Африканская ферма, Шрейнер Оливия, Год: 1883

Переводы
Время на прочтение: 316 минут(ы)
Скачать в PDF

АФРИКАНСКАЯ ФЕРМА.
Повсть Ральфа Айрона.

Съ англійскаго переводъ В. Г. Бекетовой.

Часть первая

ГЛАВА I.
Тни изъ дтской жизни.

ЧАСЫ.

Полная африканская луна сіяла на безоблачномъ неб, освщая обширную, уединенную равнину. Сухая песчаная почва, усянная мелкими кустиками ‘карро’ {Карро названіе мелкаго кустарника, замняющаго травяную растительность въ нкоторыхъ частяхъ южной Африки.}, невысокіе холмы, обрамлявшіе равнину, заросли молочайника, подымавшаго къ небу свои длинные, пальцеобразные побги, все было облито луннымъ сіяніемъ, которое придавало мстности чарующую, почти томительную прелесть.
Только въ одномъ мст торжественное однообразіе равнины было нарушено: по самой средин ея возвышался одинокій холмъ. То было безпорядочное нагроможденіе валуновъ, словно курганъ на могил какого нибудь великана. Изъ-подъ камней тамъ и сямъ торчали пучки тощихъ злаковъ и небольшія розетки сочной травы, а на самой вершин кургана выросла группа дикихъ грушъ: узловатыя втви ихъ были усажены крупными колючками, а въ большихъ кожистыхъ листьяхъ, какъ въ безчисленныхъ зеркалахъ, отражался лунный свтъ.
У подножія кургана расположена была ферма. Сначала шли сложенныя изъ камней ограды овечьихъ кралей {Крааль или краль — отдльная загородка среди степи, для загона скота.} и глинобитные хижины кафровъ, а за ними квадратное зданіе изъ краснаго кирпича съ тростниковою крышей. Лунный свтъ обдавалъ поэтическимъ блескомъ и его голыя бурыя стны, и деревяввую лстницу, прислоненную къ слуховому окну чердака, и жалкую кирпичную стнку, выведенную вокругъ двора и не заключавшую ровно ничего кром гладкой песчаной площади и двухъ подсолнечниковъ, посаженныхъ по сторонамъ входной двери передъ домомъ. Особенно ярко блестла цинковая крыша большого открытаго сарая и окружавшихъ его пристроекъ: отражаясь въ каждой полос металла лунный свтъ превращалъ ихъ въ потоки полированнаго серебра.
Все было погружено въ глубокій сонъ и въ жилыхъ помщеніяхъ было также тихо, какъ и на открытой равнин.
Внутри дома на просторной деревянной кровати лежала тетка Санни, толстая голландка, и безпокойно ворочалась во сн. Она легла спать, по своему обыкновенію, не раздваясь, а такъ какъ ночь была теплая и въ комнат очень душно, то ей и снились не хорошіе сны. Грезились ей не черти и домовые, которыхъ она и днемъ ужасно боялась, и не второй мужъ ея, чахоточный англичанинъ, похороненный тамъ, за страусовымъ полемъ, и не первый мужъ, молодой голландецъ, а просто снились ей т самыя бараньи ножки, которыхъ она пола за ужиномъ. Ей чудилось, что одна такая ножка застряла у ней въ горл, и потому она ворочалась съ боку на бокъ всей своей грузной особой и страшно храпла.
Въ смежной комнат, гд служанка позабыла закрыть ставни, луна врывалась блымъ потокомъ и тамъ было свтло какъ днемъ. Дв кроватки стояли вдоль стны: на одной спала двочка съ золотистыми волосами, низкимъ лбомъ и съ лицомъ, усяннымъ веснушками, но мягкій лунный свтъ скрадывалъ и этотъ недостатокъ, изобличая лишь невинное дтское личико, объятое крпкимъ сномъ.
За то на другой кровати покоилась двочка, которую можно было принять за прямое послдствіе луннаго сіянія, такъ волшебна была ея красота. Ея покрывало свалилось на полъ и луна озаряла ея обнаженные, нжные члены. На минуту она широко раскрыла глаза, посмотрла на луну и окликнула свою подругу:— Эмма!
Отвта не послдовало. Тогда она подняла съ полу покрывало, перевернула свою подушку, закуталась съ головою въ простыню и опять уснула.
Только въ одной изъ пристроекъ за большимъ сараемъ былъ человкъ, которому не спалось. Въ комнат было темно: дверь и ставни крпко заперты, ни одинъ лучъ свта не проникалъ въ строеніе. Тутъ жилъ приказчикъ, нмецъ, который крпко спалъ въ своемъ углу, скрестивъ могучія руки, между тмъ какъ большая черная борода его съ просдью мрно колыхалась на широкой груди. Но не спалъ его сынъ. Раскрывъ свои большіе глаза, мальчикъ вглядывался въ темноту и обими маленькими руками машинально разглаживалъ свое одяло, сшитое изъ сборныхъ лоскутковъ. Постелью служилъ ему ящикъ, придвинутый въ стн подъ окошкомъ, и мальчикъ только что проснулся посл перваго сна. Онъ натянулъ одяло вплоть до подбородка, такъ что если-бы и было свтло, то изъ его особы видна была-бы только курчавая голова съ шелковистыми черными кудрями, да пара черныхъ глазъ. Онъ пристально всматривался въ темноту, но ничего не могъ разсмотрть: ни источенной червями балки на потолк, ни столика съ лежащей на немъ книгой Священнаго Писанія, которую отецъ читалъ передъ отходомъ во сну, нельзя было разобрать даже гд печка, и гд шкафъ съ инструментами. Такая совершенная тьма производила на ребенка сильное впечатлніе.
Надъ изголовьемъ отцовской постели висли серебряные часы, и звонко тикали. Мальчикъ прислушивался и невольно сталъ считать удары: тикъ — такъ — тикъ! разъ, два, три, четыре… Онъ вскор сбился со счета и сталъ только слушать: тикъ — тикъ — тикъ — тикъ!…
И все тикаютъ, ни на минуту не перестаютъ, а вдь при каждомъ удар секундной стрлки какой-нибудь человкъ умираетъ? Приподнявшись на локт мальчикъ все слушалъ, слушалъ, и ему захотлось, чтобы часы пріостановились хоть на минуту.
Сколько секундъ прошло съ тхъ поръ, какъ онъ пришелъ домой и улегся спать? Пожалуй тысяча, а можетъ быть и милліонъ?
Онъ снова сталъ считать и чтобы лучше слышать слъ на постели.
‘Смерть, смерть, смерть!’ говорили часы ‘смерть, смерть!’
Это онъ разслышалъ очень ясно. И куда они дваются, вс, которые умираютъ?
Онъ быстро юркнулъ въ постель и съ головой зарылся въ одяло, потомъ черезъ нкоторое время шелковистые кудри опять вынырнули.
‘Смерть, смерть, смерть!’ тикали часы: ‘смерть, смерть, смерть! ‘
Ему вспомнились слова, прочитанныя отцомъ въ этотъ вечеръ:
‘Ибо просторны врата и широкъ путь, ведущій къ погибели, и многіе туда стремятся’.
‘Многіе, многіе, многіе!’ вторили часы.
‘Ибо узки врата и тсенъ путь ведущій ко спасенію и не многіе отыщутъ его’.
‘Нтъ, нтъ, нтъ!’ тикали часы.
Широко раскрывъ глаза, мальчикъ лежалъ въ темнот. И чудилось ему, что онъ видитъ множество людей, громадную черную толпу, идущую все въ одну сторону, и когда они доходили до края свта, то исчезали тамъ. И все они идутъ, и нельзя ничмъ остановить ихъ. И думалось ему, что эти несмтныя толпы непрестаннымъ потокомъ шли во вс вка, съ древнйшихъ временъ и понын: такъ шли древніе греки и римляне, а теперь милліоны китайцевъ, индійцевъ идутъ все туда-же. Съ тхъ поръ, какъ онъ легъ спать, сколько-же ихъ прошло?
‘Вчно, вчно, вчно!’ тикали часы.
— Стойтеі стойте!— крикнулъ ребенокъ.
А часы все идутъ, не переставая. Такъ и воля Божія, никогда она не измнится, никогда не посторонится, что ни длай.
Крупныя капли пота выступили на лбу мальчика. Онъ слзъ съ постели и распростерся на глиняномъ полу.
— О, Господи, Господи! Спаси ихъ!— шепталъ онъ въ мучительной тревог.— Хоть нсколькихъ! Хоть сколько нибудь! Хоть по одному, вотъ каждый разъ какъ я буду молиться! Боже мой, Боже, спаси ихъ!
И сжимая свою голову руками онъ ползалъ по полу.
О, долгіе, долгіе вка прошедшаго, поглотившіе уже столько людей! О долгіе, долгіе вка будущаго, имющіе поглотить столько же! Боже, какъ долга эта вчность, которой не будетъ конца!
Мальчикъ припалъ лицомъ къ полу и плакалъ.

Жертвоприношеніе.

Ферма при дневномъ свт производила совсмъ другое впечатлніе, чмъ при лунномъ освщеніи. Равнина представляла днемъ плоское пространство сыпучаго краснаго песку, поросшаго рдкими кустиками тощаго карро, который трещалъ подъ ногами какъ сухой трутъ и нигд не прикрывалъ собою бурой почвы. Тамъ и сямъ попадались кусты молочайника съ торчащими блдными прутьями, а по горячему песку то и дло бгали во вс стороны муравьи и жуки. Солнце обдавало такимъ жгучимъ свтомъ и кирпичныя стны фермы, и цинковыя кровли хозяйственныхъ пристроекъ, и каменныя ограды ‘кралей’, что больно было смотрть на нихъ и люди поневол жмурились. Нигд кругомъ не видать было ни одного тнистаго дерева, ни единаго зеленаго куста. Т два подсолнечника, что росли передъ дверью дома, тоже не выдерживали нестерпимаго солнечнаго блеска и понуривъ свои громадные желтые цвты уставились въ песокъ. Только какія-то наскомыя въ род цикады звонко трещали, прячась въ камняхъ большого кургана.
Наружность толстой голландки при дневномъ свт тоже нисколько не выиграла: она была теперь, пожалуй, даже хуже чмъ ночью, когда такъ грузно возилась и храпла на своей кровати. Сидя на стул среди большой передней горницы и упираясь ногами въ деревянную подставку, она утирала свое плоское потное лицо концомъ передника, пила кофе и ворчала на капскомъ нарчіи, что ‘погодку-то какую Богъ послалъ проклятую’.
Не такъ миловидна была при дневномъ свт и ея маленькая падчерица, дочь умершаго отъ чахотки англичанина: безпощадное африканское солнце выказало вс ея веснушки, а также и множество морщинокъ, на ея низкомъ лбу. Она сидла на полу вмст со своей красивой кузиной, круглой сиротой, и об низали бусы.
— Линдель,— сказала двочка съ веснушками,— отчего это у тебя бусы никогда не падаютъ съ иголки?
— Стараюсь покрпче держать,— отвчала маленькая красавица,— оттого и не падаютъ!
Приказчикъ, при солнечномъ освщеніи оказывался дюжимъ нмцемъ, одтыхъ въ очень старое поношенное платье. У него была ребяческая привычка потирать руками и энергично кивать головой каждый разъ какъ онъ былъ чмъ нибудь особенно доволенъ. Въ настоящую минуту онъ стоялъ на припек у овечьей загородки и старался объяснить двумъ маленькимъ кафрамъ, что скоро долженъ придти конецъ свта. Юные кафры, которымъ задано было нарыть навозу, перемигивались между собою, работали кое-какъ, но нмецъ ничего этого не замчалъ.
Въ пол, за курганомъ, сынъ его Вальдо пасъ овецъ. Стадо было небольшое, пыльное и грязное, а мальчикъ, съ головы до ногъ запорошенный краснымъ пескомъ, въ изодранной куртк и башмакахъ изъ сыромятной кожи, сквозь дыры которыхъ торчали его голыя пятки. Шляпа была слишкомъ велика по его голов, надвинута до самыхъ глазъ и совершенно скрывала шелковистые черные кудри. Странную фигурку представлялъ онъ изъ себя. Стадо не доставляло ему никакихъ хлопотъ, благодаря жар оно еле передвигало ноги, добиралось до молочайника въ тщетной надежд найти тамъ хоть малйшую тнь и сбившись въ кучу вкругъ такого кустика нкоторое время стояло неподвижно. Самъ пастухъ подползъ подъ тнь большого камня, торчавшаго у подножія кургана, и растянувшись на живот болталъ въ воздух своими маленькими ногами въ изодранныхъ башмакахъ.
Вскор онъ вытащилъ синій холщевый мшокъ, въ которомъ держалъ свой обдъ, и вынулъ изъ него обломокъ аспидной доски, грифель и ариметику. Тотчасъ же очень серьезно и сосредоточенно принявшись за дло онъ написалъ рядъ цифръ и началъ вслухъ складывать ихъ: ‘Шесть да два — восемь, да еще четыре — двнадцать, да два — четырнадцать, и четыре — восемнадцать’. Тутъ онъ пріостановился, потомъ повторилъ: ‘и четыре — восемнадцать, во-сем-над-цать.’ Послднее слово онъ протянулъ уже совсмъ разсянно. Грифель выпадъ изъ его руки, аспидная дощечка тоже соскользнула въ песокъ, онъ лежалъ неподвижно, потомъ началъ бормотать что-то себ подъ носъ, сложилъ руки, легъ на нихъ головою и можно бы подумать, что онъ заснулъ, если бы не бормотанье, которое по временамъ было очень явственно. Старая овца подошла къ нему и съ любопытствомъ стала его обнюхивать, но онъ не скоро поднялъ голову. Когда же онъ, наконецъ, привсталъ, то глаза его какъ-то тупо и печально устремились на дальше холмы.
— Просите — и дастся вамъ, толцыте — и отверзется,— шепталъ онъ.
Онъ слъ, мало по малу лицо его утрачивало выраженіе тупой печали и просіяло радостью. Между тмъ наступилъ полдень, солнечные лучи падали вертикально и знойный воздухъ струился надъ раскаленной землей.
Мальчикъ быстро вскочилъ, выбралъ мсто на песк, очистилъ его отъ бурьяна, потомъ набралъ двнадцать камушковъ стараясь, чтобы они были одинаковой формы и размра, палъ на колни и на расчищенномъ мст сложилъ изъ нихъ подобіе маленькаго квадратнаго жертвенника. Затмъ онъ пошелъ къ своему синему мшку съ провизіей: тамъ была всего одна баранья котлета и большой ломоть сраго хлба. Мальчикъ вынулъ то и другое, и вертя въ рук хлбъ разсматривалъ его, соображая что-то очень важное. Наконецъ онъ отбросилъ хлбъ, взялъ кусокъ мяса и возвратясь къ жертвеннику возложилъ на него котлетку, а самъ сталъ на колни и благоговйно сложилъ руки. Наврное отъ начала міра еще не бывало такого маленькаго и оборваннаго священпослужителя. Онъ снялъ свою большую шляпу, торжественно положилъ ее на землю, закрылъ глаза и началъ молиться вслухъ.
‘О, Боже, Отецъ мой, приношу теб жертву. У меня денегъ только шесть копекъ и цлую овцу на это не купишь. Если бы овцы были мои, я-бы заклалъ Теб одну, но у меня только и есть этотъ кусокъ мяса, данный мн на обдъ. Господи, сошли огонь съ неба и сожги его. Ты сказалъ: кто повелитъ гор низринуться въ море и не усомнится въ томъ, сдвинется гора и сбудется по слову его. Молю Тебя именемъ Іисуса Христа. Аминь’.
Преклонивъ колни онъ припалъ къ земл лицомъ и сложилъ руки на своихъ кудряхъ. Солнце обдавало полуденнымъ зноемъ и голову его, и жертвенникъ. Онъ зналъ, что ему предстояло сейчасъ увидть славу Божію и отъ страха у него сердце замирало и дыханіе спиралось въ груди, онъ задыхался и не смлъ поднять глазъ. Наконецъ онъ приподнялся и взглянулъ: надъ нимъ было безоблачное небо, кругомъ бурая земля, по прежнему стояли кучками его овцы, и жертвенникъ оставался какъ былъ.
Онъ поднялъ глаза къ небу: ничто не нарушало глубокаго спокойствія небесной синевы, съ удивленіемъ оглянулся онъ вокругъ, потомъ снова простерся ницъ и оставался въ этомъ положеніи дольше, чмъ въ первый разъ.
Когда онъ поднялся, опять было все тоже, только солнце растопило бараній жиръ и онъ понемногу расплывался по камнямъ.
И въ третій разъ онъ палъ на землю, а когда всталъ, то увидлъ, что муравьи пробираются къ жертвеннику. Онъ отогналъ ихъ отъ мяса, надлъ шляпу на свою разгоряченную голову и слъ въ тни камней, крпко обхвативъ колни руками. Сидлъ и ждалъ, что будетъ. Легко сказать — Богъ всемогущій, грядущій въ слав своей! А вдь вотъ, сейчасъ онъ самъ все это увидитъ.
— Богъ-то испытуетъ меня!— думалъ мальчикъ и просидлъ такъ весь день, отъ полудня до вечера. Солнце склонялось къ западу, онъ все ждалъ, вечерло и отъ овецъ пошли по земл длинныя тни, а онъ сидлъ на мст. Надежда не покидала его до той минуты, когда послдніе лучи солнца потухли за дальними холмами. Тогда онъ собралъ стадо, разметалъ жертвенникъ и, схвативъ мясо, швырнулъ его какъ можно дальше въ поле.
Онъ шелъ домой вслдъ за овцами и тяжко было у него на сердц. Онъ разсуждалъ самъ съ собою:— Богъ не можетъ-же сказать неправду, и вра у меня была, а огонь не сошелъ съ неба. Стало быть, я какъ Каинъ: Богъ отвергаетъ меня, не слыхалъ моей молитвы и не принялъ жертвы. Ненавистенъ я Богу.
Съ тяжелымъ сердцемъ шелъ онъ домой. У воротъ овечьей ограды об двочки поджидали его.
— Пойдемъ,— сказала блокурая Эмма,— давай играть въ прятки. Еще не сейчасъ будетъ темно, успемъ поиграть. Ты, Вальдо, иди къ кургану и тамъ спрячься, а мы съ Линдель не будемъ подсматривать, закроемъ глаза.
Двочки отвернулись и припали личиками къ каменной оград, а мальчикъ ползъ на курганъ, юркнулъ между камней и крикнулъ: готово!— Въ эту минуту онъ увидлъ коровьяго пастуха, выходившаго изъ другой ограды съ двумя ведрами молока. Этотъ пастухъ былъ изъ кафровъ и видъ у него былъ дикій и злой.
— Охъ!— подумалъ мальчикъ:— если онъ умретъ сегодня ночью, вдь онъ пойдетъ прямо въ адъ? Надо поскоре молиться за него, помолюсь!
Но тутъ ему пришло въ голову: — А я куда пойду посл смерти?— И онъ отчаянно началъ молиться.
— Ну разв можно такъ играть!— сказала маленькая Эмма, заглядывая въ щель между камнями и заставъ его въ какой-то странной поз.— Что ты тамъ длаешь, Вальдо? Это совсмъ не по правиламъ. Когда мы добжали до благо камня, ты долженъ ужь самъ выскочить. Такъ нельзя играть!
— Я… Я теперь буду играть какъ слдуетъ,— сказалъ мальчикъ выйдя изъ своей засады и сконфуженно переминаясь на мст: — я было забылъ, а теперь… теперь я буду помнить.
— Ты врно заснулъ?— сказала Эмма.
— Нтъ,— ршила хорошенькая Линдель, глядя на него съ интересомъ:— онъ не спалъ, а просто плакалъ.
Линдель никогда не ошибалась.

Исповдь.

Однажды ночью, года два спустя, мальчикъ сидлъ одинъ на вершин кургана. Онъ потихоньку прокрался изъ комнаты, гд спалъ его отецъ и пришелъ сюда. Онъ часто это длалъ, потому что своими молитвами и рыданіями боялся разбудить отца и потревожить его. Никто не зналъ про его печали, никто не вдалъ его великаго горя: онъ держалъ ихъ про себя и хоронилъ въ глубин своего сердца.
Сдвинувъ шляпу на затылокъ, онъ смотрлъ вверхъ на луну, но больше на листву колючей груши, росшей передъ нимъ: ея листья шевелились и блестли, блестли — такіе холодные, жесткіе, злые, точь въ точь какъ его сердце, которое такъ болзненно и тоскливо билось въ его груди. Ему казалось, что оно наполнено кусочками битаго стекла, которые задвали другъ за друга и кололи его. Онъ сидлъ тутъ уже съ полчаса и не смлъ воротиться домой, въ душную темную комнату.
Онъ чувствовалъ себя совершенно одинокимъ въ мір, и зналъ притомъ, что хуже и гршне его нтъ человка на свт. Скрестивъ руки, онъ началъ плакать, но не громко: беззвучныя рыданія потрясали его тло, а слезы оставляли жгучій слдъ на щекахъ. Молиться онъ не могъ. Ужь сколько мсяцевъ онъ молился и днемъ, и ночью, и вотъ теперь больше не могъ. Когда слезы высохли, онъ обхватилъ загорлыми руками свою наболвшую голову. Еслибы хоть кто нибудь подошелъ къ нему, приласкалъ его, бднаго, неуклюжаго малютку! Сердце его разрывалось на части.
Съ опухшими отъ слезъ глазами онъ сидлъ на плоскомъ камн, на вершин кургана, а колючее дерево, блестя и перебирая своими жесткими листьями, кивало и подмигивало ему. Мальчикъ долго сидлъ смирно, потомъ всталъ на колни и поклонился въ землю. У него на душ была тайна и онъ носился съ нею цлый годъ. Онъ не ршался самъ себ признаться въ этой тайн, не смлъ вдумываться въ нее, но весь годъ носилъ ее въ себ.— ‘Я ненавижу Бога!’ — промолвилъ онъ въ ужас. Втеръ подхватилъ эти слова, пронесся съ ними между камней, проскользнулъ среди листьевъ колючаго дерева, и замеръ не дойдя до подножія кургана.
Кончено! Теперь эти слова сказаны.
— Люблю Іисуса Христа, но Бога — ненавижу!
Втеръ снова подхватилъ и унесъ эти звуки. Тогда мальчикъ всталъ, оправился и застегнулся плотне въ свою старую куртку. Для него было несомннно, что онъ теперь пропащій человкъ. Но это было ему все равно. Если половина человческаго рода пропащая, отчего же и ему не пропадать? Онъ больше не въ силахъ былъ умолять о милосердіи. Такъ лучше, по крайней мр, наврное знаешь, что погибъ — и кончено. Да, лучше ужь такъ.
Онъ сталъ спускаться съ кургана, направляясь домой.
Такъ лучше! Да, но какое страшное одиночество, какая подавляющая тоска! И сколько еще такихъ ночей впереди! Цлый день носить на сердц эту притупленную муку и знать, что ночью она проснется и будетъ глодать тебя!
Случается, что взрослый человкъ иметъ право торговаться съ судьбой въ такомъ род: — Длай со мною что хочешь, расточай мн самые тяжкіе удары, только не давай мн никогда такъ мучиться, какъ я мучился будучи ребенкомъ!
Дтское страданіе именно тмъ бываетъ ужасно, что душа ребенка такъ одинока, а невдніе его такъ полно.

