I

Имя Александра Блока я впервые услышал из уст Анны Николаевны Шмидт¹, особы примечательной и загадочной, чья судьба, как известно, была связана с судьбой Владимира Соловьева. Встретился я с Анною Николаевной в 1903 году, когда я жил поневоле в Нижнем Новгороде. Я в это время писал с увлечением стихи. И вот однажды ровно в полночь ко мне явилась незнакомая старушка и объявила, что намерена прочесть мне сейчас же, в эту ночь, свою рукопись ‘Третий завет’². Она тут же вытащила из большого сака, вышитого бисером, несколько тетрадей и, между прочим, только что вышедшую тогда мою первую книжку стихов ‘Кремнистый путь’.

Эта странная старушка была та самая А.Н. Шмидт, чьи сочинения, вместе с письмами к ней Владимира Соловьева, были опубликованы в 1916 году, т.е. спустя десять лет после ее смерти (она умерла 7 мая 1905 года).

Анна Николаевна раскрыла мою книжку и указала мне на три стихотворения — ‘О, медиума странный взор…’, ‘Я молюсь тебе, как солнцу, как сиянью дня…’ и, наконец, мое стихотворное переложение ‘Песни песней’.

— Это мне дает право требовать от вас внимательного отношения к моему ‘Третьему завету’, — сказала она тихо и торжественно.

В самом деле, хотя я никогда лично не знал Владимира Соловьева и не имел с ним связи, если только не считать косвенного к нему касания через его брата Михаила Сергеевича Соловьева³, который был моим учителем в шестой классической гимназии и всегда относился ко мне благосклонно, — все-таки в душе моей бессознательно преобладала тогда тема ‘софианства’⁴, соловьевская тема, с ее ослепительным светом и с ее мучительными противоречиями. Это сказалось и в моих стихах. Анна Николаевна Шмидт тотчас же почувствовала во мне ‘своего человека’, и немудрено, что мы заговорили об Александре Блоке, об этом духовном наследнике Соловьева, успевшем тогда напечатать циклы стихов в ‘Северных цветах’ и ‘Новом пути’.

Моя книжка вышла в 1903 году и помечена на обложке 1904 годом. Спустя год вышла книжка Александра Блока ‘Стихи о Прекрасной Даме’. Книжка датирована 1905 годом. Обе книжки — моя и Блока — вышли в Москве, а цензурою были пропущены в Нижнем Новгороде: в то время там цензором был Э.К. Метнер⁵, брат композитора⁶, впоследствии сотрудник ‘Золотого руна’ и ‘Мусагета’. К счастью или несчастью, моя тогдашняя лирика обратила на себя внимание З.Н. Гиппиус, и по ее инициативе Поликсена Сергеевна Соловьева⁷ напечатала в ‘Новом пути’ статью обо мне. Эта статья определила мою судьбу: получив разрешение на жительство в Петербурге (ныне Ленинграде), я прежде всего пошел к Мережковским. В том же 1904 году в их доме я познакомился с А.А. Блоком.

При первых встречах моих с Блоком мы, кажется, несколько дичились друг друга, хотя успели перекинуться ‘символическими’ словами, ‘софианство’ сближало нас, но оно же и ставило между нами преграду. Я, причастный этому внутреннему опыту, страшился его, однако. И этот страх перед соблазном нашел себе впоследствии выражение в моей статье ‘Поэзия Владимира Соловьева’, на которую отозвался Блок примечательным письмом. Но об этом письме — после.

В самом раннем сохранившемся у меня письме Блока встречается имя А.Н. Шмидт. Письмо написано 15 июня 1904 года. В это время Блок жил в Шахматове⁸. Из письма видно, что А.Н. Шмидт приезжала к Блоку в деревню в мае месяце. Встреча ее с поэтом так же провиденциальна, как встреча ее с Владимиром Соловьевым. Она явилась как бы живым предостережением всем, кто шел соловьевскими путями. Мы все повторяли гётевское ‘Das Ewig Weibliche zeit uns hinan’*… Однако вокруг ‘вечно женственного’ возникали такие марева, что кружились не только слабые головы, но и головы достаточно сильные. И ‘высшее’ оказывалось порою ‘бездною внизу’. Старушка Шмидт, поверившая со всею искренностью безумия, что именно она воплощенная София, и с этою странною вестью явившаяся к Владимиру Соловьеву незадолго до его смерти — это ли не возмездие одинокому мистику, дерзнувшему на свой страх и риск утверждать новый догмат? Я имел случай теперь — в 1922 году — изучить некоторые загадочные автографы Владимира Соловьева, до сих пор не опубликованные⁹. Эти автографы — особого рода записи поэта-философа, сделанные им автоматически в состоянии транса. Это состояние (как бы медиумическое) было свойственно Соловьеву по временам. Темою соловьевских записей является все она же, ‘София’, подлинная или мнимая — это другой вопрос. Во всяком случае, характер записей таков, что не приходится сомневаться в ‘демоничности’ переживаний, сопутствовавших духовному опыту поклонника Девы Радужных Ворот¹⁰.

Сам Блок верил, что в эту эпоху, то есть до 1905 года, ему был ведом особый — светлый мир, исполненный благодатной красоты и благоухания. На первой книге стихов¹¹ переизданной ‘Мусагетом’ в 1911 году, Блок сделал мне надпись: ‘Георгию Ивановичу Чулкову с любовью, с просьбой узнать и эту, лучшую часть моей души’. И все так думают, ‘что в стихах о Прекрасной Даме поэт выразил свое заветное и светлое. И я так думал, не переоценивая того внутреннего опыта, который понудил Блока славить Таинственную Возлюбленную. Теперь — признаюсь — у меня возникают большие сомнения об источнике этих очарований. Эти сомнения, кажется, бывали во мне и раньше, но лишь в последние годы я убедился, что есть такая ‘тайная прелесть’, которая ужаснее иногда ‘явного безобразия’.

В сущности, если вчитаться в первую книгу Блока, нетрудно в ней найти все мотивы, которые впоследствии нашли себе более полное выражение в ‘Нечаянной радости’ и ‘Снежной ночи’¹². ‘Балаганчик’¹³ был уже весь в предчувствиях, и нужен был только срок для его воплощения. Еще в 1902 году Блок чувствовал, что в его Прекрасной Даме — ‘великий свет и злая тьма…’. Об этом у него было точно сказано в стихотворении ‘Я тварь дрожащая. Лучами…’:

Не знаешь Ты, какие цели Таишь в глубинах Роз Твоих, Какие ангелы слетели, Кто у преддверия затих… В Тебе таятся в ожиданьи Великий свет и злая тьма — Разгадка всякого познанья И бред великого ума.

