АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ СУМАРОКОВ.
Современная его характеристика
(май 1769 г.).
АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ СУМАРОКОВ.
Современная его характеристика
(май 1769 г.).
Н. Т.
Сообщ. Н. С. Тихонравов.
Александр Петрович Сумароков, Сумароков Александр Петрович, Год: 1769
Время на прочтение: 13 минут(ы)
[Письмо неизвестного к А.П. Сумарокову. 1769 г.] / Публ. и коммент. Н.С. Тихонравова // Русская старина, 1884. — Т. 41. — No 3. — С. 609-618. — Под загл.: Александр Петрович Сумароков. Современная его характеристика (май 1769).
Оцифровка и редакция текста — Ю. Шуваев.
В принадлежащем моей библиотеке рукописном сборнике конца XVIII века, No 241, находится письмо неизвестного лица к А. П. Сумарокову, представляющее любопытную характеристику этого писателя: письмо это дополняет новыми чертами нравственную физиономию Сумарокова, столь ярко выразившуюся в его комедиях, сатирических статьях, официальных ‘прошениях’ и ‘доношениях’ и особенно в его частной переписке. Печатаемое письмо вышло очевидно из под пера человека, близко знавшего Сумарокова, посвященного в его домашние тайны и ‘делавшего Сумарокову много услуг’. Автор письма неизвестен, сборник, из которого оно заимствовано, не сохранил подписи сочинителя. Последний называет себя человеком, ‘долгое время обращавшимся в свете’. Но он не принадлежал к сильным мира, не занимал в обществе положения выдающегося: он признается, например, что ‘гонения’ Сумарокова ‘могут причинить ему много беспокойств’, что он имел ‘некоторых милостивцев’. Можно предположить, что издаваемое письмо писано князем Козловским, не тем однако князем Федором Алексеевичем Козловским, который доставил Сумарокову письмо к нему Вольтера, от 26-го февраля 1769 года, напечатанное в приложении к трагедии Димитрий Самозванец {О князе Федоре Алексеевиче Козловском, бывшем в 1767—1768 гг. в Комиссии о сочинении нового уложения, в конце этого или в начале следующего года отправленного заграницу и погибшего в Чесменском бою, сообщает наиболее точные сведения известная брошюра ‘Essai sur la litteгrature russe’ и ‘Опыт исторического словаря о российских писателях’ Новикова. Этот молодой писатель не мог быть автором печатаемого письма, потому что, расставаясь с Сумароковым, оставался с ним в приязненных отношениях. Напечатанное в ‘Отечественных Записках’ письмо князя Козловского принадлежит не кн. Федору Алексеевичу. Ср. Лонгинова, ‘Последние годы жизни Сумарокова’ в ‘Русском Архиве’ 1871 г., стр. 1664.}. На такое предположение наводит письмо князя Козловского, напечатанное в ‘Отечественных Записках’ 1858 года, (февраль, стр. 589). Вот начало этого письма: ‘Вы вчера мне в ответ приказали, чтоб я не присылал к вам людей с письмами, вы их бить будете: я нашел способ с вами изъясниться, не причинив вреда посланному: вестовой мой вручить вам и письмо, и деньги. Однако, помните то, что наконец Созий от Амфитриона отказался’. По-видимому, Сумароков исполнил свою угрозу: печатаемое ныне анонимное письмо оканчивается припискою: ‘Прошлого года вы человека моего высекли за то, что он принес от меня письмо’. С другой стороны из печатаемого письма видно, что автор оного наконец ‘отказался’ от Сумарокова, как Созий от Амфитриона. Намек на то, что сочинителем издаваемого письма был князь, можно видеть в следующих словах письма: ‘вы же сказываете, что вы еще ни с одним вашим приятелем не раздружились. Сия речь похожа на ту, есть ли б я сказал, что я еще и поныне из моих княжеств не потерял, которых у меня никогда не бывало’.
