Акмеисты или адамисты
Акмеисты или адамисты
Акмеисты или адамисты, Львов-Рогачевский Василий Львович, Год: 1925
Время на прочтение: 4 минут(ы)
В. Львов-Рогачевский.
Акмеист от греческого слова — острие копья, акмеизм — завершенность и заостренность поэтического творчества. Под таким названием выступила в Петербурге в 1912—13 г.г. группа молодых поэтов: Сергей Городецкий, Н. Гумилев, О. Мандельштам, Владимир Нарбут, Анна Ахматова, М. Зенкевич, Кузьмина-Караваева. Эта же группа выступала под кличкой адамисты, как группа поэтов, которым ‘новы все впечатления бытия’. Адамисты — творцы вещей, как футуристы — творцы слов.
Они влюблены в интенсивный колорит, в рельефные, отчетливые формы, в чеканные детали, в стройность и размеренность линий. Они противопоставляют в поэзии музыке — живопись (Сергей Городецкий, Вл. Нарбут), пластику (Гумилев, Зенкевич, Кузьмина-Караваева), архитектуру (О. Мандельштам). В ломком фарфоре стиха Анны Ахматовой изящно сочетались живопись и пластика. Адамисты-акмеисты хотят живописать, как Леконт-де-Лиль, высекать из мрамора, как Теофиль Готье, и строить из камня, как Виктор Гюго.
В 162 номере газеты ‘Речь’, от 17-го июня 1913 г., Городецкий, провозвестник адамизма, поместил любопытную рецензию о сборнике молодого поэта-адамиста О. Мандельштама — ‘Камень’. В этой программе рецензии Городецкий, когда-то с юношеским задором упивавшийся яростным звуком своих стихов и превращавший их в ‘звоны, стоны, перезвоны, звоны, вздохи, звоны, сны’, теперь хочет восстановить слово в правах: у него слово ищет защиты против музыкальности и архитектурности.
‘Избавление слова от смысла, производимое музыкантами — пишет поэт — есть его облегчение, дематериализация. И — обратно — приобщение слову смысла есть его отяжеление, воплощение, материализация. Обычные наши слова гордятся весом и для соединений своих требуют строгих законов, подобных камням, соединяющимся в здание’.
Эти строки являются как бы пересказом стихотворения Мандельштама Notre dame (сб. ‘Камень’), которое кончается словами:
Но чем внимательней, твердыня Notre dame
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
Эта любовь к словам тяжелым, увесистым, колоритным, живописующим сказалась в особенности в сборнике Нарбута ‘Аллилуйя’. Нарбут выкорчевывает из богатого словаря местных говоров характерные слова, и от этих слов пахнет укропом и дегтем Украйны.
Та же любовь сказалась в сборнике Зенкевича ‘Дикая Порфира’, который при описании земной коры и геологических превращений берет из естественно научных книг слова, в которых застыла ‘железная плоть земли’.
Певучесть и напевность, ‘изысканность русской медлительной речи’, ‘звоны-стоны, перезвоны’, уступили место нарочито грубым, конкретным, слишком человеческим и слишком земным выражениям. Воздушные слова символистов-мистиков уносили нас ‘в туманы неясных форм, неверных очертаний’, ультра-натуралистические словечки Нового Адама должны были пропеть хвалу земле. Дело, конечно, не в отдельных словах. ‘Тяжелые слова’ — лишь материал: ‘из тяжести недоброй’ поэты-адамисты должны были воздвигнуть свой храм, свой Notre dame, который поднимал бы настроение…
Но храма молодые поэты не построили.
Самый собор Парижской Богоматери, прекрасный и величественный, со стрельчатыми сводами, уносящимися к синему небу, они разложили на камни, за деревьями не заметили леса.
