Александрийская куртизанка, Франс Анатоль, Год: 1890 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 124 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

АЛЕКСАНДРІЙСКАЯ КУРТИЗАНКА

(THAS)

РОМАНЪ АНАТОЛЯ ФРАНСА
ИЗЪ ПЕРВЫХЪ ВКОВЪ ХРИСТІАНСТВА

ПЕРЕВОДЪ СЪ ФРАНЦУЗСКАГО

(ПРИЛОЖЕНІЕ КЪ ЖУРНАЛУ ‘ИСТОРИЧЕСКІЙ ВСТНИКЪ’)

С.-ПЕТЕРБУРГЪ
ТИПОГРАФІЯ А. С. СУВОРИНА. ЭРТЕЛЕВЪ ПЕР., Д. 13
1891

I.

Въ т времена, пустыни были заселены анахоретами. По об стороны Нила было разбросано безчисленное множество хижинъ изъ втвей и глины, построенныхъ руками отшельниковъ. Вс он были на извстномъ разстояніи одна отъ другой, такъ, что, живя въ одиночеств, въ случа надобности, обитатели ихъ могли являться на помощь другъ другу. Среди этихъ хижинъ, то тамъ, то сямъ, возвышалась церковь съ крестомъ, въ которой собирались монахи въ праздничные дни, чтобъ присутствовать при совершеніи таинствъ и участвовать въ богослуженіи. У самой рки находились дома, гд помщались обитатели общежитій въ отдльныхъ, тсныхъ кельяхъ, они собирались вмст только для того, чтобы цнить еще боле свое одиночество. Отшельники и монахи общежитій отличались воздержаніемъ, только съ заката солнца они принимали пищу, которая состояла изъ хлба съ солью и иссопа. Нкоторые зарывались въ пески, жили въ пещерахъ и склепахъ, и вели жизнь еще боле исключительную.

Вс соблюдали воздержаніе, носили власяницу и вериги, спали на голой земл посл долгаго бодрствованія, молились, пли псалмы и, словомъ сказать, каждый день совершали покаяніе.

Постоянно памятуя прародительскій грхъ, они отказывали плоти своей не только въ наслажденіяхъ и удовольствіяхъ, но даже въ той заботливости о себ, которая по взглядамъ мірянъ считалась первою необходимостью. Они думали, что тлесными недугами исцляются наши души, а нарывы и раны считались самыми доблестными украшеніями плоти. Такимъ образомъ исполнилось предсказаніе пророка:

‘Пустыня покроется цвтомъ’.

Нкоторые изъ жителей этой святой пустыни проводили время въ аскетизм и созерцаніи, другіе зарабатывали себ существованіе плетеньемъ изъ пальмовыхъ листьевъ, или нанимались въ работники къ сосднимъ земледльцамъ на время жатвы. Совершенно ошибочно думали язычники, что нкоторые изъ нихъ жили грабежемъ и вмст съ кочующими арабами нападали на караваны. На самомъ дл монахи презирали богатство и благоуханія ихъ добродтелей неслись къ небесамъ. Ангелы, въ образ юношей-путешественниковъ, съ посохомъ въ рукахъ, посщали скиты, тогда какъ дьяволы, принимая образы эіоповъ или животныхъ, бродили вокругъ жилищъ отшельниковъ, стараясь всячески вовлечь ихъ въ соблазнъ.

Поутру, когда монахи съ кувшинами отправлялись къ колодцу за водой, они видли на песк слды козлоногихъ демоновъ. Съ духовной точки зрнія иваида представлялась полемъ битвы, гд ежечасно, а въ особенности ночью, совершались чудесные бои между небомъ и адомъ.

Аскеты, выдерживая нападенія цлыхъ легіоновъ проклятыхъ духовъ, защищались съ помощью Бога и ангеловъ посредствомъ постовъ, покаянія и умерщвленія плоти.

Случалось, что они изнемогали отъ боли и страданій, которыя причиняло имъ лезвіе похотей плоти, и стоны ихъ раздавались вмст съ воемъ голодныхъ гіенъ подъ небомъ усяннымъ звздами. Вотъ тогда-то дьяволы являлись имъ въ самыхъ обольстительныхъ образахъ. Хотя дьяволы на самомъ дл и безобразны, но иногда они принимаютъ на себя образъ красоты, подъ которымъ скрываютъ свой настоящій видъ. Аскеты пустыни съ ужасомъ видли въ своихъ кельяхъ такія картины сладострастія, какихъ не приходилось видть ни одному развратнику того времени. Но такъ какъ знаменіе креста было съ ними, они не поддавались искушеніямъ и злые духи, принявъ снова свой настоящій видъ, удалялись съ зарею, полные гнва и стыда.

Нердко можно было встртить удаляющагося дьявола ‘въ слезахъ’, который говорилъ вопрошающимъ его: ‘я плачу, я тоскую потому, что одинъ изъ христіанъ, живущихъ здсь, избилъ меня плетью и прогналъ’.

Древніе пустынники распространяли свое вліяніе на гршниковъ и нечестивыхъ.

Доброта ихъ иногда бывала жестока. Имъ дано было апостолами право наказывать за обиды, нанесенныя истинному Богу, и ничто не могло спасти тхъ, кого они разъ приговорили къ наказанію. Съ ужасомъ разсказывали по всмъ городамъ, даже въ Александріи, что земля разверзалась и поглощала тхъ виновныхъ, къ которымъ они прикасались палкою и потому ихъ особенно страшились люди дурной жизни, комедіанты, гаеры, женатые священники и куртизанки.

Добродтель этихъ святыхъ отдевъ была такъ велика, что ей подчинялись даже дикіе зври. Когда отшельникъ бывалъ близокъ къ смерти, левъ своими когтями вырывалъ ему могилу. И святой отецъ узнавалъ такимъ образомъ, что Богъ призываетъ его къ себ, лобызалъ въ щеку своихъ братьевъ и радостно ложился, чтобы опочить въ Господ.

Съ тхъ поръ, какъ Антоній, которому было боле ста лтъ, удалился на гору Холцинъ съ своими любимыми учениками Макаріемъ и Амаеасомъ, во всей иваид не было боле выдающагося монаха по благочестивымъ дяніямъ, какъ Пафнутій, аббатъ Антинои. Правда, Ефремъ и Серапіонъ завдывали большимъ числомъ монаховъ и превосходили его своимъ духовнымъ вліяніемъ на монастырь. Но Пафнутій соблюдалъ самые строгіе посты — иногда онъ по три дня оставался безъ всякой пищи. Онъ носилъ власяницу изъ грубаго волоса, бичевалъ себя утромъ и вечеромъ и часто лежалъ распростертымъ на земл.

Его двадцать четыре ученика построили себ хижины около него и являлись послдователями строгой жизни. Онъ ихъ любилъ безконечно во имя Іисуса Христа и постоянно призывалъ ихъ къ покаянію. Въ числ его духовныхъ дтей были люди, которые многъ лтъ занимались разбоемъ, святой отецъ, своими внушеніями, имлъ на нихъ такое вліяніе, что они пожелали принять монашество.

Чистота ихъ жизни поражала ихъ собратьевъ. Среди нихъ находился бывшій поваръ абиссинской королевы, котораго аббатъ изъ Антинои тоже обратилъ въ христіанство и который не переставалъ проливать слезы, а также діаконъ Флавіанъ, изучившій священное писаніе и умвшій говорить внушительно.

Но самымъ удивительнымъ изъ учениковъ Пафнутія, былъ Павелъ, молодой поселянинъ, по прозванію Простакъ, отличавшійся замчательною наивностью. Люди смялись надъ его простотою, но ему ниспосылались виднія, и онъ былъ надленъ даромъ пророчества.

Пафнутій проводилъ время въ обученіи своихъ учениковъ и въ упражненіи себя въ аскетизм. Часто онъ размышлялъ надъ священными книгами, стараясь найти въ нихъ аллегорію. Вотъ отчего, будучи молодъ годами, онъ былъ преисполненъ достоинствъ.

Дьяволы, которые не давали покоя анахоретамъ, не смли приблизиться къ нему. Ночью, при свт луны, передъ его кельею, безмолвно, не шевелясь, сидло семь маленькихъ шакаловъ. Полагаютъ, что это были семь демоновъ, которые не смли переступить его порога вслдствіе его святости и добродтели.

Пафнутій родился въ Александріи отъ благородныхъ родителей, которые дали ему свтское воспитаніе. Онъ долго увлекался выдумками поэтовъ, и въ ранней молодости его умъ и мысль были такъ совращены, что онъ врилъ, что родъ человческій погибъ въ водахъ потопа временъ Девкаліона, и онъ спорилъ съ товарищами о свойствахъ, аттрибутахъ и даже о самомъ существованіи Бога. Въ то время онъ велъ разгульную жизнь, какою живутъ язычники. Объ этомъ времени его жизни онъ не могъ вспоминать безъ стыда.

‘Я тогда, говорилъ онъ своимъ собратьямъ, киплъ въ котл ложныхъ наслажденій’.

Онъ подразумвалъ подъ этимъ, что онъ лъ яства искусно приготовленныя и, что онъ посщалъ публичныя бани. Дйствительно, до 20 лтъ онъ жилъ жизнью мірскою, которую скоре можно назвать смертью, чмъ жизнью. Но подъ вліяніемъ наставленій священника Макрена онъ сталъ новымъ человкомъ.

Онъ проникся истиной, точно шпага пронзила его, какъ онъ выражался. Онъ постигъ вру въ Распятаго и возлюбилъ Христа. Посл крещенія онъ еще цлый годъ оставался въ мір, гд его удерживали эти привычки. Но, однажды, онъ вошелъ въ церковь, когда діаконъ читалъ слдующій стихъ писанія: ‘Если ты хочешь быть вполн праведнымъ, пойди и продай все, что имешь, и раздай вс деньги неимущимъ’.

Онъ сейчасъ же распродалъ свои имнія, вырученныя деньги роздалъ бднымъ и посвятилъ себя монашеству.

Прошло десять лтъ съ тхъ поръ, какъ онъ отршился отъ міра и онъ не киплъ больше въ котл плотскихъ наслажденій, но во благо умерщвлялъ свою плоть въ сладости покаянія.

Однажды, вспоминая свое прошлое, когда онъ жилъ вдалек отъ Бога, перебирая по привычк благочестія вс свои ошибки, чтобы хорошенько постичь все ихъ безобразіе, ему вспомнилась одна актриса замчательной красоты по имени Таиса, которую онъ видлъ когда-то въ театр въ Александріи. Женщина эта, появляясь на сцен безъ стыда, предавалась танцамъ съ тми разсчитанными движеніями, въ которыхъ чувствовались самыя преступныя страсти, или она подражала какому-нибудь изъ постыдныхъ дяній, приписывавшихся въ языческихъ сказаніяхъ Венер и Лед. Такимъ образомъ она воспламеняла всхъ зрителей огнемъ сладострастія и когда прекрасные юноши или богатые старцы, полные любви къ ней, украшали цвтами порогъ ея дома, она принимала ихъ и отдавалась имъ. И такимъ образомъ, губя свою душу, она губила множество чужихъ душъ.

Она чуть не вовлекла въ прелюбодяніе самого Пафнутія. Она разожгла въ немъ огонь страсти, и онъ однажды приблизился къ дому Таисы, но остановился у порога куртизанки, по своей нершительности, скромности, свойственной первой молодости (ему тогда было 15 лтъ), а также изъ страха, что онъ будетъ отвергнутъ за неимніемъ денегъ, такъ какъ родители слдили за тмъ, чтобы онъ не имлъ возможности мотать деньги. Господь въ своемъ милосердіи сдлалъ такъ, что эти дв причины спасли его отъ тяжкаго преступленія. Но въ то время Пафнутій не оцнилъ Его милосердія, потому что не понималъ еще своихъ выгодъ и гонялся за ложными благами.

На колняхъ, въ своей келіи, передъ тмъ спасительнымъ древомъ, на которомъ, какъ на всахъ, висло искупленіе міра, Пафнутій отдался воспоминанію о Таис потому, что Таиса была его грхомъ, и слдуя правиламъ аскетизма, онъ долго размышлялъ о страшномъ безобразіи чувственныхъ наслажденій, которыя внушила ему эта женщина во дни сомнній и невднія. Посл нсколькихъ часовъ раздумья, образъ Таисы предсталъ ему во всей сил. Онъ увидлъ ее такою, какою зналъ ее въ дни искушеній, во всей ея плотской красот. Она предстала ему сперва какъ Леда, на лож изъ гіацинтовъ, полная нги, съ запрокинутою головою, съ влажными, молніеносными глазами, съ раздувающимися ноздрями, съ полуоткрытымъ ртомъ, съ молодою грудью и съ объятіями свжими, какъ два весеннихъ ручья.

При вид ея, Пафнутій билъ себя въ грудь и говорилъ:

— Беру Тебя во свидтели, о Боже мой, что я останавливаюсь только на безобразіи моего грха!

Между тмъ образъ незамтно измнялся.

Около рта Таисы появилось выраженіе несказаннаго страданія. Ея глаза казались еще больше отъ слезъ и окружающей ихъ синевы, изъ груди ея, полной тяжелыхъ вздоховъ, вырывалось дыханіе, которое напоминало собою приближающуюся грозу. При вид ея такою, Пафнутій былъ разстроганъ до глубины души. Онъ палъ ницъ и сталъ читать слдующую молитву:

— Ты, Который вложилъ въ наши души состраданіе, подобное утренней рос на поляхъ, Богъ милосердый и справедливый, будь благословенъ! Теб слава, слава Теб! Отстрани отъ раба твоего ту притворную нжность, которая влечетъ за собою сожитіе, и сподоби меня въ Теб одномъ любить вс творенія Твои, такъ какъ они вс преходящи, Ты одинъ вченъ. Если я останавливаюсь на этой женщин, то только потому, что она сотворена Тобою. Сами ангелы склоняются съ участіемъ надъ нею. Разв она, о Творецъ, не есть дыханіе устъ Твоихъ? Не дай ей гршить боле со столькими гражданами и чужестранцами. Безграничная жалость къ ней проснулась въ душ моей. Ея преступленія отвратительны и при одной мысли о нихъ, у меня пробгаетъ дрожь ужаса по всему тлу. Но чмъ боле она преступна, тмъ боле я долженъ жалть ее. Я плачу при мысли, что дьяволы будутъ вчно терзать ее.

Размышляя такимъ образомъ, онъ увидалъ у ногъ своихъ сидящаго, маленькаго шакала. Онъ былъ пораженъ, ибо дверь кельи съ утра была заперта. Животное, казалось, читало въ мысляхъ аббата, и тихонько, какъ собака, виляло хвостомъ. Пафнутій перекрестился, животное исчезло. Познавъ, что въ первый разъ дьяволъ проникъ въ его жилище, онъ прочиталъ краткую молитву и снова отдался мыслямъ о Таис.

— Съ помощью Божіей, я долженъ ее спасти!— ршилъ онъ.

Посл этого онъ уснулъ.

На другое утро, посл молитвы, онъ отправился къ отцу Палемону, который неподалеку жилъ анахоретомъ. Онъ засталъ его покойнаго, улыбающагося, по обыкновенію съ лопатою въ рукахъ, за работою. Палемонъ былъ старъ, онъ занимался разведеніемъ маленькаго садика — дикіе зври приходили лизать ему руки и дьяволы не тревожили его.

— Благословенъ Господь, братъ Пафнутій,— проговорилъ онъ, опираясь на лопату.

— Благословенъ Господь,— отвтилъ Пафнутій.— Да будетъ миръ съ моимъ братомъ!

— Да будетъ и съ тобою миръ, братъ Пафнутій,— былъ отвтъ монаха Палемона, и онъ отеръ рукавомъ потъ съ лица своего.

— Братъ Палемонъ, предметомъ нашихъ рчей должно быть только прославленіе Того, Кто общалъ быть съ тми, кто собирается во имя Его. Вотъ отчего я пришелъ подлиться съ тобою однимъ намреніемъ моимъ, которое должно прославить имя Господне.

— Въ такомъ случа да благословитъ Господь твое намреніе, Пафнутій, какъ Онъ благословляетъ овощи моего сада. Милость свою Онъ распространяетъ на мой садъ вмст съ утреннею зарею и доброта Его заставляетъ меня прославлять Его въ огурцахъ и тыквахъ, которые Онъ мн посылаетъ. Помолимся, чтобы насъ хранилъ Онъ въ мир. Всего боле надо опасаться того, что нарушаетъ покой нашего сердца. Когда оно начинаетъ безпокойно биться, мы длаемся похожи на пьяныхъ людей, мы начинаемъ качаться изъ стороны въ сторону, на каждомъ шагу приближаясь къ позорному паденію. По временамъ, подъ вліяніемъ такого состоянія, мы предаемся распутной радости, и тотъ, кто ей отдается, оглашаетъ воздухъ дикимъ скотскимъ смхомъ. Это жалкое веселье повергаетъ гршника во всевозможный развратъ. Но бываетъ и такъ, что отъ всхъ этихъ волненій души и чувствъ мы впадаемъ въ мрачную тоску, несравненно боле пагубную чмъ самое веселье. Братъ Пафнутій, я самъ только злополучный гршникъ, но за мою долгую жизнь я испыталъ, что злйшій врагъ монаха это — печаль. Я разумю подъ этимъ ту безъисходную меланхолію, которая какъ туманомъ окутываетъ душу и заслоняетъ собой божественный свтъ. Нтъ ничего ужасне этого состоянія для спасенія души, и для діавола нтъ выше торжества вселить въ душу монаха тревогу и уныніе. Еслибы онъ искушалъ насъ только весельемъ, онъ въ половину былъ бы мене опасенъ. Но нтъ! онъ старается довести насъ до отчаянія! Разв не искушалъ онъ нашего отца Антонія, показывая ему чорта въ вид ребенка небывалой красоты, надъ которымъ тотъ заливался слезами? Но съ божьей помощью нашъ отецъ Антоній спасся отъ дьявольскихъ стей. Я его хорошо помню, когда онъ былъ съ нами,— онъ былъ бодръ духомъ и веселъ съ своими учениками, никогда не впадалъ въ уныніе. Но, братъ мой, вдь ты пришелъ повдать мн о твоемъ намреніи? Я буду радъ узнать его, если цль его прославленіе Бога.

— Братъ Палемонъ, во истину я желаю прославить Бога. Укрпи меня твоимъ совтомъ, умъ твой свтелъ и никогда не былъ омраченъ грхомъ.

— Братъ Пафнутій, я не достоинъ развязать ремней твоихъ сандалій и мои беззаконія такъ же многочисленны, какъ пески пустыни. Но я старъ, и не откажу теб придти на помощь моею опытностью.

— Повдаю теб, братъ Палемонъ, что я съ грустью думаю о томъ, что есть въ Александріи одна куртизанка, по имени Таиса, которая живетъ во грх и служитъ для людей предметомъ разврата.

— Братъ Пафнутій, дйствительно, это ужасно и есть о чемъ горевать. Но у язычниковъ много женщинъ живутъ такимъ образомъ. Можетъ быть, ты придумалъ какъ пособить этому злу?

— Братъ Палемонъ, я отправлюсь въ Александрію къ этой женщин и постараюсь ее обратить на путь истинный. Таково мое намреніе — сочувствуешь ли ты ему?

— Братъ Пафнутій, я только злополучный гршникъ, но я помню слова нашего отца Антонія: ‘гд бы ты ни былъ, не спши уйти оттуда, чтобы отправиться въ другое мсто’.

— Братъ Палемонъ, не видишь ли ты чего дурного въ моемъ ршеніи?

— Кроткій Пафнутій, да избавитъ меня Богъ отъ осужденія намреній моего брата! Но отецъ Антоній говорилъ: ‘Рыба, вытащенная на сухое мсто, находитъ себ смерть, то же самое ожидаетъ и монаха, если онъ, покинувъ свою келью, примкнетъ къ мірянамъ,— онъ отклоняется отъ своихъ обязанностей’.

Сказавъ это, старецъ Палемонъ снова принялся за работу, за обкапыванье фиговаго дерева, покрытаго плодами. Покуда онъ копалъ, молодая антилопа, перепрыгнувъ черезъ ограду изъ кустарника, удивленная, испуганная, пріостановилась, въ два прыжка очутилась около старца и съ нжностью стала ласкаться къ его груди своею тонкою головкою.

— Благословенъ Господь, сотворивый легкую лань степей!— промолвилъ Палемонъ.

И онъ направился въ свою хижину, за нимъ слдовало кроткое животное, онъ принесъ чернаго хлба и сталъ кормить имъ съ ладони антилопу.

Пафнутій стоялъ въ раздумьи, устремивъ взоръ на камни дороги. Затмъ медленнымъ шагомъ онъ направился въ свою келью, размышляя о слышанномъ. Въ ум его совершалась большая работа.

— Этотъ отшельникъ,— говорилъ онъ себ,— хорошій совтчикъ, онъ преисполненъ мудрости. И онъ сомнвается въ благоразуміи моего намренія. Тмъ не мене, было бы жестоко оставить доле Таису во власти дьявола. Да направитъ меня Богъ и просвтлитъ мой умъ!

Продолжая путь, онъ увидалъ птицу въ стяхъ, раскинутыхъ на песк охотникомъ, онъ догадался, что это была самка, надъ стью кружился самецъ и клювомъ разрывалъ петли сти одну за другой, пока не образовалось порядочное отверстіе, изъ котораго его подруга могла вылетть. Божій человкъ наблюдалъ это зрлище, а такъ какъ по его святости ему дано было понимать тайный смыслъ вещей, онъ уразумлъ, что пойманная птица была ни кто иная, какъ Таиса, поглощенная океаномъ мерзкихъ дяній, и что онъ, на подобіе самца, долженъ порвать невидимыя узы, которыми она привязана ко грху. Вотъ отчего онъ, возблагодаривъ Господа, еще боле укрпился въ своемъ намреніи. Но увидвъ дале, какъ самецъ самъ запутался лапами въ тенетахъ, изъ которыхъ онъ только-что освободилъ свою подругу, онъ снова впалъ въ сомнніе.

Всю ночь онъ не сомкнулъ глазъ и подъ утро ему было видніе. Ему снова явилась Таиса. Лицо ея не носило преступныхъ наслажденій и она не была одта въ презрнныя ткаци, какъ всегда. Она была вся завернута въ саванъ, даже часть лица ея была сокрыта, и аббатъ узрлъ только два глаза, изъ которыхъ падали крупныя блыя слезы. И онъ самъ заплакалъ. Понимая, что видніе это послано ему свыше, онъ отршился отъ сомнній. Онъ всталъ, взялъ суковатый посохъ, эмблему христіанской вры, вышелъ, заперъ за собой дверь своей кельи, чтобы зври и птицы небесныя не могли бы осквернить книги Св. Писанія, которыя хранились въ головахъ его ложа, позвавъ діакона Флавія, которому поручилъ пещись о 23 ученикахъ, въ одной власяниц направился къ Нилу, съ намреніемъ пройти пшкомъ вдоль Ливійскаго берега до города, основаннаго Александромъ Македонскимъ.

Онъ шелъ съ первыхъ лучей зари по пескамъ, забывая усталость, голодъ, жажду, солнце стояло уже низко на горизонт, когда онъ увидлъ эту грозную рку, съ ея кровавой водою среди золотыхъ и огненныхъ скалъ. По пути онъ стучался въ одинокія хижины, прося о куск хлба во имя Божіе, и всюду его встрчали съ бранью, съ угрозами. Онъ не страшился ни разбойниковъ, ни дикихъ зврей, но всячески старался обходить города и села, которыя попадались на пути. Онъ боялся встртить дтей, играющихъ въ кости передъ домомъ отца, или женщинъ у цистернъ, въ синихъ сорочкахъ, наполняющихъ кувшины съ улыбкою на устахъ. Все гибельно для отшельника. Узоры, которые анахореты такъ тщательно выводятъ на фон вры, такъ же непрочны, какъ прекрасны, отъ дыханія времени ихъ яркія краски легко могутъ поблекнуть. Вотъ отчего Пафнутій избгалъ входить въ большіе города: онъ боялся, чтобы сердце его не размягчилось при вид людей.

И онъ шелъ уединенными дорогами. Когда наступалъ вечеръ, и тамарисы тихонько шептались подъ дуновеніемъ вечерняго втерка, дрожь пробгала по немъ, онъ опускалъ капишонъ на глаза, чтобы не видть красоты природы. Посл шестидневной ходьбы, онъ увидалъ развалины громаднаго города. Уцлвшіе храмы поддерживались идолами вмсто колоннъ, и женскія головы съ рогами коровъ, смотрли долгимъ пристальнымъ взглядомъ на Пафнутія, взглядомъ, отъ котораго онъ поблднлъ. Шелъ онъ такимъ образомъ въ продолженіе 17 дней, вмсто всякой пищи, жевалъ сухія травы, по ночамъ спалъ въ развалиныхъ дворцовъ, среди дикихъ кошекъ, фараоновыхъ мышей, и женщинъ съ рыбьими туловищами. Но Пафнутій зналъ, что это женщины ада и прогонялъ ихъ крестнымъ знаменіемъ.

На 18-й. день онъ увидалъ вдалек отъ всякаго жилья жалкую хижину изъ пальмовыхъ листьевъ на половину зарытую въ песк, нанесенномъ втромъ пустыни, онъ приблизился къ ней, думая, что въ ней живетъ какой-нибудь благочестивый анахоретъ. Въ ней не было дверей, и онъ увидалъ внутри кувшинъ, кучу лука и ложе изъ сухихъ листьевъ.

— Вотъ она, обстановка аскета! Обыкновенно пустынники не отходятъ далеко отъ своего жилища. Вроятно, я его встрчу здсь по близости. Я облыбызаю его по примру св. пустынника Антонія, который придя къ схимнику Павлу, облобызалъ его трижды. Мы побесдуемъ съ нимъ о жизни вчной, а тмъ временемъ, быть можетъ, Господь пошлетъ намъ черезъ ворона хлба насущнаго, и хозяинъ мой врно предложитъ мн раздлить его съ нимъ.

Разговаривая такимъ образомъ самъ съ собою, онъ ршилъ обойти вокругъ хижины, надясь кого-нибудь встртить. Онъ не сдлалъ и ста шаговъ, какъ увидалъ человка, сидящаго, поджавъ ноги, на берегу Нила. Человкъ этотъ былъ нагъ, съ сдыми волосами и бородою, а тло было красно-кирпичнаго цвта. Пафнутій былъ убжденъ, что это и есть отшельникъ. Онъ привтствовалъ его обычными словами монаховъ, которыми они обмниваются при встрчахъ.

— Миръ да будетъ съ тобою, братъ мой! да отверзятся для тебя нкогда двери рая.

Отвта не было. Человкъ этотъ сидлъ, не двигаясь, точно ничего не слыхалъ. Пафнутій думалъ, что онъ молчалъ подъ вліяніемъ экстаза, который находитъ иногда на святыхъ отцовъ. Онъ опустился на колни около незнакомца и, поднявъ руки къ небу, молился до заката солнца. Увидавъ, что незнакомецъ попрежнему неподвиженъ, онъ обратился къ нему съ слдующими словами:

— Отецъ мой, если ты не находишься боле въ состояніи экстаза, въ которомъ ты былъ, благослови меня во имя нашего Господа Іисуса Христа.

Тотъ не оборачиваясь отвтилъ ему:

— Чужестранецъ, я не понимаю тебя, я не знаю о комъ ты говоришь, я совсмъ не знаю Господа Іисуса Христа.

— Какъ!— воскликнулъ Пафнутій,— пророки возвщали о немъ, цлые легіоны мучениковъ покланялись имени его, самъ цезарь покланялся ему. Возможно ли, чтобы ты не зналъ о Немъ.

— Другъ мой,— отвчалъ онъ ему,— это весьма возможно. Это было бы даже несомнно, еслибы на свт было хоть что-нибудь несомннно.

Пафнутій былъ пораженъ и опечалился безпредльнымъ невдніемъ этого человка.

— Если ты не признаешь Іисуса Христа,— продолжалъ Пафнутій,— вс дла твои ни къ чему теб не послужатъ и ты не наслдуешь жизни вчной.

Старецъ отвтилъ:

— Напрасны вс дянія, напрасно воздержаніе, безразлично — жить или умереть.

— Какъ? ты не желалъ бы жить жизнью вчною?— спросилъ его удивленный Пафнутій.— Разв ты не живешь въ этой пустын на подобіе анахорета?

— Полагаю, что такъ.

— Разв ты не живешь нагимъ, отршившись отъ всего?

— Полагаю, что да.

— Разв ты не отршился отъ суеты мірской?

— Я, дйствительно, отршился отъ суеты мірской, потому что она приноситъ людямъ одно горе.

— Значитъ, ты также какъ и я бденъ, цломудренъ и одинокъ, и все это не ради любви къ Богу, не ради небеснаго блаженства. Я не въ силахъ этого понять. Зачмъ же ты добродтеленъ, если ты не вришь въ Христа? Зачмъ лишаешь себя земныхъ благъ, если ты не разсчитываешь заслужить этимъ небесныхъ?

— Чужестранецъ, я не лишаю себя никакихъ благъ и я доволенъ, что нашелъ сносный образъ жизни, хотя, строго говоря, нтъ ни дурной, ни хорошей жизни. Само по себ ничто ни честно, ни безчестно, ни справедливо, ни несправедливо, ни пріятно, ни непріятно, ни хорошо, ни дурно. Извстный взглядъ на вещи опредляетъ ихъ качества, и онъ какъ соль прибавляетъ кушанью вкусъ.

— И такъ, по твоему, нтъ ничего несомнннаго. Ты сомнваешься даже въ истин, къ которой стремились даже идолопоклонники. Ты спишь въ твоемъ невдніи, какъ усталая собака спитъ въ грязи.

— Чужестранецъ, не слдуетъ оскорблять ни собакъ, ни философовъ. Мы одинаково не вдаемъ, что за существо собака, какъ не вдаемъ, кто мы сами. Мы ничего не знаемъ.

— О старецъ! неужели ты принадлежишь къ смшной сект скептиковъ? Неужели ты изъ тхъ безумцевъ, которые одинаково отрицаютъ и движеніе, и покой, которые не знаютъ разницы между свтомъ солнца и мракомъ ночи?

— Дйствительно, другъ мой, я скептикъ изъ той секты, которая, по моему, достойна хвалы, и ты напрасно считаешь ее смшною. Вдь одни и т же предметы имютъ различный видъ. Пирамиды Мемфиса при первыхъ лучахъ солнца кажутся конусами розоваго свта, съ закатомъ солнца, на огненномъ неб он представляются черными треугольниками. Но кто въ состояніи проникнуть въ ихъ внутреннюю сущность. Ты упрекаешь меня, что я не признаю того, что несомннно, тогда какъ я какъ разъ признаю за истину только то, что видимо. Солнце кажется мн свтящимъ, но его свойства мн невдомы. Я чувствую, что огонь жжетъ, но я не знаю ни какъ, ни зачмъ. Ты меня плохо понимаешь, другъ мой, хотя въ сущности все равно, быть ли понятымъ или нтъ.

— Скажи мн еще разъ, зачмъ же ты живешь въ пустын и питаешься финиками и лукомъ? Зачмъ претерпваешь всякія муки? Если я живу схимникомъ въ одиночеств, то для того, чтобы быть пріятнымъ Богу, и чтобы заслужить вчное блаженство. Можно страдать въ виду благополучія — въ этомъ есть смыслъ. Но страдать добровольно, подвергать себя всякимъ мученіямъ и напраснымъ страданіямъ — безразсудно. Еслибы я не врилъ — о прости мн это кощунство Несотворенный Свтъ!— еслибы я не врилъ истин, которую Богъ указалъ намъ черезъ своихъ пророковъ, примромъ Сына своего, дяніями апостоловъ, авторитетомъ соборовъ, свидтельствомъ мучениковъ, еслибы я не зналъ, что истязанія тла необходимы для спасенія души, еслибы я, какъ ты, былъ въ невдніи святыхъ тайнъ, я бы сейчасъ вернулся въ міръ, я постарался бы пріобрсти богатство, чтобъ жить въ нг на подобіе счастливцевъ этого міра, и я сказалъ бы радостямъ и наслажденьямъ: ‘Придите, дщери мои, придите, рабыни мои, придите вы вс, наливайте мн вино, ваши любовные напитки, ваши благоуханія’. Но ты, безумный старецъ, ты лишаешь себя всхъ радостей, проигрываешь безъ всякой надежды на выигрышъ, ты отдаешь безъ надежды когда-нибудь получить обратно и ты, въ твоемъ смшномъ подражаніи удивительнымъ дяніямъ нашихъ анахоретовъ, напоминаешь собою обезьяну, которая мажетъ на стн, воображая, что она копируетъ картину даровитаго живописца. О, безразсудный человкъ, какіе же у тебя есть доводы, основанія?

Пафнутій былъ вн себя отъ волненія. Старикъ сохранялъ полное спокойствіе.

— Другъ мой,— проговорилъ онъ тихо,— какое теб дло до доводовъ собаки, которая спитъ въ грязи и до обезьяны, которая малюетъ?

Пафнутій, который желалъ только славы Божіей, пересталъ горячиться и, извиняясь, съ благороднымъ уничиженіемъ, воскликнулъ:

— Прости меня, о старецъ, о братъ мой, если, защищая истину, я зашелъ слишкомъ далеко. Беру Бога въ свидтели, что я негодовалъ на твою ошибку, а не на тебя. Я страдаю при вид тебя во мрак, ибо я люблю тебя во Христ и сердце мое желаетъ твоего спасенія. Говори же, повдай мн твои доводы — я горю нетерпніемъ ихъ узнать, чтобы отвергнуть ихъ.

Старецъ отвчалъ съ спокойствіемъ:

— Мн безразлично говорить или молчать. Я повдаю теб мои взгляды, не желая узнать твоихъ, такъ какъ они меня нисколько не интересуютъ. Мн нтъ дла ни до твоего счастья, ни до несчастья, и мн безразлично какъ ты думаешь, такъ или иначе. Съ какой стати я буду тебя любить или ненавидть? Отвращеніе и симпатія одинаково недостойны мудреца. Но разъ ты меня спрашиваешь, знай, что меня зовутъ Тимокломъ, я родился въ Кос отъ родителей, разбогатвшихъ торговлей. Отецъ мой снаряжалъ корабли. Разумомъ онъ походилъ на Александра прозваннаго Великимъ, но не совсмъ. Словомъ сказать, это была жалкая человческая натура. У меня было два брата, которые тоже были судохозяевами. Я занимался философіею. Отецъ заставилъ старшаго брата жениться противъ его желанія на карійской женщин, по имени Тимаэсса, которая до того ему не нравилась, что онъ впадалъ въ уныніе отъ ея близости. Между тмъ Тимаэсса внушала преступную страсть младшему брату и эта страсть перешла у него въ настоящее бшенство. Сама же каріанка одинаково не любила обоихъ, но была влюблена въ одного флейтиста, котораго принимала у себя по нонамъ. Однажды, онъ забылъ у нея въ комнат свой внокъ, который имлъ обыкновеніе носить на пирахъ. Братья нашли этотъ внокъ и ршили убить флейтиста и на другой же день, несмотря на его мольбы и слезы, заскли его кнутомъ. Моя сестра, съ горя, потеряла разсудокъ и вс трое, несчастные, превратившись въ зврей, бродили по берегамъ Коса, завывая по-волчьи, съ пною у рта, съ потупленными очами въ землю среди толпы дтей, которыя бросали въ нихъ раковины.

‘Они умерли и отецъ мой самъ ихъ похоронилъ. Вскор посл того, желудокъ его пересталъ принимать пищу и онъ умеръ съ голоду, имя средство скупить все мясо и вс фрукты со всхъ рынковъ Азіи. Онъ былъ въ отчаяніи, что долженъ былъ оставить мн свое состояніе. Я употреблялъ его на путешествія. Я постилъ Италію, Грецію и Африку и нигд не встртилъ ни одного мудраго или счастливаго человка. Я всюду изучалъ философію, отъ Аинъ до Александріи, и былъ оглушаемъ спорами. Добравшись до Индіи, однажды, на берегу Ганга, я увидалъ нагого человка, который сидлъ съ поджатыми ногами, не двигаясь, тридцать лтъ. По его изсохшему тлу вились ліаны, птицы вили себ гнзда въ его волосахъ. Несмотря на все это, онъ жилъ. При вид его, я вспомнилъ Тимаэссу, моихъ обоихъ братьевъ, флейтиста, отца моего и понялъ, что индецъ этотъ мудръ.

‘Люди,— ршилъ я,— страдаютъ потому, что бываютъ лишены того, что считаютъ за счастье, или пользуясь этимъ благомъ страшатся его утратить, или же еще потому, что переносятъ то, что считаютъ за страданіе. Уничтожьте эти взгляды на вещи и прекратятся вс мученья. Вотъ отчего я пришелъ къ убжденію не считать ничего за счастье, вотъ что заставило меня отказаться отъ благъ міра, вотъ отчего я живу въ одиночеств и неподвижности по примру индйца.

Пафнутій со вниманіемъ слушалъ старца.

