В. Дорошевич
Актер Рахимов
КОММЕНТАРИИ
СПИСОК УСЛОВНЫХ СОКРАЩЕНИЙ
АКТЕР РАХИМОВ
Актер Рахимов, Дорошевич Влас Михайлович, Год: 1904
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Театральная критика Власа Дорошевича / Сост., вступ. статья и коммент. С. В. Букчина.
Мн.: Харвест, 2004. (Воспоминания. Мемуары).
OCR Бычков М. Н.
Умер Е.М. Рахимов.
У Томмазо Сальвини не стало больше злейшего врага.
Сальвини играл в Одессе с русской труппой.
Рахимову дали роль Яго.
Трагик гордо подал тетрадку обратно:
— В ‘Отелло’ я играю Отелло.
— Ну, это ты, положим, врешь. Яго ты играть будешь.
— А я вам заявляю…
— И тон этот, пожалуйста, оставь!
— Мое амплуа…
— А штраф?
— Подло это, брат, русского актера унижать перед каким-то макаронщиком! Подло!
И Рахимов пошел в буфет:
— От огорчения.
Репетиция. Дошли до сцены, когда Отелло кидается на Яго. Сальвини обратился к Рахимову через переводчика:
— Скажите этому господину, что здесь я бросаю Яго об пол. Чтоб он не боялся. Пусть только не сопротивляется. Я ему не сделаю больно. Я это умею делать.
Перевели.
— Нет!
— Да ты с ума сошел! Человек всю жизнь ведет эту сцену так…
— А мне какое дело? Нет, брат! Приехал играть к нам, так и играй по-нашему! Без фортелей! С фортелями-то это нетрудно!
— Рахимов, да ведь: Сальвини!
— Не желаю! Не дам итальянцу фортелить!
Сальвини заметил по тону, что что-то неладное.
— Этот господин не соглашается?
— Д-да… он…
— Скажите же ему: я так всегда вел эту сцену и так ее проведу!
Перевели Рахимову.
— Увидим!
И Рахимов пошел в буфет:
— Из гордости!
Он был вполне уверен, что защищает ‘честь русского актера’:
— Приезжают в Россию разные иностранцы!
Настал спектакль.
Рахимов сразу взял такой тон, чтоб Сальвини ‘дальше идти было некуда’.
Если Яго кричит, — что ж делать Отелло?
Но это был Сальвини.
С его феноменальным голосом.
Он покрывал Яго.
Но как ни феноменален голос Сальвини, — ему было все-таки трудно вести при таких условиях роль Отелло.
Сальвини, пылкий, злой и всегда-то с кулаками кидающийся в уборной на своего камердинера, если на сцене какая незадача, — свирепел.
Подошла ‘роковая’ сцена.
Рахимов, — страшной силы человек, — ‘укрепился’ на месте:
— Свороти!
Сальвини ринулся, как ребенка поднял его над головой, размахнул и изо всей силы грохнул об пол.
И начал топтать ногами по-настоящему.
Актер, настоящий актер, Рахимов ‘не подал на сцене виду’.
После акта сказал только:
— Ну, и черт!
И после спектакля пошел в буфет:
— С горя!
Но ненависть к Сальвини осталась на всю жизнь в его сердце. В Москве, Великим постом, в актерском ресторанчике, около артистов ‘терся’ какой-то любитель.
— Это не господин Рощин-Инсаров, Николай Петрович?
— Рощин.
— Познакомьте, пожалуйста!
— Коля, вот…
— А это не Федор Петрович Горев?
— Горев, Горев!
— Будьте так добры.
Актеру, наконец, любитель надоел.
— Это не господин Рахимов?
— Он!
— Будьте так великодушны! Давно искал случая!
— Сделайте одолжение. Только вы имейте в виду. Он самолюбив. Вы скажите ему что-нибудь лестное. Вот он Сальвини, например, обожает. Сравните.
— Да я с удовольствием.
— Ефим! Вот поклонник…
— Рад!
Поклонник подсел. Прошло минут десять.
Вдруг любитель вскакивает с лицом, как полотно. За ним львом летит Рахимов. В руке поднятый стул.
