Алексей Будищев
Алексей Будищев
Агашка
Агашка
—————————————————-
Агашка, Будищев Алексей Николаевич, Год: 1901
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Земский начальник Талыбин, молодой и нервный блондин, сидит у себя в камере за столом, накрытым красным сукном. На его груди совершенно новенький должностной знак. В камере душно и сумрачно, пахнет овчиною и человеческим потом. Перед земским начальником, в двух шагах от стола, стоят двое — один еще молодой парень лет 22-х, рябой и угрюмого вида, другой пожилой, с подобострастно смеющимися глазами. На молодом надет рваный полушубок, на пожилом — выцветшая чуйка, какие носят мещане. Еще дальше, у стены, на скамьях сидят несколько мужиков в полушубках и с вспотевшими лбами.
Земский начальник долго перелистывает бумаги, затем поднимает от бумаг глаза и, обращаясь к угрюмому парню, спрашивает:
— Вы Агап Дудырин, так? А вы мещанин Пестравочкин? — переводит он взор на выцветшую чуйку.
И тот и другой кивают головами.
— Так вот, Агап Дудырин,— продолжает земский начальник:—вы обвиняетесь в том, что в ночь с 27-го на 28-е декабря, будучи на сельских гумнах, вы поранили выстрелом из ружья пеструю свинью, принадлежащую мещанину Пестравочкину. Признаете ли вы себя виновным?
Угрюмый парень смотрит некоторое время на земского начальника, а потом переводит глаза куда-то в бок.
— Я, ваше благородие, — наконец говорит он, с трудом вытягивая из себя слова, — я, ваше благородие, допреж того говорил ей: брось, говорю, Агашка, это, не вводи меня в грех, буде, говорю, побаловалась и буде. А она, на место того…
— Кто она? — перебивает его земский начальник.
— Кто она? Жена моя Агашка, — говорит парень.
Земский начальник нетерпеливо передергивает плечами.
— Да я вас совсем не о жене вашей спрашиваю! — вскрикивает он: — Вы ранили выстрелом из ружья свинью Пестравочкина и поэтому должны отвечать по закону, во-первых, за поранение животного, а во-вторых, уплатить Пестравочкину издержки в размере пяти рублей. Так вот, что вы скажете в свое оправдание?
Парень молчит и тяжело отдувается, от напряжения на его лбу выступает пот, похожий на капли воска.
— Да я вот что скажу, — вытягивает он из себя: —я дорежь того ей говорил: брось, говорю, Агашка, баловство…
— Да вы опять о том же! — вскрикивает земский начальник: — Слушайте, вы дураком не прикидывайтесь и говорите по порядку. В ночь с 27-го на 28-е декабря вы были на сельских гуннах? Да?
— Были.
— Что же вы там делали?
— Ничего не делали.
— Так зачем же у вас в руках было ружье?
— А нешто палкой зайца убьешь? — спрашивает в свою очередь парень: — Я на гумнах зайца караулил, — добавляет он: — к просяным одоньям заяц ходит.
— Ну, вот и отлично, — говорит земский начальник, очевидно улавливая какую-то нить и радуясь этому: — И так, вы сидели на гумнах и ждали зайца. Что же было потом?
— Потом, смотрю, она на гумна катит.
— Кто она?
— Агашка, жена. Я к ней, брось, говорю, Аганя, баловство, не вводи в грех, а она ничего, только глазами хлопает, я опять к ней: брось, говорю, Аганя, сделай милость. А она на место того — хрю-хрю и головой вот эдак! — парень крутит головою и продолжает: — Крутит она головой и хрюкает: не могу, дескать, я этого бросить. Тут у меня к сердцу подкатило, я в нее из ружья и шарахнул. В жену, то-ись, свиньей она у меня обертывается.
Парень умолкает.
Земский начальник смотрит на него широко открытыми глазами, смотрит он долго и пристально, как бы что-то соображая я, наконец, с расстановкой выговаривает:
— Так вы стреляли в свинью Пестравочкина, так как были уверены, что это ваша жена Агафья, обернувшаяся свиньей? Так?