Вот это смешение света и тьмы — характернейшая черта всякого декадента. И в этом смысле Блок всегда был декадентом. Но первое впечатление от него как личности было светлое. Блок был красив. Портрет К.А. Сомова¹⁴ — прекрасный сам по себе как умное истолкование важного (я бы сказал ‘могильного’) в Блоке, — не передает вовсе иного, существенного — живого ритма его лица. Блок любил сравнивать свои таинственные переживания со звуками скрипок. В Блоке, в его лице, было что-то певучее, гармоническое и стройное. В нем воистину пела какая-то волшебная скрипка. Кажется, у Блока было внешнее сходство с дедом Бекетовым¹⁵, но немецкое происхождение отца сказалось в чертах поэта. Было что-то германское в его красоте. Его можно было себе представить в обществе Шиллера¹⁶ и Гёте или, быть может, Новалиса¹⁷. Особенно пленительны были жесты Блока, едва заметные, сдержанные, строгие, ритмичные. Он был вежлив, как рыцарь, и всегда и со всеми ровен. Он всегда оставался самим собою — в светском салоне, в кружке поэтов или где-нибудь в шантане в обществе эстрадных актрис¹⁸. Но в глазах Блока, таких светлых и как будто красивых, было что-то неживое — вот это, должно быть, и поразило Сомова. Поэту как будто сопутствовал ангел или демон смерти. В этом демоне, как и в Таинственной Возлюбленной поэта, были —

Великий свет и злая тьма…

Но демона в начале нашего знакомства с Блоком я не увидел. Я, как и все тогда, был очарован поэтом. После двух-трех встреч в доме Мережковских и в редакции ‘Нового пути’ мы стали бывать друг у друга. Редакция журнала помещалась тогда в Саперном переулке, и я жил в квартире редакции, а Блок жил в казармах лейб-гвардии гренадерского полка, на набережной Большой Невки, в квартире своего отчима, Ф.Ф. Кублицкого-Пиотгух¹⁹. Здесь, если не ошибаюсь, я познакомился с женою поэта, Л.Д. Блок²⁰ (урожд. Менделеевой). В те дни (это был первый год их супружества) они казалось какими-то беглецами от суеты, ревниво хранящими тишину своего терема от иных, ‘не сказочных’ людей. Я тогда еще не предвидел, какую роль сыграет в моей жизни Блок. Любовь Дмитриевна, жена поэта, говорила мне впоследствии, что она и Александр Александрович смотрели на меня тогда, как на ‘литератора’, — термин не слишком лестный в их устах. Сблизился я с Блоком позднее, приблизительно через год, за пределами ‘литературы’. Тогда он представился мне в ином свете, и он перестал смотреть на меня деловито, как на ‘ближайшего сотрудника’ ‘Нового пути’. Мы нашли общий язык, не для всех внятный. Этот тогдашний ‘эзотеризм’²¹ теперь едва ли кому понятен. Впрочем, о нем все равно не расскажешь, как должно. А психологическая обстановка нашей жизни была вот какая. Это было время, когда на Дальнем Востоке решалась судьба нашего великодержавия. Тревожное настроение внутри страны, наше военное поражение, убийство 15 июня министра внутренних дел В.К. фон Плеве²², сентиментальное министерство кн. Святополк-Мирского и, наконец, именной ‘высочайший указ о предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка’ — это 1904 год, эпоха либеральных банкетов, провокаторской деятельности департамента полиции, канун 9 января.

Умер А.П. Чехов, умер Н.К. Михайловский — сумерки провинциальной общественности исчезли безвозвратно. Страшное пришло на смену скучного. И правительство, и наша либеральная интеллигенция не были готовы к событиям. Почти никто не предвидел будущего и не понимал прошлого. Н.К. Михайловский в одной из своих последних статей с наивной искренностью недоумевал, почему у нас появились декаденты. Там, на Западе, думал он, декаденты пришли закономерно: это плод старой, утомленной, пережившей себя культуры, а у нас? — мы ведь еще только начинаем жить… Эта мысль Н.К. Михайловского чрезвычайно типична для нашей полуобразованной интеллигенции. Тысячелетней русской истории как будто не существовало. Допетровская Русь была безвестна: никто не любопытствовал, кто и как создавал памятники нашего старинного зодчества, никто не подозревал, что уже в пятнадцатом веке на Руси были художники, которые являются счастливыми соперниками итальянцев Раннего Возрождения. А императорская Россия привлекала внимание интеллигентов только в той мере, в какой за эти двести лет развивалось у нас бунтарское и революционное движение. Константин Леонтьев²³, полагавший, что огромная тысячелетняя культура России нашла себе завершение и что ее дальнейшая жизнь подлежит сомнению, вовсе не был понятен большинству. А между тем пришли декаденты и фактом своего существования засвидетельствовали, что мы вовсе не новички в истории. Таких декадентов не выдумаешь. Это были подлинные поэты, и они пришли как вестники великого культурного кризиса. Марксисты были тогда терпимее и культурнее народников. На страницах ‘Русского богатства’ нельзя себе представить Федора Сологуба или 3. Гиппиус, а марксистский журнал ‘Жизнь’ печатал года за два до ‘Нового пути’ новых поэтов²⁴, пугавших воображение интеллигентов. И марксисты, и декаденты сошлись тогда на невинном желании ‘эпатировать буржуа’. Позднее, в эпоху ‘мистического анархизма’, я помню одну квартиру в районе Загородного проспекта, где собирались большевики, ныне здравствующие, из коих многие занимают сейчас передовые посты в нашей республике. Здесь бывал и я, а у меня была тогда репутация декадента из декадентов, ибо ‘я проповедовал тогда ‘перманентную революцию’, стараясь оправдать оную ‘мистически’. Это ‘дела давно минувших дней’ — хотя в сущности это было так недавно — теперь, однако, все это кажется ‘преданьем старины глубокой’²⁵… Декадентство ‘переплеснулось’ за пределы литературы.

Одним словом, мы встретились с Блоком в те дни, когда торжествовала не ‘органическая’, а ‘критическая’ культура, когда были утрачены связи с коренным и ‘почвенным’. Поверхностная оппозиционность и вольнодумство средней интеллигенции не могли удовлетворить ни будущих наших ‘коммунистов’, ни тех. кому навязали прозвище ‘декадентов’. Двадцать лет тому назад уже повеяло духом революции. Сонное царство Александра III, несмотря на декорацию пацифизма, всем опостылело. Если бы на его смену пришел какой-нибудь новый великий Петр, может быть, монархия нашла бы еще в себе силы и волю к жизни, но на престоле сидел несчастный слепец и упрямец, типичный ‘последний монарх’. Он был самый подходящий царь для эпохи ‘ликвидации дворянского землевладения’. И вовсе не случайно именно Александр Блок, поэт-декадент, написал ‘по неизданным документам’ трезвую и беспристрастную книжку ‘Последние дни императорской власти’²⁶.

Но кризис культуры вышел за пределы России. Ставился вопрос вообще о переоценке ‘ценностей’. Александр Блок явился к нам на рубеже XIX и XX вв. По крови на три четверти русский и на одну четверть немец, поэт чувствовал реально свою связь с Западом. Первая глава ‘Возмездия’ дает материал для понимания мыслей Блока о так называемой европейской цивилизация XIX века. В основу этой цивилизации была положена, как известно, идея прогресса. Поэтому уместно вспомнить, что в предисловии к ‘Возмездию’ наш лирик откровенно признается, что концепция его поэмы ‘возникла под давлением все растущей в нем ненависти к различным теориям прогресса’. Предисловие было написано в июле 1919 года, а первая глава начата в 1911 году.

Век девятнадцатый, железный, Воистину жестокий век! Тобою в мрак ночной, беззвездный Беспечный брошен человек! В ночь умозрительных понятий, Матерьялистских малых дел, Бессильных жалоб и проклятий, Бескровных душ и слабых тел! С тобой пришли чуме на смену Нейрастения, скука, сплин, Век расшибанья лбов о стену Экономических доктрин, Конгрессов, банков, федераций, Застольных спичей, красных слов, Век акций, рент и облигаций, И малодейственных умов, И дарований половинных (Так справедливей — пополам!), Век не салонов, а гостиных, Не Рекамье27, — а просто дам… Век буржуазного богатства (Растущего незримо зла!). Под знаком равенства и братства Здесь зрели темные дела…

Эта внутренняя характеристика XIX века вполне созвучна характеристике ‘внешней’ того же века, которая всегда на устах наших марксистов:

Двадцатый век… Еще бездомней, Еще страшнее жизни мгла (Еще чернее и огромней Тень Люциферова28 крыла). ……………………………………………. И отвращение от жизни, И к ней безумная любовь. И страсть, и ненависть к отчизне… И черная, земная кровь Сулит нам, раздувая вены, Все разрушая рубежи, Неслыханные перемены, Невиданные мятежи.