— Стой, стой! Что такое?
— Убью! Как он смеет мне, старому актеру, гадкие слова говорить!
— Вы что ж это, молодой человек?
— Я… я… я только сказал… что вот Сальвини…
— Опять?!
Это было лет через десять после происшествия с Сальвини. В провинции, я сидел в уборной одного артиста. Артисту было не по себе. Артист чувствовал себя скверно.
На сцене сорвалась какая-то такая фраза, что на завтра пригласили для объяснения к градоначальнику.
— Вышлют!
В уборной сидел и Рахимов.
— Брось. Он тебя поцелует!
— Что?!
— Я тебе говорю: поцелует! Меня в Пензе губернатор, после Велизария, целовал. Раз губернатор зовет к себе актера, — значит, познакомиться хочет!
— Ах, да оставь ты, ради Бога!
— В Воронеже тоже. Шла ‘Смерть Ляпунова’. Губернатор был, — милейшая личность, — пришел в антракт за кулисы и поцеловал. Верь старому актеру: поцелует!
— Что ты за ерунду порешь?! Станет градоначальник к себе в канцелярию вызывать, чтобы целовать!
— Поцелует и завтракать оставит!
Градоначальник актера не целовал.
В другой раз актер, после сезона в Тифлисе, жаловался:
— Сезон! Поехал на Гамлета с Акостой. А ставят фарс. Под кровать полезай.
Рахимов спокойно пожал плечами.
— А ты бы ушел!
— Куда ж уйти-то?
— В Москву. В Москве всегда в сезон найдешь дело!
И этот актер, привыкший ‘потрясать публику’ в ‘Велизарии’, ‘Смерти Ляпунова’, ‘Боярине Басенке’:
— Вот репертуар!
Привыкший, что губернаторы целовали актеров, и спокойно говоривший, что из Тифлиса можно ‘уйти’ в Москву, — с изумлением видел, что его все меньше и меньше приглашают.
Все позже и позже осенью он сидел без ангажемента и с удивлением говорил:
— Меня не приглашают! Меня!
И было что-то детское и в этой наивности, и в этой обиде, и в беспомощной улыбке, которой улыбался гигант, с громовым голосом и страшной силой. Он не понимал, что делается кругом. Он только ‘покивал головой’ на теперешних актеров.
— ‘Дела нет’! Какие же могут быть дела при теперешнем репертуаре?! У нас, в Рязани, шло. В понедельник ‘Гамлет’, во вторник ‘Отелло’, в среду ‘Лир’, в четверг ‘Уголино, или Башня голода’, в пятницу ‘Денщик Петра Великого’, в субботу ‘Уриель Акоста’, в воскресенье ‘Жидовка, или Казнь огнем и водою’. Это репертуар.
Жизнь его обогнала и оставила за штатом.
Он принадлежал тому ‘доброму, старому’, с ним, кажется, почти и умершему времени, — когда неграмотность была обычным явлением среди актеров, невежеством гордились.
Когда знаменитому трагику говорили:
— Как же это вы Людовика Одиннадцатого вдруг в бакенбардах играете?
А он отвечал:
— А ты его видал, Людовика-то? Каков он был? Может, его и совсем-то никогда не было. Одна пьеса!
Когда актер считал своей обязанностью иметь ‘карасей’. И гордился:
— В жизнь свою за рюмку водки не заплатил! У меня везде такие ‘караси’!!!
Когда высшим хвастовством было:
— Губернатор целовал!
Настали другие времена. Пришли другие актеры. Если б Рахимов не знал наизусть роли Геннадия Несчастливцева, которого считал ‘своим святым’, — он на вопрос:
— А ведь игры-то настоящей у образованных нет?
Точно так же, с полной искренностью и убеждением, ответил бы:
— Какая игра! Мякина!
И когда ему говорили:
— Оралы-то нынче не в моде!
Он отвечал:
— А кто говорит это? Вспомни! Аркашка… Аркашки!
И все тяжелее и обиднее было жить бедняге-актеру ‘доброго, старого’ времени.
Я видел его в последний раз за кулисами, на открытии театра ‘Скоморох’.
