Габриэле Д‘Аннунцио
Габриэле Д‘Аннунцио
Агония
Агония
Перевод Н. Бронштейна
I
I
II
II
Агония, Д-Аннунцио Габриеле, Год: 1910
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Когда донна Легация вошла в комнату и с видом бесконечной грусти внесла на своих прелестных полных руках больное животное, ее с волнением окружили дочери-подростки и стали громко и жалобно причитать. Женские голоса заглушались шумом людной улицы, врывавшимся в комнату через открытые окна, к жалобным стонам девочек примешивались выкрикивания какого-то уличного лекаришки, который во всю глотку восхвалял у самого окна свои целебные зелья и чудодейственные порошки.
Легкая дрожь пробежала по телу собаки, которая до сих пор спокойно лежала на руках госпожи. Она содрогалась вся до кончика хвоста и пыталась приподнять веки, чтобы взглянуть большими, полными благодарности глазами на своих друзей, ласково проводивших руками по ее спине. Она с трудом поворачивала голову, точно сухожилия ее шеи утратили свою гибкость, из полуоткрытой пасти, между двумя большими острыми клыками, свешивался край языка, похожий на красный лист с синеватыми жилками. Нижняя челюсть, в том месте, где сквозь редкую шерсть просвечивала розоватая кожа, была слегка смочена слюной. Легкие работали с трудом, издавая временами хрип, ноздри, края которых с каждой минутой становились все суше и тверже, были похожи на два шершавых трюфеля.
— О Санчо, бедный Санчо! Что случилось с тобой? Что такое, бедная моя деточка? Бедный мой старичок!..
Все тише и нежней становились причитания мягкосердных девочек, под конец они сменились бессвязным лепетом слов, жалобных восклицаний и нежностей. Всем хотелось погладить Санчо по голове, взять его за лапку, пощупать кончик его носа. Донна Летиция с материнской заботливостью держала на руках дорогую ношу, ее толстые и белые пальцы с припухшими, как от болезни, суставами, нежно поглаживали грудь и густо обросшую шерстью спину Санчо.
Сквозь светло-зеленые парусиновые занавеси в комнату проникал солнечный свет. Пахло свежестью моря. Восемь раскрашенных гравюр в черных рамах украшали стены, обои которых пестрели желтыми узорами. На старинном комоде стиля XVIII столетия, с розовой мраморной доской и медной обивкой, между двумя маленькими зеркальцами, стоящими на серебряных ножках, красовался в стеклянном кувшине великолепный букет восковых цветов. На камине блестела пара позолоченных канделябров с непочатыми восковыми свечами. Музыкальный ящик из папье-маше с фигуркой обезьяны в мавританском костюме безмолвно смотрел со столика соррентской работы, украшенного мозаичными узорами. Множество стульев, на спинках которых были изображены сцены из пастушеской жизни. Софа стиля Empire и два кресла стиля Moderne дополняли впечатление необычайного смешения вкусов обитателей этого дома.
Когда больную собаку уложили в одно из кресел, в комнате на некоторое время водворилась тишина. Санчо, вероятно, почувствовав боль, вздрогнул, стал ворочаться, чтобы принять удобное положение, и положил голову на ручку кресла, но его задние лапы подогнулись, и он снова лег, закрыв глаза и тяжело дыша, точно его внезапно охватило сонное состояние. Толстая кожа несколькими складками свисала с его широкой груди. Углы верхней губы опустились на челюсти, и болезнь придала бедному животному жалкий и вместе с тем потешный вид, какой бывает у карликов, задыхающихся от тучности.
Безмолвно обступили девочки своего занемогшего любимца, их охватила глубокая жалость и предчувствие неизбежного несчастья. В течение многих лет Санчо был их любимым товарищем, предметом их нежных забот, безопасным доверенным их помыслов и молчаливым свидетелем их детских печалей. Санчо родился и вырос в их доме. Это был толстый дворняга неизвестного происхождения, неуклюжий, ленивый и прожорливый, как все подобные животные. Но с течением времени в его круглых глазах появилось почти человеческое выражение преданности. Он оживленно вилял обрубком хвоста в часы досуга, умел бегать на трех лапах и с забавными ужимками сворачиваться клубком. Весело было смотреть, как он с резвостью морской свинки прыгал по молодой весенней травке.