‘Неслыханные перемены’ (напр., карта Европы после всемирной войны) и ‘невиданные мятежи’ (Октябрьская революция) не заставили себя долго ждать. Поэты предугадывали события. Лирика, как лакмусовая бумажка, тотчас меняет свой цвет, когда еще простым глазом не увидишь в пробирке совершившуюся химическую реакцию. В воздухе носился сладостный и смертоносный запах, как будто запах горького миндаля²⁹, — так чудилось поэту. Эпитет ‘предсмертный’ стал привычным и внутренне необходимым.

В какой среде жил в это время Блок? 1904 год был весь под знаком Мережковского — Гиппиус. Дом Мурузи на Литейном проспекте был своего рода психологическим магнитом, куда тянулись философствующие лирики и лирические философы.

‘Дом Мурузи’³⁰ играл ту же роль, какую впоследствии играла ‘Башня’ Вяч.Ив. Иванова³¹.

Новейшее поколение того времени искало и находило в Мережковском связь с ушедшим поколением. Каждый из нас, встретив Мережковского в Летнем саду³² на утренней ежедневной прогулке, думал, глядя на его маленькую фигурку, узенькие плечи и неровную походку, что этот человек связан какими-то незримыми нитями с Владимиром Соловьевым, значит, и с Достоевским — и далее с Гоголем и Пушкиным. Пусть Соловьев относился к Мережковскому недружелюбно, но у них, однако, была общая тема, казавшаяся нам пророческой и гениальной. Блок так это чувствовал. Правда, он то и дело ‘уходил’ от Мережковских, но потом опять неизбежно к ним тянулся. Впрочем, тогда все ‘символисты’ и ‘декаденты’ изнемогали в любви-вражде. Все, как символисты, хотели соединяться, и все, как декаденты, бежали друг от друга, страшась будто бы соблазна, требуя друг от друга ‘во имя’, этим знанием ‘Имени’, однако, не обладая.

В доме Мережковских был особого рода дух — я бы сказал, сектантский, хотя они, конечно, всегда это отрицали и, вероятно, отрицают и теперь. Но такова судьба всех религиозных мечтателей, утративших связь с духовной метрополией. Иногда казалось, что Мережковский ‘рубит с плеча’, но когда он, бывало, уличит какую-нибудь модную литературную ‘особу’ в тупеньком мещанстве и крикнет, растягивая своеобразно гласные: ‘Ведь это по-шла-а-сть!’, — невольно хотелось пожать ему руку. Как бы ни относиться к Мережковскому, но отрицать едва ли возможно ценность его книг о Достоевском и Толстом и особенно о Гоголе³³. А в то время эти книги были приняты символистами, и в том числе Блоком, как события.

Мережковский с большим основанием мог бы сказать, как сказал про себя В.В. Розанов³⁴: ‘Пусть я не талантлив: тема-то моя гениальна’.

К историческому христианству предъявлены были огромные неоплаченные векселя. Мережковский закричал, завопил, пожалуй, даже визгливо и нескладно, но с совершенною искренностью, о правах ‘натуры и культуры’, о том, что ведь должна же история иметь какой-то смысл, если она тянется после Голгофы две тысячи лет. Холодный, но честный пафос Мережковского и тонкая, остроумная диалектика З.Н. Гиппиус гипнотически действовали на некоторых, тогда еще молодых, а ныне уже вполне сложившихся людей. Иные из них покинули наш бренный мир.

Кружок Мережковских, где бывал и Блок постоянно, состоял из людей двух поколений — старшее было представлено В.В. Розановым, Н.М. Минским³⁵, П.С. Соловьевой и др., младшее — А.В. Карташевым³⁶, В.В. Успенским³⁷, Д.В. Философовым³⁸, А.А.Смирновым³⁹, В.А. Пестовским (Пястом)⁴⁰ и мн. др. Не все в равной мере находились под влиянием Зинаиды Николаевны Гиппиус и Дмитрия Сергеевича, но почти все были в них немного ‘влюблены’.

Полулежа на мягком диване и покуривая изящно тоненькую душистую папироску, З.Н. Гиппиус чаровала своих юных друзей философическими и психологическими парадоксами, маня их воображение загадками и намеками. Несмотря на соблазнительность салонного стиля, в этих беседах была значительность и глубина, и нет ничего удивительного, что Блок был в сетях Мережковских — ускользал из этих сетей и вновь в них попадал. Как же Мережковские относились к Блоку? В последнем, декабрьском, нумере ‘Нового пути’ за 1904 г. появилась статья о книге поэта, подписанная буквою ‘X’⁴¹. Она, кажется, выражает довольно точно отношение к Блоку обитателей дома Мурузи. ‘Автор стихов о Прекрасной Даме, — сказано было в статье, — еще слишком туманен, он — безверен: самая мистическая неопределенность его недостаточно определенна, но там, где в стихах его есть уклон к чистой эстетике и чистой мистике, — стихи не художественны, неудачны, от них веет смертью. Страшно, что те именно мертвее, в которых автор самостоятельнее. Вся первая часть, посвященная сплошь Прекрасной Даме, — гораздо лучше остальных частей. А в ней чувствуется несомненное, если не подражание Вл. Соловьеву не его влияние — то все же тень Вл. Соловьева. Стихи без дамы — часто слабый, легкий бред, точно прозрачный кошмар, даже не страшный и не очень неприятный, а просто едва существующий, та непонятность, которую и не хочется понимать…’

Несправедливо было бы понять этот отзыв, как простое брюзжание ‘отцов’ на ‘детей’. В нем была действительно честная требовательность, справедливое желание подчинять неопределенность какому-то высшему смыслу. И все же Мережковские ‘влюбились’ в Блока и каждый раз страдали от его ‘измен’.

В салоне Мережковских беседы велись на темы ‘церковь и культура’, ‘язычество и христианство’, ‘религия и общественность’. Тема политики в точном смысле стала занимать Мережковских значительно позднее, когда у них завязались противоестественные отношения с социалистами-революционерами. Тогда Мережковские до этого еще не дошли.

Центром внимания в доме Мережковских нередко был В.В. Розанов, впоследствии ими изгнанный из Религиозно-философского общества⁴² за политические убеждения и юдофобство. А в то время Мережковский, провозгласивший Розанова гением, увивался вокруг него, восхищаясь каждым его парадоксом. Я помню, в тот вечер, когда я в первый раз увидел у Мережковских Розанова, этот лукавый мистик поразил меня своею откровенностью. В ответ на вопрос Мережковского: ‘Кто же, по-вашему, был Христос?’ — Розанов, тряся коленкой и пуская слюну, просюсюкал: ‘Что же, сами догадайтесь! От него ведь пошли все скорби и печали. Значит, дух тьмы…’

Юные поэты, окружавшие З.Н. Гиппиус, как пажи королеву, говорили тихо, многозначительно, все чаяли новых откровений и верили, что наступила эпоха ‘Третьего завета’. Блок среди них был ‘свой’ и ‘чужой’, вечно ускользающий. Тут же бывал В.А. Тернавцев⁴³, тогда еще не писатель, однако влиявший весьма на мировоззрение Мережковских. Впрочем, впоследствии Мережковские от него отреклись, как отреклись от своего ближайшего друга Розанова.

