СИБИРСКЕ ОЧЕРКИ.
СИБИРСКЕ ОЧЕРКИ.
АГРАФЕНА.
АГРАФЕНА.
Л. Шелгунова.
‘Дло’, No 8, 1867
Аграфена, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1867
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Такъ какъ я пишу свои очерки изъ былого, изъ давно-прошедшаго былого, то въ воспоминаніяхъ моихъ не можетъ быть ничего обиднаго для современнаго русскаго человка. Подобные случаи, при настоящемъ судопроизводств, отходятъ въ область невозвратной старины, и какъ только историческіе факты не теряютъ своего значенія.
Въ партіи арестантовъ въ тобольскую пересыльную тюрьму пришла Аграфена Расторгуева, женщина лтъ 22-хъ. Во весь путь изъ губернскаго города, гд ее судили, съ нея не снимали поручней или желзныхъ прутьевъ, замняющихъ цпи на рукахъ. Въ статейномъ списк ея было сказано, что она послана сюда за задушеніе своего ребенка и за дважды повторенное при слдствіи и суд покушеніе на убійство, причемъ въ первомъ случа ею нанесены раны. Въ примчаніи находилось предупрежденіе о содержаніи ея въ ‘секретной.’ По приход партіи въ Тобольскъ, съ Аграфены въ первый день не сняли прутьевъ и посадили ее въ одну изъ отдльныхъ конуръ на кандальномъ двор. Спутники и спутницы Аграфены по дорогамъ и этапамъ не могли сказать про нее ничего особеннаго кром того, что она ‘пуглива’ передъ начальствомъ,— а вообще двка — какъ двка.
Лицомъ она была ни дурна, ни красива, и казалась на видъ гораздо старше своихъ лтъ. Это могло происходить и отъ утомленнаго болзненнаго ея вида. Ей пришлось очень долго сидть въ острог, гд не разъ нападали на нее скорбутъ и лихорадка. Выраженіе лица у нея было довольно обыкновенное кром глазъ, почти постоянно широко раскрытыхъ и будто испуганныхъ. Такой же испугъ отражался порою и на полуоткрытыхъ губахъ ея. При появленіи каждаго новаго лица, она выказывала какое-то странное безпокойство, озиралась по сторонамъ, будто искала чего-то, не могла ни сидть, ни стоять смирно, и громко гремла своими поручнями, точно желая высвободить изъ нихъ свои руки. Тогда надо бывало повторить ей нсколько разъ одинъ и тотъ же вопросъ, чтобы она подняла его или, лучше сказать, вслушалась въ него и отвтила. Отвчала она просто и толково, и лицо ея въ это время густо краснло.
На другой день по приход въ Тобольскъ, вся партія должна была отправиться по утру для поврки и распредленія въ приказъ о ссыльныхъ.
Тюремный врачъ осмотрлъ пришедшихъ,— между прочимъ зашелъ и въ ‘секретную’ Аграфены. Прутья потерли ей руки до крови, на одной была довольно большая рана. Онъ приказалъ тюремному смотрителю снять съ нея наручни и по возвращеніи изъ приказа зачислить въ больницу.
Во двор острога собралась уже толпа арестантовъ подъ конвоемъ нсколькихъ казаковъ. Вывели туда же и Аграфену и тутъ сняли съ нея прутья, и втолкнули ее въ толпу, которая двигалась уже со двора сквозь глубокія ворота на улицу.
Никому конечно не было никакого дла до Аграфены, никто не обращалъ на нее и вниманія, до самаго входа въ канцелярію или одно изъ отдленій приказа, до котораго отъ тюрьмы недалеко.
Въ самыхъ дверяхъ съ Аграфеной столкнулся одинъ изъ засдателей, выбранилъ ее, что она не смотритъ впередъ и лзетъ прямо на людей, и сердито втолкнулъ ее въ канцелярію. Онъ не усплъ еще переступить порога, какъ страшный женскій визгъ и вопль заставилъ его вернуться и взглянуть въ ту сторону, куда онъ оттолкнулъ бабу.