С большею вероятностию можно определить время написания письма. Оно писано, когда Сумароков ‘не имел уже никаких подчиненных’ по службе, т. е. после отставки его от должности директора театра. ‘Еще и поныне, — пишет автор письма, — театр вас не позабыл. Еще носится слух о тогдашних ваших беспорядках’. От должности директора театра Сумароков был уволен в июне 1761 года {‘Отечественные Записки’ 1858 г., февраль, стр. 583, ‘Москвитянин’ 1851 г., январь, кн. 2-я, стр. 210. Н. Т.}. В другом месте автор письма спрашивает: ‘Можно ли почесть такого стихотворца за полезного обществу, которой бранит тех, кои даровали ему жизнь? которой с женою и с детьми своими разлучился единственно для того, чтобы неистовство свое удовольствовать с презренною своею рабою, которой и теперь сей несчастной жене не дает жить спокойно и в чужом доме: проезжая мимо ее окошек, кричит во все горло, бранит ее бесчестными словами’. Отец Сумарокова умер в 1766 году. В прошении, поданном на имя императрицы в сентябре 1767 года, мать Сумарокова объясняет: ‘Недостойный сын мой Александр, еще при жизни покойного мужа моего, неоднократно достоверными о непослушании своем знаками доказывал свою развратность во нраве и неистовство, а напоследок по несносным его нас оскорблениям и личными против нас с умыслу чинимыми досадами до того, как отца своего, так и меня довел, что мы принуждены были, потеряв уже к нему всю родительскую любовь и милость, предать его проклятию и на двор к себе ни под каким видом не пускать’ {‘Зритель’ 1863 г., No 12, стр. 370.}. Вышеприведенное место письма о непочтении Сумарокова к ‘тем, кои даровали ему жизнь’, могло бы подать повод к заключению, что письмо сочинено еще при жизни отца Сумарокова (т. е. в первой половине 1766 года), но это предположение опровергается следующим местом письма: ‘можно ли такого стихотворца назвать человеком, обществу полезным, который, имея 50 лет от роду, толиким гнусным подвержен порокам?’ Сумароков родился 14-го ноября 1717 года: эту дату он сам выставляет в своих письмах к И. И. Шувалову {Издавая письма Сумарокова к И. И. Шувалову, академик Я. К. Грот заметил: ‘Настоящие письма’ доставляют нам и несколько других сведений для биографии Сумарокова. Из 15-го письма мы узнаем в точности время рождения его — 14-е ноября 1717 года, а не 1718, как до сих пор принимали. ‘Вчера, писал он 18-го ноября 1759 года, исполнилось мне 42 года’, Записки Академии Наук, том I, кн. 1, стр. 14. Эта дата, прибавим мы, подтверждается и другим письмом Сумарокова к И. И. Шувалову (десятым). В этом письме, от 23-го мая 1768 г., Сумароков говорит: ‘мне сорок уже лет’ (Ibid, стр. 36).}. Иначе определялся год рождения Сумарокова его родственниками и близкими к нему людьми. Дмитревский в 1768 году писал, что Сумарокову было ‘около 50 лет’ {Nachricht von einigen russischen Schriftstellern (перепечатано в III т. Библиографических Записок) и Essai sur litterature russe (1771 г.).}, до издания академиком Я. К. Гротом писем Сумарокова к И. И. Шувалову годом рождения Сумарокова считали 1718 год. Вероятно, эту последнюю дату имел в виду и автор издаваемого письма. Как бы впрочем ни было, письмо несомненно писано после 1767 года. Если автор письма не знал о смерти отца Сумарокова, это могло произойти от того, что автор письма жил постоянно в Петербурге, отец же Сумарокова скончался в Москве, действительно, все, приведенные в письме факты из жизни Сумарокова относятся к периоду его петербургской жизни. Так, с своею женою он разъехался еще в Петербурге и при том ранее 1769 года: в письме 25-го января 1769 г. к графу Г. Г. Орлову {В ‘Библиографических Записках’ (I, 428—429), где напечатано это письмо, адресатом называется Безбородко. Лонгинов справедливо отвергает это указание. ‘Русский Архив’ 1871 г., стр. 1655. Н. Т.} Сумароков жалуется: ‘Здесь дорого все, и моего имения недостает больше к содержанию, а из жалованья даю я почти половину на содержание оставившей меня жены’.
Другие приводимые в письме подробности касаются также Петербургской жизни Сумарокова: в подтверждение рассказа о неприличном поведении Сумарокова относительно одного доктора, автор письма прямо ссылается на ‘кадетский корпус’.