Очевидно, земский начальник произносит эти слова с трудом, пугаясь звука собственного голоса, и в конце речи даже вздрагивает плечами.
— Так? — повторяет он, как бы со страхом.
— Конешно, вижу она, — флегматично отвечает парень.
Смысл фразы его, напротив, нисколько не пугает и видно, что он произносит ее с тою же уверенностью, с какою Галилей говорил свое ‘вертится’.
— Что же было потом? — продолжает допрос земский начальник.
— Потом, я двух понятых взял, — угрюмо отвечает парень: — все, как по закону, и в избу пошли. Приходим, Аганька на лавке лежит, я к ней: скидавай, говорю, Аганя, сарафан, мы тебя свидетельствовать будем, потому, думаю, на пояснице от дроби знак должен быть у ней, у Агани, то-ись.
Парень умолкает, так как со скамьи у стены поднимается высокий мужик с лицом солдата и говорит:
— Знака, ваша бродь, быть не могло, так как он не по закону делал. Я ему говорю: Аган, слушай! Возьми ты от старой собаки клок, вымочи ты его в шкипидаре и этим самым клоком дробь пришыжи.
— Я шкипидара нигде не нашел, — вяло отвечает парень: —на барский двор ходил, нет, говорят.
— А вы кто такой? — опрашивает земский начальник солдата.
— Мы — полицейский сотский. Я понятым у Агапа был, Агафью ходили свидетельствовать, то есть.
— И вы по этому делу вызваны?
— Никак нет, мы на счет хомутов.
— Ну, так посидите и помолчите. Что же было потом? — добавляет земский начальник, обращаясь к парню, между тем как на его лице постепенно растет выражение боли и ужаса.
— Я ей говорю: скидавай, Аганя, сарафан — отвечает парень:— а она бух в ноги: не срами, грит, перед людьми. Тут у меня в глазах потемнело, уцепил я ее за косы и по полу возить зачал. Учу, стало быть.
— Полицейский сотский! — вскрикивает земский начальник и в его глазах загораются огоньки: — сотский! И он смел в вашем присутствии истязать жену? Вы тут же были?
Солдат поспешно поднимается с лавки. Лицо у него умиленное, очевидно, он очень доволен, что ому приходится фигурировать перед публикою. С минуту он охорашивается и затем говорит:
— Никак нет, ваша бродь, в эту минуту нас в избе не было, мы за чересседельником бегали.
— Чересседельником мы руки Агане скрутили, — угрюмо поясняет парень.
— Чтоб не чаряпалась, — добавляет сотский с умиленным лицом: — мы тоже знаем, ежели эндакая женщина очаряпает, человек взбеситься должен.
— Мы тоже жалованье не даром берем, — добавляет он, самодовольно оглядывая мужиков.
Те глядят на него одобрительно.
Между тем, земскому начальнику кажется, что в камере расплывается какое-то темное облако и застилает собою все. Он с негодованием глядит на всю камеру и на его лице снова трепещет выражение ужаса.
— Послушайте, — начинает он: — неужто вы, все здесь присутствующие, верите, что человек может превращаться в зверя?
Камера молчит и тяжело дышит.
— И вы, вы тоже верите этому? — глядит начальник на Пестравочкина.
Тот слегка изгибается перед начальством и отвечает:
— Нет, я этому не верю, человек в зверя перекидываться не может.
Лицо земского начальника несколько оживляется.
— Ну, вот видите: — восклицает он — есть же среди вас такой, который не верит.
— Человек в зверя перекидываться не может, — продолжает между тем Пестравочкин: — но зверь в человека может. Был у нас в селе Пенжове баран…
У земского начальника опускаются руки, лицо его сразу как-то худеет. С минуту он молчит и затем мрачно продолжает допрос:
— И вы давно бьете так свою жену? — спрашивает он парня.
— Третий год учу, не выучу, — отвечает тот: — люди говорят ‘брось’, не могу, потому жалко. Извольте хоть сами ее спросить: зря я ее пальцем не трогаю, а за это учу, потому не балуй!
— А она где? — спрашивает земский начальник.
— В санях лежит, вместе со мной приехала. Извольте ее спросить.