На полу, около топившейся печки, шла какая-то борьба. Засдателя пропустили впередъ, и вотъ что онъ увидалъ.
Сторожа держали за ноги и за руки Аграфену и кричали, чтобы имъ дали скоре веревку. Въ это же самое время они не щадили кулаковъ при малйшемъ ея движеніи. Она не кричала, не стонала. Рядомъ около нея лежалъ ребенокъ лтъ десяти съ раздробленной головой и повидимому уже умершій и обрызганное кровью и мозгомъ длинное полно. Надъ нимъ выла и кричала женщина, и около нея также выла и кричала во весь голосъ двочка лтъ шести-семи.
Вс малые и большіе члены приказа поднялись на ноги и бросились къ мсту необыкновеннаго происшествія. Члены присутствія въ вицъ-мундирахъ выбжали на крикъ, мелкіе чиновники въ заплатанныхъ подобіяхъ сюртуковъ и даже просто въ халатахъ кинулись отъ столовъ въ уголъ къ печк, сзади тснились, гремя кандалами, только-что приведенные арестанты. Не вдругъ можно было разобрать въ чемъ дло. Изъ разсказа плачущей женщины ничего нельзя было понять, и вдобавокъ она заглушала своими воплями и взвизгиваніями разсказъ сторожа, упиравшагося колномъ въ грудь Аграфены и прижимавшаго къ полу ея руки.
Наконецъ объяснилось вотъ что:
Передъ приходомъ арестантовъ <Испорчено> баба съ двумя дтьми, ссылавшаяся на поселеніе. Ей сказали, чтобъ она обождала какой-то справки, и она отошла съ дтьми къ печк, когда въ горницу стали набираться арестанты изъ кандальной партіи. Вдругъ подбжала къ ней женщина, схватила, какъ полоумная, полно около печки, и однимъ ударомъ разможжила голову ея десятилтнему сыну, замахнулась она и надъ двочкой, и конечно не сдобровать бы и той, еслибъ солдатъ истопникъ не выхватилъ у нея полна и не повалилъ злодйку на полъ.
Поселянка говорила, что видитъ эту женщину въ первый разъ и нигд не встрчалась съ нею, ни въ дорог, ни въ здшней тюрьм. Въ этомъ было не трудно удостовриться и по бумагамъ этихъ двухъ женщинъ. Он были изъ разныхъ мстъ, очень далекихъ одно отъ другого, шли въ Сибирь въ разное время, въ острог были помщены въ разныхъ отдленіяхъ. Никакихъ личныхъ враждебныхъ отношеній предположить между ними было невозможно. Врачъ, говорившій съ Аграфеной до ея отправки въ приказъ, не находилъ въ ней никакихъ признаковъ помшательства. Опросили всю партію, съ которой она шла. Никто не замчалъ въ ней ничего особеннаго,— и даже глупою она никому не казалась. Статейный списокъ тоже ничего не говорилъ.
На Аграфену опять набили ручныя и ножныя кандалы, опять засадили въ секретную. Началось дло.
Но каждый день въ теченіе цлой недли пришлось отмчать въ допрос, что подсудимая на все, что ни спрашиваютъ у нея, не говоритъ ни слова и упорно молчитъ, какъ нмая, хотя по всему видно, что она слышитъ и понимаетъ все, что ей говорятъ. Какъ и прежде, при появленіи каждаго чиновника, она будто въ испуг осматривалась по сторонамъ и блднла, гремла ручными оковами и тревожно двигалась, какъ будто искала чего-то вокругъ себя. Не много погодя, она успокоилась и тогда стояла или сидла, какъ окаменлая, и лицо ея начинало слегка краснть.