По изложенным соображениям мы склоняемся отнести составление письма к началу мая 1769 года: в письме есть намек на похвалы Вольтера Сумарокову, это письмо, помеченное Au Chateau de Ferney 26 fevrier 1769 {См. 1-е издание трагедий Сумарокова ‘Димитрий Самозванец’, в приложении стр. 5. Лонгинов (‘Русский Архив’ 1871, стр. 1659) неверно определял время отправления письма Сумарокова к Вольтеру.}, доставлено было Сумарокову Мусиным-Пушкиным 30-го апреля 1769 года {‘Отечественные Записки’ 1858 г., февраль, стр. 585.}. Летом 1769 г. Сумароков уже жил в Москве {4-го июня 1769 г. Сумароков послал из Москвы письмо Козицкому. Летописи русской литературы и древности, т. IV, отд. III, стр. 30. Н. Т.}, которая с этого времени сделалась его постоянным местопребыванием.
‘Милостивый государь Александр Петрович! Я не знаю, какое вы в том находите удовольствие, чтоб со мною ссориться. Я с моей стороны всеми способами стараюсь, чтоб не иметь с вами никакого дела, но беспокойство вашего духа и беспримерная вашего сердца злоба принудили меня от ваших, хотя бессильных, однако много беспокойств причинить мне могущих защищаться гонений. Безрассудное и мер неимущее ваше самолюбие столько вас ослепляет, что вы, не видя звания вашего пределов, весь свет презираете и почитаете за долг о каждом человеке говорить ему вредную ложь, а злоба вашего сердца, толь неосновательным самомнением управляющая, к тому беспрестанно вас привлекает, чтоб всем, которых только имя вам известно, вредить и досаждать и всевозможные делать обиды!
Вы мне и каждому, который только имел нещастие с вами знаться, беспрестанно твердили, что общество не знает ваших достоинств, что оно неблагодарно и что вас почитать не умеет. Скажите мне, за что обществу вас благодарить? Ежели за ваши трагедии, то они вам, а не обществу великую принесли пользу: я под именем пользы общественные разумею великие дела. Пример добродетельной жизни, человеколюбие, кротость, вспомоществование нещастным, свобождение людей от разных злоключений, разумное правление с своими подчиненными, науки и художества суть вещи, общественную пользу приносящие. Но я в вас ни одного из сих мною упомянутых качеств не вижу: добродетели вашему сложению противны, вспомоществовать нещастным вы не имеете случаев, а есть ли бы вы оные и имели, то бы конечно весь род человеческой погубить пожелали, подчиненных, по щастию общества, вы никаких не имеете: нещастлив бы был человек тот, которой бы в таких повелениях находился! Еще и поныне театр вас не позабыл. Еще носится слух о тогдашних ваших беспорядках. Вы же сказываете, что вы еще ни с одним вашим приятелем не раздружились. Сия речь похожа на ту, есть ли б я сказал, что я еще и поныне из моих княжеств не потерял, которых у меня никогда не бывало. Кто только знает свойство вашего сердца, тот радоваться должен, что вы в общественном правлении никакого не имеете участия. О науках вы так рассуждать можете, как имеющий великое чтение, но основательно оным не учившийся человек. О художествах вы столько знаете, сколько знает и каждой просвещенной юноша, которой сам никогда ни в каком не упражнялся художестве. В чем вы обществу полезны? Что вы Вольтера, Корнелия, Шекспира и разные славные греческие авторы покрав, ваши мысли включили в свои сочинения, за то все вам отдают должное почтение и называют вас первым в нашей земли стихотворцем. Я и на то согласен, что ваши сочинения приносят отечеству нашему не малую славу, но другие говорят, что сия слава весьма ограничена и что пользы в ней не очень много, утверждая, что мы такие же люди, как и прочие народы и, ежели иные государства имели в себе великих стихотворцев, то можно ли сие почесть за великое дело, что и мы имеем хорошего трагика? Праведно ли они рассуждают, или нет, то я вашему предаю рассуждению. Но я то скажу, что вы имеющим хорошей вкус вашими сочинениями делаете великое удовольствие, но удовольствие с пользою различные суть вещи. Мы часто и в том находим