Н. Лернер
Аксаков И. С, Лернер Николай Осипович, Год: 1911
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Аксаков, Иван Сергеевич, знаменитый славянофил-публицист, сын С.Т., брат К.С. Аксаковых. Родился 26 сентября 1823 года в селе Надежине (Куроедове), Белебеевского уезда Уфимской (тогда Оренбургской) губернии. Первые детские годы провел в деревне и в Москве, юношеские — в Петербурге, в училище правоведения. Окончив курс в 1842 году, А. поступил на службу в московские департаменты правительствующего Сената. Со школьной скамьи он сошел уже созревшим нравственно и, вступая в жизнь и на службу, поставил себе (‘Жизнь чиновника’, сатирическая ‘мистерия’) тяжелый вопрос: ‘служить иль не служить?.. не я ль мечтал для общей пользы жить?.. но службою достигну ль цели я?..’. И хотя ‘таинственный голос’ твердил ему: ‘жизни пошлой битая дорога не твой удел, к иному ты сужден… на поприще служебном для отчизны не будешь ты полезней и славней… смелей же в путь с надеждою крылатой на поприще и славы, и труда’, но начало сороковых годов было еще тем временем, когда прутковское изречение, что только в службе государственной можно познать истину, не могло звучать иронией: только казенная служба открывала некоторый простор для общественной деятельности. Московская канцелярская работа, конечно, оказалась не по А., он постарался определить себя к живому делу и перешел в провинцию. Несколько лет прослужил он сначала в калужской уголовной палате, потом в астраханской. Однако, здесь он, в конце концов, изнемог, глядя на ‘кругом царюющее зло’, он понял, что один в поле не воин, и ушел из судебной службы, навсегда сохранив в душе страшные впечатления дореформенного суда. В 1848 году он перешел в министерство внутренних дел чиновником особых поручений. В этом качестве он ездил в Бессарабию по раскольничьим делам, в Ярославскую губернию — для ревизии городского управления, для введения единоверия и для изучения секты бегунов (о которой написал большое исследование). Его работоспособность и трудолюбие были поразительны, но всем своим обликом, своим неугомонным практическим идеализмом он представлял настолько необычную среди чиновников николаевской эпохи фигуру, что служба быстро извергла его из своих недр. Ближайшим поводом к этому послужил полученный им из Петербурга, вследствие доноса ярославского губернатора, запрос о рукописи, которую А. читал своим знакомым. Познакомившись с этим произведением (поэма ‘Бродяга’, герой которой — беглый крепостной), начальство поставило автору на вид нелегальное положение героя, а также несовместимость государственной службы с ‘занятием стихотворством’. А. вышел в отставку (1851) и отдался литературе, примкнув, конечно, к тому славянофильскому кругу, к которому принадлежал, так сказать, по рождению и по семейному воспитанию. Будучи редактором ‘Московского Сборника’, он, по запрещении цензурою II тома (1852), вместе с другими участниками (Константином Аксаковым, Хомяковым , Киреевским, князем Черкасским ) был отдан под надзор полиции и лишился права представлять свои произведения в обычную цензуру, что являлось почти прямым отлучением от пера. В этих обстоятельствах он горячо ухватился за предложение географического общества описать украинскую ярмарочную торговлю (1853). Результатом этого труда явился богатый опыт по наблюдению народной жизни на местах и замечательное в экономическом и статистическом отношении ‘Исследование о торговле на украинских ярмарках’, изданное только в 1859 году, потому что обработка добытых материалов была прервана (1855 — 56) поступлением А. в ополченскую дружину. Здесь А. удивил всех недюжинным и по тем временам небезопасным подвигом честности: его отчет по расходованию казенных денег на вверенный ему отряд был косвенным, но красноречивым обвинительным актом против всего ополченского начальства, и командующий ополчением наотрез отказался подписать отчет. В 1858 году А. фактически, но неофициально, редактировал славянофильскую ‘Русскую Беседу’. В 1859 году, после усердных хлопот, он получил разрешение на газету ‘Парус’, но на втором номере газета была закрыта: правительство не только тогда не сочувствовало пропаганде всеславянского единения, но желало заградить уста идеологам самодержавия и патриотизма, боясь, что их неумеренная защита абсолютно-монархического принципа вызовет в обществе критику того, что должно было пребывать вне критики, в ореоле молчаливого благоговения. В 1861 году газета опять была разрешена