И въ слдующую недлю отъ нея не могли добиться ни слова, хотя испробовали на ней вс мры убжденія. Приковали ее на короткую цпь къ стн, привели для увщанія тюремнаго священника. Онъ началъ ей читать какіе-то тексты изъ священнаго писанія, которыхъ она конечно не понимала. Длалъ онъ это совершенно оффиціяльно, точно продолжалъ допросъ. Бывшій при этомъ засдатель усердно покрикивалъ на нее, Аграфена молчала, какъ и прежде. Попробовали посадить ее на хлбъ и на воду, потомъ и воды не стали давать. Толку не выходило. Аграфена выносила все безъ малйшаго стона, и никто не слыхалъ отъ нея ни единаго слова въ объясненіе ея преступленія.
Не смотря на привычку ко всякаго рода уголовщин, въ город стали разсказывать о дл и молчаніи Аграфены, какъ о чемъ-то необыкновенномъ. Изъ числа людей, слушавшихъ эти разсказы, особенно заинтересовался необыкновенной подсудимой молодой священникъ, племянникъ священника тюремнаго. Онъ предложилъ пойти къ Аграфен и попробовать, не подйствуетъ ли на нее его убжденіе. Не будь онъ родня и близкій человкъ тюремному протопопу, его, можетъ быть, и не допустили бы къ подсудимой ужь изъ одной должностной ревности. Но тутъ дло устроилось просто.
Молодой священникъ пошелъ въ секретную Аграфены одинъ. Аграфена, какъ и всегда, заметалась немного по сторонамъ при его приход.
Онъ заговорилъ съ ней тихо, кротко,— сказалъ, что пришелъ не вывдывать у нея что-нибудь, а только утшить ее въ гор, потому что слышалъ, что ей очень тяжело. Онъ говорилъ, что ей было бы легче, если бы она высказала свои жалобы, не старалась молчать такъ упорно. Но онъ на этомъ не настаивалъ, и сталъ ей разсказывать про себя, про то, какъ ему случалось терпть. Онъ ни разу не упомянулъ словъ ‘преступленіе,’ ‘преступница’, онъ говорилъ только о несчастіи, которое такъ часто постигаетъ бдныхъ людей.
По широко-раскрытымъ глазамъ Аграфены трудно было ршить, довряла-ли она хоть сколько-нибудь словамъ своего постителя. Кто видалъ прежде постоянное выраженіе какого-то застывшаго испуга въ ея глазахъ, можетъ быть, замтилъ бы теперь въ нихъ больше изумленія, чмъ испуга. Но она все-таки не произносила ни слова, и только не отводила взгляда отъ красиваго и добраго лица молодого священника.
Онъ просидлъ у нея боле часу, продолжая также кротко и просто разсказывать ей разные случаи, сходные съ тмъ, что было съ нею. Онъ не предлагалъ ей вопросовъ, не вызывалъ ее на отвты, не совтывалъ прекратить упорное молчаніе передъ слдователями,— и вообще говорилъ такъ, какъ будто и слдствія никакого надъ нею нтъ.
Наконецъ онъ всталъ, и съ минуту ждалъ, не скажетъ-ли она чего. Аграфена только смотрла на него, и по истомленному лицу ея то пробгалъ, то изчезалъ румянецъ. Она не сказала ни слова.
Священникъ подошелъ къ ней ближе, благословилъ и сказалъ, чтобы она подумала о томъ, что онъ ей говорилъ.
— У насъ сегодня понедльникъ, заключилъ онъ, я еще зайду къ теб черезъ недлю,— въ тотъ понедльникъ.
Онъ постоялъ еще съ минуту, не скажетъ-ли Аграфена, что нибудь на это. Ни слова опять.
— Ну будь здорова! Утшь тебя Господь! сказалъ священникъ и вышелъ изъ секретной.
Посщеніе его не подвинуло слдствія ни на шагъ. На слдующій день вс вопросы, предложенные Аграфен, остались — какъ оставались и до того времени — безъ всякаго отвта, Слдователи ршили, что надо дать отдохнуть подсудимой недлю другую: авось она. очувствуется тогда и хоть что нибудь скажетъ. Если же нтъ, дло можно ршить и безъ ея показаній. Ее слдовало тогда приговорить къ постоянной стнной цпи.