Был в это время — я говорю про 1904 год — еще один дом, который посещал нередко А.А. Блок. Это — дом Федора Кузьмича Тетерникова (Федора Сологуба). Федор Кузьмич жил на Васильевском острове, в доме городского училища, где и служил в качестве инспектора. Собрания у Сологуба были иного характера. Преобладали не чаяния нового откровения, а поэзия по преимуществу. Все было с внешней стороны по-провинциальному чопорно, но поэты понимали, что за этим условным бытом и за маскою инспектора городского училища таится великий чародей утонченной поэзии.

Но близилась другая эпоха. Декадентские ‘сенакли’⁴⁴ и ‘тайные общины’ под напором внешних событий должны были утратить свой замкнутый, конспиративный характер. Мережковские первые возжаждали ‘общественности’. Однако новые люди, приглашенные в редакцию ‘Нового пути’, прожили мирно всего лишь три месяца. После редакционного кризиса журнал прекратил свое существование. На развалинах ‘Нового пути’, как я рассказывал, возникли ‘Вопросы жизни’.

Этот 1905 год ознаменовался для меня сближением с Блоком, но в этот же год у меня с ним был спор о Влад. Соловьеве. Поводом была моя статья ‘Поэзия Владимира Соловьева’. Печатные возражения на эту статью С.М. Соловьева и С.Н. Булгакова имели свои основания. Возражения Блока были другого порядка. Ему в сущности не было надобности спорить со мною в этом пункте, но он все-таки спорил и, как мне казалось тогда, ломился в открытую дверь. Блок спорил не со мною, а с самим собою. Он боялся тех выводов, на которые я решался, исходя из тех же представлений о Соловьеве, как и он. Драма моих отношений с Блоком заключалась в том, что я всегда старался обострить темы, нас волновавшие, поставить точку над ‘i’, а он предпочитал уклоняться от выводов и обобщений. Это с его стороны не было простою робостью. Он был насквозь лиричен, а из лирики нет исхода. Блок был в заколдованном кругу. А я спешил пройти все этапы тогдашних мыслей и переживаний, интуитивно чувствуя, что лучше все это романтическое зелье выпить до дна и. может быть, впредь не искать жадно опасной чаши. Блок медлил ее выпить, боясь похмелья. Как поэт, пожалуй, он был прав. Если в самом деле ‘слова поэта суть уже его дела’⁴⁵ Блок исполнял свой подвиг до конца. Таково, должно быть, было его предназначение. Но и я не сожалею о том, что поторопился тогда броситься навстречу опасности. Лично и биографически я был за это жестоко наказан, но зато я преодолел в конце концов и последний соблазн, так называемый ‘мистический анархизм’, сначала принятый Блоком, а потом им отвергнутый — увы! — только на словах. Жизненно, реально, он так и остался ‘мистиком-анархистом’ до конца своих дней, в чем я убедился из беседы с ним в Москве незадолго до его кончины.

Историческую декорацию 1905 года легко себе представить, но мы, участники тогдашней трагедии, переживали события с такою острою напряженностью, какую едва ли можно сейчас выразить точными и убедительными словами.

И когда в страшную ночь с 8 на 9 января в редакции ‘Сына отечества’ Мякотин⁴⁶ предложил немедленно захватить типографии для выпуска газет явочным порядком без цензуры, все мы почувствовали, что началась революция.

Блок принял революцию, но как? Он принял ее не в положительных ее чаяниях, а в ее разрушительной стихии — прежде всего из ненависти к буржуазии. Я не могу не напомнить одного стихотворения поэта, которое почему-то не часто вспоминают:

СЫТЫЕ

Они давно меня томили: В разгаре девственной мечты Они скучали, и не жили, И мяли белые цветы. И вот — в столовых и гостиных, Над грудой рюмок, дам, старух, Над скукой их обедов чинных — Свет электрический потух. К чему-то вносят, ставят свечи, На лицах — желтые круги, Шипят пергаментные речи, С трудом шевелятся мозги. Так — негодует все, что сыто, Тоскует сытость важных чрев: Ведь опрокинуто корыто, Встревожен их прогнивший хлев! Теперь им выпал скудный жребий: Их дом стоит неосвещен, И жгут им слух мольбы о хлебе И красный смех чужих знамен! Пусть доживут свой век привычно — Нам жаль их сытость разрушать. Лишь чистым детям — неприлично Их старой скуке подражать.

В ту эпоху, однако, я был ближе к революции, чем Блок. Правда, я никогда не был в партии, дорожа вольностью лирика и скитальца, но связь моя с революцией была реальна еще со студенческой скамьи, а Блок в университете так был равнодушен к общественности, что, по рассеянности, как-то даже скомпрометировал себя в глазах товарищей во время студенческого движения. Мне кажется, что именно на мою долю выпало ‘научить’ Блока ‘слушать музыку революции’⁴⁷. Правда, впоследствии мы стали различать разные мотивы в этой музыке и иногда расходились в их оценках.

Впрочем, наше отношение к революции не всегда могло удовлетворять трезвых политиков. Я помню наши скитальчества с Блоком в белые петербургские ночи и долгие беседы где-нибудь на скамейке ‘Островов’⁴⁸. В этих беседах преобладали не ‘экономика’, ‘статистика’, не то, что называется ‘реальной политикой’, а совсем другие понятия и категории, выходящие за пределы так называемой ‘действительности’. Чудились иные голоса, пела сама стихия, иные лица казались масками, а за маревом внешней жизни мерещилось иное, таинственное лицо. Вот в эти дни слагалась у меня в душе та, по слову Вячеслава Иванова, одегетика⁴⁹, которую я назвал ‘мистическим анархизмом’. Мои тогдашние манифесты и брошюры (опубликованные после закрытия ‘Вопросов жизни’) вызывали, как известно, всеобщую брань и насмешки. В самом деле, все эти тогдашние мои публикации были весьма незрелы, неосторожны и самонадеянны, но все же в них заключалась некоторая правда, никем до меня не высказанная. Первоначально Блок почувствовал эту правду, т.е. что ‘уж если бунтовать, так бунтовать до конца’, не останавливаясь на половине пути, но потом — под влиянием всеобщей травли — смутился и отступил. Это случилось спустя два года после первых наших ночных бесед о ‘перманентной революции’.

В это время произошло мое духовное сближение с Вячеславом Ивановым, который на своих знаменитых ‘средах’ на ‘Башне’ (он жил в то время на Таврической улице) объединял самых разнообразных людей, начиная с Блока и кончая многими из теперь всему миру известных большевиков⁵⁰. Его концепция ‘неприятия мира’ встретилась с моим ‘мистическим анархизмом’. Три сборника ‘Факелов’ стали излюбленной мишенью для обстрелов критиков всех сортов и качеств. Яростнее всего восстали против ‘Факелов’ те, кому, казалось бы, менее всего надлежало против них восстать. Тут уже было дело не в идеях, а совсем в ином, о чем говорить сейчас невозможно, да и впоследствии едва ли понадобится⁵¹.

Помимо идей, параллельно с теорией, шла тогда весьма сложная запутанная жизнь. Чувство ‘катастрофичности’ завладело поэтами с поистине изумительною, ничем не преоборимою силою. Александр Блок воистину был тогда персонификацией катастрофы. И в то время, как я и Вячеслав Иванов, которому я чрезвычайно обязан, не потеряли еще уверенности, что жизнь определяется не только отрицанием, но и утверждением, у Блока в душе не было ничего, кроме все более и более растущего огромного ‘нет’. Он уже тогда ничему не говорил ‘да’, ничего не утверждал, кроме слепой стихии, ей одной отдаваясь и ничему не веря. Необыкновенно точный и аккуратный, безупречный в своих манерах и жизни, гордо-вежливый, загадочно красивый, он был для людей, близко его знавших, самым растревоженным, измученным и в сущности — уже безумным человеком. Блок уже тогда сжег свои корабли.