— Тимоклъ изъ Коса,— началъ онъ,— сознаюсь, что въ твоемъ разсказ не все лишено смысла. Дйствительно, мудрецу свойственно презирать блага міра, но безумно одинаково не признавать вчное блаженство и подвергать себя гнву Божію. Я оплакиваю твое невдніе, Тимоклъ, и я повдаю теб истину для того, чтобы ты, познавъ, что есть Богъ въ трехъ лицахъ, могъ бы повиноваться этому Богу, какъ повинуется дитя отцу своему.

Тимоклъ прервалъ его:

— Не совтую теб, чужестранецъ, излагать мн твое ученіе, и не думай, что ты въ силахъ подчинить меня твоимъ взглядамъ. Всякій споръ со мною безполезенъ. Мое мнніе заключается въ томъ, чтобы не имть мннія. Я живу вн всякихъ тревогъ, потому, что не признаю никакихъ сравненій. Продолжай свой путь и не старайся вывести меня изъ той блаженной апатіи, въ какую я погруженъ, какъ въ успокоительной ванн посл тяжкихъ дневныхъ трудовъ.

Пафнутій былъ глубоко свдущъ во всемъ, что касалось вры. При своемъ знаніи человческаго сердца, онъ понялъ, что милость Божія еще не сошла на старика Тимокла и что день спасенія для его души еще не насталъ. Онъ ничего не отвтилъ ему, убоявшись не того оборота дла, какого хотлъ онъ. Бывали примры, что увщевая неврующихъ только вводишь ихъ въ новый грхъ вмсто того, чтобы обращать ихъ на путь истины. Вотъ отчего т, которые познали истину, должны распространять ее осторожно.

— Въ такомъ случа — прощай, несчастный Тимоклъ,— сказалъ онъ, и, тяжело вздохнувъ, отправился въ ночь дале въ путь.

Поутру, онъ увидалъ, неподвижныхъ ибисовъ, стоявшихъ на одной ног на берегу воды, въ которой отражались ихъ блдно-розовыя шеи. Срая зелень изъ виднлась вдоль берега, по свтлому небу тянулись треугольникомъ журавли, въ тростник слышались крики невидимыхъ цаплей. Широкая рка далеко несла свои желтыя воды, по ней то скользили паруса, точно раскрытыя крылья птицъ, то въ ней отражался какой-нибудь бленькій домикъ. А тамъ, вдалек, надъ ркой, держался легкій туманъ, съ острововъ, покрытыхъ пальмами, цвтами и фруктами, вылетали цлыми стаями утки, гуси, фламанги и чирки. Влво, плодородная долина тянулась своими полями, фруктовыми садами, которые радостно трепетали, солнце золотило колосья, и плодородіе земли чувствовалось въ благоухающей пыли.

При вид всего этого Пафнутій палъ ницъ и воскликнулъ:

— Благословенъ Богъ, благословившій мое путешествіе. Ты, Который ниспосылаешь росу на фиговыя деревья Арсиноитиды, о Боже, осни твоею милостію душу Таисы, которую ты создалъ съ неменьшей любовью, чмъ эти цвты полей и деревья садовъ… Пускай она моимъ попеченіемъ расцвтетъ какъ бальзамическій кустъ розъ въ твоемъ небесномъ Іерусалим!

И всякій разъ при вид цвтущаго дерева или блестящей птицы, онъ думалъ о Таис.

И вотъ такимъ образомъ, идя вдоль лваго берега рки, по землямъ плодороднымъ и населеннымъ, онъ черезъ нсколько дней дошелъ до Александріи, которую греки прозвали золотой и красавицей. Солнце уже встало съ часъ, когда взору его представился съ вершины одного холма обширный городъ, крыши котораго блестли въ розовомъ туман начинающагося дня. Онъ остановился и скрестилъ руки на груди:

— Вотъ оно,— проговорилъ онъ,— то восхитительное мсто, гд я родился въ грх, вотъ онъ воздухъ, гд я вдыхалъ ядовитыя благоуханія, вотъ оно море полное нги, гд я заслушивался сиренъ! Вотъ колыбель моего тла, вотъ моя родина по понятіямъ мірскимъ,— цвтущая колыбель, блестящая родина по мннію людей! Понятно, Александрія, дти твои должны любить тебя какъ мать и я родился изъ ндръ твоихъ среди твоей роскоши. Но аскетъ презираетъ природу, мистикъ не признаетъ наружной красоты, христіанинъ относится къ своей земной отчизн, какъ къ мсту изгнанія, инокъ отршается отъ земли. Я потушилъ въ груди моей любовь къ теб, Александрія. Я ненавижу тебя. Я ненавижу тебя за твои богатства, твою ученость, твою нжность, твою красоту. Будь проклятъ, храмъ дьявола! Постыдное ложе идолопоклонниковъ, зараженная плоть арійцевъ, будь проклята! А ты, крылатый сынъ неба, который сопутствовалъ отшельнику Антонію, отцу нашему, когда онъ пришелъ изъ своей пустыни въ этотъ городъ язычества, чтобъ укрпить вру проповдниковъ и довріе мучениковъ, о ангелъ Божій, невидимое дитя, первое дыханіе Божіе, лети предо мною и освжай благоуханіемъ взмаховъ твоихъ крыльевъ, испорченный воздухъ, которымъ я буду дышать среди темныхъ властелиновъ міра!

Сказавъ это, онъ продолжалъ свой путь. Онъ вошелъ въ городъ въ ворота Солнца. Ворота эти были каменныя и гордо высились кверху. А въ тни изъ, притаившись, бдняки предлагали прохожимъ лимоны и фиги, или съ причитаньями просили милостыню.

Какая-то старуха, въ лохмотьяхъ, на колняхъ, схватила подолъ платья монаха и цлуя его сказала:

— Божій человкъ, благослови меня, чтобы Богъ благословилъ меня. Я много страдала въ этомъ мір и хочу имть вс радости въ будущей жизни. Ты Богомъ посланъ, святой человкъ, вотъ отчего пыль съ твоихъ ногъ дороже злата.

— Да благословенъ Богъ,— проговорилъ Пафнутій, и оснилъ знаменіемъ креста голову старухи.

Но онъ не сдлалъ и двадцати шаговъ, какъ на него напала цлая толпа дтей, бросая въ него камни съ криками:

— О! противный монахъ! Онъ черне киноцефала, а борода у него длинне чмъ у козла. Это тунеядецъ. Отчего его не повсятъ въ какомъ-нибудь фруктовомъ саду какъ деревяннаго Пріапа, чтобы пугать птицъ. Но нтъ, онъ накликалъ бы градъ на яблоки въ цвту. Онъ приноситъ несчастье! Прилетли вороны! бить ихъ! бить монаха!

И цлый градъ камней полетлъ въ него.

— Боже мой, сжалься надъ этими бдными дтьми,— прошепталъ Пафнутій.

И онъ продолжалъ свой путь, размышляя:

— Эта старая женщина чувствуетъ ко мн уваженіе, а дти эти относятся ко мн съ презрніемъ. И такъ, къ тому же самому предмету могутъ относиться совершенно розно люди, не имющіе опредленнаго мннія и способные ошибаться. Надо сознаться, что для идолопоклонника Тимоклъ не лишенъ смысла. Слпой, онъ лишилъ себя свта. Насколько онъ выше тхъ, кто изъ своего мрака кричитъ: ‘я вижу свтъ!’ Все на свт миражъ, все — сыпучій песокъ, только Богъ одинъ неизмненъ…

Онъ быстрыми шагами шелъ по городу. Прошло десять лтъ съ тхъ поръ, какъ онъ его покинулъ и каждый камень былъ ему знакомъ, каждый камень былъ камнемъ позора и говорилъ ему о грх? Вотъ отчего онъ съ ожесточеніемъ шагалъ своими босыми ногами по каменнымъ улицамъ и радовался, что отъ его израненныхъ ногъ оставался кровавый слдъ. Оставивъ влво великолпные портики храма Сераписа, онъ направился по дорог, по об стороны которой тянулись богатыя жилища, которыя, казалось, дремали въ благоуханіи. Сосны, клены, терпентинныя деревья, гордо возвышали свои головы надъ красными карнизами и золотыми подножьями. Черезъ раскрытыя двери виднлись въ мраморныхъ сняхъ бронзовыя статуи и фонтаны, окруженные зеленью. Ничто не нарушало тишины этихъ роскошныхъ жилищъ. Только издалека доносились звуки флейты. Монахъ остановился передъ небольшимъ домикомъ, чрезвычайно изящнымъ съ колоннами. Домъ этотъ былъ окруженъ бронзовыми бюстами знаменитыхъ философовъ Греціи. Онъ узналъ въ нихъ Платона, Сократа, Аристотеля, Эпикура и Зенона. Постучавъ молоткомъ въ дверь, онъ остановился въ ожиданіи.

— Что съ того, что металлъ прославляетъ этихъ мудрецовъ — ложь ихъ ученья обнаружена, ихъ души повергнуты въ адъ и самъ знаменитый Платонъ, который оглушаетъ землю славою о своемъ краснорчіи, въ настоящее время ведетъ свои споры съ дьяволами.

Рабъ пришелъ открыть дверь и, увидавъ на порог босаго человка, грубо проговорилъ:

— Убирайся вонъ, уморительный инокъ, проси милостыню у другихъ, а то я тебя выгоню палкою.

— Братъ мой,— отвчалъ аббатъ изъ Антинои,— я ничего у тебя не прошу, допусти меня только до твоего господина, до Никіаса.

Рабъ вскричалъ съ гнвомъ:

— Мой господинъ не принимаетъ такихъ собакъ, какъ ты.

— Сынъ мой,— продолжалъ. Пафнутій,— исполни мою просьбу — передай твоему господину, что я желаю его видть.

— Вонъ отсюда, подлый нищій!— вскричалъ вн себя отъ гнва привратникъ.

И онъ замахнулся палкою на святого отца, который, скрестивъ руки на груди, не пошевелись, принялъ ударъ прямо въ лицо и повторилъ еще разъ:

— Прошу тебя, сынъ мой, исполни мою просьбу.

Тогда привратникъ, весь дрожа, проговорилъ:

— Кто же этотъ человкъ не боящійся боли?

И онъ пошелъ доложить своему господину.

Никіасъ только-что вышелъ изъ ванны. Это былъ красивый, сіяющій мужчина. Лицо его носило выраженіе добродушной ироніи. При вид монаха, онъ пошелъ къ нему навстрчу съ распростертыми объятьями.

— Это ты, Пафнутій,— воскликнулъ онъ,— мой сотоварищъ, мой другъ, мой братъ! О, я узнаю тебя, хотя откровенно говоря ты сталъ боле похожъ на звря, чмъ на человка. Обними меня. Помнишь ли ты то время, когда мы вмст учили грамматику, реторику и философію? Уже тогда тебя находили мрачнымъ, дикимъ, но я любилъ тебя за твою искренность. Мы говорили, что ты смотришь на міръ глазами дикой лошади и неудивительно, что ты мраченъ. Въ теб недоставало немного аттичности, но твоя щедрость была безгранична. Ты не дорожилъ ни деньгами, ни жизнью. У тебя былъ совсмъ своеобразный умъ, который былъ для меня всегда интересенъ. Добро пожаловать, мой дорогой Пафнутій, посл десяти лтъ отсутствія. Ты покинулъ твой скитъ, ты отршился отъ христіанскаго суеврія и ты вернулся къ старой жизни. Я отмчу этотъ счастливый день блымъ камушкомъ.

— Кробила и Миртала,— сказалъ онъ, обращаясь къ рабынямъ,— надушите ноги, руки и бороду моего дорогого друга.

Улыбаясь, он приблизились къ нему съ кувшиномъ, склянками и металическимъ зеркаломъ. Но Пафнутій, опустивъ глаза, чтобы не видть ихъ наготы повелительнымъ жестомъ остановилъ ихъ.

Между тмъ самъ Никіасъ подвинулъ къ нему подушку, предлагая ему всевозможныя яства и питія, отъ которыхъ Пафнутій отказался съ презрніемъ.

— Никіасъ,— проговорилъ онъ,— я не отршился отъ того, что ты ошибочно называешь христіанскимъ суевріемъ, отъ истины истинъ. Вначал б Слово и Слово б къ Богу и Богъ б Слово. И все было сотворено Имъ и все, что сдлано, было сдлано Имъ. Въ Немъ жизнь и свтъ людей.

— Дорогой Пафнутій,— ‘отвтилъ ему Никіасъ, который усплъ облечься въ надушенную тунику,— неужели ты думаешь удивить меня наборомъ словъ, сдланнымъ безъ всякаго искусства, напоминающимъ собою безсмысленный лепетъ? Неужели ты забылъ, что я тоже отчасти философъ? Неужели ты думаешь удовлетворить меня отрывками, выхваченными неразвитыми людьми изъ Амелія, когда самъ Амелій и Платонъ не удовлетворяютъ меня. Вс эти системы, построенныя мудрецами, только сказки для вчнаго дтства человчества. Ими могутъ развлекаться, какъ сказками о золотомъ осл, эфеской матрон и другими милезскими баснями.

И, взявъ своего гостя подъ руку, онъ повелъ его въ залъ, гд въ корзинкахъ лежали тысячи свернутыхъ папирусовъ.

— Вотъ моя библіотека,— началъ онъ,— въ ней только ничтожная часть системъ философскихъ ученій, которыми они старались объяснить существованіе міра. Даже въ самомъ Серапеум нтъ ихъ всхъ. Увы! и все это только бредъ больныхъ!

Онъ усадилъ своего гостя въ кресло слоновой кости и слъ самъ. Пафнутій окинулъ мрачнымъ взглядомъ вс книги, находящіяся въ библіотек и проговорилъ:

— Ихъ надо сжечь вс.

— Какъ можно!— возразилъ Никіасъ.— Бредъ больныхъ бываетъ тоже подчасъ забавенъ. Еслибы мечты и грезы людей были почему-нибудь у нихъ отняты, земля потеряла бы свою прелесть и красоту, и мы вс уснули бы въ мрачной отуплости. Но оставимъ это. Чмъ могу я быть теб полезенъ, любезный сотоварищъ?

— А вотъ чмъ — одолжи мн такую же надушенную тунику, какъ твоя,— отвтилъ Пафнутій,— прибавь къ ней пару золоченыхъ сандалій, флаконъ масла, чтобы умастить мою бороду и волосы. Не откажи мн еще въ кошельк съ тысячью драхмъ. Вотъ съ какой просьбою я пришелъ къ теб, Никіасъ, во имя Бога, въ память нашей старой дружбы.

Никіасъ приказалъ Кробил и Миртал, принести самую богатую тунику, она была въ азіатскомъ вкус, съ вышитыми цвтами и зврями. Об женщины держали ее передъ нимъ, искусно играя красивыми переливами красокъ, въ ожиданіи, что Пафнутій сниметъ свою рясу, которая спускалась у него до пятокъ. Но Пафнутій объявилъ, что онъ скоре позволитъ съ себя содрать кожу, чмъ снять это одяніе, и тогда он надли на него тунику поверхъ его рясы. Такъ какъ об женщины были замчательной красоты, он не боялись мужчинъ, хотя были рабынями. Он разсмялись при вид монаха въ такомъ вид. Кробила подала ему зеркало, называя его своимъ милымъ сатрапомъ, Миртала теребила его за бороду. Но Пафнутій молился Богу и он были для него невидимы. Надвъ золотыя сандаліи, и привязавъ кошелекъ съ золотомъ къ кушаку, онъ сказалъ Никіасу, который съ удовольствіемъ смотрлъ на него.

— О, Никіасъ! не смотри на то, что ты видишь, подозрительными очами. Знай, что эта туника, эти сандаліи и кошелекъ послужатъ мн на благое дло.

— Любезный братъ,— отвчалъ Никіасъ,— я не думаю ничего дурного, ибо считаю людей одинаково неспособными на добро, какъ и на зло. Добро и зло существуютъ только въ ум. Мудрецъ руководствуется въ своихъ дяніяхъ обычаемъ и привычкою. Я подчиняюсь условіямъ принятымъ въ Александріи. Вотъ отчего меня считаютъ за порядочнаго человка. Иди же, другъ, и веселись.

Но Пафнутій ршилъ лучше разсказать Никіасу о своемъ намреніи.

— Знаешь ли ты Таису,— спросилъ онъ,— которая играетъ въ театр?

— Красавица,— отвтилъ Никіасъ,— когда-то она была мн очень дорога. Я для нея продалъ мельницу и два поля ржи, въ ея честь я сочинилъ три книги отвратительныхъ элегій. Конечно, красота это величайшая сила въ мір и еслибы мы были такъ сотворены, чтобъ она могла быть вчною, безъ сомннія, мы бы весьма мало интересовались первичной творящей силою и всми этими бреднями философовъ. Но я въ восторг, Пафнутій, что ты изъ твоей иваиды пришелъ говорить со мной о Таис.

Сказавъ это, онъ тяжело вздохнулъ. Пафнутій съ отвращеніемъ глядлъ на него, удивляясь, какъ человкъ можетъ такъ спокойно сознаваться въ такомъ грх. Онъ ждалъ, что земля разверзнется и Никіасъ погибнетъ въ пламени. Но ничего этого не случилось, земля не разверзлась, а Никіасъ, молчаливо склонивъ чело на руку, съ грустною улыбкою мысленно перебиралъ картины утраченной молодости.

Монахъ всталъ и заговорилъ строгимъ голосомъ:

— Такъ знай же, Никіасъ, что съ Божьей помощью я вырву Таису изъ преступныхъ объятій земной любви и превращу ее въ невсту Христову. Таиса еще сегодня покинетъ этотъ городъ, чтобы поступить въ монастырь.

— Берегись оскорблять Венеру,— замтилъ Никіасъ,— это могущественная богиня. Она вознегодуетъ на тебя, если ты отнимешь отъ нея ея самую знаменитую служительницу.

— Богъ меня защитить,— сказалъ Пафнутій.— Да просвтитъ онъ твое сердце, о, Никіасъ, и да извлечетъ онъ тебя изъ той бездны, въ какой ты находишься.

Съ этими словами онъ вышелъ. Никіасъ послдовалъ за нимъ. На порог дверей онъ остановилъ его и, положивъ ему руку на плечо, еще разъ повторилъ:

— Берегись прогнвать Венеру — ея месть ужасна.

Пафнутій, не обращая вниманія на его пустыя слова, вышелъ, не оглядываясь. Онъ чувствовалъ къ словамъ Никіаса только презрніе, его особенно возмущала мысль, что когда-то другъ его пользовался ласками Таисы. Ему казалось, что гршить съ этою женщиною еще боле грховно, чмъ со всякою другою. И съ этой минуты Никіасъ сталъ ему отвратителенъ. Онъ всегда ненавидлъ все нечистое, но никогда картины порока не казались ему боле отвратительными.

Тмъ сильне было его желаніе вырвать Таису отъ язычниковъ и онъ стремился скоре увидть комедіантку, чтобы спасти ее. Чтобы проникнуть къ этой женщин, надо было ждать, когда спадетъ дневной жаръ. Утро едва кончалось, Пафнутій шелъ по люднымъ улицамъ. Онъ ршилъ поститься весь день, чтобы быть мене недостойнымъ той милости, которую онъ просилъ отъ Бога. Съ большой печали его души онъ не могъ зайти ни въ одну церковь города — онъ зналъ, что они вс осквернены аріанцами, которые разрушили въ нихъ алтари Господни. Дйствительно, эти еретики, поддерживаемые императоромъ Востока, изгнали патріарха Аанасія съ его епископскаго престола и нагнали страхъ на христіанъ Александріи. Онъ шелъ куда глаза глядятъ, то смиренно опуская очи, то поднявъ ихъ къ небу точно въ экстаз. Пробродивъ нсколько времени, онъ очутился на одной изъ набережныхъ города. Передъ нимъ открылась искусственная гавань съ безчисленнымъ множествомъ кораблей съ темными боками, а тамъ дальше весело играло коварное море своими серебристыми волнами, залитое солнцемъ, отражая въ себ голубое небо. Галера съ Нереидой на носу только-что снялась съ якоря, гребцы съ пснями разскали волны, скоро отъ блой дочери водъ, покрытой блестящими брызгами, виденъ былъ только исчезающій профиль, направляемая кормчимъ она вошла черезъ узкій проходъ въ бассейнъ Эвностоса, оттуда выплыла въ широкое море, оставивъ по себ цвтистую полосу.

— И я тоже,— подумалъ Пафнутій,— было время мечталъ отплыть съ пснею въ плаванье по океану. Но я въ-время позналъ мое безуміе и Нереида не унесла меня.

Размышляя такимъ образомъ, онъ слъ на груду канатовъ и заснулъ. Во сн ему было видніе. Онъ услыхалъ звукъ трубный, небо окрасилось кровавымъ цвтомъ, онъ понялъ, что настало время. Онъ сталъ горячо молиться, и вдругъ онъ узрлъ громадное чудовище, которое схватило его зубами, не причиняя ему боли и потащило, какъ кошки таскаютъ своихъ котятъ. Такимъ образомъ, находясь въ его пасти, Пафнутій перебывалъ въ разныхъ государствахъ, переплывая рки, переская горы, покуда они, наконецъ, не добрались до одного унылаго мста, покрытаго ужасными скалами и горячимъ пепломъ. Мстами были трещины въ земл, изъ которыхъ обдавало жаромъ огня. Чудовище тихонько опустило Пафнутія на землю и сказало:

— Взгляни.

Пафнутій нагнулся къ пропасти и увидалъ подъ землею, между двумя рядами черныхъ скалъ огненную рку. Тамъ при блдномъ свт дьяволы мучили души. Души сохраняли свой прежній человческій образъ, даже лохмотья ихъ одеждъ были на нихъ. Души эти среди мученій казались покойными. Одна изъ нихъ, высокая, блая, съ закрытыми глазами, съ повязкою на лбу, со скипетромъ въ рукахъ — пла, голосъ ея раздавался на безплодномъ берегу, она воспвала боговъ и героевъ. Маленькіе зеленые дьяволята хватали ее калеными щипцами за губы и горло. А тнь Гомера все пла. Не вдалек старикъ Анаксагоръ, плшивый, сдой, чертилъ компасомъ фигуры на пыли. Дьяволъ вливалъ ему въ ухо кипящее масло, а старецъ, попрежнему продолжалъ свою работу. Цлая толпа людей была на этомъ мрачномъ берегу расплавленной рки, одни читали или спокойно раздумывали, другіе разговаривали, гуляя точно учителя съ своими учениками подъ тнью чинаръ академіи. Только старикъ Тимоклъ стоялъ одинъ, въ сторон и качалъ головою, какъ человкъ, который все отрицаетъ. Ангелъ тьмы махалъ зажженнымъ факеломъ передъ его глазами, но Тимоклъ не замчалъ ни ангела тьмы, ни его факела.

Пораженный этимъ зрлищемъ, Пафнутій обернулся къ чудовищу. Чудовище исчезло и монахъ увидалъ, вмсто исчезнувшаго сфинкса, женщину подъ покрываломъ, которая сказала ему:

— Смотри и разумй: упорство язычниковъ такъ велико, что даже въ аду они не разстаются съ тми иллюзіями, которыми увлекались на земл. Сама смерть не разубдила ихъ, ибо ясно, что недостаточно умереть для того, чтобы узрть Бога. Т, которые не знали истины на земл, никогда ее не познаютъ. Вс эти черти, которые съ такимъ остервенніемъ нападаютъ на эти души, ничто иное, какъ формы божественнаго правосудія — вотъ отчего души эти не видятъ и не чувствуютъ ихъ. Чуждыя всякой истины, он не сознаютъ своего собственнаго осужденія, и самъ Богъ не можетъ ихъ заставить страдать.

Пафнутій, полный ужаса и тревоги, снова нагнулся надъ бездною. Подъ пепломъ миртъ, онъ увидалъ тнь Никіаса, онъ улыбался, тло его было разукрашено цвтами. Около него была Аспазія Милезская, въ изящной шерстяной мантіи, казалось, она говорила ему одновременно и о любви, и о философіи,— до того выраженіе ея лица было благородно и вмст нжно. Казалось, огненный дождь, который падалъ на нихъ, для нихъ былъ освжающей росой, они шли по раскаленной земл точно по шелковистой трав. При вид этого зрлища Пафнутій пришелъ въ негодованіе.

— Порази его, Господи, казни,— воскликнулъ онъ,— это Никіасъ! Пускай онъ теперь страдаетъ, скрежещетъ зубами!.. Онъ гршилъ съ Таисою!..

И тутъ Пафнутій проснулся на рукахъ здоровеннаго матроса, похожаго на геркулеса, который тащилъ его по берегу, приговаривая:

— Смирно! Смирно! пріятель. Клянусь Протеемъ, старымъ пастухомъ тюленей! У тебя безпокойный сонъ. Если бы я не удержалъ тебя, ты бы непремнно очутился въ Эвностос. Клянусь моею матерью, которая продавала соленую рыбу — я спасъ теб жизнь.

— Благодарю за то Бога,— проговорилъ Пафнутій.

И вставъ, онъ пошелъ дальше, размышляя о своемъ видніи.

— Видніе это было не доброе: адъ, лишенный дйствительности,— оскорбленіе для милосердія Божія. Безъ сомннія, оно было послано мн дьяволомъ.

Онъ кротко стовалъ на то, что Господь его предалъ во власть духа тьмы, вдругъ онъ очутился среди цлой толпы людей, которые вс бжали въ одномъ направленіи и увлекали его за собою.

Такъ какъ онъ отвыкъ ходить по городу, то его бросало отъ одного прохожаго къ другому, какъ безчувственную массу, онъ путался въ складкахъ своей туники и чуть не падалъ. Желая узнать, куда спшитъ эта толпа, онъ обратился съ вопросомъ къ одному изъ бжавшихъ.

— Разв ты не знаешь, чужестранецъ,— было ему отвтомъ,— что сейчасъ начнутся игры и на сцен появится Таиса? Вс эти граждане спшатъ въ театръ и я тоже. Не хочешь ли пойдемъ вмст.

Ршивъ, что для его намренія всего лучше застать Таису въ театр, Пафнутій послдовалъ за незнакомцемъ. Передъ ними уже предсталъ театръ съ портикомъ, украшеннымъ яркими масками, съ круглою стною, съ безчисленнымъ множествомъ статуй.

Слдуя за толпой, они вошли въ узкій коридоръ, въ конц котораго былъ амфитеатръ, залитый огнями. Они заняли мста на одномъ изъ рядовъ ступеней, которыя шли лстницею въ роскошно убранной сцен, гд еще не было актеровъ. Занавси не было, среди сцены возвышался курганъ на подобіе тхъ, которые древніе народы посвящали тнямъ героевъ. Этотъ курганъ былъ среди воинскаго стана. Передъ палатками стояли козлы изъ копій, золотые щиты висли на шестахъ среди лавровыхъ втвей и дубовыхъ внковъ. Кругомъ все было тихо, все было погружено въ сонъ. Изъ полукруга, гд находились зрители, доносился шумъ похожій на рой пчелъ. Вс лица, отражая на себ красный свтъ колыхающейся пурпуровой занавси, были обращены полныя любопытства къ этому безмолвному пространству, на которомъ были только могила и палатки. Женщины смялись, кушая лимоны, а завсегдатаи-постители игрищъ весело разговаривали, переходя изъ одного яруса въ другой.

Пафнутій молился въ душ и не пускался въ разговоръ, но сосдъ его сталъ ему жаловаться на упадокъ театра.

— Бывало прежде,— говорилъ онъ,— талантливые актеры въ маскахъ декламировали стихи Эврипида и Менандра. Теперь не читаютъ драмъ, ихъ изображаютъ и отъ давнихъ представленій, которыми въ Аинахъ гордился самъ Бахусъ, у насъ сохранилось только то, что можетъ понять даже скиъ: позы и жесты. Трагическая маска, въ которой въ отверстіе рта были вставлены металическія копья усиливала звукъ голоса, котурны увеличивали ростъ исполнителей до роста боговъ, трагическое величіе, пніе чудныхъ стиховъ все это исчезло. Мимики, балерины, съ открытымъ лицомъ замнили Паулуса и Росціуса. Чтобы сказали аиняне временъ Перикла, если бы увидали женщину, которая появляется теперь на сцен? Неприлично женщин появляться передъ публикой. Мы сильно переродились, мирясь съ этимъ. Это также врно, какъ то, что меня зовутъ Доріономъ и то, что женщина — врагъ мужчины и позоръ земли.

— Ты мудро разсуждаешь,— отвтилъ Пафнутій,— женщина нашъ злйшій врагъ. Она даритъ наслажденіе и этимъ она особенно опасна.

— Клянусь неподвижными богами!— воскликнулъ Доріонъ, женщина даритъ мужчин не наслажденіе, а тоску, тревогу и мрачныя заботы! Любовь — причина всхъ нашихъ самыхъ ужасныхъ мученій. Послушай, чужестранецъ — въ молодости моей я отправился въ Трезенъ, въ Арголид, и тамъ видлъ мирту, на которой вс листья были въ проколахъ. Вотъ что разсказываютъ трезеніанцы по поводу этого дерева: царица Федра, во время своей любви къ Ипполиту цлые дни проводила, лежа въ нг подъ этимъ деревомъ. Отъ скуки, однажды она вытащила золотую булавку изъ своихъ блокурыхъ волосъ и стала прокалывать ею листья благовоннаго дерева. Вс листья дерева были такимъ образомъ покрыты проколами. Затмъ, лишившись невиннаго, котораго она преслдовала своею преступною страстью, какъ ты знаешь, она умерла страшною смертью. Она заперлась въ своей брачной комнат и повсилась на золотомъ пояс, который она привязала къ гвоздю изъ слоновой кости. Боги пожелали, чтобы миртовое дерево, бывшее свидтелемъ такого горя, навсегда сохранило на своихъ новыхъ листьяхъ слды проколовъ булавки. Я сорвалъ себ такой листокъ и онъ виситъ у изголовья моего ложа, чтобы всегда напоминать мн, что не слдуетъ отдаваться пылу страстей и чтобы укрпиться въ ученіи божественнаго Эпикура моего учителя, который говоритъ, что надо остерегаться страстей. Но говоря проще, любовь — это болзнь печени и всякій рискуетъ заболть ею.

Пафнутій спросилъ его:

— Доріонъ, скажи мн, въ чемъ же заключаются твои удовольствія?

Доріонъ отвтилъ съ грустью:

— Единственное мое удовольствіе, и, сознаюсь, оно не особенно сильное, это размышлять. У кого дурной желудокъ, тотъ не можетъ разсчитывать ни на что другое.

Воспользовавшись этимъ послднимъ замчаніемъ, Пафнутій ршилъ указать ему на духовныя радости при созерцаніи Бога, и такъ началъ:

— Услышь истину, Доріонъ, и прими свтъ.

При этомъ возглас въ его сторону обернулись вс головы и ему стали длать знаки, чтобы онъ замолчалъ.

Въ театр воцарилась совершенная тишина и вскор раздались звуки героической музыки.

Начались игры. Солдаты выходили изъ палатокъ и приготовлялись выступать, вдругъ какимъ-то чудомъ на вершину кургана спустилась темная туча. Затмъ это облако разсялось и появилась тнь Ахилесса въ золотой брон. Протянувъ руки къ воинамъ, она, казалось, говорила имъ: ‘Какъ, дти Даная, вы возвращаетесь въ отчизну, которую мн не суждено больше видть и вы покидаете мою могилу безъ жертвоприношеній?’

Уже главные предводители грековъ окружили могилу. Аканасъ, сынъ Тезея, старикъ Несторъ, Агамемнонъ со скипетромъ и повязкою, вс они созерцали видніе. Молодой Пирръ, сынъ Ахиллеса, палъ ницъ. Улиссъ, котораго можно было узнать по каск, изъ-подъ которой виднлись его вьющіеся волосы, показывалъ жестами, что онъ сочувствуетъ тни героя.

Онъ спорилъ съ Агамемнономъ и можно было угадать ихъ слова.

— Ахиллесъ,— говорилъ царь Итаки,— достоинъ того, чтобы мы ему воздали почесть, ему, который умеръ такъ доблестно за Элладу. Онъ требуетъ, чтобы дочь Пріама, двственница Поликсена, была принесена въ жертву на его могил. Данайцы, исполните волю бренныхъ останковъ героя и да возрадуется сынъ Пелея въ Гадес.

Но царь царей отвчалъ:

— Сохранимъ троянскихъ двъ, которыхъ намъ удалось сохранить отъ жертвоприношеній. И безъ того именитый родъ Пріама испыталъ достаточно горя.

Онъ говорилъ такъ потому, что раздлялъ ложе съ сестрою Поликсены, и мудрый Улиссъ упрекалъ его, что онъ предпочитаетъ ложе Касандры копью Ахиллеса.

Вс греки выразили ему свое сочувствіе бряцаньемъ оружія. Смерть Поликсены была ршена, и тнь Ахиллеса исчезла. Музыка то ожесточенная, то унылая, соотвтствовала мыслямъ дйствующихъ лицъ. Публика разразилась рукоплесканіями.

Пафнутій, который все относилъ къ божественной истин, замтилъ:

— Изъ этой басни видно, до чего поклонники ложныхъ боговъ были жестоки.

— Вс религіи порождаютъ ужасныя преступленія,— отвтилъ ему эпикуріецъ.— По счастью, нкій грекъ замчательной мудрости избавилъ людей отъ напрасныхъ страховъ неизвстности…

Въ это время Гекуба, съ разввающимися сдыми волосами, въ лохмотьяхъ, вышла изъ палатки, гд она была плнницею. Тяжелый вздохъ пронесся при вид этого олицетворенія глубокаго горя. Гекуба, подъ вліяніемъ вщаго сна, изнывала надъ участью своей дочери и своею собственною. Улиссъ уже приблизился къ ней и требовалъ отъ нея Поликсены.

Старуха-мать рвала на себ волосы, царапала ногтями себ лицо, цловала руки этого жестокаго человка, который съ неумолимою кротостью, казалось, говорилъ ей:

— Будь благоразумна, Гекуба, и уступи необходимости. Мало ли въ нашихъ домахъ осталось старыхъ матерей, которыя оплакиваютъ своихъ дтей, уснувшихъ сномъ вчнымъ подъ соснами Иды.

Въ это время Кассандра, бывшая царица цвтущей Азіи, теперь тоже плнница, посыпала пепломъ свою злополучную голову.

Но вотъ, приподнявъ полотно палатки, показалась два Поликсена. Вся зала встрепенулась. Вс узнали въ ней Таису. Пафнутій узрлъ ту, за которой онъ пришелъ. Своею блою рукою она поддерживала надъ своею головою тяжелыя складки холста. Неподвижная, какъ статуя, она окинула всхъ спокойнымъ взглядомъ своихъ чудныхъ глазъ, гордая и вмст кроткая, своею трагическою красотою она всхъ поразила, всхъ обдало дрожью. Поднялся шопотъ восторговъ, и Пафнутій, взволнованный, сдерживая руками біеніе своего сердца, со вздохомъ проговорилъ:

— Зачмъ же, о Боже, далъ ты такую силу одному изъ твоихъ созданій?

Доріонъ, боле спокойный, замтилъ:

— Безспорно атомы, сочетавшіяся, чтобъ произвести эту женщину, скомбинировались пріятно для глазъ. Это простая игра природы и атомы не сознаютъ, что они длаютъ. Нкогда они разъединятся такъ же случайно, какъ сочетались. Гд теперь атомы, изъ которыхъ нкогда образовались Лаиса или Клеопатра? Я не отрицаю — женщины бываютъ иногда удивительно красивы. Но он подвержены непріятнымъ безобразіямъ, и отвратительнымъ уродствамъ. Вотъ что думаютъ люди разсуждающіе, обыкновенные же люди, конечно, на этомъ не останавливаются, женщины внушаютъ любовь, но любить ихъ безразсудно.

Разсуждая такимъ образомъ, философъ и аскетъ созерцали Таису. Ни тотъ, ни другой не видалъ, какъ Гекуба, обращаясь къ дочери, сказала ей жестами:

— Постарайся смягчить жестокаго Улисса твоими слезами, твоею красотою, твоею молодостью!

Таиса или сама Поликсена опустила холстъ палатки, сдлала шагъ впередъ и вс сердца были разомъ покорены. Когда она благородною и легкою поступью приблизилась къ Улиссу, ритмъ ея движеній, которому вторили нжные звуки флейтъ, напоминалъ собою все, что есть прекраснаго въ мір, казалось, что она божественный центръ гармоніи міра.

На ней одной было сосредоточено всеобщее вниманіе, все остальное пропадало въ ея сіяніи. Однако, дйствіе продолжалось.

Благоразумный сынъ Лаэрта отворачивался и пряталъ руки подъ мантію, чтобы не видть ея мольбы, чтобы она не могла цловать ему рукъ.

Двственница, казалось, ободряла его, въ ея спокойномъ взгляд можно было прочесть:

— Улиссъ, я послдую за тобою, повинуясь необходимости, а также потому, что я желаю умереть. Мое ложе, какъ дочери Пріама и сестры Гектора, нкогда, по общему мннію, достойное царей, не пріютитъ у себя иноземнаго повелителя. Я добровольно отказываюсь отъ дневнаго свта.