Все эти чудные воспоминания волновали чувства девочек.
— Когда же наконец придет доктор? — нетерпеливо спросила Теодолинда, самая младшая, которая со своим напудренным лицом и рыжими волосами, широкими космами ниспадавшими на лоб, выглядела маленькой обезьянкой.
Иногда больное животное тяжело хрипело, открывало глаза и смотрело по сторонам медленным, кротким, умоляющим взглядом, тем взглядом, который, благодаря нервным морщинкам в углах век и двум темным линиям, по которым стекали слезы, казался еще более человеческим. Когда донна Летиция попыталась влить ему в рот ложку укрепляющего бульона, он высунул свой подвижной язык и стал ворочать им во все стороны, силясь проглотить пищу, но не мог сомкнуть оцепеневшие челюсти.
Но вот в передней послышался голос появившегося наконец доктора Зензуино, и в комнату вошел господин, широкое лицо которого сияло здоровьем и благополучием.
— О, дон Джованни, вылечите Санчо! Он умирает! — послышался чей-то жалобный голос.
Доктор бросил быстрый взгляд на огорченную семью, членов которой он в течение многих лет пичкал без всякого толку мышьяком, железом, железистым маслом и левико, он весело сверкнул своими золотыми очками, посмотрел на больное животное с любопытством исследователя и медленно и отчетливо проговорил:
— Я полагаю, что у нас налицо случай паралича челюстей и в то же время ослабление деятельности находящейся под нижней челюстью слюнной железы. Болезнь эта является следствием поражения нервной системы, вероятно — центра ее, головного мозга, первопричина ее — наследственность или слишком обильное питание, и принадлежит этот недуг к виду быстро прогрессирующих. Во время своего развития болезнь эта, поражая орган за органом, мало-помалу парализует все функции жизненных отправлений тела, а когда достигает главного центра жизненных функций, то есть центра кровообращения или дыхания, то наступает смерть…
Эти ужасные слова произвели удручающее впечатление на нежные души детей, а цветущие щеки донны Летиции заметно побледнели.
— Я полагаю, что развитию болезни содействовало обильное питание, — безжалостно добавил дон Джиованни.
Угрызения совести пробудились при этом приговоре в душах девочек, почувствовавших себя сильно виноватыми перед Санчо, прожорливость которого они поощряли. И с выражением неутешного горя Теодолинда спросила доктора:
— Так, значит, ничем нельзя больше помочь?
— Попробуем. Я рекомендовал бы приложить к затылку горчичный пластырь, — ответил доктор, после чего любезно распростился с присутствующими.
Санчо хотел соскочить с кресла, но у края его замешкался, почувствовав, что у него не хватит сил сделать соответствующий прыжок, и с мольбой стал просить помощи своими жалкими глазами, которые уже потеряли свой блеск, подобно двум темным спелым виноградинкам, подернутым беловатой тканью. Его упитанное тело от болезни ослабло, и Санчо выглядел одряхлевшим, красноватый кончик морды, покрытый длинными реденькими волосками, принял желтоватую окраску, рассеченные уши по временам вздрагивали, заметная дрожь пробегала также по белой шерсти.
Тогда Изабелла, самая чувствительная из пяти сестер, унаследовавшая от отца, по жестокости судьбы, большой нос и низкий лоб, с огорченным лицом подошла к своему страдающему другу и нежно взяла его на руки, чтобы посадить на пол.
Сначала Санчо постоял с минуту, не будучи в состоянии двинуться с места, выгнув спину, подняв голову и тяжело дыша, потом поплелся, пошатываясь и хромая, как животное, которому перебили обе передние лапы. По-видимому, ему хотелось пить. Когда ему подсунули блюдечко, он попробовал коснуться языком воды, но все возраставшая слабость затрудняла даже и это движение. После нескольких тщетных попыток он снова присел на задние лапы, а мордочкой уперся о передние, словно хотел освободиться наконец от железного намордника, который его так мучил.
В его движениях проглядывало что-то человеческое, в глазах отражалось так много мольбы и так много чисто человеческого отчаяния, что донна Летиция вдруг разразилась слезами.
— Мой бедненький песик! Кто бы мог сказать все это, мой бедненький старичок.