Великое свое отрицание Блок оправдал своим подлинным страданием. Размножившиеся тогда декаденты в большинстве случаев из-за моды ‘эпатировали буржуа’, и с их легкой руки и до наших дней возникающие ‘школы’ продолжают свое легкомысленное занятие, даже не догадываясь, какою ценою купили себе право на это отрицание старшие декаденты.

II

Мои отношения с Блоком всегда были неровны. То мы виделись с ним очень часто (однажды случилось, что мы не расставались с ним трое суток, блуждая и ночуя в окрестностях Петербурга), то нам не хотелось смотреть друг на друга, трудно было вымолвить слово и прислушаться к тому, что говорит собеседник. На то были причины.

Иногда наши разногласия достигали какого-то предела и находили даже внешнее себе выражение. Эти отталкивания случались именно около тех тем, которые казались каждому из нас самыми заветными. Таких ‘взрывов’ в наших отношениях было три. Первый — это письмо Блока о Соловьеве, второй — отречение Блока от ‘мистического анархизма’⁵², третий — спор наш об интеллигенции и народе.

Вот это последнее столкновение произошло в 1908 году по поводу доклада Блока ‘Интеллигенция и народ’, прочитанного им сначала в Религиозно-философском обществе, а потом в ‘Литературном обществе’⁵³. Содержание этого доклада теперь всем известно, потому что в 1919 году ‘Алконост’ издал его вместе с другими статьями Блока отдельной книжкой⁵⁴.

Доклад Блока был весьма примечателен своим пророческим духом. Поэт в самом деле с необычайной остротой предчувствовал стихийный характер надвигавшейся революции. Он был сам сейсмографом, свидетельствующим, что близко землетрясение. Чувство катастрофичности всегда было присуще и мне — и не эти предчувствия вызывали мое возражение Блоку. Мне был неприятен в его докладе тот невыносимый удушающий пессимизм, которым веяло от всего этого мистического косноязычия. Я тогда же устно и печатно возражал Блоку⁵⁵.

Теперь, конечно, я бы иначе возражал ему, но от сущности моего тогдашнего возражения я и теперь не отказываюсь. Я и теперь думаю, что, приписывая нашей интеллигенции такие свойства, как ‘индивидуализм, эстетизм и отчаяние’, Блок глубоко ошибался. Я не отрекусь от моих тогдашних слов: ‘Неужели не ясно, что все три темы, влюбившие в себя поэта, — индивидуализм, эстетика и отчаяние — все эти темы являются предметом ненависти нашего интеллигента? Неужели Блок не понимает, что влюбленность в эти темы есть крайнее декадентство! И неужели не очевидно, что декадентство полярно по отношению к интеллигенции? Интеллигенция, со времени Белинского утверждавшая идею общественности и народолюбия, со времени Писарева провозгласившая парадоксальное разрушение эстетики и, наконец, в лице своих революционеров объявившая войну апатии и косному отчаянию, — что общего имеет эта интеллигенция с тем орхидейным интеллигентом, который расцветает в декадентской оранжерее? Образ двойника заслонил Блоку образ интеллигенции, и печать смерти на лице этого двойника Блок принял за печальный знак гибели всего нашего общества’.

Иные пессимисты, пожалуй, готовы будут признать пророчество Блока исполнившимся с буквальной точностью, но я и теперь не склонен к такой мрачности. Я и теперь готов подписаться под тогдашними моими строками: ‘Поэт был несправедлив к нашей интеллигенции: он слишком умалил ее добродетели и, с другой стороны, слишком польстил ей, предположив, что она стоит на той высокой ступени культуры, откуда видны последние противоречия нашей жизни и где у слабых кружится голова над раскрывшейся бездной.’

У Глеба Успенского есть очерк ‘Овца без стада’⁵⁶. В этом очерке фигурирует ‘балашовекий барин’, который непрестанно печалуется о народе и вечно к нему стремится, но из хождения его в народ ничего не выходит. ‘Мешает мне мое в высшей степени ложное положение, положение барина… — признается он. — Заметьте, что я говорю — мешает положение не интеллигентного человека, а просто барина…’ Я боюсь, что Блок попал в это ‘ложное положение’, как выражается герой Глеба Успенского. И это вовсе не значит, что у Блока нет связи с народом, с Россией. Охотно верю, что такая связь имеется, но не там она, где думает Блок. Любовь к народу и родной стране вовсе не требует тех самообличений, которыми так увлекся поэт, и того хождения в народ, которыми занялся ‘балашовский барин’… Блок был задет моими возражениями и во втором своем докладе ‘Стихия и культура’, прочитанном в том же 1908 году в Религиозно-философском обществе, говорил, между прочим: ‘Георгий Чулков заявил печатно, что вся тема в сущности совсем не об интеллигенции, а о декадентах…’ Блок настаивал на том, что ‘во всех нас заложено чувстве болезни, тревоги, катастрофы, разрыва…’. Это было сказано 30 января 1908 г. Я напечатал тогда статью ‘Лицом к лицу’⁵⁷. Там я писал: ‘Мы все предчувствуем катастрофу. Но эти предчувствия не должны, однако, угашать в нас разума. И если наш внутренний опыт подобен динамиту или той бомбе, о которой живописно рассказал Блок, то все же нет надобности бросать эту бомбу так, зря, как была она брошена или — что еще хуже — забыта по рассеянности на столике Саf&egrave, dе Раris. Блок однажды заявил, что он ничего общего не имеет с мистическим анархизмом. Это верно. Зато он имеет нечто общее с анархическим мистицизмом, с тем подозрительным мистицизмом, который лишен знания и определяется лишь настроением и лирикой…’

Так мы с Блоком пугались друг друга, чувствуя, что с одною катастрофой в душе не проживешь. Меня удивлял и раздражал тогда обличительный тон выступлений Блока. Я не видел и сейчас не вижу, ‘во имя’ чего, собственно, поэт восставал против интеллигенции. Его цитата из ‘Переписки с друзьями’⁵⁸ была для меня не убедительна, ибо у Блока еще менее было прав на учительство, чем у Гоголя. Наша общая беда была в том, что никакого ‘имени’ не было в то время ни у него, ни у меня. У Блока даже до последних его дней. Я тогда еще бормотал нескладно, что я ‘ночной ученик’, что я ‘Никодим’⁵⁹. Блок даже этого не мог сказать.

Но, несмотря на все наши размолвки, я любил Блока. Я понимал до конца весь тот волшебный мир, в котором жила и пела его душа. А поэт ценил во мне то, что со мною можно было говорить не по-интеллигентски, что я с полуслова понимаю его символический язык.

Но надо признаться, что тот дурной анархический мистицизм, в котором я упрекал Блока, был и мне свойствен, если не идейно, то ‘житейски’, биографически. Это уж была болезнь эпохи. И первым ее проявлением была ирония. Александром Блоком в 1908 году была написана статья с таким же названием ‘Ирония’⁶⁰. ‘Самые живые, самые чуткие дети нашего века, — писал он, — поражены болезнью, незнакомой телесным и духовным врачам. Эта болезнь — сродни душевным недугам и может быть названа иронией. Ее проявления — приступы изнурительного смеха, который начинается с дьявольски-издевательской, провокаторской улыбки, кончается — буйством и кощунством’.