Гекуба, распростертая въ пыли безъ движенія, вдругъ выпрямилась и съ отчаяніемъ ухватилась за свою дочь. Поликсена съ кротостью освободилась изъ ея объятій, точно говоря:

— Мать моя, не подвергай себя оскорбленіямъ повелителя. Не допусти, чтобъ онъ отнялъ тебя отъ меня, подвергъ тебя грубому обращенію. Протяни мн лучше, о, многолюбимая мать, твою испещренную морщинами руку, приблизь твои исхудалыя ланиты къ моимъ устамъ.

Красиво было страданіе на лиц Таисы, толпа была благодарна этой женщин за то, что она воспроизводила съ такою сверхчеловческою силою картины жизни, и Пафнутій, извиняя ей ея настоящее величіе въ вид предстоящаго ея смиренія, заране радовался, что онъ даетъ небу святую.

Представленіе приближалось къ концу. Гекуба упала безъ чувствъ, Поликсена въ сопровожденіи Улисса приблизилась къ могил, окруженной именитыми воинами. Подъ звуки похороннаго пнія, она поднялась на вершину погребальнаго холма, гд сынъ Ахиллеса изъ золотого кубка длалъ возліяніе вина въ честь усопшаго героя. Когда жертвоприносители хотли ее схватить, она сдлала знакъ, что желаетъ умереть свободною, какъ подобаетъ дочери столькихъ царей. Затмъ, разорвавъ тунику, она указала на свое сердце. Кровь полилась ручьемъ изъ ослпительной груди двственницы, она съ закинутой назадъ головою, съ глазами выражающими ужасъ смерти, упала замертво.

Воины обступили ее, покрывая анемонами и лиліями, раздались крики ужаса и вопли зрителей, Пафнутій всталъ и громовымъ голосомъ сталъ проповдовать:

— Язычники, поклоняющіеся дьяволу! И вы, аріанцы, хуже всякихъ идолопоклонниковъ, то, что вы сейчасъ видли, весьма знаменательно. Въ этой басн заключается тайный смыслъ. Скоро эта женщина будетъ принесена въ жертву Богу воскресшему изъ смерти.

Толпа стала уже направляться къ выходу. Аббатъ изъ Антинои, покинувъ удивленнаго Доріона, слдовалъ за нею, проповдуя.

Часъ спустя, онъ стучался у дверей Таисы.

Комедіантка жила въ то время въ богатомъ квартал Гакотисъ, близь гробницы Александра, домъ ея былъ окруженъ тнистыми садами и искуственными скалами и съ ручьемъ среди тополей. Старая черная невольница, вся разукрашення кольцами, открыла ему дверь и спросила, что ему нужно.

— Я хочу видть Таису,— отвтилъ онъ.— Беру Бога въ свидтели, что пришелъ сюда только для того, чтобы ее видть.

Такъ какъ онъ былъ въ роскошной туник, говорилъ повелительнымъ тономъ, невольница впустила его.

— Ты найдешь Таису,— сказала она,— въ грот нимфъ.

II.
Папирусъ.

Таиса была дочь бдныхъ, свободныхъ родителей, преданныхъ идолопоклонству. Когда она была ребенкомъ, отецъ ея содержалъ питейный домъ въ Александріи, близь воротъ Луны, который посщали матросы. Нкоторыя воспоминанія сохранились у нея объ этомъ времени ея ранняго дтства. Она помнила отца своего, у очага, со скрещенными ногами, высокаго, грознаго и спокойнаго, похожаго на тхъ старыхъ фараоновъ, которыхъ жалобно воспвали слпцы на перекресткахъ улицъ. Она помнила мать свою, худую, печальную, которая бродила по дому, какъ голодная кошка, съ рзкимъ голосомъ, съ глазами съ фосфорическимъ свтомъ. Въ квартал говорили, что она колдунья и что по ночамъ она превращается въ сову, чтобы перелетать къ своимъ любовникамъ. Но это былъ вымыселъ: Таиса знала, что мать ея не колдунья, и что по ночамъ она занимается не колдовствомъ, а сндаемая скупостью, она вс ночи пересчитываетъ дневные заработки. Этотъ неподвижный отецъ и эта жадная мать предоставили ей самой искать себ пропитаніе, точно животному на заднемъ двор. И потому она рано научилась выманивать подачки у пьяныхъ матросовъ, напвая имъ невинныя псеньки или смша ихъ позорными словами, смысла которыхъ она не понимала. Она переходила съ рукъ на руки въ комнат пропитанной запахомъ вина и смолою, со щеками замусленными пивомъ, исколотыми жесткими бородами, она вырывалась, зажимая подачки въ своихъ маленькихъ ручонкахъ и бжала за медовыми пряниками къ старух-торговк, которая сидла съ своими корзинками подъ воротами Луны. Каждый день т же сцены: матросы разсказывающіе свои похожденія, свои опасности, о томъ какъ Эвросъ раскачалъ морскія водоросли, затмъ игра въ кости или бабки, затмъ съ поношеніями противъ боговъ требованія лучшаго киликійскаго пива. Каждую ночь двочка просыпалась отъ дракъ пьяныхъ. Надъ столами летли раковины устрицъ, разская лбы, при отчаянныхъ вопляхъ. Иногда, при свт дымящихся лампъ, она видла сверканье ножей, и струящуюся кровь.

Въ свои молодые годы она не видала ни отъ кого ничего добраго, кром какъ отъ кроткаго Ахмета. Ахметъ былъ невольникомъ въ дом, нубіецъ, черный какъ горшокъ, въ которомъ онъ важно варилъ, былъ добръ, какъ сонъ ночи.

Онъ часто сажалъ Таису къ себ на колни и разсказывалъ ей сказки изъ древнихъ временъ, про подземелья съ сокровищами, построенныя для скупыхъ царей, которые умерщвляли каменьщиковъ и строителей, чтобы никто не зналъ, гд хранятся сокровища. Въ этихъ сказкахъ говорилось и о ловкихъ разбойникахъ, которые женились на царскихъ дочеряхъ и о куртизанкахъ, которыя воздвигали пирамиды.

Маленькая Таиса любила Ахмета, какъ отца, какъ мать, какъ кормилицу, какъ собаку. Ухватившись за передникъ невольника, она слдовала за нимъ въ чуланы съ глиняными сосудами, на птичій дворъ, гд худые, взъерошенные цыплята, съ раскрытыми клювами, съ поднятыми перьями, летали не хуже орлятъ передъ ножомъ чернаго повара. Часто, ночью, на солом, вмсто того, чтобы спать, онъ строилъ Таис водяныя мельницы или кораблики не больше руки со всми снастями.

О томъ, какъ дурно съ нимъ обращались его хозяева, свидтельствовало его разодранное ухо, и тло все испещренное рубцами. Тмъ не мене лицо у него было веселое и спокойное. И никому изъ окружающихъ не приходило въ голову спросить его, откуда черпалъ онъ утшеніе для души своей, чмъ укрощалъ онъ свое сердце. Онъ былъ простъ какъ малое дитя. Исполняя свои тяжелыя работы, онъ дребезжащимъ голосомъ напвалъ духовные гимны, которые вносили въ душу ребенка мечты и страхи.

Ахметъ былъ христіанинъ. Онъ принялъ св. крещеніе, и на трапезахъ врныхъ, куда онъ ходилъ потихоньку во время, назначенное ему для сна, его звали еодоромъ.

Въ т времена церковь переживала тяжелое испытаніе. По приказанію императора, базилики были разрушены, священныя книги сожжены, святыя чаши и шандалы расплавлены. Угнетенные христіане ждали только смерти. Ужасъ царилъ въ общин Александріи, темницы наполнялись жертвами. Съ ужасомъ узнавали врные, что въ Сиріи, въ Аравіи, въ Месопотаміи, въ Каппадокіи, повсемстно кнуты, деревянныя кобылы, желзные ногти, кресты, дикіе зври раздирали священнослужителей и двственницъ. Тогда Антоній, уже извстный своимъ отшельничествомъ и видніями, начальникъ врующихъ въ Египт, налетлъ какъ орелъ съ своихъ дикихъ скалъ на Александрію и воспламенялъ своимъ огнемъ всю общину.

Особенно сильно было гоненіе на невольниковъ. Многіе изъ нихъ со страха отршались отъ своей вры. Большинство бжало въ пустыни, разсчитывая жить въ созерцаніи или существовать грабежомъ. Ахметъ же продолжалъ по обыкновенію посщать собранія, навщалъ заключенныхъ, погребалъ мученниковъ, и съ радостью служилъ религіи Христа. Будучи свидтелемъ этого дйствительнаго усердія, великій Антоній передъ возвращеніемъ своимъ въ пустыню обрялъ въ своихъ объятіяхъ чернаго невольника и далъ ему лобзаніе мира.

Когда Таис минуло семь лтъ, Ахметъ заговорилъ съ ней о Бог. Въ простыхъ, доступныхъ ея дтскому пониманію, разсказахъ, онъ рисовалъ ей картины того блаженства, которое ожидаетъ въ будущемъ каждаго христіанина.

И Таиса стала просить, чтобы ее окрестили. Видя въ такомъ желаніи ея надежду на Христа, невольникъ ршилъ подготовить ее боле серьезно, для того, чтобы по крещеніи, она могла бы примкнуть къ церкви. И онъ сошелся съ нею ближе какъ съ своею духовною дочерью. Бдный ребенокъ, не разъ отвергнутый своими несправедливыми родителями, не имлъ ложа подъ общимъ кровомъ. Она спала въ стойл вмст съ домашними животными. И здсь-то Ахметъ, каждую ночь, тайно посщалъ ее.

Онъ подходилъ тихонько къ цыновк, на которой она лежала? садился на корточки, скрестивъ ноги, вытянувъ шею въ наслдственной поз всей его расы.

Его черное лицо и черное тло были невидимы въ темнот, блестли только его большіе блые глаза и свтъ ихъ можно было сравнить съ лучемъ зари, виднющейся въ щель двери. Онъ говорилъ тонкимъ голосомъ, на распвъ, немножко въ носъ, и говоръ его напоминалъ тихую грустную музыку, какая иногда слышится подъ вечеръ на улицахъ.

Иногда дыханіе осла, и тихое мычанье быка, точно хоръ темныхъ духовъ аккомпанировали словамъ невольника, проповдывавшаго Евангеліе. Слова его разливали во мрак усердіе, милость и надежду, новообращенная, положивъ руку въ руку Ахмета, подъ звуки монотонной музыки, при вид неопредленныхъ картинъ, тихонько засыпала съ улыбкою на устахъ среди созвучій темной ночи, при мерцань звздъ, проглядывавшихъ сквозь балки яслей.

Обращеніе длилось цлый годъ до самаго времени празднованія Пасхи христіанами. Въ одну изъ ночей на святой недл Таиса, которая уже дремала на цыновк на чердак, почувствовала, что невольникъ, у котораго глаза свтились необычайнымъ свтомъ, беретъ ее на руки. На немъ былъ не его всегдашній передникъ въ лохмотьяхъ, но длинная, блая мантія, подъ которую онъ спряталъ ребенка, говоря:

— Пойдемъ, душа моя! Пойдемъ, очи мои! Пойдемъ, мое сердце! Пойдемъ, примемъ св. крещеніе.

И онъ понесъ ребенка, который кротко прижался къ его груди. Она обняла его крпко ручками за щею, и, высуну голову изъ подъ мантіи, полная любопытства и страха, глядла на темныя улицы, по которымъ онъ бжалъ съ ней среди ночи. Они прошли нсколько темныхъ переулковъ, прошли еврейскій кварталъ, и пошли вдоль кладбища, откуда доносился мрачный крикъ совы. И они свернули на перекрестк, и прошли подъ крестами съ висвшими на нихъ тлами казненныхъ, у которыхъ вс руки были покрыты воронами, клевавшими ихъ.

Тайса спрятала голову на грудь невольника. Она не ршалась поднять ее во всю дальнйшую дорогу. Вдругъ она почувствовала, что ее спускаютъ подъ землю. Она открыла глаза и увидла себя въ узкомъ склеп, освщенномъ смоляными факелами, по стнамъ были нарисованы длинныя, прямыя человческія фигуры, которыя въ дым факеловъ какъ будто шевелились. Тутъ были изображены люди въ длинныхъ туникахъ, съ пальмами въ рукахъ, среди ягнятъ, голубей и виноградныхъ втвей.

Среди залы, около каменной купели, наполненной до верху водою, стоялъ старецъ въ низкой митр и въ красномъ стихар, вышитомъ золотомъ. Лицо его было худое, съ длинною бородою. Не смотря на свое богатое одяніе, онъ имлъ видъ кроткій, смиренный. Это былъ архіерей Вивантій, изгнанный глаза Киренской церкви, ради пропитанія онъ сдлался ткачемъ и ткалъ грубыя ткани изъ козьей шерсти. Двое бдныхъ дтей стояли около него. Рядомъ стояла старуха негритянка, которая подавала развернутое блое дтское платьице.

Ахметъ поставилъ двочку на землю, самъ сталъ на колни передъ епископомъ и сказалъ:

— Отецъ мой, вотъ душа малая, дочь моей души. Я привелъ ее къ теб, чтобъ ты, согласно твоему общанію, и, если угодно будетъ твоей свтлости, даровалъ ей крещеніе жизни.

При этомъ епискомъ раскрылъ объятія — вс увидли его изуродованныя руки, у него были вырваны ногти за то, что онъ проповдывалъ вру въ дни испытанія. Таиса испугалась и бросилась къ Ахмеду. Но священникъ успокоилъ ее ласковымъ словомъ:

— Не бойся, малютка. При теб твой духовный отецъ, Ахметъ, котораго при жизни зовутъ еодоромъ и нжная мать по милости Божьей, которая своими руками приготовила для тебя бленькое платьице.— И, обращаясь къ негритянк, онъ продолжалъ:— Ее зовутъ Нитида, она невольница на земл, но на небесахъ Іисусъ возвыситъ ее до званія Своей невсты.

Затмъ онъ обратился къ новообращенной:

— Таиса, вришь ли ты въ Бога, Отца Всемогущаго, въ Его единственнаго Сына, Который принялъ смерть ради нашего спасенія, вришь ли въ ученіе апостоловъ?

— Да,— отвтили вмст негръ и негритянка, держась за руки.

По приказанію епископа, Нитида, стоя на колняхъ, раздла двочку. На голой шейк надта была амулетка. Епископъ окунулъ ее трижды въ воду купели. Свченосцы подали масло, которымъ Вивантій совершилъ помазаніе, и соль, крупинку которой онъ вложилъ въ ротъ оглашенной.

Затмъ Нитида отерла это тло, которому предстояло столько испытаній до жизни вчной, и облекла его въ блое платье, сотканное ея руками.

Епископъ далъ всмъ лобзаніе мира и, окончивъ церемонію, снялъ съ себя святое облаченіе.

Когда они вышли изъ склепа, Ахметъ сказалъ:

— Возрадуемся, что мы дали душу Господу Богу. Пойдемте въ жилище его свтлости пастыря Вивантія и проведемте вмст въ радости остатокъ ночи.

— Твоя благая мысль, еодоръ,— отвтилъ епископъ.

И онъ повелъ ихъ къ себ въ домъ, который былъ неподалеку. Въ немъ была всего одна комната съ двумя ткацкими станками, съ большимъ столомъ и поношеннымъ ковромъ. Когда они вошли, нубіецъ воскликнулъ:

— Нитида, принеси-ка сковороду и масло, приготовимъ трапезу!

И говоря это, онъ вынулъ изъ-подъ мантіи маленькія рыбки, которыя были у него спрятаны. Затмъ онъ развелъ огонь и сжарилъ ихъ. Вс, и епископъ, и двочка, и оба юноши, и оба невольника, сли на коверъ въ кружокъ и ли рыбу, благословляя Бога. Вивантій разсказывалъ имъ о пытк, которую онъ вынесъ, и предвщалъ близкую побду церкви. Онъ выражался аллегорически и символически и сравнивалъ жизнь праведныхъ съ пурпуровою тканью.

Иногда онъ говорилъ загадками и тогда приводилъ двочку въ настоящій восторгъ. Подъ конецъ трапезы онъ предложилъ своимъ гостямъ немного вина, у всхъ развязались языки и вс стали пть священныя псни и стихи. Ахметъ и Нитида протанцовали нубійскій танецъ, который они помнили еще съ дтства и который, вроятно, исполнялся въ ихъ племени съ первыхъ лтъ существованія міра. Это былъ танецъ любви.

Размахивая руками, покачиваясь всмъ тломъ въ тактъ, они то прятались, то ловили другъ друга. Они таращили глаза и, улыбаясь, показывали ослпительной близны зубы.

И вотъ такимъ образомъ Таиса получила св. крещеніе. Она любила удовольствія и по мр того, какъ росла, въ ней пробуждались неопредленныя желанія. Она цлыми днями пла и танцовала съ бродячими ребятишками на улицахъ и поздно вечеромъ возвращалась въ отчій домъ.

Она предпочитала обществу Ахмета общество мальчиковъ и двочекъ. Она не замчала, что другъ ея бывалъ съ ней теперь рже. Гоненіе на христіанъ стихло, они собирались вмст боле регулярно и нубіецъ усердно посщалъ ихъ сборища. Рвеніе его усилилось, по временамъ изъ устъ его вылетали таинственныя угрозы. Онъ говорилъ, что скоро богатые лишатся своихъ богатствъ. Онъ ходилъ въ общественныя мста, гд собирались бдные христіане, и тамъ собравъ несчастныхъ, которые укрывались подъ снью старыхъ стнъ, онъ возвщалъ предстоящую свободу невольниковъ и близость Страшнаго Суда.

Разсказы эти не оставались тайною, они передавались по всему кварталу и владльцы невольниковъ боялись, чтобы Ахметъ не возбудилъ ихъ къ возстанію. Содержатель питейнаго дома возъимлъ на него сильную злобу, которую тщательно скрывалъ.

Однажды, въ питейномъ дом исчезла солонка, употребляемая при трапез боговъ. Ахметъ былъ обвиненъ въ краж, сдланной имъ изъ ненависти къ своему господину и къ богамъ имперіи. Обвиненіе было бездоказательно и невольникъ всячески отъ него отказывался. Тмъ не мене его привлекли къ суду и такъ какъ его считали за дурного слугу, судья приговорилъ его къ смертной казни.

— Руки твои,— сказалъ онъ,— которыхъ ты не умлъ употреблять на пользу, будутъ пригвождены къ вислиц.

Ахметъ спокойно выслушалъ приговоръ, почтительно поклонился судь и былъ отведенъ въ темницу.

Въ продолженіе трехъ дней, проведенныхъ имъ тамъ, онъ неустанно проповдывалъ евангеліе заключеннымъ и, говорятъ, преступники и самъ тюремщикъ прониклись его словами и увровали въ Распятаго Христа.

Его привели къ тому самому перекрестку, гд однажды, около двухъ лтъ назадъ, онъ шелъ ночью веселою поступью, неся въ своей блой мантіи маленькую Таису, дочь его души, его нжнолюбимый цвтокъ. Распятый на крест съ пригвожденными руками, онъ до самой кончины не проронилъ ни одной жалобы.

Черезъ три года, Константинъ, побдитель Максенція, издалъ эдиктъ, которымъ обезпечивалась безопасность христіанъ, и съ тхъ поръ они терпли гоненія только отъ еретиковъ.

Тайс было одиннадцать лтъ, когда другъ ея умеръ въ мученіяхъ. Смерть его произвела на нее ужасающее впечатлніе. Она недостаточно была чиста душою, чтобы понять, что невольникъ Ахметъ, какъ въ жизни, такъ и въ смерти былъ счастливъ. Въ ея маленькой душ сложилось убжденіе, что въ этомъ мір доброта покупается цною страшныхъ страданій. И она боялась быть доброю, ибо ея нжное тло страшилось страданій.

Она раньше лтъ отдалась юношамъ порта, и слдовала за старцами, которые бродятъ подъ вечеръ по предмстьямъ, и на то, что отъ нихъ получала, она покупала себ сласти и наряды.

Такъ какъ она не приносила ничего въ домъ изъ вырученныхъ денегъ, мать ея обращалась съ ней дурно. Чтобы спастись отъ побоевъ, она босая бжала за стны города и пряталась вмст съ ящерицами въ щели камней. Тамъ она раздумывала съ завистью о нарядныхъ женщинахъ, которыхъ проносили мимо невольники на носилкахъ.

Однажды, когда мать отколотила ее больне обыкновеннаго и она сидла на корточкахъ передъ домомъ, неподвижная, озлобленная, передъ ней остановилась старуха. Разсмотрвъ ее молча, она воскликнула:

— Какой чудесный цвтокъ! Что за красавица! Счастливы родители, которые произвели тебя на свтъ!

Таиса молчала, вперивъ глаза въ землю. Глаза ея были красны, видно было, что она плакала.

— Фіалка моя непорочная,— продолжала старуха,— неужели мать твоя несчастлива, что выкормила такую маленькую богиню, неужели отецъ твой при вид тебя не радуется до глубины души?

Тогда двочка, точно говоря съ собою, проговорила:

— Отецъ мой — бурдюкъ наполненный виномъ, а мать моя — жадная піявка!

Старуха оглянулась вправо, влво, желая убдиться, что ее не видятъ.

— Гіацинтъ ты мой прекрасный,— заговорила она вкрадчивымъ голосомъ,— пойдемъ со мною, для того, чтобъ существовать, ты должна будешь только танцовать и улыбаться. Я буду кормить тебя медовыми пряниками, а сынъ мой, мой собственный сынъ, будетъ любить тебя больше своихъ очей. Онъ красавецъ, мой сынъ, молодой, у него едва пробивается борода, кожа у него гладкая, мягкая, онъ, какъ говорится, настоящій ашарнскій поросеночекъ.

Таиса отвтила:

— Я готова идти съ тобою.

И вставъ, она послдовала за старухою за городъ.

Женщина эта, но имени Мэроэ, занималась тмъ, что водила по городамъ мальчиковъ и двочекъ, которыхъ она обучала танцамъ, и богачи нанимали ихъ фигурировать на сцоихъ пирахъ.

Понимая, что Таиса скоро превратится въ настоящую красавицу, она обучала ее, при помощи кнута, музык и пнію, она стегала кожаными ремнями ея прелестныя ножки, когда он не поднимались въ тактъ подъ звуки гитары. Сынъ ея, дряхлый недоносокъ, безъ лтъ и пола, обращался жестоко съ двочкою, вымщая на ней свою злобу на весь женскій полъ. Соперникъ балеринъ, которымъ онъ подражалъ въ граціи, онъ выучилъ Таису искусству изображать пантомимою, выраженіемъ лица, жестами, позами, вс человческія чувства, въ особенности всю страсть любви. Онъ давалъ ей съ отвращеніемъ совты опытнаго учителя и въ то же время ревновалъ свою ученицу, царапалъ ей лицо, щипалъ ей руки или кололъ ее сзади шиломъ, какъ это длаютъ злыя двчонки, какъ только убждался, что она рождена для наслажденія мужчинъ. Благодаря его урокамъ, она въ короткое время сдлалась музыкантшею, актрисою и отличною танцовщицею. Злость ея хозяевъ не удивляла ее боле, она привыкла къ дурному обращенію съ ней и оно казалось ей естественнымъ. Она иногда чувствовала почтеніе къ этой старой женщин, которая знала музыку и пила греческое вино.

Когда Мэроэ была въ Антіохіи, богатые негоціанты нанимали ея воспитанницу на свои пиры какъ танцовщицу и какъ флейтистку. Таиса танцовала и имла успхъ. Самые богатые банкиры уводили ее посл пировъ въ рощи Оранты. Она отдавалась всмъ, не зная цны любви. Но вотъ однажды, въ одну такую ночь, когда она танцовала передъ самыми изящными молодыми людьми, къ ней подошелъ сынъ проконсула, сіяющій молодостью и страстью, и сказалъ ей голосомъ звучнымъ, какъ поцлуй:

— Отчего я, Таиса, не внокъ, который украшаетъ твою голову, не туника, которая обнимаетъ твой станъ, не сандаліи на твоей красивой ножк! Но я хочу, чтобы ты топтала меня, какъ сандаліи, я хочу, чтобы мои ласки были твоею туникою, твоимъ внкомъ. Пойдемъ со мною, красавица-дитя, пойдемъ въ домъ мой и позабудемъ весь міръ.

Покуда онъ говорилъ, она его разсматривала, она видла, что онъ красивъ собою. Вдругъ холодный потъ выступилъ у нея на лбу, она сдлалась зеленою какъ трава, зашаталась, глаза точно подернулись туманомъ. Онъ все еще умолялъ ее. Но она отказалась идти за нимъ. Напрасно онъ бросалъ на нее страстные взгляды, говорилъ ей огненныя рчи, а когда, наконецъ, схватилъ ее въ объятія, желая увлечь ее за собою насильно, она грубо оттолкнула его. Тогда онъ сталъ снова умолять ее, рыдая. Подъ вліяніемъ новой, неизвданной, непреодолимой сити, она не сдавалась.

— Что за безуміе!— говорили присутствующіе.— Лолліусъ знатнаго рода, красивъ, богатъ и вдругъ флейтистка отказываетъ ему!

Лолліусъ вернулся одинъ въ свой домъ. Ночью пламя любви охватило его всего. Рано утромъ, блдный, съ воспаленными глазами, онъ понесъ цвты къ дверямъ флейтистки. Между тмъ Таиса, смущенная, испуганная, бжала отъ Лолліуса, а образъ его преслдовалъ ее. Она страдала и не знала имени своего страданія. Она не понимала, что случилось съ ней, откуда взялась ея тоска. Она отвергала всхъ своихъ любовниковъ, они вс стали ей ненавистны. Она не хотла видть боле свта дневнаго, она лежала на своемъ лож рыдая, спрятавъ голову въ подушки. Лолліусъ силою врывался къ ней нсколько разъ, молилъ, проклиналъ эту безсердечную двушку. Она, робкая передъ нимъ, какъ непорочная два, повторяла только одно:

— Не хочу! Не хочу!

Наконецъ черезъ дв недли она отдалась ему и тутъ поняла, что она его любила, она послдовала за нимъ въ его домъ и они больше не разставались. Это была жизнь полная счастья. Цлые дни они проводили вдвоемъ, смотря въ глаза другъ другу, говоря одинъ другому слова, которыя говорятъ только дтямъ. По вечерамъ они гуляли по уединеннымъ берегамъ Оранты и блуждали въ лавровыхъ рощахъ. Иногда они вставали съ зарею и отправлялись за гіацинтами на скатъ Сильникуса. Они пили изъ одной чаши, а когда она подносила къ губамъ ягодку винограда, онъ вынималъ ее зубами изъ ея устъ.

Мэроэ явилась къ Лолліусу съ требованіемъ выдачи Таисы.

— Это дочь моя, кричала она, у меня отняли дочь, мой благоуханный цвтокъ, мое сердце!..

Лолліусъ спровадилъ ее, давъ ей большую сумму денегъ. Но такъ какъ она вскор появилась снова, требуя еще денегъ, молодой человкъ приказалъ заключить ее въ тюрьму, а магистраты, узнавъ о разныхъ ея преступленіяхъ, приговорили ее къ смерти, и она была брошена на съденіе лютымъ зврямъ.

Тайса любила Лолліуса со всмъ пыломъ воображенія и со всею непорочностью. Она совершенно искренно говорила ему:

— До тебя я никому не принадлежала.

Лолліусъ отвчалъ ей:

— Ты не похожа ни на одну женщину.

Очарованіе продолжалось шесть мсяцевъ и разомъ прошло. Таиса почувствовала себя внезапно одинокою, ощутила пустоту въ своемъ сердц. Она не узнавала Лолліуса и удивлялась:

— Кто могъ его такъ внезапно измнить? Какъ могло случиться, что онъ вдругъ сталъ похожъ на всхъ другихъ мужчинъ? Отчего онъ больше не похожъ на самого себя?

Она покинула его не безъ тайнаго желанія найти Лолліуса въ другомъ, разъ, что она не находила боле его въ немъ самомъ. Ей приходило также въ голову, что легче жить съ человкомъ, котораго никогда не любилъ, чмъ съ человкомъ, котораго перестаешь любить.

Она стала появляться въ обществ богачей сластолюбцевъ на священныхъ празднествахъ, гд цлые хоры нагихъ двъ танцевали въ храмахъ, цлыя труппы куртизанокъ переплывали Оранту. Она принимала участіе во всхъ удовольствіяхъ утонченнаго, развратнаго города, въ особенности же усердно посщала театры, гд искусные актеры всхъ странъ, показывали себя при аплодисментахъ толпы, жаждущей зрлищъ. Она внимательно приглядывалась къ актерамъ, танцорамъ, комедіантамъ, а въ особенности къ женщинамъ, которыя въ трагедіяхъ изображали богинь, любовницъ молодыхъ людей, и смертныхъ любимыхъ богами. Разсмотрвъ, чмъ они приводили въ восторгъ зрителей, она ршила, что она при своей красот играла бы еще лучше. Она отправилась къ директору труппы и просила его принять ее въ число актрисъ. Благодаря ея красот и урокамъ старой Мэроэ, она была принята и появилась на этой же сцен въ лиц Дирсеи.

Она не особенно понравилась, потому что у нея не было опытности, а также потому, что зрители не были подготовлены къ восторгу предшествовавшимъ шумомъ похвалъ.

Но черезъ нсколько мсяцевъ скромныхъ дебютовъ, красоты ея на сцен проявились съ такою силою, что весь городъ былъ поглощенъ ею.

Вся Антіохія задыхалась въ театр. Императорскіе сановники и первые граждане стремились туда подъ вліяніемъ общихъ восторговъ. Носильщики, метельщики, и портовые рабочіе лишали себя хлба и чесноку, чтобы купить себ мсто въ театр, поэты сочиняли оды въ ея честь. Брадатые философы говорили противъ нея въ баняхъ и въ гимназіяхъ, при вид ея носилокъ христіанскіе священники отворачивались. Порогъ ея дома быль усянъ цвтами и политъ кровью. Она получала отъ своихъ любовниковъ золото уже не счетомъ, а всомъ, и вс сокровища и богатства, собранныя бережливыми старцами, ркою лились къ ея ногамъ.

И душа ея веселилась. Она была полна спокойной гордости при вид такого къ ней всеобщаго благоволенія и такой милости боговъ, и столь любимая другими, она сама себя любила.

Насладившись въ теченіе многихъ лтъ восторгами и любовью жителей Антіохіи, она страстно стремилась побывать въ Александріи и показать свою славу городу, гд она ребенкомъ бродила въ нищет и позор, голодная и худая, точно кузнечикъ на пыльной дорог. Городъ злата радостно принялъ ее и въ немъ ее снова осыпали богатствомъ. Ея появленіе на играхъ было настоящимъ тріумфомъ. У нея оказалось несмтное число поклонниковъ и любовниковъ. Она относилась ко всмъ равнодушно, она уже потеряла надежду найти когда-нибудь Лолліуса.

Въ числ другихъ она принимала и философа Никіаса, который страстно добивался ея взаимности, хотя и проповдывалъ жизнь безъ желаній. Несмотря на свое богатство, онъ былъ уменъ и добръ. Но онъ не плнялъ ее, ни изяществомъ ума, ни благородствомъ чувствъ. Она не любила его и иногда даже сердилась на его изящную иронію. Онъ оскорблялъ ее своимъ вчнымъ невріемъ. Онъ ни во что не врилъ, она же врила въ божественное Провидніе, врила во всемогущество злыхъ духовъ, въ судьбу, въ заговоры, въ вчное правосудіе, врила въ Спасителя и въ добрую богиню сирійцевъ, она врила еще, что собаки лаютъ, когда мрачная Геката переходить перекрестокъ, и что женщина можетъ приворожить къ себ, если дастъ выпить любовнаго зелья изъ куска обернутаго въ кровавую шкуру овцы. Она жаждала всего невдомаго, она призывала невдомыя силы и жила въ вчномъ ожиданіи. Будущее страшило ее, и она желала его познать. Она окружала себя жрецами Изиды, халдейскими магами и черными колдунами, вс они вчно ее обманывали, а она все-таки не переставала имъ врить. Она боялась смерти и всюду ее видла. Отдавалась ли она страсти, ей вдругъ казалось, что холодная рука касалась ея обнаженныхъ плечей, и она вскрикивала отъ ужаса въ объятьяхъ любовника. Никіасъ говорилъ ей:

— Не все ли равно перейдемъ ли мы въ вчную ночь сдовласыми, съ провалившимися щеками, будетъ ли сегодняшній чудный день съ улыбкою неба нашимъ послднимъ днемъ, не все ли это равно, дорогая моя Таиса? Будемъ наслаждаться жизнью. Она будетъ для насъ долгою, если мы много перечувствуемъ. Кром чувства, нтъ знанія, любить значитъ понимать. То, чего мы не знаемъ, того нтъ. Зачмъ хлопотать о несуществующемъ?

Она съ гнвомъ отвчала ему:

— Я презираю тхъ, которые, какъ ты, ни на что не надятся, и ничего не страшатся. Я хочу все знать, хочу все извдать!

Чтобы познать тайну жизни, она принялась за философскія книги, но она не понимала ихъ. Чмъ дальше она отходила отъ своего дтства, тмъ охотне останавливалась на его воспоминаніяхъ. Она любила, вечеромъ, закутавшись до неузнаваемости бродить по переулкамъ, дорогамъ, общественнымъ мстамъ, гд бывала маленькой, гд видла столько горя. Она жалла, что потеряла родителей, а главное, что не могла ихъ любить. Когда она встрчала христіанскихъ священниковъ, она вспоминала свое крещеніе и смущалась. Однажды, ночью, закутанная въ длинную мантію, запрятавъ свтлые волосы подъ капишонъ, она по обыкновенію отправилась бродить по отдаленнымъ кварталамъ города и случайно наткнулась на церковь св. Іоанна Крестителя. Извнутри доносилось пніе, сквозь щель двери виднлся свтъ. Въ этомъ не было ничего удивительнаго. Находясь 20 лтъ подъ покровительствомъ побдителя Максенція, христіане открыто служили праздничныя требы, этимъ пніемъ они взывали къ душамъ. Точно званая, комедіантка толкнула дверь и вошла въ церковь. Она очутилась среди многочисленной толпы мужчинъ, женщинъ, дтей, старцевъ, стоявшихъ на колняхъ передъ гробницей прислоненной къ стн. Гробница эта была грубо высчена изъ камня, имла видъ простого чана, съ высченными втвями и лозами винограда, между тмъ ей воздавались большія почести, она была покрыта пальмовыми втвями и внками красныхъ розъ. Кругомъ горла масса свчей, цлыя облака дыма аравійскихъ смолъ подымались къ верху и казались покровами ангеловъ. По стнамъ не ясно виднлись изображенія ликовъ, напоминающихъ собою призраки неба. Священники въ бломъ одяніи лежали распростертыми передъ саргофагомъ. Въ гимнахъ, которые они пли вмст съ народомъ, говорилось о радостяхъ страданій, и безграничной скорби — было такое соединеніе радости и печали, что Таиса, слушая ихъ, почувствовала въ своемъ обновленномъ существ разомъ и сладость жизни, и страхъ смерти.

Когда кончилось пніе, врующіе встали и вереницею отправились поклониться гробу. Все это были люди простые, привыкшіе къ труду. Они шли тяжелою поступью, съ неподвижнымъ взглядомъ, съ открытымъ ртомъ, съ выраженіемъ душевной чистоты. Каждый изъ нихъ по очереди становился на колни передъ саркофагомъ и прикладывался къ нему. Женщины брали на руки маленькихъ дтей и прижимали ихъ щекою къ камню.

Таиса, удивленная, пораженная этимъ зрлищемъ, спросила одного изъ діаконовъ, что это означаетъ.

— Разв теб неизвстно, женщина, отвтилъ ей діаконъ, что сегодня мы справляемъ благочестивую память еодора нубійца, который пострадалъ за вру Христову во времена императора Діоклетіана. Онъ былъ цломудренъ и умеръ мученикомъ, вотъ отчего мы въ блыхъ ризахъ вовлагаемъ на его достославную гробницу красныя розы.

Услыхавъ эти слова, Таиса пала ницъ и зарыдала. Почти забытый образъ Ахмета ожилъ въ душ ея. И образъ этотъ, кроткій, многострадальный, теперь при свт свчей, благоуханіи розъ, въ облакахъ иміама, при пніи гимновъ, при почитаніи къ нему молящихся, являлся въ ореол славы. Таиса была поражена и размышляла такимъ образомъ:

— ‘Онъ былъ добръ, теперь онъ сталъ великъ, прекрасенъ, какимъ образомъ сталъ онъ выше людей? Гд та сила, которая лучше богатства, лучше наслажденій?’

Она медленно встала и направилась къ гробниц того, который въ дтств любилъ ея глаза, похожія на фіалки, теперь при свт свчей — полные слезъ — съ наклоненной головою, полная смиренья, тихая, и усталая, на которыхъ было запечатлно столько поцлуевъ страсти, она приложилась къ надгробному камню невольника. Вернувшись домой, она застала у себя Никіаса, раздушеннаго, съ распущенной туникой, который въ ожиданіи ея читалъ трактатъ о нравственности.

Онъ приблизился къ ней съ распростертыми объятіями.