А., но без отдела внешней политики, а цензуре было предписано взять новый орган, ‘День’, под свое особое наблюдение. С конца 1861 года до конца 1865 года А. издавал ‘День’, бывший самым выдающимся и влиятельным органом славянофильской партии. Вместе со всем прогрессивным лагерем печати ‘День’ ратовал (это были ‘медовые’ годы эпохи великих реформ) за свободу совести и слова, требовал широких и демократических, не бумажных прав для крестьянства, держался примирительного тона в польском вопросе (впрочем, только до польского восстания). Более резкий тон зазвучал в заменившей прекращенный самим А. ‘День’ газете ‘Москва’ (1867 — 68), навлекшей на А. девять предостережений и три раза подвергшейся приостановке. Причинами этих репрессий были не только упорное несогласие А. с ‘антирусской’ политикой, принятой правительством после ухода Муравьева в Литве и Польше, но и резкие выходки газеты против петербургской бюрократии, уже вступившей на попятный путь. Несмотря на сильную защиту, ‘Москва’ была, наконец, закрыта за ‘вредное’ направление. Тогда А. отдал свою энергию и темперамент славянским делам и быстро занял первенствующее положение в московском славянском комитете, членом которого был с самого его основания (1858). Здесь А. достиг своего высшего значения, и без преувеличения можно сказать, что в годы кризиса славянского и восточного вопроса (1875 — 78) весь мир следил за пламенными речами отставного надворного советника, сумевшего стать могучей силой. К его громовому голосу (А. был вдобавок первоклассный оратор) почтительно прислушивались общества и правительства Европы. Его деятельность была одним из факторов русско-турецкой войны — и его же устами националистически настроенная часть русского общества высказала чувство горькой обиды, которую нанесла ему русская же дипломатия уступками на берлинском конгрессе. 22 июня 1878 года А. произнес по этому поводу в заседании московского славянского комитета пламенную речь. ‘Ты ли это, — спрашивал он, — Русь-победительница, сама добровольно разжаловавшая себя в побежденную? Ты ли на скамье подсудимых, как преступница, каешься в святых, поднятых тобою трудах, молишь простить твои победы?.. Едва сдерживая веселый смех, с презрительной иронией похваляя твою политическую мудрость, западные державы, с Германией впереди, нагло срывают с тебя победный венец, преподносят тебе взамен шутовскую с гремушками шапку, а ты послушно, чуть ли не с выражением чувствительнейшей признательности, подклоняешь под нее свою многострадальную голову!.. Что бы ни происходило там на конгрессе, как бы ни распиналась русская честь, но жив и властен ее венчанный оберегатель, он же и мститель! Если в нас при одном чтении газет кровь закипает в жилах, что же должен испытывать Царь России, несущий за нее ответственность пред историей? Не он ли сам назвал дело нашей войны ‘святым’? Не он ли, по возвращении из-за Дуная, объявил торжественно приветствовавшим его депутатам Москвы и других русских городов, что ‘святое дело’ будет доведено до конца? Страшны ужасы брани, и сердце Государя не может легкомысленно призывать возобновление смертей и кровопролитие для своих самоотверженных подданных, — но не уступками, в ущерб чести и совести, могут быть предотвращены эти бедствия. Россия не желает войны, но еще менее желает позорного мира. Спросите любого русского из народа, не предпочтет ли он биться до истощения крови и сил. Долг верноподданных велит всем надеяться и верить, — долг же верноподданных велит нам не безмолвствовать в эти дни беззакония и неправды, воздвигающих средостение между царем и землей, между царской мыслью и землей, между царской мыслью и народной думой. Ужели и в самом деле может раздаться нам сверху в ответ внушительное слово: молчите, честные уста! гласите лишь вы, лесть да кривда!’ Так, однако, и случилось: московский комитет был закрыт, и А. выслан из Москвы в деревню, но получил позволение вернуться в Москву через несколько месяцев, когда московский генерал-губернатор доложил Александру II, что ‘наш enfant terrible сидит тихо’. С 1880 года А. возобновил свою журнальную деятельность и стал издавать газету ‘Русь’. Раздраженный, разочарованный, он ударился в патриотические и консервативные крайности, повел усердную и при тогдашнем положении вещей едва ли уместную борьбу с интеллигенцией и ‘либерализмом’ ненавистного Петербурга и в этом отношении явился неопасным соперником Каткову , утратив большую часть прежнего огромного влияния. 