ГЛАВА II.
Планы будущаго и живопись у бушменовъ.

Наступило лто тысяча восемьсотъ шестьдесятъ второго года и стояла жестокая засуха. Вся страна изъ конца въ конецъ страстно жаждала воды. И люди, и зври обращали глаза къ небу: но сводъ небесный въ ту пору уподобился гигантскому своду раскаленной печи. Со дня на день, съ мсяца на мсяцъ, на ферм вода въ запрудахъ убывала, овцы колли въ пол, рогатый скотъ еле держался на ногахъ, медленно бродя по равнин въ поискахъ за кормомъ. Проходили недли и мсяцы, а солнце пекло все также пристально, взирая съ безоблачнаго неба, кусты карро превратились въ голый бурьянъ, разсыпавшійся мелкою пылью, и одни лишь молочайники, словно упрямыя изсохшія старухи, продолжали воздвать свои тощіе пальцы къ небу, тщетно моля о дожд.

* * *

Подъ вечеръ одного изъ длинныхъ дней этого знойнаго лта, на томъ склон кургана, который былъ подальше отъ дома, сидли дв знакомыя намъ двочки. Он подросли съ той поры какъ играли тутъ въ прятки, но все еще были дтьми.
Одежда ихъ сшита была изъ грубой ткани темнаго цвта, синіе передники достигали почти до полу, обувь состояла изъ башмаковъ домашней работы, стаченныхъ изъ сыромятной кожи.
Он угнздились подъ навсомъ выдавшейся скалы, на поверхности которой еще можно было различить старинную бушменскую живопись: красная и черная краска вполн сохранилась благодаря каменному навсу, служившему имъ защитою отъ втра и дождя. Рисунокъ изображалъ — конечно въ каррикатурномъ вид — быковъ, слоновъ, носороговъ и еще какого-то звря съ длиннымъ рогомъ, подобнаго которому никто никогда не видалъ въ натур, да и не увидитъ.
Двочки сидли спиной въ этой живописи. Въ передникахъ у нихъ были разложены нсколько листочковъ папоротника и хрустальника {Хрустальникъ — Mesembryanthemum cristallinum — растеніе съ мясистыми листьями, расположенными розеткой и усянными прозрачными пузырьками, похожими на льдинки или хрустальные шарики.}, съ большимъ трудомъ разысканныхъ между камнями.
Эмма сняла свою широкополую коричневую шляпу и стала энергично обмахивать ею свое раскраснвшееся лицо. Ея товарка низко наклонила голову, разсматривая листья у себя на колняхъ, потомъ выбрала листокъ хрустальника и приколола его булавкою къ нагруднику своего синяго передника.
— Брильянты должно быть похожи на эти капельки,— сказала она, внимательно разглядывая листокъ и пробуя раздавить ноготкомъ одинъ изъ прозрачныхъ пузырьковъ.— Когда я выросту,— продолжала она,— я буду носить настоящіе брильянты, точно такіе, какъ эти, и стану пришпиливать ихъ къ волосамъ.
Собесдница ея вытаращила глаза и наморщила лобъ.
— Гд же ты ихъ возьмешь, Линдель? Вдь эти камешки, что мы вчера собирали, не брильянты, а самые простые кристаллы. Такъ и Оттонъ говорилъ.
— Ты думаешь, что я на всю жизнь останусь здсь?— сказала Линдель и верхняя губка ея презрительно дрогнула.
— Н-нтъ,— отвчала Эмма,— когда нибудь, конечно мы куда нибудь удемъ, но теперь намъ только двнадцать лтъ, а до семнадцати нельзя выходить замужъ. Значитъ, четыре года… да нтъ! пять лтъ еще ждать, а это очень долго. И когда выйдемъ замужъ, можетъ случиться, что у насъ не будетъ брильянтовъ.
— А ты думаешь, что я до тхъ поръ стану здсь дожидаться?
— Куда-же ты днешься?— спросила Эмма.
Линдель раздавила листокъ хрустальника между пальцами.
— Тетя Санни гадкая старуха!— сказала она.— Когда твой отецъ женился на ней, онъ былъ при смерти и думалъ, что она лучше англичанки управится съ хозяйствомъ, да и за нами присмотритъ. Онъ говорилъ ей, что насъ надо послать въ школу, дать намъ образованіе. А она что длаетъ? Все только копитъ, копитъ для себя, а для насъ хоть-бы какую-нибудь старую книжонку купила. Она съ нами не дурно обращается, а почему? Потому, что боится призрака твоего отца. Сегодня утромъ она говорила своей готтентотк, что хотла-бы тебя побить за то, что ты разбила тарелку, да дня три тому назадъ слышала въ кладовой за дверью какъ кто-то шуршитъ и ворочается, и знаетъ, что это твой отецъ приходилъ ее попугать. Она гадкая старуха!— прибавила двочка, швырнувъ листокъ подальше,— а все таки я буду учиться въ школ.
— Какъ-же такъ, коли она не пускаетъ?
— Я ее заставлю пустить.
— Какъ-же ты заставишь?
Но двочка не обратила вниманія на этотъ вопросъ и сложила ручки на колняхъ.
— А зачмъ-же теб узжать?— продолжала Эмма.
— Чтобы пробить себ дорогу — произнесла Линдель съ разстановкой,— ничего нтъ лучше какъ набраться побольше ума, все узнать и быть образованной.
— Мн-бы не хотлось въ школу!— настойчиво сказала двочка, поднявъ свое весноватое личико.
— Теб и не нужно,— сказала Линдель.— когда теб минетъ семнадцать лтъ, эта голландка уберется отсюда, и ферма, и все, что на ней есть, будетъ твое собственное. Ну, а я — другое дло. У меня ничего нтъ. Мн надо учиться.
— О, Линдель! Я теб отдамъ тогда часть овецъ!— сказала Эмма съ внезапнымъ порывомъ жалости и великодушія.
— Мн не нужно твоихъ овецъ,— медленно проговорила Линдель, задумчиво наклонивъ голову, между тмъ какъ румянецъ все ярче выступалъ на ея нжномъ лиц.— Я хочу, чтобы у меня было все свое. Когда я выросту большая, я все, все узнаю. И я буду богатая, пребогатая. Не только по праздникамъ, но и въ будни буду одваться въ самыя лучшія блыя шелковыя платья, и розовые бутончики стану носить, вотъ какъ у той дамы на картинк, что въ спальн у тетки Санни. И юбки у меня будутъ вышитыя, да не у подола только, а вс, вс сплошь…
Помянутая дама на картинк была ничто иное какъ страница изъ моднаго журнала, которую тетка Санни откуда-то добыла и наклеила на спинку своей кровати, а двочки благоговли передъ этимъ великолпнымъ видніемъ.
— Да, это было-бы хорошо!— молвила Эмма, но, по ея мннію, то былъ чудный сонъ, которому, конечно, не суждено осуществиться.
Въ эту минуту у подножія кургана появились дв фигуры: одна, худая, блая съ рыжими ушами принадлежала собак, а другая ея хозяину, неуклюжему малому лтъ четырнадцати, съ тяжелой походкой въ развалку. Это и былъ Вальдо, овечій пастухъ. Собака проворно вскарабкалась на курганъ, хозяинъ послдовалъ за нею медлительно. По прежнему все его платье сидло на немъ мшкомъ, куртка была слишкомъ велика, рукава на половину засучены вверхъ, на ногахъ дырявые башмаки, на голов войлочная шляпа. Онъ остановился передъ двочками.
— Что ты сегодня длалъ?— спросила Линдель, поднявъ на него глаза.
— Пасъ овецъ и ягнятъ вонъ тамъ, за прудомъ. Вотъ!— прибавилъ онъ, неуклюже протягивая ей руку..— Это я для тебя принесъ.
Онъ подалъ ей пучокъ зеленой травы.
— Гд это ты нашелъ?
— На плотин, внизу.
Она тотчасъ пришпилила пучокъ къ своему синему нагруднику рядомъ съ листомъ хрустальника.
— Какъ красиво такъ-то?— сказалъ мальчикъ, неловко потирая одну объ другую свои большія ладони и не спуская глазъ съ Линдель.
— Да, но передникъ все дло портитъ: онъ-то ужь очень не хорошъ.
Онъ вниматльно посмотрлъ на передникъ.
— Правда, клтки на немъ некрасивыя, но на теб онъ кажется лучше, даже совсмъ хорошъ.
И онъ продолжалъ стоять передъ ними, не зная что длать со своими большими руками.
— Сегодня къ намъ чужой пришелъ,— произнесъ онъ вдругъ, вспомнивъ этотъ фактъ.
— Кто такой?— спросили заразъ об двочки.
— Англичанинъ, пшкомъ.
— А на кого онъ похожъ?— спросила Эмма.
— Не замтилъ, знаю только что носъ у него очень большой,— отвчалъ мальчикъ медленно,— спрашивалъ какъ пройти на ферму.
— А не сказалъ, какъ его зовутъ?
— Какъ-же, Бонапарте Бленкинсъ.
— Бонапарте!— подхватила Эмма,— это какъ въ псн, которую Гансъ готтентотъ играетъ на скрипк, знаешь:
‘Бонапарте, Бонапарте, у меня жена
Только въ праздникъ и здорова, а то все больна.
Я давалъ ужъ ей и рису, и бобовый супъ…
Ужасно смшное имя!
— Былъ такой живой человкъ, котораго звали Бонапарте,— молвила большеглазая Линдель.
— Ахъ да, знаю!— сказала Эмма:— это тотъ бдный пророкъ, котораго львы зали. Мн всегда жалко его.
Линдель взглянула на нее спокойно и сказала:— Нтъ, это былъ самый великій изъ всхъ людей, и самый мой любимый.
— Что-же онъ длалъ?— спросила Эмма, догадавшись, что ошиблась и что это должно быть не тотъ пророкъ.
— Это былъ такой человкъ,— сказала ея подруга раздумчиво,— такой единственный человкъ, котораго вс остальные на свт боялись. Онъ не родился царемъ, былъ сначала такой-же простой человкъ какъ и мы, а подъ конецъ весь міръ ему принадлежалъ. Прежде онъ былъ маленькимъ ребенкомъ, потомъ поручикомъ, потомъ генераломъ, потомъ императоромъ. Если онъ что нибудь задумывалъ сдлать, то ужь непремнно исполнялъ, не позабывалъ никогда. Ждетъ, ждетъ, ждетъ, да и сдлаетъ.
— Какой, должно быть, счастливый!— сказала Эмма.
— Ну не знаю!— сказала Линдель,— но только онъ добивался того, чего хотлъ, а это лучше счастья. Онъ былъ властелинъ надъ всми и люди блднли отъ страха передъ нимъ. Но они взяли да и соединились вмст, чтобы его побдить. Онъ былъ одинъ, ихъ много, ну и одолли наконецъ. Они вцпились въ него… какъ дикія кошки впиваются зубами въ большую собаку… да, какъ подлыя дикія кошки вцпились и не пускали. Ихъ-то много было, а онъ одинъ. И они отвезли его на островъ среди океана, одинокій островъ, и тамъ держали крпко. Одинъ единый, а ихъ такое множество, и какъ они боялись его! Вдь это чудо какъ хорошо!— прибавила двочка.
— А потомъ что-же?— спросила Эмма.
— А потомъ оставили его на этомъ острову, и приставили къ нему стражу, чтобы смотрть за нимъ,— разсказывала Линдель тихо и спокойно,— и въ долгія безсонныя ночи лежалъ онъ одинъ и вспоминалъ все то, что онъ длалъ въ прежнее время, и думалъ о томъ, что еще-бы сталъ длать, если-бы его пустили. А днемъ, когда онъ бродилъ у берега, ему казалось, что все море кругомъ — одна сплошная холодная цпь, которая впивается въ его тло и душитъ его!..
— А потомъ?— сказала Эмма, заинтересованная разсказомъ.
— Онъ такъ и умеръ на острову, не выпустили его.
— Хорошенькая исторія,— молвила Эмма,— только конецъ печальный.
— Ужасный, отвратительный конецъ!— сказала маленькая разсказчица, скрестивъ руки и опираясь на нихъ грудью.— И всего хуже то, что все это правда. Я ужь замтила — продолжала двочка солидно,— что одн только выдуманныя исторіи хорошо кончаются, настоящія-же всегда такъ.
Пока она говорила, мальчикъ все время смотрлъ на нее тяжелымъ взглядомъ своихъ темныхъ глазъ.
— Ты тоже читалъ про это?— спросила она его.
Онъ кивнулъ головой и сказалъ:— Да, но въ коричневой книг говорится только про то, что онъ длалъ, а что думалъ, о томъ не сказано.
— Да и я въ коричневой книг читала про него,— отвтила Линдель,— но я сама знаю, что онъ думалъ. Въ книгахъ вдь не все говорится.
— Еще-бы!— сказалъ мальчикъ, медленно подойдя къ ней, поближе и усаживаясь у ея ногъ.— Того, что хочется знать, никогда не найдешь въ книгахъ.
Дти задумались и долго сидли молча, пока Доссъ (собака) не соскучился и не сталъ тревожно обнюхивать ихъ. Какъ вдругъ его хозяинъ точно проснулся.
— Вотъ еслибъ все это могло говорить, сколько-бы мы узнали теперь!— воскликнулъ онъ, озираясь кругомъ и указывая рукою на окружающее.— Тогда въ самомъ дл можно-бы узнать что-нибудь наврное. Вотъ, напримръ, этотъ курганъ, какъ онъ сюда попалъ? Въ физической географіи сказано,— заговорилъ мальчикъ быстро и застнчиво,— что ныншнія сухія мста были когда-то озерами, вотъ я и думаю: эти холмы, что тамъ виднются, были берегами озера, а курганъ образовался изъ камней, которые лежали на дн и вода согнала ихъ въ одно мсто. Теперь спрашивается, какъ-же дйствовала вода, чтобы собрать такую высокую кучу, и при томъ именно посреди равнины?
Вопросъ былъ мудреный и никто не нашелъ отвта.
— Когда я былъ маленькій,— продолжалъ Вальдо — я всегда дивился, глядя на этотъ курганъ и воображалъ, что подъ нимъ схороненъ какой-нибудь великанъ. Теперь-то я знаю, что это вода сдлала, но какъ? Вотъ что удивительно. Одинъ что-ли камушекъ ослъ сначала, а остальные задвали за него и останавливались тутъ?— мальчикъ говорилъ уже очень тихо и раздумчиво, какъ будто разсуждалъ про себя.
— Ахъ, Вальдо, просто Богъ сдлалъ этотъ курганъ,— сказала Эмма торжественно.
— Да, но какъ Онъ его сдлалъ?
— Просто захотлъ.
— Да какъ-же это случилось-то?— добивался Вальдо.
— Случилось и все тутъ.
Эти слова были произнесены тономъ неопровержимаго доказательства. Удовлетворился-ли Вальдо такимъ объясненіемъ, неизвстно, онъ не отвчалъ, отвернулся отъ Эммы и подползая еще ближе къ ногамъ Линдель, съ минуту еще помолчалъ, а потомъ заговорилъ тихо и внятно:
— Линдель, теб никогда не казалось, что камни говорятъ? Иногда,— продолжалъ онъ понижая голосъ до шопота,— когда я лежу тутъ со своими овцами, мн кажется, что камни разговариваютъ со мной, разсказываютъ про старое время, о тхъ странныхъ рыбахъ и звряхъ, что превратились въ камни, и объ озерахъ, которыя тутъ были, о тхъ временахъ, когда здсь жили т маленькіе бушмены — знаешь, такіе мелкіе, безобразные: они спали въ звриныхъ норахъ, въ руслахъ пересохшихъ ручьевъ, ли змй, охотились на дикихъ козъ и убивали ихъ ядовитыми стрлами. Вдь вотъ одинъ изъ такихъ дикарей, какой-нибудь древній Бушменъ нарисовалъ все это,— говорилъ Вальдо, кивая головой на росписанные камни,— и этотъ, должно быть, былъ не такой какъ вс остальные. Можетъ быть онъ и самъ этого не зналъ, но ему хотлось сдлать что-нибудь красивое, что-нибудь особенное, вотъ онъ и нарисовалъ. И ему большихъ трудовъ стоило отыскать такой сокъ, приготовить такую краску, чтобы можно было малевать ею, и вотъ онъ розыскалъ такое мсто, гд камень выдается впередъ, образуетъ наклонный навсъ, и сталъ рисовать. На нашъ глазъ эти картины только странныя, и даже смшныя, но ему он казались такими красивыми!
Дти обернулись и смотрли на живопись.
— Вотъ на этомъ самомъ мст онъ стоялъ на колняхъ, голый, тщедушный, и рисовалъ, рисовалъ… И самъ дивился на свое произведеніе!— Вальдо всталъ и въ волненіи началъ даже размахивать руками.— А теперь Боэры перестрляли ихъ всхъ до единаго, такъ что некогда ужь ни одна желтая рожица не выглянетъ на насъ изъ-за этихъ камней.
Онъ помолчалъ, лицо его приняло мечтательное выраженіе.— И дикихъ козъ больше нтъ, и т времена давно прошли, и вотъ теперь мы тутъ сидимъ. Но и мы скоро пройдемъ, и останутся эти самые камни, которые все также будутъ смотрть на то, что вокругъ. Я знаю, что это я такъ думаю,— продолжалъ онъ еще тише и задумчиве,— но мн чудится будто это камни говорятъ. Теб такъ не кажется, Линдель?
— Нтъ, мн никогда такъ не казалось,— отвчала она.
Солнце зашло за холмы, стало темнть и мальчикъ вскочилъ на ноги, вспомнивъ объ овцахъ и ягнятахъ.
— Пойдемъ и мы домой, посмотримъ, кто тамъ пришелъ,— сказала Эмма, когда Вальдо, шаркая своими стоптанными башмаками, побрелъ за стадомъ, а Доссъ съ радостнымъ лаемъ бросился за нимъ, шутливо хватая зубами разввающіеся клочья его изорванныхъ панталонъ.

ГЛАВА III.
‘Я былъ странникомъ, и ты пріютилъ меня’.