— Сотский, позовите Агафью Дудырину, — говорит земский начальник и умолкает, зажмурив глаза. Ему страшно глядеть на камеру.
Через минуту в камере появляется Агафья. Лет ей не более двадцати, лицо худое и бледное, с подтеками около ушей, а в ее больших глазах ужас и тьма. Идет она как-то неестественно, как бы вся извиваясь, и точно помимо всякого участья собственной воли. По этой походке, по глазам, полным ужаса, и по крепко сжатым губам видно, что она измучена вся, до последней степени. Подойдя ближе, она внезапно падает на колени и начинает истерически всхлипывать.
— Судья праведный, милостивец! — бормочет она, тряся головою: — не вели казнить, ни в чем я перед ним неповинна… Тетка у меня была… Это правда… не утаю, та свиньей перекидывалась, все видели, а я… напраслина это… зря болтают…
Она всхлипывает. От судорожных движений платок с ее головы сползает, обнаруживая белую шею, исполосованную до крови чересседельником.
— Напраслина эта… зря болтают… не срами перед людьми, судья праведный!.. — исступленно вскрикивает она и истерически рыдает, припадая лицом к заплеванному полу. Кажется, она уверена, что ее привели сюда для освидетельствования. Несколько минут она рыдает так, не поднимаясь с пола, и ее всю коробит, как тонкую ветвь на огне.
Это переполняет чашу терпения земского начальника.
Он вскакивает с бледным лицом и судорогами на губах и начинает говорить. Говорит он долго, задыхаясь и порою вскрикивая, как женщина.
— Посмотрите, что вы сделали с этою женщиной! За что вы ее измучили? Как вы смели и кто дал вам на это право? Вы все в этом виноваты, все, все, и все вы за это ответите! До сих пор я был к вам добр, потому что я не знал вас и думал, что вы люди. А теперь я вижу, кто вы! Я вижу, что вы звери без жалости, без сердца, без разума и смысла, и я вам себя покажу! Вы — людоеды, вас можно сдерживать только намордником, как цепных собак, и я буду поступать с вами именно так! Я буду с вами жесток и не ропщите, вы виноваты в этом сами! Вы верите, что люди могут превращаться в зверей, и я тоже уверовал в это, глядя на вас! Вы — звери, звери с головы до ног!..
В продолжение этой речи Талыбин обводит присутствующих горячим взглядом и на минуту ему кажется, что все эти рваные мужики делаются похожими на Агафью и что в их главах тот же ужас и тьма, но он уже не может остановиться. Его точно несет волною. При последних словах голос начальника обрывается и он добавляет чуть ли не шепотом, указывая на Агафью:
— Уведите, ради Бога, эту мученицу!
Сотский, кокетливо придерживая шашку, уводит рыдающую Агафью вон.
Когда он возвращается в камеру, земский начальник, с лицом белым как мел, резко царапая бумагу, пишет приговор. В камере тихо. Сотский подсаживается к рваному мужичишке и шепчет ему на ухо, кивая на начальника:
— В субботу лучше у него и не судись, потому — пьян. Пять день крепится, ни-ни, даже на нюх не надо, а в шестой хлещет. Разболтает бутылку и прямо из горлышка буль-буль-буль!
Мужик слушает и, прикрывая рот рукою, отвечает:
— То-то я слышу, несет он, несет, а чего, даже не разобрать. Молодчага, одначе, пьян, а не качается.
Между тем, земский начальник, бросив перо, начинает читать приговор. Читает он резко и громко, с судорогою в голосе. Агат Дудырин осужден к двум неделям ареста и пяти рублям штрафа.
Осужденный долго ежится и чешет затылок и, наконец, угрюмо удаляется из камеры. На пороге сотский шепчет ему вслед:
— Я тебе говорил, вымочи в шкипидаре…
Кажется, они оба крепко уверены, что Агат осужден за невыполнение именно этого устава.
Между тем, земский начальник, все еще с дрожью в голосе, докладывает следующее дело. Через минуту до его слуха долетает исступленный вопль женщины. Агашку увозят домой…
Источник текста: Сборник рассказов ‘Разные понятия’. 1901 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.