27 января 1886 года А. умер. Как личность, стоявшая гораздо выше своей политической программы, А. всегда был ценим и уважаем своими противниками не меньше, чем сторонниками. Это был человек безукоризненной честности, идеалистически настроенный, но руководствовавшийся гораздо более чувством, чем разумом. Мышление его было аксиоматическое: он не доказывал того, что говорил, а исповедывал, поэтому его слушали только те, кто сам мыслил так, как он, подобно ему воспитанные на идеологии Хомякова и Киреевского. Несмотря на всю его страстность и искренность, он не расширил лагеря своих сторонников, и ему суждено было видеть угасание старого славянофильства. Беспощадная история такими примерами, как берлинский конгресс, разбивала его иллюзии и — верх иронии — заставила его самого, защитника общины и артели, принять должность директора банка и служить капитализму, разрушителю общинноартельной идиллии. Не столько славянофил, сколько русофил, или славянофил под неприемлемым для западного и балканского славянства условием слияния славянских ручьев с русским морем, он отожествил славянское самосознание с православным вероисповеданием и, оказывая таким образом великую услугу пан-германизму, вырыл глубокую пропасть между Россией и католическим славянством. Даже православное славянство, многим обязанное А., чуждалось его резкой проповеди подчинения русской культуре, дорожа своей менее ценной абсолютно, но самобытно добытой культурой. Взгляды его на монархическую власть были наивны и ненаучны. Утверждая, что русское самодержавие есть выражение ‘славянской идеи’, он доказывал это положение такими явно несостоятельными доводами, как ссылка на ‘призвание’ варягов. Вопреки истории, даже Карамзина , он рисовал допетровскую Русь как трогательное единение царя с землею. Органы этой ‘земли’, самоуправляющегося народа, боярскую думу и земские соборы он наивно противопоставлял формам западного парламентаризма и страстно боролся с реальными, живыми силами за фикции книжной теории, за небывалые призраки. Конечно, такая борьба не могла не быть бесплодна, несмотря на благородные качества бойца, конечно, А. не мог облечь эти призраки в ясные формы. Никто не верил тому: что ‘земля советная’ в то же время способна быть ‘беспрекословно покорна велениям государственной власти’, что центральная власть может быть ‘самой свободной’, а в то же время земское местное самоуправление может быть ‘самым широким’. История запрещала верить в блага полной свободы самодержавия после печального опыта столетий этой свободы, пламенные тирады и патетические восклицания последнего славянофила были осуждены на бесплодие. А. умер в разгаре своего личного дела, но историческая его роль была сплошным анахронизмом. На стихотворения А. нужно смотреть как на лучшую главу его публицистики. ‘В них, — ценил он их сам, — нет никакой художественности, и с точки зрения артистической все эти сотни стихов я бы сам охотно отдал не только за один стих Тютчева, но даже за иной стих Полонского . Но мне кажется, что они не лишены искренности, лирического жара, силы и какого-то исторического raison d’etre. Одним словом, значение чисто историческое и связывающееся с гражданскою историей эпохи’. Этот ‘самосуд’ писателя слишком благородно-строг: нельзя не назвать художником автора звенящих могучей колокольной медью знаменитых стихов о сельском храме: ‘Приди ты, немощный…’ (‘Бродяга’), человека, умевшего выразить в стройных, величавых звуках бодрые ожидания просыпающегося после долгой, полунасильственной спячки общества и провозгласившего ‘дню вчерашнему забвенье, дню грядущему привет’ (‘На новый 1858 год’). Его суровая, серьезная муза — родная сестра некрасовской. Как и та, хотя без ее покаяния и негодующих слез, она звала к неустанной работе для народа, и с гордым самосознанием мог он, всю жизнь страшившийся преступного бесстрастья и покоя, сказать: ‘не упрекнуть бездействием позорным мою тоску’. Самую деятельность честного гражданина он ценил не в ‘блеске дел’ больших и не каждому доступных, а в повседневном, скромном труде, в ‘подвиге темном’, требующем не красивого, но мимолетного подъема, но вечного стремления души к правде. Публицистические сочинения А. изданы в семи, переписка в трех томах, стихотворения в одном (о последних см. К.К. Арсеньев, ‘Критические этюды’, II). — Литературу об А. см. у С. А. Венгерова (‘Источники словаря русских писателей’, т. I, и ‘Критико-биографический словарь русских писателей и ученых’, т. I).