ноге не только с хозяевами, но знал всех конторщиков и половых и называл последних обыкновенно уменьшительными именами: ‘Васенька, Петрушечка, Калистратушка… отрежьте-ка, голубчик, вот отсюда с жирком, пожалуйста…’
Само начальство снисходительно на него смотрело, ‘человек семейный, не умевший сделать’ себе никакого положения, детей куча. По службе исправен. Внешний вид мог бы быть, конечно, благоприятнее, но семья! тесные обстоятельства, — трудно требовать!’ — рассуждало начальство, не столько, конечно, руководясь в этом случае сердобольным увлечением, сколько взглядом, почерпнутым из привычки заботливо и постоянно оберегать собственные интересы. Вне должности Ефремов терпеть не мог говорить о службе и департаменте. Он отзывался о последнем даже непочтительно.
— Ну уж, Петр Никанорович, — сказал, встретясь с ним в ресторане, заезжий господин, приходивший по делам в департамент, — три дня сряду прихожу к вам в два часа, — ни души, во всем департаменте только одни сторожа…
— Напрасно жалуетесь, теперь очень хорошо, возразил Ефремов.
— Ну уж хорошо, — нечего сказать!..
— Вы бы лучше летом пришли…
— А что?
— Тогда совсем никого не бывает.
Господин пожал плечами, искоса поглядывая на Петра Никаноровича, но Петр Никанорович, как ни в чем не бывало, продолжал с увлечением уплетать ветчину, заливая ее дримадерой, захваченной по дороге в погребе Шитта. Он жалел только, что в эту минуту не находилось доброго товарища, чтобы рассказать скоромный анекдот, от которого чесался язык, и затем увлечь его к немцам в общество ‘Пальма’, где в этот вечер должны были играть две цитристки, только что приехавшие из Риги. Плевать хотел он на тех, кто совался говорить ‘по дружбе’, что с его способностями он мог бы сделать карьеру и пойти куда как далеко, вместо того, — что ж? — ‘весь пошел только в живот!’
— Ну и пошел в живот, зато видишь: круглый! не чета твоему! — заключал Ефремов, раздувая щеки, выбритые всегда как у актера.
Продолжая беседовать, Ефремов и Соципе ров незаметно подходили к той части аллеи, где начинаются бюсты и статуи, когда последний, неожиданно остановив товарища, указал ему на одну из боковых аллей сада.
— Ба! да это никак наш Чемезов? сказал Ефремов, пристально всматриваясь, — три дня в департамента не ходит, больным сказывается, а сам, голубчик, изволит прогуливаться в Летнем саду… Гм! Пришел должно быть тоску разогнать. Еще в апреле жена умерла, теперь сентябрь, — и все, сдается мне, забыть не может! Чудеса, право! Сто раз говорил ему: оставьте, пренебрегите, воротить назад невозможно, — не берет! Даже похудел… ей-Богу! Надо пойти поговорить с ним…
— Оставь его. Пожалуй на пароход опоздаем…
— Еще первого свистка не было. Нет, надо пойти, поговорить, хотя и не нашего прихода, — все же, братец, товарищ… заключил Ефремов, увлекая Соципе рова в боковую аллею, по которой, шагах в двадцати и спиною к ним, медленно выступал человек маленького роста.
Услышав за собою шаги, он обернулся и, казалось, очень неприятно был поражен неожиданной встречей. Он овладел однако же собой, в углах рта оставалось только подергиванье, свойственное нервным людям, когда они чем нибудь-недовольны.
Как все мужчины мелкого сложения, Чемезов казался гораздо моложе своих лет. Стоя за его спиной, можно было биться об заклад, что перед вами молодой человек, если б не выдавала сильная проседь на коротко обстриженном затылке. Лицо не оставляло уже сомнения, что перед вами человек, переваливши за сорок и, кроме того, болезненный, нуждающейся в нравственном спокойствии. Подтверждением этому служили сероватый цвет кожи, коричневый обвод вокруг глаз, множество преждевременных морщинок на висках и на щеках. Некоторые внешние признаки прибавляли к такому впечатлению: судорожное движение в коротеньких, как бы съеженных чертах, низкий, упрямый, настойчивый лоб, маленькие уши, крепко прижатые к голове, черные глаза с желтизною в зрачках, заметно старавшиеся избегать прямого взгляда, — все это с первого разу отдаляло мысль от характера открытого, готового иногда распахнуться и проявить веселость. Выражение внутреннего, сосредоточенного чувства казалось застывшим на лице его. В самой походке его было чтото сдержанное, склоняя на ходу левое плечо несколько на бок, он постоянно как бы от чего-то отстранялся. Одни считали Чемезова гордецом, другие человеком крайне щепетильным, обидчивым, старавшимся избегать возможности неприятных столкновений. Вернее всего было то, что наружность его почему-то менее напоминала чиновника, чем в Ефремове и Соципе рове, — даром что первый был похож на отставного старого актера, второй — на человека неопределенного звания, — всего скорее служащего по сыскной части.
— Батенька, какими судьбами! Мы думали, вы больны, Алексей Иваныч! — воскликнул Ефремов, протягивая руку.
Чемезов неторопливо подал руку обоим сослуживцам.
— Мне действительно нездоровилось, сегодня вышел в первый раз, произнес он, мне на дом не приносили никаких бумаг, у нас нет ничего нового? — добавил он, очевидно, с тем, чтобы сказать что-нибудь.
— Какие, батенька, новости, все та же канитель!
— Бакланов умер! проговорил Соципе ров.
— Ах, да, я и забыл: умер, — завтра хоронят! подтвердил Ефремов.
— Вероятно это очень огорчило директора, — равнодушно сказал Чемезов,— он и Бакланов были друзьями с детства…
— Отменно огорчился! — смеясь возразил Ефремов, — вчера приходит экзекутор, докладывает ему: ‘генерал Бакланов, говорит, скоропостижно скончался сегодня ночью, ваше превосходительство’. Он, душка, глазком не мигнул, сказал только: ‘Распорядитесь скорее, чтобы заняли его квартиру, она как раз, говорит, под моим кабинетом, скоро зима, квартира останется нетопленною,— в кабинете совсем замерзнешь! ‘ Да, эти душки директоры оберегают-таки себя, нечего сказать!.. Не то, что вы, например, Алексей Иваныч, заключил Ефремов, переменяя шутливый тон на сердобольный. — Эх, голубчик, перестаньте! На себя только посмотрите…
— Да, Алексей Иваныч, с весны, вы, действительно, очень переменились… счел долгом вставить Соципе ров.
Чемезов, не стесняясь, начинал уже выказывать знаки нетерпения. Но Ефремов принадлежал к числу говорунов и трудно было удержать его, когда язык приходил в движение. Он продолжал утешать, советовал о необходимости забыть, пренебречь, развлечься.
— Книжки, Алексей Иваныч, которые вы сочиняете, — это, поверьте, теперь для вас всего хуже! — только мысль сосредоточивает, именно сосредоточивает! Департамента подбавляет также не мало уныния… Прежде всего, верьте мне: развлечение! Дома, например, ни за что не обедайте: больше как-то напоминает! — ходите в рестораны, в трактиры, запишитесь в клуб, вечером идите в театр, благо есть у вас на что покупать билеты… Не всякий ли день, наконец, видим мы людей в вашем положение! Быть вдовцом! подхватил Ефремов, неожиданно развеселясь,. — быть вдовцом! Помилуйте, да это самое милое, любезное положение, для такой цели можно, пожалуй, второй раз жениться, ей Богу!..
В эту минуту со стороны Невы послышался пароходный свисток. Ефремов поднял нос, потянул воздух как лягавая собака и, торопливо пожав руку Чемезову, зашагал к решетке. Увидев подоспевшего Соципе рова,. кусающего ногти, он спросил только: ‘Вкусно ли?’ и когда тот фыркнул что-то под нос, разразился смехом, от которого запрыгал его живот и побагровели щеки.
Встреча с сослуживцами неприятно подействовала на Чемезова. Он находился в том, более или менее всем знакомом состоянии духа, когда вдруг отпадает охота говорить и думаешь о том только, как бы избавиться от докучливости. С такой целью сказывался он три дня больным и, как только наступал вечер, отправлялся в Летний сад. Там редко теперь можно было кого нибудь встретить.