Священникъ, общавшій зайти къ Аграфен въ понедльникъ, забылъ о своемъ общаніи. Онъ не зашелъ въ понедльникъ,— не зашелъ и во вторникъ.
Часовой, приставленный къ двери Аграфены, сообщилъ, что она все гремитъ цпями и что-то разговариваетъ сама съ собой. Это однакожъ не повело ни къ чему слдователей, и когда въ среду ей возобновили допросъ, она по прежнему не говорила ни слова, какъ нмая.
Въ этотъ же день молодой священникъ вспомнилъ о своемъ общаніи, и навстилъ Аграфену передъ вечеромъ.
При первомъ появленіи его въ дверяхъ, Аграфена радостно вскрикнула, потомъ залилась слезами, и кинулась на встрчу къ нему во всю длину своей цпи.
— Я думала, ты совсмъ не придешь, восклицала она, не переставая плакать отъ радости,— вчера ждала, третьяго дня ждала. Не придетъ, думаю, забылъ.
Когда священникъ подошелъ и сталъ благословлять ее, она схватила своими скованными и израненными руками его руку, и цловала ее.
— Съ самаго того дня, какъ меня изъ деревни изъ нашей взяли, продолжала она, только одного добраго человка я и видла, что тебя.
Священникъ былъ пораженъ и обрадованъ этой перемной въ Аграфен. Онъ старался успокоить ея волненіе, просилъ ее перестать плакать, ссть и побседовать съ нимъ спокойно и откровенно. Не много погодя, Аграфена, дйствительно сидла уже смирно и чинно на нарахъ, положивъ себ въ колни скованныя руки, и говорила такъ разсудительно, какъ и не ожидалъ ея гость.
Онъ обратилъ ея мысли на давнишнее прошлое и ея житье дома, прежде чмъ она попала за тюремныя стны. Аграфена съ кроткой печалью стала разсказывать о бдной деревушк, закинутой въ лсную глушь, за сотни верстъ отъ узднаго города,— о скудной темной и полной лишеній жизни своей въ семь,— объ отц и матери, о младшей сестр. Видно было, что воспоминанія о родныхъ мстахъ и о той пор часто занимали ее и въ тюремномъ одиночеств. И какъ ни скудна, и темна, какъ не безрадостна была эта жизнь, къ которой теперь не было уже возврата Аграфен, она, кажется, представлялась ей чмъ-то въ род потеряннаго рая. Глаза ея тихо наливались слезами, она припоминала въ разсказ какія-нибудь ничтожныя подробности той жалкой обстановки, въ какой она жила. Да и какъ могло быть иначе? Все, что было вокругъ нея и на ней самой, должно было ежеминутно возбуждать въ ней сравненіе съ прежнимъ. И эта черная, дряхлая изба, гд она родилась, и ея бдный сарафанъ,— это была не безвыходная, душная тюрьма, не острожный, разваливающійся въ лохмотья армякъ съ двумя каторжными нашивками на спин, а эти цпи на рукахъ, на ногахъ, вокругъ пояса? А эти раны, эти слды ранъ на всемъ тл? Какую страшную, голодную и холодную нищету на вол не принялъ бы человкъ, какъ великое счастье, взамнъ этого положенія?
Воспоминанія и разсказы о старин видимо глубоко растрогали Аграфену,— и священникъ воспользовался этимъ расположеніемъ ея, чтобы узнать подробности поступка, за который она была суждена въ самомъ начал.
