Акулина в Триполи
Акулина в Триполи
Акулина в Триполи, Кондурушкин Степан Семенович, Год: 1903
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Степан Семёнович Кондурушкин
Источник: Кондурушкин С. С. Сирийские рассказы. — СПб.: Товарищество ‘Знание’, 1908. — С. 128.
Акулина приехала в Иерусалим года два тому назад. По примеру многих старух-богомолок, она решилась умереть в Святой земле. У неё были маленькие деньги, на которые она могла бы просуществовать в Иерусалиме несколько лет. Но, рассчитывая прожить ещё довольно долго, свыше своих средств, она должна была искать работы и попала на службу к русским барышням — учительницам православной русской школы в Триполи.
Здесь-то я и увидел Акулину. Это была уже довольно ветхая старушка, с желтоватым дряблым лицом, покрытым морщинами, с нависшими бровями, под которыми бегали ещё довольно бойкие, но злые глаза. Ходила она всегда в чёрном платке, немного согнувшись, шлёпая туфлями. Отвечала резко, будто на кого-то сердилась. Посуду, ножи и вилки всегда разбрасывала кривыми узловатыми пальцами с шумом и треском, что-то бормоча себе под нос.
С тех пор, как она появилась в Триполи, мирное течение домашней жизни сразу нарушилось. Акулина как-то умела и всех окружающих заставлять чувствовать недовольство всем светом… В доме начались шум, брань, настроение постоянной ссоры…
С особенным озлоблением относилась она к арабам, которых считала народом низшим, чем-то таким, что существует на земле совершенно незаконно. Среди арабской прислуги дома она считала себя госпожой и на ней вымещала всю накопившуюся в сердце злобу против арабской нации. В первый же день приезда она едва не побила горничную-арабку Хнине, девушку смирную и очень симпатичную. Рассердилась на неё Акулина по самому ничтожному поводу. Ловила Акулина бегавшую по кухне курицу. Хнине вошла в кухню и остановилась в двери.
— Что же ты глаза-то вытаращила, дура полоротая! Лови курицу-то! — набросилась на неё Акулина.
— Шу, дижаже? [*]— переспросила её Хнине, не знавшая ни слова по-русски.
[*] — Что, курицу?
— Я вот тебе дам ‘жажа’! — закричала на девушку и злобно сверкнула глазами Акулина. — Какая ‘жажа’, коли я тебе говорю ‘курица’!
И Акулина полезла на неё со своими большими кулаками. Девушка задрожала, побледнела и начала кричать. Прибежала одна из хозяек.
— Что ты делаешь, Акулина, как тебе не стыдно?!
— Да вот, я ей, барышня, говорю — курица, а она мне ‘жажа’? Какая же это, барышня, ‘жажа’? Ведь это курочка?!
— Да это по-ихнему, Акулина, по-арабски, курица называется дижаже.
— Какой это такой арабский язык? У меня язык красный и у ней — красный, больше ничего. А курочка так и будет курочка, а не ‘жажа’. И как это они барышня, понимают друг друга? Удивительно! Бормочут что-то, а ни слова не разберёшь.
Только одна судомойка Жалиле умела ладить с Акулиной. И то лишь благодаря чрезмерной почтительности. Это была огневая девочка. Она всё делала так быстро, что, казалось, в один момент была в пяти местах. Она одновременно и мела пол, и разговаривала, и смеялась, и грызла фисташки, и пела песни, и гоняла кошек и собак, и бросалась по первому зову из одного этажа в другой, как птица, как ветер. Говорила она так же быстро, как и работала. Да она и не говорила, а просто гудела, так что даже понять её было трудно. Её смуглое лицо отражало малейшие оттенки настроения: горе, радость, смех, печаль, боль, удовольствие, лукавство — всё это, как в калейдоскопе, сверкало в её бойких, точно два маленьких мышонка, глазах. Она всюду приносила с собой оживление, точно оно было её постоянным двойником.
