Анатолий Федорович Кони
Александр Львович Боровиковский
(1844—1905)
Комментарии
Александр Львович Боровиковский, Кони Анатолий Федорович, Год: 1909
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Кони А. Ф. Воспоминания о писателях.
Сост., вступ. ст. и комм. Г. М. Миронова и Л. Г. Миронова
Москва, издательство ‘Правда’, 1989.
OCR Ловецкая Т. Ю.
Прошло почти десять лет со дня смерти Александра Львовича Боровиковского. Многие из его сверстников, знавших его близко, ушли из жизни — и имя его начинает, при нашем отсутствии ‘вчерашнего дня’, тускнеть и забываться. А между тем в его лице сошел в могилу оригинальный и богато одаренный человек, соединявший с живым пониманием духа Судебных уставов 1864 года верное им служение словом и делом. Он был сотрудником и помощником многого множества русских цивилистов в их практической деятельности. Можно сказать, что без его помощи и руководства в дремучем лесу наших кассационных решений не обходился за последние 30 лет ни один юрист-практик, постоянно прибегая к его ‘Законам гражданским’ и ‘Уставу гражданского судопроизводства’, вдумываясь и вчитываясь в их богатые подстатейные тезисы. За ним, однако, не одна заслуга кропотливого и усидчивого труда, вложенного в эти книги. Он был не только комментатором и толкователем наших действующих гражданских законов и остроумным, проницательным критиком нашего гражданского права и проектов его улучшения, но он был настоящим судьею, отзывчивым на нужды и скорби практической жизни.
Все в его натуре и деятельности стояло в противоречии с узко формальным и подьяческим отношением к живой действительности, к ее условиям и запросам, и это, вместе с яркой логикой и прочным знанием, не могло не придавать его взглядам особой цены и веса. Читая написанные им решения или тонкие критические заметки, слушая его заключения, приходилось быть свидетелем того, как правда материальная, правда житейская выступала наружу, пробивая кору формальной и условной истины. При этом нельзя было с обычной у нас презрительной или снисходительной усмешкой сказать: ‘Да, но какой же это юрист?’ — ибо это был настоящий — ‘всамделишный’,— как говорят дети,— юрист, не только по праву службы, но и по праву опыта и знания занимавший должности члена судебной палаты, обер-прокурора гражданского кассационного департамента и сенатора.
У нас было время, когда звездами первой величины между цивилистами нередко считались люди приказного склада, для которых мертвые правовые схемы казались скрижалями завета, заставлявшими чаяния и упования жизни смолкать пред своим мертвым глаголом. Такого рода цивилистам, конечно, казалось, что не юридические нормы должны расширяться и принимать в себя жизнь, но что самую жизнь можно втиснуть, болезненно и насильственно, в их узкие рамки. Отсюда вытекали те толкования, которые исходили от ‘духом хладных скопцов’ и, восхищая подобных им, оставляли в недоумении здравомыслящих людей. Последним трудно было забыть, что ‘не человек для субботы, а суббота для человека’ и что слова одного из героев Щедрина: ‘По естеству тебя есть хочется, а в регламентах этого не написано — ну и попался!’ — были остроумной шуткой, а не торжественно провозглашенным мнением патентованных юристов. Против этой-то бездушной узости и казуистичности всеми силами своего ума и знания вооружался Боровиковский. Его замечательная книга ‘Отчет судьи’ лучше всего показывает, как далек он был от формального отношения к праву. Особенно в этом отношении заслуживает внимания третий том ‘Отчета судьи’, названный автором ‘Дела мужичьи’.