— Безсовстная Таиса,— началъ онъ смющимся голосомъ,— покуда я ждалъ тебя, знаешь ли, что я видлъ въ этомъ манускрипт, написанномъ самымъ суровымъ стоикомъ? Ты думаешь строгія правила, суровыя изреченія? Нтъ! На этомъ самомъ папирус передо мною прыгали тысячи маленькихъ Таисъ. Вс он были небольше мизинца, вс он были прелестны и вс они были вылитыя, какъ настоящая Таиса. На нкоторыхъ изъ нихъ были пурпуровыя мантіи, золото, другія какъ облако носились въ воздух подъ прозрачною пеленою. Нкоторыя не двигались, совершенно нагія, полныя красоты, чтобы ясне изобразить наслажденіе не выражали никакой мысли. А дв изъ нихъ — до того похожія одна на другую, что ихъ невозможно было бы отличить, держались за руки, об он улыбались — одна говорила: ‘Я любовь’. Другая говорила: ‘Я смерть’.

Говоря это, онъ прижималъ Таису къ сердцу, и не замчая ея суроваго взгляда, устремленнаго въ землю, продолжалъ нанизывать свои мысли, не думая, что он пропадутъ безъ слда.

— Да, въ книг было написано: ‘Ничто не должно теб мшать развивать свою душу’. А я читалъ: поцлуи Таисы жарче пламени, слаще меда. Вотъ какъ изъ-за тебя, шалунья, философъ читалъ философскую книгу. Правда, что вс мы, сколько насъ ни есть, находимъ у другихъ только свои собственныя мысли, и вс мы читаемъ книги отчасти такъ, какъ я читалъ сегодня…

Она не слушала его, ея душа была еще у гроба нубійца. Она вздохнула, онъ поцловалъ ее и проговорилъ:

— Не печалься, дитя мое. На свт только тогда и возможно счастье, когда забываешь весь міръ. У насъ съ тобой есть для этого тайная сила. Пойдемъ, обманемъ жизнь: она намъ за это воздастъ, поврь. Пойдемъ, дорогая, отдадимся любви.

Но она оттолкнула его.

— Любви?— повторила она съ горечью.— Да ты никогда никого не любилъ! И я не люблю тебя! Нтъ, я не люблю тебя. Я ненавижу тебя! Убирайся! Я тебя ненавижу! Я презираю всхъ счастливыхъ, всхъ богатыхъ! Уйди! Уйди… Добрыми бываютъ только несчастливые. Когда я была ребенкомъ, я знала одного чернаго невольника, котораго распяли на крест. Онъ былъ добръ, онъ былъ полонъ любви и ему была извстна тайна жизни. Ты былъ бы не достоинъ умыть ему ногъ… Уйди!.. Я не хоту тебе видть!

Она легла на коверъ и всю ночь провела въ слезахъ, давая себ слово жить отнын какъ жилъ еодоръ — въ бдности и простот. Но на другой же день, она окунулась во вс свои обычныя удовольствія. Сознавая, что красота ея не вчна, она торопилась взять съ нея вс радости, всю славу.

Въ театр, гд она появлялась съ боле серьезною подготовкою, чмъ когда-либо, она воспроизводила въ живыхъ образахъ мечты скульпторовъ, живописцевъ и поэтовъ. Признавая въ ея позахъ, движеніяхъ, въ походк, ту божественную гармонію, на которой основаны міры, ученые и философы возводили совершенство ея таланта на степень добродтели и говорили: ‘Таиса настоящій математикъ!’ Невжды, бдняки, униженные, робкіе, для которыхъ она тоже играла, благословляли ее какъ милость неба. Тмъ не мене, и среди похвалъ и восторговъ она бывала грустна и боле, чмъ когда-либо, боялась смерти. Ничто не могло отвлечь ее отъ ея грустныхъ мыслей, ни ея домъ, ни ея сады, про которые говорилъ весь городъ.

Деревья въ ея садахъ были выписаны за дорогую цну изъ Индіи и Персіи, ручьи живой воды орошали ихъ, развалины колонадъ, дикія скалы мастерски исполненные искуснымъ строителемъ, отражались въ озер, въ которомъ любовались собою статуи. Посреди сада возвышался гротъ нимфъ, назывался онъ такъ потому, что у входа стояли три женскія фигуры изъ раскрашеннаго воска. Женщины эти снимали съ себя одежды и собирались въ ванну. Въ страх, что ихъ увидятъ, он испуганно озирались и казались живыми. Свтъ проникалъ въ это убжище черезъ струи воды, которыя смягчали его. По стнамъ, какъ въ священныхъ гротахъ, висли внки, гирлянды и картины, въ которыхъ прославлялась красота Таисы. Были тутъ и трагическія маски и комическія, облеченныя въ яркія краски, были картины, изображающія театральныя сцены, забавныя фигуры сказочныхъ животныхъ. Посредин возвышался на пьедестал маленькій Эросъ изъ слоновой кости, античной артистической работы. Это былъ подарокъ Никіаса. Въ углубленіи стояла черная мраморная коза, шесть алебастровыхъ козлятъ тснились у ея сосковъ, но она съ приподнятыми ногами, со вздернутой головой, казалась готовою прыгнуть на скалы. Полъ былъ устланъ византійскими коврами, подушками, вышитыми желтокожими изъ Катея, и шкурами ливійскихъ львовъ.

Изъ золотыхъ курильницъ незамтно разливалось благоуханіе. Изъ большихъ ониксовыхъ вазъ тянулись персей въ цвту. А тамъ въ глубин, въ тни и пурпур, блестли золотые гвозди въ гигантской черепах изъ Индіи, которая была опрокинута и служила ложемъ комедіантки. Вотъ здсь-то, подъ журчанье воды, среди благоуханій и цвтовъ, Таиса, лежа, полная нги, бесдовала съ своими друзьями въ ожиданіи ужина, или размышляя одна о всей лжи театра и о скоротечности жизни.

Однажды, посл игръ, она отдыхала въ грот нимфъ. Она разсматривала себя въ зеркало и при вид первыхъ признаковъ увяданія своей красоты размышляла съ ужасомъ о времени сдыхъ волосъ и морщинъ. Напрасно она успокоивала себя мыслью, что можно вернуть свжесть молодости, стоитъ только для этого сжечь какія-то травы, приговаривая кабалистическія слова. Неумолимый голосъ говорилъ ей: ‘ты состаришься, Таиса, ты состаришься!’ И холодный потъ ужаса выступилъ у нея на лбу. Она снова съ безграничною нжностью посмотрла на себя въ зеркало и ршила, что она еще очень хороша и достойна любви. Улыбаясь сама себ, она воскликнула: ‘во всей Александріи нтъ женщины, которая могла бы соперничать со мною въ гибкости таліи, въ граціи движеній, въ красот рукъ, а руки, о зеркало, это настоящія цпи любви!..’

Восхищаясь собою, она вдругъ замтила передъ собою незнакомца худого, съ блестящими глазами, съ небритою бородою, въ богатомъ вышитомъ одяніи. Она выронила зеркало и въ ужас вскрикнула.

Пафнутій молча стоялъ передъ нею и, пораженный ея красотою, творилъ слдующую молитву:

— Сдлай, Господи, такъ, чтобы лицо этой женщины вмсто того, чтобы ввести въ соблазнъ твоего раба, послужило бы ему во славу.

И онъ заговорилъ:

— Таиса, я живу въ далекихъ странахъ, слава о твоей красот привела меня сюда. Говорятъ, нтъ актрисы талантливе тебя, нтъ женщины плнительне тебя. То, что говорятъ про твои сокровища и твою любовь, кажется невроятнымъ и напоминаетъ чудесные разсказы объ античной Родоп, которые знаютъ вс лодочники Нила наизусть. Вотъ отчего я жаждалъ тебя узрть и, признаюсь, то, что я вижу, превышаетъ вс слухи. Ты въ тысячу разъ учене и прекрасне, чмъ то, что про тебя говорятъ. И теперь, когда я тебя вижу, я сознаюсь, что красота твоя дйствуетъ опьяняюще, невозможно приблизиться къ теб, не шатаясь, какъ опьяненный.

Все это было притворно, но монахъ, проникнутый божественнымъ рвеніемъ, расточалъ эти слова съ жаромъ.

Тайса безъ неудовольствія смотрла на этого страннаго человка, который такъ напугалъ ее своимъ появленіемъ, своимъ суровымъ. дикимъ видомъ, мрачнымъ опіемъ своихъ глазъ, онъ поразилъ ее. Ей интересно было узнать жизнь и условія жизни человка, который былъ такъ мало похожъ на всхъ, кого она знала. Она отвтила ему съ легкою насмшкою:

— Ты, кажется, легко поддаешься восторгамъ, чужестранецъ. Берегись, чтобы огонь очей моихъ не погубилъ тебя! Смотри, не влюбись въ меня!

На это онъ сказалъ ей:

— Я уже влюбленъ въ тебя, о, Таиса! Я люблю тебя больше жизни, больше самого себя. Для тебя я покинулъ мою пустыню, для тебя уста мои, посвященные молчанью, говорили легкомысленныя слова, для тебя я смотрлъ на то, на что я бы не долженъ былъ смотрть, я слушалъ то, чего бы не долженъ былъ слушать, для тебя душа моя смутилась, сердце мое раскрылось и изъ него, какъ потокъ живой воды, изъ котораго пьютъ голубицы, полилась мысль, для тебя день и ночь я шелъ по пескамъ, населенный ь злыми духами и вампирами, для тебя босыми ногами я наступалъ на змй и скорпіоновъ! Да, я люблю тебя! Но я люблю тебя не какъ т, которые, подобно голоднымъ волкамъ или бшеннымъ быкамъ, полные страсти, бросаются на тебя. Для тхъ ты дорога какъ для льва молодая серна. Ихъ плотоядная любовь пожираетъ всю тебя, даже душу твою, о, женщина! Я же люблю тебя духовно, воистину, люблю тебя во имя Бога и во вки вковъ, то, что я чувствую къ теб въ моемъ сердц, называется настоящимъ пыломъ, божественнымъ милосердіемъ. Я общаю теб то, что лучше наслажденья, лучше сновъ краткой ночи. Я общаю теб святыя вечери и небесный бракъ. То блаженство, которое я дамъ теб, будетъ безконечно, оно невыразимо, оно неслыханно, и если бы счастливымъ этого міра дано было узрть только тнь этого блаженства, они бы сейчасъ умерли отъ удивленія.

Тайса, смясь, сказала шутливымъ тономъ:

— Другъ мой, сдлай одолженіе, дай мн испытать эту удивительную любовь. Иначе слишкомъ долгія разсужденія приму за оскорбленіе моей красот. Горю нетерпньемъ узнать это блаженство, хотя, признаюсь, боюсь, что такъ его и не узнаю, что оно существуетъ только на словахъ. Легче общать счастье, чмъ дать его. У каждаго свой талантъ. Мн кажется, у тебя талантъ краснорчія. Ты говоришь о невдомой любви. Странно было бы, если бы осталось еще хоть что-нибудь неизвданное въ любви, когда въ мір такъ давно существуетъ поцлуй. Поврь мн, что въ дл любви у любовниковъ больше знаній, чмъ у самихъ маговъ.

— Не смйся, Таиса, я принесъ теб любовь неизвданную.

— Слишкомъ поздно, другъ мой, все, что касается любви, мною все извдано.

— Любовь, которую я принесъ теб, полна славы, тогда какъ та, которую ты извдала, несетъ за собою позоръ.

Таиса взглянула на него сердито, суровыя складки легли на ея чел:

— У тебя много смлости, чужестранецъ, если ты ршаешься оскорблять меня, хозяйку дома. Взгляни на меня и скажи, похожа ли я на существо удрученное позоромъ. Нтъ! я не чувствую стыда и вс т, которыя живутъ какъ я, не испытываютъ стыда, хотя он мене красивы и мене богаты, чмъ я. Всюду, везд я распространяю нгу и наслажденье и этимъ я извстна всему міру. Я могущественне всхъ владыкъ міра. Я видла ихъ у своихъ ногъ. Взгляни на меня, взгляни на мои маленькія ножкитысячи мужчинъ заплатили бы кровью за счастье ихъ поцловать. Я не велика и не занимаю много мста на земл. Для тхъ, кто на меня смотритъ съ высотъ Серапеума, я кажусь не больше крупинки сарачинскаго пшена, но эта крупинка внесла въ жизнь людей столько горя, отчаянья, ненависти, преступленій, что ими можно было бы наполнить цлый тартаръ. Не безумье ли съ твоей стороны говорить мн о позор, когда все кругомъ кричитъ о моей слав!

— То, что является славою въ глазахъ людей, то у Бога позоръ. О женщина, мы выросли съ тобой въ разныхъ странахъ и неудивительно, что у насъ съ тобой нтъ ничего общаго ни въ язык, ни въ мысляхъ. Беру небо въ свидтели, что мы должны съ тобой понять другъ друга и я не уйду раньше, чмъ мы съ тобой не проникнемся однимъ чувствомъ. Кто вложитъ въ уста мои т пламенныя рчи, отъ которыхъ ты, о женщина, растаешь, какъ воскъ, кто поможетъ перстамъ моимъ вылпить изъ тебя другую? Подъ вліяніемъ какого чувства отдашься ты мн, о столь дорогая для меня душа, для того, чтобы тотъ духъ святой, который одушевляетъ меня, создалъ тебя во второй разъ, могъ бы дать теб новую красоту и чтобы ты воскликнула со слезами радости: ‘Только нын я родилась!’ Кто извлечетъ изъ моего сердца фонтанъ Силозскій, погрузившись въ который, ты бы обрла свою прежнюю чистоту? Кто превратитъ меня въ тотъ Іорданъ, воды котораго, коснувшись тебя, дадутъ теб жизнь вчную?

Таиса не сердилась боле.

— ‘Человкъ этотъ, думала она, говоритъ о жизни вчной и все, что онъ говоритъ, точно написано на талисман. Безъ сомннія, онъ магъ, быть не можетъ, чтобы у него не было средства отъ старости и смерти’.

И она ршила отдаться ему. Съ этою цлью, длая видъ, что она боится его, она отошла отъ него на нсколько шаговъ и, удалившись въ глубину грота, сла на край своего ложа, съ искуствомъ расправила складки своей туники на груди, затмъ не двигаясь, молча, съ опущенными внизъ глазами, ждала его. Отъ ея темныхъ рсницъ падала нжная тнь на ея ланиты. Вся ея поза изображала собою цломудріе, ея босыя ноги лниво качались и вся она напоминала собою ребенка, мечтающаго на берегу рки.

Пафнутій глядлъ на нее и не двигался, у него дрожали ноги, языкъ присохъ къ гортани, страшный шумъ поднялся въ голов, вс мысли путались. Вдругъ взоръ его подернулся точно туманомъ, густое облако скрыло отъ него Таису. Онъ подумалъ, что Господь накрылъ ему глаза рукою, чтобы онъ не видлъ этой женщины.

Успокоенный такою помощью, подкрпленный, убжденный, онъ произнесъ со строгостью достойною испытаннаго пустынника.

— Если ты отдашься мн, неужели ты думаешь, что ты скроешься отъ Бога?

Она покачала головою.

— Отъ Бога! Кто велитъ ему наблюдать затмъ, что длается въ грот нимфъ? Пускай Онъ отвернется отъ насъ, если мы оскорбляемъ его. Но чмъ можемъ мы его оскорбить? Разъ Онъ насъ создалъ, Онъ не можетъ ни сердиться на насъ, ни удивляться, если мы таковы, какими Онъ насъ создалъ, и слдуемъ влеченьямъ нашей природы… Слишкомъ часто говорятъ за Него и приписываютъ Ему чужія мысли. Ты самъ, чужестранецъ, разв знаешь Его? Кто ты, чтобы говорить мн отъ Его имени?

При этихъ словахъ монахъ распахнулъ роскошное золотое одяніе и, показывая свою власяницу, сказалъ:

— Я Пафнутій, монахъ изъ Антиноэ, пришелъ изъ Св. Пустыни. Рука, выведшая Авраама изъ Халдеи и Лота изъ Содома, отршила меня отъ міра. Я пересталъ уже существовать для людей. Но образъ твой явился мн въ моемъ песчаномъ Іерусалим и я позналъ, что ты полна порока и что смерть въ теб. И вотъ я предъ тобою, о женщина, какъ передъ мертвою и говорю теб: ‘Таиса, воспрянь!’

При словахъ: Пафнутій, монахъ, пустыня, она поблднла отъ ужаса. Съ распущенными волосами, рыдая, она упала къ его ногамъ и, простирая къ нему руки, молила:

— Не губи меня! Зачмъ пришелъ ты? Чего хочешь ты? Не губи меня! Я знаю, что святые изъ пустынь ненавидятъ женщинъ, которыя, какъ я, существуютъ для того, чтобы нравиться. Я боюсь твоей ненависти, боюсь, чтобы ты не погубилъ меня. Я врю въ твою силу. Но знай, Пафнутій, что меня не за что ни презирать, ни ненавидть. Я никогда, подобно многимъ мужчинамъ, съ которыми мн приходилось сходиться, не осмивала твоей добровольной нищеты. Ты, въ свою очередь, не зачти мн въ преступленіе мое богатство. Я красива и имю талантъ къ играмъ. Но я не избирала себ профессіи и не развивала въ себ наклонностей. Я была создана для того, что я длаю. Я создана для того, чтобы плнять мужчинъ, и ты самъ сейчасъ говорилъ мн о своей любви ко мн. Не воспользуйся твоими знатями на погибель мою. Не произноси тхъ словъ, отъ которыхъ я бы могла лишиться красоты или превратиться въ соляную статую. Не пугай меня, я и безъ того достаточно напугана, не лишай меня жизни, я такъ боюсь смерти!

Онъ сдлалъ знакъ, чтобъ она встала.

— Успокойся, дитя мое. Я пришелъ не стыдить тебя и не презирать тебя. Я пришелъ отъ имени Того, Кто у колодца пилъ изъ кувшина Самарянки, отъ имени Того, Кто посл ужина въ жилищ Лазаря позволилъ Маріи умастить свои ноги благовонными маслами. Я самъ не безъ грха и не брошу первый въ тебя камнемъ. Я часто дурно пользовался милостями, которыми Богъ осыпалъ меня. Меня привела сюда не злоба, а состраданіе. Я безъ лжи могъ говорить теб слова любви, такъ какъ рвеніе сердца привело меня къ теб. Я пылаю къ теб огнемъ милосердія и если бы очи твои, которыя привыкли видть только грубыя наслажденія плоти, умли смотрть на предметы, являющіеся въ мистическомъ вид, ты бы признала во мн втку отъ огненнаго кустарника, который Господь показалъ на гор старцу Моисею, гд онъ показалъ истинную любовь, которая охватываетъ насъ, не сжигая, и которая не оставляетъ по себ ни угольевъ, ни пепла, а на вки передаетъ благоуханіе всему, къ чему она прикасается.

— Я врю теб, монахъ, и не страшусь боле ни тебя, ни твоихъ козней. Я не разъ слыхала объ отшельникахъ иваиды, то, что мн разсказывали о жизни Антонія и Павла, поразительно. Твое имя мн тоже извстно. Мн говорили, что ты, не смотря на свою молодость, по твоей добродтели можешь сравниться съ самыми старыми анахоретами. Какъ только я тебя увидала, не зная кто ты, я почувствовала, что ты необыкновенный человкъ. Скажи мн, въ состояніи ли ты сдлать для меня то, чего не могли ни жрецы Изиды, ни жрецы Гермеса, ни небесной Юноны, ни маги халдейскіе, ни маги вавилонскіе? Если ты любишь меня, можешь ли ты избавить меня отъ смерти?

— Женщина, тотъ, кто хочетъ жизни, тотъ будетъ жить. Бги преступныхъ наслажденій, или ты умрешь на вки. Вырви отъ дьяволовъ тло, чтобъ они не могли современемъ жечь его, тло, которое Богъ создалъ и въ которое онъ вдохнулъ душу. Измученная усталостью, отдохни у благословенныхъ источниковъ одиночества, приди напиться отъ ключей степныхъ, которые бьютъ до самаго неба. Трепетная душа, получи, наконецъ, то, чего ты жаждешь! Сердце, жаждущее радостей, насладись настоящими радостями: бдностью, отреченьемъ, забвеньемъ себя, полнымъ преданіемъ себя въ руки Божіи. Сегодня врагъ Христа, а завтра его невста, приди къ Нему. Приди, ты, которая искала, и ты скажешь: ‘Я обрла любовь!’

Между тмъ Таиса, казалось, думала о чемъ-то далекомъ.

— Послушай, обратилась она къ нему, если я откажусь отъ всхъ наслажденій и наложу на себя покаяніе, правда ли, что я воскресну на неб во всей своей красот, съ нетлннымъ тломъ?

— Таиса, я общаю теб жизнь вчную. И врь мн, что то, что я теб общаю, святая истина.

— Гд ручательство, что это истина?

— Ручательствомъ этой истины является Давидъ и пророки, Св. Писаніе и чудеса, которыхъ ты будешь сама свидтельница.

— Я бы желала врить теб. Скажу откровенно, я не нашла счастья въ этомъ мір. Моя судьба была счастливе любой королевы, а все-таки я испытала въ жизни много горькаго, много печальнаго и, наконецъ, я отъ всего страшно устала. Вс женщины завидуютъ мн, а я иногда въ душ завидовала судьб беззубой старухи, которая продавала медовые пряники въ город подъ воротами, когда я была ребенкомъ. Мн самой не разъ приходило въ голову, что только бдные добры, счастливы, благословенны, и что большая должно быть радость жить въ смиреніи и неизвстности. Монахъ, ты расшевелилъ мн душу и со дна ея поднялось то, что въ ней дремало. Кому врить, увы! во что превратиться и что такое жизнь?

Покуда она это говорила, Пафнутій преобразился. Небесная радость озаряла его лицо.

— Послушай, началъ онъ, я не одинъ вошелъ въ твое жилище. Со мной пришелъ еще Другой и этотъ Другой стоитъ тутъ около меня. Ты не видишь Его потому, что глаза твои еще не достойны лицезрть Его. Но ты скоро увидишь Его во всей его красот и ты воскликнешь: ‘Я люблю Его Одного’. Еслибы давеча Онъ не накрылъ мн глазъ своею нжною рукою, о Таиса, я быть можетъ согршилъ бы съ тобою, ибо я самъ слабъ и смутился бы духомъ. Но Онъ спасъ насъ обоихъ, Онъ такъ же добръ какъ и всемогущъ и имя Его — Спаситель. Онъ былъ общанъ міру пророками, ему поклонялись въ ясляхъ пастухи и маги, онъ былъ распятъ фарисеями, погребенъ святыми женщинами, оповщенъ міру апостолами, удостовренъ мучениками. И вотъ Онъ, о женщина, узналъ, что ты боишься смерти, пришелъ въ домъ твой, чтобъ не дать теб умереть. Неправда ли, Господи, что Ты теперь со мною, какъ Ты былъ съ людьми въ Галилеи въ дни чудесъ. Неправда ли Ты здсь? Твои уста раскрылись — Ты хочешь сказать — о говори, я внимаю Теб! А ты, счастливая Таиса, слушай, что пришелъ теб сказать Спаситель. Это Онъ говоритъ, не я:’ Я давно искалъ тебя, мою заблудшую овцу, наконецъ нашелъ тебя. Не уходя отъ меня. Дайся мн въ руки, бдняжка, я на плечахъ донесу тебя до моей овчарни. Пойдемъ со мной, Таиса, пойдемъ, моя избранная, будемъ вмст проливать слезы.

И Пафнутій палъ на колни, въ экстаз.

— О дни улетвшіе моего дтства!— воскликнула Таиса, рыдая.— О мой дорогой Ахметъ! Зачмъ не умерла я подъ твоею блою мантіей, въ то раннее утро, когда ты несъ меня посл крещенья.

Пафнутій бросился къ ней, восклицая:

— Ты крещена!.. О предвчная предмудрость! О Провидніе!

О милосердый Богъ! Теперь я познаю ту силу, которая влекла меня къ теб. Я знаю, что длаетъ тебя въ моихъ глазахъ такою дорогою, такою красивою. Это благотворныя воды крещенья заставили меня покинуть мое тихое пристанище и искать тебя въ отравленномъ воздух міра. Вроятно капля, одна капля отъ той воды, въ которой ты крестилась, попала мн на чело. Приди, сестра моя, и прими отъ брата твоего лобзаніе мира.

И монахъ приложился устами къ челу куртизанки.

Затмъ онъ замолкъ, и въ грот Нимфъ слышны были только рыданія Таисы подъ журчанье живой воды.

Она плакала, не утирая слезъ. Но вотъ появились дв черныя невольницы съ тканями, благовоніями и гирляндами.

— Не время плакать,— проговорила, стараясь улыбнуться, Танса,— отъ слезъ покраснютъ глаза и испортится цвтъ лица. А я сегодня вечеромъ приглашена на ужинъ къ друзьямъ и хочу быть красивой, тамъ будутъ женщины, которыя будутъ меня разсматривать и будутъ довольны подмтить малйшую усталость. Эти невольницы пришли меня снаряжать. Удались, святой отецъ, но мшай имъ. Он очень ловки и опытны, за то я и плачу имъ дорого. Вотъ эту съ золотыми кольцами и съ блыми зубами — я похитила у жены проконсула.

Пафнутій думалъ было воспротивиться тому, чтобы Таиса отправилась на этотъ ужинъ. Но, ршившись дйствовать благоразумно, онъ спросилъ ее, кого она думаетъ встртить на этомъ ужин.

Она отвчала ему, что, кром хозяина дома старика Котта, префекта флота, тамъ будетъ Пикіасъ и многіе другіе философы, любители споровъ, поэтъ Каликрать, главный жрецъ Сераписа, молодые богачи, занимающіеся дрессировкою лошадей, наконецъ, женщины, о которыхъ ничего нельзя сказать, за которыми только молодость.

Тогда, по вдохновенію свыше, Пафнутій воскликнулъ:

— Иди къ нимъ, Таиса, иди, я но покину тебя — я пойду за тобой на этотъ пиръ и я, молча, буду съ тобою.

Она разсмялась. И покуда невольницы старались со украшать, она проговорила:

— Что скажутъ они, когда увидятъ, что мой любовникъ — монахъ изъ Онваиды?

III.
Пиръ.

Когда Таиса появилась въ зал пиршества въ сопровожденіи Пафнутія, гости были уже въ сбор, почти вс они возлежали на ложахъ передъ желзнымъ столомъ, заставленнымъ блестящей посудою. Посреди стола возвышался серебрянный бассейнъ, на которомъ четыре сатира лили изъ козьихъ мховъ разсолъ на вареную рыбу, въ которомъ она плавала.

При появленіи Таисы со всхъ сторонъ раздались привтствія.

— Да здравствуетъ сестра Харитъ!

— Привтъ молчаливой Мельпомен, которая уметъ все сказать глазами!

— Привтъ возлюбленной боговъ и людей!

— Всмъ желанной.

— Привтъ дарующей страданіе и исцленіе.

— Привтъ Ракотійской жемчужин!

— Привтъ роз Александріи.

Она терпливо выждала этотъ потокъ похвалъ, затмъ, обращаясь къ хозяину, сказала:

— Люцій, я привела къ теб монаха Пафнутія, изъ Антиноэ, это настоящій святой, и слова его сжигаютъ, какъ огонь.

Люцій Аврелій Котта, префектъ флота, привсталъ:

— Добро пожаловать, Пафнутій, послдователь христіанской вры. Я самъ отношусь съ уваженіемъ къ культу, признанному имперіею. Великій Константинъ причислилъ твоихъ единоврцевъ къ числу друзей имперіи. Мудрость латинская должна была принять твоего Христа къ нашъ Пантеонъ. Таковъ взглядъ нашихъ отцовъ, что въ каждомъ бог есть что-нибудь божественное. Но оставимъ это, выпьемъ и возвеселимся, покуда не поздно.

Старикъ Котта говорилъ это веселымъ тономъ. Онъ изучилъ новую модель галеръ и окончилъ шестую книгу своей исторіи Карагенянъ, сознавая, что день прошелъ не даромъ, онъ былъ доволенъ собою и богами.

— Пафнутій,— продолжалъ онъ,— здсь собрались все люди достойные любви, вонъ Гермодоръ, великій жрецъ Сераписа, философы Доріонъ, Никіасъ, Зеноемисъ, поэтъ Каликратъ, молодые Хсреасъ и Аристобуль, сыновья моего дорогого друга молодости, рядомъ съ ними Филина и Дрозея, красота которыхъ достойна похвалы.

Бикіасъ подошелъ къ Пафнутію и, поцловавъ его, шенпулъ ему:

— Я говорилъ теб, дорогой братъ, что Венера всемогуща, она заставила тебя придти сюда помимо твоей воли. Безъ сомннія, ты преисполненъ благочестія, но если ты не признаешь, что она мать боговъ, твоя погибель несомннна. Знай, что старикъ математикъ Мелантій иметъ обыкновеніе говорить: ‘Безъ помощи Венеры я не въ состояніи былъ бы доказать свойствъ треугольника’.

Доріонъ, который въ продолженіе нсколькихъ минутъ разсматривалъ новаго пришельца, вдругъ захлопалъ въ восторг въ ладоши:

— Это онъ, друзья мои! Это его глаза, его борода, его туника. Это онъ! я встртился съ нимъ въ театр въ то время, когда наша Таиса показывала свои геніальныя руки. Онъ страшно волновался, и я могу засвидтельствовать, что онъ говорилъ сильно. Это честный человкъ, онъ отругаетъ насъ всхъ, его краснорчіе ужасно. Если Маркъ — Платонъ христіанъ, то Пафнутій — ихъ Демосенъ. Эпикуръ въ своемъ маленькомъ саду никогда не слыхалъ ничего подобнаго.

Между тмъ Филина и Дрозея пожирали глазами Таису. На голов у Таисы былъ внокъ блдныхъ фіалокъ, каждый цвтокъ котораго напоминалъ собою глаза ея, только фіалки были тономъ блдне и казались потухшими очами, а глаза ея яркими цвтами. У этой женщины былъ особый даръ, на ней все жило, все было душа и гармонія. Платье ея блдно лиловое, вышитое серебромъ, длинное, въ складкахъ своихъ точно таило печаль, ничто не оживляло его — ни браслеты, ни ожерелья, весь блескъ ея туалета заключался въ ея обнаженныхъ рукахъ. Восхищаясь прическою и платьемъ Таисы, об подруги, однако, молчали, не высказывали ей своего восторга.

— Какъ ты прекрасна!— сказала ей Филина.— Ты не могла быть лучше въ то время, когда ты только-что появилась въ Александріи. Между тмъ мать моя, которая помнитъ тебя въ то время, говорила, что было мало женщинъ, которыхъ можно было сравнить съ тобою.

— Что у тебя за новый поклонникъ,— спросила Дрозея,— какой у него странный, дикій видъ. Если бы существовали пастухи у слоновъ, вроятно, они были бы похожи на него. Откуда у тебя взялся, Таиса, такой дикій другъ? Не изъ троглодитовъ ли онъ подземныхъ, выпачканныхъ дымомъ, сажею Гадеса?

Но Филина, приложивъ палецъ къ устамъ Дрозеи, продолжала вмсто нея:

— Перестань, тайны любви должны оставаться тайнами и о нихъ не спрашиваютъ. Что касается меня, я бы предпочла поцлуй дымящейся Этны поцлую этого человка. Но наша кроткая Танса, которая прекрасна и милостива какъ богиня, подобно имъ, должна исполнять просьбы всхъ, не только людей пріятныхъ, какъ это длаемъ мы.

— Берегитесь вы об!— отвтила имъ Таиса.— Это магъ и чародй. Онъ все слышитъ и уметъ читать самыя сокровенныя мысли. Онъ вырветъ вамъ сердце во время сна, замнитъ его губкою и завтра, когда вы напьетесь воды, вы задохнетесь.

Он об поблднли, а Таиса отошла отъ нихъ и сла на ложе около Пафнутія. Вдругъ раздался голосъ Котта повелительный и вмст съ тмъ мягкій — вс разговоры стихли.

— Друзья, сядьте вс на ваши мста. Рабы, налейте подслащеннаго вина!

Затмъ, поднимая кубокъ, онъ провозгласилъ:

— Прежде всего выпьемъ за божественнаго Констанція и за геній имперіи. Отечество прежде всего, прежде боговъ, такъ какъ они въ немъ.

Вс гости поднесли къ устамъ своимъ кубки. Только Пафнутій не пилъ, потому что Констанцій былъ гонителемъ вры Никеи, и потому-что отечество христіанина не на земл. Доріонъ, выпивъ, замтилъ:

— Что такое отечество? Рка, которая течетъ. Берега ея измнчивы, воды постоянно обновляются.

— Я знаю, Доріонъ,— сказалъ префектъ флота,— что ты не обладаешь гражданскими доблестями, и по твоему мудрецъ долженъ жить вн общественныхъ интересовъ. По моему, напротивъ того, честный человкъ прежде всего долженъ принимать участіе въ длахъ государства. Государство — великое дло!

— Доріонъ спрашиваетъ: что такое отечество,— вмшался Гермодоръ, верховный жрецъ Сераписа,— на это я ему отвчу — отечество — алтари нашихъ боговъ и могилы нашихъ предковъ. Общія воспоминанія, общія надежды длаютъ изъ насъ согражданъ.

Молодой Аристобулъ прервалъ Гермодора:

— Клянусь Касторомъ, я видлъ сегодня лошадь необычайной красоты. Лошадь Демофона. Голова сухая, небольшая челюсть, толстая плечевая кость. Шея высокая, съ гордо поднятою головою, точно птухъ.

Но молодой Хереасъ покачалъ головой:

— Совсмъ эта лошадь не такъ хороша, какъ ты думаешь, Аристобулъ. У нея узкое копыто, бабки низки и она скоро будетъ никуда не годна.

Они продолжали такимъ образомъ спорить, какъ вдругъ раздался отчаянный крикъ Дрозеи.

— Ай! я чуть было не проглотила косточку длинне и остре стилета. Хорошо, что я успла ее во время вытащить изъ горла, какъ видно боги меня любятъ.

— Ты говоришь, Дрозея, что боги тебя любятъ?— спросилъ смясь Никіасъ.— Допускать это, значитъ предполагать, что они такъ же слабы, какъ люди. Человкъ, который любитъ, испытываетъ чувство глубокаго страданія. Въ любви сказывается слабость людей. Если боги любятъ Дрозею, это только доказательство ихъ несовершенства.

При этихъ словахъ Дрозея гнвно воскликнула:

— То, что ты говоришь, нелпо, и совсмъ не отвтъ. Впрочемъ, это твое свойство не понимать того, о чемъ говорятъ и отвчать словами лишенными смысла.

Никіасъ все смясь продолжалъ:

— Говори, говори, Дрозея, что бы ты ни говорила, приходится восхищаться всякій разъ, какъ ты откроешь ротъ, у тебя такіе чудные зубы.

Въ это время въ залъ вошелъ почтенный старецъ, небрежно одтый, съ гордо поднятою головою, медленною поступью, и обвелъ спокойнымъ взглядомъ всхъ присутствующихъ. Котта указалъ ему на мсто возл себя, на своемъ лож.

— Эвкритъ!— воскликнулъ онъ,— добро пожаловать! Не сочинилъ ли ты за этотъ мсяцъ новаго трактата философіи? Это, если я не ошибаюсь, девяносто второй отростокъ того тростника Нила, который ты возростилъ твоею аттическою рукою.

Поглаживая свою серебристую бороду, Эвкритъ отвчалъ:

— Соловей созданъ для того, чтобы пть — а я для того, чтобы воспвать безсмертныхъ боговъ.

Доріонъ. Въ лиц Эвкрита привтъ послднему изъ стоиковъ. Строгій и сдовласый, онъ среди насъ — представитель нашихъ предковъ. Онъ одинокъ въ толп людей и говоритъ слова, которымъ не внимаютъ.

Эвкритъ. Ты ошибаешься, Доріонъ. Философія добродтели не исчезла въ этомъ мір. У меня много учениковъ въ Рим, въ Александріи и въ Константинопол. Многіе умютъ властвовать надъ собою, быть свободными и находятъ счастье въ отреченій отъ благъ. Многіе напоминаютъ собою Эпиктета и Марка Аврелія. Но если бы даже въ самомъ дл добродтель исчезла съ лица земли, какое мн до этого дло — разв отъ меня зависитъ, чтобъ она существовала или не существовала? Только безумцы, Доріонъ, ищутъ счастья вн возможнаго для нихъ. Я не желаю ничего, чего бы не желали боги, и желаю всего, чего они желаютъ. При такихъ условіяхъ я уподобляюсь имъ и раздляю ихъ непогршимыя радости. Если добродтель исчезаетъ, я ни чего не имю противъ этого, и эта примиримость доставляетъ мн такое же наслажденіе, какъ высшее проявленіе моего разума или моего мужества. Во всемъ мудрость моя подражаетъ мудрости боговъ, и копія является драгоцнне оригинала: на нее потрачено больше труда, больше старанія.

Никіасъ. Понимаю. Ты присоединяешь себя къ божественному провиднію. Но если добродтель заключается только въ усиліи, Эвкритъ, въ этомъ напряженіи, въ силу котораго ученики Тенона думаютъ сдлаться похожими на боговъ, то лягушка, которая раздувается до надежды превратиться въ быка, есть высшая степень стоицизма.