И вот эта девочка сумела понравиться Акулине даже с ненавистным арабским языком. С первых же дней появления Акулины Жалиле поняла, откуда дует ветер, и выучила по-русски у барышень слова: ‘Здравствуйте, Акулина’. На утро пришла Жалиле на кухню, в Акулинино царство, подошла к Акулине тихо и скромно, точно это была не шалунья Жалилька, и сказала ей, целуя руку:
— Здравствуйте, Акулина!
Акулина руки не отняла, покосилась, но глаза под её нависшими бровями затеплились лаской.
С этих пор Жалиле здоровалась так с Акулиной каждое утро. Зато Акулина никогда её не бранила, не била, исправно кормила, даже выказывала иногда по отношению к ней материнские заботы.
Своих детей у Акулины не было. Оттого, может быть, она и была зла на весь мир. Был у ней и муж. Но она давно с ним не жила. И барышням-хозяйкам красноречиво доказывала все выгоды ‘свободной’ жизни.
— И зачем, барышня, замуж выходить! Одна только забота. Вон у меня две племянницы. Одна замужем, — у ней нужда, дети. Она ни день, ни ночь спокою не знает, по уши в грязи с ними возится. А другая у меня племянница не пошла замуж, живёт в монастыре. Кроватка у ней беленькая, чистенькая. Ест она вдоволь. Игуменья её любит… На скрипочке она играет, регентшей будет. То ли дело! Так хорошо живёт, не как сестра!
— Да ведь ты, Акулина, была же вот замужем.
— По глупости, матушка, всё по глупости! На кой ляд он мне, муж-то! Я в Одесте так и чиновнику одному сказала… Один стрикулист там стал у меня вид от мужа требовать. Я ему так и сказала: ‘Уж ты, батюшка, мне этого не говори, — вид от мужа! Ну, зачем мне муж, да и я ему? А коли тебе два целковых в зубы нужно, — так и скажи. Возьми вот и пропусти’… Одна только забота с мужем-то, матушка, одна забота. Я так рада, что у святых мест одна живу…
Все торговцы в Триполи на базаре, куда ходила за провизией Акулина, боялись её строптивого характера и злобного взгляда. Акулина кричала на весь базар, бранилась, бросала мяснику корзинку прямо в лицо, разбрасывала по улице плоды и овощи, а однажды, рассердившись, возвратилась домой совсем без провизии.
— Я говорю ему, барышня: ‘Ты дай мне мяса не такого, а лучше, от ноги дай мне мяса!’ А он вытаращил буркалы-то и не понимает… Будто я ему не русским языком говорю!
— Да ты бы, Акулина, показала ему, что тебе нужно. Ведь он не понимает русского языка, — говорит хозяйка.
— Как не понимает?! И какой это вы, барышня, арабский язык выдумали! — вдруг набросилась Акулина на хозяйку. — Никакого такого арабского языка нет. Ведь Христос-то, разве на арабском языке говорил? На р-у-у-уско-ом! Значит, арабский язык — одна выдумка, беззаконие. И чего это наш батюшка царь смотрит! Задала бы я им арабский язык! У меня через день они все заговорили бы по-русски.
Уходя, Акулина ещё долго бормотала:
— Ну, разве плохо — раз, два, три?! И понятно, и хорошо. А у них три — телята (талятат). По-русски — мыло, а у них — сапуп (сабунат). Окаянные разбойники, арабьё проклятое. Обрыдли они мне, как собаки!
Так шло время. Акулина бранилась и дралась с ‘арабьём’, выживала из дому сторожей и горничных, только бойкую Жалильку всячески ласкала. Барышни терпели злобную старуху, ибо найти хорошую кухарку, да ещё русскую, в Триполи очень трудно. Все русские старушки жмутся ближе к святым местам, чтобы смерть не застала их вдали от Гроба Господня. Удаляться от Иерусалима решаются весьма немногие.