Обогнувъ подошву кургана и подходя къ дому двочки увидли необычайное зрлище. У за дняхъ дверей фермы собралась толпа народу.
На порог стояла голландка, раскраснвшаяся какъ ракъ: упершись руками въ бока, она неистово кивала головой и страшно сердилась. У ногъ ея сидла желтокожая готтентотка, ея любимая служанка и помощница, а кругомъ стояли чернокожія работницы изъ кафрскаго племени, полунагія, съ полотенцами, обернутыми вокругъ бедръ. Дв изъ нихъ, занятыя толченіемъ кукурузы въ деревянной колод, поднявъ руки съ тяжелыми пестами, остановились въ этой поз и выпуча глаза смотрли на предметъ всеобщаго любопытства. Общее вниманіе было обращено, конечно, не на стараго нмца-приказчика, который стоялъ въ центр собравшейся группы. Его старая куртка цвта перца съ солью, черная борода съ просдью и добрые срые глаза были также знакомы каждому младенцу на ферм, какъ и красная крыша съ остроконечными выступами. Но рядомъ съ нмцемъ стоялъ чужой человкъ и на немъ сосредоточивались вс взгляды. Отъ времени до времени новоприбывшій, у котораго былъ замчательныхъ размровъ красный носъ, скашивалъ глаза въ ту сторону, гд стояла голландка и умильно улыбался.
— Я не малое дитя,— кричала голландка на самомъ вульгарномъ капскомъ нарчіи,— не вчера на свтъ родилась!.. Нтъ, слава Богу, не вчера!.. Небось меня не проведешь. Меня родимая матушка не въ понедльникъ отъ груди отымала. Мн стоить разъ взглянуть, и я ужь насквозь все вижу. Не будетъ этого, чтобы у меня на ферм бродяги ночевали!— разразилась вдругъ тетка Санни.— Вотъ нтъ же, чортъ бы тебя дралъ, не пущу! Хоть-бы у тебя было шестьдесятъ шесть красныхъ носовъ!
Тутъ нмецъ приказчикъ попробовалъ кротко намекнуть, что пришелецъ вовсе не бродяга, а очень даже почтенный человкъ, у котораго три дня тому назадъ случайно лошадь пала.
— И слушать не хочу!— кричала голландка,— не родился еще тотъ человкъ, который съумлъ бы меня надуть! Кабы у него деньги были, онъ бы себ другую лошадь купилъ. А эти, что пшкомъ бродятъ, это все воры, обманщики, душегубцы, римскіе попы, соблазнители рода человческаго! У него въ носу дьяволъ сидитъ!— Тетка Санни при этихъ словахъ погрозила ему кулакомъ. А онъ туда же, явился пшечкомъ въ домъ боэрскаго дитяти, да и здоровается за руку, точно на лошади пріхалъ!.. Нтъ, нтъ… Этого не будетъ.
Тутъ странникъ снялъ шляпу (это былъ старый, высокій, очень поношенный цилиндръ), и обнаружилъ свою совершенно лысую голову, съ небольшой бахромой сдыхъ кудряшекъ на затылк. Онъ снялъ шляпу и отвсилъ тетк Санни низкій поклонъ.
— Что именно она говоритъ, другъ мой?— освдомился онъ по-англійски, обращая свои косые глаза на стараго нмца.
Нмецъ въ большомъ затрудненіи потиралъ себ руки и сказалъ, запинаясь на каждомъ слов:
— Э… э… голландцы… знаете-ли, они… того… не очень-то долюбливаютъ, когда въ здшней сторон ходятъ пшкомъ.
— Дорогой другъ мой,— сказалъ странникъ, дотрогиваясь до руки приказчика,— поврьте, что я непремнно купилъ бы себ другую лошадь, если бы не другой несчастный случай:— пять дней тому назадъ, перезжая черезъ глубокую рку, я уронилъ въ нее мой кошелекъ, да, а въ кошельк у меня было пятьсотъ фунтовъ. Пять дней я ходилъ по берегу рки, отыскивая его, но безуспшно. Заплатилъ девять фунтовъ одному кафру, за то чтобы онъ лазилъ въ рку и искалъ, и ничего не нашелъ.
Нмецъ попытался въ точности перевесть эти свднія на голландскій языкъ, но тетка Санни и слушать не хотла.
— Нтъ, нтъ, пусть убирается отсюда сейчасъ же.— Вы посмотрите, какъ онъ на меня смотритъ… ой, батюшки! А я то, бдная, беззащитная женщина! Коли онъ меня обидитъ, у кого я пойду искать управы?— кричала голландка.
— Знаете что,— сказалъ нмецъ въ полголоса англичанину,— я бы вамъ посовтывалъ не глядть на нее такъ пристально, не то ей можетъ показаться, что она вамъ… слишкомъ нравится… да!.. слишкомъ… знаете, нравится…
— О, конечно, мой другъ, конечно,— подхватилъ странникъ,— я лучше совсмъ не буду на нее смотрть.
Съ этими словами онъ отвернулся отъ тетки Санни и уставился на двухлтняго мальчишку кафра. Но этотъ юный отпрыскъ Хама пришелъ въ такой ужасъ отъ его краснаго носа, что съ громкими воплями бросился въ своей матери и пытался укрыться подъ ея полотенце.
Тогда странникъ перевелъ глаза на колоду съ кукурузой и опершись на свою трость принялъ задумчивую позу. Сапоги у него были совсмъ худые, но трость истинно джентльменская.
— Ишь, бродяга, негодный англичанинъ!— сказала тетка Санни, глядя на него въ упоръ.
Но чужестранецъ разсяннымъ окомъ взиралъ на колоду и длалъ видъ, что не подозрваетъ, какъ непріязненно къ нему относятся.
— Вы не шотландецъ-ли родомъ, или нтъ ли у васъ въ семь какой нибудь иноземной примси?— сказалъ нмецъ: — Она, видите-ли, собственно англичанъ только терпть не можетъ.
— Дорогой мой другъ,— отвчалъ странникъ,— я ирландецъ съ головы до ногъ. У меня отецъ ирландецъ и мать ирландка. Ни капли англійской крови нтъ въ моихъ жилахъ.
— Да вы можетъ быть и женаты, а?— продолжалъ участливо разспрашивать нмецъ.— Вотъ бы хорошо, кабы оказалось, что у васъ жена и дти есть, а? Голландцы, видите ли, холостыхъ-то не любятъ.
— О!— произнесъ странникъ съ чувствомъ, нжно глядя на колоду,— у меня милая жена и трое прелестныхъ малютокъ: дв дочки красавицы и сынъ молодецъ.
Вс эти свднія нмецъ передалъ голландк, потолковалъ еще съ нею и она стала смягчаться, однако, оставалась въ твердомъ убжденіи, что этотъ человкъ пришелъ съ недобрыми намреніями.
— Да, Господи Боже мой!— говорила она,— хоть я и знаю, что вс англичане уроды, но ужь такого носатаго, въ такихъ драныхъ сапогахъ, да еще съ такими косыми глазами, отродясь не видывала! Уберите его въ свою пристройку!— прибавила она обращаясь въ нмцу,— и чтобы онъ ни творилъ, сами за него отвчайте.
Когда нмецъ передалъ ему, въ какомъ положеніи дла, странникъ отвсилъ тетк Санни нижайшій поклонъ и послдовалъ за своимъ путеводителемъ въ пристройку.
— Я такъ и зналъ, что она одумается и придетъ къ лучшимъ чувствамъ,— говорилъ нмецъ радостно.— Тетка Санни совсмъ не такъ ужь плоха, о! совсмъ нтъ!
Гость украдкой взглянулъ на него съ любопытствомъ, которое онъ принялъ за удивленіе по поводу своего фамильярнаго тона, и потому поспшилъ прибавить:
— О, вы удивляетесь, что я ее зову теткой?.. Чтожь, мы здсь народъ простой, безъ претензій, титуловъ не признаемъ, тетка да дядя, вотъ и вс наши титулы… А вотъ это моя комната,— сказалъ онъ растворяя дверь,— комната не важная, не Богъ знаетъ какой дворецъ, а все-же лучше нежели въ чистомъ пол, хоть немного, а все-же получше. Войдите, милости просимъ. И пость кое-что найдется, кусокъ — другой, не то чтобы царскій столъ! Нтъ, а все таки что нибудь, Съ голоду не помремъ, Богъ дастъ!— И старый нмецъ, смущенно улыбаясь и потирая руки, съ удовольствіемъ оглянулся на свое жилье.
— Другъ мой, дорогой другъ!— сказалъ странникъ, схвативъ его за руку,— да благословитъ васъ Богъ, и да наградитъ Онъ васъ за то, что пріютили бездомнаго сироту. Если-бы не вы, провести-бы мн эту ночь въ пол, съ холодной росой вмсто изголовья.
Поздно вечеромъ пришла въ пристройку Линдель и принесла нмцу его ужинъ. Еще подходя къ домику, она замтила яркій свтъ въ небольшомъ квадратномъ окошк, не постучавшись, она сама подняла щеколду и вошла въ хижину. Веселый огонь трещалъ въ камин и обдавалъ красноватымъ блескомъ закопченную горницу, точеные брусья потолка, глинобитный полъ и стны, обмазанныя потрескавшеюся штукатуркой. Горница была биткомъ набита всякою всячиной и убранство ея было довольно странно. У самой печки стоялъ большой шкафъ съ инструментами, рядомъ съ нимъ помщалась полка, заставленная старыми, истрепанными книгами, въ углу подъ нею возвышалась цлая куча мшковъ, какъ пустыхъ, такъ и наполненныхъ различными сменами. Съ потолка свшивались прикрпленныя къ балкамъ веревки, кожаные ремни, уздечки, старые сапоги и нанизанныя на бичевку луковицы.
Въ противоположномъ углу стояла кровать, прикрытая стеганымъ одяломъ съ набивнымъ узоромъ изъ красныхъ львовъ, значительно полинявшимъ. Постель отдлялась отъ остальной комнаты синею занавской, которая въ настоящую минуту была отдернута. На каминной полк помщалось безконечное количество какихъ-то камешковъ и мшечковъ, а на стн висла карта южной Германіи, по которой извивалась красная черта, обозначавшая т мста, гд усплъ побывать старый нмецъ.
Таковъ былъ единственный ‘домашній очагъ’, который знавали на своемъ вку об двочки. Домъ, гд жила тетка Санни, имлъ для нихъ совсмъ иное значеніе: тамъ он спали, ли, а тутъ были счастливы. Напрасно старалась она имъ внушить, что пора перестать туда бгать, что он стали слишкомъ велики для этого: каждое утро, каждый вечеръ ихъ тянуло въ пристройку. И неудивительно: сколько пріятныхъ воспоминаній, сколько дтскихъ радостей соединялось у нихъ съ этой старой лачугой!
Долгіе зимніе вечера проводили он тутъ у теплаго камина, пекли картофель, загадывали другъ другу загадки, или-же нмецъ разсказывалъ имъ про то, какъ пятьдесятъ лтъ назадъ самъ онъ, будучи мальчикомъ, игралъ въ снжки въ своей германской деревн и таскалъ вязаные чулочки одной маленькой двочк, которая стала впослдствіи матерью Вальдо. Слушательницамъ казалось, что он такъ и видятъ этихъ нмецкихъ крестьянокъ въ деревянныхъ башмакахъ, съ туго заплетенными свтлорусыми косами, и нмецкихъ ребятишекъ, которыхъ добродушныя матери скликаютъ по вечерамъ къ ужину и даютъ имъ молока въ деревянныхъ чашкахъ и варенаго картофелю.
А бывало и еще веселе, когда, въ ясныя лунныя ночи, он возились и играли передъ дверью пристройки, и старый нмецъ игралъ и возился какъ малое дитя, и вс они сообща подымали такой шумъ и хохотъ, что отголоски ихъ возни отдавались да же подъ цинковой крышей большого сарая.
Но всего лучше бывало въ теплыя, темныя ночи, при свт однхъ звздъ, когда вс они сидли на крылечк и держась за руки распвали нмецкіе гимны. Голоса ихъ такъ чисто, такъ трогательно раздавались въ сумрак тихаго вечера, что старикъ нердко смахивалъ рукою слезы, чтобы дти не видли, что онъ плачетъ. Сколько разъ они такъ сидли и смотрли на звзды, и разсуждали о нихъ, разсматривая созвздія: вотъ милый Южный Крестъ, вонъ пламенно красный Марсъ, вотъ Оріонъ съ его дивнымъ поясомъ, а тамъ семь таинственныхъ Сестеръ… Давно-ли он зажглись на неб? Кто на нихъ обитаетъ? Старикъ выражалъ предположеніе, что тамъ живутъ души тхъ, кого мы любили: можетъ быть вонъ тамъ, на этой мерцающей искорк живетъ теперь та самая двочка, которой онъ относилъ чулочки? И дти, благоговйно глядя на эту искорку, звали ее ‘звздой дяди Оттона’.
Потомъ они переходили въ еще боле возвышеннымъ предметамъ и разсуждали о тхъ временахъ, когда сводъ небесный совьется подобно свитку пергамента, когда свтила въ безпорядк упадутъ въ бездну какъ незрлые плоды смоковницы, когда не будетъ больше ни срока, ни времени, а ‘Сынъ человческій придетъ во слав своей и съ нимъ вс ангелы Его…’ Голоса ихъ становились все тише, задумчиве, понижаясь до шепота. Тихо вставали они съ крылечка и пожелавъ другъ другу спокойной ночи расходились на ночлегъ, умиленные и смиренные.
Когда Линдель сегодня вечеромъ заглянула въ пристройку, ей представилась такая картина: Вальдо сидлъ на полу передъ каминомъ и наблюдалъ за котелкомъ, въ которомъ что-то варилось, но грифель и аспидная доска были у него въ рукахъ. Его отецъ сидлъ у стола, погруженный въ чтеніе газеты, вышедшей по малой мр три недли тому назадъ, а странникъ лежалъ въ углу на кровати и крпко спалъ, ротъ его былъ открытъ, а крупное тло раскинулось на постели, изобличая сильную усталость. Двочка поставила провизію на столъ, сняла нагаръ со свчи и посмотрла на спавшаго гостя.
— Дядя Оттонъ,— сказала она положивъ руку на газету и заставляя старика взглянуть на нее поверхъ очковъ,— давно ли этотъ человкъ пшкомъ-то идетъ?
— Съ самаго утра, бдняжка! Вдь онъ джентльменъ, ходить не привыкъ, и вдругъ… лошадь пала… Каково это? А?— И нмецъ, выпятивъ нижнюю губу, сострадательно взглянулъ на кровать, гд лежалъ распростертый странникъ съ рыхлымъ двойнымъ подбородкомъ и въ изодранныхъ сапогахъ, сквозь щели которыхъ сквозили его голыя ноги.
— А ты ему вришь, дядя Оттонъ?
— Еще-бы, конечно, врю! Онъ самъ, понимаешь? самъ разсказалъ мн свою печальную исторію три раза кряду.
— Ну,— молвила двочка съ разстановкой,— если-бы онъ только одинъ день шелъ пшкомъ, его сапоги не были-бы такъ отрепаны, если-бы…
— Чего тутъ ‘если-бы!’ — прервалъ ее нмецъ вскакивая со стула и возмущаясь возможностью сомннія при столь очевидныхъ доказательствахъ,— я-же теб говорю, что онъ мн самъ все разсказалъ. Ты посмотри какъ онъ лежитъ, бдняжка… Совсмъ измучился! Ну, мы тутъ кое-что для него приготовили,— прибавилъ онъ, кивая пальцемъ на котелокъ, стоявшій на огн.— Хоть мы и не важные кухмистеры, да, не то чтобы французскіе повара, а все-таки нашу стряпню кушать можно. Все, я думаю, лучше, чмъ ничего, а?— И онъ радостно закивалъ головой, очевидно, крайне довольный своей выдумкой, да и тмъ, что варилось въ котелк.
— Тише, тише, мой цыпленочекъ!— заговорилъ онъ тревожнымъ шепотомъ, когда Линдель начала расхаживать по комнат, безъ церемоніи притопывая ножками,— осторожне, цыпленочекъ, какъ-бы его не разбудить!
Онъ поставилъ свчку такъ, чтобы тнь отъ его собственной головы падала на лицо спящаго, потомъ разгладилъ свою газету, поправилъ очки на носу и приготовился продолжать чтеніе.
Темносрые глаза двочки еще съ минуту остановились на фигур спящаго гостя, потомъ она взглянула на нмца, опять перевела взоръ на странника и сказала тихо и раздльно:
— Я думаю, что онъ все вретъ. Прощай, дядя Оттонъ,— и повернулась въ двери.
Прошло довольно времени посл ея ухода, а старикъ все сидлъ съ газетой. Наконецъ онъ прочелъ ее, аккуратно сложилъ и спряталъ въ карманъ.
Гость такъ и не просыпался, чтобы раздлить съ нимъ похлебку, а Вальдо также уснулъ на полу. Старикъ пошелъ въ уголъ, гд у него были свалены мшки со всякою всячиной, вытащилъ дв блыя овечьи шкурки, свернулъ ихъ и подсунулъ подъ голову сына, покоившуюся до тхъ поръ на аспидной доск.
— Ахъ ты, ягненочекъ мой бдненькій!— шепталъ отецъ, нжно потрепавъ рукою эту голову, мохнатую и курчавую какъ у медвженка.— Тоже вдь усталъ какъ!
Онъ прикрылъ ноги мальчика плащемъ и снялъ съ огня котелокъ. Самому ему прилечь было негд и потому онъ опять слъ на стулъ. Раскрывъ застежки старой, сильно зачитанной библіи, онъ сталъ читать и вскор его охватилъ цлый рой отрадныхъ думъ и видній.
‘Я былъ странникомъ и ты пріютилъ меня…’ — читалъ онъ.
Онъ обернулся въ своей кровати и взглянулъ на спящаго.
‘Я былъ странникомъ…’
Съ какою нжностью смотрлъ на него старикъ! смотрлъ, и не видлъ ни одутловатыхъ членовъ, ни подозрительной физіономіи этого человка, нтъ, въ немъ чудился ему, подъ покровомъ глубокой тайны и человческой плоти, образъ Того, о Бомъ онъ столько лтъ мечталъ и думалъ, и Кто сталъ такъ близокъ и такъ дорогъ ему.
— Іисусе, возлюбленный! И неужели воистину дано намъ, слабымъ, гршнымъ, заблуждающимся тварямъ Твоимъ, служить Теб и принимать Тебя подъ кровъ свой!— шепталъ онъ въ неизреченномъ умиленіи, вставъ со стула и радостно шагая взадъ и впередъ по тсной коморк. Отъ времени до времени онъ плъ въ полголоса отрывки нмецкихъ гимновъ и бормоталъ слова молитвъ. Каминный огонь ярко освщалъ комнату и старику казалось, что Христосъ тутъ, очень близко отъ него, и что вотъ, вотъ можетъ случиться, что плотская завса спадетъ съ его главъ и онъ увидитъ воочію то самое, что заставило тогда спутниковъ въ Эммаус воскликнуть: ‘Смотри, вдь это Господь!’
Ночные часы тянулись одинъ за другимъ, а старикъ все ходилъ по комнат, устремивъ глаза на закопченые брусья потолка и не видя ихъ. Грубое бородатое лицо его свтилось восторгомъ и онъ не замтилъ, какъ прошла эта ночь: пока другіе спали и грезили во сн, ему на яву чудилось, что небеса приблизились къ нему.
Такъ быстро миновала для него эта ночь, что въ четыре часа онъ съ удивленіемъ увидлъ первые проблески лтней зари, заглянувшей въ его окошко. Онъ взялъ каминную лопатку и сталъ сгребать въ кучу неостывшіе уголья, подернутые пепломъ. Вальдо перевернулся съ боку на бокъ и соннымъ голосомъ спросилъ, не пора-ли вставать.
— Лежи, лежи, я только огонь хочу развести,— сказалъ старикъ.
— А ты всю ночь не ложился?— спросилъ мальчикъ.
— Да, но нынче ночь была короткая, очень короткая. Усни еще, мой цыпленочекъ. Рано еще вставать.
И онъ вышелъ изъ комнаты за топливомъ.

ГЛАВА IV.
Блаженны врующіе.