— Отецъ у насъ былъ очень суровый, строгій, разсказывала она,— да и бдность-то насъ зала. Два года урожаю Богъ не давалъ, а тутъ еще и падежъ случился — послдняя коровенка у насъ упала. Перебивались мы кой-какъ, отецъ-то за всхъ работалъ. Какъ стала я тяжела, очень это меня мучило. Мать-то бы ничего,— отца-то я больно боялась. Случалось тоже и побои отъ него терпть. Скрывала я отъ него,— да и мать-то не знала. Парень-то этотъ, съ которымъ я ребенка нагуляла, въ солдаты ушелъ. Мн и надежды уже небыло, чтобы замужъ выйдти. На эти дла у насъ въ деревн народъ былъ строгъ. Да и вся то деревня — двадцать дворовъ: парней-жениховъ совсмъ не было. Разв бы откуда по сосдству, такъ кто же къ намъ по невст подетъ? Знали:— глушь и голь. И ужь точно такая бдность была, что и поискать, не найдешь въ другомъ мст. Такъ вотъ и не выходило у меня изъ ума: бда моя, какъ рожу! Что, какъ отецъ съ дитей вонъ изъ дому выгонить? Куда днусь?— Какъ стало у меня время подходить, еще пуще на меня страхъ и думы нападаютъ. Мать-то запримтила,— стала спрашивать,— я ей призналась во всемъ было. Сначала-то она накинулась бранить, да корить, а потомъ стращать тоже стала — все отцомъ. Только я думаю себ: чтожь, если и выгонитъ изъ дому,— за свой же грхъ мн казниться,— пойду съ ребенкомъ по міру,— авось и добрыхъ людей найду, можетъ, гд-нибудь и въ работу возьмутъ. Проживу какъ-нибудь свой вкъ.— И на мысли-то мн это ни разу не приходило, чтобъ какое злодйство надъ младенцемъ сдлать. Никогда я этого не думала. Только какъ отцовскихъ побоевъ боялась, такъ и скрывала отъ него. Ну, и стыдно тоже было. А ршила въ своемъ ум такъ: какъ дастъ мн Богъ дитя, возьму его на руки, приду повалюсь ему въ ноги,— пусть хоть голову сниметъ. Такъ я и доносила ребенка. Пришло мн время и родить. Было это дло подъ осень. Работы у насъ въ пол вс покончены. Отецъ все дома. Бда моя. Какъ, думаю, быть?— Была у насъ въ сосдяхъ баня,— на задахъ, за огородомъ. Пришло мн тяжко въ сумеркахъ,— я туда. Кому придти? Только прибжала туда, не вмочь ужь мн. Середь бани на полу и присла.— Стала я мучиться,— и только то у меня на ум: какъ бы кто не пришелъ. И въ ту самую пору, какъ ужь младенецъ вышелъ у меня, вдругъ въ двери,— въ передбанникъ,— и кричитъ: ‘кто тутъ?’ Видлъ должно быть, какъ я задами-то крадучись бжала. Я такъ и замерла вся. Думаю, младенецъ-то бы не закричалъ, рукой ему на ротъ-то. Жду, вотъ уйдетъ хозяинъ. По голосу-то узнала, что самъ сосдъ. Нтъ, слышу, огонь вырубаетъ. Тутъ ужь я и сама не знаю, какъ что было. Помню только онъ съ лучиной прямо во мн, я было къ нему: ‘родимый, не погуби!’ Да поздно. Какъ ужь это сдлалось, ничего не знаю, только дитя-то у меня мертвое. У отца же моего ссора какая-то была съ сосдомъ-то. Да и безъ того человкъ онъ недобрый былъ,— жестокое было сердце. Ну, выдалъ. Крикъ пошелъ, шумъ, родные тоже прибжали,— мать воетъ, отецъ за косы меня ухватилъ — было, да жалость его взяла, выпустилъ и только рукой махнулъ. Я было имъ: ‘мертваго родила,’ да на бду на мою былъ въ ту пору писарь отъ становаго, услыхалъ, тутъ же въ баню сейчасъ прибжалъ. Я все на полу, и подняться силы нту. Писарь этотъ сталъ младенца смотрть. ‘Какой мертвый!’ слышу: ‘а это что? видишь отъ ногтей слдъ,— вотъ на щек разъ, вотъ на ше два, три. Задушила.’ Крикъ пошелъ, шумъ. У меня головушка кругомъ. ‘Связать’ кричитъ, ‘подводу нарядить. Въ станъ сейчасъ.’ И откупиться-то было не чмъ, сами только-только сыты. Вотъ и пошла я по острогамъ гулять.
