Академичность нашего суда
Академичность нашего суда
Академичность нашего суда, Розанов Василий Васильевич, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
В. В. Розанов
Прения в Г. Думе, сопровождавшие обсуждение бюджета министерства юстиции, провели перед страною ряд таких картин, взглянув на которые страна должна подумать, что в ней правосудие, так сказать, намечено только пунктиром, как обозначаются на картах проектированные железные дороги, а толстою чертою проведена везде бессудность: это наша наличная действительность. Такие зрелища, как забивание до смерти воров по деревням, причем забивающими являются лучшие мужики, трезвые и хозяйственные, ужасны не только въявь, но непереносимы даже для слуха, непереносимы в чтении. Что так поступала деревня с конокрадами, это давно известно, но депутат Замысловский, ссылаясь на данные судебных дел, указал, что подобная хроника деревенской жизни не ограничивается одним конокрадством. И, между тем, ‘подает копеечку несчастненьким’ арестантам этот самый народ, который является равнодушным зрителем при подобных забиваниях! Как это понять, как согласить между собою? Законодательство наше слишком отвлеченно. Оно меряет преступления и проступки какою-то книжною отвлеченною величиною, прикидывает к проступкам и преступлениям какую-то несуществующую ‘абсолютную мерку’, сидящую в голове единственно у профессоров-юристов, и по этой мерке отмеривает и ‘воздаяние’, суд, наказание.
Между тем один и тот же проступок или преступление являются совершенно разными в разной обстановке, в среде разных людей, в деревне или в городе. Например, известно, что нет кухарки, которая не ‘обсчитывала’ бы, т.е. не обкрадывала бы, господ на несколько рублей в месяц, что в год составит более ста рублей. Это какая-то выгода промысла, процент с профессии, о которой господа так же хорошо знают, как и прислуга, но так как это делается в среде зажиточного класса, то оно рассматривается и, главное, чувствуется как некоторое неудобство жизни, с которым все мирятся без излишнего волнения. Но перенесите это воровство на сто, на полтораста рублей в год в деревню, где воруют не от тысяч, а от копеек и рублей, где каждый рубль заработан тяжелым потом и где ворующим является не трудящееся лицо, каким бывает кухарка, а лодырь, праздно живущий, отбившийся от работы и от семьи, и вы получите нестерпимую боль жертвы и нестерпимую ярость населения. Проступок — один, а ощущение его — другое. Вред от проступка, личность преступника — все совершенно иное! Обратно возьмите ‘преступления против чести’, ‘оскорбления личности’: в городе это приводит к дуэли, т.е. к риску жизнью, иногда к жертвованию жизнью, в деревне это ни к чему не приводит, кроме легкой потасовки, грубого ответа, а то и к веселому воспоминанию.
Вернемся к нанесению имущественного ущерба. Можно бы вспомнить знаменитые ‘двенадцать таблиц’ римского народа, в ту пору еще исключительно земледельческого, трудового народа, в котором самые мелкие кражи наказывались точь-в-точь как они наказываются в русских деревнях, т.е. смертью. Но в Риме это совершалось по суду и формально, на основании беспощадного писаного закона, у нас совершается скопом, в остервенении, людьми трезвыми и хозяйственными, но происходит это не только к негодованию общества, но и вопреки закону, который рассматривает мелкое воровство как вообще мелкий проступок, с легкою отсидкою за него, с последующим возвращением вора в среду обокраденных и, конечно, с возобновлением и иногда усилением легкого и прибыльного промысла. Явно, что ни римский народ не был жесток, ни русский — тем более. У нас это происходит оттого, что закон посмотрел на вора городским взглядом, примерил к нему ощущение зажиточного человека и простил мелкого воришку по христианскому милосердию или по либеральному великодушию, — в данном применении эти мотивы совпадают. Под влиянием наказания, не столько пугающего, сколько заманивающего, в населении образовались милые поговорки, вроде ‘плохо не клади, вора в грех не вводи’, ‘что с возу упало, то пропало’. Поговорки эти показывают, что уже давно в населении утвердился некоторый если не воровской, то вороватый дух и что он поселился у нас если не как хозяин, то как милый гость, как почти симпатичное существо. Известно, что ‘зайцам’, едущим по железной дороге без билета, покровительствует население всего вагона: ‘Полезай под лавку, — контроль идет’, ‘вылезай из-под лавки, контроль прошел’, — эти выражения в вагонах слыхал всякий, и не бывало, кажется, случая, чтобы они кого-нибудь возмутили, оскорбили или удивили. Так все привыкли, так это обыкновенно, а обыкновенным стало оттого, что ни в начале, ни в середине, ни в конце это никому не казалось странным, хотя это и есть явное обкрадывание железной дороги. ‘Ну, что, — рассуждает всякий, — если бедняк украдет на рубль у миллионера! Ведь дорога — миллионер, а под лавкою едет босяк’. Мы ничего не сказали бы, если бы этих босяков открыто даром возили, или если бы им в складчину покупала билет сердобольная вагонная публика: но всякий норовит быть сердобольным не на свой, а на чужой счет, и это также создает атмосферу той мелкой плутоватости, смешанной с либеральным ханжеством, той уклончивости, того лукавства, которые решительно создают у нас воздух, которым дышит русская улица, дышит русский задний двор и вообще все у нас, кроме