Чемезов был большой домосед, но после кончины жены домашняя жизнь ему опостыла. Бывали дни, — как сегодня, например, — когда один вид квартиры делался невыносимым, хотелось уйти куда нибудь подальше. С мыслию о потере жены он мало-помалу начинал свыкаться, но вместе с нею неизбежно всегда соединялись воспоминания всего лучшего, всего светлого, пережитого в жизни. Когда они приходили на ум, он ничего не делал, чтобы отстранить их,— хотя сам каждый раз чувствовал себя под гнетом мучительной тоски. Страдая больше всего одиночеством, Чемезов, в такие дни, нетерпеливо всегда желал уединения.
Так и теперь было. Отделавшись от докучливой встречи, он отошел в глухую часть сада и сел на скамью. Горечь воспоминаний, казалось, еще сильнее им овладела. Выражение едкой грусти пробегало иногда по лицу его, грудь подымалась, подавляя вздохи.
Недавно еще просидел он таким образом до поздней ночи. На этот раз, вероятно, произошло бы то же самое, если б не помешал дождик. Чемезов приподнялся с места и медленно направился к выходу.
Начинало смеркаться. Сумерки ускорялись наволоком туч, набегавших от взморья. В воздухе заметно стало больше движения, сад глухо шумел, двигая обезлиственными вершинами. Густой туман наполнял аллеи, стволы деревьев показывались в нем местами как бы стоявшими в воздухе, местами стволы смутно представлялись углубленными, темными пятнами. Дорожки и лужайки между ними пропадали в десяти шагах, во всю глубину сада просвечивала только сквозь туман продольная, более светлая, волнистая полоса, обозначавшая главную аллею. Дождь усиливался и слышно было, как капли били в сухие листья, летевшие во все стороны.
Если б Ефремов и Соципе ров, вместо того чтобы встретить Чемезова гуляющим в саду, могли застать его сидящим на скамье и узнать о настоящих его чувствах, — оба, без сомненья, поспешили бы сообщить об этом как курьезную новость. Всякое известие о Чемезове было находкой в департаменте. Любопытство главным образом возбуждалось исключительностью положения, в которое Чемезов поставил себя между товарищами. Прослужив с ними восемнадцать лет, он, в течение этого времени, ни с кем решительно не сошелся, держал себя постоянно в стороне, особняком, никогда шагу даже не сделал, чтобы с кем нибудь сблизиться. Когда в его присутствии затевалась веселая компания, он особенно всегда как-то съеживался, — точно улизнуть хотел, и кончал всегда тем, что отказывался участвовать. На пирушках, руководимых Ефремовым, он ни разу не был. Вышло как-то так, что все говорили ему: ‘вы’, между тем как это противоречило общей привычке, уж это одно было чем-то охлаждающим при ежедневных отношениях. Он был одинаково учтив, даже услужлив, но в обращении его чувствовалась всегда сдержанность, отбивавшая охоту к панибратству. В департаменте он никогда ни о чем не разговаривал, как о делах службы. ‘Съеженный человек! Фуфыра! весь на пуговках! никогда не распахнется, — точно немка родила! ‘ часто повествовал Ефремова. В последнем он не ошибался. Мать Чемезова, действительно, была немка.
По адресной книге департамента хорошо было известно местожительство Чемезова: никто однако же никогда к нему не заглядывал, да и нельзя было: он никого никогда не звал к себе. О женитьбе его, происходившей пятнадцать лет тому назад, узнали случайно от Ефремова, прикладывавшего печать к форменному разрешению. Никого даже не позвал он тогда на свадьбу, никого не угостил.
— ‘Свинтус! — ничего больше!!’ — повторял Ефремов несколько дней сряду. С тех самых пор прозвал он его ‘таинственным монахом’ и, как бы не удовлетворившись этим, назвал еще ‘Фотием’, оба эти прозвища до сих пор шопотом произносились иногда в департаменте. Никогда также никто не видал жены Чемезова, не встречал его гуляющим с ней под руку, когда шел, то всегда в одиночку. С похоронами жены было то же самое: ни приглашения, ни угощения! Узнали об этом после того, как он три недели носу не показывал в департаменте.
Такое постоянство в отчуждении и упорная несообщительность придали Чемезову в глазах товарищей таинственность, которая, более или менее, подстрекала общее любопытство. Стоило заговорить о нем — у всех были ушки на макушке.
Таинственность Чемезова действительно трудно было проникнуть, потому что все в ней основывалось на свойствах довольно своеобразная, сложного характера. В нем заключались как бы два отдельные существа, противоположные друг другу по духу, хотя жившие, по-видимому, в ладу между собою. Одному принадлежало горячее, любящее сердце, нервный темперамент, тесно всегда связанный со способностью сильно принимать впечатления, в удел другому достались по большей части мизантропические свойства: скрытность, замкнутость, крайняя несообщительность, самолюбивая щекотливость, — редко впрочем выказываемая потому, что ее удерживал ум, хотя может быть и неспособный изобрести порох, — но, во всяком случае, рассудительный и спокойный. Одна из этих долей характера дана была природой, — другую образовали обстоятельства жизни.
Чемезову было семь лет, когда скончался отец, — мелкий уездный чиновник, женатый на прусской колонистке. Быв единственным ребенком у матери и страстно к ней привязанный, он был свидетелем, как, год спустя, мать вступила во второй брак, второй отец был тот самый человек, которого он, сколько себя помнил, всегда не любил и боялся. Поселившись с ним под одной кровлей, он возненавидел его окончательно, и вместе с тем, под влиянием страха, принужден был постоянно скрывать перед всеми настоящие свои чувства.
У матери пошли дети, быть может он преувеличивал ее охлаждение к себе, но ясно однако же чувствовал, как, мало-помалу, лишался ее прежней привязанности. Но и здесь надо было думать про себя и не высказываться. Все эти впечатления, начавшие его детство и болезненно отразившиеся на характере в момент его развития, были однако же слабы перед теми, когда, по прошествии четырех лет, скончалась мать и он увидел себя круглым сиротою в руках вотчима, последний еще при жизни покойницы не стеснялся выказывать ему неприязненные чувства. Участь мальчика облегчалась тем только, что он был в гимназии и целую неделю не находился дома.
Около этого времени с вотчимом произошел, как говорится: ‘казус’. Замешанный в какую-то темную историю, он лишился места и отказался платить за пасынка.
Докончив курс на казенный счет, благодаря участию директора, Чемезов, восемнадцати лет, без всяких средств, без пристанища, потому что вотчим вскоре после ‘казуса’ уехал в отдаленную губернию. — предоставлен был самому себе. Он положительно не знал, что с собою делать. Врожденная несообщительность удерживала его от сближения с товарищами, горечь и недоверчивость, успевшие основаться в его сердце, мешали выйти из тяжелого положения.
Чтобы не умереть с голоду, он начал давать уроки детям лавочника, который согласился снабжать его в обмен углом и харчами. Спустя несколько месяцев, Чемезов давал уроки в семействах разных мещан и кунцов. Занятие было не по душе, школа была суровая. Она, правда, приучила его к терпению, к выносливости, — но вместе с тем развила желчь и прибавила замкнутости. Утешительная сторона была та, что он увидел возможность существовать своими средствами. Это обстоятельство ободрило его, он решился провести еще год таким образом, скопить несколько денег, уехать в Петербург и поступить в университет. Он мечтал об этом еще в гимназии.
Двадцати лет Чемезов приехал в Петербург, с шестьюдесятью рублями в кармане, и принялся усердно ходить на лекции. Все, что пришлось испытать ему, как бедному студенту, брошенному на собственный произвол, лишенному всякой материальной и нравственной поддержки, — не могло, конечно, внести примирения в его взглядах на жизнь. Одно к одному, пришло вскоре и разочарование. В лекциях не нашел он того одушевления, какого ожидал, к удивлению, они показались ему холодными, неувлекательными. Он продолжал, однако же, аккуратно посещать их, но уже целью его была не наука, о которой так горячо мечтал он прежде, цель ограничилась тем, чтобы не оставаться лишнего года на курсе и, по выходе, отыскать какое-нибудь поприще и основаться на нем. Невыносимая тягость материальных условий понуждала его к этому.