Бонапарте Бленкинсъ сидлъ на краю постели. Онъ изумительно поправился со вчерашняго дня, держалъ голову высоко, говорилъ громогласно и очень охотно съдалъ все, что ему подавали. Передъ нимъ стояла миска съ похлебкой, которую онъ поглощалъ не торопясь и съ интересомъ поглядывая на пальцы стараго нмца, который, сидя на глиняномъ полу, аккуратно чинилъ переплетъ стараго стула.
Гость посмотрлъ въ растворенную дверь, за которой ясно виднлись молодые страусы, гулявшіе по равнин, залитой блескомъ посл полуденнаго солнца, потомъ оглянулся вокругъ на штукатуренныя стны, потомъ взглянулъ на Линдель, сидвшую на порог съ книгой на колняхъ. Затмъ онъ приподнялъ подбородокъ, какъ бы для того, чтобы поправить воображаемые воротнички, но ихъ не оказалось. Тогда онъ погладилъ сдые кудряшки на своемъ затылк и повелъ такую рчь.
— Вы любитель исторіи, какъ я замчаю, другъ мой, судя по названію книгъ, которыя я вижу здсь разбросанными. Для меня это не подлежитъ ни малйшему сомннію.
— Да… пожалуй… немножко…— отозвался нмецъ очень скромно.
— Ну такъ, въ качеств любителя исторіи,— началъ Бонапарте, выпрямляясь не безъ важности,— вы, конечно, слыхали о моемъ знаменитомъ, можно сказать, великомъ родственник, Наполеон Бонапарте?
— Какъ-же, какъ-же,— сказалъ нмецъ, поднявъ на него глаза.
— Въ этотъ самый часъ дня, сэръ, въ одинъ апрльскій вечеръ пятьдесятъ три года тому назадъ, я родился. Сидлка, сэръ,— та самая, которая обыкновенно дежурила при родахъ герцогини Сотерлендской,— сидлка принесла меня и показала моей матери. Этому мальчику, сказала моя матушка, прилично дать одно только имя, такъ какъ носъ у него ни дать ни взять такой-же какъ у его великаго родственника. Такъ меня и окрестили Бонапартомъ. Бонапарте Бленкинсъ. Н-да, сэръ, съ материнской стороны течетъ въ моихъ жилахъ та же кровь, которая течетъ и въ его жилахъ — съ материнской стороны.
Нмецъ испустилъ восклицаніе глубокаго изумленія.
— Это такое родство,— продолжалъ Бонапарте,— которое трудно понять человку, незнакомому съ изученіемъ аристократическихъ фамилій. Но родство несомннное.
— Кто-бы могъ подумать!— сказалъ нмецъ переставая работать, сильно заинтересованный этимъ вопросомъ.— Наполеонъ-то ирландецъ!
— Да, по матери,— сказалъ Бонапарте,— оттого мы съ нимъ и родня. Вотъ былъ человкъ!— продолжалъ онъ, потягиваясь: — никто не могъ его побдить, никто… кром герцога Веллингтона. И вотъ какое странное совпаденіе, онъ мн тоже сродни приходится. То есть племянница его, племянница герцога Веллингтона, вышла замужъ за моего кузена. И что это была за великолпная женщина! Бывало, прідетъ на балъ ко двору въ желтомъ атлас, на голов маргаритки, за сто миль прізжали полюбоваться на нее! Частенько и самъ я видалъ ее тамъ, сэръ!
Нмецъ снова принялся переплетать свои кожаные ремешки и задумался о превратностяхъ судьбы человческой, которая привела въ его смиренное жилище этого потомка герцоговъ и императоровъ!
Бонапарте между тмъ предавался своимъ воспоминаніямъ.
— Ахъ, этотъ племянникъ Веллингтона!— вырвалось у него наконецъ.— Какія штуки мы съ нимъ выдлывали! Онъ часто бывалъ у меня въ замк Бонапарте. У меня тогда все было на широкую ногу: паркъ, оранжереи, слуги… Однимъ только, однимъ онъ былъ нехорошъ, этотъ племянникъ герцога Веллингтона,— продолжалъ Бонапарте, примтивъ, что нмецъ ловитъ на лету каждое его слово,— онъ былъ трусъ, именно, что называется трусъ. Вы въ Россіи не бывали?— спросилъ онъ вдругъ, пристально наводя свои косые глаза на нмца.
— Нтъ, не бывалъ!— отвчалъ старикъ смиренно,— во Франціи, въ Англіи бывалъ, Германію знаю, и въ здшней сторон тоже случалось странствовать, а больше нигд.
— Ну а я, другъ мой, везд былъ, изъздилъ вс части свта и говорю на языкахъ всхъ цивилизованныхъ народовъ… только вотъ по нмецки и по голландски не знаю. Я написалъ книгу о моихъ путешествіяхъ, конечно, только самые примчательные случаи. Издатель съ руками оторвалъ… обманомъ выманилъ у меня эту книгу. Большіе мошенники эти издатели! Такъ вотъ, мы съ племянникомъ герцога Веллингтона отправились путешествовать по Россіи. Какъ вдругъ… Одна изъ лошадей — бухъ! И околла середи дороги. Какъ тутъ быть? Морозная ночь, снгу напало на четыре фута… Лсъ большущій… Одной лошади ни за что не стащить съ мста сани… А ужь темно… И волки кругомъ…
— Ширее!— говоритъ племянникъ герцога Веллингтона.
— Ширее?— говорю я,— нтъ, вы разсмотрите-ка, что тамъ торчитъ.
— А тамъ, подъ кустомъ, по маленьку просовывается ужь морда медвдя. Племянникъ Веллингтона вскочилъ и въ одно мгновеніе ока очутился на дерев. Я стою себ преспокойно, вотъ какъ теперь, заряжаю ружье и тоже залзаю на дерево. А втка-то была всего только одна.
— Бонъ,— говоритъ мн племянникъ Веллингтона,— ужь вы садитесь впереди.
— Ладно,— говорю,— только и вы свое ружье зарядите, потому что вонъ сколько ихъ тамъ еще подходитъ.— И слышу, что онъ уткнулся носомъ въ мою спину, и немного погодя спрашиваетъ:
— Много-ли ихъ подошло?
— Четыре,— говорю я.
— А теперь сколько?
— Восемь штукъ.
— А теперь сколько?
— Теперь уже девять.
— Десять, десять!— закричалъ онъ,— да и выронилъ ружье.
— Велли,— говорю я ему,— что вы надлали? Вдь теперь мы съ вами пропали.
— Бонъ, милый мой другъ,— говорилъ онъ,— ужь очень у меня руки дрожатъ, никакъ не могъ удержать ружье.
— Ну, Вель,— говорю я повернувшись къ нему и пожимая ему руки.— Прощайте, Велли, душа моя, не поминайте меня лихомъ. Я смерти не страшусь. Но у меня ноги очень длинны, видите, какъ он низко висятъ? Значитъ, какъ подойдетъ первый медвдь, да я не попаду въ него, онъ схватитъ меня за ногу. Тогда я передамъ вамъ ружье и брошусь внизъ, а вы еще можете спастись. Но ахъ… передайте Мери-Анн, скажите ей, что я о ней думалъ до конца и молился за нее!
— Ну, прощайте, дружище!— говоритъ онъ.
— Прощайте, да хранитъ васъ Богъ!— сказалъ я.
— А медвди тмъ временемъ разслись вокругъ дерева, образовавъ большой кругъ. И вообразите,— прибавилъ Бонапарте, пристально глядя въ глаза нмцу,— самый правильный точнйшій кругъ. Слды отъ ихъ хвостовъ остались на снгу, такъ я посл нарочно вымрялъ: и я васъ могу уврить, что ни одинъ учитель рисованія не начертилъ-бы боле аккуратно. Это меня и спасло! Если бы они вс заразъ на меня напали — тутъ бы мн и карачунъ, вы бы никогда со мной не встртились и никогда бы старый Бонъ не имлъ случая разсказать вамъ эту исторію. Но въ томъ то и штука, сэръ, что они подходили по порядку, по одному за разъ. Остальные въ это время смирно сидли на своихъ хвостахъ и ждали очереди. Вотъ, подошелъ одинъ, я — бацъ, убилъ его. Подходитъ другой — бацъ!— то же убилъ. Съ третьимъ — тоже самое и такъ дале, до десятаго. Наконецъ, подходитъ и десятый, самый крупный, матерой медвдь, въ род какъ бы предводитель остальныхъ. Ну, тогда я говорю:
— Велъ, дайте руку. Мои пальцы совсмъ окоченли отъ холода и у меня осталась только одна пуля. Я наврное промахнусь. Покуда онъ будетъ пожирать меня, слзайте съ дерева и доставайте свое ружье. Живите, другъ мой, живите и помните человка, который жизнь свою положилъ за васъ!— Медвдь между тмъ подошелъ ужь совсмъ близко: я чувствовалъ его лапу на своихъ штанахъ.
— О, Бонни, Бонни,— воскликнулъ племянникъ герцога Веллингтона… Но въ эту минуту я взялся за ружье, приложилъ дуло въ уху медвдя и положилъ его на мст!
Бонапарте Бленкинсъ перевелъ духъ и ждалъ, какое впечатлніе произведетъ его разсказъ. Потомъ вынулъ изъ кармана грязный носовой платокъ, отеръ имъ свой лобъ и главное глаза.
— Не могу равнодушно вспоминать объ этомъ происшествіи,— намтилъ онъ, пряча платокъ въ карманъ,— тмъ боле, что оно напоминаетъ мн о низкой, черной неблагодарности. Этотъ человкъ, который наврное пропалъ бы въ безпредльныхъ пустыняхъ дикой Россіи, если бы не я, этотъ человкъ покинулъ меня въ тотъ часъ, когда и меня постигло несчастіе!
Нмецъ поднялъ голову и посмотрлъ на него сочувственно.
— Да,— продолжалъ Бонапарте,— были у меня деньги, были земли, но я сказалъ жен: ‘Подемъ въ Африку, это страна дикая, необработанная, она нуждается въ капиталахъ, нуждается въ талантливыхъ людяхъ, особенно въ людяхъ, способныхъ разработывать мстныя богатства. Подемъ!’ Я накупилъ на восемь тысячъ фунтовъ всякихъ машинъ, плуговъ, сялокъ, вялокъ, всего, цлый корабль нагрузилъ ими. На другомъ пароход самъ отплылъ со всей семьей, съ женой, съ дтьми. Прибыли на Мысъ Доброй Надежды. А гд же корабль съ нашимъ добромъ? Пошелъ ко дну, погибъ! А сундукъ съ деньгами?— пропалъ. Ничего не осталось.
— Жена моя вздумала написать письмо къ племяннику герцога Веллингтона. Я не желалъ этого, но она потихоньку отъ меня написала.
‘И что-же сдлалъ человкъ, которому я спасъ жизнь? Прислалъ-ли онъ мн хоть тридцать тысячъ фунтовъ? Написалъ-ли, напримръ: Бонапарте, другъ мой и братъ, прими отъ меня эту лепту?.. Нтъ. Онъ мн ровно ничего не прислалъ.
‘Жена стала меня уговаривать: ‘Напиши ему’. Я говорю: ‘Нтъ, Мери-Анна. Покуда у меня есть руки, способныя къ труду — нтъ. Покуда тло мое способно переносить лишенія — нтъ. Пусть никто никогда не скажетъ, что Бонапарте Бленкинсъ у кого-либо просилъ милостыни!’
Такое благородство и самостоятельность совсмъ растрогали нмца.
— Тяжелое положеніе, да, ваше положеніе очень тяжелое,— сказалъ онъ, кивая головою.
Бонапарте хлебнулъ еще глотокъ похлебки, откинулся на подушки и глубоко вздохнулъ.
Полежавъ немного, онъ всталъ и сказалъ: — Я думаю пройтись немного, подышать свжимъ воздухомъ полей. Такъ пріятно воспользоваться вечернею прохладой. Я все еще чувствую нкоторую усталость: умренная прогулка принесетъ мн пользу.
Онъ тщательно надвинулъ свою высокую шляпу на плшивую голову и направился въ двери. Когда онъ ушелъ, нмецъ съ тяжкимъ вздохомъ продолжалъ свою работу, бормоча себ подъ носъ:
— Ахъ Боже мой, Боже мой! Да, вотъ какія дла! Да!
У него на ум была людская неблагодарность.
— Дядя Оттонъ,— сказала Линдель, сидвшая на порог,— слыхалъ ты прежде о томъ, чтобы десять медвдей садились такимъ правильнымъ кругомъ?
— Н… не могу сказать, чтобы слышалъ именно о десяти, а что вообще медвди нападаютъ на путешественниковъ, это врно. Это всякій день можетъ случиться,— сказалъ нмецъ.— А какова храбрость у этого человка? И чрезъ какія испытанія онъ прошелъ!
— Почемъ ты знаешь, можетъ это все неправда, дядя Оттонъ?
Нмецъ въ одну минуту вскиплъ негодованіемъ.
— Ахъ, вотъ чего я терпть не могу!— воскликнулъ онъ.— Почемъ знать? Да ты почему-же знаешь, что правда, а что неправда? Коли сказано, то и правда. Если такъ сомнваться въ каждомъ слов, да на все требовать доказательства, такъ чему-же врить посл этого? Почему ты знаешь, что ангелъ отворилъ двери темницы апостолу Петру? Вдь только потому, что апостолъ Петръ это сказалъ? Почему ты знаешь, что Богъ разговаривалъ съ Моисеемъ? Только потому, что Моисей написалъ это? Ахъ, какъ я этого не люблю!
Двочка нахмурилась. Нмцу и въ голову не приходило, какъ далеко она заходила въ своихъ умозаключеніяхъ. Вообще достойно замчанія, что старшіе очень рдко сознаютъ, насколько ихъ рчи и поступки подвергаются строгой критик со стороны молодого поколнія. Нашимъ развитіемъ заправляетъ не то, чему насъ учатъ, а то, что мы сами видимъ и переживаемъ. Случается, что старый человкъ до конца жизни питается извстными понятіями, а его дти принимаютъ ихъ только къ свднію, но не къ исполненію.
Когда старикъ черезъ минуту опять взглянулъ на двочку, на ея лиц написано было такое искреннее удовольствіе и красивые глаза такъ сіяли, что онъ спросилъ:
— Что ты тамъ увидала, моя цыпочка?
Она не отвтила, вмсто того вечерній втерокъ донесъ въ хижину отчаянный вопль.
— О Боже! Боже мой! Смерть моя!— раздавался голосъ Бонапарте и самъ онъ съ широко разинутымъ ртомъ, дрожа всмъ тломъ ввалился въ пристройку, преслдуемый молодымъ страусомъ, который только заглянулъ въ дверь, щелкнулъ на него клювомъ и ушелъ прочь.
— Заприте дверь! Запирайте дверь! Если вамъ моя жизнь дорога, затворите дверь!— визжалъ Бонапарте, падая на стулъ съ блднымъ, помертвлымъ лицомъ и съ зеленоватыми пятнами вокругъ рта.
— О, другъ мой!— продолжалъ онъ дрожащимъ голосомъ,— по истин вчность заглянула мн въ лицо… Моя жизнь висла на волоск… Долина смерти пріяла меня въ свои ндра…— И Бонапарте съ чувствомъ схватилъ старика за руку.
— Ахъ, Господи, Боже мой!— говорилъ нмецъ, защелкнувъ нижнюю половину двери и съ сокрушеніемъ стоя передъ гостемъ.— Какъ же вы перепугались! Я никогда не видывалъ, чтобы такой молодой страусъ погнался за человкомъ, но у нихъ бываютъ такія странныя антипатіи къ нкоторымъ людямъ. Можете представить, я долженъ былъ отослать прочь одного малаго, потому что его птица не взлюбила. Да, вотъ подите-же!
— Оглядываюсь, а эта красная пасть разинута надъ моей головой,— разсказывалъ Бонапарте,— и скверная лапа ужь поднята, чтобы поразить меня… Мои нервы,— продолжалъ Бонапарте внезапно почувствовавъ дурноту,— мои нервы и такъ всегда очень нжны, а тутъ… такое напряженіе… Я совсмъ ослабъ, совсмъ! Нтъ-ли у васъ немножко вина, другъ мой, или водки?
Старикъ бросился въ книжной полк, вытащилъ изъ-за книгъ небольшую бутылочку и половину содержимаго вылилъ въ рюмку. Бонапарте мигомъ осушилъ ее.
— Ну теперь, какъ вы себя чувствуете?— спросилъ старикъ тономъ искреннйшаго состраданія.
— Немного какъ будто получше.
Нмецъ пошелъ и поднялъ за дверью свалившуюся съ Бонапарте высокую шляпу.
— Ахъ, какъ мн, право, жалко, что вы такъ напугались. Эти птицы плохая компанія, покуда не привыкнешь къ нимъ,— сказалъ онъ, внося шляпу и бережно кладя ее на столъ.
— Другъ мой,— сказалъ Бонапарте протягивая ему руку,— я васъ прощаю. Не тревожьтесь. Каковы-бы ни были послдствія этого случая… я на васъ не буду въ претензіи. Я знаю, я твердо врю, что вы безъ дурного умысла допустили меня выйти въ одиночку. Дайте руку: я не злопамятенъ, о, нисколько!
— Вы очень добры,— проговорилъ нмецъ, пожимая ему руку и чувствуя, что гость очень великодушно прощаетъ ему какую-то кровную обиду,— вы очень добры.
— Не будемъ говорить объ этомъ,— сказалъ Бонапарте.
Онъ вышибъ дно своей измятой шляпы, поставилъ ее передъ собою, облокотился обими руками на столъ и положивъ голову на руки сталъ смотрть на нее.
— Ахъ, старый другъ мой,— говорилъ онъ, торжественно обращаясь въ шляп,— ты долго мн служила, ты была мн врнымъ товарищемъ, но увы! насталъ послдній часъ. Никогда больше не украсишь ты голову своего хозяина: Никогда не будешь защищать его чела ни отъ лтняго зноя, ни отъ зимнихъ бурь. Отнын твой хозяинъ съ непокрытою головою будетъ бродить по свту… Прощай, моя старая шляпа, прощай!
Къ концу этой трогательной рчи нмецъ всталъ, пошелъ въ сундуку, стоявшему въ ногахъ у кровати, и порывшись вынулъ оттуда черную шляпу, мало ношенную и тщательно сбереженную.
— Можетъ быть, это совсмъ не то, къ чему вы привыкли,— сказалъ онъ застнчиво, ставя свою шляпу рядомъ со злосчастнымъ цилиндромъ,— но все таки можетъ оказать все-какую услугу… ну хоть такъ, для прикрытія головы, знаете…
— Мой другъ,— сказалъ Бонапарте,— зачмъ-же вы не послдовали моему совту? Я васъ просилъ не тревожиться изъ-за меня и ни въ чемъ себя не упрекать. Не длайте-же себ изъ этого лишняго горя. Ничего, я буду ходить съ непокрытой головой.
— Нтъ, нтъ, нтъ!— ршительно протестовалъ нмецъ.— Мн вдь совсмъ не нужна эта шляпа: все равно въ сундук лежитъ.
— Ну, въ такомъ случа я ее возьму. Дйствительно, когда невольно обидишь кого нибудь, отрадно бываетъ вознаградить его за это. Мн такъ знакомо это чувство! Правда, ваша шляпа не такъ фасониста, какъ была моя, но ничего, пригодится. Благодарю васъ!— говорилъ Бонапарте, примривъ шляпу и ставя ее снова на столъ.— А теперь я прилягу, отдохну немножко. Отдыхъ мн необходимъ, иначе боюсь, что не буду въ состояніи поужинать какъ слдуетъ.
— Ахъ, нтъ, нтъ, надюсь, что будете въ состояніи!— сказалъ нмецъ, снова принимаясь за работу и съ безпокойствомъ поглядывая на Бонапарте, который растянулся на кровати и прикрылъ себ ноги концомъ стеганаго одяла.
— Вы пожалуйста не думайте уходить отъ насъ слишкомъ скоро: недльку, другую отдохните,— сказалъ старикъ,— тетка Санни уже изъявила на то свое согласіе, а я…
— Другъ мой,— сказалъ Бонапарте, печально моргая,— вы очень добры, но если-бы завтра было не воскресенье, я хотя слабый и немощный все таки отправился-бы въ дальнйшій путь. Мн нужно искать работы, для меня и одн сутки праздности невыносимы. Трудъ, работа — вотъ въ чемъ секретъ истиннаго благополучія.
Онъ подправилъ подушку себ подъ голову и сталъ слдить глазами за тмъ, какъ ремешки переплетались въ искусныхъ рукахъ нмца.
Черезъ нсколько минутъ Линдель встала, молча поставила книгу на полку и ушла домой, а нмецъ принесъ муки, воды и началъ приготовлять тсто для лепешекъ. Размшивая смсь въ квашн, онъ сказалъ:— По субботамъ я всегда съ вечера ставлю тсто и стараюсь сразу наготовить на два дня. Все-же лучше имть и руки и мысли свободными къ празднику.
— Къ пресвтлому воскресенію!— молвилъ Бонапарте.
Наступило молчаніе. Бонапарте, не оборачивая головы, старался такъ скосить глаза, чтобы видть, точно ли готовится ужинъ.
— Въ этихъ пустынныхъ мстахъ вы, вроятно, вотще жаждете проповди слова Божія?— продолжалъ Бонапарте и прибавилъ какъ бы про себя: — О, сколь возлюбилъ я домъ Твой и сколь мн свято мсто, гд пребываетъ слава Твоя.
— Да, пожалуй, что и такъ,— отвчалъ нмецъ:— однако стараемся по возможности возмстить… Да, собираемся тоже вс вмст и… ну я, напримръ, обращаюсь въ остальнымъ съ небольшою рчью… Такъ, нсколько словъ! И даже, могу сказать, старанія мои не пропадаютъ даромъ, да, не совсмъ даромъ пропадаютъ.
— Вотъ странное совпаденіе!— сказалъ Бонапарте:— это именно то самое, что и я длалъ. Какъ-то разъ… я жилъ тогда въ Вольной области… на уединенной ферм. Сосдъ — одинъ единый. Каждое воскресенье я всхъ созывалъ въ себ, друзей, сосдей, дтей, слугъ, и говорилъ имъ: — Возрадуемся, друзья мои, да послужимъ Господу! И затмъ произносилъ проповдь. Ахъ, какое это было блаженное время! Дай Богъ, чтобы оно опять когда нибудь настало!
Нмецъ усиленно размшивалъ муку въ квашн, растиралъ, соскребалъ, мсилъ. Онъ охотно уступилъ страннику свою постель, отъ всего сердца подарилъ ему шляпу, съ готовностью отдалъ свою водку. Но уступить ему свою роль при богослуженіи?..
Помолчавъ нкоторое время, онъ сказалъ:
— Я могу поговорить объ этомъ съ теткой Санни. Это можно устроить. Вы можете совершать богослуженіе вмсто меня, если это вамъ…
— Другъ мой!— подхватилъ Бонапарте,— это было бы для меня величайшимъ счастіемъ, неизреченнымъ наслажденіемъ, но въ столь поношенной одежд, въ такихъ, можно сказать, лохмотьяхъ, возможно ли, мыслимо ли взяться за служеніе Тому, чьего имени я изъ почтенія произнесть не смю! Нтъ, другъ мой, нтъ, я останусь здсь, и въ то время, какъ вы соберетесь во имя Его, я въ своемъ уединеніи смиренно буду думать и молиться о васъ. Нтъ, я лучше здсь останусь!
Какая трогательная картина: одинокій странникъ, возносящій молитвы за нихъ! Нмецъ очистилъ руки отъ муки и тста, подошелъ въ сундучку, изъ котораго вынималъ свою черную шляпу, опять заботливо порылся въ немъ, вытащилъ по порядву черный суконный сюртукъ, брюки и жилетъ, и съ хитрою улыбкой разложилъ все это за стол. Сукно было совсмъ новое, надванное не больше двухъ разъ въ годъ, когда онъ здилъ въ городъ въ причастію на Страстной недл. Онъ съ достоинствомъ развернулъ сюртукъ и, держа его на растопыренныхъ рувахъ, сказалъ:
— Фасонъ, можетъ быть, и не самый послдній, и работа не столичная, что и говорить. А все-таки годится, да, ради приличія. Вы примрьте, примрьте сейчасъ!— говорилъ онъ и добродушные срые глаза его искрились радостною гордостью.
Бонапарте всталъ и примрилъ: сюртукъ сидлъ великолпно! жилетъ тоже удалось застегнуть, подпоровъ сзади складку, и брюки оказались впору, но изъ-подъ нихъ виднлись невозможные сапоги. Нмецъ нисколько не смутился этимъ: онъ снялъ съ крючка высокія ботинки, висвшія подъ потолкомъ, тщательно обдулъ и смелъ съ нихъ пыль и поставилъ ихъ передъ Бонапарте. Глаза старика такъ и сіяли неподдльнымъ восторгомъ.
— Эти сапоги я только разъ надвалъ. Они еще годятся, могутъ послужить: посмотрите, они не такъ плохи.
Бонапарте натянулъ ихъ на ноги и вытянулся во весь ростъ, почти касаясь головой до потолочныхъ перекладинъ. Нмецъ искренно любовался имъ. И точно: перемна костюма сдлала странника совсмъ другимъ человкомъ.

ГЛАВА V.
Воскресное богослуженіе.

No 1-й.