Волнение девочек достигло высшей степени. Теодолинда подняла умирающее животное, перенесла его на диван и просила отыскать ножницы: нужно перестать отдаваться отчаянию и испробовать последнее средство.
— Изабелла! Мария! Ножницы! Идите сюда!
Побледневшие от волнения лица девочек склонились над собакой, которая снова закрыла глаза, обжигая горячим дыханием руки своей благодетельницы, которая, преодолев первоначальную брезгливость, принялась медленно стричь шерсть на спине животного, время от времени она останавливалась и сдувала волосы с оголенного места. Но вот она дошла до жирного затылка… О ужас! Какое грустное и потешное зрелище представляла теперь бедная собака!
От свежего ветерка занавеси балкона надулись, словно два паруса. В комнату ворвался веселый гул шумной улицы. В глубине на фоне бледно-золотого вечернего неба обозначались контуры бедных домиков. Черный дрозд засвистел свою незатейливую песенку.
В это время с верхнего этажа спустилась красавица невестка донны Летиции, Наталья, с ребенком на руках. У Натальи было овальное лицо нежно-розового цвета, на котором вырисовывались голубые жилки, очень светлые глаза и прозрачные ноздри, — короче, это было соединение всех прелестей блондинки с непокорными волнами черных кудрей. При всей ее красоте и изяществе на ее наряде и всей фигуре лежало некоторое нерадение, равнодушие к своей внешности: во всем видна была мать, которая сама кормит своего ребенка.
Лишь только увидела она остриженную собаку, как ею овладел приступ смеха, которого она никак не могла удержать.
— Ха, ха, ха, ха!
Как?! Наталья могла смеяться, когда умирал бедный Санчо? Чувствительные девочки бросили негодующий взгляд на бесцеремонную и жестокосердую золовку. Та, продолжая смеяться, как ни в чем не бывало подошла к дивану и нагнулась к животному вместе с ребенком. Голенький ребенок начал тянуться своими беспокойными ручонками к собаке, он барахтался, полный естественной радости, и бормотал непонятные слова еще влажными от молока губками. И доброе животное, привыкшее подставлять свою голову этим ручкам, почувствовало во всем больном теле прилив нежной дружбы, и в его глазах заискрилась последняя вспышка признательности.
— Бедный Санчо Панса, — пробормотала Наталья и отняла от собаки ребенка, который чуть не испачкал пальцы пеной. Ребенок скривил свою влажную мордочку, собираясь заплакать, но мать тотчас закружилась с ним по комнате, начала качать его и подбрасывать вверх. Вот она остановилась у музыкального ящика и завела его ключиком. Обезьянка открыла свой рот, захлопала глазами, завертела хвостом и, казалось, вся ожила под знакомые звуки гавота. Задрожала комната от веселой пляски, и головка Натальи закачалась в такт. Комната была озарена приятным светом, от стоявших на балконе вазонов с цветами распространялся нежный запах гвоздики.
Вероятно, Санчо уже ничего не слышал. Жгучий горчичный пластырь на его затылке заставлял его по временам вздрагивать, он слабо взвизгивал и опускал голову. Стиснутый зубами, посиневший, почти черный язык утратил уже всякую подвижность. Глаза, покрытые теперь синеватой влажной пленкой, выдавали страдание лишь тем, что в углах глазных впадин быстро мелькал кусочек белка. Лишь ресницы чуть-чуть вздрагивали, когда судорога пробегала по всему телу. Изо рта обильно лилась пена. Приближался момент удушья.
— Наталья, перестань! Разве ты не видишь, что Санчо умирает? — гневно спросила Изабелла и залилась слезами.
Но гавота нельзя было прекратить на середине. Тихо и мягко лились звуки над умирающей собакой. Сумеречные тени медленно заползали в комнаты, и занавеси колебались от ветра во все стороны.
Донна Летиция не в силах была смотреть на страдания животного: заглушая всхлипывания, она вышла из комнаты. Со слезами на глазах одна за другой последовали за ней девочки. Их молодые сердечки сжимались от горя. Осталась только Наталья, которая с любопытством нагнулась к умирающей собаке.
И как раз в тот момент, когда раздался заключительный припев гавота, добрый Санчо скончался под музыку, как герой одной итальянской мелодрамы.