Тот, кто не испытывал питаться по целым месяцам одним ячменным кофеем с сухарями, не посещал известного рода кухмистерских, где каждый кусок становится поперек горла и принуждаешь себя есть потому, что желудок корчит от голоду, кто не жил в грязных углах, подкидывая вместо тюфяка собственное платье, кто, вместо шубы, не ограничивался в сильные морозы пледом, служившим ночью одеялом, кто не чинил заплат на своем пальто, не знал часто, как вымыть белье, потому что все, что было по этой части, покрывало тело, кто не пережил все это годами, не имея перед собою верной, определенной цели, — тот никогда не поймет, какими запасами прекрасных сил владеет молодость, — никогда не поймет, сколько нужно энергии, силы воли, высокой нравственной подкладки, чтобы, при таких условиях, не сбиться с пути, не упасть духом и, вопреки всему, продолжать учиться, посещать лекции, составлять записки и т. д.
Уроки по полтиннику, иногда по рублю, продолжали и здесь выручать Чемезова. Два лета сряду приглашали его в качестве репетитора в отъезд с семейством. Этот период его существования был очень знаменателен. Тут в первый раз, более чем когда нибудь, выказалось его влечение к литературе, чтение всегда было любимым его занятием, оно превратилось теперь в запой своего рода. Быть литератором!.. Он не смел мечтать об этом, хотя такая мысль начинала мерещиться ему еще в гимназии. Доказательством могла служить тщательно сберегаемая тетрадка стихотворений, написанных за год до приезда в Петербург, были еще: драма из итальянской жизни ‘Замок Морвено’ и повесть ‘Отверженный’, но последние представляли скорее наброски, чем оконченные произведения.
Литературные занятия, казалось ему, вполне отвечали его вкусам, его характеру, склонному к уединению и мечтательности. Настроив себя таким образом, другой, на его месте, тут же бросил бы лекции и, в пылу возбуждения, послушался бы своего влечения, но у Чемезова, при всей горячности сердца, был ум спокойный и рассудительный, напуганный обстоятельствами жизни, привыкший сдерживать внутренние порывы. Прежде чем пуститься очертя голову, — ему хотелось добиться пристанища, определиться куда нибудь на место, которое дало бы возможность осуществить любимую мечту. Мысль обеспеченья, независимости была прямым следствием горьких испытаний в жизни.
Хлопоты, забеганье вперед, просьбы, ягозливость, уменье подделываться и трогать сердца влиятельных особ, — все это, если бы даже и было в характере Чемезова,— не привело бы, может быть, е желанному результату. Случай лучше выручил. Старый сенатор, которому он четыре месяца переписывал бумаги, определил его в одно из министерств. Там приписали его чиновником четырнадцатого класса в один из департаментов и, неизвестно по каким соображениям, — вернее без всяких соображений, причислили к комитету, специально предназначенному для ученых целей.
В департаменте, равно как и в подведомственном ему комитете для ученых занятий, свободного времени девать было некуда. Большая часть чиновников занималась преимущественно гуляньем попарно в залах и корридорах и курила папиросы с таким остервенением, что у всех почти указательный палец желтел как янтарь.
Первым делом Чемезова было заняться пересмотром повести ‘Отверженный’. Ему помнилось, в ней, несмотря на очевидно слабые стороны, были места, писанные когда-то с увлечением. Он прилежно сел за работу. Тут убедился он, что пришлось все переделать от начала до конца. Но, странное дело, никак не предполагали он, чтобы так трудно давалась работа. Все, кажется, ясно представляется воображение, так вот перед собою и видишь.— рукой схватить хочется, начнешь писать— выходит совсем не то, иногда даже совсем ничего не выходит! Он одновременно обдумывал сюжет, или, как говорится, ‘мотив’ другой повести: ‘Разбитая жизнь’, но стеснялся начинать, не зная решительно как приступить к женскому характеру. Ему невольно приходил на память анекдот, рассказанный Ефремовым, с которым он тогда только что познакомился: начальник, распекая подчиненная), замешавшегося в историю с женщинами, сказал ему: ‘Вы, милостивый государь, слава Богу, не ребенок, вам пора бы знать женщин! Вы разве женщин не знаете?.. — ‘Помилуйте, ваше превосходительство, смиренно возразил подчиненный, — получая всего триста рублей в год жалованья, могу ли я знать их!..’ Чемезов мог бы то же ответить, у него был только другой повод, не столько стесняли его матерьяльные средства в этом отношении, сколько недостаток общественности, враждебная робость и, главное, наконец, — мешала привычка внутренно съеживаться, уходить в себя, как улита, от малейшего прикосновения к ее раковине.
Начитавшись романов, где преимущественно описывались женщины, и трудолюбиво делая отметки там, где черты женского характера отвечали характеру его героини (местами черты и душевные движения были так близки к тому, что он желал выразить, что, казалось ему, он сам сочинил их), — Чемезов наконец победил трудность.
Повесть ‘Разбитая жизнь’, переписанная бисерным почерком, которым отличался Чемезов, лежала на столе.Все это было прекрасно, но предстояло теперь дело также не последней важности, оставалось — шутка сказать! — устроить рукопись, поместить ее в одном из журналов. Чемезов никого не знал из лиц литературного круга. После долгих колебаний решился он наконец отправиться в редакцию ближайшего журнала. Он, к тому же, казался ему почему-то скромнее других.
Прикоснувшись к звонку редакции, Чемезовым овладело ощущение, совершенно обратное тому, какое испытывают лица, одержимые зубною болью, при входе к дантисту, зубная боль, говорят, мгновенно проходит. Чемезов почувствовал усиленное волнение, даже пальцы похолодели и защемило под ложечкой.
— Мне хотелось бы видеть господина редактора…
— Дома нет! отрезал лакей.
В эту самую минуту из боковой двери показался толстый господин, надевавший перчатку.
— Что вам угодно? обратился он к Чемезову.
— Вы господин редактор?..
— Да, но извините, пожалуйста, мне теперь некогда, я сейчас должен уйти…
— Я принес рукопись… Мне бы хотелось…
— Очень хорошо-с, оставьте ее здесь. Зайдите недели через три… или нет, лучше через месяц.
— Через месяц?! невольно вырвалось у Чемезова.
— Вас, кажется, это удивляет?.. проговорил редактор, надевая шляпу, — нельзя же так: взять да и напечатать! Согласитесь сами… Надо сначала прочесть, посмотреть… Мое почтенье! заключил он, торопливо выходя на лестницу.
Чемезов оставил рукопись, надписав на ней свой адрес.
Но прошел месяц и не было ответа.
Думая, что рукопись не успели еще прочесть, находя также неловким налегать и торопить для первого раза, Чемезов принялся с новым усердием за окончательную обделку и переписку первой своей повести: ‘Отверженный’.
Он понес в другую редакцию.
На этот раз встретил его господин, коротко обстриженный под гребенку, с тощим лицом, усыпанным веснушками, и носиком с пуговку, украшенным pince-nez, последний никак не хотел держаться, поминутно соскакивал и снова нетерпеливо насаживался своим владельцем.
— Вы — господин редактор? спросил он.
— Нет… я секретарь редакции, — но это совершенно все равно-с, поспешил он прибавить.
Чемезов смиренно подал рукопись. Название повести, по-видимому, не понравилось секретарю, он кисло улыбнулся.
— Прекрасно переписано, сказал он, перевертывая листы, — сами переписывали?..
— Сам-с.
— Прелестно! Легко будет читать. Раньше недели невозможно… Заходите через неделю, в будущую субботу около этого часа, вы получите ответ.
В назначенный день и час Чемезов отправился к секретарю редакции.
— Здравствуйте, сухо проговорил секретарь и. порывшись в груде взъерошенных бумаг, подал ему рукопись, прибавив:
— Редактор поручил передать обратно… Извините пожалуйста, я теперь очень занят…
— Я желал бы знать, однако же… оторопевшим голосом начал Чемезов.