Мальчикъ Вальдо наклонился, поцловалъ страницы своей книги и взглянулъ на небо. Все было тихо на равнин: вдали чуть замтнымъ пятномъ выдлялся курганъ, овцы мирно паслись, переходя отъ одного куста къ другому, спокойствіе ранняго воскреснаго утра проникало всю природу, въ воздух еще чувствовалась прохлада.
Онъ снова опустилъ глаза на книгу. По страниц ползло наскомое чернаго цвта. Онъ поймалъ его на палецъ, оперся на локоть и сталъ съ улыбкою наблюдать маленькую тварь, съ ея трепетными крылышками и своеобразными движеніями.
— Даже и ты не умрешь,— шепталъ Вальдо,— даже и тебя Онъ любитъ. И тебя заключитъ въ свои объятія въ тотъ день, когда все и всхъ возьметъ къ себ и приведетъ къ высшему совершенству и счастію.
Наскомое улетло и Вальдо ласковымъ движеніемъ сталъ разглаживать страницы Евангелія. Не легко далось ему знакомство со Священнымъ Писаніемъ: оно изсушило въ немъ всю жизнерадостность его дтскихъ лтъ, вызвало въ его воображеніи такіе мучительные образы и представленія, отъ которыхъ онъ не могъ отвязаться ни днемъ, ни ночью, и не могъ спать по ночамъ. Жестокія мысли, какъ зми, высовывали свои головы, уязвляли его своими раздвоенными жалами и съ злобною насмшкой задавали ему простые, но коварные вопросы, на которые бдный мальчикъ не находилъ отвтовъ.
‘Почему въ Евангеліи апостола Марка сказано, что женщины увидли одного ангела у гроба Господня, а у апостола Луки сказано, что ангеловъ было два? Возможно ли, чтобы событіе, разсказанное двумя различными манерами, въ обоихъ случаяхъ было передано въ точности. Возможно ли это? Мыслимо ли?’ Или еще: ‘Есть ли что нибудь на свт абсолютно хорошее или абсолютно дурное, во вс времена? Какъ могла Іаиль, жена Хевера Кенеянина ‘взять въ лвую руку колъ, а въ правую молотъ рабочаго’ и вколачивать этотъ колъ въ спящаго человка, а духъ Господень въ это время могъ ли воспвать ей гимны, громко восхваляя ее за такое дло, и въ Писаніи не сказано, чтобы кто нибудь возвысилъ голосъ и закричалъ ей, что, напротивъ, подло и низко обманывать, да еще изподтишка убивать спящаго человка, который доврялся ей? И какъ могло случиться, что другъ Божій взялъ себ въ жены свою родную сестру и Богъ не разлюбилъ его за это, а если кто нибудь теперь сдлаетъ тоже самое, то непремнно пойдетъ въ адъ, въ геенну огненную? Разв ничего нтъ на свт разъ навсегда дурного, или разъ навсегда хорошаго!’
Да, кровавыхъ слезъ стоили ему эти страницы: тяжкимъ гнетомъ, ледяною глыбой ложились он на его сердце, он лишили его свтлыхъ радостей дтскаго возраста, но теперь онъ ласково проводилъ рукой по книг, тихо приговаривая:
— Богу, Отцу нашему, все это извстно, мы не можемъ понять, но Онъ все знаетъ?— И помолчавъ немного, онъ съ улыбкой прибавилъ: — Я слышалъ Твой голосъ сегодня по-утру, еще не раскрывая глазъ слышалъ, Отецъ мой. И за что Ты такъ любишь меня?
Лице его сіяло восторгомъ.
— Вотъ уже четыре мсяца какъ прежнія мысли отошли отъ меря. Я знаю, что Ты благъ, знаю, что Ты всхъ любишь, знаю, знаю! Если бы не узналъ, я не могъ бы дольше выносить этого, да, не могъ бы!
Онъ тихо разсмялся.— Я то мучился и терзался, а Ты все время смотрлъ на меня и любилъ меня, Господи? А я и не зналъ. Но теперь я знаю, чувствую, о! такъ живо чувствую!— Вальдо опять тихо разсмялся, посидлъ молча и потомъ началъ пть отрывки изъ разныхъ псалмовъ и молитвъ, выражавшихъ его душевную радость. Онъ плъ, а овцы обертывались и смотрли на него своими безсмысленными глазами.
Наконецъ онъ замолкъ, легъ на землю, уставился глазами на песокъ и кустарникъ и вотъ что онъ увидлъ. Ему представилось, что онъ перешелъ черезъ потокъ Смерти и идетъ по противуположному берегу, въ обтованной стран Господней. Ноги его ступаютъ по густому, темному дерну и онъ идетъ одинъ. Но вотъ онъ видитъ вдали, на томъ конц зеленаго поля, кого то идущаго ему на встрчу. Сначала онъ думаетъ, что это одинъ изъ ангеловъ, но по мр того, какъ идущій приближается, Вальдо чувствуетъ, Кто это долженъ быть. Все ближе, ближе подходитъ Онъ, мальчикъ слышитъ Его голосъ: ‘Поди ко мн!’ И тогда для него больше нтъ сомнній: онъ наврное знаетъ Того, Кто передъ нимъ. Вальдо бжитъ, припадаетъ къ ногамъ возлюбленнаго, прикасается къ нимъ своими руками… Да, вотъ онъ чувствуетъ, что обнялъ ихъ крпко и самъ легъ у ногъ Его… Поднявъ глаза, онъ увидлъ и т дивные глаза, съ любовью на него смотрящіе, и самъ смотрлъ, и зналъ, что онъ тутъ наедин съ Господомъ.
Онъ блаженно разсмялся… потомъ вдругъ очнулся и вскочилъ.
— О, Господи!— вскричалъ онъ:— Не могу я дольше ждать, не могу! Дай мн умереть. Я хочу видть Его, хочу прикасаться къ Нему руками! Пошли мн смерть!
Весь дрожа, онъ всплеснулъ руками.
— Неужели надо ждать, и еще можетъ быть долгіе, многіе годы? А я такъ хочу умереть, чтобы видть Его. Какой-бы ни было смертью, лишь-бы умереть. О, Господи, прибери меня!
Рыдая и дрожа всмъ тломъ, онъ припалъ въ земл и долго оставался распростертымъ. Потомъ поднялся и сказалъ:
— Хорошо, я подожду. Буду ждать, но лишь-бы недолго. Лишь бы не очень долго, Господи Іисусе! Я такъ стремлюсь къ Теб… О, мн Тебя такъ нужно… скоре, скоре!..
Мальчикъ затихъ и неподвижно сидя на песк смотрлъ вдаль заплаканными глазами.

No 2-й.

Въ большой комнат на лицевой сторон дома тетка Санни чинно сидла въ креслахъ. Она держала въ рукахъ большой молитвенникъ съ мдными застежками, на ше у ней былъ повязанъ чистый блый платокъ, а подъ ногами стояла деревянная скамейка. Эмма и Линдель сидли тутъ же, въ чистыхъ передникахъ и новыхъ башмакахъ, тутъ-же была и опрятная готтентотка въ туго-накрахмаленномъ бломъ чепц, а по другую сторону двери ея мужъ: его волосы были густо намазаны масломъ и старательно расчесаны, и онъ съ удовольствіемъ разсматривалъ свои новые кожаные сапоги. Слуги кафрскаго племени не допускались сюда: тетка Санни разсудила, что они происходятъ отъ обезьянъ и потому души ихъ не подлежатъ спасенію. Присутствующіе собрались ради воскреснаго богослуженія и ждали проповдника.
Вошелъ Бонапарте подъ руку съ нмцемъ: на Бонапарте былъ полный костюмъ изъ чернаго сукна, блоснжная рубашка и блоснжные воротнички, на нмц все та же потертая куртка цвта перца съ солью, и онъ съ застнчивымъ восхищеніемъ поглядывалъ на своего спутника.
У парадной двери Бонапарте съ большимъ достоинствомъ снялъ шляпу, поправилъ на себ воротничекъ и вошелъ. Подойдя къ столу, стоявшему середи комнаты, онъ торжественно поставилъ шляпу рядомъ съ толстой библіей, и въ безмолвной молитв склонилъ надъ него голову.
Голландка поглядла на готтентотку, а готтентотка поглядла на голландку.
Была на свт одна вещь, передъ которой тетка Санни искренно благоговла, даже смирялась духомъ и до нкоторой степени становилась добре. Такимъ чудодйственнымъ предметомъ было именно новое, блестящее черное сукно. Глядя на него, она всегда вспоминала о пасторахъ и проповдяхъ, о старшинахъ, возсдающихъ въ церкви по воскресеньямъ въ переднемъ ряду, въ черныхъ фракахъ съ узкими фалдами, съ припомаженными волосами, съ такими благочестивыми и почтенными лицами, и представлялись ей селенія горнія, гд тоже все должно быть самое чинное и святое, гд ни на комъу не увидишь небленаго холста, и самый малйшій изъ ангеловъ непремнно ходитъ въ черномъ фрак съ фалдочками… Она вдругъ почувствовала угрызеніе совсти: зачмъ она обозвала его тогда воромъ и римскимъ попомъ? Авось, впрочемъ, нмецъ не сказалъ ему этого. Да гд-же у него было все это приличное платье, когда онъ явился тогда въ лохмотьяхъ? Да, теперь ясно, что онъ очень почтенный человкъ, настоящій джентльменъ.
Нмецъ сталъ читать гимны: при конц каждой строки Бонапарте испускалъ стонъ, а по окончаніи каждаго куплета стоналъ дважды.
Голландка и прежде слыхала, что на молитв иные стонутъ вслухъ, какъ бы для большей выразительности и законченности исполненія, такъ, напримръ, старый Янъ Вандерлинде, братъ ея матери, посл своего обращенія въ лоно церкви всегда стоналъ во время молитвы, и тогда никто не удивлялся этому.
Но чтобы стонать за гимнами, этого она никогда не слыхивала и была поражена. Ей вспомнилось, что не дале какъ вчера она грозила ему кулакомъ, и ей хотлось, чтобы онъ позабылъ объ этомъ. По всему видно, что онъ человкъ благочестивый. Молящіеся преклонили колни. Голландка не могла этого сдлать, въ ней было двсти пятьдесятъ фунтовъ всу и потому она сидла на мст и закрывъ лицо руками смотрла сквозь пальцы на спину чужестранца. Что онъ говорилъ, былотнепонятно ей, но она все-таки чувствовала, что онъ серьезно относится къ своему длу: ухватившись за спинку стула, онъ такъ энергично потрясалъ имъ, что исцарапалъ глиняный полъ и поднялъ легвое облачво пыли.
Когда вс встали съ колнъ, Бонапарте торжественно услся на стулъ и развернулъ Библію. Потомъ онъ высморкался, поправилъ воротнички, обдернулъ жилетъ, снова высморкался, важно обвелъ глазами комнату и началъ:
‘Вс лжецы будутъ ввержены въ озеро, горящее пламенемъ и срою, и это будетъ вторая смерть’.
Прочитавъ эти слова священнаго писанія, Бонапарте пріостановился и вразумителъно обозрлъ присутствующихъ.
— Я не намренъ,— сказалъ онъ,— задерживать васъ длинною проповдью, дорогіе друзья мои. Мы уже употребили часть драгоцннаго времени на благодарственные гимны и на восхваленіе имени Господня, Еще немного, очень немного словъ скажу я вамъ, и пусть они подйствуютъ на васъ подобно жезлу желзному, отршающему плоть отъ костей и мозгъ отъ кости… Прежде всего спрошу васъ: что такое лжецъ?
Этотъ вопросъ заданъ былъ такъ выразительно и за нимъ послдовало такое продолжительное молчаніе, что даже готтентотъ у дверей пересталъ любоваться своими сапогами, и хотя ни слова не понялъ, но вытаращилъ глаза на проповдника.
‘Повторю еще разъ: что есть лжецъ?— сказалъ Бонапарте.
Впечатлніе было поразительное: вниманіе присутствующихъ удвоилось.
‘Кто нибудь изъ васъ, видалъ ли когда лжеца, дорогіе друзья мои?
Наступила пауза, еще боле продолжительная.
— Надюсь, что вы ихъ никогда не видывали?.. О, да, твердо надюсь. Но я вамъ сейчасъ скажу, что такое лжецъ. Я знавалъ одного: это былъ мальчикъ, и жилъ онъ въ Кэптоун, на Малой Рыночной улиц. Однажды мы съ его матерью сидли и бесдовали о спасеніи своихъ душъ.
— Самсонъ,— сказала его мать,— вотъ теб шесть пенсовъ, поди и купи пряниковъ у малайца, что торгуетъ тамъ за угломъ.
‘Когда онъ возвратился, она спросила: сколько пряничковъ теб дали на шесть пенсовъ?
— Пять, сказалъ онъ.
‘Онъ побоялся, что если скажетъ шесть съ половиной, то мать попроситъ и себ пряничка. А онъ солгалъ, друзья мои. Пол-пряника застряло у него въ горл: онъ подавился и умеръ. Его похоронили. А куда-же двалась душа этого маленькаго лжеца, друзья мои? Она попала въ озеро изъ пылающей сры. Перейдемъ теперь ко второй части нашего разсужденія.
‘Что такое озеро, состоящее изъ огня и горючей сры? Сейчасъ я вамъ и это объясню, друзья мои,— снисходительно сказалъ Бонапарте,— трудно человку съ помощью одного воображенія представить себ, что это такое, но съ Божіею помощью я постараюсь такъ изложить предметъ, чтобы вы могли себ составить о немъ понятіе.
‘Однажды я путешествовалъ по Италіи, пріхалъ я въ городъ именуемый Римъ, очень большой городъ, и около него огнедышащая гора. Ее называютъ — Этна. Въ этомъ город Рим былъ такой человкъ, не имвшій страха Божія ежечасно передъ глазами, и полюбилъ онъ женщину, эта женщина умерла, и вотъ этотъ человкъ пошелъ на огнедышащую гору, взобрался на самую верхушку ея и оттуда бросился въ отверстіе, изъ котораго тамъ выходитъ огонь. На другой день пошелъ туда и я, мн-то не было страшно, потому что Богъ охраняетъ врныхъ слугъ своихъ. На рукахъ вознесутъ тебя обратно, если случится теб упасть въ вулканъ. Была уже темная ночь, когда я дошелъ до вершины, но въ страх Божіемъ приблизился къ самому краю бездны и заглянулъ въ нее. Что я тамъ увидлъ, друзья мои, было таково, что останется мн памятнымъ на вки. Заглянувъ въ пламенную пропасть, я увидалъ море огня, шипящія волны бушевали, перекатываясь изъ стороны въ сторону, и на поверхности ихъ носился скелетъ самоубійцы. Отъ жара выгорло все мясо, вплоть до костей, и кости какъ легкая пробка плавали по раскаленной влаг. Одна рука скелета была поднята вверхъ, съ вытянутымъ указательнымъ пальцемъ, направленнымъ къ небу, другая рука, опущенная внизъ, указывала пальцемъ въ преисподнюю, какъ-бы желая сказать мн: Я иду въ геену огненную, но ты, Бонапарте, можешь воспарить въ небесамъ!… Я смотрлъ. Я стоялъ какъ очарованный. Какъ вдругъ въ огненномъ озер образовалась трещина: волны поднялись, заклокотали и поглотали самоубійцу, на вки сокрывъ его отъ глазъ человческихъ.
Тутъ Бонапарте перевелъ духъ, отдохнулъ, потомъ заговорилъ снова:— Между тмъ озеро изъ расплавленнаго камня поднималось все выше, выше, и стало выливаться черезъ края отверстія. Я не потерялъ присутствія духа: по близости былъ утесъ, я влзъ на него. Огненный нотокъ, извергаясь наружу, потекъ во вс стороны и окружилъ меня. И такъ я простоялъ одинъ на утес цлую ночь, долгую и ужасную ночь, стоялъ, окруженный волнами пылающей лавы, изображая собою знаменіе божественнаго долготерпнія и милосердія, пощадившаго меня для того, чтобы я могъ сегодня возвстить передъ вами о Его всемогуществ.
‘Теперь, дорогіе друзья мои, сообразимъ, какія поученія можемъ мы вывести изъ приведеннаго мною разсказа.
‘Во первыхъ, никогда не должно прибгать къ самоубійству. Надо быть дуракомъ, друзья мои, надо совсмъ съ ума сойти, чтобы добровольно разставаться съ этою жизнью, друзья мои. Жизнь доставляетъ намъ неисчислимыя радости, такія радости, которыхъ даже не постигаетъ человческое сердце. Намъ дана одежда, друзья мои, у насъ есть постели, друзья мои, мы имемъ вкусную пищу, друзья мои, намъ съ тмъ и даны драгоцнныя тла наши, чтобы мы ихъ любили, берегли и леляли. О, будемъ-же длать это! О, постараемся всячески ихъ соблюдать, ублажать и заботиться о нихъ!
Присутствующіе были тронуты. Бонапарте продолжалъ:
— Въ третьихъ, не слдуетъ любить слишкомъ сильно. Если-бы этотъ молодой человкъ не такъ любилъ ту молодую женщину, онъ-бы не бросился въ отверстіе горы Этны. Праведные праотцы наши никогда такъ не любили. Разв, напримръ, пророкъ Іеремія бывалъ влюбленъ? Или Эзекіиль, или Оссія, или хотя-бы кто изъ младшихъ пророковъ?
— Никогда этого не бывало. Такъ и намъ зачмъ-же влюбляться? Цлыя тысячи людей въ настоящую минуту кипятъ въ раскаленномъ озер, и если-бы ихъ спросить, они бы сами сказали, что ихъ любовь довела до этого. О, будемъ всегда превыше всего заботиться о своихъ собственныхъ душахъ!
Заботу драгоцнную Господь нашъ вврилъ намъ:
Чтобъ душу мы нетлнную Готовили къ небесамъ!
‘О, возлюбленные друзья, вспомните мальчика съ пряниниками! Помните молодого человка и молодую двицу. Не забывайте озеро пылающее огнемъ и срою, помните скелетъ самоубійцы, носимый смоляными волнами горы Этны, помните урокъ, преподанный вамъ сегодня, что я сказалъ, то и всмъ повторяю: берегитесь! Призываю на васъ благословеніе свыше!
Тутъ онъ громко захлопнулъ Библію. Тетка Санни развязала блый платокъ съ шеи и утерла имъ глаза, видя это и готтентотка принялась сморкаться. Он ни слова не поняли изъ проповди, но тмъ боле были растроганы. Ничто такъ не плняетъ человческій умъ, какъ таинственное и непонятное. Когда пропли послдній гимнъ, нмецъ ваялъ за руку проповдника и подвелъ его къ тетк Санни: она любезно протянула ему руку, предложила выпить кофе и ссть на диванъ. Видя, что дла приняли такой оборотъ, нмецъ оставилъ его тутъ, а самъ поспшилъ домой посмотрть, не готовъ-ли маленькій плумъ-пуддингъ, который онъ затялъ ради дорогого гостя. Тетка Санни выразила ту мысль, что сегодня очень жарко. Такъ какъ при этомъ она довольно энергично начала обмахиваться концомъ своего передника, Бонапарте понялъ и въ знакъ согласія низко поклонился ей. Наступило долгое молчаніе. Тетка Санни опять начала что-то говорить, но Бонапарте не слушалъ ее: онъ вперилъ взоръ въ миніатюрный портретъ, висвшій на противуположной стн и изображавшій тетку Санни въ томъ вид, какъ она была наканун своей конфирмаціи пятнадцать лтъ тому назадъ, въ зеленомъ кисейномъ плать. Вдругъ онъ вскочилъ съ мста, подошелъ къ портрету, всталъ передъ нимъ и долго, жадно въ него всматривался, замтно было, что онъ сильно взволнованъ. Наконецъ, какъ-бы не въ силахъ больше совладть съ собой, онъ схватилъ портретъ, снялъ его съ гвоздика и поднесъ къ своимъ глазамъ, затмъ, обратясь къ голландк, онъ произнесъ глубоко-потрясеннымъ голосомъ:
— Я надюсь, сударыня, что вы извините меня за такое невольное проявленіе чувства, это… эта картинка напомнила мн мою первую, возлюбленную, безцнную жену, которая скончалась и теперь уже въ небесахъ!..
Тетка Санни не поняла, но ея горничная готтентотка, усвшаяся на полу у ея ногъ, кое-какъ постаралась перевести англійскую рчь Бленкинса на голландскій языкъ.
— О ты, моя первая любовь! Моя возлюбленная!— вздыхалъ Бонапарте, нжно созерцая портретъ.— О дорогія, прелестныя черты! Мой ангелъ, жена моя! Это вроятно портретъ вашей сестрицы, сударыня?— прибавилъ онъ, устремивъ глаза на тетку Санни.
Голландка покраснла, замотала головой и указала пальцемъ на себя.
Бонапарте внимательно, сосредоточенно сталъ сравнивать черты тетки Санни съ портретомъ, который держалъ въ рук, поперемнно глядя то на нее, то на него, мало по малу лицо его прояснилось, въ глазахъ блеснуло сознаніе, онъ еще разъ взглянулъ на портретъ и блаженно разсмялся.
— О, да, теперь я вижу!— воскликнулъ онъ, восхищенными глазами смотря на голландку,— эти глаза… губы… носъ… подбородокъ… и наконецъ это выраженіе лица!.. Какъ могло случиться, что я до сихъ поръ этого не замтилъ?
— Выкушайте еще чашечку кофе,— сказала тетка Санни,— да положите сахару побольше.
Бонапарте нжно повсилъ портретъ обратно на гвоздикъ и только что хотлъ принять изъ рукъ тетки Санни чашку съ кофе, какъ вошелъ нмецъ и объявилъ, что пуддингъ готовъ, а мясо ужь на столъ подано.
— Онъ человкъ богобоязненный и держитъ себя совсмъ порядочно,— сказала голландка, какъ только онъ ушелъ.— Чмъ-же онъ виноватъ, что онъ такъ дуренъ собой? Вдь это ужь Богу такъ угодно было сдлать. А мы разв можемъ надсмхаться надъ твореніемъ Божіимъ? Ужь лучше быть некрасивымъ да праведнымъ, чмъ красивымъ и порочнымъ. Хотя, впрочемъ, конечно, лучше, если можно соединить то и другое,— прибавила тетка Санни, съ удовольствіемъ глядя на портретъ, висвшій на стн.
Посл полудня нмецъ и Бонапарте сидли передъ дверью пристройки и оба курили молча. У Бонапарте въ рукахъ была книга и глаза его были полузакрыты, нмецъ энергично попыхивалъ изъ своей трубки и поглядывалъ на безоблачное голубое небо.
— Вы кажется говорили мн,— началъ вдругъ нмецъ,— что… ну, словомъ, желали-бы пристроиться въ мсту?
Бонапарте раскрылъ ротъ и выпустилъ цлый столбъ дыма.
— Теперь положимъ,— продолжалъ нмецъ,— положимъ, что, напримръ, кто нибудь предложилъ-бы вамъ поступить на какую нибудь ферму, съ тмъ, чтобы учить дтей, напримръ двухъ двочекъ, и за это получать вознагражденіе… скажемъ, сорокъ фунтовъ въ годъ, взяли-бы вы такое мсто? Это я только такъ, для примра.
— Вотъ видите ли, дорогой другъ мой,— скалъ Бонапарте,— тутъ надо принять въ расчетъ обстоятельства. Деньгами я, собственно, не дорожу. Жену я обезпечилъ на цлый годъ впередъ, Но мое здоровье очень плохо. Если-бы нашлось такое мсто, гд со мной обходились бы какъ съ джентльменомъ, я бы принялъ его, какъ-бы скудно оно ни оплачивалось, потому что, повторяю, деньгами я не дорожу.
— Ну,— сказалъ нмецъ, пыхнувъ еще раза два изъ своей трубки,— я теперь пойду потолкую немножко съ теткой Санни. По воскресеньямъ я частенько хожу къ ней подъ вечеръ, поболтать кое о чемъ, ну и такъ, посидть. Надо-же навщать ее иногда. Не за дломъ, конечно, а такъ.
Старикъ сунулъ свою книжку въ карманъ и пошелъ къ дому съ хитрымъ и радостнымъ выраженіемъ лица.
— Онъ и не подозрваетъ зачмъ я пошелъ,— бормоталъ онъ про себя,— ему и въ голову не приходитъ. Вотъ будетъ ему сюрпризъ!
А человкъ, котораго онъ оставилъ у своей двери, смотрлъ ему въ слдъ съ такой гримасой, которую и описать трудно.