‘И все мы, современные поэты, — у очага страшной заразы. Все мы пропитаны провокаторской иронией Гейне⁶¹. Тою безмерною влюбленностью, которая для нас самих искажает лики наших икон, чернит сияние ризы наших святынь…’ ‘Кто знает то состояние, о котором говорит одинокий Гейне: Я не могу понять, где оканчивается ирония и начинается небо. Ведь это — крик о спасении…’

Эта жуткая ирония, которая всегда присутствует в романтической поэзии, была культивируема всеми нами в ту петербургско-декадентскую эпоху. Эта ирония казалась необходимой, как соль к трапезе. Без нее нельзя было написать стихотворение, прочесть доклад, поговорить за ужином с приятелем. Даже влюбляться без иронии казалось многим чем-то вульгарным и неприличным. Это была эпоха петербургского альманаха ‘Белые ночи’⁶², иронического пролога к ‘Трагедии смерти’ Федора Сологуба, где есть пародия на Блока⁶³, это была эпоха бесконечных каламбуров и мистических двусмысленностей. Каламбуры любил Блок, но иногда он защищался от них шутками и эпиграммами.

К сожалению, это была эпоха, когда мы все злоупотребляли словами, и при этом ‘слово не расходилось с делом’. Многие из нас ‘для красного словца’ не жалели заветного. Это были дни и ночи, когда мы нередко искали истины на дне стакана.

Однажды, когда я писал рассказ ‘Одна ночь’⁶⁴, а Блок только что написал стихи ‘Белая ночь’⁶⁵ (а в это время Андрей Белый яростно бранил в ‘Весах’ — и меня и Блока), Александр Александрович сочинил шутливое четверостишие:

Чулков ‘Одною ночью’ занят, Я ‘Белой ночью’ занялся, — Ведь ругань Белого не ранит Того, кто все равно спился…

В старинных учебниках истории всегда можно было найти главу ‘Распущенность нравов накануне революции’. В этой исторической обстановке Александр Блок писал свой ‘Балаганчик’. ‘Незнакомку’ и, позднее, ‘Снежную маску’⁶⁶. В апреле 1912 года на третьей книге своих стихов, переизданной ‘Мусагетом’, Блок сделал мне надпись: ‘Милому Георгию Ивановичу Чулкову на память о пережитом вместе’. Так это и было: самое страшное и опасное, что в те дни соблазняло души, воистину нам пришлось пережить вместе с ним.

Однажды Блок, беседуя со мной, перелистывал томик Боратынского⁶⁷. И вдруг неожиданно сказал: ‘Хотите, я отмечу мои любимые стихи Боратынского’⁶⁸. И он стал отмечать их бумажными закладками, надписывая на них названия стихов своим прекрасным, точным почерком. Закладки эти почти истлели, и я хочу сохранить этот список любимых Блоком стихов. Вот эти три стихотворения: ‘Когда взойдет денница золотая…’, ‘В дни безграничных увлечений…’, ‘Наслаждайтесь: все проходит..,’. Этот выбор чрезвычайно характерен для Блока — смешение живой радости и тоски в первой пьесе, ‘жар восторгов несогласных’, свойственных ‘превратному гению’ и присутствие, однако, в душе поэта ‘прекрасных соразмерностей’ — во второй, и наконец, заключительные стихи последнего стихотворения, где Боратынский утверждает, что ‘и веселью к печали на изменчивой земле боги праведные дали одинокие криле’: все это воистину ‘блоковское’.

Быть может, задумавшись над этими стихами, Блок впервые замыслил ту тему, какая впоследствии стала лейтмотивом его ‘Розы и Креста’⁶⁸:

Сердцу закон непреложный — Радость-Страданье одно… Радость, о, Радость-Страданье, Боль неизведанных ран…70

Впрочем, надо с большой осторожностью говорить о ‘замыслах’ Блока. Он всегда исходил не от замысла, а от образа-символа. Поэт ‘мыслил вещами’, уподобляясь иному, безмерно более высокому источнику бытия, которому приписано это свойство мудрецами. Так и Блок, даже впадая в парадоксальные крайности, всегда стремился освободиться от ‘смысла’, Он сам придумал иронический термин ‘священный идиотизм’. Однажды он воистину злоупотребил этою двусмысленною добродетелью. В один прекрасный вечер он объявил, что у него в душе возникла тема драматического произведения. На вопрос: ‘Какая же это тема?’ — Блок ответил очень серьезно: ‘Аист на крыше и заря’. На пытливое замечание, что это, пожалуй, маловато для трагедии, Блок стал уверять, что ничего другого у него нет в душе, но что ‘заря и аист’ вполне достаточны для пьесы. Однако из этого ‘аиста’ ничего не вышло.

Верленовские nuanсеs** не исключали в Блоке любви к точности. Только блоковская точность была другого порядка, чем точность внешних и трезвых душ. Правда, Блок не достигал ‘математического символизма’ Эдгара⁷¹. Но, однако, в его поэзии, особенно в эпоху ‘Ночных часов’⁷², стали преобладать ямбы — кристаллы прозрачной ясности и незыблемой формы.

Но Блок никогда не был способен к прочным и твердо очерченным идейным настроениям. ‘Геометризм’, свойственный в значительной мере Вл. Соловьеву, был совершенно чужд Блоку. Поэт любил не самого Соловьева, а миф о нем, а если и любил его самого, то в некоторых его стихах, и даже в его письмах, и даже в его каламбурах и шутливой пьесе ‘Белая лилия’⁷³. Едва ли Блок удосужился когда-либо прочесть до конца ‘Оправдание добра’⁷⁴. Блок не хотел и теории: ему надобен был мятеж. Но чем мятежнее и мучительнее была внутренняя жизнь Блока, тем настойчивее старался он устроить свой дом уютно и благообразно. У Блока было две жизни — бытовая, домашняя, тихая, и другая — безбытная, уличная, хмельная. В доме у Блока был порядок, размеренность и внешнее благополучие, Правда, благополучия подлинного и здесь не было, но он дорожил его видимостью. Под маскою корректности и педантизма таился страшный незнакомец — хаос.

В прекрасных анапестах⁷⁵ стихотворения ‘К Музе’, написанных уже в 1912 году, Блок сам еще раз подводит итоги своей жизненной судьбы. Кто была его муза?

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда. Мудрено про тебя говорят: Для иных ты — и Муза, и чудо. Для меня ты — мученье и ад.

Недавно я перечитал его ‘Розу и Крест’. Это — одна из немногих попыток Блока выйти из магического круга иронии и отрицания. В жертве Бертрана поэт мечтал найти, наконец, оправдание и смысл нашей жизни. Но, должно быть, не положительное утверждение бытия, а его переоценка до конца свойственны были хмельному сердцу поэта.

И была роковая отрада В попираньи заветных святынь, И безумная сердцу услада — Эта горькая страсть, как полынь!

* ‘Вечная женственность, тянет нас к ней’ (нем.). Строка из трагедии И.В. Гёте ‘Фауст’ дана в переводе Б.Л. Пастернака. (Примеч. сост.).

** Оттенки (фр.).

Комментарии

1. Шмидт Анна Николаевна (1851-1905) — нижегородская журналистка, автор религиозно-мистических сочинений, считавшая себя воплощением Софии — ‘вечной женственности’, души мира, о чем она объявила Вл. Соловьеву.

2. ‘Третий завет’ — произведение мистической литературы — был опубликован в 1916 г. в издании ‘Из рукописей Анны Николаевны Шмидт’. В архиве Чулкова (РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 52. Л. 9) хранится рукопись сонета ‘Третий завет’ с посвящением Вяч. Иванову, помеченная 16-18 августа 1924 г.:

Как опытный бретер владеет шпагой. Так диалектикой владеешь ты, Ты строишь прочные, как сталь, мосты Над бездною с великою отвагой. Патриотическим иль красным флагом Отмечены дороги красоты, — Под знаком белизны иль черноты: В руках художника все станет благом. Антиномический прекрасный ум, — Великолепны золотые сети Готических средневековых дум. Но слышишь ли, поэт, великий шум? То — крылья ангелов, — и мы, как дети, Поем зарю иных тысячелетий.