— Ах Боже мой! чего же вы хотите? Повесть ваша не годится! — Редактор говорит: в ней нет тени наблюдательности с живой жизни, раздраженно перебил секретарь,— это мнение редактора, а не мое, я вашей повести не читал. Редактор утверждает, что в целом повесть отзывается чем-то мертвым, сочиненным…
— Помилуйте, я тут почти ничего не сочинял, писал прямо с натуры… воскликнул Чемезов, задетый за живое.
— Может быть, только, — как видите, — ничего из этого не вышло, резко ответил секретарь.
Чемезов вышел на улицу, крепко сжимая челюсти. На лице его, всегда мутно-бледного двета, показалось несколько красных пятен. Он меньше чувствовал раздражения, чем какого-то пристыженного чувства. Самолюбие было сильно задето, но, главным образом, его огорчали зарождавшееся сомнение в самом себе, обманутые надежды, бесполезность труда, потребовавшего стольких напряженных усилий. ‘Быть не может, чтобы была тут одна: ‘мертвечина’ как он выразился, я писал припоминая собственные впечатления, все это было пережито и перечувствовано!’… рассуждал он сам с собою.
Немного успокоившись, он на другой день понес ‘Отверженного’ в редакцию журнала: ‘Созерцатель’.
Спустя месяц там также отказались печатать повесть. Поводом служили те же причины: ‘Нет живого лица, натяжка от начала до конца, везде сочинение, риторика!’..
О другой повести: ‘Разбитая жизнь’ до сих пор между тем не было ни слуху, ни духу. Дни проходили за днями, недели за неделями, — повесть не появлялась в печати. Чемезов послал письмо, но не получил ответа. Он снова написал, — результат был тот же. Он решился, наконец, сам отправиться.
Его встретил тот же лакей и, не дав проговорить слова, объявил, что редактора не было дома.
— Я пришел узнать насчет моей рукописи, я несколько раз писал, но не получал ответа, мне непременно надо знать… начал Чемезов, возвышая голос.
— Кто там?.. отозвался кто-то из соседней комнаты и на пороге распахнувшейся двери показалась знакомая толстая фигура редактора.
— А, это вы?.. Сейчас! произнес он также быстро исчезая за дверью. ‘Ефим! Ефим!!’.. подхватил его голос из глубины соседней комнаты.
Лакей побежал, оставив в передней недоумевающего Чемезова. Минуту спустя лакей вернулся с толстой тетрадью в руках.
— Ваша?
— Моя…
— Извольте взять… возвратить приказано.
— Но мне хотелось бы поговорить с господином редактором, спросить у него…
— Заняты, никого сегодня не принимают, лаконически возразил лакей, отворяя дверь на лестницу.
Не смотря на то, что Чемезов был сильно озадачен, он не упал однако же духом, как в тот раз, когда получил отказ в печатании повести: ‘Отверженный’.
Первое произведение действительно могло быть неудачно: опытности не доставало! Вторая повесть, бесспорно, была основательнее задумана и лучше обработана, в нее, — мимо соблюдения литературных условий, приобретенных некоторым опытом, положены были, наконец, все чувства,— и те, которые тревожили его детство, и те, которые волновали в Петербурге. Работая по ночам над повестью: ‘Разбитая жизнь’, недаром отрывался он от рукописи, чтобы успокоиться от волнения и утирать щеки, увлажненные слезами. Внутренний голос поддерживал в нем веру в этот последний труд. Толстый редактор, без сомнения, завладел только рукописью и не заглянул в нее,— а если и дал себе труд читать, то так, зря, через страницу. Мнение его, наконец, не может еще считаться конечным приговором.
Успокоив себя таким образом, Чемезов подумал прибегнуть к новому журналу, издававшемуся под редакцией литераторов более или менее известных. Главным редактором был писатель с громким именем, каждое произведете его встречалось с восторгом и Чемезов был в числе самых горячих его почитателей.
‘Здесь, по крайней мере, будешь иметь дело с авторитетом, узнаешь правду, получишь настоящую оценку…’ думал Чемезов.
В редакции его встретили очень приветливо, рукопись принял молодой человек и просил прийти за ответом через два дня в два часа.
В этот день, в министерстве происходило какое-то экстренное заседание, в нем участвовало все начальство департамента и учебного комитета, так что Чемезову ничего не стоило урваться на полчаса, большая часть чиновников и без того разбежалась.
Молодой человек, принявши рукопись, ввел Чемезова в просторный кабинета, уставленный кожаною мебелью, обвешанный по стенам фотографиями разных знаменитостей, столы и этажерки завалены были газетами и книгами. За большим столом стоял, прислонившись к спинке кресла, высокий. белый как лунь господин, в котором, по многочисленным портретам, Чемезов тотчас же узнал знаменитого писателя, он живо объяснялся с другим господином, маленького роста и толстым.
— Извините, пожалуйста, сказал писатель, указывая Чемезову на стул. — я сейчас, сию минуту к вашим услугам.
Чемезов сел на край стула, поглядывая на редактора:
— ‘Так вот он! вот эта знаменитая личность, сделавшая себе такое славное имя! И какая прелестная, симпатичная наружность!..’ повторял он, ощущая внутренно прилив сладостного волнения.
Простившись с собеседником, писатель-редактор обратил к посетителю добродушное лицо и сказал, очевидно стараясь придать голосу как можно больше мягкости:
— Вы пришли… узнать насчет вашей рукописи… вот она… К сожалению, мы не можем ее напечатать…
Чемезов открыл рот, желая сделать вопрос, но точно кость стала поперек горла и он не мог выговорить слова.
— Не можем напечатать, продолжал редактор, видимо чувствуя неловкость,— у вас, по всему видно, — много воображения… Пишете вы очень правильно, — правильнее, чем многие из нас… Но… но этого еще недостаточно. Надо, чтобы произведение удовлетворяло прежде всего в художественном отношении… Товарищи мои и я, мы не нашли этих условий в вашей повести…
— Я старался изобразить то, что сам испытал…
— Да, но этого недостаточно, проговорил редактор, отыскивая мягкие выражения,— надо прочувствовать…
— Прочувствовал! невольно вырвалось у Чемезова, причем он приложил убедительным жестом руку к груди. На глазах его навертывались слезы.
Редактор едва мог скрыть улыбку и продолжал:
— Да, но и этого недостаточно, надо, чтобы чувства и впечатления сообщались действующим лицам, складывались в живые образы. В вашей повести, к сожалению, нет этого… в ней, странно сказать: чувствуется на всем отпечаток чего-то старческого…
— Мне самому всего двадцать четыре года, с грустью проговорил Чемезов.
— Вот в этом-то и странность! подхватил редактор, добродушно улыбаясь, — сами вы так еще молоды, а пишете, между тем, как… старичок… Вы, кроме этой повести, писали еще что нибудь?
— Писал…
— Печатали?
— Нет…
— Почему ж?
— Отказывали в редакциях…
— Сами теперь видите…
— Я думал совсем посвятить себя литературе, такое занятие всегда меня увлекало, проговорил сквозь слезы Чемезов, я так надеялся, так трудился…
— И продолжайте трудиться, только… неужели нет другого выхода кроме литературы?.. Нельзя разве употребить ваш труд на другое…
При этом Чемезов поднялся с места. молча принял рукопись, поклонился, вышел из кабинета и направился обратно в ученый комитета своего департамента.
В департаменте никто не заметил убитого выражения на лице Чемезова, никогда, впрочем, не отличавшегося особенною веселостью. Давно успели все привыкнуть к его неразговорчивости, склонности забираться в дальние углы, упорно держаться особняком, как ‘Иван Феклистович Бука’, по выражению Ефремова. С окончанием служебного часа, он пошел прямо домой,— в маленькую комнату, нанимаемую в семействе театрального музыканта, в Офицерской улице, и весь остаток дня ничего не ел и никуда не выходил. Ночь провел он без сна, лежа на кровати с заложенными за шею руками. На другое утро было воскресенье. С головною болью, в припадке нервного возбуждения, сел он за письменный стол и, под влиянием всего передуманного и перечувствованного ночью, набросал, сам не зная для чего, но в один присест, очерк своего детства, всю историю, как его мать вторично вышла замуж, как остался он круглым сиротой, как попал под опеку вотчима и остановился на поступлении своем в гимназию. Он писал на этот раз, вовсе не думая о литературных условиях, но единственно желая удовлетворить внутренней потребности высказать подавлявшие чувства.