Акулина ходила иногда с барышнями на море купаться, где удивлялась ‘огню в воде’ — светящимся инфузориям. Там, на морском берегу, она собирала раковины, морские пенки, которые, по её мнению, годились не то для чистки ножей, не то для настоя от лихорадки. Ходя по базарам, она удивлялась чёрным лоснящимся лицам негров-рабочих в таможне. Про них она говорила: ‘Человек, как человек, а обшит чёртовой кожей’. Если негр на неё заглядывался, то она совала ему почти под самый нос кулак и советовала ‘почистить ваксой рожу’.
А дома бранилась и дралась с арабской прислугой, кормила её хуже кошек и собак, и ни за что не хотела сказать по-арабски ни одного слова.
С некоторых пор по дому начал разноситься запах ладана, и чем дальше, тем больше. Особенно по вечерам Акулинина комната прямо дымилась.
— Акулина, что ты там делаешь?
— Ладаном курю. Слышите, чай, барышня, запах-то.
— Знаю, ладаном. Да зачем это? Что ты — чертей что ли, выгоняешь?
Акулина даже вздрогнула.
— С нами крестная сила! Откуда же ты знаешь то, барышня? И то его выгоняю, поганого. Мучает он меня, мучает, покоя не даёт. Жить бы мне, жить в Русалиме! Нет вот, погналась за лакомым куском, поехала в Триполи. Ан враг-то и тут, как тут. Старая я кошка, дурища простоволосая.
— Ну, поди, Акулина, я тебе ‘Да воскреснет Бог’ почитаю, — говорит одна из хозяек.
Но и ‘Да воскреснет Бог’ не помогло. Акулина всё дымила ладаном и читала по ночам молитвы. Днём она становилась всё злее и злее. Даже Жалильке и той доставалось. А уж остальному ‘арабью’ и подавно.
В таком настроении Акулина однажды разбила торговцу об голову арбуз за то только, что он хотел его, по обыкновению, взвесить.
— Что это за проклятый народ, — ругалась Акулина дома. — И продают-то не по-христиански: арбузы, дыни, огурцы вешают, а яблоки считают…
К довершению всех Акулининых несчастий она вдруг заболела триполийской лихорадкой. Пригласили доктора, но Акулина не хотела с ним говорить даже через переводчика.
— Коли по-христиански говорить не умеет, какой толк от его лечения! — говорила она.
Прописанные доктором лекарства она отказалась принимать. Без стонов, молча, угрюмо лежала она в своей комнате.
Только Жалилька постоянно забегала к ней и приносила с собой задорное живое веселье. Она спрашивала Акулину о здоровье, говорила ей ласковые слова, утешала её, одевала и прибирала. Акулина, не понимая ни слова, только следила за Жалилькой ласковыми глазами. А то вздумает Жалиле ей песню спеть, и, несмотря на жестокую головную боль, Акулина покорно выслушивает гнусливые однообразные арабские напевы.
Иногда Акулина говорила:
— Совсем была бы хорошая девочка, кабы христианским языком говорила…
А Жалиле в утешение Акулине и новую фразу русскую выучила. Каждое утро, входя в кухню, она спрашивала, стараясь сделать серьёзным своё ещё детское лицо:
— Как здоровье, Акулина?
Но вот Акулина начала поправляться и понемногу ходить. Во время болезни у неё уже окончательно выработалось убеждение, что враг мучил её и Бог наказал болезнью за то, что она, ‘погнавшись за лакомым куском’, уехала из Иерусалима.
Однажды утром в четверг, в день прихода из России русского парохода, Акулина объявила, что уезжает. Никто её не удерживал. Из дому она вышла злобная, ни с кем не простившись. Только Жалильку долго целовала в кухне и крестила со слезами на глазах. А та, по обыкновению, поцеловала у неё руку и сказала: ‘До свиданья, Акулина’.
По уходе Акулины из дому, девочка около часа была молчалива и тиха, словно о чём-то думала. Потом вдруг точно с цепи сорвалась, — начала кувыркаться и гудеть на оба этажа…