3. Соловьев Михаил Сергеевич (1862-1903) — педагог, переводчик, издатель сочинений Вл.С. Соловьева.

4. Софианство — центральное понятие философии Вл. Соловьева, воплощающее идею соборности, всечеловеческое единство, нерасторжимую цельность истины, добра и красоты, постигаемые ‘цельным’ знанием, которое, в свою очередь, является синтезом эмпирического (научного), рационального (философского) и мистического (религиозно-созерцательного) знания.

5. Метнер Эмилий Карлович (1872-1936) — музыкальный критик, журналист, философ, руководитель издательства ‘Мусагет’.

6. Метнер Николай Карлович (1879-1951) — композитор, пианист, писатель.

7. Соловьева Поликсена Сергеевна (псевд. Allegro, 1867-1924) — поэтесса, сестра Вл. Солоьева.

8. Шахматово — имение, приобретенное дедом А. Блока А.Н. Бекетовым (неподалеку от г. Солнечногорска Московской обл.). Блок многократно бывал в Шахматове и написал здесь множество своих произведений. В разные годы в Шахматове гостили друзья поэта — Андрей Белый, Эллис, С. Соловьев и др. Ныне — музей-заповедник А. Блока.

9. См. публикацию М.В. Михайловой статьи Чулкова ‘Автоматические записи Вл. Соловьева’ в журнале ‘Вопросы философии’ (1992. No 8).

10. Дева Радужных Ворот — одно из обозначений Софии — мифологемы, положенной Вл. Соловьевым в основу религиозного учения.

11. Первая книга А. Блока — ‘Стихи о Прекрасной Даме’ (1905).

12. ‘Нечаянная радость’ — второй сборник стихов А. Блока (1907). ‘Снежная ночь’ — третья книга А. Блока (1912).

13. ‘Балаганчик’ — пьеса А. Блока (1906).

14. Имеется в виду известный портрет поэта, написанный Константином Андреевичем Сомовым (1869-1939) в 1907 г.

15. Бекетов Андрей Николаевич (1825-1902) — ученый-ботаник, дед А. Блока по материнской линии. Но родные находили у Блока сходство не с ним, а с другим дедом — по отцовской линии — Л.А. Блоком.

16. Шиллер Иоган Фридрих (1759-1805) — немецкий поэт-романтик, драматург, теоретик искусства.

17. Новалис — (наст. имя Георг Филипп Фридрих фон Харденберг, 1772-1801) — поэт раннего немецкого романтизма, автор лирического цикла ‘Гимны к ночи’ (1800 г.), ‘Духовных песен’ и незаконченного романа ‘Генрих фон Офтердинген’ (1802 г.). Оказал значительное влияние на французский символизм.

18. Таким Блок выведен в рассказе Чулкова ‘Парадиз’.

19. Кублицкий-Пиоттух Франц Феликсович (1860-1920) — гвардейский офицер, второй муж матери Блока — А.А. Бекетовой.

20. Блок Любовь Дмитриевна (урожд. Менделеева, 1881-1939) — жена А. Блока, актриса, стала прообразом героини повести Чулкова ‘Слепые’ (1911). Написала воспоминания об А. Блоке ‘И были и небылицы о Блоке и обо мне’. В последние годы жизни занималась исследованиями в области хореографии.

21. Эзотеризм (г р е ч. — таинство) — учение о ‘тайном’, понятное только посвященным. Таким ‘тайным’ для младосимволистов было ‘соловьевство’.

22. Плеве Вячеслав Константинович фон (1846-1904) — министр внутренних дел и шеф отдельного корпуса жандармов в 1902-1904 гг., убит эсером Е. Созоновым.

23. Леонтьев Константин Николаевич (1831-1891) — философ, прозаик, публицист, литературный критик. Оригинальные философские идеи были развиты им в работах ‘Византизм и славянство’, ‘Племенная политика как орудие всемирной революции’.

24. В ‘Жизни’ печатались К. Бальмонт, И. Бунин и др.

25. А.С. Пушкин. ‘Руслан и Людмила’ (1816).

26. ‘Последние дни императорской власти’ — хроникальное повествование, написанное на основе документов А. Блоком. В 1917 г. Блок был привлечен к работе в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию действий царских министров и других высших чиновников. Книга опубликована в 1921 г.

27. Рекамье Юлия Аделаида (1777-1849) — француженка, светская красавица, хозяйка известного литературного салона.

28. Люцифер (л а т. светоносец). — У древних греков считался сыном Авроры. В раннехристианской литературе одно из имен дьявола.

29. О горьком запахе миндаля А. Блок писал в стихотворении ‘Здесь в сумерки в конце зимы’ (1909) и в статье ‘О современном состоянии русского символизма’ (1910). ‘Горький миндаль’ — название рассказа Г. Чулкова (1935).

30. С 1895 по 1912 г. Мережковские жили в знаменитом ‘доме Мурузи’ (Литейный проспект, 24). Завсегдатаями их салона были первоначально сотрудники журнала ‘Мир искусства’, позднее к ним присоединились священники, философы, молодые поэты-символисты.

31. О знаменитых ‘средах’ в ‘башне’ дома Вяч. Иванова см. здесь.

32. Летний сад — парк в центральной части Санкт-Петербурга на острове, образованном реками Фонтанка, Мойка и Лебяжьим каналом, памятник садово-паркового искусства первой трети XVIII в. Заложен в 1704 г. по повелению и первоначальному плану Петра I при его летней резиденции.

33. Речь идет об исследованиях Д.С. Мережковского ‘Толстой и Достоевский’. Т. 1-2. (СПб., 1901-1902), ‘Гоголь и черт’ (1906).

34. Розанов Василий Васильевич (1856-1919) — писатель, публицист, религиозный мыслитель. Изречение Розанова ‘Пусть я не талантлив: тема-то моя гениальна’ было известно (в нескольких вариантах), вероятно, в устной передаче, в его произведениях оно не обнаружено.

35. Минский Николай Максимович (наст. фам. Виленкин, 1855-1937) — поэт, автор работ по философии, религии, общественным вопросам. Самые известные из них — ‘При свете совести. Мысли и мечты о смысле жизни’ (1890) и ‘Религия будущего (Философские разговоры)’ (1905), в которых разрабатывалась теорию ‘меонизма’.

36. Карташев Антон Владимирович (1875-1960) — религиозный мыслитель, историк церкви, доцент Петербургской Духовной академии, преподавал на Высших женских курсах. С 1909 г. — председатель Религиозно-философского общества в Петербурге, в правительстве А.Ф. Керенского занимал пост обер-прокурора Синода.

37. Успенский Владимир (по некоторым данным Василий) Васильевич — богослов, профессор Петербургской Духовной академии, член Религиозно-философского общества в Петербурге, сотрудник ‘Нового пути’.

38. Философов Дмитрий Владимирович (1872-1940) — литературный и художественней критик, публицист, юрист по образованию. Двоюродный брат С. Дягилева. Член ‘Мира искусства’. С 1920 г. в эмиграции.

39. Смирнов Александр Александрович (1883-1962) — поэт, историк зарубежных литератур, переводчик.

40. Пестовский Владимир Алексеевич (псевд. Пяст, 1886-1940) — поэт, переводчик, стиховед, мемуарист. О событиях литературной жизни начала XX в. рассказал в мемуарах ‘Встречи’ (1930).