Эвкритъ. Ты по обыкновенію смешься, Никіасъ, и, какъ всегда, превосходно смешься надъ собой. Но если быкъ, о которомъ ты упомянулъ, дйствительно богъ, такой какъ Аписъ или тотъ подземной быкъ, главнаго жреца котораго я вижу здсь, и если лягушка, проникшись мудростью, съуметъ превратиться въ него, разв не будетъ она выше быка и разв ты можешь запретить восхищаться ея великодушіемъ?

Четыре невольника внесли на столъ цлаго вепря, покрытаго шелковистою щетиною.

Вокругъ изъ запеченнаго тста были сдланы вепряты — они окружали звря, собираясь сосать, и тмъ удостовряли, что это самка.

Обращаясь къ монаху, Зеноеемисъ сказалъ:

— Друзья, между нами есть одинъ нежданный гость, который случайно присоединился къ намъ. Я говорю о знаменитомъ Пафнутіи, который въ уединеніи ведетъ столь удивительную жизнь.

Котта. Прибавь, Зеноеемисъ, что ему принадлежитъ первое мсто, потому что онъ пришелъ незванный.

Зеноеемисъ. И вотъ потому именно, любезный Луцій, мы должны принять его особенно дружески и узнать, чмъ мы можемъ особенно быть ему пріятны. Понятно, что для такого человка мене интересенъ запахъ жаркихъ, чмъ благоуханіе прекрасныхъ мыслей. Вроятно мы доставимъ ему удовольствіе, если переведемъ нашъ разговоръ на ученіе, къ которому онъ самъ принадлежитъ — на ученіе распятаго Христа. Что касается меня лично, ученіе это меня особенно интересуетъ своимъ множествомъ аллегорій и разнообразіемъ ихъ. Если возможно угадывать духъ по букв, то оно полно истины, и я высоко цню, что въ христіанскихъ книгахъ такъ много божественнаго откровенія. Но я долженъ сознаться, Пафнутій, что я не придаю того же значенія книгамъ евреевъ. Эти книги были написаны не по вдохновенію божественному, какъ говорятъ, а по внушенію злаго духа. Іавегъ, диктовавшій ихъ, былъ однимъ изъ тхъ духовъ, которые населяютъ низшіе слои атмосферы и причиняютъ намъ большинство испытываемыхъ нами страданій, но онъ невжественне и зле ихъ всхъ. Змй же златокрылый, который обвился спиралью своего голубого тла вокругъ древа познанія, былъ весь сотканъ изъ любви и свта. Борьба между этими двумя силами — между свтомъ и мракомъ — была неизбжна. Она началась съ первыхъ дней существованія міра. Въ то время когда Богъ только-что почилъ отъ своихъ трудовъ, Адамъ и Ева, первый мужчина и первая женщина, жили счастливо въ саду Эдемскомъ. Іавегъ возъимлъ намреніе, на ихъ несчастье, властвовать надъ ними и надъ всми поколніями, которыя Ева носила въ своей материнской утроб. Такъ какъ онъ не обладалъ ни компасомъ, ни лирою, такъ какъ ему одинаково была неизвстна наука, которая повелваетъ, ни искусство, которое покоряетъ, то онъ устрашилъ бдныхъ дтей,— то чудовищными явленіями, то причудливыми угрозами, то раскатами грома. Адамъ и Ева, чувствуя на себ его тнь, прижимались все ближе другъ къ другу и отъ страха любовь ихъ другъ къ другу все усиливалась. Змй сжалился надъ ними и ршилъ ихъ просвтить для того, чтобы они, сдлавшись всевдующими, не могли больше поддаваться лжи. Предпріятіе это требовало рдкаго благоразумія, и слабость первой четы длала его почти безнадежнымъ. Тмъ не мене благодушный дьяволъ ршился испробовать его. Тайно отъ Іавега, который имлъ претензію все видть, а на самомъ дл былъ совсмъ не такъ зорокъ, онъ приблизился къ двумъ созданіямъ, прельстилъ ихъ взоры красотою своей чешуи и блескомъ своихъ крыльевъ. Затмъ онъ заинтересовалъ ихъ умъ, изображая своимъ тломъ точныя фигуры, каковы кругъ, эллипсисъ и спираль, замчательныя свойства которыхъ поздне были признаны греками. Адамъ раздумывалъ надъ этими фигурами боле, чмъ Ева. Но когда змй заговорилъ о высшихъ истинахъ, которыя не поддаются изображеніямъ, онъ замтилъ, что Адамъ, сотворенный изъ красной земли, былъ слишкомъ грубъ для того, чтобы постичь такія тонкія знанія, Ева же, по природ боле нжная и впечатлительная, легче усвоивала ихъ. И потому онъ сталъ говорить о нихъ ей одной въ отсутствіе ея мужа, для того, чтобъ она сперва ими прониклась…

Доріонъ. Позволь, Зеноемисъ, прервать тебя. Въ ми, который ты намъ передалъ, я узналъ эпизодъ борьбы Паллады — Аины съ гигантами. Іавегъ очень похожъ на Тифона, а Паллада изображается аинянами со змемъ около. Но то, что ты повдалъ намъ, заставило меня усомниться въ ум и искренности твоего змя. Еслибы онъ дйствительно былъ мудръ, неужели онъ повдалъ бы свою мудрость маленькой, женской головк, неспособной вмстить ее въ себ? Я такъ думаю, что онъ скоре былъ такой же невжда и лгунъ, какъ самъ Іавегъ и что онъ избралъ Еву именно потому, что ее было не трудно соблазнить, въ Адам же онъ предполагалъ больше ума и способности разсуждать.

Зеноемисъ. Знай, Доріонъ, что самыя высокія, чистыя истины постигаются не разсужденіемъ, не умомъ, а чувствомъ. А потому женщины, хотя он въ большинств случаевъ разсуждаютъ мене мужчинъ, благодаря своей впечатлительности, легче постигаютъ все отвлеченное, божественное. Имъ данъ даръ пророчества и не безъ основанія изображаютъ Аполлона Киаредскаго одтымъ подобно женщинамъ въ разввающемся плать. Слдовательно змй искуситель былъ правъ, что бы ты ни говорилъ, Доріонъ, избравъ для своего дла просвщенія не грубаго Адама, а Еву, которая была бле млека и звздъ. Она почтительно выслушала его и позволила подвести себя къ древу познанія, которое касалось втвями неба и было орошено, какъ росою, духомъ божества. Древо это было покрыто листьями, которые говорили всми языками будущихъ народовъ и вс они сливались въ одно общее созвучіе. Его обильные плоды вкушающимъ ихъ открывали знаніе металловъ, камней, растеній, а также законовъ физическихъ и нравственныхъ, но плоды эти были огненные и тотъ, кто боялся страданій и смерти, не ршался вкушать ихъ. Ева же, послушная урокамъ змія, стала выше напрасныхъ страховъ и пожелала попробовать плодовъ, которые даютъ познаніе Бога. Но для того, чтобы Адамъ, котораго она любила, не сталъ бы ниже ея, она взяла его за руку и подвела къ этому удивительному дереву. Сорвавъ съ него пылающее яблоко, она вкусила его и передала своему сотоварищу. На бду Іавегъ, случайно гулявшій въ саду, застигъ ихъ и, увидя, что они начинаютъ все познавать, страшно разсвирплъ. Въ ревности онъ внушалъ особенный страхъ. Собравъ вс свои силы, онъ поднялъ такой шумъ, въ нижнихъ слояхъ воздуха, что оба эти слабыя существа совершенно растерялись. Плода, древа познанія выпалъ изъ рукъ перваго человка, а первая женщина, обхвативъ за шею несчастнаго, сказала ему: ‘Я хочу остаться въ невдніи и страдать съ тобою’. Торжествующій Іавегъ такимъ образомъ забралъ въ свои руки Адама и Еву и все ихъ смя посредствомъ страха и изумленія. Его искусство, заключавшееся только въ умніи производить грубые метеоры, взяло верхъ надъ знаніемъ змія, который былъ и музыкантъ, и математикъ. Отъ него люди научились несправедливости, невжеству, жестокости, онъ посялъ зло на земл. Онъ преслдовалъ Каина и его сыновей за то, что они занимались промыслами, онъ истребилъ филистимлянъ за то, что они сочиняли благочестивыя поэмы и басни въ род Эзоповыхъ басенъ. Онъ былъ заклятымъ врагомъ науки и красоты, и родъ человческій, въ продолженіе многихъ вковъ, искупилъ кровью и слезами пораженіе крылатаго змя. По счастью, между греками нашлись такіе тонкіе люди, какъ Пиагоръ и Платонъ, которые силой своей геніальности напали на т идеи и изображенія, которыя врагъ Іавега напрасно старался когда-то передать первой женщин. Въ нихъ была мудрость змя, вотъ отчего,— какъ справедливо замтилъ Доріонъ,— змй въ такомъ почитаніи у аинянъ. Наконецъ, во времена не столь отдаленныя, въ образ людей появилось три высшихъ духа, которымъ дано было сорвать самые роскошные плоды съ этого древа знанія, корни котораго перескаютъ землю, а вершина котораго достигаетъ неба. Вотъ что я хотлъ сказать, чтобы отмстить за христіанъ, которымъ очень часто приписываютъ ошибки евреевъ.

Доріонъ. Если я тебя врно понялъ, Зеноемисъ, три удивительныхъ человка открыли тайны, которыя были сокрыты для Пиагора, Платона, для всхъ философовъ Греціи и даже для божественнаго Эпикура, который, однако, освободилъ человка отъ всякихъ напрасныхъ страховъ. Мы теб будемъ весьма благодарны, если ты намъ разскажешь, какимъ образомъ эти три смертныхъ познали знанія, ускользнувшія отъ наблюдательности мудрецовъ.

Зеноемисъ. Мн приходится повторить теб, Доріонъ, что наука и созерцаніе только первыя ступени знанія, вчныя же истины познаются только экстазомъ.

Гермодоръ. Совершенно врно, Зеноемисъ, для души экстазъ такъ же необходимъ, какъ для кузнечика роса. Но скажемъ еще точне: только духъ способенъ къ полному восхищенію, человкъ вдь тройственъ, онъ состоитъ изъ матеріальнаго тла, изъ души тоже матеріальной, но боле тонкаго свойства, и изъ духа нетлннаго. Когда, покинувъ тло, точно дворецъ вдругъ сдлавшійся молчаливымъ и одинокимъ, пролетвъ по садамъ души, духъ соединится съ Богомъ, онъ предвкушаетъ наслажденіе преждевременной смерти или скоре будущей жизни, ибо смерть есть жизнь и въ этомъ состояніи онъ обладаетъ единовременно и безконечнымъ блаженствомъ, и абсолютнымъ знаніемъ. Онъ вступаетъ въ единство, которое есть все. Онъ длается совершеннымъ.

Никіасъ. Это восхитительно. Но, говоря откровенно, Гермодоръ, я не вижу большой разницы между ‘все’ и ничего. Мн кажется, нтъ даже словъ, чтобъ выразить эту разницу. Безконечное страшно походитъ на ничто, оба эти понятія одинаково вн пониманія. По моему, совершенство при такихъ условіяхъ обходится дорого: за него приходится платиться всмъ существомъ, чтобы достичь его, надо перестать существовать. Эта такая немилость, которой не избжалъ даже самъ Богъ съ тхъ поръ, какъ философамъ вздумалось его совершенствовать. Если мы не знаемъ, что значитъ не существовать, мы не можемъ знать и того, что значитъ существовать. Мы ровно ничего не знаемъ. Говорятъ, людямъ невозможно столковаться. Мн кажется, напротивъ, несмотря на шумъ нашихъ споровъ, что имъ невозможно въ конц-концовъ не пасть вмст погребенными одинъ подл другого подъ грудой накопленныхъ ими противорчій, какъ Пеліонъ на Оссу.

Котта. Я очень люблю философію и изучаю ее на досуг, но для меня она понятна только въ книгахъ Цицерона. Рабы, наполните чаши подслащеннымъ виномъ!

Каликратъ. Странное дло! Когда я голоденъ, я думаю о времени, когда поэты-трагики садились за столъ добрыхъ тирановъ, и у меня такъ и текутъ слюнки. По только я прикоснусь къ вину, которымъ ты насъ такъ щедро угощаешь, великодушный Луцій, я мечтаю лишь о междоусобныхъ распряхъ и героическихъ битвахъ. Я красню при мысли о томъ, что живу во времена безъ славы, я взываю къ свобод и мысленно проливаю кровь съ послдними римлянами на Филиппійскихъ поляхъ.

Котта. При закат республики мои предки погибли вмст съ Брутомъ за свободу. Но подлежитъ сомннію, не было ли то. что ни называли свободою римскаго народа, возможностью властвовать надъ нимъ. Я не отрицаю, что свобода есть первое благо націи. Но чмъ дальше я живу, тмъ боле я убждаюсь, что только сильное правительство въ состояніи обезпечить благополучіе націи. Въ продолженіе сорока лтъ я занималъ самые высокіе посты государства, и я опытомъ пришелъ къ убжденію, что народъ угнетенъ, когда власть слаба. И потому т, которые подобно большинству риторовъ, стараются ослабить власть, совершаютъ преступленіе. Если воля одного чековка иногда пагубна, то согласіе цлаго народа длаетъ всякое ршеніе невозможнымъ. Прежде чмъ настало величіе римской имперіи, народъ бывалъ счастливъ только при разумныхъ деспотахъ.

Гермодоръ. Мое мнніе. Люцій, таково, что нтъ формы правленія, которая была бы дйствительно хороша, да, вроятно, ея и не можетъ быть,— иначе греки, перепробовавшіе столько разныхъ формъ, напали бы на эту настоящую. Въ этомъ отношеніи нечего разсчитывать и на будущее. Несомннные признаки заставляютъ думать, что міръ близокъ къ паденію въ невжеств и варварств. Намъ дано было присутствовать при страшной агоніи цивилизаціи. Изъ всхъ радостей, которыя даютъ разумъ, наука и добродтель, у насъ осталась только одна — смотрть, какъ мы умираемъ.

Котта. Несомннно, что голодъ народа и дерзость Варварой, страшные бичи. Но съ хорошимъ флотомъ, хорошею арміею, хорошими финансами…

Гермодоръ. Къ чему самообольщеніе? Угасающая имперія — легкая добыча для варваровъ. Города, сооруженные геніальностью эллиновъ и латинскимъ терпніемъ, скоро будутъ захвачены пьяными дикарями. На земл не будетъ ни искусства, ни философіи. Изображенія боговъ будутъ низвержены, и въ храмахъ, и въ душахъ настанетъ ночь для разума и смерть для міра. Разв можно предположить, что сарматы будутъ заниматься учеными трудами, что германцы станутъ заниматься музыкою и философіею, что кведы, и маркоманы начнутъ почитать безсмертныхъ боговъ? Нтъ, все приходить къ паденію. Старый Кинотъ -эта колыбель міра — сдлается его могилою, Серапису, богу смерти, будетъ воздаваться поклоненіе смертныхъ, и я буду послднимъ жрецомъ послдняго бога.

Въ эту минуту странная фигура приподняла завсу, и передъ пирующими появился маленькій горбунъ съ острой, плшивой головой. Онъ былъ одтъ въ азіатскомъ вкус, въ голубой тюник, и вокругъ ногъ, какъ у варваровъ, на немъ были красные штаны съ золотыми звздами. Пафнутій призналъ въ немъ Маркуса Аріанина и, устрашась молніи и грома, поднялъ руки къ верху и поблднлъ отъ страха. Одно присутствіе этого еретика сдлало то, чего не могли сдлать на этомъ пиршеств дьяволовъ, ни проклятія язычниковъ и ложныя ученія философовъ — онъ совершенно растерялся. Онъ хотлъ бжать, но, взглянувъ на Таису, успокоился. Онъ прочиталъ въ душ ея и понялъ, что она, которой суждено было сдлаться святой, уже охраняла его. Онъ взялся за полу ея длиннаго платья и мысленно молился Христу Спасителю.

Восторженный шопотъ встртилъ появленіе этого человка, котораго звали Платономъ христіанъ. Первый обратился къ нему Гермодоръ.

— Пресвтлйшій Маркусъ, мы вс счастливы тебя видть, и ты пришелъ какъ нельзя боле кстати. Изъ христіанскаго ученія мы знаемъ только то, что проповдывалось публично. Понятно, что такой философъ, какъ ты, не можешь думать такъ, какъ думаетъ не развитой человкъ, и намъ весьма любопытно будетъ узнать твое мнніе о главныхъ таинствахъ религіи, которую ты исповдуешь. Нашъ дорогой Зеноемисъ, какъ ты знаешь, любитель символовъ допрашивалъ сейчасъ нашего знаменитаго Пафнутія о книгахъ евреевъ. Но Пафнутій не далъ ему отвта, и въ этомъ нтъ ничего удивительнаго, гость нашъ посвятилъ себя молчанію, и Богъ наложилъ печать на его уста въ пустын. Но ты, Маркусъ, который говоришь въ собраніяхъ христіанъ и въ совтахъ божественнаго Константина, ты, если только пожелаешь, можешь удовлетворить наше любопытство, открывъ намъ христіанскія истины, которыя сокрыты въ притчахъ христіанъ. Первою изъ этихъ истинъ не является ли существованіе Бога единаго, въ котораго я, лично, твердо врю?

Маркусъ. Да, достопочтенные собратья, я врую во единаго Бога, не рожденнаго, единаго вчнаго, являющагося началомъ всхъ вещей. Такимъ людямъ, какъ Гермодоръ и Зеноемисъ, которые, не будучи христіанами, обладаютъ основами знанія, извстно, что Богъ создалъ міръ не сразу и не безъ перерывовъ. Отъ Него родился Единственный Сынъ, Которымъ было сотворено все.

Гермодоръ. Ты говоришь истину, Маркусъ, и сынъ этотъ равно почитается подъ именами Гермеса, Миры, Адониса, Аполлона и Христа.

Маркусъ. Я не былъ бы христіаниномъ, если бы называлъ его иными именами, кром Іисуса, Христа или Спасителя. Онъ истинный сынъ Божій. Полагать же, что онъ существовалъ прежде своего рожденія,— это абсурдъ, который можетъ быть предоставленъ Никейскимъ ублюдкамъ.

Пафнутій блдный, съ выступившими каплями болзненнаго пота на чел, упорно храня торжественное молчаніе, при этихъ словахъ сотворилъ крестное знаменіе.

Маркусъ продолжалъ:

— Перестань глумиться надъ истиннымъ Богомъ христіанъ, Никій. Единственный сынъ его, Христосъ, создавъ міръ, являлся снова, чтобы исправить дло рукъ своихъ, ибо созданіе не могло быть совершеннымъ, и къ добру при этомъ необходимо примшивалось зло.

Ни кій. Что такое зло и что такое добро?

Наступило короткое молчаніе, во время котораго Гермодоръ, вытянувъ руку на скатерти, показалъ маленькаго осла изъ коринскаго металла, навьюченнаго двумя корзинами, изъ которыхъ въ одной были блыя оливки, а въ другой черныя.

— Посмотрите на эти оливки. Взоръ нашъ испытываетъ удовольствіе при вид контраста ихъ окраски, и намъ нравится, что эти свтлы, а т темны. Но если бы он были одарены мыслью и сознаніемъ, блыя сказали бы: надо, чтобы вс оливки были блы, не хорошо, когда он черны, и народъ черныхъ оливокъ возненавидлъ бы народъ блыхъ оливокъ. Нашъ взглядъ на нихъ правильне, ибо мы на столько же выше ихъ, на сколько боги выше насъ. Для человка, которому открыта лишь часть вещей, зло есть зло. Для Бога, объемлющаго все цлое, зло есть добро. Само собой, безобразіе безобразно, а никакъ не красиво, но если бы все было красиво, въ общемъ не было бы красоты. Итакъ, хорошо, чтобы было зло, какъ доказалъ это второй Платонъ, боле великій, нежели первый.

Эвкритъ. Будемъ говорить съ точки зрнія добродтели. Зло является зломъ не для міра, несокрушимую гармонію коего оно и не нарушаетъ, но для злого человка творящаго его, который могъ бы не длать этого зла.

Котта. Клянусь Юпитеромъ! Вотъ славное разсужденіе!

Эвкритъ. Міръ — это трагедія превосходнаго поэта. Богъ, создавшій ее, каждому изъ насъ назначилъ въ ней особую роль. Если онъ желаетъ, чтобы ты былъ нищимъ, принцемъ, или колченогимъ, изображай какъ можно лучше предназначенное теб лицо.

Никій. Конечно, хорошо, если колченогій изъ трагедіи будетъ хромать, какъ Гефестъ, хорошо, если безумецъ предается неистовствамъ Аякса, если кровосмсительница возобновитъ преступленія Федры, предатель станетъ предавать, пройдоха — лгать, душегубецъ — убивать, и по окончаніи пьесы вс актеры, короли, праведники, кровожадные тираны, благочестивыя двы, распутныя супруги, великодушные граждане и подлые убійцы получатъ отъ поэта равную долю одобренія.

Эвкритъ. Ты искажаешь мою мысль, Никій, и превращаешь прекрасную молодую двушку въ отвратительную Горгону. Сожалю тебя, что ты профанъ въ природ божества, справедливости и вчныхъ законовъ.

Зеноеемисъ. Что меня касается, друзья мои. я врю въ реальность добра и зла. Но я убжденъ, что ни единаго человческаго поступка — хотя бы даже это былъ поцлуй Іуды,— не совершается на свт безъ того, чтобы онъ не носилъ въ себ зародыша искупленія. Зло споспшествуетъ окончательному спасенію людей, и въ этомъ случа оно происходитъ on, добра и иметъ сходство съ достоинствами, присущими добру. Христіане прекрасно выразили это сказаніемъ о человк съ рыжими волосами и бородой, который, предавая своего учителя, далъ ему лобзаніе мира и этимъ актомъ запечатллъ спасеніе человческаго рода. И, но моему, нтъ ничего несправедливе и неосновательне, чмъ та ненависть, съ какою нкоторые ученики Павла-обойщика преслдуютъ несчастнйшаго изъ апостоловъ Христа, упуская изъ виду, что лобзаніе Искаріота, предвозвщенное самимъ Христомъ, согласно собственному ученію ихъ, было необходимо для искупленія человчества, и не прими Іуда кошелекъ съ 30 серебренниками, божественная премудрость была бы поругана, Привидніе не удовлетворено въ своихъ ожиданіяхъ, предначертанія его разстроены, міръ предоставленъ злу, невжеству и смерти.

Маркусъ. Божественная премудрость предвидла, что Іуда, не смотря на свою свободную волю не давать лобзанія предателя, тмъ не мене дастъ его. И такимъ образомъ, преступленіе Искаріота она употребила въ вид краеугольнаго камня въ чудесное зданіе искупленія.

Зеноеемисъ. Я сейчасъ говорилъ съ тобою, Маркусъ, какъ будто бы врилъ въ то, что искупленіе человчества совершено распятымъ Христомъ, ибо въ это вруютъ христіане,— и, чтобы лучше постигнуть ошибку людей врующихъ въ вчное проклятіе Іуды, я проникся ихъ убжденіемъ. Что же касается самой тайны искупленія, скажу вамъ, дорогіе друзья, если вамъ сколько-нибудь интересно услыхать это, какъ на самомъ дл оно совершилось на земл.

Собесдники кивнули ему въ знакъ согласія.

Подобно аинскимъ двамъ съ священными корзинами Цереры, въ зало вошли двнадцать молодыхъ двушекъ съ корзинами гранатъ и яблокъ на головахъ, легкой поступью, мрность которой отмчалась незримой флейтой. Он поставили корзины на столъ, флейта смолкла и Зеноемисъ произнесъ слдующее:

— Когда Евноя, мысль Бога, создала міръ, управленіе землей она поручила ангеламъ. Но послдніе не сохранили той чистоты, которая приличествуетъ правителямъ. Замтивъ красоту дщерей человческихъ, они врасплохъ напали на нихъ вечеромъ у цистернъ и сошлись съ ними. Отъ этихъ браковъ произошло лютое племя, покрывшее землю несправедливостью и жестокостями, и придорожная пыль впитывала въ себя неповинную кровь. При вид этого Евноей овладла безконечная печаль.

‘Такъ вотъ что я надлала!— вздохнула она, склоняясь къ мужу.— Бдныя мои дти изъ-за меня обречены на горькую жизнь. Ихъ страданія — мой грхъ, который я искуплю. Самъ Богъ, мыслящій лишь чрезъ мое посредство, не былъ бы въ состояніи возвратить имъ первобытную чистоту. Что сдлано, то сдлано,— твореніе на вки осталось неудачнымъ. По крайней мр, я не покину моихъ созданій. Если я не могу сдлать ихъ счастливыми, подобно себ, я могу сдлать себя несчастной столь же, какъ и они. Такъ какъ это моя была ошибка дать имъ тла, которыя ихъ унижаютъ, то я сама приму на себя тло, такое же, какъ у нихъ, и отправлюсь жить среди нихъ.

‘Сказавъ это, Евноя снизошла на землю и воплотилась во чрев одной аргіянки. Она родилась маленькой и тщедушной и была названа Еленой. Подчиненная житейскимъ тягостямъ, она скоро разцвла въ граціи и красот и стала вожделеннйшей женщиной въ мір, какъ она себ и положила, дабы смертнымъ тломъ своимъ претерпть самыя ужасныя скверны. Безотвтная жертва сладострастныхъ и жестокихъ людей, она обрекла себя на похищеніе и адюльтеръ, во имя искупленія всхъ адюльтеровъ, всхъ жестокостей, всхъ беззаконій, и своей красотой причинила погибель народовъ, чтобы Богъ могъ простить преступленія вселенной. И никогда божественная мысль, никогда Евноя не была такъ обворожительна, какъ въ т дни, когда, въ качеств женщины, она отдавалась и героямъ, и пастухамъ. Поэты угадывали ея божественность, изображая ее столь мирной, столь прекрасной и столь роковой и обращаясь къ ней съ такимъ воззваніемъ: ‘чистая душа, подобная безмятежности морей!’

‘Такимъ-то образомъ Евноя была жалостью вовлечена во зло и въ страданіе. Она умерла, и аргіянцы указываютъ ея могилу, ибо она должна была посл наслажденія познать смерть и отвдать вс горькіе плоды, ею посянные. Но, покинувъ разложившееся тло Елены, она воплотилась въ образ другой женщины и снова предоставила себя всяческому поруганію. Такимъ образомъ, переходя изъ одного тла въ другое и переживая среди насъ тяжелые годы, она принимаетъ на себя грхи міра. Жертва ея не останется втун. Связанная съ нами узами тла, любя и плача вмст съ нами, она совершитъ свое и наше искупленіе, и на блой груди своей восхититъ насъ ко вновь обртенному небесному миру.

Гермодоръ. Миъ этотъ для меня не новость. Помнится, разсказывали, что подъ видомъ одной изъ своихъ метаморфозъ эта божественная Елена жила при чарод Симон во времена императора Тиверія. Я полагалъ, однако, что паденіе ея было невольное, что увлекли ее ангелы въ моментъ своего паденія.

Зеноемисъ. Ты правъ, Гермодоръ, что люди мало посвященные въ тайны, полагали, что печальная Евноя пала противъ своего желанія. Но если бы мнніе было справедливо, въ такомъ случа Евноя не была бы куртизанкой-искупительницей, жертвой, покрытой всевозможной грязью, хлбомъ, пропитаннымъ кровью нашего позора, пріятнымъ даромъ, достохвальной жертвой, всесожженіемъ, дымъ котораго возносится къ Богу. Если прегршенія ея не произвольны, въ такомъ случа они не заключаютъ въ себ никакой добродтели.

Каликратъ. Не извстно ли, Зеноемисъ, въ какой стран, подъ какимъ именемъ, въ какомъ очаровательномъ облик, въ настоящее время живетъ эта вчно возрождающаяся Елена?

Зеноемисъ. Нужно быть великимъ мудрецомъ, чтобы открыть эту тайну. А мудрость, Каликратъ, не дается поэтамъ, живущимъ въ грубомъ мір формъ и, подобно дтямъ, забавляющимся звуками и суетными образами.

Каликратъ. Страшись оскорблять боговъ, нечестивый Зеноемисъ, поэты дороги имъ. Первые законы были продиктованы въ стихахъ самими безсмертными, и прорицанія боговъ представляютъ собою поэмы. Гимны для небеснаго слуха являются пріятными звуками. Кто того не знаетъ, что поэты вщуны и что отъ нихъ ничто не скрыто. Будучи самъ поэтомъ и увнчанный лаврами Аполлона, я всмъ открою послднее воплощеніе Евнои. Предвчная Елена рядомъ съ нами: она видитъ насъ, и мы видимъ ее. Взгляните на эту женщину, облокотившуюся на подушки своего ложа, столь прекрасную, погруженную въ мечты, глаза которой увлажены слезами, а на устахъ ея горятъ поцлуи. Это она! Прелестная, какъ въ дни Пріама и въ цвтущій періодъ Азіи, Евноя въ наши дни именуется Таисой.

Филина. Что ты говоришь, Каликратъ? Наша дорогая Таиса была знакома съ Парисомъ, Менелаемъ и ахейцами, съ кнемидскими красавицами, сражавшимися передъ Иліономъ? Скажи, Таиса, великъ ли былъ троянскій конь?

Аристобулъ. Кто говоритъ о кон?

— Я пилъ, какъ еракіецъ!— вскричалъ Хереасъ.

И онъ скатился подъ столъ.

Каликратъ подняла, кубокъ:

— Если мы хватимъ сгоряча, мы умремъ безъ мести.

Старый Котта заснулъ, и его лысая голова тихо покачивалась на широкихъ плечахъ.

Доріонъ казался весьма взволнованнымъ въ своей философской тог. Пошатываясь, подошелъ онъ къ ложу Таисы.

— Таиса, я люблю тебя, хотя и недостойно меня любить женщину.

Тайса. Отчего же ты не испытывалъ любви ко мн нсколько минутъ тому назадъ?

Доріонъ. Потому что у меня тогда былъ пустой желудокъ.

Тайса. А я, бдный другъ мой, пила только воду, и потому не претендуй, что не испытываю къ теб любви.

Доріонъ не сталъ слушать дале и проскользнулъ къ Дрозеи, приглашавшей его взоромъ, чтобы отвлечь его отъ своей подруги. Зеноемисъ, занявъ покинутое мсто, поцловалъ Таису въ губы.

Тайса. Я считала тебя боле добродтельнымъ.

Зеноемисъ. Я достигъ совершенства, а въ такомъ положеніи люди не подчинены никакому закону.

Тайса. А разв ты не боишься опорочить твою душу въ объятіяхъ женщины?

Зеноемисъ. Тло можетъ уступить желанію безъ того, чтобы душа принимала въ этомъ какое-либо участіе.

Тайса. Убирайся! Я хочу, чтобы меня любили и тломъ, и душой. Вс эти философы — козлы.

Лампы тухли одна за другою. Блдный день, проникавшій въ промежутки между портьерами, освщалъ багровыя лица и напухшія глаза собесдниковъ. Аристобулъ, свалившійся съ сжатыми кулаками рядомъ съ Хереасомъ, во сн посылалъ своихъ конюховъ къ воронамъ. Зеноемисъ сжималъ въ объятіяхъ растерзанную Филину. Доріонъ лилъ на открытую грудь Дрозеи капельки вина, подобно рубинамъ скатывавшіяся съ блой груди ея, взволнованной смхомъ, причемъ философъ преслдовалъ ихъ своими губами и пилъ съ атласнаго тла. Эвкритъ всталъ, положивъ руку на плечо Никія, онъ увлекъ его въ глубь залы.

— Другъ,— сказалъ онъ ему,— если ты продолжаешь еще размышлять, скажи, о чемъ думаешь?

— Я думаю, что любовная связь съ женщиной — это сады Адониса.

— Что ты хочешь этимъ сказать?

— Разв ты не знаешь, Эвкритъ, что женщины ежегодно на своихъ террасахъ устроиваютъ садики, сажая вербы въ глиняныя сосуды для любовника Венеры. Вербы эти зеленютъ нкоторое время, затмъ увядаютъ.

— Что же въ этомъ, Никій? Безумно привязываться къ тому, что преходяще.

— Если красота лишь тнь, вожделніе есть не боле какъ молнія. Какое же безуміе въ жажд красоты? Напротивъ, не разумно ли, чтобы преходящее сходилось съ мимолетнымъ и чтобы молнія пожирала скользящую тнь.

— Никій, ты производишь на меня впечатлніе ребенка, играющаго въ бабки. Послушайся меня: будь свободенъ. Только такимъ путемъ ты станешь человкомъ.

— Какъ же можно быть свободнымъ, Эвкритъ, разъ ты облеченъ въ тло?

— Ты сейчасъ увидишь, сынъ мой. Сейчасъ ты скажешь: Эвкритъ былъ свободенъ.

Старецъ говорилъ, прислонившись къ порфировой колонн, чело его освщалось первыми лучами зари. Гермодоръ и Маркусъ подошли и стали передъ нимъ, около Никія, и вс четверо, безучастные къ смху и крику пирующихъ, бесдовали о божественныхъ предметахъ. Эвкритъ говорилъ такъ умно, что Маркусъ замтилъ ему:

— Ты достоинъ познанія истиннаго Бога.

Эвкритъ отвчалъ:

— Истинный Богъ въ сердц мудреца.

Затмъ они заговорили о смерти.

— Я желаю, чтобы она застала меня за самоисправленіемъ, внимательнымъ ко всмъ моимъ обязанностямъ. Передъ лицомъ ея я воздну чистыя руки мои къ небесамъ и скажу богамъ: ‘Боги, образы ваши, помщенные вами во храм души моей, я не осквернилъ ничмъ, я увшалъ его своими мыслями, наравн съ гирляндами, листьями и внками. Я жилъ сообразно съ вашимъ провидніемъ. Я довольно жилъ’.

Говоря это, онъ поднялъ руки къ небу и лицо его блистало отъ свта. На одну минуту онъ задумался. Затмъ снова началъ онъ съ глубокой радостью:

— Отлпись отъ жизни, Эвкритъ, подобно тому, какъ падаетъ зрлая оливка съ благодарностью къ дереву, носившему ее, и благословляя землю, ея кормилицу!

Съ этими словами, вытащивъ изъ складки своего платья обнаженный кинжалъ, онъ всадилъ его себ въ грудь.

Когда слушатели его вс вмст схватили его руку, остріе кинжала проникло уже въ сердце мудреца. Эвкритъ упокоился. Гермодоръ и Никій снесли блдное окровавленное тло на одно изъ праздничныхъ ложъ, посреди пронзительныхъ криковъ женщинъ, брюзжанья гостей, обезпокоенныхъ въ ихъ дремот, и сладострастныхъ вздоховъ, заглушавшихся въ тни ковровъ. Старый Котта, пробужденный отъ своего солдатскаго сна, былъ уже около трупа, разсматривая рану и крича:

— Позвать моего доктора Аристея.

Никій покачалъ головой:

— Эвкритъ не существуетъ боле. Онъ хотлъ умереть такъ, какъ другіе желаютъ любить. Онъ, подобно всмъ намъ, повиновался неисповдимому влеченію. И вотъ теперь онъ уподобился богамъ, у которыхъ нтъ никакихъ желаній.

Котта сталъ бить себя по лбу:

— Умереть! желать смерти, когда можно еще служить государству, какая безсмыслица!

Между тмъ Пафнутій и Таиса остались неподвижными, безмолвными, рядомъ другъ съ другомъ, съ душой, преисполненной отвращенія, ужаса и упованія.

Вдругъ монахъ схватилъ за руку комедіантку, перешагнулъ вмст съ ней черезъ пьяницъ, свалившихся около спавшихъ вмст паръ и, пройдя по розлитымъ крови и вину, увлекъ ее на улицу.

Розовый день поднимался надъ городомъ. Длинныя колоннады тянулись съ двухъ сторонъ уединеннаго пути, вдали надъ ними высилась блестящая верхушка гробницы Александра. На плитахъ шоссе тамъ и сямъ валялись внки безъ листьевъ и потухшіе факелы. Въ воздух чувствовалось свжее дыханіе моря.

Пафнутій съ омерзеніемъ сорвалъ свое пышное платье и попиралъ лоскутья его ногами.

— Ты слышала ихъ, моя Таиса!— вскричалъ онъ.— Они изрыгали всякія безумства, всякія мерзости. Они влачили Божественнаго Создателя всего міра къ гемонскимъ ступенямъ демоновъ ада, нагло отрицали добро и зло, поносили Христа и прославляли Іуду. И гнуснйшій изъ всхъ, шакалъ мрака, смердящая тварь, аріанинъ, преисполненный разврата и смерти, раскрылъ уста свои, подобныя могил. Таиса моя, ты видла, какъ они пресмыкаются передъ тобой, эти нечистые слизняки, и оскверняютъ тебя своимъ липкимъ потомъ, ты видла ихъ, этихъ скотовъ, уснувшихъ подъ пятами рабынь, ты видла ихъ, этихъ животныхъ, валявшихся на ковр, загрязненномъ ихъ рвотой, ты видла его, этого безумнаго старика, какъ пролилъ онъ свою кровь, боле дешевую, нежели вино, пролитое во время дебоша, и бросился по выход изъ оргіи прямо на встрчу нежданному Христу. Хвала Богу! Ты видла этотъ ужасъ и постигла его гнусность. Таиса, Таиса, Таиса, вспомни безуміе этихъ философовъ и скажи, неужели ты желаешь сумасбродствовать вмст съ ними? Вспомни взгляды, жесты, смхъ достойныхъ ихъ подругъ, этихъ двухъ похотливыхъ и злобныхъ потаскушекъ, и скажи, желаешь ли оставаться такой же, какъ он!