Несколько дней спустя, обратился к нему случайно в комитете редактор детского журнала: ‘Незабудочка’, желавший навести справку о том, в каком положении его дело и есть ли надежда на принятие для народных школ последней его книжки: ‘Соха и плуг. — Рассказы для молодых крестьян’. Редактор сильно жаловался на стеснения цензуры вообще и в особенности на трудность приобретать статьи, специально предназначаемыя для детского возраста. Крупные литераторы ничего для детей не пишут, средние дороги, мелкие так небрежны, что Боже упаси! Просто хоть отказывайся от издательства ‘Незабудочки’.
Возвратясь домой, Чемезов переписал обычным бисерным почерком рассказ о своем детстве и послал его к редактору ‘Незабудочки’, надписав на рукописи только адрес, но скрыв свое имя.
Предоставляю вам судить, как он изумился и вместе с тем обрадовался, когда неожиданно получил книжку ‘Незабудочки’ и нашел в ней свой рассказ, целиком напечатанный! Редактор прибавил от себя только название ‘Сироточка’ и ничего больше. Книжка сопровождалась письмом. Редактор благодарил, ото всего сердца, неизвестного автора, убеждал не скрывать своего имени,— спрашивал о гонораре и горячо убеждал ‘не отказать вперед в просвещенном сотрудничестве’. У Чемезова точно крылья вдруг выросли, мудреного нет: ему только минуло тогда двадцать четыре года и это была первая его радость, первая удача в жизни.
Восторженная встреча редактора ‘Незабудочки’ окончательно его ободрила. Радостно взволнованный, он высвободился из его обятий, чтобы испытать горячее пожатие руки жены его и затем существенное пожатие руки свояченицы, — главной заправительницы ‘Незабудочки’. Редакция исключительно состояла здесь из женщин и, сколько можно было заметить, преимущественно из тоскующих вдовиц и девушек, напоминавших цветы, которые забываются на клумбах в сентябре месяце. Единственным представителем мужского пола был только сам редактор,— маленький человек, крайне суетливого, озабоченного вида, но впрочем приветливый и добродушный. Он тут же предложил Чемезову по двадцати рублей с листа и поручил сделать к следующей книжке ‘маленькое сокращение Робинзона Крузо’.
— Гонорар останется обязательно тот же, заключил маленький редактор,— оригинально-ли произведете, переделки-ли,— все равно, как тут, так и там, ваше перо будет у нас одинаково цениться…
За сокращением Робинзона Крузо последовал сокращенный ‘Переход Суворова через Чортов мост’, для ремесленных училищ первого возраста, и затем ‘сокращение’ того же предмета для детей второго возраста.
За сокращениями следовали иногда ‘переделки’. Разнообразие главным образом состояло в пригонке одного и того же сюжета в разным возрастам. Маленький редактор был в восторге от нового сотрудника. Сотрудник, с своей стороны, был также очень доволен. Трудолюбие было в его природе, род занятий отвечал его вкусам, скромному, невзыскательному характеру, и вместе с тем, улучшал его материальные средства, последнее было весьма важно для Чемезова, постоянно мечтавшего о независимости, о возможности быть всем самому себе обязанным. Мечта эта зародилась в нем еще при выходе из гимназии, под гнетом тогдашних невыносимо тяжелых условий.
Чемезов получал триста рублей жалованья, благодаря ‘Незабудочке’, ему теперь на худой конец приходилось в месяц до шестидесяти рублей, иногда даже до восьмидесяти. Так прошло два года. В конце этого времени у Чемезова образовалась даже маленькая экономия. — ‘Незабудочка’ существовала положительно его трудами, подписка на нее улучшалась. Время от времени из провинции получались в редакцию письма, выражавшие благодарность за ту или другую статью. Восторженно читая эти письма сотруднику, маленький, добродушный редактор не мог равнодушно смотреть на холодность, с какою Чемезов выслушивал обыкновенно эти послания, от него часто, слова нельзя было добиться, он ограничивался тем только, что стыдливо краснел. При всем своем желании, редактор до сих пор не мог свести его с семейством, не мог сойтись с ним по душе, как бы хотелось. Дамы редакции также на это жаловались.
— Милый, но дикий молодой человек! говорили они.
В ученом комитете пронюхали между тем насчет ‘приватных’ занятий сослуживца, слух пошел дальше и вскоре стало известно во всем департаменте, что в стенах его скромно процветает сочинитель. Ефремов начал было подтрунивать и приглашать Соципе рова последовать его примеру, но оба сочли вскоре более благоразумными оставить Чемезова в покое.
Директор выписывал для детей ‘Незабудочку’ и жена его несколько раз отзывалась с величайшей похвалой мужу о нравственном направлении этого почтенного издания. Он не знал, что Чемезов, подписывавший под статьями (таково было настоятельное требование редактора, уверившего сотрудника, что в сфере педагогики имя его начинало делаться известным), был тот самый маленький, невидный Чемезов, служивший под его начальством. Он призвал его в кабинета, похвалил и при первом случае представил к следующему чину.
Действительно ли поверил Чемезов в некоторую известность своего имени в сфере педагогики, или просто захотелось ему попробовать самостоятельности, — но только он вскоре предпринял новый труд, не рассчитывая уже поместить его в ‘Незабудочке’. Напрасно, чуть не со слезами на глазах уговаривал маленький редактор, — Чемезов настоял на своем и, отчасти благодаря скопленным деньгам, отчасти кредиту в типографии, издал ‘Сокращенное путешествие по святым местам, для детей от десяти до четырнадцатилетнего возраста’.
Директор позвал однажды Чемезова в кабинет.
— Скажите, Чемезов, — это ваша книга? спросил он, указывая на ‘Сокращенное путешествие’.
— Моя, ваше превосходительство, робко отвечал Чемезов, оторопев от неожиданности.
Скромность, отличавшая подчиненного, всегда нравилась директору, он всегда любил видеть в нем молодого человека аккуратного, приличного, качества эти, особенно достойные похвалы со стороны сочинителя, обратили на себя особенное внимание начальника.
— Отчего же не представите вы книгу вашу в комитет? спросил он.
— Думал, ваше превосходительство… но как-то не решался…
— Прекрасно, будьте всегда так скромны, молодой человек, скромность служит… гм.! лучшим украшением… Хорошо-с, я за вас представлю вашу книжку.
В тот же месяц книжка была единогласно одобрена комитетом и принята для учебных заведений.
Успех неожиданный! Чемезов не успел очнуться, как уже потребовалось второе издание, за которым последовало третье. Он решительно терял голову. Чувство не то смущения, не то радости попеременно овладевали им при виде стольких денег. Но уже в голове его зарождались планы новых изданий. Он мало-помалу пришел в себя и успокоился.
Он нанял в Средней Подъяческой квартиру из трех комнат, взял старуху-кухарку и деятельно принялся за работу.
Единственным развлечением было угловое окно его квартиры, выходившее на двор, отгороженный со стороны улицы старой деревянной решеткой. В левой части двора, под самым окном Чемезова, находился садик из трех акаций, куста бузины и полуобвалившейся беседки, за ними скрывалась сырая стена соседнего дома с черепками битой посуды у фундамента. Зимою, когда все это заваливало снегом, смотреть, конечно, было не на что, но в летнюю пору двор с садиком имел свою приятность. Чемезов, по крайней мере, когда уставал, охотно усаживался под вечер у окна со стаканом чая. Обдумывая новые книжки по части педагогики и мечтая о будущем, он иногда просиживал здесь до поздней ночи.