парадной двери, с швейцаром с булавою, и парадных гостиных, где разговаривают дамы и кавалеры, ‘приятные во всех отношениях’ или в некоторых отношениях, как заметил Гоголь. И вот эта мелкая плутоватость налезает на деревню, где мужик с лошадью-кормилицей ведет первобытную борозду, у которого жена недомогает после родов, ребятишки болят ‘нутром’, и у самого тоже ломит поясницу, да уж он терпит и вырабатывает день за днем десятый и одиннадцатый рубль подати. И вот дотянул, выработал, можно бы нести в казначейство на уплату государством хотя бы жалованья гг. чиновникам, да в ту пору заболтался на их деревне соседский сын, и он вместе с тряпкою, в которую деловитый мужик завернул свои десять рублей, стибрил их у него из-за образа, и теперь прогуливает их на чаепитье, пряниках и водке с гулящею бабенкой, посмеиваясь над мужиком и его бабой и ребятами. Гг. чиновники, которым он вырабатывал жалованье, получат его из другого источника, профессора юриспруденции тоже получат свое жалованье, столовые и квартирные. Все получат свое. Но мужик должен будет вторично выработать эти десять рублей, потому что пока он не получит ‘квиток’, т.е. квитанции из казначейства, о внесении подати, до тех пор к нему не перестанет приставать исправник и грозить продать у него последнюю корову. И он их выработает. И вот эта мука вторичной работы человека уж бесконечно усталого, человека с чистой совестью перед Богом и людьми, который никогда ничего ни у кого не украл и всю жизнь только работал и работал, — и перейдет в то остервенение, с которым и он нанесет удар ‘заведомому деревенскому вору’, или махнет рукой и равнодушно отвернется при молве, что ‘вечор вора забили до смерти’. Отвернется и повторит присловье, созданное тем же народом, который подает копеечки ‘несчастненьким’: ‘Поделом вору и мука‘. Мукою отвечает на воровство негодяя замученный человек.
Явно, что и гг. чиновники, и гг. профессора юриспруденции должны бы принять к сердцу все нарушения собственности в деревенском трудовом, полунищенском укладе жизни, как утроенно болезненные сравнительно с нарушением собственности в городском быту, и предупредить остервенение народное действительно строгим взысканием за эти проступки, которые в деревне вырастают в преступления, суть преступления. Во всяком случае на законе и на суде лежит строжайшая обязанность избавлять и очищать деревню от таких воришек-лодырей, предупреждать возможность рецидивов, не обращать преступника в пенсионера деревенской общины, которой самой есть нечего. Так или иначе, приемами администрации или суда, и, конечно бы, лучше суда, ибо суд есть бесстрастность, — оплаченные жалованьем чиновники и судьи, законодатели и Г. Дума обязаны ‘убрать с глаз долой’ эту нечисть деревенского обихода: и тогда, само собою разумеется, прекратится это линчевание на русский лад, это безобразие и ужас нравов, где все звереют, где потерян образ человеческий.
Суд есть совесть народная, воплощенная в государстве. Государство в судебных учреждениях, в законах, в наказании и возмездии не имеет права отступать от воззрений народных на совесть, на правду, на порок и безобразие. Здесь государство должно быть не сентиментально, а ответственно. Оно очень строго взыскивает, и особенно взыскивало, за преступления против себя, уравнивая здесь действительно только ‘проступки’ с ‘преступлениями’ и даже со ‘страшными преступлениями’. Вспомним, как пострадал Достоевский только за то, что ‘бывал’ на собраниях петрашевцев, — бывал, не принимая никакого в них участия, и уже во всяком случае не ‘покушаясь на государственную безопасность’. Вспомним, как наказуется оскорбление чиновника, дерзость ему ‘во время исправления служебных обязанностей’. Так государство оберегает себя. Но народ политики не знает, хотя по правде на нем-то и держится вся политика. Этот гигант-младенец знает только труд и хлеб, живет с утра до ночи, от весны до зимы и от зимы до весны в стихии труда, хлеба и собственности, не выглядывая никуда из нее, как крот не выглядывает никогда из-под земли, под которою ползает. Для него самый смысл государства сливается с обеспечением его труда и его собственности, ибо он только и чувствует государство этою стороною его. И государство обязано смотреть на обеспечение мужицкой работы, мужицкого каравая хлеба, всякого мужицкого рубля с тою взыскательностью и неумолимостью, как оно смотрит в своем городском укладе, городским и даже столичным своим глазом на ‘посягания на государственную безопасность’, даже словесную и мнимую, даже когда она выражалась, бывало, в мальчишеской болтовне.
Суд государственный должен быть в то же время судом народным, т.е. сообразованным, с воззрениями народа на правду и неправду, на порок и только ‘слабость’, на большое и трудное в ощущении, и на легкое и переносимое в ощущении. Без этого суд никогда не получит нравственной народной санкции, без этого народ не перестанет считать преступников только ‘несчастными’, что уже есть, по существу и в идее, полное отрицание и суда и закона, есть некоторая правовая и даже нравственная анархия. Народ должен восстать из нее, освободиться от нее: ибо эта анархия, конечно, есть ужас, есть вечный подсудный хаос и постоянная угроза хаосом.
Впервые опубликовано: ‘Новое Время’. 1908. 5 мая. N 11546.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/rozanov/rozanov_akademichnost.html.