Айхенвальд Ю. И., Венгеров Семен Афанасьевич, Год: 1903
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Оригинал здесь — http://www.rulex.ru/01010150.htm
Айхенвальд, Юлий Исаевич, талантливый критик. Родился в 1872 году, сын популярного в Одессе раввина. В 1892 году окончил курс в Новороссийском университете по историко-филологическому факультету, получив золотую медаль за сочинение ‘Эмпиризм Локка и рационализм Лейбница’. Поселившись в Москве, был секретарем Философского общества и редакции ‘Вопросов философии и психологии’. Читает лекции по истории русской литературы на московских женских педагогических курсах, в университете имени Шанявского и на высших женских курсах (Герье). Часто, с большим успехом, читает публичные лекции в Москве и провинции. С 1895 года поместил ряд статей и рецензий в ‘Вестнике Воспитания’, ‘Вопросах философии и психологии’, Словаре Граната, ‘Курьере’, ‘Научном Слове’, петербургском ‘Слове’ (критические фельетоны), в ‘Истории русской литературы XIX века’ Овсянико-Куликовского, в собрании сочинений Пушкина под редакцией Венгерова и других. Особенно деятельное участие принимал в ‘Русских Ведомостях’, где в 1895 — 1902 годах вел философскую библиографию, и в ‘Русской Мысли’, где с 1902 года давал обзор драматического театра, а в 1907 — 1908 годах был членом редакции. Литературные характеристики А. вышли отдельным изданием под заглавием ‘Силуэты русских писателей’, I выпуск в 1906 году (М., 2-е дополненное издание, М., 1908), II — в 1908 году (2-е исправленное издание, М., 1909), III — в 1910 году. Статьи педагогические и философские собраны под заглавием ‘Отдельные Страницы’ (М., 1910). Отдельно вышли также книжка ‘Пушкин’ (М., 1908) и брошюра ‘Валерий Брюсов’ (М., 1910). Первые два выпуска ‘Силуэтов’ удостоены Академией Наук в 1909 году почетного отзыва. А. переведена сказка Апулея ‘Амур и Психея’ (‘Пантеон Литературы’, 1895), под его редакцией вышли книги Эллен Кей, ‘Век ребенка’ (М., 1905), Ланге, ‘Женский вопрос’, Маймона, ‘Введение в современную эстетику’ (1909). С 1899 года в переводе и под редакцией А. выходит полное собрание сочинений Шопенгауэра. ‘Силуэты русских писателей’ отводят А. заметное, весьма своеобразное место в современной критике. Общепризнанными можно считать его достоинства как замечательного стилиста. У него несомненно блестящий, образный слог, его статьи нечто вроде критических стихотворений в прозе. Отсюда известная их вычурность. Приподнятость А., однако, органически и свободно вытекает из его восторженного отношения к литературе. Те писатели, которых он любит, представляются ему пророками, каждое слово их полно священного значения, о них надо говорить молитвенно. Статьи А. являются попытками создания у нас чисто импрессионистской критики, задачи которой не столько истолковать автора, сколько передать впечатление, произведенное им на критика. Свои статьи о Пушкине А. так и называет ‘Отклики Пушкину’. С этим крайним субъективизмом, в конце концов, можно было бы помириться как с особого рода творчеством. Но А. претендует и на объективное значение, ему кажется, что он рисует хотя и силуэтные, но все-таки портреты. Между тем, его силуэты нередко теряют всякое сходство с оригиналом, и это, главным образом, потому, что А. — историк литературы, намеренно игнорирующий историю. А. исходит из того, что искусство есть нечто абсолютно самодовлеющее и потому сознательно отказывается от анализирования писателя в связи с условиями места и времени. Опираясь на авторитет немецкого эстетика Меймана, А. желает убедить русского читателя, воспитанного на отзывчивости к этико-социальным запросам в искусстве и критике, что ‘великие мастера и их великие ценители не только не служат продуктами своей эпохи, не только не подчиняются ей, а, наоборот, часто выступают в резкой противоположности к ней и к современному обществу’, ‘художник, который делается рабом социальных запросов, унижает этим и свое искусство, и самое общество’. Вследствие такого отношения к общественности, А. столь же тенденциозен, как и самые крайние из защитников утилитарного искусства. Для А. сатирик, бытовик, общественник, будь это сам Тургенев, заранее осужден. ‘Настоящее’ художественное творчество интересуется только созерцанием природы, проблемами страстей и… отношением к Богу. На религиозные вопросы враждебное отношение А. к идейности не