удовольствие, что нам предосудительно и вредно человеческим чувствам: разные благовонные цветы, различных древес плоды лесные, охота, рыбная ловля и протчия забавы великое приносят удовольствие, но во оном немного важности и пользы. Я за важное и полезное почитаю все то, что может содержать человеческую жизнь в добром порядке и что клонится к общему благополучию. То правда, что нравоучительными вашими сочинениями, которых очень немного, вы могли бы сделать народу немалую пользу, есть ли бы пример вашей жизни мог оным соответствовать. Но раз судите сами: можно ли почесть такого стихотворца за полезного обществу, которой и за то, что сочинил несколько хороших трагедий, ненавидит весь человеческой род? стихотворца, в котором правды и справедливости никогда не бывало, которой всю свою жизнь препровел в бешенстве, беспрестанно других клевещет и старается о повреждении их чести, которой бранит тех, кои ему даровали жизнь, которой с женою и с детьми своими разлучился единственно для того, чтобы неистовство свое удовольствовать с презренною своею рабою, которой и теперь сей несчастной жене не дает жить спокойно и в чужом доме: проезжая мимо ея окошек, кричит во все горло, бранит ее бесчестными словами, посылает к ней в дом своих служителей, чтобы ее бранили и, написав к ней ругательством наполненное письмо, принуждает своих дочерей, чтоб на оном подписались. А когда ему мнимые ево други то выговаривали, то он клялся страшным образом, что письма и служителей к жене не посылал, хотя при том был весьма достойной человек, когда она гнусное письмо от него получила. В знак своего оправдания он будет ссылаться на своих дочерей так, как прежде делал. Но может ли дочь уличать в глаза такого бешеного отца? Можно ли такого стихотворца назвать человеком, обществу полезным, которой, имея {В рукописи: имеет. Н. Т.} 50 лет от роду, толиким гнусным подвержен порокам и которого разуму и природе с воздержностью добродетель несвойственна? Вы, может статься, скажете, что такого человека у нас нет? Дай, Боже, чтоб его не было! Вы всегда привыкли говорить о чести, думая, что человека почитают по речам, а не по его делам. Но, скажите мне, можно ли дать имя честности следующим обстоятельствам? Вы, чтобы привести в великое нещастие слугу некоторого господина, сказали, что он украл ваши ложки, и всеми способами старались, чтобы отдать его в полицию. Вам супруга ваша представляла, что ежели оной слуга ложки украл, то конечно в том запрется. Тогда вы, пришед в великой гнев, сказали: ‘я скажу, что я собственными моими то видел глазами’, что вы и сделали и неправедную вашу речь утверждали многими клятвами. Я удивляюсь, как вы того в то время не предвидели, что никто тому не поверит и каждой подумает, что ежели вы видели, как ваши ложки оной слуга крал, то для чего у него не велели отнять? Есть ли скажете, что вы в то время в такое пришли ума помешательство, которое вы гипохондриею называете, что сами о себе не помнили, то тому никто так как и протчим вашим речам верить не будет, ибо то противу здравого рассуждения, чтобы, видя своего злодея пред собою, всеми силами от него не защищаться. У вас же людей на дворе очень много и вы, видя вора, могли бы не только ему не дозволить при своих глазах красть, но и, поймав оного, предать справедливости правосудия.
Некоторого честного человека, которой целой ваш дом несколько лет лечил, которой кроме знания медицины и весьма разумной, и хорошего нраву человек, вы столь много возненавидели за то, что не имел времени приехать к вашей наложнице, что теперь везде мерзкими ругаете словами {Речь идет, вероятно, о хирурге Вульфе, которому Сумароков написал стихи, начинающиеся таким образом:
Во аде злобно смерть люта воспылала,
И две болезни вдруг оттоль она послала,
Единой дочери моей вон дух извлечь,
Другою матери ея живот пресечь,
На вспоможение пришел ко мне рачитель,
Искусный горести моей преобразитель и т. д.
(Сочинения Сумарокова, изд. 2-е, IX, 173).