Тайса, съ сердцемъ, возмущеннымъ непріятностями этой ночи, сознавая безучастность и скотскую страсть мужчинъ, злобу женщинъ, усталая, вздыхала:

— Я смертельно устала, о отецъ мой! Гд найти покой? Я чувствую чело мое въ огн, въ голов пустота, а руки до того отяжелли, что у меня не хватило бы силы взять счастіе, если бы мн протягивали его на разстояніи моей руки..

Пафнутій взглянулъ на нее съ состраданіемъ:

— Мужайся, сестра моя: часъ покоя настаетъ для тебя, свтлый и чистый, подобный этимъ парамъ, которые ты видишь поднимающимися съ садовъ и водъ.

Они приближались къ дому Таисы и могли уже разглядть, какъ надъ стной росистыя верхушки платановъ и терпентинныхъ деревьевъ, окружавшихъ гротъ Нимфъ, трепетали при утреннемъ втерк. Передъ ними была общественная площадь, пустынная, окруженная памятниками, въ вид столбовъ, и обтными статуями, съ мраморными скамьями, въ вид амфитеатра по краямъ, стоявшими на ножкахъ изъ химеръ.

Тайса опустилась на одну изъ этихъ скамеекъ. Затмъ, поднявъ на монаха тревожный взглядъ, она спросила:

— Что же длать?

— Надо,— отвчалъ монахъ,— слдовать за Тмъ, Кто пришелъ за тобою. Онъ отрываетъ тебя отъ свта, подобно виноградарю, срывающему кисть, которая могла бы попортиться на дерев, и несетъ подъ прессъ, чтобъ превратить ее въ душистое вино. Слушай: въ 12-ти часахъ отъ Александріи, къ востоку, недалеко отъ моря, есть женскій монастырь, уставъ котораго — образецъ премудрости, заслуживалъ бы прославленія подъ звуки теорбы и тамбуриновъ. Можно справедливо сказать, что женщины, подвизающіяся тамъ, стоя стопами на земл, челомъ своимъ касаются неба. Въ семъ мір он ведутъ жизнь ангеловъ. Он желаютъ быть нищими, чтобы заслужить любовь Христа, скромными, чтобы Онъ взиралъ на нихъ, цломудренными, чтобы Онъ сталъ ихъ супругомъ. Онъ ежедневно посщаетъ ихъ въ одежд садовника, съ босыми ногами, красивыя руки Его отверсты, однимъ словомъ,— какъ Онъ явился Маріи на пути ко гробу. Да, я сегодня же сведу тебя въ этотъ монастырь, моя Таиса, и вскор, пріобщенная къ симъ святымъ двамъ, ты раздлишь съ ними ихъ божественныя бесды. Он ожидаютъ гебя, какъ сестру. На порог монастыря, мать ихъ, благочестивая Альбина, дастъ теб лобзаніе мира съ словами: ‘Добро пожаловать, дочь моя!’

У куртизанки вырвался возгласъ удивленія.

— Альбина! дочь цезарей. Двоюродная внучка императора Кара!

— Она самая! Альбина, рожденная на пурпур, облеклась во власяницу, дочь властителей міра, она встала въ ряды рабынь Христовыхъ. Она будетъ твоей матерью.

Таиса встала съ словами:

— Такъ веди же меня въ домъ Альбины.

И, въ заключеніе побды своей, Пафнутій прибавилъ:

— Конечно, я сведу тебя туда и запру тебя тамъ въ келью, въ которой ты будешь оплакивать свои прегршенія. Ибо не подобаетъ мшаться теб съ дочерьми Альбины прежде очищенія твоего отъ всхъ твоихъ сквернъ. На дверь твою я наложу печать и, счастливая заключеніемъ своимъ, ты въ слезахъ станешь ожидать, чтобы Христосъ явился Самъ и, въ знакъ прощенія, сломилъ бы печать, наложенную мною. Не сомнвайся въ томъ, Таиса,— Онъ придетъ. И какимъ трепетомъ охватится все существо души твоей, когда ты почувствуешь, какъ своими перстами свта Онъ прикоснется къ очамъ твоимъ, дабы утереть твои слезы.

Таиса вторично сказала:

— Отецъ мой, веди меня въ домъ Альбины.

Съ сердцемъ, преисполненнымъ радости, Пафнутій обвелъ вокругъ себя взглядомъ и почти безбоязненно насладился созерцаніемъ всего творенія. Взоръ его съ восхищеніемъ упивался дневнымъ Божьимъ свтомъ, невдомые втерки пробгали по челу его. Вдругъ на одномъ изъ угловъ площади разглядлъ онъ маленькую дверь, которая вела въ домъ Таисы, и вспомнивъ, что прекрасныя деревья, вершинами коихъ онъ любовался, осняли тнью своей сады куртизанки, онъ мысленно представилъ себ все распутство, которое оскверняло тамъ воздухъ, нын столь легкій и чистый, и душа его внезапно пришла отъ этого въ такое отчаяніе, что горькія слезы полились изъ его глазъ.

— Таиса,— произнесъ онъ,— мы убжимъ безъ оглядки. Но не оставимъ за собой орудій, свидтелей, сообщниковъ прошлыхъ твоихъ прегршеній,— эти массивные обои, эти ложа, эти ковры, эти благоуханныя урны, эти лампы, которые вопіяли бы о твоемъ позор. Неужели ты желаешь, чтобы, оживотворенная демонами, увлеченная проклятымъ духомъ, заключающимся въ ней, преступная обстановка эта преслдовала тебя въ самой пустын? Неопровержимымъ является фактъ, свидтельствующій о существованіи срамныхъ столовъ, позорныхъ сдалищъ, служащихъ орудіями для діаволовъ, черезъ посредство которыхъ они дйствуютъ, говорятъ, ниспускаются на землю и носятся въ пространств. Пусть сгинетъ все, что было свидтелемъ твоего позора! Поспшай, Таиса, пока городъ спитъ еще, прикажи невольникамъ своимъ воздвигнуть посреди этой площади костеръ, на которомъ мы сожжемъ вс мерзкія богатства твоей обители.

Тайса дала на это свое согласіе.

— Длай, что хочешь, отецъ мой,— сказала она.— Знаю. что неодушевленные предметы служатъ подчасъ мстомъ пребыванія духовъ. По ночамъ иная мебель говоритъ, или посредствомъ равномрныхъ ударовъ, или испуская слабое мерцаніе, въ род сигнала. Но это все еще ничего. Разв ты не замтилъ, отецъ мой, при вход въ гротъ нимфъ направо, статую обнаженной женщины, собирающейся купаться? Однажды собственными глазами видла я, какъ статуя эта повернула голову, какъ живая, а затмъ снова приняла свою обычную позу. Я просто застыла тогда отъ ужаса. Никій, которому я разсказала объ этомъ чуд, посмялся надо мной. Но въ этой стату есть что-то магическое, она внушила сильную страсть нкоему Долмату, который къ моей красот оставался равнодушнымъ. Конечно, я жила среди заколдованнаго міра и подвергалась самымъ страшнымъ опасностямъ,— вдь видли же мужчинъ, задушенныхъ объятіями одной бронзовой статуи. Тмъ не мене, жаль уничтожать драгоцнныя произведенія, исполненныя съ рдкимъ искусствомъ, и если сожгутъ мои ковры и мою обивку, это будетъ большая потеря. Между ними есть такія, на которыхъ красота красокъ дйствительно поразительна и которыя очень дорого стоили тмъ, кто ихъ преподнесъ мн. У меня есть кубки, статуи и картины высокой цны. Не думаю, чтобы ихъ слдовало уничтожать. Но ты знаешь, что необходимо нужно, поступай же, какъ ты желаешь, отецъ мой.

Разсуждая такимъ образомъ, она слдовала за монахомъ до маленькой дверки, гд висло множество гирляндъ и внковъ. Открывъ ее, она приказала привратнику созвать всхъ рабовъ въ дом. Четыре индйца, завдывавшіе кухней, явились прежде всхъ. У всхъ у нихъ была желтая кожа и вс четверо были кривые. Подборъ этихъ четырехъ рабовъ одного и того же племени, съ однимъ и тмъ же недостаткомъ, доставилъ Таис много хлопотъ и не мало потхи. Когда они служили за столомъ, то возбуждали любопытство гостей, и Таиса заставляла ихъ разсказывать ихъ исторію. Теперь они ожидали въ безмолвіи. Затмъ явились конюшіе, носильщики и гонцы въ бронзовыхъ подколнникахъ, два садовника, косматые, какъ два Пріапа, шесть негровъ съ свирпымъ видомъ, три греческихъ раба, одинъ грамматикъ, другой поэтъ и третій пвецъ. Они выстроились вс въ рядъ на площади, какъ вдругъ прибжали негритянки, любопытныя, взволнованныя, вращая своими большими круглыми глазами, со ртомъ, разинутымъ до самыхъ колецъ въ ихъ ушахъ. Наконецъ, оправляя свои покрывала и медленно волоча ноги, скованныя тонкими золотыми цпочками, съ угрюмымъ видомъ, появились шесть прекрасныхъ блыхъ невольницъ. Когда вс они собрались, Таиса, указывая на Пафнутія, сказала:

— Длайте то, что прикажетъ вамъ этотъ человкъ, ибо духъ Божій въ немъ, и если вы ослушаетесь его, то падете мертвыми.

Она дйствительно врила въ то, что слышала, яко бы святые пустынники облечены были властью погружать въ разверзшуюся, дымящуюся землю нечестивцевъ, прикасаясь къ нимъ своимъ посохомъ.

Пафнутій отослалъ женщинъ и походившихъ на нихъ греческихъ невольниковъ и сказалъ остальнымъ:

— Принесите дровъ на середину площади, разведите большой костеръ и, какъ попало, бросайте туда все, что находится въ дом и въ грот.

Они были поражены настолько, что не тронулись съ мста, взглядомъ вопрошая госпожу свою. А такъ какъ она оставалась безучастной и молчала, то они жались другъ къ другу, въ кучу, бокъ о бокъ, подозрвая, не шутки ли все это.

— Повинуйтесь,— произнесъ монахъ.

Многіе изъ нихъ были христіане. Понявъ данное приказаніе, они отправились въ домъ за дровами и за факелами. Другіе послдовали ихъ примру безъ протеста, ибо, будучи сами бдными, они ненавидли богатства, и инстинктивно склонны были къ разрушенію. Когда они уже возводили костеръ, Пафнутій замтилъ Таис:

— У меня былъ одинъ моментъ раздумья, не позвать ли казначея какой-либо александрійской церкви (если хотя одна сохранилась еще достойная имени церкви, не оскверненная аріанскими скотами) и отдать ему твои богатства для распредленія ихъ между вдовами, дабы такимъ образомъ грховную наживу обратить въ сокровище справедливости. Но мысль эта шла не отъ Бога, и я оттолкнулъ ее, и, конечно, было бы слишкомъ оскорбительно для возлюбленныхъ Іисуса Христа, если бы имъ предложили наслдство отъ твоего сластолюбія. Все, къ чему ты прикасалась, Таиса, должно быть истреблено пламенемъ, вплоть до самой души твоей. Благодареніе небу, эти туники, эти покрывала, бывшіе свидтели поцлуевъ, боле многочисленныхъ, нежели морская рябь, не будутъ боле ощущать прикосновеніе иныхъ устъ и языковъ, кром устъ и языковъ пламени. Спшите рабы! Подложите дровъ! Подбавьте свтильниковъ и факеловъ! А ты, жена, войди въ домъ твой, сбрось зазорныя твои украшенія и попроси у самой скромной изъ рабынь своихъ, въ знакъ милости, тунику, которую она надваетъ, когда мететъ полы.

Тайса повиновалась. Между тмъ, какъ индйцы на колняхъ раздували головни, негры бросали въ костеръ ларцы изъ словной кости, чернаго или лимоннаго дерева, и когда они открывались, то изъ нихъ вылетали діадемы, гирлянды и коллье. Дымъ подымался темнымъ столбомъ, какъ при всесожженіяхъ древняго закона. Затмъ тлвшій огонь, разразившись вдругъ, зашиплъ подобно чудовищному зврю, и почти незримые языки пламени начали пожирать свое драгоцнное кушанье. Тогда слуги стали дйствовать смле. Они проворно волокли богатые ковры, покрывала, затканные серебромъ, яркую обивку. Они подпрыгивали подъ тяжестью столовъ, креселъ, тугихъ подушекъ, постелей съ золотыми замычками. Трое дюжихъ эіоповъ прибжали, обхвативъ раскрашенныя статуи нимфъ, изъ которыхъ одна была любимой, какъ смертная. Они имли видъ большихъ обезьянъ, похитителей женщинъ. И когда, витавъ изъ объятій этихъ чудовищъ, прекрасныя обнаженныя формы разбились о плиты, послышался стонъ.

Въ это мгновеніе показалась Таиса, съ распущенными волосами, ниспадавшими длинными волнами, босоногая, облеченная въ грубую неуклюжую тунику. За ней шелъ садовникъ, неся Эрота изъ слоновой кости, запутавшагося въ разввавшейся его бород.

Она дала человку знакъ остановиться и, подойдя къ Пафнутію, указала ему на маленькаго божка:

— Отецъ мой?— спросила она,— неужто и его надо предать пламени? Онъ античной, дивной работы и стоитъ во сто разъ больше того, что вситъ его золото. Потеря его была бы невознаградимою, ибо никогда боле не будетъ на свт художника, способнаго изваять столь художественнаго Эрота. Прими также во вниманіе, отецъ мой, что это малое дитя представляетъ собою Любовь, а съ нею нельзя быть жестокимъ. Поврь мн, Любовь есть добродтель, и если я гршила, это не чрезъ нее, а противъ нея. Никогда не буду я сожалть о томъ, что сдлала ради нея, я плачу лишь о томъ, что натворила противъ воли ея. Она воспрещаетъ женщинамъ отдаваться тмъ, кто является не во имя ея. Вотъ за что слдуетъ почтить его. Взгляни, Пафнутій, какъ хорошъ этотъ маленькій Эротъ! Съ какой граціей скрывается онъ въ бород этого садовника! Однажды Никій, въ періодъ своей любви ко мн, принесъ мн его съ словами: ‘Онъ будетъ теб напоминать обо мн!’ Но шалунъ сталъ говорить мн объ одномъ молодомъ человк, котораго я знала въ Антіохіи, не упоминая о Пикі. Довольно сокровищъ сгинуло на этомъ костр, отецъ мой! Сохрани этого Эрота и помсти его въ какомъ-нибудь монастыр. Кто увидитъ его, обратится сердцемъ къ Богу, ибо любовь сама собой уметъ возвышаться до небесныхъ помысловъ.

Садовникъ, считая Эрота уже спасеннымъ, улыбался ему, какъ ребенку, какъ вдругъ Пафнутій, выхвативъ бога изъ державшихъ его рукъ, швырнулъ его въ пламя, воскликнувъ:

— Достаточно того, что Никій прикасался къ нему, чтобы онъ распространялъ всевозможную заразу.

Затмъ, набирая полныя руки блестящихъ платьевъ, пурпуровыхъ мантій, золотыхъ сандалій, гребней, банныхъ щетокъ, зеркалъ, лампъ, теорбъ и лиръ, онъ самъ побросалъ ихъ въ эту жаровню, затмвавшую роскошью своей костеръ Сарданапала, между тмъ какъ невольники плясали, завывая, подъ дождемъ пепла и искръ.

Сосди, пробужденные шумомъ, одинъ за однимъ открывали окна и, протирая глаза, старались узнать, откуда шло такъ много дыму. Затмъ, полуодтые, они вышли на площадь и подойдя къ костру, размышляли:

— Что бы это значило?

Между ними были купцы, у которыхъ Таиса обыкновенно покупала духи и матеріи, и они, взволнованные, вытягивая свои желтыя сухія головы, старались понять, въ чемъ дло. Молодые гуляки, возвращавшіеся съ ужина, проходя мимо, предшествуемые своими рабами, тоже остановились, съ челомъ, увнчаннымъ цвтами, въ разввавшихся туникахъ, съ громкими восклицаніями. Эта толпа любопытныхъ, прибывавшая безпрерывно, вскор узнала, что Таиса, по внушенію антинойскаго монаха, сжигала свои сокровища передъ тмъ, чтобы удалиться въ монастырь.

Купцы разсуждали:

— Таиса покидаетъ этотъ городъ, мы боле ничего не будемъ продавать ей, это ужасно себ представить. Что съ нами станется безъ нея? Этотъ монахъ затуманилъ ея разумъ. Онъ разоряетъ насъ. Почему же это позволяютъ ему? Для чего же законы? Разв въ Александріи нтъ боле суда? Эта Таиса не заботится ни о насъ, ни о нашихъ женахъ, ни о нашихъ бдныхъ дтяхъ. Ея поведеніе публичный скандалъ. Надо заставить ее остаться въ город, помимо ея желанія.

Молодежь съ своей стороны размышляла:

— Если Таиса откажется отъ игръ и отъ любви, конецъ любимйшимъ нашимъ забавамъ. Она была лучезарной славой, гордостью театра. Она составляла радость даже тхъ, которые и не обладали ею. Въ лиц другихъ женщинъ, мужчины любили ее же. Ни одно лобзаніе, такъ или иначе, не обходилось безъ мысли о ней, такъ какъ она была всмъ сладострастіямъ сладострастіе, и одна мысль, что она дышетъ среди насъ, возбуждала насъ къ наслажденію.

Такъ думала молодежь, и одинъ изъ молодыхъ людей, по имени Керонъ, державшій ее въ своихъ объятіяхъ, вопилъ о похищеніи и богохульничалъ на Бога Христа. Поведеніе Таисы во всхъ группахъ строго осуждалось.

— Это безчестная женщина!

— Подлый побгъ!

— Она вырываетъ у насъ кусокъ хлба изо рта.

— Она уноситъ приданое нашихъ дочерей.

— Пускай, по крайней мр, заплатитъ за діадемы, которыя я ой продалъ.

— А 60 платьевъ, которыя она мн заказала.

— Она всмъ задолжала.

— Кто посл нея будетъ изображать Ифигенію, Электру и Поликсену? Самъ прекрасный Полибій не сравнится съ нею.

— Скучная станетъ жизнь, когда закроются двери ея.

— Она была ясной звздой, кроткимъ мсяцемъ александрійскаго неба.

Городскіе нищіе, слпцы, калки и паралитики собрались также на площади. Ползая за богатыми, они стенали:

— Какъ станемъ мы жить, когда не будетъ боле Таисы, которая насъ кормила? Крохи со стола ея насыщали ежедневно двсти несчастныхъ, а любовники ея, уходя отъ нея удовлетворенными, проходя, кидали намъ пригоршни серебра.

Воры, замшавшись среди толпы, испускали оглушительные вопли и толкали своихъ сосдей съ цлью увеличить безпорядокъ и, воспользовавшись имъ, стащить какой-нибудь драгоцнный предметъ.

Только одинъ старый Таддей, торговавшій милетской шерстью и тарентскимъ полотномъ, которому Таиса должна была крупную сумму денегъ, оставался спокойнымъ и безмолвствовалъ посреди этой сумятицы. Настороживъ уши, поглядывая искоса, онъ поглаживалъ свою козлиную бороду и казался задумчивымъ. Наконецъ, приблизившись къ молодому Керону, онъ дернулъ его за рукавъ и тихо сказалъ ему:

— Ты, избранникъ Таисы, прекрасный вельможа, покажи себя и не позволяй какому-то монаху похитить ее у тебя.

— Клянусь Поллуксомъ и сестрой его, онъ этого не сдлаетъ!— воскликнулъ Керонъ.— Я поговорю съ Таисой и безъ самообольщенія надюсь, что она послушаетъ меня немножко боле, нежели этого ланита, выпачканнаго сажей. Прочь! Пропустите, канальи!

И расталкивая кулаками мужчинъ, опрокидывая старухъ, топча подъ ногами малыхъ ребятъ, онъ добрался до Таисы и, отведя ее въ сторону, воскликнулъ:

— Красавица, взгляни на меня, опомнись и скажи, неужто ты въ самомъ дл отказываешься отъ любви?

Но Пафнутій бросился между Таисой и Керономъ:

— Нечестивецъ!— воскликнулъ онъ,— подъ страхомъ смерти берегись прикасаться къ ней: она свята, она — часть божества.

— Убирайся прочь, кинокефалъ!— возразилъ молодой человкъ въ ярости.— Не мшай мн разговаривать съ моей подругой, иначе я за бороду сволоку непристойныя твои кости въ этотъ самый огонь, гд поджарю тебя, какъ колбасу.

И онъ простеръ руку надъ Таисой. Но отброшенный монахомъ съ неожиданной быстротой, онъ пошатнулся и упалъ на четыре шага назадъ, къ основанію костра, въ свалившіяся головни.

Старый Таддей между тмъ переходилъ отъ одного къ другому, пощипывая за уши рабовъ и прикладываясь къ ручк господъ, возбуждая всхъ противъ Пафнутія. Онъ усплъ уже составить небольшую группу, ршительно двигавшуюся на монаха-похитителя. Керонъ поднялся, съ почернвшимъ лицомъ, съ обожженными волосами, задыхаясь отъ дыма и ярости. Кляня боговъ, онъ бросился въ толпу нападавшихъ, позади которыхъ пошли нищіе, размахивая своими клюками. Вскор Пафнутій очутился окруженный вытянутыми кулаками, поднятыми палками и страшными криками.

— Къ воронамъ! монаха къ воронамъ!

— Нтъ, бросьте его въ огонь. Поджарьте его живьемъ!

Схвативъ прекрасную свою добычу, Пафнутій прижималъ ее къ сердцу.

— Нечестивцы!— вопилъ онъ громовымъ голосомъ,— не пытайтесь вырвать голубку изъ-подъ крыла Господа. Лучше возьмите примръ съ этой женщины и, подобно ей, обратите грязь свою въ золото. По примру ея, откажитесь отъ ложныхъ богатствъ, которыми въ воображеніи вашемъ обладаете вы и которыя на дл обладаютъ вами. Спшите, день близокъ, и Господь начинаетъ терять свое терпніе. Покайтесь, исповдайте стыдъ вашъ, плачьте и молитесь. Идите по стопамъ Таисы. Возненавидьте грхи ваши, столь же великіе, какъ и ея прегршенія. Кто изъ васъ, богатый или бдный, купецъ, солдатъ, рабъ, знаменитый гражданинъ, осмлился бы передъ лицомъ Бога, признать себя лучше какой-нибудь проститутки? Вс вы представляете собою не что иное, какъ олицетворенную мерзость, и только чудомъ небеснаго милосердія спасетесь отъ мгновеннаго обращенія въ ручьи грязи.

Пока, онъ говорилъ все это, глаза его метали пламя. Казалось, горячія уголья вылетали изъ его устъ, и окружавшіе его люди невольно внимали ему.

Но старый Таддей не дремалъ. Онъ собиралъ камни и устричныя раковины, которые пряталъ въ полу своей туники и, не осмливаясь бросить самъ, совалъ ихъ въ руки нищихъ. Вскор полетли голыши, и одна ловко брошенная раковина разскла лобъ Пафнутію: кровь, струившаяся по темному лицу мученика, капля за каплей скатывалась на голову кающейся гршницы. Монахъ сжималъ Таису въ своихъ объятіяхъ, причемъ нжная кожа ея терлась о жесткую его власяницу, и она внутренно испытывала содроганіе отъ страха и ужаса.

Въ этотъ моментъ какой-то элегантно одтый человкъ, въ внк изъ сельдерея, прочищая себ дорогу посреди неиствовавшей толпы, воскликнулъ:

— Стойте! Остановитесь! Монахъ этотъ мой братъ.

Это былъ Никій, только что закрывшій глаза философу Эвкриту. Проходя по этой площади, онъ направлялся домой и безъ особеннаго удивленія (онъ вдь ничему не удивлялся), замтилъ дымившійся костеръ, Таису, облеченную въ грубую шерстяную матерію, и осажденнаго Пафнутія.

— Остановитесь, говорю вамъ, пощадите стараго моего сотоварища, уважьте драгоцнную главу Пафнутія.

Но Никій привыкъ къ утонченнымъ бесдамъ мудрецовъ, и у него не хватало настойчивой энергіи, подчиняющей себ толпу. Его не послушались. Градъ голышей и раковинъ посыпался на монаха, который, закрывая Таису своимъ тломъ, воздавалъ хвалу Господу, милосердіе Коего обращало пораненія его въ нжныя ласки. Отчаявшись быть услышаннымъ и слишкомъ увренный въ невозможности спасти своего пріятеля ни силой, ни убжденіемъ, Никій готовъ былъ уже предоставить все на волю боговъ, на которыхъ у него было мало надежды, какъ вдругъ ему пришла въ голову одна военная хитрость, внушенная ему его презрніемъ къ человчеству. Онъ отстегнулъ отъ пояса свой кошелекъ, переполненный серебромъ и золотомъ, какъ это и подобало сластолюбцу и благотворителю, и бросился ко всмъ бросавшимъ каменья, потрясая монетами надъ ихъ ушами. Сперва они не обратили на то никакого вниманія. Но мало-по-малу взоры ихъ тянулись къ звенвшему золоту и вскор ослабвшія ихъ руки перестали угрожать своей жертв. Замтивъ, что привлекъ ихъ взоры и души, Никій открылъ кошелекъ и началъ швырять въ толпу золотыя и серебряныя монеты. Самые жадные стали наклоняться и подымать ихъ. Философъ, довольный этимъ первымъ успхомъ, продолжалъ ловко разбрасывать динаріи и драхмы. При звук металлическихъ денегъ, подскакивавшихъ на мостовой, группа гонителей разметалась по площади. Нищіе, рабы и купцы взапуски ползали по земл, тогда какъ патриціи, окруживъ Керона, смотрли на это зрлище, помирая со смху. Самъ Керонъ охладлъ въ своемъ гнв. Друзья его подстрекали распростертыхъ соперниковъ, избирали бойцевъ и устроивали пари. Когда же возникалъ споръ, они наускивали этихъ несчастныхъ, совсмъ такъ, какъ поступаютъ съ дерущимися собаками. Если какому-нибудь калк удавалось ухватить драхму, радостные возгласы возносились до небесъ. Молодежь также стала бросать монеты, и на всей площади виднлись лишь безконечныя спины, сталкивавшіяся подъ бронзовымъ дождемъ на подобіе волнъ взбушевавшагося моря. Пафнутій былъ забытъ. Никій бросился къ нему, укрылъ его своей мантіей и вмст съ Талсой увлекъ въ переулки, гд ихъ уже не преслдовали. Нкоторое время они бжали, молча, наконецъ, считая себя вн опасности, они замедлили шагъ, и Никій нсколько грустнымъ тономъ пошутилъ такъ:

— И такъ, свершилось! Плутонъ похитилъ Прозерпину, и Таиса готова слдовать за моимъ коварнымъ другомъ далеко, далеко отъ насъ.

— Это правда, Никій,— отвчала Таиса,— я устала жить среди людей, подобныхъ теб, улыбающихся, надушенныхъ, благодушныхъ, эгоистовъ. Я утомлена всмъ извданнымъ и пойду искать неизвстнаго. Я почувствовала, что радость не была радостью. И вотъ этотъ человкъ вразумляетъ меня, что истинная радость въ страданіи. Я врю ему, ибо онъ владетъ истиной.

— Я также, возлюбленная подруга, владю истинами. У него только одна истина, а у меня вс он тутъ. Я богаче его, но, по правд сказать, отъ этого не чувствую себя ни боле гордымъ, ни боле счастливымъ.

Замтивъ сверкавшіе взгляды, устремленные на него монахомъ, онъ продолжалъ:

— Любезный Пафнутій, не подумай, что я считаю тебя чрезвычайно смшнымъ, ни даже вполн неблагоразумнымъ. Сравнивъ свою жизнь съ твоею, я не могъ бы собственно сказать, которая предпочтительне сама по себ. Сейчасъ я возьму ванну, приготовленную мн уже Еробилемъ и Мирталемъ, съмъ крыло азскаго фазана, затмъ въ сотый разъ перечту какую-нибудь басню Апулея или какой-нибудь трактатъ Порфира. Ты, добравшись до своей кельи, примешься отрыгать жвачку не знаю тамъ въ какихъ чародйственныхъ выраженіяхъ, давнымъ давно жеванныхъ и пережеванныхъ, а вечеромъ проглотишь рпу безъ масла. И такъ! любезнйшій, продлывая все это, мы будемъ повиноваться вол одного и того же чувства, хотя и несходнаго на первый взглядъ, единственнаго двигателя всхъ человческихъ дяній, оба мы будемъ добиваться нашего наслажденія, имя въ виду одну цлъ, счастіе, невозможное счастіе. Было бы нелюбезно съ моей стороны, милый человкъ, считать тебя неправымъ, разъ я себя признаю справедливымъ… А ты, милая Таиса, или и наслаждайся, если это возможно, будь еще счастливе въ положеніи воздержанія и строгости, нежели ты была въ роскоши и удовольствіи. Если хорошенько вникнуть въ дло, я признаю, что доля твоя завидна, ибо мы съ Пафнутіемъ, въ теченіе всей нашей жизни, послушные своей природ, преслдовали лишь одинъ видъ удовлетворенія. Ты же, дорогая Таиса, испытаешь въ жизни противоположныя наслажденія, что рдко дается познать одному и тому же лицу. Право, я желалъ бы на часъ быть святымъ, въ род нашего любезнаго Пафнутія. Но это мн возбранено. И такъ, прости, Таиса! Иди, куда влекутъ тебя тайныя силы твоей природы и судьбы. Иди и унеси далеко пожеланія Никія. Знаю тщету ихъ. Но что же, кром безплодныхъ и безполезныхъ пожеланій могу предложить я теб, взамнъ сладостныхъ иллюзій, нкогда охватывавшихъ меня въ твоихъ объятіяхъ, и отъ которыхъ у меня остается лишь одна тнь? Прости, моя благодльница! Прости, доброта, которая не цнитъ себя, загадочная добродтель, услада мужчинъ! Прости, прелестнйшее изъ созданій, какое когда-либо, въ неисповдимыхъ цляхъ, природа забрасывала на лицо этого обманчиваго міра.

Во время его рчи мрачный гнвъ тллъ въ душ монаха, который разразился проклятіями:

— Отойди, сатана! Презираю и ненавижу тебя! Сгинь ты, нечадіе ада, въ тысячу разъ боле зловредное, нежели эти несчастные заблудившіеся люди, только-что съ проклятіями бросавшіе въ меня камнями. Они не вдали, что творили, и милосердіе Божіе, о коемъ я молю Господа для нихъ, можетъ когда-нибудь снизойти въ ихъ души. Ты же, ненавистный Никій, представляешь собою не что иное, какъ вроломную отраву, терпкій ядъ. Дыханіе устъ твоихъ испаряетъ отчаяніе и смерть. Каждая улыбка твоя вмщаетъ въ себ боле проклятій, нежели въ цлый вкъ сорвется ихъ съ пылающихъ устъ самого сатаны. Прочь, окаянный!

Никій съ нжностью взиралъ на него.

— Прости, братъ мой,— обратился онъ къ нему,— да сохранятся въ теб до послдняго твоего издыханія сокровища твоей вры, твоей ненависти и твоей любви! Прости, Таиса,— не хорошо, если ты забудешь меня, ибо я сохраню воспоминаніе о теб.

И оставивъ ихъ, онъ въ раздумь удалился по извилистымъ улицамъ, расположеннымъ по сосдству съ большимъ Александрійскимъ Некрополемъ, населеннымъ угрюмыми керамистами.

Пафнутій и Таиса вышли изъ города черезъ Лунныя ворота и направились по берегу моря.

— Женщина,— говорилъ монахъ,— всему этому безбрежному голубому морю не омыть твоей скверны!..

Въ словахъ его звучали гнвъ и презрніе.

— Хуже всякой гончей суки и самки вепря, ты отдавала на позоръ язычникамъ и неврнымъ тло, которому Превчный предназначалъ быть своимъ дарохранилищемъ. Порочность твоя столь глубока, что отнын, когда ты познала истину, ты не можешь боле ни сомкнуть своихъ устъ, ни соединить свои руки безъ того, чтобы отвращеніе къ самой себ не поднялось въ твоемъ сердц.

Она послушно слдовала за нимъ по ухабистой дорог, подъ палящимъ солнцемъ. Колна подкашивались у нея отъ усталости, жажда палила дыханіе. Но далекій отъ ощущенія той ложной жалости, которая смягчаетъ сердца мірянъ, Пафнутій наслаждался искупительными страданіями этого тла, которое гршило. Въ порыв священнаго усердія, онъ готовъ былъ исхлестать розгами это тло, сохранявшее свою красоту, какъ блистательную свидтельницу своего позора. Размышленія его поддерживали его благочестивую ярость. Вспомнивъ, что Таиса принимала Никія въ своей постел, онъ представилъ себ это въ такомъ гнусномъ вид, что вся кровь прилила ему къ сердцу, грудь готова была разорваться. Проклятія, подавленныя въ его глотк, смнились зубовнымъ скрежетомъ. Онъ подскочилъ, вытянулся передъ нею, блдный, ужасный, пронзилъ ее взглядомъ своимъ до самой души и плюнулъ ей въ лицо.

Она безропотно отерла лицо, не переставая идти. Теперь онъ слдовалъ за ней, вперивъ въ нее взоръ свой, какъ въ какой-то омутъ. Онъ шелъ въ священномъ гнв и размышлялъ, какъ отмстить за Христа, чтобы Христосъ Самъ пощадилъ ее своей местью, какъ вдругъ онъ увидлъ каплю крови, скатившуюся съ ноги Таисы на песокъ. Тутъ онъ почувствовалъ, какъ свжесть невдомаго дыханія проникла въ его отверстое сердце, обильныя рыданія подступили къ его устамъ, онъ заплакалъ, подбжалъ къ Таис и, распростершись передъ ней, называлъ ее своей сестрой, лобызалъ окровавленныя ея ступни.

Онъ сталъ молиться:

— Ангелы небесные, бережно соберите эту каплю крови и вознесите ее къ трону Господа. Да разцвтетъ чудотворная анемона на песк, орошенномъ кровью Таисы, дабы вс видящіе этотъ цвтокъ обртали вновь чистоту сердца и души!

Во время этой молитвы и пророчества, мимо на осл прохалъ какой-то юноша, Пафнутій приказалъ ему сойти съ осла, усадилъ на него Таису, взялъ въ руки поводъ и продолжалъ начатый путь. Къ вечеру, встртивъ на дорог русло рки, осненное красивыми деревьями, онъ привязалъ осла къ стволу финиковаго дерева и, усвшись на камень, обросшій мхомъ, разломилъ съ Таисой хлбъ, который они съли, приправивъ солью и уссопомъ. Они пили свжую воду прямо горстями рукъ и бесдовали о матеріяхъ вчныхъ. Она говорила:

— Я. никогда не пила такой чистой воды, не дышала такимъ легкимъ воздухомъ,— я чувствую, что Богъ витаетъ въ проносящихся дуновеніяхъ.

Пафнутій отвчалъ:

— Взгляни, уже вечеръ, о сестра моя. Голубыя тни ночи покрываютъ холмы. Но скоро ты увидишь, какъ на восток заблещутъ сокровищницы жизни, вскор ты увидишь, какъ засвтятся розы вчнаго утра.

Они продолжали идти всю ночь и пока серпъ луны скользилъ по серебристой верхушк волнъ, они распвали псалмы и гимны. Съ восходомъ солнца, передъ ними разстилалась степь, подобно необозримой львиной шкур на ливійской земл. На рубеж песковъ, близь пальмъ, на восток, высились блыя кельи.

— Отецъ мой, не это ли сокровищницы жизни?

— Ты угадала, дочь моя и сестра. Это обитель спасенія, куда я запру тебя собственными своими руками.

Вскор они замтили множество женщинъ, суетившихся вокругъ аскетическихъ жилищъ, точно пчелы вокругъ ульевъ. Нкоторыя изъ нихъ пекли хлбы, другія приготовляли овощи, многія пряли шерсть. Были и такія, которыя предавались созерцанію въ тни гребенщиковъ, опустивъ блыя руки, ибо преисполненныя любовью, он избрали себ долю Магдалины и не несли иныхъ трудовъ, кром молитвы, созерцанія и экстаза. Вотъ почему ихъ называли Маріями, и одвались он во все блое. Т же, которыя трудились своими собственными руками, именовались Мартами и носили синія, платья. Вс были подъ вуалемъ, но самыя юныя спускали на лобъ локончики: надо полагать, что это длалось помимо ихъ воли, ибо правило этого не разршало. Старенькая старушка, высокая, блолицая, переходила отъ одной кельи къ другой, опираясь на костыль изъ простого дерева. Пафнутій съ почтеніемъ приблизился къ ней, приложился къ краю ея покрывала и сказалъ:

— Да будетъ миръ Господа съ тобой, преподобная Альбина! Я принесъ къ улью, въ коемъ ты царствуешь, пчелу, которую нашелъ погибшей на дорог, лишенной цвтовъ. Я взялъ ее въ горсть руки моей и согрлъ своимъ дыханіемъ. Вручаю ее теб.