распространяется. — Лучше всего удался А. Пушкин, потому что он для него ‘божественный’. Красиво передано А. ‘сладкое’ очарование ‘Бахчисарайского фонтана’, интересны замечания о ‘Скупом рыцаре’, ‘Моцарте и Сальери’. Слабее характеристики ‘Бориса Годунова’ и ‘Евгения Онегина’, именно потому, что здесь главную роль играют быт и реальная действительность. — Отдельные тома ‘Силуэтов’ не однородны по общему тону. Благодаря первым ‘Силуэтам’, за А. установилась репутация критика, ‘обсахаривающего’ тех писателей, к которым относится хорошо. Это совершенно верно. Но уже во II т. ‘Силуэтов’ А. с тою же неумеренностью, с которою он в I т. расточал похвалы, становится крайне нетерпимым по отношению к творчеству идейно-общественному, а в III т. резко отрицательные характеристики даже преобладают. В I т. очень содержательны этюды о Баратынском, Тютчеве, Гоголе, Лермонтове, Гаршине, Чехове . С особенною теплотою говорит А. о Чехове, в котором усматривает не столько пессимизм, сколько задушевную жалость ко всему несовершенному. В своем стремлении во всем отыскать элементы гармонии, критик усмотрел и в Лермонтове, в последние годы его жизни, ‘просветленное примирение с миром’. Лермонтов познал смирение, он не гордый и не злой, он был только несчастен. ‘Тихая муза’ Гаршина привлекает А. тем, что она дает так много ‘примирительных моментов’ в изображении вековечной борьбы между добром и злом. ‘Неутомимая гуманность’ Короленко умиляет критика, но он не отдает ему всей полноты своих симпатий, потому что в произведениях Короленко слишком много человека, и ‘не чуется космоса’, нехорошо, что он слишком ясен, что ‘ему чужд всякий мистицизм’. Во II томе ‘Силуэтов’ А. интересны характеристики Майкова, Щербины, Фета, Полонского , полна истинного восторга, хотя в общем ничего нового не дает, характеристика Толстого , замечательна колоритная статья о Достоевском . Безгранично высоко ставит А. Достоевского — на самую вершину мировой литературы, но, с восторгом созерцая нечеловеческую силу его духовной личности, он, вместе с тем, полон ужаса пред теми безднами греха и неверия, которые вскрыты его творчеством. Достоевский для него ‘писатель-дьявол’, все его творчество — ‘собственная психология в лицах, все это — больное откровение его беспримерной души… Вопреки общепринятому взгляду можно думать, что Достоевский — великий атеист, не христианин, а именно антихрист’. Тягостное впечатление производят статьи об Островском и Тургеневе . Тут стремление выбросить из истории литературы исторический элемент жестоко отомстило критику. Что сказать о характеристике Тургенева, в которой буквально ни одним словом не упомянуто об общественном значении ‘Записок охотника’, ‘Рудина’, ‘Накануне’ и др.? Получился Тургенев без Тургенева. А. не стесняется говорить, что ‘Тургенев не глубок’, что ‘во многих отношениях его творчество — общее место’, что он серьезные явления жизни изображает ‘поверхностно и в тонах слишком легких’, что образованность у него ‘неприятная’. Совершенно освобождая себя даже от таких, например, общеизвестных фактов, как смелый разрыв Тургенева с новым поколением, критик решается утверждать, что Тургенев всегда помнил ‘про молодежь, не хотел уронить себя в ее глазах’. И, единым взмахом пера уничтожив все, что отвело Тургеневу великое место в истории русской литературы, А. вслед за тем называет то, что в Тургеневе ему нравится: ‘Два приятеля’, ‘Часы’, ‘Рассказ отца Алексея’. В характеристике Островского критик не хочет отделить бытописателя от тупости изображаемого им быта. Третий том ‘Силуэтов’, посвященный писателям наших дней, идет еще дальше по пути произвольных толкований и немотивированных симпатий. Можно объяснить себе, почему А., с его культом полной отрешенности от злобы дня, нравится Бунин и совершенно не нравится Горький . Труднее понять, почему он сводит к нулю отрешенного от условий места и времени Леонида Андреева, и совершенно нельзя понять неслыханную резкость, с которою он обрушился на Брюсова . В чрезвычайной тщательности, с которою Брюсов отделывает свои стихи, критик-импрессионист, забыв ‘муки слова’ даже в пушкинском тексте, усматривает доказательство того, что он от ‘Господа никакого таланта не получил’. Не останавливаясь на других, чрезвычайно частых в А. капризах импрессионизма, нельзя не сказать, что, в конце концов, они вредят изящному дарованию.
А.С. Венгеров.