Нигде в области гражданского права и процесса ‘summum jus’ {‘Высшее право’ (лат.).} не обращается в ‘summa injuria’ {‘Высшая несправедливость’ (лат.).} так легко, как в делах сельских обывателей, не сведущих в законе, не отдающих себе ясного отчета в своих действительных правах и обязанностях и часто делающихся жертвою корысти заугольных адвокатов, нигде так не противно справедливости безучастное положение судьи, который только рассматривает представленные сторонами доказательства и, ‘спокойно зря на правых и виновных’, не снисходит в своем олимпийском величии до разъяснения темному человеку, какие доказательства от него требуются по существу дела и каким способом их добыть. ‘Предмет мужичьего иска,— говорит Боровиковский, — десятина-другая полевой земли или несколько квадратных сажен земли усадебной, обычная цена иска — какие-нибудь 150—200 рублей. ‘Какие-нибудь’..,— так говорим мы. А они, истцы и ответчики, наверно, выражаются иначе: ‘Целые 150 рублей’, ‘целые 200 рублей’!’ Ничтожный клочок земли — там все достояние семьи: драгоценная ‘батковщина’, либо приобретения на ‘капитал’, сколоченный многолетними трудами! И действительно, редко в крупных процессах решаются столь важные для сторон интересы, как здесь. Эти мелкие ‘споры о праве гражданском’ вернее было бы назвать ‘спорами о хлебе насущном’… Отмечая, что строгое применение правила 367 статьи Устава гражданского судопроизводства о несобирании судом самим ни в каком случае доказательств и справок имеет практическое удобство, состоящее в том, что для безучастного слушания состязания сторон не нужно даже знать дело, а достаточно лишь иметь терпеливый нрав, Боровиковский восклицает: ‘Нет, судья, отличай не желающего от не умеющего отстаивать свое право! К нежелающему будь равнодушен, а не умеющему помоги! Это — святая обязанность судьи. Этого требует от судьи закон, тот самый закон, который проникнут принципом состязательности гражданского процесса. Не навязывать судебной защиты нежелающему — вот это состязательность, оставаться же безучастным к желающему, но не умеющему защищаться — это не ‘состязательность’, а неправосудие. Правосудие должно склоняться в пользу того, кто прав, а не того, кто лучше говорит, кто смышленее и хитрее’. И в подтверждение этого положения он приводит ряд примеров. Человек пришел на суд, противник говорит, а он молчит. Разве это непременно молчаливое признание? Быть может, он молчит вовсе не потому, что сознает правоту противника, а просто потому, что не умеет говорить. ‘Подзовите его к судейскому столу,— говорит Боровиковский,— помогите оправиться от смущения, предложите в понятной для него форме вопрос’. Или простая женщина говорит слова, которые можно счесть ‘признанием’, но в сущности она просто болтает, не понимая смысла своих слов. ‘Не лови ее на бессознательном слове,— советует Боровиковский судье,— а расспроси, растолкуй и, если по совести убедишься, что это было не признание, а лишь болтовня бабья (быть может, обусловленная смущением от обстановки судебного заседания), и что, когда ‘тяжущейся’ объяснили нелепость ее слов, она пришла в ужас и от них отрекается, закрой законы о признании: они отнюдь не желают, чтобы эта баба была изловлена на глупом слове и из-за этого лишилась хлеба насущного. Ты не исполнишь закон, а оскорбишь его’. Так относился Боровиковский к делам мужичьим.
С трогательной откровенностью, которою проникнута вся его прекрасная книга, он сознается, что, несмотря на то, что дела мужичьи самые легкие для доклада и изложения решений, тем не менее в них есть очень неприятная сторона, а именно — сомнение в правосудности постановленного решения, вследствие бессилия суда вполне выяснить обстоятельства дела. ‘Ясно сознаешь,— говорит Боровиковский,— что для выяснения истины тут нужны были бы совсем другие приемы, да и спор надлежало бы решить вовсе не теми нормами, какими обязан руководствоваться гражданский суд. Конечно, у нас есть оправдание: доказательства представлялись (либо не представлялись) в порядке, указанном Уставом, истец должен доказать свой иск, ответчик свои возражения, недоказанное считается несуществующим, мы так и поступили, а затем к установленным таким образом фактам применили закон. И все-таки чувствуешь себя как бы невольным пособником какого-то греха’…
Во всех отделах этой недостаточно оцененной и мало известной у нас книги — говорит ли автор о давности, о чиншевом праве, о третьих лицах в процессе, о суде и семье или, наконец, о законе и судейской совести — в его словах звучит участливое отношение к человеку и старание вложить в деятельность судьи стремление к истинному правосудию, а не к формальному только его отправлению. Он дает глубокие и вдумчивые советы по вопросам об аналогии и о толковании законов, с иронией рисует развившееся у нас ‘скоросудие’, идущее вразрез с правильным понятием о скором суде, и горой стоит за гласность суда, требуя соблюдения ее с педантическою ортодоксальностью. ‘Я не сочувствую,— говорит он,— обычаю решать дела, не выходя из комнаты, если нет ни сторон, ни публики. Когда в церкви молящихся нет, служба совершается сполна, согласно с церковным уставом. Трудно поставить точную границу между опущением пустых формальностей и халатностью. Я бы счел желательною даже гласность совещания судей. Говорят, тайна совещаний ограждает свободу мнений судей, да, но у судей нет такой ‘свободы’ мнений, для проявления которой нужно ‘удаление в особую комнату’. Судья обязан решить дело сообразно установленным фактам и велениям закона. Если бы было введено гласное совещание, судьи стеснялись бы этим разве на первое время, с непривычки. На первых порах я после решений, постановленных без публичного доклада, в совещательной комнате, испытывал смущение, которое уподобляю именно тому, какое испытал бы священник, если бы вместо провозглашения молитвы среди церкви, как требуется церковным уставом, он прочел молитву вполголоса, не выходя из алтаря и не облачаясь… Скоро я к этому порядку привык, и тем хуже для меня!’