И онъ пальцемъ указалъ на комедіантку, преклонившую колна передъ дочерью римскаго Цезаря.

Альбина на секунду остановила на Таис проницательный взоръ, приказала ей подняться, поцловала ее въ лобъ, затмъ, обернувшись къ монаху, сказала:

— Мы помстимъ ее въ числ Марій.

Пафнутій разсказалъ Альбин, какими путями Таиса была приведена въ обитель спасенія и попросилъ, чтобы на первое время она была заключена въ келью. Игуменья согласилась на это и отвела кающуюся гршницу въ хижину, опуствшую со дня смерти освятившей ее двицы Лаэрты. Въ узенькой комнат не было ничего, кром постели, стола и кружки. Ступивъ на порогъ, Таиса почувствовала себя проникнутой безконечной радостью.

— Я самъ желаю запереть дверь,— объявилъ Пафнутій,— и наложить печать, которую Самъ Христосъ явится сломить собственноручно.

Съ берега фонтана онъ зачеринулъ горсть сырой глины, вложилъ туда одинъ изъ своихъ волосъ и немножко слюны и приложилъ это на одну изъ скважинъ въ двери. Затмъ, подойдя къ окну, около котораго стояла Таиса, спокойная и довольная, онъ палъ на колна, трижды воздалъ хвалу Творцу и воскликнулъ:

— Сколь любезна та, которая идетъ по тропинкамъ жизни! Сколь прекрасны ея стопы, сколь лучезарно ея лицо!

Онъ всталъ, опустилъ капюшонъ свой на глаза и медленно удалился.

Альбина позвала одну изъ своихъ блицъ.

— Дочь моя,— сказала она ей,— снеси Таис все необходимое: хлба, воды и флейту съ тремя отверстіями.

IV.
Молочай.

Пафнутій возвратился въ святую пустыню. Близь Аерибиса слъ онъ на корабль, шедшій вверхъ по Нилу съ жизненными припасами для монастыря отца Серапіона. Когда онъ высадился на берегъ, ученики его вышли ему на встрчу и радовались его возвращенію. Одни воздымали руки къ небу, другіе, падая ницъ, лобызали сандаліи его. Ну было уже извстно содянное Пафнутіемъ въ Александріи. Такимъ образомъ, невдомыми и быстрыми путями, монахи получали обыкновенно свднія, касавшіяся безопасности или славы церкви. Новости передавались въ пустын съ быстротою самума. И тмъ временемъ, когда Пафнутій зарывался въ пески, ученики его слдовали за нимъ, прословляя Господа. Флавіанъ, старйшій изъ его братіи, охваченный религіознымъ экстазомъ, восплъ вдохновенный гимнъ:

‘Благословенный день! Отецъ нашъ снова съ нами!

‘Онъ возвращается къ намъ съ новыми достоинствами, возмездіе за нихъ зачтется за нами.

‘Ибо добродтели отца составляютъ богатства его чадъ, и святость его наполняетъ благоуханіемъ вс кельи.

‘Чудодйственнымъ искусствомъ своимъ онъ черную овцу обратилъ въ блую.

‘И вотъ онъ возвращается къ намъ облеченный въ новыя заслуги.

‘Подобно арсиноитидской пчел, обременной нектаромъ цвтовъ.

‘Его можно сравнить съ нубійскимъ бараномъ, съ трудомъ выносящимъ грузъ густой своей волны.

‘Отпразднуемъ этотъ день, сдабривая кушанья наши масломъ!’

Достигнувъ порога кельи Пафнутія, они пали вс на колна, съ словами:

— Да благословитъ нашъ отецъ насъ и пусть каждому выдастъ по мр масла для празднованія его возвращенія.

Одинъ только Павелъ Немудрый, стоя, вопрошалъ: ‘Кто сей человкъ?’ и совсмъ не узнавалъ Пафнутія. Но никто не обращалъ вниманія на его слова, ибо вс знали его за дурачка, хотя и исполненнаго благочестія.

Антинойскій монахъ въ кель своей размышлялъ:

— Вотъ наконецъ я снова достигъ убжища моего покоя и благополучія. Я возвратился въ крпость моего довольства. Но отчего же эта дорогая камышевая кровля не принимаетъ меня, какъ друга, стны ея не привтствуютъ меня словами: ‘добро пожаловать’. Ничто не измнилось въ семъ избранномъ жилищ со времени моего отъзда. Вотъ мой столъ и мой одръ. Вотъ голова муміи, столько разъ внушавшая мн душеспасительныя мысли, и вотъ книга, гд я столь часто искалъ образы Бога. А между тмъ я ничего не нахожу изъ того, что покинулъ. Все представляется мн печально лишеннымъ обычной благодати, и мн кажется, что я вижу все это въ первый разъ. Глядя на этотъ столъ и на этотъ одръ, нкогда отструганные моими собственными руками, на эту черную, изсохшую голову, на эти папирусные свитки, заполненные мыслями, продиктованными Самимъ Богомъ, все это производитъ на меня впечатлніе обстановки посл покойника. Извдавъ ихъ такъ близко, я не узнаю ихъ боле. Увы! такъ какъ въ дйствительности ничего не измнилось вокругъ меня, это я не тотъ уже боле, какимъ былъ я. Боже мой, что же сталось съ нимъ? Что унесъ онъ съ собой? Что оставилъ мн? И кто я такой?

И въ особенности безпокоило его невольное ощущеніе ограниченности размровъ его кельи, между тмъ какъ при созерцаніи ее очами вры она должна была казаться громадной, ибо тутъ начиналась безконечность Бога.

Вставъ на молитву, съ преклоненнымъ до земли челомъ, онъ до нкоторой степени снова воспрянулъ духомъ. Едва ли прошелъ часъ, какъ онъ молился, какъ вдругъ образъ Таисы промелькнулъ передъ его очами. Онъ вознесъ за это благодареніе Богу.

— Господи! Это ты посылаешь мн сей образъ. Я узнаю Твою безконечную благость. Ты хочешь, чтобы я успокоился, укрпился и прояснился при вид той, которую я вручилъ Теб. Ты представляешь очамъ моимъ ея улыбку, нын обезоруженную, ея прелесть, отнын невинную, ея красоту, изъ которой я вырвалъ жало. Желая выразить мн свое благоволеніе, поощрить меня, Боже мой, Ты являешь мн ее такою, какъ я украсилъ и очистилъ ее, Тебя ради, подобно тому, какъ другъ, съ улыбкой, напоминаетъ своему другу о пріятномъ дар, полученномъ имъ отъ него. Вотъ почему я смотрю на эту женщину съ удовольствіемъ, увренный, что образъ ея ниспосылается мн Тобою. Ты не хочешь забыть, что я привелъ ее къ Теб, Боже мой. Удержи ее у Себя, такъ Ты возлюбилъ ее и въ особенности не попускай, чтобы прелести ея блистали для кого-либо, кром Тебя.

Въ теченіе всей ночи онъ не могъ заснуть и видлъ Таису боле ясно, чмъ въ грот Нимфъ. Онъ уврялъ себя, говоря:

— То, что я сдлалъ, я сдлалъ во славу Божію.

Тмъ не мене, къ величайшему его удивленію, онъ не ощущалъ душевнаго мира. Онъ вздыхалъ:

— Отчего ты печальна, душа моя, почто смущаешь меня?

И душа Пафнутія пребывала въ тревог. Въ теченіе 30 дней оставался онъ въ этомъ состояніи печали, предвщавшемъ пустыннику ужасныя испытанія. Образъ Таисы не покидалъ его ни днемъ, ни ночью. Онъ и не старался отгонять его, полагая, что онъ ниспосылается Богомъ и что это былъ образъ святой. Но однажды утромъ, она явилась ему во сн, съ фіалками въ волосахъ и столь грозная въ своей кротости, что онъ вскрикнулъ отъ ужаса и проснулся весь въ ледяномъ поту. Съ глазами сомкнутыми еще сномъ, почувствовалъ онъ на своемъ лиц влажное и теплое дыханіе: маленькій шакалъ, упершись двумя лапами въ изголовье его постели, дышалъ ему въ носъ своимъ вонючимъ дыханьемъ и смялся изъ нутра своей глотки.

Пафнутій былъ этимъ необычайно удивленъ, ему представилось, будто башня рушилась подъ ногами его. И въ самомъ дл, онъ падалъ съ высоты своей низвергнутой самонадянности. Нкоторое время онъ былъ неспособенъ мыслить, затмъ, придя въ себя, размышленіемъ своимъ только усилилъ свое безпокойство.

— Одно изъ двухъ,— говорилъ онъ самъ себ,— или видніе это, какъ и предъидущія, идетъ отъ Бога, оно было благо, но моя природная скверна исказила его, подобно тому, какъ вино скисаетъ въ нечистомъ сосуд. Своимъ недостоинствомъ назиданія я обратилъ въ соблазнъ, и діавольскій шакалъ немедленно жестоко воспользовался этимъ. Или же, видніе это идетъ не отъ Господа, а напротивъ, отъ діавола, и оно было зачумлено. И въ такомъ случа, сомнваюсь теперь, чтобы и предъидущія, какъ полагалъ я, были божественнаго происхожденія. Значитъ, я лишенъ способности распознавать извстныя вещи, что обязательно для аскета. Въ обоихъ случаяхъ Господь даетъ мн знаменіе моего отчужденія, послдствіе коего я ощущаю, не умя объяснить себ его причины.

Пафнутій, погруженный въ сомнніе, ршилъ не думать боле о Таис. Но ршеніе его осталось безплоднымъ. Отсутствующая тяготла надъ нимъ. Она глядла на него, когда онъ читалъ, когда размышлялъ, когда молился или предавался созерцанію. Воображаемому приближенію ея предшествовалъ легкій шумъ, подобный тому, какой происходитъ отъ шуршанья женскимъ платьемъ во время ходьбы, и виднія эти отличались точностью, отнюдь не свойственной реальнымъ явленіямъ, столь подвижнымъ и неяснымъ, смутнымъ самимъ по себ, тогда какъ привиднія, порождаемыя уединеніемъ, носятъ на себ его глубокій слдъ и представляютъ неотразимое постоянство. Она являлась къ нему въ разныхъ видахъ: то задумчивою, съ челомъ увнчаннымъ послднимъ тлннымъ внкомъ его, одтою такъ, какъ она была на Александрійскомъ пиру,— въ плать цвта мальвы, усыпанномъ серебряными цвтами, то сладострастною, въ облак легкихъ покрывалъ и окутанною тепловатыми тнями грота Нимфъ, то въ благоговніи сіяющей небесной радостью, во власяниц, то печальною, съ глазами, проникнутыми ужасомъ смерти и указывающей на свою обнаженную грудь, украшенную кровью, сочившеюся изъ отверстаго ея сердца. Что боле всего безпокоило его въ этихъ видніяхъ, такъ это то, что вс эти внки, туники, покрывала, сожженныя собственными ея руками, могли такъ снова возвращаться. Для него стало очевиднымъ, что предметы эти нетлнны, и онъ восклицалъ:

— Это безчисленныя души грховъ Таисы посщаютъ меня!

Отвернувшись, онъ чувствовалъ за собою Таису и испытывалъ еще сильнйшее безпокойство.

Мученія его были жестоки. Но такъ какъ душа и тло его пребывали чистыми среди соблазновъ, то онъ надялся на Бога, проявляя кроткій ропотъ.

— Боже мой, если я и пошелъ за нею такъ далеко въ среду язычниковъ, такъ вдь это Тебя ради, а не для себя. Было бы несправедливо, чтобы я отвчалъ за то, что сдлалъ Тебя ради. Защити меня, сладчайшій Іисусе! Спаситель мой, спаси меня! Не допусти, чтобы призракъ совершилъ то, чего не совершила плоть. Я восторжествовалъ надъ плотью, не попусти же, чтобы меня сразила тнь. Знаю, что въ настоящее время я подвергаюсь большимъ опасностямъ, чмъ т, которыя когда-либо угрожали мн. Чувствую и сознаю, что мечта сильне дйствительности. Да и какъ бы это могло быть иначе, ибо мечта сама по себ есть наивысгаая дйствительность. Она душа вещей. Самъ Платонъ, не смотря на то, что былъ идолопоклонникъ, призналъ самостоятельное существованіе идей. На этомъ демонскомъ пиру, куда Ты сопутствовалъ мн, Господи, я слышалъ людей, правда погрязшихъ въ грхахъ, но, наврное, не лишенныхъ разума, какъ они соглашались признать, что въ нашемъ уединеніи, во время размышленія и экстаза, мы постигаемъ истину.

Новый человкъ жилъ въ немъ, и онъ пускался нын въ разсужденія съ Богомъ, но Богъ нисколько не спшилъ просвтить его. Ночи его представляли собою лишь одну продолжительную грезу, да и дни нисколько не отличались отъ ночей. Однажды, утромъ, онъ проснулся съ такими стенаніями, какія при лунномъ свт слышатся изъ могилъ, скрывающихъ жертвы преступленія. Являлась Таиса и показывала свои окровавленныя ноги, и пока онъ плакалъ, она улеглась на его одръ. У него не оставалось боле сомнній: образъ Таисы былъ нечистый.

Съ сердечнымъ омерзніемъ сорвался онъ съ своего оскверненнаго ложа и закрылъ руками лицо свое, чтобы не видть дневнаго свта. Проходили часы, но смущеніе не оставляло его. Все было безмолвно въ его кель. Впервые въ теченіе многихъ лтъ Пафнутій чувствовалъ себя одинокимъ. Призракъ покинулъ его, наконецъ, и самое отсутствіе его было ужасно. Ничто, ничто не могло отвлечь его отъ воспоминанія о сновидніи. Полный ужаса, онъ размышлялъ:

— Какъ это я не оттолкнулъ ее? Какъ это я не вырвался изъ ея холодныхъ объятій и жгучихъ колнъ.

Онъ не осмливался уже боле призывать имя Божіе рядомъ съ этимъ гнуснымъ ложемъ и опасался, что, вслдствіе оскверненія его кельи, демоны станутъ свободно проникать въ нее во всякое время дня и ночи. Эти опасенія не обманули его. Семь маленькихъ шакаловъ, останавливавшихся въ былое время на порог, вошли гуськомъ и подлзли подъ кровать. Во время вечерни вошелъ осьмой съ смраднымъ запахомъ. На другой день къ этимъ осьмерымъ присоединился еще девятый, и вскор ихъ оказалось тридцать, затмъ шестьдесятъ, затмъ восемьдесятъ. Они все мельчали по мр размноженія и, будучи ростомъ не боле крысъ, покрывали собою полъ, постель и скамью. Одинъ изъ нихъ, вскочивъ на деревянную полку у изголовья, всми четырьмя лапами уперся въ черепъ и глядлъ на монаха огненными очами. И каждый день прибывали новые шакалы.

Чтобы искупить мерзость своего сновиднія и бжать отъ нечестивыхъ мыслей, Пафнутій ршилъ покинуть свою келью, отнын оскверненную, и въ глубин пустыни предаться неслыханнымъ строгостямъ, необычайнымъ трудамъ, совершенно новымъ подвигамъ. Но ране приведенія въ исполненіе своего намренія, онъ отправился къ старцу Палемону за совтомъ. Онъ засталъ его въ саду, поливающимъ свой латукъ. День склонялся къ вечеру. Нилъ синлъ и струился у подошвы фіалковыхъ холмовъ. Старичокъ двигался медленно, чтобы не спугнуть голубки, усвшейся къ нему на плечо.

— Господь да пребудетъ съ тобою, братъ Пафнутій!— сказалъ онъ.— Подивись на доброту Его: Онъ посылаетъ мн животныхъ, созданныхъ Имъ для того, чтобы я бесдовалъ съ ними объ Его твореніяхъ и дабы я прославлялъ Его среди поднебесныхъ птицъ. Взгляни на эту голубку, замть оттнки ея шейки и скажи, не прекрасно ли это Божье созданье? Но братъ мой, не имешь ли ты со мною разговора на какую-либо благочестивую тему. Если я отгадалъ, то поставлю тутъ мою лейку и выслушаю тебя.

Пафнутій передалъ старцу о своемъ путешествіи, возвращеніи, о своихъ дневныхъ видніяхъ, ночныхъ грезахъ, не опуская ни преступнаго сновиднія, ни стада шакаловъ.

— Не полагаешь ли ты, отецъ мой,— прибавилъ онъ,— что я долженъ зарыться въ пустыню, и подъять тамъ необычайные труды и поразить діавола моею строгостью?

— Я лишь бдный гршникъ,— отвчалъ Палемонъ,— я плохо знаю людей, такъ какъ всю жизнь свою провелъ въ этомъ саду, среди газелей, малыхъ зайцевъ и голубей. Но по моему, братъ мой, зло преимущественно произошло отъ того, что ты неосторожно промнялъ покой уединенія на треволненія свта. Эти внезапные переходы должны быть вредоносны для душевнаго здравія. Ты, братъ мой, походишь теперь на человка, подвергающаго себя почти одновременно сильному жару и страшному холоду. Его одолваетъ кашель и мучитъ лихорадка. На твоемъ мст, братъ Пафнутій, я и не вздумалъ бы немедленно удаляться въ какую-нибудь ужасную пустыню, а воспользовался бы развлеченіями, приличествующими монаху. Я постилъ бы сосдніе монастыри. По слухамъ, есть превосходныя обители. Монастырь отца Серапіона, говорятъ, содержитъ въ себ боле тысячи четырехъ-сотъ тридцати двухъ келій, и монахи раздлены тамъ на столько же легіоновъ, сколько буквъ въ греческомъ алфавит. Увряютъ, что между характеромъ монаховъ и фигурой литеръ, подъ коими они значатся, существуетъ извстное соотношеніе. Т, напримръ, которые помщаются подъ литерою Z не отличаются прямотою, тогда какъ легіонеры, выстроеные подъ литерой S, вполн прямодушны. Будь я на твоемъ мст, братъ мой, я отправился бы убдиться въ этомъ собственными глазами и не вдалъ бы покоя, пока не узрлъ бы такой удивительной вещи. Я не преминулъ бы постить различныя общинныя учрежденія, разсянныя по берегамъ Нила, дабы имть возможность сравнить ихъ между собою. Это приличное паломничество для такой духовной особы, какъ ты. До тебя наврное дошли слухи о томъ, что отецъ Ефремъ составилъ духовныя правила великой красоты. Съ его благословенія ты могъ бы сдлать съ нихъ копію, ты, такой искусный калиграфъ. Я не съумлъ бы этого, руки мои, привыкшія управлять заступомъ, лишены гибкости, необходимой для веденія по папирусу тоненькаго тростника писца. Тогда какъ ты, братъ мой, владешь письменностью, за что слдуетъ благодарить Создателя, ибо прекрасной рукописью не налюбуешься. Трудъ переписчика и читателя являются громадными подспорьями противъ дурныхъ мыслей. Братъ Пафнутій, отчего не запишешь ты наставленія Павла и Антонія, отцевъ нашихъ? Мало-по-малу за этими благочестивыми занятіями ты вернешь миръ души и чувствъ. Уединеніе снова станетъ любезнымъ твоему сердцу и вскор ты снова будешь въ состояніи предаваться твоему аскетическому подвижничеству, исполнявшемуся тобою прежде и прерванному твоимъ путешествіемъ. Но отъ чрезвычайной эпитиміи нечего ожидать особаго блага. Во время своего присутствія среди насъ отецъ Антоній имлъ обыкновеніе говорить: ‘Чрезмрный постъ вызываетъ слабость, а слабость порождаетъ инерцію. Есть монахи, разрушающіе плоть свою безразсудно долгимъ воздержаніемъ. Про нихъ можно сказать, что они вонзаютъ кинжалъ себ въ грудь и бездыханными отдаются во власть діавола’. Такъ говорилъ Антоній. Я не боле какъ темный человкъ, но, съ Божьей милостью, я сохранилъ слова нашего отца.

Пафнутій поблагодарилъ Палемона и общалъ ему поразмыслить объ его совтахъ. Переступивъ за ршетку тростниковъ, замыкавшую маленькій садикъ, онъ обернулся и увидлъ добраго садовника, поливающаго свой салатъ, между тмъ какъ голубка колыхалась на закругленной его спин. При этомъ зрлищ ему захотлось плакать.

По возвращеніи въ келью, онъ услышалъ тамъ странное кишнье. Какъ будто бы зернышки песку были приведены въ движеніе неистовымъ втромъ, и онъ увидлъ, что это были цлыя миріады шакаловъ.

Въ ту ночь ему снился высокій каменный столбъ съ человческой фигурой на верху, и онъ услышалъ голосъ, говорившій:

— Взберись на этотъ столбъ!

При своемъ пробужденіи, убжденный, что сонъ этотъ ниспосланъ былъ ему съ неба, онъ собралъ своихъ учениковъ и держалъ къ нимъ слдующую рчь:

‘Любезные сыны мои, я покидаю васъ, чтобы идти, куда посылаетъ меня Господь. Во время моего отсутствія повинуйтесь Флавіану, какъ бы мн самому, и заботьтесь о брат нашемъ Павл. Богъ да благословитъ васъ. Простите’.

Въ то время, какъ онъ удалялся, они лежали распростершись на земл. Когда же они подняли свои головы, то увидли его высокую черную фигуру на горизонт песковъ.

Онъ шелъ день и ночь, пока не добрался до развалинъ храма, нкогда построеннаго язычниками, и въ которомъ во время своего чудеснаго путешествія онъ спалъ среди скорпіоновъ и сиренъ. Стны, покрытыя магическими знаками, стояли на мст. Тридцать гигантскихъ столбовъ, завершавшихся человческими головами или цвтами лотуса, попрежнему поддерживали громадныя каменныя перекладины. Только въ конц храма, одинъ изъ этихъ столбовъ сбросилъ свое античное бремя и возвышался свободно. Капитель была въ вид женской головы съ продолговатыми глазами, круглыми щеками, съ коровьими рогами на лбу.

Пафнутій, увидя его, узналъ въ немъ приснившійся ему столбъ и вычислилъ высоту его въ 32 локтя. Отправившись въ сосднюю деревню, онъ заказалъ лстницу въ эту вышину, и когда лстница была прилажена къ столбу, онъ поднялся по ней, преклонилъ колна на капители и сказалъ:

— Такъ вотъ, Господи, какую обитель, Ты мн избралъ. Если бы я могъ, по благости Твоей, остаться тутъ до часа моей смерти.

Онъ не взялъ съ собой никакой пищи, предаваясь на волю Провиднія, разсчитывая, что сострадательные крестьяне дадутъ ему необходимое для существованія. И дйствительно, на другой день, около десятаго часа, пришли женщины съ своими дтьми, неся хлбъ, финики и свжую воду, и все это мальчики подняли до вершины столба.

Капитель не была достаточно широка, чтобы монахъ могъ вытянуться на ней во весь ростъ, такъ что онъ спалъ съ скрещенными ногами, съ головой опущенной на грудь, и сонъ являлся для него боле жестокимъ, нежели бодрствованіе. На зар ястребы задвали за него крыльями, и онъ просыпался, исполненный томленія и ужаса.

Случилось такъ, что плотникъ, длавшій ему лстницу, былъ богобоязненный человкъ. Тревожимый мыслью, что монахъ предоставленъ солнцу и дождю и опасаясь, чтобы онъ не упалъ во время сна, этотъ благочестивый человкъ устроилъ на столб крышу и перила.

Между тмъ слава о такомъ чудодйственномъ существованіи распространялась отъ одной деревни до другой, и землепашцы долины приходили по воскресеньямъ съ своими женами и дтьми подивиться на столиника. Ученики Пафнутія, прослышавъ съ удивленіемъ о мст его выспреннаго убжища, отправились къ нему и получили отъ него милостивое разршеніе построить себ хижины у подошвы столба. Каждое утро они выстроивались въ кругъ около своего учителя, который говорилъ имъ назидательныя рчи:

‘Чада мои!— говорилъ онъ имъ,— пребывайте подобными тмъ младенцамъ, которыхъ возлюбилъ Христосъ. Вотъ гд спасеніе. Плотскій грхъ есть источникъ и начало всхъ грховъ: они рождаются отъ него, какъ дти отъ отца. Гордость, жадность, лность, гнвъ и зависть представляютъ собою излюбленное его потомство. Вотъ что видлъ я въ Александріи: я видлъ богатыхъ, увлеченныхъ сладострастнымъ потокомъ, который, напоминая собою рку съ илистымъ берегомъ, толкалъ ихъ въ печальную пропасть’.

Отцы Ефремъ и Серапіонъ, узнавъ о такомъ новшеств, пожелали увидать его собственными глазами. Разглядвъ издали на рк треугольный парусъ, несшій ихъ къ нему, Пафнутій не могъ отбиться отъ мысли, что Богъ воздвигнулъ изъ него образецъ для пустынниковъ. При вид его, оба монаха отнюдь не скрыли своего удивленія: посовтовавшись другъ съ другомъ, они согласились осудить подобное необычайное покаяніе и стали увщевать Пафнутія сойти.

— Подобный образъ жизни противенъ обычаю,— говорили они,— онъ причудливъ и вн всякаго правила.

Но Пафнутій отвчалъ имъ:

— Что же представляетъ собою монашеская жизнь, какъ не исключительную жизнь? И самые труды монаха разв не должны быть столь же своеобразными, какъ и онъ самъ? Я поднялся сюда по указанію свыше, и только знаменіе Божіе низведетъ меня отсюда.

Монахи цлыми толпами приходили ежедневно, присоединялись къ числу учениковъ Пафнутія и устроивали себ палатки вокругъ воздушнаго его скита. Многіе изъ нихъ, желая подражать святому, взбирались на развалины храма, но осуждаемые братіей и побжденные усталостью, скоро отказывались отъ подобныхъ упражненій.

Пилигримы появились во множеств. Нкоторые приходили издалека, ихъ мучила жажда и голодъ. Одной бдной вдов пришло въ голову продавать имъ свжую воду и арбузы. Примостившись къ столбу изъ-за своихъ глиняныхъ бутылокъ, чашекъ и фруктовъ, подъ полотномъ съ блыми и синими полосками, она покрикивала: ‘Кто желаетъ пить?’ По примру этой вдовы, одинъ булочникъ притащилъ кирпичей и устроилъ совсмъ подъ бокомъ печку, въ надежд продавать чужеземцамъ хлбъ и пирожки. Толпа постителей все росла, начинали уже приходить жители большихъ Египетскихъ городовъ, и вотъ одинъ человкъ, жадный до прибыли, устроилъ постоялый дворъ для помщенія господъ съ ихъ прислугой, верблюдами и мулами. Около столба вскор образовался рынокъ, куда нильскіе рыбаки приносили рыбу, а огородники свои овощи. Одинъ цирульникъ, брившій господъ на открытомъ воздух, веселилъ толпу своими забавными прибаутками. Древній храмъ, такъ долго погруженный въ молчаніе и миръ, наполнился движеніемъ и неумолчнымъ гамомъ жизни. Подземныя залы кабатчики обратили въ погреба, приколотивъ къ античнымъ колоннамъ вывски съ изображеніемъ Пафнутія наверху и съ слдующей надписью на греческомъ и египетскомъ языкахъ: ‘Здсь продается гренадское вино, фиговое вино и настоящее киликійское пиво’. На стнахъ, украшенныхъ тонкими правильными скульптурными профилями, торговцы развсили гирлянды луку и конченой рыбы, битыхъ зайцевъ и ободранныхъ барановъ. По вечерамъ, старинные обитатели руинъ, крысы, длинной вереницей бжали къ рк, между тмъ какъ ибисы въ тревог, вытягивая шеи, неувренно становились одной лапой на высокіе карнизы, къ которымъ подымался кухонный дымъ, требованіе пьяницъ и крикъ прислуги. Въ окрестности землемры межевали улицы, каменщики строили обители, часовни, церкви. Въ теченіе шести мсяцевъ основался цлый городъ, съ гауптвахтой, судомъ, тюрьмой и школой, подъ руководствомъ одного стараго слпаго писца.

Пилигримовъ было несмтное множество. Епископы стекались съ благоговніемъ. Антіохійскій патріархъ, находившійся въ то время въ Египт, прибылъ со всмъ своимъ духовенствомъ. Онъ во всеуслышаніе одобрилъ столь необычайное поведеніе столиника и въ отсутствіе Аанасія, представители ливійскихъ церквей, послдовали примру патріарха. Узнавъ объ этомъ, отцы Ефремъ и Серапіонъ явились къ стопамъ Пафнутія съ извиненіями за ихъ первоначальныя сомннія. Пафнутій отвчалъ имъ:

— Вдайте, братья мои, что эпитимія, которую несу я, едва ли можетъ сравниться съ посланными мн искушеніями, количество и сила которыхъ меня обуреваютъ. Снаружи человкъ кажется ничтожнымъ, съ высоты же столба, на которую вознесъ меня Господь, человческія существа представляются мн кишащими муравьями. Если же заглянуть внутрь человка, онъ явится громаднымъ: онъ великъ какъ міръ, ибо онъ вмщаетъ его въ себ. Все, что я вижу передъ собою, эти монастыри, гостинницы, эти барки на рк, эти деревни, все, что открывается моимъ взорамъ, тамъ вдали полей, ркъ, песковъ и горъ, все это ничто въ сравненіи съ тмъ, что заключается внутри меня. Въ сердц своемъ ношу я безчисленные города и безграничныя пустыни. И зло, зло и смерть, раскинутыя по этой безпредльности, окутываютъ ее, какъ ночь окутываетъ землю. Я самъ для себя являю цлую вселенную дурныхъ помысловъ.

Онъ говорилъ такъ потому, что въ немъ не погасла еще чувственность.

На седьмой мсяцъ, изъ Александріи, Бубаста и Саиса прибыли женщины. Долго оставаясь безплодными, он надялись забеременить при помощи предстательства необыкновеннаго монаха и силы столба. Затмъ на необозримое пространство растянулись повозки, носилки, качалки, которыя осталавливались, спшили, толкались у подножія обители божьяго человка. Изъ нихъ выходили больные страшнаго вида. Матери подносили Пафнутію юныхъ сыновей своихъ съ вывернутыми членами, съ перекошенными глазами, съ пной у рта, сиплымъ голосомъ. Онъ возлагалъ на нихъ руки. Приходили слпые, съ мотающимися руками и на-авось подымали къ нему свои лица съ двумя окровавленными отверстіями. Паралитики показывали ему тяжеловсную неподвижность, смертельную худобу и отвратительную скорченность своихъ членовъ, хромые представляли ему свои кривыя ноги, пораженные груднымъ ракомъ, обими руками хватаясь за грудь, обнажали передъ нимъ свои перси, сндаемыя незримымъ ястребомъ. Женщины, страдавшія водянкой, приказывали класть ихъ на землю, и ихъ сваливали, какъ какіе-то бурдюки. Онъ благословлялъ ихъ. Нубійцы съ слоновой проказой тяжелой поступью подходили къ нему и взирали на него влажными отъ слезъ глазами на безжизненномъ лиц. Онъ оснялъ ихъ крестнымъ знаменіемъ. Изъ Афродитополиса къ нему принесли молодую двушку, которая посл кровохарканья заснула и спала трое сутокъ. Она производила впечатлніе восковаго изваянія, и родители ея, считая ее умершей, положили ей на грудь пальму. Посл молитвы Пафнутія, молодая двушка подняла голову и открыла глаза.

Благодаря повсемстному народному разглашенію о чудесахъ будто бы совершаемыхъ Пафнутіемъ, несчастные, страдавшіе болзнью, извстной у грековъ подъ именемъ божеской, безчисленными легіонами стекались сюда со всхъ сторонъ Египта. Едва завидвъ столбъ, они подвергались конвульсіямъ, катались по земл, становились на дыбы, свертывались въ клубокъ. И почти невроятная вещь! присутствовавшіе, въ свою очередь охваченные страшнымъ изступленіемъ, подражали этимъ эпилептическимъ судорогамъ. Монахи и пилигримы, мужчины и женщины, валялись, бились въ общей свалк съ скрученными членами, съ пной у рта, горстями поглощая землю и пророчествуя. А Пафнутій, съ высоты своего столба, чувствуя какъ дрожь пробгала по его членамъ, восклицалъ къ Богу:

— Я козлище отпущенія и беру на себя всю скверну этого люда, вотъ почему, Господи, тло мое наполнено злыми духами.

Сотни костылей висли уже на чудодйственномъ столб, благодарныя женщины вшали на него внки и образа по обту. Греки начертывали на немъ остроумныя двустишія, и такъ какъ каждый пилигримъ выскалъ тутъ свое имя, то камень на высот человческаго роста вскор покрылся безчисленными латинскими, греческими, коптскими, пуническими, еврейскими, сирійскими и кабалистическими надписями.

Съ наступленіемъ праздника Пасхи въ этомъ город чудесъ было такое стеченіе народа, что старики полагали, не вернулись ли уже они къ временамъ античныхъ таинствъ. На обширномъ пространств смшивались, перепутывались, пестрое платье египтянъ, арабскіе бурнусы, блые передники нубійцевъ, короткіе плащи грековъ, тоги съ длинными складками римлянъ, военные плащи и пурпуровые шаровары варваровъ и затканныя золотомъ туники куртизанокъ. Женщины, закутанныя покрывалами, прозжали на ослахъ, предшествуемыя черными неграми, палочными ударами пролагавшими имъ путь. Акробаты, разостлавъ по земл свой коверъ, продлывали чудеса ловкости, элегантно жонглируя передъ собраніемъ безмолвныхъ зрителей. Заговариватели змй, съ вытянутыми руками, развертывали свои живые пояса. Вся эта толпа, блестла, сверкала, пылила, гудла, кричала, бранилась. Проклятія верблюжьихъ вожаковъ, которые стегали свой скотъ, выкрикиванія продающихъ амулеты противъ проказы и глазу, псалмопніе монаховъ, распвавшихъ священные стихиры, визгъ женщинъ, валявшихся въ пророческомъ припадк, гнусенье нищихъ, повторявшихъ античныя псни гарема, блеяніе барановъ, ослиный ревъ, скликаніе моряками запоздавшихъ пассажировъ, весь этотъ гамъ представлялъ собою оглушительный Содомъ, посреди котораго раздавался еще пронзительный голосъ маленькихъ голыхъ негровъ, сновавшихъ повсюду съ предложеніемъ свжихъ финиковъ.

И вс эти разнокалиберныя существа задыхались подъ блымъ небомъ, въ густомъ воздух, переполненномъ ароматомъ женщинъ, запахомъ негровъ, дымомъ жаренаго и парами камеди, которую богомолки покупали у пастуховъ и сжигали передъ столбомъ. Съ наступленіемъ ночи со всхъ сторонъ загорались огни, факелы, фонари, повсюду виднлись лишь красныя тни и темныя очертанія. Окруженный слушателями, присвшими на корточки, одинъ старикъ, лицо котораго освщалось чадившей лампой, стоя, разсказывалъ, какъ нкогда Битіу околдовалъ его сердце, вырвалъ его изъ груди его, вложилъ въ акацію и затмъ самъ обратился въ дерево. Онъ страшно жестикулировалъ, и жесты эти въ смшно-изуродованномъ вид повторяла его тнь, а восхищенная аудиторія испускала крики изумленія. Въ кабакахъ пьяницы, лежа на диванахъ, требовали себ пива и вина. Танцовщицы съ подрисованными глазами и обнаженными животами, представляли передъ ними религіозныя и сладострастныя сцены. Въ отдаленіи молодежь играла въ кости и въ пальцы, а старики въ потемкахъ гонялись за проститутками.

Одинъ столбъ, возвышавшійся надъ всми этими колебавшимися очертаніями, оставался неподвижнымъ. Голова съ коровьими рогами глядла во мракъ, а надъ ней между небомъ и землей бдлъ Пафнутій, не смыкая глазъ. Вдругъ луна поднимается надъ Ниломъ, напоминая собою обнаженное плечо богини. По холмамъ скользятъ свтъ и лазурь, и Пафнутію чудится, какъ будто тло Таисы блеститъ въ отблескахъ воды, посреди сапфировъ ночи.

Дни проходили за днями, монахъ не сходилъ съ своего столба. Съ наступленіемъ дождливой погоды, небесная влага, проникая сквозь щели крыши, обливала его тло, онмлые члены его потеряли способность двигаться. Сожженная солнцемъ, покраснвшая отъ росы, кожа его потрескалась, огромныя язвы сндали его руки и ноги. Но желаніе обладать Таисой пожирало его внутренно, и онъ восклицалъ:

— Боже Всемогущій! Этого еще мало. Новыя искушенія! Снова нечистыя мысли! Снова чудовищныя желанія! Спаситель, пусть пройдетъ черезъ меня все сладострастіе человчества, дабы я все искупилъ его. Если это и вымыселъ, что Аргосская сука приняла на себя грхи міра, какъ я слышалъ это отъ нкихъ лжеучителей, однако, басня эта содержитъ въ себ сокровенный смыслъ, истину котораго я познаю теперь. Ибо справедливо, что мерзости народовъ проникаютъ въ душу праведнаго, чтобы затеряться въ ней, какъ въ колодц. Точно такъ же истинно, что души праведниковъ бываютъ боле осквернены нечистью, нежели оной найдется въ душ какого бы то ни было гршника. Вотъ почему славлю я Тебя, Господи, за то, что Ты сдлалъ изъ меня сточную трубу вселенной.