Против дома, где жил Чемезов, по ту сторону улицы, наискосок от сада, находился большой дом, вмещавший в нижней его части красильное заведение, мелочную лавочку и модный магазин. На вывеске последнего обозначалось золотыми буквами: ‘Madame Vera. Моды и платья’. По вечерам, когда магазин запирался и оставались те из работниц, которые в нем постоянно жили и ночевали, — оне обыкновенно перебегали улицу и входили в садик. Таких девушек было четыре: три большие, одна подросток.
При всей своей скромности, Чемезов успел однако же заметить одну из них. Предметом его любопытства была блондинка лет семнадцати, с круглым, миловидным лицом и большими серыми глазами, она была маленького роста, не худощавая и не толстая, и без признака румянца,— как это часто встречается на лицах работниц, просиживающих по двенадцати часов в тесных комнатах без воздуха.
Чемезов стал сам себе удивляться. До сих пор женщины, как уже сказано, — мало его занимали. Неожиданный успех его книжки и затем усиленная работа окончательно отвлекли его в последнее время от соблазнов и развлечений. Теперь неожиданно повеяло на него чем-то совершенно новым. Его невольно притягивало к окну, как только раздавались в саду знакомые голоса, ему непременно хотелось лишний раз взглянуть на эту миловидную девушку. Она, — надо сказать в ее оправдание,— не прибегала для этого ни к каким ухищрениям, нельзя было, конечно, не заметить господина, так часто подходившего к окну, но, по-видимому, она не была любопытна, всего вернее. он не делал на нее никакого впечатления. По праздникам, вечером, Чемезов перестал вдруг совершать обычную прогулку в сквер подле церкви Николы Морскаго. В такие дни подруги девушки отпускались к родным, она оставалась одна и всегда приходила в сад с какой нибудь работой. Чемезов, трудившийся тогда над руководством: ‘для первоначального ознакомления с географией’, тотчас же бросал перо и подходил к окну. Блондинка заметила его наконец, но продолжала не давать повода к ближайшему знакомству. Раз они встретились на улице, Чемезов остановился, хотел что-то сказать, — но встреча была слишком неожиданна, он не нашелся и, покраснев, прошел мимо. В другой раз они столкнулись у калитки сада.
— Вы, кажется, часто прогуливаетесь здесь в саду… проговорил он глотая слова.
Девушка посмотрела на него своими серыми глазами, улыбнулась, сказала: ‘да’ и вошла в сад.
Первым движением Чемезова было последовать за нею,— но робость оказалась сильнее желания, он прошел дальше, обогнул две улицы — после чего вернулся домой, крайне недовольный собою.
Увидав однажды старую свою кухарку, сидевшую подле беседки рядом с блондинкой и долго о чем-то с нею беседующую,— он, как только кухарка вернулась, принялся расспрашивать ее о новой знакомке. Кухарка сообщила, что не впервые разговаривает с этой девушкой, что она круглая сирота, отданная в ученье теткой, — шлиссельбургской мещанкой, давно пропавшей без вести, что девушка ласковая такая, словоохотливая и что жаль ее — жаль, потому что как только кончится ученье и выйдет из магазина на свою волю, — так тут и пропадет.
— Пропадет, как все пропадают, батюшка Алексей Иваныч, заключила старуха,— подвернется эта какой ни на есть шалыган, прости Господи,— много их в Петербурге! — ну и пропадет, отец мой!..
Слова старухи сильно подействовали на Чемезова. Он спал ночь беспокойнее обыкновенного. Действительно, не трудно было пропасть в Петербурге! Чувство сожаления и, вместе с тем, что-то похожее на испуг и ревность волновало его. Он припоминал миловидное лицо девушки, доброе выражение ее глаз и с ужасом рисовал в воображении возможность ее падения, возможность для нее трагической судьбы, так часто выпадающей на долю молодым, хорошеньким девушкам, одиноко брошенным в водоворот столичной жизни.
— Знаешь что, Марфа, сказал он на другое утро, ты бы когда-нибудь позвала ее к себе чай пить…
— Извольте, батюшка, хоть сегодня, сегодня как раз праздник, она придет в сад одна, сами увидите, какая она, право, хорошая, только, скажу вам, она насчет этого баловства… вы не думайте…
— Что ты! что ты! воскликнул Чемезов, отмахиваясь обеими руками.
Он никогда не помнил себя таким веселым, как в этот день. Он немного только оторопел к вечеру, когда увидел блондинку, выходившую из сада и направлявшуюся к дверям его черной лестницы. Еще несколько минут,— он знал, — она уже сидела за соседней стеной. Робко отворив дверь кухни и сделав как бы удивленный вид, Чемезов вошел. Девушка сначала очень удивилась, она никак не ожидала, чтобы Марфа была в услужении у того самого господина, которого часто встречала в саду и видела иногда гуляющим на улице, мимо окон магазина. Но скромный вид молодого человека тут же ее успокоил. Не зная решительно с чего начать, Чемезов ограничился несколькими общими словами, сказал, что знает ее давно и рад с нею познакомиться, спросил, любит ли она читать, — и ободренный своей находчивостью,— поспешно отправился в кабинета и вынес несколько книг, в числе их пестрели два розовые нумера ‘Незабудочки’.
Этим вечером положено было начало другим таким же вечерам.
Машенька (так звали блондинку) и Чемезов, мало-помалу, перестали дичиться друг друга. Однажды он так одушевился, что пригласил ее с Марфой в кабинета и там взял с нее слово провести целый вечер следующего праздника в Александровском парке.
— И Марфу возьмем с собою, поспешил он прибавить.
Но на следующий праздник Марфа, как на зло, хлебнула лишнее и у нее сильно болела голова. Как быть? Машенька долго не соглашалась идти вдвоем, наконец решилась и они отправились. Сначала разговор не клеился, оба чувствовали неловкость и не находили слов. Обстоятельство это крайне удивило Чемезова, приготовляясь к прогулке с девушкой, он не только накануне, но в самый день не мог понять, откуда вдруг бралось у него столько красноречия. Тут, как нарочно, слова не вязались и мысли разбегались, как испуганные зайцы.
Шаг за шагом, они незаметно отдалились от шумной части парка и уселись на скамейке. Начался понемногу тот первый разговор, без свидетелей, которого он ждал с таким нетерпением. В первыя минуты она казалась очень смущенной, что-то даже похожее на испуг промелькнуло в ее чертах, малопомалу все это прошло, она перестала стыдиться и посмотрела ему прямо в лицо своими большими, добрыми глазами. Небывалая перед тем сладость ощущенья овладела Чемезовым. Он во всю жизнь не испытывал ничего подобного.
Не смотря на то, что воображение его было возбуждено, оно и теперь не уносило его за тридевять земель, за пределы действительности, рассудок говорил ему, что перед ним не идеальное какое нибудь существо, но простая, молоденькая работница, с грехом пополам знакомая с грамотой, он успел узнать только, что она не глупа и тихого, кроткого нрава. Но он знакомился в первый раз с прелестью находиться близко и наедине с женщиной, которая сильно нравится, он чувствовал к ней влеченье, вопреки всему, что мог говорить рассудок. Не каждый ли день встречал он на улице множество женских лиц, почему же ни одно из них не действовало на него так притягательно, не было ему так сочувственно, как лицо этой девушки? ее миловидные черты, ее серые, добрые глаза врезались в его памяти с первого дня, как увидал их. От их взгляда, как бы сами собою, размягчались черствые нелюдимые черты, заслужившие ему прозвище ‘буки’ в кругу его товарищей. С ними он дичился, с нею его влекло к откровенности. И прежде приходили минуты, когда потребность привязаться к женскому сердцу, любить и быть любимым давали себя внутренне чувствовать, но это были только намеки, отдаленные, чуть слышные голоса перед тем, что теперь наполняло его душу. Одушевляясь постепенно, он передал ей всю историю своей жизни, все огорчения детства, все исиытания юности. Теперь, благодаря Богу, все изменилось к лучшему, в теперешнем его положении не было ничего общего с пережитым, он освободился от горя и бедности, но счастья, настоящего счастья все-таки у него не было. Оно, видно, не далось ему, потому что так жить, как он, без привязанности, без любви, — нельзя считать себя счастливым!..