ГЛАВА VI.
Бонапарте Бленкинсъ устраивается.

— Что съ тобой, что случилось?— спросилъ Вальдо, стоя на нижней ступенки лстницы и нагрузивъ себ на спину цлую кучу овчинъ, которыя онъ намренъ былъ стащить на чердакъ. Чрезъ растворенную дверь свтелки за кухней онъ увидлъ малютку Эмму, горько плакавшую и болтавшую ногами, сидя на высокой скамейк. Эта комната прежде была амбаромъ, теперь-же ее перегородили пополамъ мшками съ сушеной шепталой и превратили заднюю половину въ спальню для Бонапарте, а переднюю — въ классную, гд онъ училъ дтей.
— Линдель его разсердила,— отвчала двочка, вся въ слезахъ,— а онъ за это задалъ мн выучить четырнадцатую главу отъ Іоанна. Онъ говоритъ, что каждый разъ, когда Линдель нагрубитъ ему, онъ съ меня будетъ спрашивать.
— А она что-же сдлала?— спросилъ мальчикъ.
— Да видишь-ли,— сказала Эмма, безнадежно перебирая страницы своего урока,— какъ онъ начнетъ что нибудь разсказывать, такъ она отвернется и смотритъ въ дверь, какъ будто не слышитъ, что онъ говоритъ. А сегодня она сама у него спросила, какіе бываютъ знаки зодіака? онъ удивился и говоритъ,— никакъ не ожидалъ, что она у него спроситъ такую вещь, потому что маленькимъ двочкамъ объ этомъ говорить не слдуетъ. Тогда она спросила, кто былъ Коперникъ? Онъ отвчалъ, что былъ такой римскій императоръ, который жегъ христіанъ, засунувъ ихъ въ золотую свинью, и за это его самого заживо съли черви. И тутъ,— прибавила Эмма жалобнымъ тономъ,— ужь я не знаю отчего, она собрала вс свои книги подъ мышку и ушла, она сказала, что никогда больше не станетъ ходить къ нему учиться, а ужь она коли что скажетъ, то непремнно сдлаетъ. И вотъ мн придется теперь изо дня въ день сидть тутъ одной!— При этихъ словахъ изъ глазъ Эммы закапали крупныя слезы.
— Авось тетка Санни выгонитъ его вонъ,— сказалъ мальчикъ своимъ угрюмымъ шепотомъ, стараясь ее утшить.
— Ну нтъ!— сказала Эмма качая головой,— вчера вечеромъ, когда готтентотка мыла ей ноги, онъ стоитъ да и говоритъ: вотъ люблю такія ножки, по мн полныя женщины лучше всего. И посл этого она мн сказала, чтобы ему къ кофе подавать всегда чистыя сливки. Нтъ, онъ никогда не уйдетъ отсюда!— заключила Эмма безутшно.
Мальчикъ сложилъ овчины на землю, порылся у себя въ карман и, вытащивъ оттуда нчто, завернутое въ обрывокъ бумаги, сунулъ ей въ руку.— На, возьми, это теб!— сказалъ онъ, въ вид утшенія.
Эмма развернула свертокъ, нашла тамъ кусочекъ смолы, которую дти очень цнили, но крупныя слезы продолжали капать также часто.
Вальдо пришелъ въ смятеніе: онъ самъ въ теченіе своей не долгой жизни такъ много плакалъ, что не могъ равнодушно видть чужихъ слезъ.
— Вотъ что,— сказалъ онъ, неуклюже подходя къ столу,— если ты перестанешь плавать, я теб скажу одну вещь, это секретъ.
— Что такое?— подхватила Эмма, мгновенно чувствуя облегченіе.
— Ты никому не скажешь, никому на свт?
— Никому.
Онъ наклонился въ ней поближе и произнесъ торжественно:
— Я выдумалъ машину!
Эмма широко раскрыла глаза.
— Да, машину для стрижки овецъ. Она почти готова,— сказалъ мальчикъ,— есть тутъ одна штука, которую надо еще исправить, но это я скоро сдлаю. Если день и ночь, день и ночь все только и думать объ этомъ, непремнно догадаешься,— прибавилъ онъ таинственно.
— Гд же она?
— Вотъ здсь. Я всегда ношу ее съ собою,— отвчалъ Вальдо, положивъ руку на куртку, которая замтно оттопырилась у него на груди.— Это модель, когда она будетъ совсмъ готова, имъ придется построить точно такую штуку въ большомъ вид.
— Покажи!
Онъ замоталъ головой отрицательно.
— Нтъ, покуда не готова, не покажу. До тхъ поръ не надо, чтобы хоть одинъ человческій глазъ ее видлъ.
— Какой интересный секретъ!— сказала Эмма, и мальчикъ ушелъ подбирать свои овчины.
Вечеромъ отецъ съ сыномъ сидли и ужинали въ своей пристройк. Отецъ по временамъ глубоко вздыхалъ: можетъ быть ему думалось о томъ, какъ давно уже Бонапарте не заглядывалъ къ нему въ гости, но сынъ его въ это время виталъ въ такихъ сферахъ, гд нтъ мста печалямъ и воздыханіямъ. Спрашивается, что лучше: быть ли оборваннымъ безумцемъ и умть въ тоже время уноситься воображеніемъ въ міръ фантастическихъ грезъ, или быть мудрйшимъ изъ людей, но видть только то, что и другимъ видно, и ощущать только то, что можно осязать руками. Мальчикъ жевалъ срый хлбъ и запивалъ его кофе, но на ум у него все время была только его машина и та недостающая къ ней штука, которую предстояло еще изобрсти, чтобы пустить ее въ ходъ. И ему ужь чудилось, что эта штука изобртена и механизмъ работаетъ быстро и гладко, а еще, покуда онъ жевалъ свой хлбъ съ кофе, въ немъ жило блаженное сознаніе чего-то высшаго, что съ любовью взираетъ на него съ небесъ и блюдетъ его. И ему было такъ хорошо тутъ дома, за ужиномъ въ своей коморк, что врядъ ли могло бы быть лучше въ горнихъ селеніяхъ, въ одной изъ тхъ аметистовыхъ залъ, выложенныхъ жемчугомъ, въ которыхъ представлялось ему обиталище Царя Славы.
Покуда они молча сидли за ужиномъ, послышался стукъ въ дверь. Нмецъ отперъ и изъ-за двери выглянула курчавая голова маленькой негритянки, которую тетка Санни прислала къ приказчику съ просьбой, чтобы онъ поскоре пришелъ на ферму. Онъ схватилъ шляпу, обими руками натянулъ ее на голову и побжалъ. Въ кухн на ферм было темно и пусто, но въ кладовой виднлся свтъ и тамъ была тетка Санни со своими прислужницами.
Одна двушка негритянка, растиравшая перецъ между двухъ камней, сидла на полу, другая — стройная готтентотка стояла держа въ рук свчу въ мдномъ подсвчник, а сама тетка Санни, упершись руками въ бока и прислонившись къ полкамъ у задней стны, къ чему-то внимательно прислушивалась.
— Что бы это могло быть?— воскликнулъ старый нмецъ въ удивленіи.
По ту сторону кладовой былъ амбаръ, обращенный въ свтелку. За тонкой досчатой перегородкой раздавался въ эту минуту отчаянный вой, какъ будто тамъ придавили какого-то звря, и отъ времени до времени сильный, мрный стукъ въ стну.
Нмецъ схватилъ съ полки мутовку, которой сбиваютъ масло, и хотлъ бжать вонъ, чтобы обойти домъ съ той стороны, но голландка положила руку ему на плечо и удержала его.
— Это онъ головой!— молвила тетка Санни,— головой вдь бьется.
— Да что же это такое?— спрашивалъ нмецъ держа мутовку наготов и поочередно глядя то на ту, то на другую изъ женщинъ.
Въ отвтъ на его вопросы послышался новый жалобный вопль и голосъ Бонапарте завылъ:
— О, Мери-Анна! Мой ангелъ! Моя жена!
— Вотъ жалость-то!— сказала тетка Санни, прислушиваясь къ учащеннымъ ударамъ въ стну.— Онъ письмо получилъ, жена его умерла. Вы подите къ нему, утшьте,— ршила наконецъ голландка,— да и я съ вами пойду. Одной мн идти къ нему теперь неловко, потому что мн всего тридцать четвертый годъ пошелъ, а онъ опять холостой,— прибавила тетка Санни красня и оправляя свой передникъ.
На основаніи такого ршенія вся компанія вышла изъ дому и отправилась за уголъ: готтентотка со свчой впереди, тетка Санни и нмецъ за нею, а негритянка сзади.
— Охъ, сказала тетка Санни,— теперь я вижу, что онъ не ради грха такъ надолго разставался со своей женой, а только по необходимости.
У входа въ свтелку она знакомъ пригласила нмца пройти впередъ и послдовала за нимъ тотчасъ-же. За перегородкой изъ мшковъ на постели лежалъ Бонапарте, лицомъ внизъ, уткнувшись головой въ подушку и слегка болтая ногами. Голландка сла на сундукъ въ ногахъ постели, нмецъ стоялъ сложа руки и смотрлъ.
— Вс мы смертны, вс умремъ,— сказала тетка Санни, помолчавъ.— Чтожь длать. Такъ ужь Богу угодно…
Услыхавъ ея голосъ, Бонапарте привсталъ и перевернулся на спину.
— Да, это тяжкое испытаніе,— продолжала тетка Санни,— кому и знать про то, какъ не мн: я двухъ мужей схоронила.
Бонапарте взглянулъ на нмца и сказалъ:
— О, что она говоритъ? Скажите мн слово утшенія!
Нмецъ повторилъ ему изреченія тетки Санни.
— Ахъ, и я, и я тоже! Двухъ безцнныхъ женъ я лишился и никогда больше не увижу ихъ!— воскликнулъ Бонапарте, снова повалившись ничкомъ.
Онъ такъ громко завылъ, что тарантулы, гнздившіеся между балками цинковой крыши, поняли, что случилось нчто неладное и выглядывая изъ щелей таращили на него свои злые, блестящіе глаза.
Тетка Санни вздохнула, и готтентотка тоже стала вздыхать, а негритянка, стоя у двери, прикрыла ротъ рукой и произнесла: — Моууэ!
— Возложите надежду на Бога,— сказала тетка Санни:— Онъ можетъ даровать вамъ еще больше того, что вы потеряли.
— Ахъ, только на Бога я и надюсь!— заявилъ Бонапарте,— но ахъ! Я лишился жены! Нтъ у меня больше жены моей!
Тетка Санни совсмъ расчувствовалась и ставъ еще поближе къ постели сказала нмцу:
— Спросите, не хочетъ-ли онъ кашки пость? У меня въ кухн сейчасъ варится кашка, такая хорошая, блая, нжная!
Нмецъ передалъ предложеніе, но вдовецъ замахалъ рукой.
— Нтъ, не могу ничего въ ротъ взять. Просто въ горло не пойдетъ. Нтъ, не хочу. И не говорите мн объ д!
— Кашки-бы, а? И немножко водки влить въ нее?— уговаривала тетка Санни, самымъ заискивающимъ тономъ.
Бонапарте услыхалъ слово ‘водка’ и понялъ.
— Да, можетъ быть… можетъ быть хоть черезъ силу, а надо…— заговорилъ онъ дрожащимъ голосомъ, глядя на нмца,— иначе я не въ состояніи буду исполнять моихъ обязанностей. Надо-же исполнять свой долгъ!
Тетка Санни тотчасъ распорядилась насчетъ кашки и отправила двушку на кухню.
— Я знаю, каково это бываетъ,— говорила она,— когда умеръ мой первый мужъ, со мной никакого сладу не было, покуда не заставили меня пость. А какъ пола бараньихъ ножекъ, да меду, да лепешки, и отлегло. Я знаю!
Бонапарте слъ на постель, протянувъ ноги, положилъ об руки на колни и началъ тихо всхлипывать.
— Охъ, какая это была женщина!— сказалъ онъ.— Вы очень добры, что такъ стараетесь меня утшить, но вдь надо помнить, что она была мн жена. А для женщины, которая мн жена, я готовъ и жизнь свою положить, для нея жить, для нея и умереть. Для женщины, которая мн жена, я готовъ… Ахъ, ужь чего стоитъ одно слово — жена! Когда-то я опять буду имть право произносить его!
Поутихнувъ немного, онъ приподнялъ углы своего распухшаго рта и вялыхъ губъ и сказалъ нмцу:
— Какъ вы думаете, понимаетъ она меня? О, переведите ей хорошенько, чтобы она знала, какъ я ей признателенъ!
Въ эту минуту служанка возвратилась, неся миску горячей каши, отъ которой валилъ паръ, и черную бутылку.
Тетка Санни взяла бутылку, часть содержимаго вылила въ миску, размшала хорошенько и подошла къ постели.
— Охъ, не могу! Не могу, умру! Смерть моя!— говорилъ Бонапарте, хватаясь за бокъ.
— Ну, немножко!— уговаривала тетка Санни,— хоть капельку проглотите.
— Слишкомъ густа, боюсь подавиться!— сказалъ Бонапарте.
Тетка Санни еще разбавила кашку изъ бутыли, зачерпнула ложкой и поднесла ему. Бонапарте раскрылъ ротъ, какъ птичка, просящая червячка, и открывалъ его то и дло, пока она черпала изъ миски.
— Вотъ у васъ отъ сердца-то и отляжетъ,— говорила тетка Санни, въ ум которой дятельность сердца и желудка всегда какъ-то перепутывалась.
Когда миска опорожнилась, горе вдовца значительно смягчилось, онъ полными слезъ глазами смотрлъ на тетку Санни.
— Скажите ему,— попросила она нмца,— что я желаю ему спокойнаго сна и надюсь, что Богъ пошлетъ ему утшеніе, ибо одинъ Богъ можетъ облегчить такую скорбь.
— Благодарю васъ, дорогой другъ мой, благодарю!— сказалъ Бонапарте.
Когда дверь затворилась и нмецъ, и голландка, и готтентотка окончательно ушли, вдовецъ всталъ съ постели и тщательно сполоснулъ водою мыло, которымъ были намазаны его глаза.
— Ну, Бонъ!— сказалъ онъ, хлопая себя по колнк,— ты такой умный парень, какихъ я и не видывалъ. Коли теб не удастся выжить отсюда стараго ханжу, да вытурить оборванца-пастуха, да прибрать въ рукамъ толстуху и надть ей на палецъ обручальное колечко, то какой-же ты будешь Бонапартъ? Но въ томъ-то и дло, что ты настоящій Бонапартъ, и слдовательно исполнишь все какъ по писанному. Молодецъ ты, Бонъ, и еще какой молодецъ-то!
Съ такими пріятными мыслями онъ снялъ штаны и превесело залегъ спать.

ГЛАВА VII.
Онъ разставляетъ ловушку.