Особенною содержательностью отличаются его работы об участии судебной власти в семейных делах. Он признавал, что гражданский закон может охранять лишь внешний мир семьи, но не предписывать почтение и любовь, как это он делает. В семейной распре гораздо полезнее помощь и посредничество нравственного авторитета родственника, друга, духовника, но обращение к суду только еще пуще расшатывает семью. По образному выражению Боровиковского, ‘исполнительный лист является в семью не веткой мира: он, напротив, закрепляет вражду казенной печатью!’ — В распоряжении судебной власти нет цемента, которым можно заменить единственную связующую супругов силу — любовь. ‘Замена любви принуждением, замена священных уз брака веревочными путами явилась бы кощунственной карикатурой. Суд бессилен присудить семье счастье: он должен ясно сознавать пределы той помощи, которую в состоянии, оказать’. Свои взгляды на суд и семью Боровиковский подробно развил в двух блестящих статьях (1902 г.) ‘Конституция семьи’ и ‘Брак и развод’, в которых подвергает суровой и вместе с тем полной юмора критике проект нового Гражданского уложения с его стремлением заменить в семейном праве юридические начала педагогическими, дидактическими и экономическими соображениями. На множество вопросов, где жизнь приходит в столкновение с буквой закона, отозвался он статьями, полными чуткой и жизненной критики, чуждой педантической авторитетности, но сильной внутренним содержанием. Таковы его статьи в юридических журналах: ‘О праве и факте’, ‘О семейном праве раскольников’, ‘О проекте устава об опеках’, ‘Об ответственности железных дорог’, ‘О правах женщин по литовскому статуту’, ‘О существе дел’ и, наконец, ‘О печатном листе’, которая, вероятно, и послужила в свое время поводом к приглашению его в члены неудачной комиссии о пересмотре законов о печати под председательством Д. Ф. Кобеко.
Мы встретились в жизни весьма еще молодыми людьми: я — товарищем прокурора Харьковского окружного суда, он — начинающим адвокатом, но познакомились ближе и сошлись, когда я, назначенный прокурором Петербургского окружного суда, пригласил его, как талантливого цивилиста, в мои товарищи для дачи заключений по гражданским делам. Несмотря на то, что в мое время (1871—1875 гг.) состав гражданских отделений суда был превосходен по знаниям, опыту и талантливости большинства входивших в них товарищей председателя и членов, Боровиковский почти сразу приобрел среди них авторитет и уважение. К его блестящим заключениям суд стал прислушиваться с необычным по отношению к выступлениям прокуратуры в гражданских делах вниманием, а сам он сделался в юридических и литературных кругах популярным человеком. Но он сам относился к себе с большою скромностью. Назначение обер-прокурором гражданского кассационного департамента Сената, вполне им заслуженное, очень его встревожило. ‘Я просто подавлен смущением,— писал он мне 12 марта 1895 г.— достаточны ли мои силы и знания для высокого дела, на которое меня зовут, для меня в этом отношении было большим облегчением узнать, что Вы относитесь с сердечным сочувствием к павшему на меня выбору. Если и Вы не считаете задачу превосходящею мои способности, то это поистине окрыляет меня. Итак: поможет мне бог!’.
Это был человек, оригинальный во всем, с живою и остроумной речью, проникнутой милым малороссийским юмором. С ним можно было не соглашаться в некоторых вопросах, но никогда нельзя было не отдать справедливости, самостоятельности и независимости его взглядов. Русский человек во всем, начиная с неравномерной работы под влиянием настроений и кончая некоторою наружной небрежностью, он привлекал к себе незлобивостью, отсутствием всякой ходульности и уменьем иногда искренне подсмеиваться и над самим собою. Таким он был в старые годы своих первых шагов на судебном поприще, таким остался и на кафедре Новороссийского университета и во всей своей дальнейшей широкой служебной деятельности.
Будучи назначен помощником статс-секретаря Государственного совета, он писал мне в ноябре 1894 года: ‘Сегодня переезжаю на казенную квартиру. Я — на казенной квартире! Дивны дела твои, господи! И во сне не снилось! Того и гляди окажусь смотрителем хлебного магазина. Конечно, не смотрителем, а помощником смотрителя. Поздравьте меня: вчера, во время невыносимой скуки наших ‘совещаний’ по кодификации, мне удалось заставить Кронида Малышева хохотать до слез. Ведь это больше, чем заставить белого медведя плясать мазурку. Как видите, ‘я по службе счастлив’.