Он это впрочем так только, в увлечении, рассказывал. На самом деле он уже теперь был счастлив, — счастлив тем, что любил и… он не смел сказать об этом утвердительно,— но так казалось ему,— встречал ответное чувство. Иначе к чему было бы ей соглашаться на отдаленные прогулки вдвоем, к чему было бы так терпеливо выслушивать его длинные объяснения и рассказы?
С того вечера они заметно уже искали случая встречаться.
Раз осенью, в праздник, Марфа отпросилась на Митрофаниевское кладбище. Давно смеркалось, но она все не возвращалась. Чемезов, поджидавший ее с тем, чтобы напиться чаю и сесть за работу, часто подходил к окну. Выражение удивленья и радости показалось вдруг на лице его, он никак не ожидал увидеть сегодня Машеньку: весь день не переставая лил дождик. Закрывшись платком, она скоро, скоро пробежала мимо садика и, не подозревая отсутствия Марфы, прямо направилась к знакомой двери на черную лестницу. Чемезов сломя голову бросился в кухню, отомкнул дверной крючок и, притаившись за половинкой двери, стал прислушиваться к частым шагам, подымавшимся по лестнице. Сердце его билось так громко, что слышались его удары. Машенька вошла в кухню, увидела Чемезова, узнала, что он один в квартире, и не убежала…
С того вечера они стали видеться каждый день. Свиданья их скрывались самым тщательным образом, все меры предосторожности были приняты. Машенька являлась не иначе как в сумерки, она всегда куталась и внимательно осматривалась, прежде чем перейти улицу и вступить во двор. Даже Марфа ничего не подозревала. Чемезов обыкновенно уговаривал ее лечь спать, после чего запирал на ключ кухню. Машенька приходила теперь , всегда по парадной лестнице, зная очень хорошо, что там за дверью стоит Алексей Иванович и нетерпеливо ее поджидает..
Думая окончательно уберечь Машу от возможности встреч с знакомыми лицами, отчасти сам желая избавиться от глаз любопытных, Чемезов поспешил переменить квартиру, он нанял неподалеку на Екатерининском канале. Переезд представлял также удобный случай отказать Марфе, в последнее время лишние рюмочки сменились совершенно уже лишним штофиком и держать ее стало положительно невыносимо.
К тому же времени подошел срок концу обученья для Машеньки.
‘Madame Vera’, хозяйка магазина, сначала никак не хотела расстаться с нею, она теряла в ней самую прилежную работницу. Но с другой стороны не было возможности держать ее против воли. При прощании, в досаде, она не расспрашивала даже ее, зачем? куда? зная по опыту, что если уж девушка так настоятельно оставляет насиженное место,— значит, где-нибудь уж завелся ‘обже’, как она выражалась.
Машенька связала свой узелок и поселилась у Чемезова.
Ему пришлось перейти одно неловкое испытание: пришлось передать дворнику паспорт Маши для прописки и тем, следовательно, заявить всему дому о своей связи, подвергнуть ее и себя любопытству жильцов, он прежде не подумал об этом. Но опасения оказались вскоре лишними, никто особенно не пялил глаз и не обращал на них внимания. Машенька, к тому же, была большая домоседка.
Житье их вдвоем началось с того, что она сильно восстала против найма новой кухарки, напрасно увещевал ее Чемезов,— она утверждала, что кухарка лишнее только стеснение, лишний расход, что она отлично сама справится и выучилась у ‘мадамы’ варить суп, какого он верно никогда не пробовал. Машенька просила дать ей всего три дня на испытание.
— Зачем же? Слава Богу, у нас есть чем нанять прислужницу, доказывал Чемезов, не отрывая глаз от ее оживленного, миловидного лица,— и охота же тебе, в самом деле, пачкаться? Можешь, если есть желание, найти себе другое занятие.
— Нет, уж ты только не мешай мне, дай сделать… увидишь, как все будет хорошо! повторяла она, ласкаясь как котенок.
По прошествии нескольких дней нельзя было узнать квартиры Чемезова, везде показались чистота и порядок. Особенная заботливость приложена была к кабинету, нигде следа пылинки, книжки аккуратно были везде расставлены, даже вымыта чернильница и перья уложены рядышком, в приятной симметрии. Кухня была также неузнаваема, принадлежности маленького хозяйства, вымытые, вылощенные, выставлялись по стенам правильно уложенными в ряд.
Дни испытания вытягивались в целые недели. Когда он заикался о найме кухарки,— она подскакивала и зажимала ему рот. Деятельность ее была изумительна, с утра отправлялась она на рынок, потом начиналась уборка квартиры, одновременно с этим разводился огонь, готовилось кушанье, стирались и гладились разные тряпочки, она день-деньской суетилась, полоскалась и при всем том находила время приводить в порядок белье Чемезова и приступить, для себя собственно, к шитью платья из серого мериноса, который ухитрилась купить за полцены.
— Так будет лучше, как сама сошью, говорила она, радостно улыбаясь,— будут стоить только меринос, подкладка и пуговицы!., прибавляла она восторженно.
И все это, надо заметить, делалось у нея как-то без всякой трескотни и погрома и всегда весело. Самую эту веселость следовало приписать особому роду: она никогда не выражалась восклицаниями или громким смехом, их заменяли ямочки, появившиеся на щеках, улыбка и радостный блеск, светившийся в ее больших, добрых глазах. Чемезов не мог ею налюбоваться. Даже в мечтах никогда не грезилось ему столько счастья. Встречая ее часто с раскрасневшимся лицом, вокруг которого от суеты разлетались пухом ее прекрасные белокурые волосы, он, в первое время, снова приступал, упрашивая нанять прислугу, уверяя, что без этого она тем, наконец, кончит, что совсем замучается, но вскоре убедился, что чем больше надумывала она себе хлопот, чем больше было у нее на руках дела, тем становилась она всегда веселее, — словом, тем казалась счастливее.
Время от времени, ложное положение, в котором оба они находились, вызывало задумчивость на лице Чемезова, оно, видимо, его беспокоило. Но он припоминал свою прежнюю жизнь, сравнивал ее с теперешней и говорил себе, что надо же чем-нибудь жертвовать в обмен на чувства, соединявшие его с любимой девушкой. Привязанность их друг к другу укреплялась тем сильнее, что ничто ее не развлекало. Стесняясь мыслию о сожительстве, Чемезов хранил свою связь в величайшей тайне от сослуживцев. Живя своей особой замкнутой жизнью и никогда не приглашая их к себе, он теперь подавно не делал этого. Она, с своей стороны, не хотела даже слышать о знакомстве с кем бы то ни было. Она утверждала, что некогда ей возиться с гостями, и, наконец, решительно не будет уметь, как разговаривать со всеми этими господами.
— Тебе может быть хочется… Мне их не нужно, мне и без них хорошо! заключала она обыкновенно.
С каждым днем Чемезов открывал в ней новые качества. В уме его опрокидывались навзничь все читанная и слышанные им педагогические теории и взгляды по вопросу о женском развитии и воспитании. Говорят, яблочко от яблони недалеко падает, ничего не могло быть несправедливее такой поговорки. Маша была у него перед глазами. Что видела она с детства? По большей части грубость и дурные примеры. И все это, тем не менее, не имело на нее и тени влияния, нисколько не привилось к ней, не пустило хотя бы самого слабого ростка. Она осталась с чистой детской душой, отзывавшейся на все честное и доброе. Ничего не было для нее милее ее угла с его мелочными хозяйственными заботами, лишь бы только ее не трогали, не мешали ей,— она тут только чувствовала себя на своей почве, всегда была весела и вполне довольна.
Простодушные, наивные натуры, способные сохраниться во всей умственной и душевной чистоте, вопреки самым неблагоприятным условиям жизни, — встречаются чаще, чем обыкновенно думают. Их можно сравнить с теми растениями, которые прячутся от солнца, не тянутся в высоту, но уходят в глубь, и там, встретив сродный им грунт, развиваются и дают плоды свои.
Улицы с их шумом и городские увеселения не нравились Маше, но благополучие ее не знало меры, когда в праздник отправлялась она вместе с Чемезовым за город. В таких случаях она обыкновенно всегда запаздывала. Алексей Иваныч давно был готов, давно дожидался стоя в шляпе, но она тут-то именно вдруг и припоминала о необходимости запереть такой-то ящик, припрятать такую-то вещь и выходила не прежде, когда убеждалась, что все в порядке.