Но вотъ въ одинъ прекрасный день въ святомъ город поднялось сильное волненіе: очень высокая особа, одинъ изъ знаменитйшихъ людей, префектъ Александрійскаго флота, Луцій Аврелій Котта, намренъ былъ постить Пафнутія.— ‘Онъ детъ уже, близко’,— гудло въ народ.

Извстіе было истинно. Старый Котта, отправившись инспектировать каналы и навигацію Нила, неоднократно выражалъ желаніе посмотрть столиника и новый городъ, который назвали Стилополисомъ. Однажды, утромъ, стилополитяне увидли, что вся рка усяна парусами. Стоя на борту золоченой галеры, обтянутой багряницей, показался Котта, въ сопровожденіи своей флотиліи. Онъ высадился на берегъ и двинулся впередъ, сопровождаемый своимъ секретаремъ, который несъ его записную книжку, и Аристеемъ, докторомъ его, съ которымъ онъ любилъ вести бесду.

За нимъ слдовала большая свита, и откосъ берега былъ покрытъ латиклавами (костюмы римскихъ сенаторовъ) и военными костюмами. Въ нсколькихъ шагахъ отъ столба Котта остановился и принялся разглядывать столиника, вытирая лобъ полой своей тоги. Своимъ отъ природы любознательнымъ умомъ онъ много наблюдалъ во время долгихъ своихъ странствованій. Онъ любилъ вспоминать и собирался впослдствіи написать пуническую исторію, книгу необычайныхъ вещей, виднныхъ имъ на своемъ вку. Повидимому, онъ сильно заинтересовался представившимся зрлищемъ.

— Вотъ чудеса-то!— говорилъ онъ, обливаясь потомъ и пыхтя.— И, обстоятельство, достойное упоминанія, человкъ этотъ мой гость. Да, монахъ этотъ въ прошломъ году ужиналъ у меня, и посл того похитилъ комедіантку.

И обратясь къ секретарю своему, прибавилъ:

— Отмть это, сынъ мой, въ записной книжк, равно какъ и размры столба, да не забудь форму капители.

Затмъ, снова отерши лобъ, продолжалъ:

— Люди, заслуживающіе доврія, увряли меня, что въ теченіе года, какъ онъ взобрался на этотъ столбъ, монахъ нашъ ни на минуту не покидалъ его. Аристей, возможно ли это?

— Это возможно для умалишеннаго или для больного, и это было бы немыслимо для человка съ здравымъ тломъ и духомъ. Разв теб не извстно, Люцій, что иногда болзни души и тла сообщаютъ тмъ, которые страдаютъ ими, силы, коими не владютъ люди здоровые. Да, по правд сказать, въ сущности нтъ ни хорошаго, ни дурного здоровья. Есть только различное состояніе органовъ. Въ силу изученія того, что называется болзнями, я сталъ смотрть на нихъ, какъ на необходимыя формы жизни. Меня боле занимаетъ изученіе ихъ, нежели борьба съ ними. Между ними есть такія, которыхъ нельзя видть безъ удивленія и которыя, подъ кажущимся разстройствомъ, скрываютъ глубокую гармонію, и четырехдневная лихорадка, всеконечно, представляетъ собою прекрасное явленіе! Иногда извстныя болзни тла обозначаютъ внезапный подъемъ способностей духа. Ты знаешь Креона. Ребенкомъ онъ заикался и былъ глупъ. Но разсадивъ себ черепъ во время паденія съ верху лстницы,— какъ теб извстно, онъ сталъ искуснымъ адвокатомъ. У этого монаха наврное пораженъ какой-нибудь скрытый органъ. Къ тому же, способъ его существованія совсмъ не такъ оригиналенъ, какъ онъ теб представляется, Люцій. Вспомни индйскихъ гимнософистовъ, способныхъ соблюдать полную неподвижность, и не только въ теченіе одного года, но въ теченіе двадцати, тридцати и сорока лтъ.

— Клянусь Юпитеромъ!— воскликнулъ Котта,— это страшное заблужденіе! Ибо человкъ созданъ для того, чтобы дйствовать, и бездятельность есть непростительный грхъ, такъ какъ онъ творится въ ущербъ государству. Ужъ и не знаю хорошенько, къ какому толку отнести столь мрачный методъ. Есть основаніе причислить его къ нкоторымъ азіатскимъ культамъ. Во время моего губернаторства въ Сиріи я видлъ слдующее: на городскія ворота Геры дважды въ годъ взбирается одинъ человкъ и остается тамъ въ теченіе семи дней. Народъ убжденъ, что человкъ этотъ, бесдуя съ богами, чрезъ посредство ихъ заручается пропроцвтаніемъ Сиріи. Обычай этотъ представлялся мн лишеннымъ смысла, тмъ не мене я ничего не сдлалъ для его нарушенія. Ибо полагаю, что всякій администраторъ долженъ не только не уничтожать народные обычаи, а напротивъ того, обезпечивать ихъ соблюденіе. Совсмъ не дло правительства навязывать вроученія, обязанность его удовлетворить т изъ нихъ, которыя существуютъ и которыя, хороши ли он или дурны, установлены геніемъ временъ, мстъ и расъ. Если оно вздумаетъ оспаривать ихъ, оно окажется революціоннымъ по духу, тиранническимъ въ своихъ дйствіяхъ и совершенно основательно вызоветъ къ себ ненависть. Помимо того, какимъ же образомъ можно стать выше суеврій черни, если не пониманіемъ и попусканіемъ ихъ? Аристей, я того мннія, чтобы оставлять въ поко этихъ столиниковъ въ воздушномъ пространств, подвергая ихъ единственной опасности со стороны птицъ. И я одержу верхъ надъ нимъ отнюдь не насилуя его, но именно отдавая себ отчетъ въ его пониманіи и вроученіи.

Онъ вздохнулъ, кашлянулъ, положилъ руку на плечо своего секретеря:

— Сынъ мой, запиши, что въ нкоторыхъ христіанскихъ сектахъ рекомендуется похищать куртизанокъ и жить на верху столбовъ. Можешь прибавить, что обычаи эти можно отнести къ культу генетическихъ божествъ. Но по этому поводу мы должны переговорить съ нимъ самимъ.

Затмъ, поднявъ голову и поднеся руку къ глазамъ, чтобы не слпило его солнце, онъ, надсаживаясь, крикнулъ:

— Эй, Пафнутій! Если ты не забылъ моего гостепріимства, отвчай. Что ты тамъ длаешь на верху? Зачмъ ты туда забрался и для чего тамъ живешь? Не иметъ ли для тебя столбъ этотъ фаллическаго значенія?

Пафнутій, принимая во вниманіе, что Котта былъ идолопоклонникъ, не удостоилъ его отвтомъ. Но Флавіанъ, ученикъ его, подошелъ и сказалъ:

— Свтлйшій повелитель, этотъ человкъ беретъ на себя грхи міра и исцляетъ больныхъ.

— Клянусь Юпитеромъ! Слышишь, Аристей,— воскликнулъ Котта.— Столиникъ подобно теб занимается врачеваніемъ. Что скажешь о такомъ возвышенномъ собрат?

Аристей покачалъ головой.

— Возможно, что нкоторыя болзни, какъ, напримръ, эпилепсію, извстную подъ именемъ божьей болзни, хотя вс болзни равно божьи, ибо вс посылаются богами — онъ исцляетъ даже лучше меня. Но причиной этой болзни отчасти является воображеніе, и ты согласишься, Люцій, что монахъ этотъ, примостившійся такимъ образомъ на этой верхушк башни, поражаетъ воображеніе больныхъ сильне, нежели съумлъ бы это сдлать я, корпя въ своей лабораторіи надъ моими ступками и стклянками. Есть силы, Люцій, безконечно могущественнйшія, нежели разумъ и наука.

— Какія?— спросилъ Котта.

— Невжество и безуміе,— отвчалъ Аристей.

— Рдко видлъ я что-нибудь любопытне лицезримаго нами въ данный моментъ,— возразилъ Котта,— я желалъ бы, чтобы когда-либо какой-нибудь искусный писатель разсказалъ исторію основанія Стилополиса. Но самыя рдкостныя зрлища не должны задерживать слишкомъ долго человка серьезнаго и трудящагося. Отправимся осматривать каналы. Прощай, добрый Пафнутій, или скоре до свиданья! Если когда-нибудь, спустившись снова на землю, ты вернешься въ Александрію, пожалуйста не забудь завернуть ко мн поужинать.

Слова эти, слышанныя присутствующими, переходили изъ устъ въ уста, и разнесенныя врующими, прибавили къ слав Пафнутія несравненную лучезарность. Благочестивая фантазія разукрасила ихъ и преобразила такъ, что разсказывали, будто бы онъ съ высоты своего столба обратилъ префекта флота въ христіанскую вру. Разсказъ объ этой встрч украшался чудесными подробностями, которымъ врили первые т, кто ихъ измышлялъ. Прибавляли, что докторъ и секретарь морского префекта послдовали примру его въ дл обращенія. Можно безъ преувеличенія сказать, что съ той поры весь міръ былъ охваченъ желаніемъ лицезрть Пафнутія. Знаменитйшіе города Италіи прислали къ нему посольства, а цезарь римскій, божественный Константинъ, поддерживавшій христіанское православіе, написалъ ему письмо, врученное ему легатами при большомъ церемоніал. Но однажды, ночью, когда городъ, народившійся у его ногъ, спалъ на рос, онъ услышалъ голосъ, говорившій ему:

— Пафнутій, ты славенъ своими дяніями и могущественъ словомъ. Возстань, поди, розыщи во дворц нечестиваго Констанція, который, вмсто того, чтобы слдовать мудрому примру брата своего Константина, покровительствуетъ заблужденію Арія и Маркуса. Иди! Бронзовыя двери распахнутся передъ тобою, сандаліи твои зазвенятъ на золотой мостовой базиликъ передъ трономъ цезарей, и твой грозный голосъ обратитъ сердце сына Константина. Ты будешь поставленъ превыше сенаторовъ, князей и патриціевъ. Ты заставишь смолкнуть голодъ народный и дерзость варваровъ. Старый Котта, провдавъ о твоемъ главенств въ управленіи, станетъ добиваться чести омыть твои ноги.

Пафнутій отвчалъ:

— Да исполнится воля Господня!

И, употребивъ усиліе встать, онъ готовился сойти. Но голосъ, отгадавъ его мысль, сказалъ:

— Главное, не сходи по этой лстниц. Ты поступилъ бы тогда, какъ человкъ ординарный и отвергъ бы дары, данные теб. Оцни по достоинству свое могущество, Пафнутій: столь великій подвижникъ долженъ летать по воздуху. Бросайся, ангелы готовы поддержать тебя. Бросайся же!

Пафнутій отвчалъ:

— Да царствуетъ воля Господня на земл и на неб!

Раскачивая длинными руками своими, растянутыми на подобіе общипанныхъ крыльевъ огромной, больной птицы, онъ готовъ былъ броситься, какъ вдругъ отвратительное зубоскальство донеслось до его уха.

— Кто же смется такъ?— въ ужас вопросилъ онъ.

— А! А!— взвизгивалъ голосъ,— это еще только начало нашей дружбы, ты гораздо ближе познакомишься со мной. Наидражайшій, это я подъялъ тебя сюда и долженъ выразить теб полное мое довольство тобою за то послушаніе, съ которымъ ты исполняешь мои желанія. Пафнутій, я доволенъ тобою!

Пафнутій бормоталъ голосомъ, сдавленнымъ отъ страха:

— Прочь, прочь! Я узнаю тебя…

Опечаленный, снова упалъ онъ на камень.

— Какъ это я ране не узналъ его?— думалъ онъ.— Боле жалкій, нежели вс эти слпые, глухіе, разслабленные, которые уповаютъ на меня, я утратилъ пониманіе сверхъестественныхъ вещей, и боле развращенный, нежели маніаки, пожирающіе землю и приближающіеся къ трупамъ, я не различаю боле криковъ ада отъ голосовъ неба. Я утратилъ малйшій разсудокъ новорожденнаго младенца, который плачетъ, когда его тянутъ отъ груди кормилицы, собаки, чующей слдъ своего хозяина, растенія, которое оборачивается къ солнцу. Я игрушка дьяволовъ. Такъ это сатана привелъ меня сюда. Когда онъ подталкивалъ меня на эту высь, сладострастіе и гордость вмст со мною поднимались сюда. Не великость искушеній моихъ печалитъ меня. Антоній на гор своей испыталъ не меньшія. И я сильно желаю, чтобы шпаги т насквозь пронзили тло мое на глазахъ ангеловъ. Я дошелъ даже до того, что полюбилъ мои мученія. Но Создатель мой молчитъ и молчаніе Его удивляетъ меня. Онъ бросаетъ меня, меня, который никого не имлъ, кром Него. Онъ оставляетъ меня одного посреди ужаса Его отсутствія. Онъ бжитъ меня. Я побгу за Нимъ. Камень этотъ жжетъ мн ноги. Скоре, бжимъ, вернемся къ Создателю!

Онъ тотчасъ же схватилъ лстницу, еще приставленную къ столбу, ступилъ на нее ногами и, сойдя одну ступеньку, очутился лицомъ къ лицу съ звремъ: тотъ странно ухмылялся. Пафнутій убдился тогда, что принимавшееся имъ за мсто своего упокоенія и славы было лишь діавольскимъ орудіемъ его смятенія и проклятія. Онъ поспшно сбжалъ вс остальныя ступеньки и ступилъ на землю. Ноги его отвыкли отъ земли: онъ шатался. Но чувствуя на себ тнь отъ проклятаго столба, онъ заставлялъ ихъ бжать. Все спало. Никмъ не замченный, перескъ онъ большую площадь, окруженную кабаками, гостинницами и постоялыми дворами и бросился въ переулокъ, поднимавшійся къ ливійскимъ холмамъ. Одна собака, преслдовавшая его съ лаемъ, отстала лишь при первыхъ пескахъ пустыни. И Пафнутій направился по такой мстности, гд не было иной дороги, кром слда дикихъ зврей. Оставивъ за собою хижины, покинутыя фальшивыми монетчиками, онъ день и ночь продолжалъ свое мучительное бгство.

Наконецъ, близкій къ смертельному обмороку отъ голода, жажды и усталости, и не зная еще, насколько онъ далекъ отъ Бога, Пафнутій увидлъ безмолвный городъ, разстилавшійся передъ нимъ направо и налво и терявшійся въ пурпур горизонта. Однообразныя, широко разставленныя одно отъ другого жилища, напоминали собою пирамиды, срзанныя на половин ихъ всхода.

Это были могилы. Ворота этого кладбища оказались разрушенными, и во мрак склеповъ виднлись горящія очи гіенъ и волковъ, кормившихъ своихъ дтенышей, между тмъ какъ мертвецы валялись на порог, обобранные разбойниками и обглоданные зврями. Пройдя черезъ этотъ мрачный городъ, Пафнутій въ изнеможеніи упалъ передъ одной гробницей, возвышавшейся въ отдаленіи, возл источника, увнчаннаго пальмами. Гробница эта была красиво убрана, а такъ какъ двери въ ней уже не существовало, то снаружи можно было разглядть расписанную комнату, въ которой гнздились зми.

— Вотъ, вздохнулъ онъ, моя избранная обитель, скинія моего раскаянія и наказанія.

Онъ дотащился туда, отшвырнулъ ногой гадовъ и въ теченіе двнадцати часовъ оставался распростертымъ на плит, а затмъ отправился къ фонтану и напился воды изъ горсти своей руки. Посл того онъ набралъ финиковъ и нсколько стеблей лотуса, смена котораго сълъ. Полагая такой образъ жизни благимъ, онъ ввелъ его въ правило своего существованія. Съ утра и до вечера онъ не поднималъ чела своего съ каменной плиты.

И вотъ, однажды, когда распростертый лежалъ онъ тамъ, онъ услышалъ голосъ, говорившій:

— Посмотри на эти изображенія для своего поученія.

Тогда, поднявъ голову, на стнахъ комнаты онъ увидлъ живопись, представлявшую веселыя, фривольныя сцены. Это была очень старинная работа, исполненная съ восхитительной тонкостью. Тутъ фигурировали повара, раздувавшіе огонь, такъ что щеки ихъ были совсмъ вздуты, другіе ощипывали гусей или жарили куски баранины въ котлахъ. Дале охотникъ тащилъ на плечахъ газель, пронзенную стрлами. Въ одномъ мст крестьяне были заняты посвомъ, жатвой, уборкой хлба. Въ другомъ — женщины плясали подъ звуки віолъ, флейтъ и арфъ. Одна молодая двушка играла на теорб. Цвтокъ лотуса блестлъ въ ея туго заплетенныхъ волосахъ. Перезъ прозрачное платье сквозили двственныя формы ея тла. Грудь была украшена цвтами. Своими прекрасными глазами она смотрла прямо въ лицо, изображенное въ профиль. И эта фигура была также безподобна. Пафнутій, оглядвъ ее, отвтилъ голосу:

— Для чего приказываешь ты мн разглядывать эти изображенія? Конечно, он представляютъ земную жизнь идолопоклонника, тло котораго почіетъ подъ моими стопами, въ глубин ямы, въ черномъ базальтовомъ гроб. Они напоминаютъ жизнь покойника и, при всей живости своихъ красокъ, суть лишь тни какой-то другой тни. Жизнь покойнаго! О суета!..

— Онъ умеръ, но онъ жилъ,— возразилъ голосъ,— а ты умрешь не живши.

Съ этого дня Пафнутій не находилъ себ ни на минуту покоя. Голосъ обращался къ нему безпрестанно.

Музыкантша на теорб упорно смотрла на него своими глазами съ длинными рсницами. Въ свою очередь и она заговорила:

— Посмотри: я загадочна и прекрасна. Полюби меня, исчерпай въ моихъ объятіяхъ любовь, которая тебя мучитъ. Какая польза теб страшиться меня? Ты не въ силахъ уйти отъ меня: я красота женщины. Гд надешься ты скрыться отъ меня, безумецъ? Ты найдешь мое изображеніе въ блеск цвтка и въ граціи пальмъ, въ полет голубки, въ прыжкахъ газелей, въ струистомъ бг ручейковъ, въ мягкихъ отблескахъ мсяца, а закрывъ глаза, найдешь ее въ себ самомъ. Прошло тысячу лтъ съ тхъ поръ, какъ человкъ, покоящійся здсь, окруженный листелями, въ черной каменной постели, прижималъ меня къ своему сердцу. Прошло тысячу лтъ со времени послдняго поцлуя, полученнаго имъ съ моихъ устъ, и сонъ его и до сей поры исполненъ еще его ароматомъ. Ты хорошо знаешь меня, Пафнутій. Какъ это ты не распозналъ меня? Я одно изъ безчисленныхъ воплощеній Таисы. Ты монахъ просвщенный и очень хорошо позналъ жизнь. Ты путешествовалъ и именно въ путешествіи просвщаешься скоре всего. Часто одинъ день вн дома приноситъ гораздо боле знанія, нежели десять лтъ сиднья дома. Да ты вдь и слыхалъ, что Таиса нкогда жила въ Арго подъ именемъ Елены. Въ Гекатемпильскихъ ивахъ у нея было иное существованіе. А ивская Таиса, это была я. Какъ ты объ этомъ не догадался? При жизни, я приняла на себя львиную долю грховъ міра, а теперь, приведенная здсь въ состояніе тни, я еще вполн располагаю силами, чтобы взять на себя твои грхи, любезный монахъ. Чему ты изумляешься? Это, однако, истина, что повсюду, куда бы ты ни пошелъ, ты снова встртишь Таису.

Онъ бился головой о плиту и кричалъ отъ ужаса. И всякую ночь музыкантша на теорб покидала стну, подходила и говорила тоненькимъ голосомъ, смшаннымъ съ свжимъ дыханьемъ. А такъ какъ онъ противился ея искушеніямъ, она сказала ему слдующее:

— Полюби меня, уступи, другъ. До тхъ поръ пока ты будешь противиться мн, я буду тебя мучить. Ты не знаешь, что такое терпніе мертвой. Если понадобится, я подожду твоей смерти. Владя чарами, я съумю ввести въ бездыханное тло твое духъ, который снова оживитъ его и который не откажетъ мн въ томъ, о чемъ я тщетно просила тебя раньше. Прекрасный отшельникъ мой, поцлуй меня.

Для Пафнутія были не безъизвстны чудеса совершаемыя колдовствомъ. Въ большомъ безпокойств размышлялъ онъ:

‘Быть можетъ, покойный, похороненный у ногъ моихъ, знаетъ слова, начертанныя въ той таинственной книг, которая пребываетъ скрытой недалеко отсюда, въ глубин царской могилы. Силою этихъ словъ мертвецы, принимая снова свою прежнюю земную оболочку, лицезрютъ свтъ солнца и улыбки женщинъ’. Его страшило, что игрица на теорб и покойный могли жить въ связи, какъ живые, и что это произойдетъ на его глазахъ. По временамъ ему казалось, что онъ слышитъ звукъ поцлуевъ.

Все смущало его и въ настоящее время онъ столько же боялся думать, какъ и чувствовать.

Однажды, у него было видніе. Въ большомъ просвт онъ увидлъ широкое шоссе, ручейки и сады. По шоссе Аристобулъ и Кереасъ скакали въ галопъ на своихъ сирійскихъ коняхъ, и отъ пріятнаго напряженія зды раскраснлись щеки обоихъ молодыхъ людей. Подъ однимъ портикомъ Калликратъ декламировалъ стихи, удовлетворенная гордость заставляла вибрировать его голосъ и горла въ его глазахъ. Въ саду Зеноеемъ собиралъ золотыя яблоки и ласкалъ змю съ лазоревыми крыльями. Въ блой одежд, съ блестящей митрой на голов, Гермодоръ предавался созерцанію подъ священнымъ Персеемъ, на которомъ вмсто цвтовъ насажены были маленькія головки съ чистымъ профилемъ, съ куафюрой, въ род египетскихъ богинь, изъ ястребовъ и соколовъ или блестящаго диска мсяца. Между тмъ Никій въ отдаленіи на берегу фонтана по армилярной сфер изучалъ стройное движеніе свтилъ.

Затмъ къ монаху подошла какая-то женщина подъ вуалью, держа въ рук миртовую втвь, и сказала ему:

— Посмотри, одни ищутъ вчной красоты и укладываютъ безконечность въ свою кратковременную жизнь. Другіе живутъ себ, не заносясь высоко. Но единственно тмъ, что длаютъ уступку прекрасной природ, они счастливы и прекрасны, и просто отдаваясь жизненному произволу, они прославляютъ Всевышнаго Творца вещей, ибо человкъ — это прекрасный гимнъ Бога. Вс они врятъ, что счастье непорочно и радость дозволительна. Пафнутій, если они дйствительно правы, то какимъ же простофилей оказался бы ты!

И видніе исчезло.

Такимъ образомъ и тлесно и духовно Пафнутій былъ искушаемъ безъ отдыха. Сатана ни на минуту не оставлялъ его въ поко. Уединеніе этой гробницы было населенне распутія большого города. Демоны заявляли себя громкими взрывами хохота, милліоны злотворныхъ геніевъ, богомоловъ, лемуровъ, пародировали тамъ всевозможныя отправленія жизни. По вечерамъ, когда онъ ходилъ къ фонтану, сатиры, сплетенные съ нимфами, плясали вокругъ него и увлекали его въ свой сладострастный хороводъ. Демоны боле не боялись его. Они надодали ему насмшками, непристойными ругательствами и ударами. Въ нкій прекрасный день одинъ діаволъ, не выше руки, стащилъ у него веревку, которою онъ подпоясывалъ свои чресла.

Онъ раздумывалъ:

— ‘Мысль, куда привела ты меня?’

И онъ ршилъ приняться за ручной трудъ, дабы доставить уму своему отдыхъ, въ коемъ онъ такъ нуждался. Около фонтана, въ тни пальмъ, росли бананы съ широкими листьями. Онъ срзалъ съ нихъ втви и снесъ въ гробницу. Тамъ растеръ онъ ихъ подъ камнемъ и расщепилъ на тонкія волокна, какъ онъ видлъ, длали канатчики, ибо намревался свить веревку на мсто той. которую діаволъ похитилъ у него. Демоны ощутили при этомъ нкоторое неудовольствіе,— они прекратили свою возню, сама игрица на теорб, отрекшись отъ волшебства, осталась спокойною на расписанной стн. Неустанно продолжая размозжать бананы, Пафнутій утверждался въ своемъ мужеств и вр.

Онъ выставлялъ на солнце и на росу расщепленныя волокна, заботливо переворачивая ихъ каждое утро, чтобы не дать имъ загнить и радовался, чувствуя въ себ возрожденіе дтской простоты. Соткавъ свою веревку, онъ срзалъ камышъ для производства рогожъ и корзинъ. Погребальный склепъ походилъ на мастерскую корзинщика, и онъ съ удовольствіемъ переходилъ тутъ отъ труда къ молитв. Но разъ ночью онъ былъ пробужденъ голосомъ, отъ котораго въ ужас похолодлъ: онъ отгадалъ, что то былъ голосъ мертвеца.

Слышалась быстрая перекличка, слабый шопотъ:

— Елена! Елена! Иди сюда ко мн! Иди скорй!

Женщина, губы которой слегка касались уха монаха, отвчала:

— Другъ мой, я не могу встать: меня удерживаетъ мужчина.

Вдругъ Пафнутій замтилъ, что щека его покоилась на груди

женщины. Онъ узналъ музыкантшу на теорб. Отчаянно сжимая ея тепловатое, надушенное тло и, сндаемый желаніемъ проклятія, онъ крикнулъ:

— Останься, останься, небо мое!

Но она уже встала и была на порог. Она смялась, и лучи мсяца серебрили ея улыбку.

— Для чего же оставаться?— проговорила она.— Влюбленному съ такимъ сильнымъ воображеніемъ достаточно одной тни отъ тни.— Притомъ же ты согршилъ. Чего же теб еще?

Пафнутій проплакалъ всю ночь, и съ разсвтомъ излился въ молитв, которая была кротче всякой жалобы.

Но едва кончилъ онъ молитву, которую произносилъ, ломая руки, страшный взрывъ хохота потрясъ стны склепа, причемъ голосъ, звучавшій съ верхушки колонны, съ насмшкой произнесъ:

— Вотъ молитва, достойная Марка еретика. Пафнутій аріанинъ! Пафнутій аріанинъ! Знай, что твоя Таиса умираетъ!

Пафнутій, пораженный, какъ громомъ, ничего боле не видлъ и не слышалъ. Единственныя слова наполняли его слухъ: ‘Таиса умираетъ’. Подобной мысли никогда не приходило ему въ голову. Въ теченіе двадцати лтъ онъ созерцалъ голову муміи, и вдругъ теперь мысль о томъ, что смерть погаситъ очи Таисы, приводила его въ отчаяніе.

‘Таиса умираетъ!’. Непонятныя слова! ‘Таиса умираетъ!’. Въ этихъ двухъ словахъ какой ужасный и новый смыслъ! ‘Таиса умираетъ!’ Такъ для чего же тогда солнце, цвты, ручейки и все мірозданіе? ‘Таиса умираетъ!’ Къ чему же тогда вся вселенная? Вдругъ онъ прискакнулъ. Увидть ее снова, видть ее еще разъ! Онъ бросился бжать. Онъ не зналъ ни гд онъ, ни куда идетъ, но инстинктъ велъ его съ полной достоврностью,— онъ прямо направлялся къ Нилу. Множество кораблей покрывало высокія воды рки. Онъ вскочилъ въ гребное судно, управлявшееся нубійцами, и тамъ, растянувшись на носу, пожирая глазами пространство, плакалъ отъ горя и ярости.

— Безумецъ, безумецъ былъ я, что не воспользовался обладаніемъ Таисы, когда еще было на то время! Безумецъ, что врилъ въ существованіе на земл чего-то, помимо нея! О безуміе! Я помышлялъ о спасеніи моей души, о жизни вчной, какъ будто это], могло имть какое-нибудь значеніе посл того, какъ я видлъ Таису. Какъ это я не почуялъ, что блаженная вчность заключалась въ одномъ поцлу этой женщины, что вн ея жизнь не иметъ смысла, и есть ни что иное, какъ дурной сонъ? О глупецъ! Ты видлъ ее и посл того гнался за благами иного міра. Какая рука покрывала твои глаза? Да будетъ проклятъ тотъ, кто ослплялъ тебя въ то время! Цною проклятія ты могъ купить одну минуту ея любви, и ты этого не сдлалъ! Ты послушался ревниваго голоса, нашептывавшаго теб: ‘Воздержись’. Простофиля, простофиля, жалкій простофиля! О сожалніе! О раскаяніе! О отчаяніе! Таиса умираетъ и никогда не будетъ моей, никогда, никогда!

И пока барка направлялась вдоль быстраго теченія, онъ цлыми днями, лежа ничкомъ, твердилъ одно и тоже:

— Никогда! никогда! никогда!

Затмъ, при мысли, что она отдавалась и отдавалась не ему, а другимъ, что она разлила по міру цлыя волны любви, и что онъ не омочилъ въ нихъ своихъ устъ,— онъ вскакивалъ въ ярости и рычалъ отъ горя. Онъ раздиралъ себ грудь ногтями и кусалъ руки. Онъ мечталъ:

— Если бы я могъ убить всхъ, кого она любила.

Мысль объ этихъ убійствахъ наполнила душу его сладостной яростью. Онъ замышлялъ задушить Никія медленно, не торопясь, заглядывая ему въ самую глубь очей. Затмъ вдругъ ярость проходила у него. Онъ плакалъ, рыдалъ, становился слабымъ и кроткимъ. Незнакомая нжность смягчала его душу. У него являлось желаніе кинуться на шею другу своего дтства и сказать ему: ‘Никій, я люблю тебя, потому-что ты любилъ ее. Говори мн о ней. Повтори то, что она теб говорила’. И поминутно жало этихъ словъ пронзало его сердце: ‘Таиса умираетъ!.

— Дневной свтъ! серебряныя тни ночи, звзды, небеса, деревья съ трепещущими вершинами, дикіе зври, домашнія животныя, томящіяся души человчества, неужели вы не слышите: ‘Таиса умираетъ!’ Свтила, зефиръ и благоуханія, сокройтесь! Сгиньте, формы и мысли вселенной! ‘Таиса умираетъ!..’ Она была красой міра, и все, что къ ней приближалось, украшалось отблесками ея прелести. Старикъ этотъ, напримръ, и эти мудрецы, сидя рядомъ съ ней на Александрійскомъ банкет, сколь они были любезны! сколь рчь ихъ была благозвучна! Рой любезностей порхалъ на ихъ устахъ, и сладострастіе обдавало ароматомъ всякую ихъ мысль. И только потому, что дыханіе Таисы пребывало на нихъ,— все, что они говорили, представляло собой любовь, красоту, истину. Очаровательное нечестіе сообщало прелесть ихъ рчамъ. Они легко выражали человческій блескъ. Увы! и все это теперь не боле, какъ сонъ. Таиса умираетъ! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Съ зарей Альбина встртила Антинойскаго монаха на порог келій.

— Ты желанный гость въ нашихъ мирныхъ сняхъ, сказала она Пафнутію, ибо, безъ сомннія, ты являешься для того, чтобы благословить ту, которую ты далъ намъ. Теб извстно, конечно, что она умираетъ. Я должна вкратц передать теб объ ея поведеніи среди насъ. Она жила общей жизнью съ моими дочерьми, работая и молясь вмст съ ними. Она служила для нихъ образцомъ скромности, по своимъ тлодвиженіямъ и рчамъ, и среди нихъ производила впечатлніе статуи стыдливости. Временами она грустила, но облачки эти быстро проходили. Я побудила ее представить передъ нами дянія сильныхъ женъ и мудрыхъ двъ. Она изображала Эсирь, Девору, Юдиь, Марію, сестру Лазаря. Знаю, что строгость твоя возмущается при мысли объ этихъ зрлищахъ. Но ты самъ былъ бы тронутъ, еслибы видлъ, какъ въ этихъ благочестивыхъ сценахъ она проливала неподдльныя слезы, протягивая къ небесамъ свои руки, словно пальмы. Я управляю женщинами очень уже давно и взяла себ за правило никогда не противорчить ихъ природ. Не вс смена даютъ одинаковые цвты. Не вс души освящаются по одному образцу. Надо принять также во вниманіе то обстоятельство, что Таиса отдалась Богу въ то время, когда она была еще прекрасна, а такое самопожертвованіе, если только оно не единственное, во всякомъ случа, очень рдкое… Эта красота, природное ея одяніе, не покинула ее еще и теперь, посл трехъ мсяцевъ горячки, отъ которой она умираетъ. Въ виду постояннаго ея желанія, въ теченіе всей ея болзни, видть небо, каждое утро велю я выносить ее на дворъ, близь колодца, подъ старинную-смоковницу, подъ тнью которой игуменьи этого монастыря обыкновенно устроиваютъ свои сборища. Ты найдешь ее тамъ. Но поспши, ибо сегодня вечеромъ саванъ покроетъ это прекрасное лицо.

Пафнутій послдовалъ за Альбиной во дворъ, залитый утреннимъ солнцемъ. Вдоль кирпичныхъ крышъ голубки образовали родъ жемчужной кисти. На постели, подъ тнью смоковницы, покоилась Таиса, вся въ бломъ, съ скрещенными руками. По бокамъ ея стояли женщины въ покрывалахъ, произнося молитвы агоніи.

Онъ позвалъ ее:

— Таиса!

Она подняла вки и повернула блыя яблоки своихъ глазъ въ сторону, откуда шелъ голосъ.

По знаку Альбины, окутанныя покрывалами женщины отступили на нсколько шаговъ.

— Таиса!— повторилъ монахъ.

Она подняла голову, легкій вздохъ вырвался изъ ея блдныхъ губъ:

— Это ты, отецъ мой?… Помнишь ли ты о вод изъ фонтана и финикахъ, которые мы срывали?… Въ этотъ день, отецъ мой, я родилась для любви… для жизни.

Она замолкла и уронила голову на подушку.

На ней лежала печать смерти, холодный потъ агоніи обрамлялъ ея чело. Жалобнымъ голоскомъ своимъ горлица нарушила торжественное молчаніе. Затмъ рыданія монаха смшались съ псалмопніемъ блицъ.

Вдругъ Таиса поднялась на своей постели. Фіолетовые глаза ея широко раскрылись, и съ неземнымъ выраженіемъ во взорахъ, съ руками, протянутыми по направленію отдаленныхъ холмовъ, она яснымъ и твердымъ голосомъ произнесла:

— Вотъ он розы вчнаго утра!

Глаза ея горли, легкій жаръ окрашивалъ виски. Она оживала, боле прелестная, боле прекрасная, чмъ когда-либо. Пафнутій, колнопреклоненный, охватилъ ее своими черными руками.

— Не умирай,— кричалъ онъ дикимъ голосомъ, котораго не узнавалъ самъ.— Я люблю тебя, не умирай! Слушай, моя Таиса. Я обманулъ тебя, я былъ лишь презрнный безумецъ. Я люблю тебя, не умирай! Это было бы невозможно, ты слишкомъ дорога мн. Пойдемъ, пойдемъ со мной. Бжимъ. Я унесу тебя далеко, далеко въ моихъ объятіяхъ. Пойдемъ, будемъ любить другъ друга. Внемли же мн, о моя возлюбленная, и скажи: ‘Я буду жить, я хочу жить’. Таиса, Таиса, вставай!

Она не слышала его. Зрачки ея блуждали въ безконечности Она бормотала:

— Небо разверзается… Два серафима идутъ ко мн. Они приближаются… какъ они прекрасны!…

У нея вырвался радостный вздохъ, и голова ея безжизненно упала на подушку. Таиса умерла. Сжимая ее въ безнадежномъ объятіи, Пафнутій пожиралъ ее взоромъ, пламенвшимъ любовью.

Альбина крикнула ему:

— Пошелъ прочь, проклятый!

И она нжно приложила пальцы свои на вки покойницы. Пафнутій, шатаясь, отступилъ съ пылавшими очами, чувствуя, какъ будто земля разверзается подъ нимъ.

Блицы запли гимнъ Захаріи.

Но вдругъ голосъ ихъ прервался. Он увидли лицо монаха и побжали въ ужас, восклицая:

— Вампиръ! вампиръ!

Онъ сталъ такъ гадокъ, что, проведя рукой по своему лицу, самъ почувствовалъ свое безобразіе.

АЛЕКСАНДРІЙСКАЯ КУРТИЗАНКА

I.

II.Папирусъ.

III.Пиръ.

IV.Молочай.

Читайте также:

II.
Папирусъ.

III.
Пиръ.

IV.
Молочай.