Они, восстановившие смысл отдельного слова, они, призывающие бороться ‘с саросским или караррским… обломком’, призывающие чеканить ‘стих, мрамор или металл’, забыли о смысле целого, о том большом, великом, трепещущем любовью, что заставляет камни жить и петь торжественные гимны. От символизма они повернули назад к грубому натурализму, равнодушному, бесстрастно-объективному, беспозвоночному и беспорывному. Вчерашний сын неба стал сегодня рабом вещей. В третьей книжке ‘Аполлона’ в 1918 г. было напечатано стихотворение манифест Сергея Городецкого, в котором он проводил грань между поколением отцов с их туманностями и поколением детей с их верностью земле.
Прости, пленительная влага,
И первоздания туман,
В прозрачном ветре больше блага
Для сотворенных к жизни стран.
Просторен мир и многозвучен
И многоцветней радуг он.
И вот Адаму он поручен,
Изобретателю имен.
Назвать, узнать, сорвать покровы
И праздных тайн, и ветхой мглы —
Вот первый подвиг. Подвиг новый
Живой земле пропеть хвалы’.
Можно было бы с радостью приветствовать этот ‘подвиг новый’, если бы Новый Адам умел отразить не покой, а движение, не мир вещей, а мир борьбы, если бы он знал, какую весть миру несет он в своей поэзии, если бы Новый Адам умел загораться мечтой, влюбляться в жизнь, волноваться, страдать и радоваться вместе с людьми. Но холодны и мертвы ‘Жемчуга’ Н. Гумилева, неприветливо его ‘Чужое небо’.
Вместо хвалы живой земле, вместо борьбы ‘за этот мир звучащий, красочный, имеющий вес и время, за нашу планету Землю’, началось преклонение перед вещами, и за вещами как-то проглядели человека, его подвиг и его падение. В этой поэзии’чего-то нет’, в этой поэзии весь мир превращается в огромный Natur morte, верней, в амбар Плюшкина, где было собрано все — старая подошва, бадья, тряпка, веревочка, железный гвоздь, глиняный черепок.
Еще Гаршин смертный грех натуралистической школы видел в том, что для нее ‘нет ни правды (в смысле справедливости), ни добра, ни красоты, для нее есть только интересное и неинтересное, заковыристое и незаковыристое’.
Произведения адамистов-акмеистов — все эти черные, розовые, белые ‘жемчуга’, ‘Скифские черепки’, ‘Камень-горшки’, все эти заковыристые эпитеты не шевелят сердца. Они безыдейны, они создают обезнервленную, обескрыленную поэзию, молчит в них и злоба, молчит и любовь. Адамист, точно приговоренный, цепляется глазами за каждый предмет, за все, что попадается на пути, только бы не думать о самом главном, о страшном, забыть и забыться.
Новый Адам пришел в этот мир в XX столетии, когда вокруг кипит борьба, когда поднимаются новые волны, пришел… и нечего ему сказать.
Правда, у Анны Ахматовой это молчание о самом важном для нее иногда исполнено особенной прелести и тонкой грации. Она умеет двумя-тремя внешними чертами подчеркнуть всю глубину, весь скрытый трагизм своих переживаний.
Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки,
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки.
Показалось, что много ступеней,
А я знала их только три…
Здесь язык вещей — необычайно задушевен. Анна Ахматова умеет находит слова, ‘что только раз рождаются в душе’, ее ‘голос ломкий’ вот-вот задрожит от рыданий и оборвется.
Но песни Анны Ахматовой — это песни последней встречи. Содержание их слишком интимно и очень уж не широко.
Молчание о самом важном не в личном, а в общественном смысле — результат пережитой мертвой полосы, ознаменованной походом против общественности, против идеологии.
Наследники символистов оказались позади своих отцов и не сумели учесть их опыт.
Любопытно отметить, что после войны и в годы революции эта групка совершенно разъединилась идеологически: мэтр группы, Н. Гумилев, был расстрелян в 1921 г. в Петербурге, а Сергей Городецкий, другой видный акмеист-адамист, ушел в ряды коммунистов и стал горячим поборником идеологического уклона и поэзии.
Источник текста: Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. — М., Л.: Изд-во Л. Д. Френкель, 1925. Т. 1. А—П. — Стб. 28 — 32.
Оригинал здесь: http://feb-web.ru/feb/slt/abc/lt1/lt1-0282.htm.