Садясь в вагон, она принимала вдруг строгий, степенный вид, опускала глаза и церемонно молчала. Очутившись на свободе с своим Алешей,— она также скоро оживлялась и не было конца ее расспросам и веселости.
В начале первой весны, Чемезов, находясь в департаменте, уловил удобную минуту, незаметно прошел в кабинет директора и попросил у него разрешения жениться.
— Раненько задумали!., сказал директор. Зная Чемезова за молодого человека трудолюбивого и солидного, — он дальше не расспрашивал и тут же прибавил:
— А, впрочем. — благословляю!..
Ефремов который должен был приложить печать к разрешению, привязался было с расспросами, напрашиваясь на свадьбу: но Чемезов ответил, что свадьба будет происходить в Ропше, где проживет он после венчания несколько дней, — и таким образом отделался.
С женитьбой не произошло никаких особенных перемен в образе жизни Чемезовых. Возвратясь из церкви, Маша неожиданно только зарыдала, упав на грудь мужа,— после чего также весело и деятельно принялась за свои хозяйственные хлопоты.
Единственная перемена, которую можно было заметить, состояла в том, что благосостояние их видимо улучшилось.
‘Руководство для первоначального ознакомления с географией’ принесло неожиданные результаты. Другие ‘сокращения’ и ‘руководства’, постепенно выпускаемые в свет,— разбирались нарасхват.
Так проходили годы. Счастье их не только не прерывалось, но упрочивалось от времени. Летом Чемезовы перебирались теперь обыкновенно на дачу на Черную речку или на Карповку. Несмотря на то, что хозяйственных хлопот было здесь больше чем в городе, а с другой стороны, в денежном положении Чемезова не могло быть вопроса о расходе на прислугу, — жена его все-таки противилась нанимать кухарку. Вместо нее она взяла двенадцатилетнюю девочку,— дочь прачки, Чемезова думала приучить ее к хозяйству и со временем найти в ней усердную помощницу. Зная в совершенстве жену, Алексей Иваныч ничего не говорил, хотя предвидел, что девочка эта послужит только источником новых забот и хлопот. Действительно, так и вышло. Началось с того, что Марья Ивановна привезла из города кусок полотна и в тот же вечер принялась кроить и резать, приготовляя белье для девочки.
Глядя, как она с ней возилась, обмывала, чесала, обучала тому и другому и постепенно к ней привязывалась, Чемезов убеждался больше и больше, что Марье Ивановне на роду было написано сделаться может быть лучшей еще матерью, чем была она хозяйкой. Но проходили годы, — детей у них не являлось.
Лета мало изменили Марью Ивановну, она несколько пополнела, но казалась вообще даже свежее, чем была в первой молодости. На характер лета не произвели никакого действия. Живя раз на даче, она купила цыплят, в числе их находился один с перешибленной ногой, он сделался ее любимцем. Она держала его особо от других, кормила на убой и звала всегда мужа посмотреть, как цыпленок бросается со всех ног, когда она его подзывает. К осени цыпленок превратился в толстую курицу, бегавшую за Марьей Ивановной как собачонка. Пришлось переезжать с дачи. Все уже было уложено и подводы стояли готовые на дворе. Алексей Иваныч, расхаживая в пальто и шляпе, не мог понять, что делает жена, стоя у окна и барабаня пальцами по стеклам, он несколько раз позвал ее, но она не откликнулась. Подойдя к ней, он только всплеснул руками: прислонив лицо к оконному стеклу, Марья Ивановна разливалась-плакала! Ей жаль было расстаться с курицей. Но птичник не мыслим был в городе и, скрепя сердце, надо было расстаться.
Она утешилась тогда только, когда Алексей Иваныч купил ей собачку.
Благосостояние их продолжало между тем рости с каждым годом. Чемезовы могли считать себя теперь вполне обеспеченными. По службе также шло довольно удачно. Чемезов был теперь старшим столоначальником и при первой ваканции должен был занять должность начальника отделения. Мрачный взгляд на жизнь, горечь прежних испытаний, мизантропические побуждения,— все это в нем постепенно улеглось, сгладилось под влиянием счастливой жизни, любви и преданности. Если он продолжал держать себя по-прежнему, в некотором отдалении от сослуживцев, то это происходило скорее от привычки согласоваться с природными наклонностями. Его и в молодости склоняло всегда к тихой, трудолюбивой жизни. Наконец он попросту боялся нарушить строй домашнего очага, под защитой которого прожил сколько лет в постоянном счастии.
Привязанность нежно-любимой женщины, ее чувства к нему, заботливость, не охлаждавшиеся, но развивавшиеся с годами, — достаточно наполняли его существование. Обаятельная доброта сердца, врожденные честные побуждения Марьи Ивановны сделали то, чего, быть может. не могло бы сделать самое внимательное, изысканное образование.
Иногда Алексей Иваныч приступал к ней с какой-нибудь книжкой, советовал почитать то и другое, Марья Ивановна не отказывалась, но за хлопотами книжка большею частью оставалась открытою на второй странице. Чемезов начинал упрекать.
— Много будешь знать, скоро состареешься, смеясь возражала Марья Ивановна. — я тебя знаю, с меня этого довольно!..
Алексей Иваныч, тем не менее, — по привычке, вероятно, заниматься постоянно учебниками и сидеть по уши в педагогике, — не расставался с мыслию об ее образовании. Упорно преследуя свою цель, он не пропускал удобного случая: водил ее по всем выставкам, концертам, театрам. Марью Ивановну часто клонило ко сну, но Боже упаси, чтобы она показала это мужу, в угоду ему, она охотно на все соглашалась и всегда казалась очень довольной. Обманутый этим, Алексей Иваныч увеличивал свое старание. Зная ее экономность, но вместе с тем желая сделать ей сюрприз, он тайком абонировался на два стула в итальянской опере, как только узнал об открытии новой подписки.
Заботливость Алексея Иваныча отплачивалась ему всегда сторицей.
В течение пятнадцати лет, прожитых вместе, ни разу не испытал он ссоры, разладицы, даже повода к чему нибудь подобному. Весь ее мир начинался и оканчивался ее Алексеем Иванычем, вне этого, для нее ничего не существовало, когда ему было хорошо и покойно, — добрые ее глаза сияли радостью и ничего не желала она больше. Он был для нее постоянным предметом любви и удивления. Лучше, умнее, честнее Алексея Иваныча — ничего не могло быть на свете.
Такая любовь и преданность, надо сказать, были вполне взаимны. Сердце Чемезова ни разу не изменило. Он никогда не думал о ней иначе, как с чувством глубокой нежности и признательности. Часто, сидя подле нея, он брал ее руки и горячо начинал целовать их.
— Э, полно, Алексей Иваныч, говорила она, удивленно глядя на него своими добрыми глазами, — какое счастье я тебе принесла!.. Ты такой ученый! такой умный! Что я перед тобою?.. Так, простая, незначущая бабёночка!..
И вдруг — вдруг этой бабёночки не стало!..
Она вернулась домой, чувствуя сильный озноб. На другой день открылся тиф. Три дня спустя добрые глаза ее навсегда закрылись… Она лежала в гробу такая беленькая, с вытянутыми ножками, обутыми в белые башмаки, белокурые ее волосы, гладко причесанные, вокруг осыпаны были цветами. На губах все еще оставалась улыбка, но она горько противоречила остальной части лица, совершенно неподвижной, — точно отлитой из воску.
Чемезов ничего этого не видел. Он или сидел в дальней комнате, как громом пораженный, или начинал бросаться в беспамятстве, наполняя квартиру криками отчаянья. На минуту очнулся он и как бы пришел в себя на кладбище, когда уже гроб опустили и могилу стали засыпать землею, смешанною со снегом, но тут же упал он лицом в снег и стал опять биться как помешанный.
Близ стоявшие подумали, что он окончательно лишится рассудка.
Первые дни директор несколько раз присылал курьера справиться об его здоровье.