В 1769 году Георг Вульф был членом медицинской коллегии и штаб-лекарем в сухопутном шляхетном кадетском корпусе. См. месяцеслов с росписью чиновных особ в государстве на 1769 г., стр. 115. Н. Т.}. Свидетель тому кадетской корпус, в котором вы его начали ругать безвинно в чужом доме. Вы знали, что сего достойного человека супруга весьма слабого сложения и от того занемочь бы могла. Но вы, не взирая ни на благопристойность, ни на должность гостя, всяким почтением хозяину обязанного, начали бранить сего безвинного человека бесчестным образом, великий подняли крик и привели супругу хозяйскую в такой страх, что она от вас убежала. Везде говорите, что оной вами обиженной человек недостоин, того, чтобы вам с ним и говорить! Его профессия весьма хороша и для человеческого роду нужнее прочих, разум его и доброе сердце многих достоинств для меня дороже. Вы же сами его прежде везде хвалили. Но ваши хвалы непродолжительны, и никто теперь оным не поверит так, как и вашим лживым речам. Кого вы будете впредь хвалить, тому вы сделаете немалое бесчестие, потому что такого почтут люди или за равного вам во нраве человека или скажут, что он подлым образом вам ласкательствует. Вы, может статься, скажете, что я вас хвалил прежде, а теперь браню? Я вас не браню, а говорю правду. Я и в то время, когда к вам хаживал, всегда говорил, что лучше вас стихов в России никто не пишет, но что бешенее и злобнее вас я еще никого не видал в свете. И вы в других родах у нас первой человек: вам пред таким человеком, которой целой ваш дом два года или, может быть, и больше лечил без всякого возмездия, единственно то делая с одного дружества и почтения к вашему дому, хвастаться чином весьма безрассудно, ибо он, столько попечения прилагая о вашем здоровье без всякой награды и ничего от вас за то не требуя, не лекарем, но вашим благодетелем называем быть должен. Вы всем говорите, что труды его заплачены будут. Вы ему заплатите разве так, как господину Вейтбрехту, который также, несколько лет пользуя ваш дом и на своем коште содержа и леча любезную вашу тварь, получил от вас в награждение брань и ругательство, ибо вы таким образом всем своим благодетелям и заимодавцам платить обыкли. Мне желая сделать {В рукописи описка: знать. Н. Т.} повреждение, были вы у некоторого знатного господина и просили его, чтобы поговорил некоторой знатной особе, чтобы о вас дурно не говорила. Потом всем вы сказали, что эта особа ничего про вас не говорила и что я много пред вами налгал. Кто из нас лжец, о том почти весь город знает, но истинно никто вам не верит. Ежели все слушают ложных ваших речей, то делают единственно для того, чтобы не зреть вашего бешенства, которому вы были бы подвержены, есть ли бы вам кто сказал в глаза, что говорите неправду, и которое уже всем наскучило. Я ни на кого пред вами не лгал, а лжете вы пред всеми на меня. Я вам сказывал, что о поступке вашей с женою говорят весьма дурно, а не сказывал именно, кто о том говорил. Долговременное в свете обращение научило меня, как поступать и с хитрейшими и свою внутренность скрывать умеющими людьми. Но вас кто не знает? Вам и чрез шутку ничего сказать нельзя, ибо вы слышанную речь пятидесяти человекам в день, есть ли будет случай с вами видеться, перескажете, и будете о них говорить каждому под секретом. Вы-ж еще множество таких на меня басен наплели пред некоторыми людьми, что они сами теперь смеются. Толь много бещестностей на меня налгавши, вы просили их, чтобы мне о том ничего не сказывали, из того рассудите, какой вы праведной и доброй человек, когда сами своих речей стыдитесь и опасаетесь! Я сам себя теперь корочу, что, зная несколько вашу совесть, после двухлетней ссоры с вами по вашему прошению, — как видно из вашего письма, которое еще у меня не издрано, — помирился! Мне тогда все говорили, что с вами без драки знатца не можно, но я, не взирая на представление друзей моих и некоторых моих милостивцов, по нещастию моему, с вами помирился. Сами то скажете, что я вам очень много делал услуг, — знает о том вся ваша фамилия, а вы всегда меня обманывали, в глаза говорили то, а за глаза другое. Вы скажете, что это неправда, но следующая ваша поступка послужит тому в доказательство. Когда ваша супруга с вами разлучилась, то вы, прося меня, чтобы я поехал к ней с некоторым человеком вместе и уговаривал на то, чтобы с вами помирилась, и клялись такими клятвами, которых я прежде сево и не слыхал, — что будете жить с нею порядочно, что раскаеваетесь во всем и что никогда ни в чем ни малейшего ей делать не будете беспокойства, я, поверя вашим клятвам, поехал к ней. Но не успел со двора вашего съехать, то вы некоторому человеку сказали, что вы единственно для того меня к своей жене послали с просьбою, чтобы доказать детям, по матери рыдающим, что вы это для них делаете: чтобы они думали, что вы их пользу предпочитаете своей. Потом вы сказали, что, зная заподлинно, что жена ваша с вами не помирится, для того меня к ней послали. Тогда сей человек вам сказал: ‘А ежели он вашу супругу уговорит и с ней приедет?’ — ‘Я пропал!’ тогда вы вскричали: ‘и кто ее привезет, тот мне вечной злодей!’ Вот какая ваша совесть! Вот толь много вами прославляемая честь! Простите мне, что я принужден вам сказать, что такого чудного человека, как вы, я еще в свете не видывал. Как вы часто можете переменяться! Которых людей вы бесчестнейшим образом всегда бранили, так что и слушать ваших ругательств было мерзко, к тем теперь начали ездить, не имея никакого стыда, и единственно то делаете для того, чтобы бранить везде жену, хвалить свою наложницу и представлять себя человеком безвинным. Ужли то вы думаете, что те люди не имеют разума, чтобы вам поверили? Куда я рад, что небо меня от вашего знакомства освободило, ибо я и теперь еще того стыжусь, что с вами знаюся. Вы теперь по всему городу будете бегать и меня клеветать, но клеветании ваши никого повредить не могут, ибо все вас уже знают. Что здесь ни написано, это почти всему городу уже известно, и я для того только, собрав некоторые ваши особливости, вам оные в письме моем напоминаю, чтобы вы знали о том, что свойства ваши народу известны. А то вы думаете, что все вас почитают за доброго человека!