— Можно войти? Надюсь, что я вамъ не помшаю, любезный другъ мой?— сказалъ Бонапарте, поздно вечеромъ подойдя къ пристройк, гд отецъ съ сыномъ ужинали, и заглядывая въ дверь.
Вотъ уже два мсяца какъ онъ поселился на ферм въ качеств учителя и съ каждымъ днемъ становился лицомъ все боле вліятельнымъ и могущественнымъ. Онъ давно пересталъ ходить въ гости къ приказчику, сидлъ все больше рядомъ съ теткой Санни и роспивалъ кофе, либо гулялъ, заложивъ руки подъ фалды нмцева чернаго сюртука и держалъ себя такъ важно, что не удостоивалъ отвтомъ какого-нибудь негра, который при встрч съ нимъ самымъ почтительнымъ образомъ желалъ ему добраго утра. Поэтому можно себ представить, какъ удивился нмецъ, увидвъ у своей двери его красный носъ.
— Войдите, войдите, милости просимъ!— воскликнулъ онъ радостно.— Сынокъ, посмотри-ка, не осталось-ли кофе въ кофейник? Нтъ, весь выпили. Ну, разведи огня поскоре. Мы, по правд сказать, ужь поужинали, но все-таки…
— Дорогой другъ мой,— сказалъ Бонапарте, снявъ шляпу,— я не ужинать пришелъ, даже и не думалъ о д и пить, а просто захотлось побесдовать по душ съ близкимъ человкомъ. За разными длами, да за сложными соображеніями я въ послднее время не могъ, такъ часто, какъ мн хотлось, изливать тайники души моей передъ тмъ, кому такъ глубоко сочувствую. Вы, можетъ быть, даже опасались, что я никогда не подумаю возвратить вамъ т два фунта…
— Ахъ, нтъ, нтъ, что вы! Разводи огня живе сынокъ! Я вамъ мигомъ сварю кофе, горяченькаго,— суетился нмецъ, потирая руки, поминутно озираясь и придумывая, чмъ-бы еще выразить свое удовольствіе отъ такого неожиданнаго визита.
Вотъ уже три недли какъ нмецъ на свои робкія привтствія ничего не видалъ отъ Бонапарте кром церемонныхъ поклоновъ, Бонапарте съ каждымъ днемъ держалъ голову все выше и выше, а въ пристройку не заглядывалъ съ того самаго дня, когда приходилъ занять упомянутые два фунта. Нмецъ подошелъ къ изголовью своей постели и снялъ со стны висвшій на гвозд синій мшокъ. Такихъ синихъ мшковъ у него было множество: штукъ до пятидесяти съ разнымъ добромъ было навшано и насовано во всхъ углахъ комнаты. Въ однихъ онъ держалъ какіе-то интересные камушки, въ другихъ смена, вывезенныя изъ Европы пятнадцать лтъ назадъ, въ иныхъ у него лежали старые гвозди, ржавыя пряжки, куски ремней и прочая дрянь, но онъ всмъ этимъ очень дорожилъ.
— Вотъ тутъ у насъ есть кое-что, нельзя сказать, чтобъ плохое,— сказалъ онъ, опустивъ руку въ мшокъ и вытаскивая оттуда пригоршнями миндальные орхи и изюмъ:— Я покупаю эти сласти для моихъ цыплятокъ: он хоть и выросли ужь довольно большія, а все-таки имъ хочется сладенькаго. Отчего-жь старику и не полакомить ихъ, а?.. Да я, по правд, и самъ люблю побаловаться!— прибавилъ онъ, насыпая тарелку верхомъ.— А вотъ и камушки, два камушка, чтобы разбивать орхи, механизмъ не важный, не то, чтобы усовершенствованная машинка, не патентованная… да, тотъ самый способъ, которымъ праотецъ Адамъ щелкалъ оршки, а? Ну, да годится, какъ-нибудь разобьемъ. Небось, неразбитыми не оставимъ, хоть и обойдемся безъ модныхъ инструментовъ.
И нмецъ, крайне довольный, услся за столъ противъ Бонапарте, поставилъ тарелку посреди стола и взялъ себ тоже пару плоскихъ камней.
— Вы не бойтесь!..— сказалъ нмецъ гостю,— не бойтесь, я и сынка не забываю, разобью и для него оршковъ. Мшокъ-то у меня полный. Ай, какая странность…— перебилъ онъ вдругъ самъ себя, разбивъ крупный орхъ, — въ одной скорлуп три миндалины! Никогда еще не встрчалъ такого орха. Это надо спрятать. Очень любопытная штука.
Онъ пресерьезно завернулъ орхъ въ бумажку и заботливо спряталъ въ жилетный карманъ.— Рдкость, большая рдкость!— сказалъ онъ, озабоченно качая головою.
— Ахъ, другъ мой,— сказалъ Бонапарте,— какая радость для меня снова находиться въ вашемъ обществ!
Глаза нмца блеснули, Бонапарте схватилъ его руку и съ горячностью пожалъ ее. Они принялись щелкать и подать орхи. Бонапарте, усердно набивая себ ротъ изюмомъ, сказалъ:
— Какъ глубоко огорчила меня, мой дорогой другъ, эта легкая размолвка, происшедшая сегодня между вами и теткой Санни.
— О-о, это пустяки!— сказалъ нмецъ.— Что за бда! Пропало нсколько овецъ, ну, я самъ и отвчаю за это. Своихъ двнадцать овецъ отдамъ ей, а за восемь остальныхъ отработаю.
— Вотъ въ томъ-то и горе, что весь убытокъ на васъ падаетъ,— сказалъ Бонапарте,— вдь вы не виноваты въ пропаж овецъ.
— Вотъ видите, въ чемъ дло,— сказалъ нмецъ,— вчера вечеромъ сталъ я считать овецъ въ краал — двадцати не хватаетъ. Спрашиваю пастуха, гд он? говоритъ, что тамъ, въ большомъ стад остались, такъ и сказалъ, знаете-ли, этими самыми словами. Какъ же я могу подумать, что онъ солгалъ? Сегодня вечеромъ иду опять считать большое стадо: тамъ этихъ овецъ не оказывается. Возвращаюсь домой, узнаю, что и пастуха нтъ, и овецъ нтъ. Но не могу я… нтъ, даже не хочу думать, что онъ ихъ укралъ!— объявилъ нмецъ, сильно волнуясь,— кто нибудь другой, положимъ, укралъ, но только не онъ. Я этого малаго знаю, уже три года, какъ я его знаю. Онъ парень добрый. Я помню, какъ онъ глубоко сокрушался о своей душ… А она хотла за полиціей посылать. Нтъ, я ршилъ ужь взять все на свою отвтственность, а этого не допускать. Онъ бжалъ, конечно, со страху. Вдь я знаю его сердце… Надо вамъ сказать,— прибавилъ нмецъ, съ запинкой,— что онъ, собственно, подъ моимъ вліяніемъ впервые созналъ потребность позаботиться о своей душ, позналъ Христа!
Бонапарте, продолжая щелкать орхи, звнулъ и спросилъ равнодушнымъ тономъ, какъ будто только для поддержанія разговора:
— А куда же двалась жена пастуха?
Нмецъ въ одну минуту опять вспыхнулъ какъ порохъ.
— Да, жена его. У ней ребенокъ, которому отроду всего шесть дней, а тетка Санни хотла непремнно сегодня же выгнать ее вонъ, въ чистое поле. Это… это…— Старикъ вскочилъ съ мста.— Это жестоко, именно, что называется сатанинская жестокость. Вотъ чего душа моя не терпитъ. Когда я вижу, что человкъ способенъ на такое дло, я готовъ своими руками пырнуть его ножемъ.
Срые глаза нмца сверкали, густая борода тряслась и онъ въ самомъ дл имлъ свирпый видъ. Но вдругъ онъ затихъ, гнвъ его прошелъ и онъ сказалъ спокойно:— Но это все теперь уладилось, тетка Санни общала мн позволить пастуховой жен остаться еще нсколько дней. Завтра я поду въ дяд Миллеру, посмотрю, не тамъ ли наши овцы. Коли ихъ тамъ нтъ, все равно ворочусь домой. Нтъ, такъ и нтъ, что же длать. Пусть я одинъ за это отвчаю.
— Странная женщина эта тетка Санни!— сказалъ Бонапарте, принимая изъ рукъ нмца кисетъ съ табакомъ.
— Странная? Да, пожалуй,— отвчалъ нмецъ,— но сердце у ней доброе. Я съ ней много лтъ прожилъ и могу сказать, не только самъ въ ней привязался, но и она ко мн. Впрочемъ, говоря по совсти,— прибавилъ нмецъ съ горячностью,— у насъ на ферм нтъ ни одной души, въ которой я не былъ бы привязанъ.
— Ахъ, другъ мой,— сказалъ Бонапарте,— разъ, что въ сердц нашемъ почіетъ благодать Господня, разв не тоже и съ каждымъ изъ насъ? Любишь даже червя, ползущаго подъ нашими ногами, наступаешь на него, а все таки любишь. Мы не разбираемъ ни племенъ, ни половъ, что блый, что чернокожій, для насъ все равно. Да!
‘Любовь божественна, священна.
Въ моей груди, въ душ зажженна…’
Помолчавъ немного, онъ перешелъ въ мене пламенный тонъ и сказалъ:
— Эта темнокожая особа, которая прислуживаетъ тетк Санни, кажется, довольно добропорядочнаго поведенія, она повидимому…
— Добропорядочна… о, да!— сказалъ нмецъ.— Я имю въ ней полнйшее довріе. Это душа чистая, благородная, да, возвышенная душа. Между сильными міра сего немного найдется такихъ, которые были бы ей подстать.
Тутъ нмецъ пошелъ достать съ очага горячій уголь, что бы раскурить трубку гостя. Они посидли еще нкоторое время, побесдовали, наконецъ Бонапарте сталъ выколачивать золу изъ своей трубки и сказалъ:
— Пора мн разстаться съ вами, дорогой другъ мой, но посл такого пріятнаго вечера, исполненнаго для насъ братской любви и дружескаго обмна мыслей, не закончить-ли намъ его краткою молитвой? О, какъ сладко, какъ душеполезно для единомысленныхъ братій такое духовное общеніе! Оно какъ роса на горахъ Гермонскихъ, ибо тамъ Господь излилъ свою благодать и общалъ жизнь вчную.
— Выпейте еще кофе, посидите,— сказалъ нмецъ.
— Нтъ, другъ мой, благодарю васъ, у меня еще есть дло сегодня,— сказалъ Бонапарте.— А вашъ милый сынокъ ужь кажется уснулъ? Завтра утромъ ему придется хать на мельницу. Совсмъ ужь взрослый онъ становится, и такой мужественный!
— Хорошій мальчикъ,— сказалъ отецъ.
Но хотя мальчикъ, что называется, клевалъ носомъ, сидя передъ печкой, онъ не спалъ и вмст со старшими сталъ на молитву.
Когда колнопреклоненіе кончилось, Бонапарте протянулъ руку и потрепалъ Вальдо по голов.
— Покойной ночи, дитя мое,— сказалъ онъ,— такъ какъ завтра ты съ утра удешь на мельницу, мы съ тобой нсколько дней не увидимся. Почивай спокойно! Прощай! Богъ да благословитъ тебя и да наставитъ на путяхъ своихъ, дай Богъ, чтобы ты возвратился цлъ и невредимъ и всхъ насъ засталъ въ томъ же вид, въ какомъ покидаешь!— послднія слова онъ произнесъ съ особою торжественностью.— А вы, дорогой другъ мой,— прибавилъ онъ обращаясь къ нмцу съ удвоенной горячностью,— знайте, что я долго, долго буду вспоминать объ этомъ вечер, какъ о момент истиннаго освженія души передъ лицомъ Господа, о час блаженнаго общенія съ братомъ во Христ. Побольше бы такихъ часовъ въ будущемъ! Да наградитъ васъ Богъ,— прибавилъ онъ все горяче,— и да ниспошлетъ Онъ вамъ всякихъ, всякихъ благъ!
Онъ растворилъ дверь и исчезъ въ темнот.
— Хи-хи-хи!— смялся Бонапарте, спотыкаясь о камни.— На этой ферм собралась такая рдкостная коллекція дураковъ, какой еще не бывало на свт. О, Господи, вотъ смхъ-то! Коли черви сами выползаютъ, еще-бы птиц ихъ не клевать! Ха-ха-ха!
Онъ вдругъ выпрямился: даже наедин самъ съ собой онъ не могъ обойтись безъ величавыхъ позъ. Привычка — вторая натура.
Онъ заглянулъ на кухню. Готтентотка, служившая переводящей между нимъ и теткой Санни, ушла на покой, и сама тетка Санни уже залегла спать.
— Ничего, Бонъ, это, мой голубчикъ, не бда, успешь и завтра, хи-хи-хи!— бормоталъ онъ себ подъ носъ, огибая уголъ дома и отправляясь въ свое жилье.

ГЛАВА VIII.
Старикъ попадаетъ въ западню.

На другой день, часа въ четыре пополудни, нмецъ халъ верхомъ по равнин, возвращаясь со своихъ поисковъ за пропавшими овцами. Онъ халъ тихо, потому что не сходилъ съ коня съ самаго разсвта и порядочно утомился, жара была сильная и лошадь его дремала, еле волоча ноги по песчаной тропинк. По временамъ большіе красные пауки, выползая изъ кустовъ карро, перебгали черезъ дорогу, кром ихъ ничто не нарушало однообразія пустыни. Какъ вдругъ въ тни одного изъ высокихъ молочайниковъ, попадавшихся вдоль дороги, нмецъ замтилъ чернокожую женщину, очевидно желавшую укрыться отъ палящаго солнца въ скудной тни этого растенія. Нмецъ тотчасъ повернулъ лошадь въ ту сторону. Прохать мимо человческаго существа, не сказавъ ему добраго слова, было не въ его натур. Подъхавъ ближе, онъ узналъ въ этой женщин жену бжавшаго пастуха. Новорожденный ребенокъ подвязанъ былъ къ ея спин грязнымъ обрывкомъ краснаго одяла, другой обрывокъ, немногимъ пошире перваго, былъ обмотанъ вокругъ ея пояса и составлялъ всю ея одежду. Остальное тло было обнажено.
Это была угрюмая чернокожая женщина, съ сильно выпяченными губами и очень дурная собой.
Нмецъ началъ ее разспрашивать, зачмъ она сюда попала. Она объяснила на ломаномъ голландскомъ нарчіи, что ее выгнали съ фермы. Разв она провинилась?— Она отрицательно замотала головой.— А пищей ее снабдили?— Она проворчала, что нтъ, и стала отгонять мухъ отъ ребенка. Нмецъ веллъ ей подождать тутъ и, повернувъ лошадь, во весь опоръ поскакалъ домой.
— Какое жестокосердіе! Какая суровость! О, Боже мой! Разв такъ можно? Гд-же тутъ милосердіе?— восклицалъ старикъ вн себя отъ волненія. Но мало по малу гнвъ его испарялся, лошадь замедлила шагъ и къ тому времени, какъ онъ подъхалъ къ двери своей пристройки, онъ ужь улыбался, кивалъ головой и повторялъ:— Да, да, да!
Поспшно сойдя съ лошади, онъ бросился къ большому шкафу, гд хранились его състные припасы. Набравъ по немного муки, кукурузы и лепешекъ, онъ положилъ ихъ въ три синихъ платка, связалъ въ узлы, засунулъ ихъ въ холщевый мшокъ и перекинулъ себ за спину. Потомъ онъ осторожно выглянулъ за дверь и осмотрлся, нтъ-ли кого по близости, потому что не хорошо подавать милостыню при людяхъ. Одна мысль объ этомъ заставила его покраснть до самыхъ корней его сдющихъ волосъ. Но по счастью никого не было и онъ, свъ на лошадь, похалъ обратно въ степь. Чернокожая женщина все еще сидла подъ кустомъ молочайника,— точно Агарь, подумалъ онъ,— Агарь прогнанная своей госпожей и осужденная умирать въ пустын.— Онъ веллъ ей снять съ головы и разостлать на землю платокъ и высыпалъ въ него все, что привезъ въ мшк. Женщина угрюмо и не говоря ни слова завязала углы своего платка.
— Ты постарайся сегодня-же дойти до сосдней фермы,— посовтовалъ нмецъ. Но она замотала головой: она проночуетъ тутъ, въ пол.
Нмецъ задумался. Правда, что туземныя женщины привыкли спать подъ открытымъ небомъ, но младенецъ такъ еще малъ, а посл жаркаго дня ночи бываютъ совсмъ холодныя. Въ простот души ему и въ голову не пришло, что какъ только стемнетъ, женщина непремнно проберется обратно къ негритянскимъ хижинамъ на ферм и тамъ переночуетъ.
Онъ снялъ свою старую куртку и отдалъ ей.
Женщина молча приняла подарокъ и прикрыла имъ свои ноги.
— Ну, теперь имъ тепло будетъ спать, это не дурно, а? Ха-ха!— сказалъ нмецъ и похалъ домой, кивая головой такъ энергично, что у другого на его мст отъ этого потемнло-бы въ глазахъ.
— Ужь лучше-бы онъ сегодня не возвращался домой!— говорила между тмъ Эмма, заливаясь слезами.
— Не все-ли равно, сегодня или завтра?— сказала Линдель.
Двочки сидли на порог пристройки и ждали возвращенія нмца. Линдель заслоняла глаза рукою отъ лучей заходящаго солнца.
— Вонъ онъ, детъ,— сказала она,— и насвистываетъ: Ach, Jerusalem, du Schne! Да такъ громко, что отсюда слышно.
— Можетъ быть овцы-то нашлись,— сказала Эмма.
— Нашлись? подхватила Линдель.— Нтъ, онъ-бы все равно насвистывалъ, хоть-бы гналъ, что сегодня ему умирать придется.
— Любуетесь на закатъ, э? мои цыпочки!— закричалъ нмецъ, лихо подъзжая въ пристройк.— Да, красота какая!— прибавилъ онъ соскочивъ съ лошади, положивъ руку на сдло и съ минуту остановившись посмотрть на вечернее небо, перерзанное длинными пламенными лучами, поперекъ которыхъ тихо плыли легкія золотистыя облачка.— Да вы плачете? Что-же это такое!— воскликнулъ нмецъ, когда двочки подбжали къ нему.
Но, прежде чмъ он успли отвтить, раздался голосъ тетки Санни:
— Ну-ка ты, собака, собачій сынъ, или сюда?
Нмецъ оглянулся, онъ подумалъ, что голландка вышла прогуляться на двор и кричитъ на кого-нибудь изъ прислуги, старикъ осмотрлся кругомъ, чтобы узнать на кого она сердится.
— Что-же ты, старый нмецкій ханжа, оглохъ что-ли?
Тетка Санни стояла передъ крылечкомъ своего жилья, на нижней ступени сидла худощавая готтентотка, а на верхней стоялъ Бонапарте Бленкинсъ, заложивъ руки за фалды сюртука, онъ вперилъ взоръ на вечернее небо.
Нмецъ выпустилъ изъ рукъ сдло.
— Господи, Боже мой, что-бы это значило?— сказалъ онъ, направляясь къ дому.— Вотъ странности!
Двочки пошли за нимъ, Эмма продолжала плакать, а Линдель только поблднла и глаза ея расширились.
— Такъ ты говоришь, что у меня чертовскій характеръ? Такъ ты собираешься пырнуть меня ножемъ, а?— закричала голландка.— Я только оттого не гнала пастухову жену, что тебя боялась, да? Ахъ, ты тряпка негодная! Да еще увряешь, будто я влюбилась въ тебя, и желала-бы выйти за тебя замужъ? Это я-то! Я? Ахъ ты кошачій хвостъ, собака поганая! Если завтра съ утра я увижу тебя гд-нибудь поблизости отъ дому,— прибавила она, задыхаясь отъ ярости,— я велю своимъ кафрамъ выгнать тебя толчками! И они радехоньки будутъ поколотить тебя, даромъ что ты имъ вс уши прожужжалъ своими молитвами, продадутъ тебя за понюшку табаку!
— Вотъ удивительно,— сказалъ нмецъ, стоя передъ ней и хватаясь рукою за свой лобъ,— я такъ удивленъ, что… ничего не понимаю.
— У него спроси, онъ знаетъ!— кричала тетка Санни, указывая на Бонапарте.— Ты думалъ, что онъ не съ уметъ мн передать какъ слдуетъ, а онъ разсказалъ, и я все поняла, старый ты дуракъ! На столько-то я знаю по англійски. Такъ если завтра, къ утреннему разсвту, ты еще не уйдешь, знай, что я прикажу кафрамъ вытолкать тебя вонъ и колотить до тхъ поръ, пока живаго мста въ теб не останется и костито твои изотрутъ въ мелкіе кусочки, какъ фаршъ въ колбасу. Старый негодяй! Все твое добро ни гроша не стоить, только на то и годится, чтобы выбросить въ мусорную кучу, а вотъ я-же теб и того не оставлю, все, все отниму въ уплату за своихъ овецъ. Не только кобылу твою старую, но и сломаной подковы съ нея не отдамъ! И кобылу отберу, и все, все, за тхъ овецъ, которыхъ ты запропастилъ, безбожный негодяй!
Тутъ голландка стерла ладонью пну со своего рта.
Нмецъ обратился къ Бонапарте, который, стоя на верхней ступени, продолжалъ любоваться закатомъ солнца.
— Ко мн не обращайтесь, и не подходите ко мн, погибшій человкъ!— сказалъ Бонапарте, не глядя на него и вздергивая свой подбородокъ кверху.— Бываютъ преступленія, отъ которыхъ содрогается вся природа, преступленія, самое названіе которыхъ ненавистно для человческаго слуха, и въ этомъ вы провинились. Имя этого преступленія — неблагодарность. Эта женщина — ваша благодтельница, на ея ферм вы жили, за ея овцами смотрли, она допускала васъ къ себ въ домъ, гд вы справляли даже божественную службу, тогда какъ вы были вовсе недостойны такой чести. И за все это чмъ-же вы отплатили? Низостью, низостью!
— Да вдь это все вздоръ и вранье. Надо же, наконецъ… Я хочу оправдаться!— сказалъ нмецъ съ изумленіемъ озираясь вокругъ:— Не во сн ли я все это вижу? Или вы съ ума сошли? Что это значитъ?
— Вонъ, собака!..— крикнула голландка,— я ужь была бы теперь богатой женщиной, кабы не лность твоя проклятая… Знай себ распваетъ псалмы съ кафрами, забравшись за стну краалей!.. Убирайся вонъ негритянскій пёсъ.
— Но изъ чего же это все вышло? Что случилось-то, покуда меня дома не было?— добивался нмецъ и съ этими вопросами обратился въ готтентотк, сидвшей на крыльц.
Готтентотка-то ему другъ закадычный: она сейчасъ скажетъ ему всю правду. И вдругъ… Она захохотала ему въ лицо звонкимъ, обиднымъ смхомъ!
— Хорошенько его, миссисъ! Хорошенько его!— завизжала она.
Ей было любо посмотрть, какъ унижаютъ благо человка, который до сихъ поръ ими командовалъ. И она смялась, и шутливо забравъ въ ротъ нсколько зеренъ кукурузы стала жевать ее.
Гнвъ и возбужденіе старика сразу потухли. Онъ поднялъ плечи, отвернулся и сгорбленный, озадаченный, тихо пошелъ по тропинк къ своей пристройк. У него въ глазахъ потемнло, дойдя до своей двери, онъ запнулся и чуть не упалъ черезъ порогъ.
Эмма горько рыдая хотла идти за нимъ, но голландка остановила ее потокомъ такой ругани и такихъ низкихъ подозрній, что готтентотка отъ восхищенія извивалась на мст.
— Пойдемъ Эмма,— сказала Линдель, выпрямляясь и подымая свою гордую головку:— уйдемъ отсюда. Намъ негодится слушать такія рчи.
Мимоходомъ она взглянула голландк прямо въ глаза. Тетка Санни поняла смыслъ этого взгляда, хотя быть можетъ не поняла значенія ея словъ. Она погналась за двочками и поймала Эмму за руку. Нсколько лтъ тому назадъ она ударила Линдель, но съ тхъ поръ ни разу не ршилась повторить этого удара, поэтому она и ухватилась теперь за Эмму.
— А-а, и ты туда же, противъ меня? Погоди же ты, англійская уродина!— воскликнула она, одной рукой пригибая двочку къ земл и прижимая ея голову къ своей колнк, а другой надляя ее пощечинами по обимъ щекамъ.
Линдель обернулась и охватила толстую руку голландки своими тонкими пальцами.
. Тетка Санни была такъ сильна, что могла-бы однимъ новоротомъ руки отбросить двочку на камни, и хотя пальчики Линдель такъ крпко впились въ ея руку, что и вечеромъ ложась спать голландка замтила ихъ слды на своемъ тл, но не это заставило ее остановиться: взглянувъ на Линдель, она увидла ея блдныя, дрожащія губы, а въ ея ясныхъ глазахъ прочитала такое выраженіе, что сразу выпустила Эмму изъ рукъ и только изумленно выругалась.
Линдель взяла Эмму подъ руку и, обращаясь къ Бонапарте, все еще стоявшему въ дверяхъ, произнесла только,— посторонитесь!— И самъ Бонапарте, только что торжествовавшій побду, безпрекословно посторонился.
Готтентотка перестала хохотать и вс трое, оставшіеся на крыльц, вдругъ притихли и замолчали.
Придя въ свою комнату, Эмма сла на полъ и съ горькими слезами начала причитать. Линдель блдная, спокойная, легла на кровать и заслонила глаза рукою.
— О-о-охъ!— жаловалась Эмма,— и срой-то кобылы ему не дадутъ! Да и Вальдо ухалъ на мельницу. О-о! Еще, чего добраго, они и насъ-то не пустятъ проститься съ нимъ. О-о-охъ!
— Мн бы хотлось, чтобы ты успокоилась,— сказала Линдель не шевелясь съ мста.— Неужели теб такъ пріятно, чтобы Бонапарте зналъ, какъ онъ теб насолилъ? Мы ни у кого и спрашиваться не станемъ. Скоро будутъ ужинать. Послушай-ка, какъ только мы услышимъ стукъ ножей и вилокъ, мы съ тобой уйдемъ отсюда, и прямо къ нему.
Эмма подавила свои рыданія и стоя на колнахъ у двери внимательно прислушивалась. Вдругъ съ наружной стороны дома кто-то подошелъ къ ихъ окну и заперъ его ставнемъ.
— Это кто?— спросила Линдель, вздрогнувъ.
— Готтентотка, вроятно,— сказала Эмма,— только отчего она сегодня вздумала такъ рано закрывать?
Линдель вскочила съ постели, бросилась къ двери и ухватившись за ручку изо всхъ силъ старалась отворить ее. Но дверь была заперта снаружи. Она стиснула зубы.
— Что такое?— спросила Эмма.
Въ комнат между тмъ настала совершенная темнота.
— Ничего,— отвчала Линдель,— только насъ заперли кругомъ.
Она повернулась и направилась опять въ своей кровати. Однако, Эмма вскор снова услышала какую-то возню. Линдель влзла на окно и внимательно ощупала деревянный переплетъ оконной рамы, потомъ слзла, отвинтила желзный наконечникъ съ одного изъ угловъ кровати, и ставъ опять на подоконникъ продавила этимъ наконечникомъ вс до одного стекла въ рам, отъ верху до низу.
— Что ты длаешь?— спросила Эмма, услыхавъ звонъ падавшаго стекла.
Двочка не отвчала: она переломала поочередно каждую изъ перекладинъ оконной рамы, потомъ налегла на ставень и попыталась своею тяжестью открыть его. Она думала, что онъ прикрпленъ только на деревянныя защелки и ожидала, что он соскочутъ отъ ея усилій. Но металлическій звукъ убдилъ ее, что ставень закрпленъ желзнымъ болтомъ. Линдель затихла и нкоторое время сидла смирно. Потомъ опять слзла съ подоконника, отыскала на стол маленькій перочинный ножикъ и стала сверлить имъ твердое дерево ставня.
— А теперь ты что длаешь?— спросила Эмма, она между тмъ перестала плакать и сильно заинтересованная подошла поближе къ окну.
— Попробую дырку провертть,— отвчала она отрывисто.
— И ты думаешь, что теб удастся?
— Не знаю, попытаюсь.
Эмма съ замирающимъ сердцемъ ждала, что будетъ. Минутъ десять Линдель не переставая тыкала ножичкомъ въ одно мсто и успла пробить дерево на глубину почти въ полдюйма. Но тутъ ножикъ вдругъ сломался на нсколько частей.
— Ой, что опять случилось?— спросила Эмма, снова всхлипывая.
— Ничего,— сказала Линдель,— принеси сюда мой ночной капотъ, клочокъ бумаги и спички.
Эмма, дивясь и ничего не понимая, принялась шарить въ темнот и, наконецъ, принесла все, что требовалось.
— Что же ты хочешь длать съ этимъ?— прошептала она.
— Жечь ставень.
— А если и домъ загорится, и будетъ пожаръ, и все сгоритъ?
— Такъ и будетъ.
— Да разв это хорошо?
— Нтъ, нехорошо, только мн это все равно.
Она очень заботливо разложила свой капотъ въ углу подоконника, а сверхъ его насыпала обломковъ отъ сломанной рамы. Въ коробочк оказалась одна только спичка. Линдель осторожно шаркнула ею по каменной стн и голубой огонекъ вспыхнулъ на минуту, освтилъ ея блдное личико и сверкавшіе глаза. Она тщательно поднесла спичку къ клочку бумаги: пламя вспыхнуло еще ярче и черезъ нсколько секундъ потухло, оставалась одна искра. Линдель всячески старалась раздуть ее, но искра погасла. Тогда двочка бросила обгорлую бумагу на полъ, затоптала ее ногой, пошла къ своей постели и стала раздваться.
Эмма кинулась къ двери и стуча въ нее кулаками принялась кричать:
— О, тетя Санни! тетя Санни! Пустите насъ отсюда!.. О-о! Линдель, что намъ теперь длать?
Линдель закусила себ губу до крови и выступившую каплю крови утерла рукой.
— Я легла спать,— сказала она.— Коли теб нравится сидть на полу и выть, вой себ хоть вплоть до утра. Можетъ быть, теб кажется, что отъ этого легче будетъ. Но я никогда не слыхала, чтобы отъ вытья кому нибудь бывало лучше.
Долго спустя, когда и Эмма улеглась въ постель и почти заснула, Линдель подошла къ ней.
— На, возьми,— сказала она, сунувъ ей въ руку баночку съ пудрой:— натри себ этимъ лицо. У тебя, я думаю, горитъ въ томъ мст, куда она тебя ударила?
И Линдель опять легла на свою постель. И еще долго спустя, когда Эмма окончательно уснула, Линдель все еще лежала съ раскрытыми глазами, сложивъ руки на груди, и бормотала про себя:
— И когда придетъ такое время, и у меня будетъ власть, я возненавижу всхъ, кто силенъ, и буду помогать всмъ, кто слабъ…
И она снова прикусила себ губу.