Аграфена пріостановилась, слезы текли у нея по щекамъ, оставляя полосы на ея бдномъ лиц, котораго не удавалось ей и умыть столько времени. Священникъ внимательно слушалъ ее, и хоть бы одно слово, одно выраженіе глазъ ея или губъ обличало то зврство, съ какимъ она убила мальчика въ приказ. Онъ призадумался и потомъ спросилъ:
— Какъ-же это съ тобой здсь-то случилось? По всему видно, что женщина ты не злая. Вотъ мн говорили, и тамъ еще, дома-то, при суд, ты что-то сдлала такое. Не знаю только, правда-ли?
— Правда, батюшка, правда, отвчала грустно Аграфена,— только сама я въ этомъ не вольна?
— Какъ-же такъ не вольна?
— Находитъ это на меня. И не помню сама, что длаю.
Священникъ спросилъ ее, не припоминаетъ-ли она, какъ случилось это съ нею въ первый разъ,— и Аграфена принялась продолжать свой прерванный разсказъ.
— До самой до той поры я никогда чиновниковъ не видала. Въ нашу глушь кому быть? Сама же я дальше поля изъ нашей деревни не вызжала никогда. Назжалъ, случалось, тоже становой, да рдко, и того не доводилось видть. Хоронишься бывало отъ него. Страсти такія по деревн-то разсказываютъ. Говорятъ, только въ руки къ нимъ попасть — бда! И точно оно такъ,— узнала и съ той поры эту бду. Мн тогда посл родовъ и оправиться не дали,— привезли меня связанную въ становую квартиру. Младенца мертваго тоже. Свидтелей набрали. Я и съ мыслями собраться не могу, точно пьяная, или но сн. Всю меня ломитъ,— всякая косточка поетъ. Привели меня къ становому. Руки позади связаны. Писаря тутъ сидятъ. Вошелъ онъ,— прямо ко мн. ‘Сама? говоритъ, задушила?’ — ‘Я говорю, нтъ’.— Онъ ближе ко мн. ‘Сама?’ говоритъ. Виномъ отъ него несетъ, глаза злые… Ноги меня не сдержали. Упала я на полъ. Что ужъ со мной тутъ было, не помню. И какъ меня въ городъ везли,— и этого не знаю. Очнулась я уже въ острог,— страхъ меня такой взялъ, что и сказать не могу.— И только, кто взойдетъ ко мн, вся я задрожу. Только эти ихъ пуговицы свтлыя завижу, точно у меня голова помутится. Кинуться мн хочется. Что подъ руку попало, тмъ бы и ударила,—и уже не вижу ничего, не понимаю и сама, что длаю.— Какъ повели меня въ первый-то разъ въ судъ,— обступили меня тамъ чиновники,— что я такое сдлала, что схватила, ничего не знаю.— я тутъ ужь повели объ томъ дло, что я чиновника ранила. Допрашиваютъ меня, показываютъ мн чиновника этого… Ну, что я отвчать стану, когда ничего не знаю сама, ничего не помню.— Такъ вотъ и здсь-то какая-то бда вышла. А я одно только помню, испугалась я страшно, какъ насъ въ приказъ-то привели. Наскочилъ на меня кто-то изъ приказныхъ-то, крикнулъ на меня грозно таково, схватилъ меня за плечо и толкнулъ отъ себя. Что дальше было, хоть убей меня — не знаю.’
Больше ничего не могъ узнать отъ бдной Аграфены молодой священникъ. Но довольно было и этого. Онъ постарался внушить судьямъ и слдователямъ кротость и снисхожденіе къ подсудимой. Усплъ-ли только?
Что сталось съ Аграфеной, мн неизвстно наврное. Но, кажется, она умерла до конца слдствія.