41. Статья принадлежала З.Н. Гиппиус.

42. В Религиозно-философское общество было преобразовано в 1907 г. Религиозно-философские собрания, открывшиеся в Петербурге в 1901 г. по инициативе Д.С. Мережковского, В.С. Миролюбива, А.Н. Бенуа, В.В. Розанова, В.А. Тернавцева. Председателем был ректор Духовной академии епископ Сергий. Главным принципом проведения собраний стали условия ‘совершенной терпимости’, возможность высказать любые суждения, независимо от их религиозного и философского содержания. Цель — возрождение интеллигенции, претерпевающей нравственный кризис, на почве истинного христианства. Отчеты публиковались в журнале ‘Новый путь’.

43. Тернавцев Валентин Александрович (1866-1940) — писатель-богослов, деятель Религиозно-философского общества в Петербурге, с 1907 г. чиновник особых поручений при обер-прокуроре Синода.

44. Сенакль — в первоначальном значении — зала, где проходила Тайная Вечеря, зд. — собрание людей, объединенных общими интересами.

45. Слова, сказанные Пушкиным в разговоре с Гоголем (Гоголь Н.В. Поли. собр. соч.: В 14 т. Т. 8. М., 1952. С. 229).

46. Мякотин Венедикт Александрович (1867-1937) — историк и публицист, после 1917 г. в эмиграции.

47. Слова Блока из его статьи ‘Интеллигенция и революция’ (1918).

48. Возможно, имеется в виду один из островов: Васильевский, Петроградский, Каменный, Елагин.

49. Одегетика (г р е ч.) — руководство, путеводительство, ведущая идея.

50. На ‘Башне’ неоднократно бывал Луначарский, участвовавший, в частности, в одной из дискуссий об Эросе. По словам Бердяева, он видел ‘в современном пролетариате перевоплощение античного Эроса’ (Бердяев Н.А. Ивановские среды //Иванова Л. Воспоминания. Книга об отце. С. 322).

51. Чулков имеет в виду обострение своих личных взаимоотношений с А. Блоком, З.Н. Гиппиус и А. Белым.

52. Отречение Блока от ‘мистического анархизма’ было официально подтверждено в его ‘Письме в редакцию’, в котором он писал: ‘…высоко ценя творчество Вячеслава Иванова и Сергея Городецкого, с которыми я попал в одну клетку, я никогда не имел и не имею ничего общего с ‘мистическим анархизмом’, о чем свидетельствуют мои стихи и проза’ (Весы. 1907. No 8).

53. Чулков ошибается. Заглавие доклада Блока — ‘Обожествление народа в литературе’ (название предложил С.А. Венгеров), в ‘Золотом руне’ (1909. No 1) доклад опубликован под заголовком ‘Россия и интеллигенция’. Статья ‘Интеллигенция и народ’ написана Д. Мережковским (Речь. 1908. 16 ноября), впоследствии печаталась под названием ‘Народ и интеллигенция’. Литературное общество было основано в Петербурге в 1907 г.

54. Книга статей Блока называлась ‘Россия и интеллигенция’.

55. Чулков имеет в виду свою статью ‘Мemento mori’ (Речь. 1908. 22 декабря. No315).

56. ‘Овца без стада’ — очерк написан в 1877 г. В нем отразились впечатления автора от встреч с народниками за границей.

57. Чулков ошибается относительно времени чтения блоковского доклада. Блок прочитал его 30 декабря 1908 г., а статья Чулкова появилась в ‘Золотом руне’ спустя месяц (1909. No 1).

58. Подразумевается книга Н.В. Гоголя ‘Выбранные места из переписки с друзьями’ (1847). Цитаты из нее приводятся Блоком в статье ‘Народ и интеллигенция’.

59. Никодим — по преданию, тайный ученик Христа, посетивший его ночью с целью более глубоко усвоить свет учения Христова (Евангелие от Иоанна. 3:1-21). Фарисей, член синедриона, открыто восстал против первосвященников и фарисеев, когда они посылали служителей схватить Иисуса Христа, помогал Иосифу Аримафейскому при снятии его с креста и погребении. Чулкову был дорог этот образ. В одном из задуманных произведений (‘Древо познания’) должен был действовать учитель Приволин — ‘по внешности — дикий чудак, по существу — ‘Никодим’ (Записная книжка. РГАЛИ. Ф. 548. Оп. 1. Ед. хр. 107. Л. 10).

60. Статья А. Блока ‘Ирония’ была опубликована в газете ‘Речь’ 7 декабря 1908 г.

61. Гейне Генрих (1797-1856) — немецкий поэт, прозаик, публицист. В произведениях Гейне (впрочем, как и у Дж. Байрона и Н.А. Некрасова) романтическая ирония, обнажавшая разлад мечты и действительности, претерпела эволюцию, приобретя оттенок ‘горечи’, ‘провокаторства’. Поэт равно иронизирует и над объективным злом, и над собственным бессилием в его преодолении.

62. В петербургском альманахе ‘Белые ночи’, вышедшем в 1907 г., напечатаны произведения М. Кузмина, М. Волошина, Вяч. Иванова, С. Городецкого. Редакторами были А. Блок и Г. Чулков.

63. Чулков неточно воспроизводит название пьесы Ф. Сологуба ‘Победа смерти’ (1908). Пародирование и ироническое переосмысление мотивов блоковской поэзии можно обнаружить в репликах Поэта, являющегося действующим лицом пролога.

64. ‘Одна ночь’ — незаконченный рассказ Чулкова. Рукопись хранится в РГАЛИ.

65. Стихотворение ‘Белая ночь’ датировано А. Блоком 28 мая 1908 г.

66. ‘Снежная маска’ — книга стихов, изданная в 1907 г., написана под впечатлением знакомства с актрисой драматического театра В.Ф. Комиссаржевской — Натальей Николаевной Волоховой (1878-1966). Ее черты воспроизведены в образе одной из героинь повести Чулкова ‘Слепые’

67. Боратынский (Баратынский) Евгений Абрамович (1800-1844) — поэт, мастер элегий.

68. Поэзия Е.А. Баратынского была близка и Чулкову. Над статьей о поэте он работал в середине 1910-х гг. (черновик хранится в РГАЛИ).

69. ‘Роза и Крест’ — драма А. Блока. Написана в 1912-1913 гг.

70. Песня героя пьесы Бертрана, прозванного Рыцарь-Несчастье.

71. По-видимому, речь идет об Эдгаре Аллане По (1809- 1849) — американском писателе, оказавшем влияние на французских и русских символистов. Его произведения строились на ‘тотальном эффекте’, который должен был являться интегральной суммой многочисленных компонентов, включая железную целесообразность звеньев сюжета, единство предмета и стиля. По высоко ценил сознание, которому доступны интуитивные прозрения, но которое ставит их под железный контроль логического анализа. Эти особенности творчества писателя Чулков и обозначил термином ‘математический символизм’.

72. ‘Ночные часы’. Четвертый сборник стихов Блока. 1908-1910 (М., 1911).

73. ‘Белая лилия’ — пьеса (1880) Вл. Соловьева, впервые опубликована в 1893 г.

74. ‘Оправдание добра’ (1897) — богословское сочинение Вл. Соловьева, трактующее этические вопросы.

75. Анапест — трехсложный стихотворный размер с ударением на последнем слоге.

_________________________________

Источник: Чулков Г. Годы странствий / Вступ. статья, сост., подгот. текста, коммент. М.В. Михайловой — М.: Эллис Лак, 1999.
Комментарии — М. Михайлова, К. Карчевский.