Оркестр сыграл увертюру.
Кто-то с галерки закричал:
— ‘Машину’!
Другой голос с другого конца галерки крикнул:
— Рахимова!
И выпивший Рахимов заплакал:
— Вспомнили!
Мало-помалу, про актера, отставшего от жизни, совсем забыла публика, — весь его мир.
Теперь и он забыл обо всем мире, — умер.
Никто не знал, да и не мог себе представить более русского актера ‘доброго, старого’ времени.
Вряд ли был более ‘русский человек’, чем Рахимов.
А между тем, настоящая фамилия его была, оказывается:
— Ганохоридзе.
Вот вам и утверждайте, что русским человеком ‘надо родиться’.
Театральные очерки В.М. Дорошевича отдельными изданиями выходили всего дважды. Они составили восьмой том ‘Сцена’ девятитомного собрания сочинений писателя, выпущенного издательством И.Д. Сытина в 1905—1907 гг. Как и другими своими книгами, Дорошевич не занимался собранием сочинений, его тома составляли сотрудники сытинского издательства, и с этим обстоятельством связан достаточно случайный подбор произведений. Во всяком случае, за пределами театрального тома остались вещи более яркие по сравнению с большинством включенных в него. Поражает и малый объем книги, если иметь в виду написанное к тому времени автором на театральные темы.
Спустя год после смерти Дорошевича известный театральный критик А.Р. Кугель составил и выпустил со своим предисловием в издательстве ‘Петроград’ небольшую книжечку ‘Старая театральная Москва’ (Пг.—М., 1923), в которую вошли очерки и фельетоны, написанные с 1903 по 1916 год. Это был прекрасный выбор: основу книги составили настоящие перлы — очерки о Ермоловой, Ленском, Савиной, Рощине-Инсарове и других корифеях русской сцены. Недаром восемнадцать портретов, составляющих ее, как правило, входят в однотомники Дорошевича, начавшие появляться после долгого перерыва в 60-е годы, и в последующие издания (‘Рассказы и очерки’, М., ‘Московский рабочий’, 1962, 2-е изд., М., 1966, Избранные страницы. М., ‘Московский рабочий’, 1986, Рассказы и очерки. М., ‘Современник’, 1987). Дорошевич не раз возвращался к личностям и творчеству любимых актеров. Естественно, что эти ‘возвраты’ вели к повторам каких-то связанных с ними сюжетов. К примеру, в публиковавшихся в разное время, иногда с весьма значительным промежутком, очерках о М.Г. Савиной повторяется ‘история с полтавским помещиком’. Стремясь избежать этих повторов, Кугель применил метод монтажа: он составил очерк о Савиной из трех посвященных ей публикаций. Сделано это было чрезвычайно умело, ‘швов’ не только не видно, — впечатление таково, что именно так и было написано изначально. Были и другого рода сокращения. Сам Кугель во вступительной статье следующим образом объяснил свой редакторский подход: ‘Художественные элементы очерков Дорошевича, разумеется, остались нетронутыми, все остальное имело мало значения для него и, следовательно, к этому и не должно предъявлять особенно строгих требований… Местами сделаны небольшие, сравнительно, сокращения, касавшиеся, главным образом, газетной злободневности, ныне утратившей всякое значение. В общем, я старался сохранить для читателей не только то, что писал Дорошевич о театральной Москве, но и его самого, потому что наиболее интересное в этой книге — сам Дорошевич, как журналист и литератор’.
В связи с этим перед составителем при включении в настоящий том некоторых очерков встала проблема: правила научной подготовки текста требуют давать авторскую публикацию, но и сделанное Кугелем так хорошо, что грех от него отказываться. Поэтому был выбран ‘средний вариант’ — сохранен и кугелевский ‘монтаж’, и рядом даны те тексты Дорошевича, в которых большую часть составляет неиспользованное Кугелем. В каждом случае все эти обстоятельства разъяснены в комментариях.
Тем не менее за пределами и ‘кугелевского’ издания осталось множество театральных очерков, фельетонов, рецензий, пародий Дорошевича, вполне заслуживающих внимания современного читателя.