Он был не только выдающимся юристом, но и поэтом. Это его свойство оказалось еще в его первом литературном труде: ‘О женской доле по малороссийским песням’, а многие его стихотворения, не могшие попасть в печать, ходили по рукам, доставляя истинное наслаждение красотой стиха и сжатостью, а также сердечностью сквозившего в них чувства. Между ними почти нет лирических, но по поводу так называемых ‘гражданских мотивов’ они являются зрелой сатирой или проникнуты трогательными образами. Он сам иронизировал над этими мотивами, спрашивая себя:
‘За свои стихотворенья
Ты куда же мнишь попасть:
В Олимпийские ль селенья?
В полицейскую ли часть?’
Он умер, однако, хотя и не молодым, но и не состарившимся человеком, внезапно, среди оживленной деятельности. Память о нем будет долго жить среди знавших его, а будущим слугам Судебных уставов надо будет учиться у него уменью примирять толкования холодного закона с сострадательным отношением к условиям и тяжести гражданского быта. В одном из своих шутливых стихотворений он сказал:
‘Вчера гулял я по кладбищу,
Читая надписи могил.
Двум-трем сказал: ‘Зачем ты умер?’
А остальным: ‘Зачем ты жил?’
Теперь и он лежит на кладбище, но каждый, кто читал или знал его, не задаст себе вопроса: ‘Зачем он жил?’ — и в наше, бедное людьми, время с грустью, быть может, спросит: ‘Зачем он умер?’.
Очерк появился как предисловие к трехтомнику Боровиковского ‘Отчет судьи’, СПБ, 1909, том I, и в неизмененном виде, что не характерно для мемуариста, в ‘Русской старине’ (1911, No 12), а затем и в монументальной работе ‘Отцы и дети судебной реформы’, М., 1914. Вошел в том 5 Собрания сочинений.
Уже на смертном ложе Некрасов прочитал присланную юристом-стихотворцем тетрадку стихов и одно — с посвящением любимому поэту. Последний в письме к Г. Елисееву от 19.III.1877 г. отозвался такими прочувствованными строками: ‘Боровиковскому глубокое спасибо за стих ‘Некрасову’, а тетрадка хороша так, что не смею и хвалить пока… Просто чудо стихи Боровиковского — выждав, кое-что можно пустить. Дай ему Бог подольше жить — это одно средство для выжидающих. Со многими моими пьесами и я прорвался в печать, как иногда говаривал, именно потому, что ждал долго’.
Вера Фигнер вспоминала об одной притягательной для современников особенности стихов молодого литератора — они революционизировали молодежь, тайно расходясь в пору судебных процессов над участниками освобождения: ‘Боровиковский, совершенно плененный образом женщин, написал стихотворение, посвященное Л. Фигнер: ‘Мой тяжкий грех, мой умысел злодейский…’, ходившее во множестве экземпляров по рукам. В видах конспирации мы выдавали его за стихотворение Бардиной {Софья Бардина как активная участница революционной борьбы проходила по процессу ’50-ти’ весной 1877 года.}, которая в заключении писала стихи’ (В. Фигнер. Полн. собр. соч. М., 1929, т. V.).
…чинш, чиншевики, чиншевое право — на юго-западе России особая форма аренды земли бедными хлеборобами, в том числе однодворцами из дворян.
…в члены неудачной комиссии — несмотря на авторитет историка и директора популярной Публичной библиотеки, Кобеко со своей комиссией (1905) оказался заранее обреченным на провал действиями царского правительства, желавшего только ‘выпустить пар’ у общества, не более.
‘За свои стихотворенья…’ — Письмо к Достоевскому от 15.III.1877 г., где Боровиковский горячо защищает революционную молодежь, сопроводили три стихотворения, строфу из одного цитирует Кони (‘Поэту’).
Он умер…— Как вариант данной статьи, в 1-м томе ‘На жизненном пути’ была помещена статья ‘А. Л. Боровиковский и H. H. Мясоедов’. В ней перед этим абзацем была вставка:
‘Посылая мне свой ‘Отчет судьи’,— читаем мы здесь,— он написал на книге:
‘Вы жрец, а я дьячок, но бог у нас один
(Митрополит в дьячке повинен видеть брата),
В наш храм, украшенный от Вас венком из злата,
Несу и я свой дар — клочок моих седин’.