Речи ваши, касающияся господина Г. З. Г. Ч. {Т.е. графа Захара Григорьевича Чернышева. В сочинениях Сумарокова (т. IX, стр. 159) напечатано стихотворение: ‘На брачное сочетание его сиятельства графа Захара Григорьевича Чернышева’. Но и с Чернышевым не обошлось без столкновений. В письме от 23 мая 1758 г. к И. И. Шувалову, Сумароков жалуется, что граф Чернышев сказал ему во дворце: ‘Ты вор’, что потом Чернышев ‘хвалился побить Сумарокова’. Записки Академии Наук, том I, часть I, стр. 36—37.} души вашей состояние {Одно слово в рукописи пропущено. Н. Т.}. Я бы здесь много тому подобных упомянул примеров, но мне и описывать толь гнусные дела скучно и досадно. Лгите меня пред всеми, как вам угодно, но ведайте, что справедливой человек ничего не опасается. Я не такой трус, как вы: в защищение моей чести я и жизнь тратить готов. Но знайте, что никто вам не поверит: всем уже вы довольно известны, и все ваши слова идут на ветер. Я же защищать себя умею. Не думайте, чтобы я оборонялся вашим оружием: я не подлый человек. Вы меня разумеете. Я вас прошу оставьте меня в покое, а я про вас и слова говорить нигде не буду и о том стараться буду, чтобы из памяти моей то исключить, что я знал такого страмного человека, величайтесь вашим званием, как хотите. Я вас почитаю за хорошего автора, но мне учиться от вас нечего. Я помню ваши слова, в присутствии многих говоренные, что ежели вас Вольтер похвалил, того для вас довольно и что о публике нашей в рассуждениях ваших вы и не думаете. Вольтер знает ваши стихи и по ним вас хвалит, но есть ли бы ему известна была ваша совесть, то он бы не только вас, но и того, что вас хвалит, ужаснулся. Я смеюся и тому человеку, которой, вам ласкательствуя, сказал, что вам все должно быть простительно, есть ли кто захочет сравнять ваш порок с вашими славными сочинениями. Такое рассуждение, по моему мнению, весьма ветхое: поэтому стихотворцу должно простить, есть ли он зделает и смертное убийство?
Р. S. Прошлого года вы человека моего высекли за то, что он принес от меня письмо. Сия поступка доказала ваш разум. И хотя вы сказали, что многие ваши друзья такую вашу нестерпеливость похвалили, но поверьте, что они пред вами притворствовали, или что они так, как {В рукописи: так.} и вы, неправедно рассуждают: ибо может ли слуга не послушаться своего господина, когда он ему куды нибудь прикажет отнести письмо? У одних только варваров, и то уже давно, такое было обыкновение, что сажали в тюрьму посланника за то, что государь его им чрез него объявляет войну. Есть ли и теперь вы подобным образом с моим слугою поступите, то я вам отмстить буду иметь притчину. Я бедных ваших слуг, которые часто мимо моего двора ходят и кои и так уже вами замучены, бить не буду, хотя бы вы их ко мне прислали и с ругательством, но опасайтесь, чтобы с вашею милою тварью то сделано не было, что вы сделаете с моим слугою: ибо она, будучи в нраве вам равна, и всех нынешних ваших бешенств есть притчиною. И такой злобной твари можно ли жалеть? Желаю вам доброй ночи’.