В настоящее издание, наиболее полно представляющее театральную часть литературного наследия Дорошевича, помимо очерков, составивших сборник ‘Старая театральная Москва’, целиком включен восьмой том собрания сочинений ‘Сцена’. Несколько вещей взято из четвертого и пятого томов собрания сочинений. Остальные произведения, составляющие большую часть настоящего однотомника, впервые перешли в книжное издание со страниц периодики — ‘Одесского листка’, ‘Петербургской газеты’, ‘России’, ‘Русского слова’.
Примечания А.Р. Кугеля, которыми он снабдил отдельные очерки, даны в тексте комментариев.
Тексты сверены с газетными публикациями. Следует отметить, что в последних нередко встречаются явные ошибки набора, которые, разумеется, учтены. Вместе с тем сохранены особенности оригинального, ‘неправильного’ синтаксиса Дорошевича, его знаменитой ‘короткой строки’, разбивающей фразу на ударные смысловые и эмоциональные части. Иностранные имена собственные в тексте вступительной статьи и комментариев даются в современном написании.
Старая театральная Москва. — В.М. Дорошевич. Старая театральная Москва. С предисловием А.Р. Кугеля. Пг.—М., ‘Петроград’, 1923.
Литераторы и общественные деятели. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. IV. Литераторы и общественные деятели. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1905.
Сцена. — В.М. Дорошевич. Собрание сочинений в девяти томах, т. VIII. Сцена. М., издание Т-ва И.Д. Сытина, 1907.
ГА РФ — Государственный архив Российской Федерации (Москва).
ГЦТМ — Государственный Центральный Театральный музей имени A.A. Бахрушина (Москва).
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
ОРГБРФ — Отдел рукописей Государственной Библиотеки Российской Федерации (Москва).
ЦГИА РФ — Центральный Государственный Исторический архив Российской Федерации (Петербург).
Впервые — ‘Русское слово’, 1904, 23 июля, No 203.
Рахимов (настоящая фамилия Ганохоридзе) Ефим Михайлович (1850—1904) — русский артист, играл в провинции, служил в антрепризах Н.К. Милославского, М.В. Лентовского, П.М. Медведева, в народном Черепановском театре в Москве. Потрясал зрителей в трагическом репертуаре, ему удавались и роли бытового характера в пьесах А.Н. Островского, A.A. Потехина, П.Д. Боборыкина.
Сальвини играл в Одессе с русской труппой. — См. комм. к очеркам ‘М.Т. Иванов-Козельский’, ‘Сын Сальвини’, ‘Сальвини в роли Отелло’.
В Москве… в актерском ресторанчике… — Ресторан ‘Ливорно’ в Газетном переулке.
Велизарий (ок. 504—565) — византийский полководец, герой одноименной стихотворной драмы (1839) немецкого государственного деятеля и драматурга Эдуарде Шенка (1788—1841). Пьеса шла в вольном переводе драматурга П.Г. Ободовского (1803—1864).
‘Смерть Ляпунова’ (1845) — историческая мелодрама русского драматурга и театрального деятеля C.A. Гедеонова (1818—1878).
‘Боярин Басенка’, ‘Боярин Федор Васильевич Басенок’ — историческая пьеса русского драматурга и поэта Н.В. Кукольника (1809—1868).
‘Уголино, или Башня голода’ — ‘Уголино’ (1838) — романтическая драма журналиста, критика, историка и драматурга Н.А Полевого (1796—1846).
‘Денщик Петра Великого’ — пьеса Н.В. Кукольника.
‘Жидовка, или Казнь огнем и водою’, ‘Жидовка, или Казнь огнем’ — переделка для драматической сцены либретто (1835) французского драматурга Э. Скриба (1791—1861) для оперы ‘Жидовка’ (‘Дочь кардинала’) французского композитора и педагога Ф.Ж. Галеви (1799—1862).
Когда знаменитому трагику говорили… — см. ‘Сам Николай Хрисанфович Рыбаков’.
…на открытии театра ‘Скоморох’. — См. ‘М.В. Лентовский’.
‘Машина’ — музыкальная машина.