* * *

Въ послдній разъ въ тотъ вечеръ нмецъ выглянулъ изъ двери пристройки, потомъ, тихо вздыхая, сталъ ходить взадъ и впередъ по своей каморк. Доставъ листокъ бумаги и перо, онъ прислъ къ столу, отеръ глаза кулакомъ и началъ писать.
‘Цыплятки мои!
‘Вы такъ и не пришли проститься со старикомъ. Можетъ быть, нельзя было? Что длать! Хорошо, что есть такая страна, гд никогда не разстаются, и гд царствуютъ безсмертные праведники.
‘Сижу одинъ и думаю о васъ. Вы не забудете старика? Завтра утромъ, когда вы проснетесь, я ужь буду далеко. Старъ ужь я, измнился и ноги плохи, спасибо, что палка есть: опираясь на нее, буду ходить о трехъ ногахъ. А когда нибудь возвращусь и притащу съ собой золота и алмазовъ. Какъ-то вы тогда примете меня? Вотъ увидимъ. Я пойду на встрчу Вальдо. Онъ только воротится съ телгой и сейчасъ тоже уйдетъ во мн. Бдный мальчикъ. Но Богу все извстно! Есть такая страна, гд царствуетъ справедливость, но эта страна не на земл.
‘Дтки мои, служите Спасителю нашему, пока еще вы молоды, передайте въ Его руки ваши сердца. Жизнь коротка!
‘Ничего тутъ моего нтъ, а то-бы я сказалъ: Линдель, возьми себ мои книги, а ты Эмма — мои камни. Но я ничего не говорю, хоть это и мои вещи. Богъ видитъ, что несправедливо со мной поступили, но я молчу. Пускай такъ и будетъ. Но я это чувствую, очень чувствую!
‘Вы не очень плачьте о своемъ старик. Онъ идетъ искать счастья и,— какъ знать?— быть можетъ воротится съ полнымъ мшкомъ.
‘Я люблю моихъ дточекъ. А он, думаютъ-ли обо мн? Я вашъ старый Оттонъ, иду искать счастья. О. Ф.’
Дописавъ это своеобразное посланіе и положивъ его на такое мсто, гд дти на другой день непремнно должны были найти его, онъ приступилъ къ сборамъ въ дорогу. Ему и въ голову не пришло протестовать противъ захвата его собственности, какъ дитя, онъ только поплакалъ, но подчинился. Одиннадцать лтъ провелъ онъ на этой ферм и ему тяжело было уходить. Онъ разостлалъ на постели синій носовой платокъ и выложилъ на него все, что считалъ самымъ необходимымъ взять съ собою, а именно: пакетикъ какихъ то удивительныхъ смянъ, которыя собирался когда нибудь посять, старый нмецкій молитвенникъ, три камешка странной формы, которыми очень дорожилъ, Библію, одну рубашку и два носовыхъ платка. Въ синемъ платк больше ничего не укладывалось. Связавъ его какъ можно крпче узломъ, онъ положилъ его на стулъ у кровати.
— Я немного беру, они не могутъ сказать, что я взялъ слишкомъ много,— говорилъ онъ, глядя на свой узелокъ.
Тутъ же рядомъ онъ положилъ свою палку, синій кисетъ съ табакомъ, короткую трубку, потомъ принялся осматривать свое верхнее платье. Оказалось, что у него два костюма: теплое пальто, попорченное молью, и пиджакъ изъ чернаго люстрина съ продранными локтями. Онъ выбралъ пальто: правда, ему въ немъ будетъ слишкомъ жарко, но за то можно нести его черезъ руку и надвать только при встрч съ кмъ-нибудь на дорог. Къ тому же пальто какъ-то приличне люстриноваго пиджака. Онъ повсилъ пальто на спинку того же стула, потомъ засунулъ въ узелокъ еще кусокъ черствой лепешки и тмъ закончилъ свои приготовленія въ дальній путь. Нмецъ не безъ удовольствія поглядывалъ теперь на свои дорожные запасы: укладыванье доставило ему такое искреннее наслажденіе, что изъ за него онъ чуть не позабылъ о своемъ гор. Но вдругъ онъ дрогнулъ и выпрямился: на лиц его отразилось сильное страданіе. Быстро заложивъ за спину лвую руку, онъ крпко прижалъ правую въ груди.
— Что это, опять такая-же внезапная судорога?— проговорилъ онъ.
Онъ сильно поблднлъ, но вскор лицо его приняло свой обычный цвтъ и старикъ принялся приводить свою комнату въ порядокъ.
— Надо, чтобы все чистенько было, пусть никто не скажетъ, что я все разбросалъ, какъ попало,— разсуждалъ нмецъ. Онъ отеръ пыль даже съ мшечковъ съ образцами смянъ и разложилъ ихъ рядами на каменной полк. Потомъ онъ раздлся и легъ спать. Подъ подушкой у него была книжка — какой-то романъ. Онъ вытащилъ его и сталъ читать. Для него романы были совсмъ не пустыя, вымышленныя исторіи: событія, въ нихъ изложенныя, онъ принималъ на вру и считалъ ихъ настолько-же важными, какъ если-бы он случались съ нимъ самимъ. И ему не хотлось уйти изъ дому не узнавъ, по крайней мр, смягчится-ли жестокій старый графъ и женится-ли баронъ на Эмиліи. Поэтому онъ надлъ очки и началъ читать. По временамъ, когда чтеніе уже слишкомъ сильно его волновало, онъ издавалъ отрывистыя восклицанія, напримръ:— Ага! я такъ и думалъ.— Вотъ негодяй-то!— Это можно было предвидть! и такъ дале. Прошло боле получаса, онъ взглянулъ на серебряные часы, висвшіе у его изголовья.
— Завтра предстоитъ длинный путь, нельзя такъ зачитываться!— сказалъ онъ, снимая очки и тщательно закладывая недочитанную страницу.— Хорошо будетъ заняться этимъ завтра, на ходу — прибавилъ онъ, засовывая книгу въ боковой карманъ пальто.— Очень интересная вещь!— И кивнувъ головой онъ снова легъ. Сначала онъ подумалъ немного о своихъ печальныхъ обстоятельствахъ, потомъ подольше о покидаемыхъ имъ двочкахъ, наконецъ о жестовомъ граф, объ Эмиліи и о барон, но вскор все это смшалось и онъ уснулъ, такъ тихо и спокойно уснулъ, какъ малое дитя, невинная душа котораго неспособна на долго задерживать впечатлній горя и заботъ.
Въ комнат настала тишина. Красные уголья на очаг подернулись пепломъ и тускло освщали красныхъ львовъ на ситцевомъ одял. Одиннадцать часовъ пробило, и въ пристройк было все также тихо. Въ часъ ночи послдняя искра въ печи потухла и стало совсмъ темно. Срая мышь, жившая въ нор подъ шкафомъ, выбжала и взобралась на мшки, сложенные въ углу. Потомъ она стала смле и подъ прикрытіемъ темноты влзла на стулъ у постели, погрызла лепешку, торчавшую изъ узелка, быстро откусила кусочекъ сальной свчки и присвъ на заднія лапки начала прислушиваться: ей слышны были и ровное дыханіе спящаго старика, и спшные шаги голодной кафрской собаки, бгавшей вокругъ фермы въ поискахъ за какой-нибудь забытой шкуркой или костью, потомъ слышно было, какъ закудахтала блая курица, когда дикая кошка утащила у ней цыпленка, и крикъ самого утащеннаго птенца. Срая мышь пошла назадъ въ свою нору подъ шкафъ и въ комнат стало еще тише. Два часа. На неб собрались тучи, дикая кошка ушла домой подъ курганъ, кафрская собака отыскала кость и лежа грызла ее.
Глубочайшее спокойствіе водворилось повсюду. Только голландка лежа на своей кровати металась по постели, вскидывая толстыя руки кверху: ей снилосъ, что надъ домомъ медленно летаетъ черный призракъ съ распростертыми крыльями, и отъ этого она стонала и содрогалась. А ночь была тиха.
Но какъ ни спокойно было повсюду, всего тише, всего спокойне было въ комнат стараго нмца. Какъ бы ни напрягали вы слухъ, его дыханія не было слышно.
Онъ не уходилъ, его старое пальто все еще виситъ на спинк стула,— то самое пальто, которое онъ намренъ былъ нести на рук и надвать только при встрч съ кмъ нибудь по дорог, вотъ и узелокъ его и палка, приготовленная на завтрашній долгій путь. И самъ старый нмецъ лежитъ тутъ же и его волнистые черные волосы съ просдью раскинулись на подушк. Лицо старика, одиноко лежащаго въ темнот, озарено совсмъ дтской улыбкой и Боже, какъ оно спокойно! Говорятъ, что есть странница, которая рано или поздно къ каждому изъ насъ приходитъ, но люди боятся ея, какъ худшаго изъ золъ и сторонятся отъ нея съ трепетомъ, но иногда она приходитъ такъ мирно, такъ нжно… Смерть какъ будто знала этого старика и любила его, такъ тихо она къ нему прикоснулась. И за что стала бы она мучить человка любящаго, простодушнаго и взиравшаго на міръ какъ дитя?
Она разгладила морщины на его чел, сложила уста его въ улыбку и наложила печать на его глаза, чтобы имъ никогда больше не плакать. И отъ временнаго земного сна онъ незамтно перешелъ въ долгій, долгій сонъ вчности.
— Отчего это онъ такъ помолодлъ въ одну ночь?— говорили люди, заставшіе его утромъ на постели.
Да, дорогой старикъ, такихъ какъ ты время не старитъ.
Невинность и чистота младенчества не покинули тебя и въ смертный часъ, хотя твои волосы подернулись сдиной.

ГЛАВА IX.
Бонапарте чудится призракъ.

Бонапарте стоялъ на мусорной куч. Онъ смотрлъ вдаль, примтилъ на равнин движущуюся точку и въ ожиданіи предстоящей сцены игриво подбрасывалъ руками фалды своего сюртука.
Телга медленно приближалась. Вальдо лежалъ между мшковъ съ мукой въ задней части телги и засунувъ руку себ за пазуху ощупывалъ спрятанную тамъ машину для стрижки овецъ. Модель была теперь совершенно готова, счастливая мысль пришла ему наканун, въ то время какъ онъ сидлъ передъ мельницей и сонными глазами смотрлъ, какъ вода скатывалась съ мельвичнаго колеса. Онъ лежалъ свернувшись клубкомъ, съ полузакрытыми глазами и бормоталъ себ подъ носъ.
— Завтра смажу зубцы, подвинчу винты и всмъ покажу.— Потомъ, помолчавъ немного: — По всему свту… везд, по всей земл… моя выдумка… Самъ сдлалъ!— Онъ съ такой силой стиснулъ въ карман маленькіе колеса и рычаги, что они затрещали. Онъ продолжалъ бормотать все громче и явственне.— Пятьдесятъ фунтовъ дадутъ! Отцу черную шляпу куплю… а Линдель голубое платье… шелковое, самое легкое, а другое красное, какъ колокольчики… и блые башмаки… А еще книги, много книгъ, цлый ящикъ. Изъ нихъ я все узнаю, все, все…— Онъ жадно перебиралъ пальцами въ воздух.— Узнаю, какъ складываются кристаллы и отчего они принимаютъ такія прелестныя формы, отчего желзо притягиваетъ молнію, отчего у людей бываетъ черная кожа, отчего солнце такъ нагрваетъ… Буду читать, читать…— прошепталъ онъ медленне и вдругъ ему показалось, что онъ опять чувствуетъ то, что онъ называлъ ‘близостью Бога’, какъ будто нчто великое, сильное, благостное обнимаетъ его. Онъ улыбнулся съ полузакрытыми глазами.— Ахъ, Отецъ, Отче мой, какъ сладко Тебя чувствовать, точно солнце проникло въ меня. Ни въ Священномъ Писаніи, ни въ какихъ книгахъ не объяснено про Тебя такъ, какъ я Тебя чувствую. Тамъ все слова человческія, а Ты…
Рчь его перешла въ безсвязное бормотаніе, что продолжалось до тхъ поръ, пока открывъ глаза онъ не увидлъ, что ферма ужь совсмъ близко. Ужъ полчаса они хали по равнин принадлежавшей въ ихъ ферм, а онъ и не замтилъ этого. Онъ окликнулъ погонщика, который, сила съ раннаго утра на переднемъ сиднь, дремалъ на козлахъ. До строеній фермы оставалось всего полмили. Вальдо казалось, что онъ ужь цлый годъ тутъ не былъ, и ему почудилось, что Лнядель поджидаетъ его, стоя на кирпичной стн ограды, а отецъ переходя черезъ дворъ остановидса посмотрть на дорогу.
Онъ прикрикнулъ на воловъ, медленно тащившихъ телгу. Для каждаго изъ домашнихъ онъ привезъ по гостинцу, для отца табаку, купленнаго въ лавочк на мельниц, для Эммы наперстокъ, для Линдель очень красивое цвтущее растеніе, которое онъ вырылъ съ корнами въ томъ мст, гд они выпрягали воловъ, для тетки Санни платокъ. Подъзжая въ дому, онъ передалъ кнутъ погонщику-кафру, а самъ выпрыгнулъ изъ телги и бгомъ побжалъ въ ферм. Бонапарте окликнулъ его съ высоты мусорной кучи.
— Добраго утра, мой милыйЙ Какія у тебя сегодня розовыя щеки! Куда ты такъ торопишься?
Мальчикъ взглянулъ на него веселыми глазами, онъ радъ былъ даже Бонапарте Бленкинсу.
— Бгу домой, въ пристройку,— сказалъ онъ задыхаясь.
— Тамъ должно быть никого нтъ теперь,— сказалъ Бонапарте,— По крайней мр, нтъ твоего добраго старика отца.
— А гд-же онъ?— спросилъ мальчикъ.
— Вонъ тамъ, за оградами,— сказалъ Бонапарте, махая рукою въ сторону страусовыхъ загородокъ, сложенныхъ изъ камней.
— Что онъ тамъ длаетъ?— промолвилъ мальчикъ.
Бонапарте милостиво потрепалъ его по щек.
— Да видишь-ли, дольше его нельзя было держать, слишкомъ жарко стало, мы его и похоронили, душа моя,— сказалъ Бонапарте, потрогивая Вальдо пальцемъ но щек.— Нельзя было держать дольше… Хи-хи-хи!..— разсмялся Бонапарте, между тмъ какъ Вальдо испуганно побжалъ вдоль низкой каменной стнки, какъ-бы спасаясь отъ чего-то.

* * *

Въ тотъ-же день въ пять часовъ пополудни Бонапарте стоялъ на колняхъ передъ сундукомъ въ комнат приказчика и дятельно занимался его разборкою.
Онъ усплъ уже сговориться съ теткой Санни на счетъ своего будущаго положенія и они поршили, что отнын Бонапарте покидаетъ ремесло учителя и поступаетъ на мсто умершаго нмца, въ качеств управляющаго фермой. Въ вид вознагражденія за прежнія школьныя услуги онъ потребовалъ себ право поселиться въ пристройк и забрать въ свою пользу вс вещи покойника. Тетк Санни не очень-то было по душ такое распоряженіе: она питала гораздо больше почтенія въ нмцу теперь, когда онъ умеръ, нежели тогда, когда онъ былъ живъ, и для нея было-бы гораздо спокойне знать, что его имущество досталось попросту его законному наслднику. Голландка твердо врила въ то, что съ того свта очень хорошо видно и слышно все, что длается у насъ, здсь на земл, и такъ какъ она наврное не знала, какъ далеко можетъ простираться участіе духовъ въ нашей повседневной жизни, то и старалась на всякій случай вести себя такъ, чтобы невидимые жители загробнаго міра не имли поводовъ на нее гнваться. Именно по этой причин она воздерживалась отъ дурного обращенія съ дочерью и племянницей своего умершаго мужа-англичанина, и по тмъ-же соображеніямъ предпочла-бы предоставить мальчику наслдіе его отца. Но трудно было отказать въ чемъ нибудь Бонапарте въ тотъ вечеръ, когда они сидя рядомъ такъ дружно попивали кофе, особенно когда Бонапарте, длавшій быстрые успхи въ голландскомъ язык, такъ краснорчиво объяснялъ ей свое пристрастіе къ дамской полнот и свою удивительную опытность по части сельскаго хозяйства.
А потому и случилось, что въ 5 часовъ вечера Бонапарте стоялъ на колняхъ въ пристройк и рылся въ сундук стараго нмца.
— Гд нибудь тутъ должны-же они быть,— говорилъ онъ, осторожно выкладывая изъ сундука старое платье и, ровно ничего не находя для себя интереснаго, укладывая его обратно въ сундукъ.
— Гд нибудь въ этой самой комнат найдутся,— повторялъ онъ, а ужь коли найдутся, то Бонапарте и прикарманитъ ихъ. Вдь не можетъ-же быть, голубчикъ, чтобы столько лтъ проживъ на мст ты не набилъ себ порядочной мошны. Надюсь, что ты былъ не такъ ужь глупъ, какъ могло казаться со стороны. О, далеко не такъ глупъ!— разсуждалъ Бонапарте.
Онъ ходилъ по всей комнат и то и дло засовывалъ свои пальцы въ разныя мста, ища поживы. То онъ шарилъ въ щеляхъ потрескавшихся стнъ, откуда съ испугомъ выползали длинноногіе пауки, то постукивалъ кулакомъ въ стну, такъ что штукатурка ломалась и сыпалась на полъ, то заглядывалъ въ печную трубу и тревожилъ накопившуюся тамъ сажу, которая валилась на его лысую голову, перещупалъ вс синіе мшечки, пытался приподнять камень на очаг, перебралъ вс книги и каждую изъ нихъ такъ сильно встряхивалъ, что пожелтвшія страницы кучками падали на полъ.
Становилось темно и Бонапарте, прижавъ палецъ къ носу, остановился въ раздумь. Потомъ пошелъ къ двери и снялъ со стны висвшее тамъ старое платье, брюки и жилетъ, которые покойникъ носилъ до послдняго дня своей жизни. Бонапарте ужь осматривалъ ихъ одинъ разъ наканун, посл похоронъ, но недовольно внимательно, онъ ршился еще разъ ощупать ихъ хорошенько. Перебирая пальцами въ жилетныхъ карманахъ, онъ нашелъ въ одномъ изъ нихъ дыру, засунувъ въ нее руку какъ можно дальше между сукномъ и подкладкой, онъ нащупалъ нчто твердое и, немедленно вытащивъ этотъ предметъ, увидлъ, что это небольшой четвероугольный свертокъ, зашитый въ кусокъ холста. Онъ жадно всматривался въ свертокъ, сжалъ его въ рук: внутри что-то слегка потрескиваю, какъ будто это были туго-свернутыя новенькія ассигнаціи. Поспшно сунувъ его въ карманъ, Бонапарте осторожно выглянулъ за дверь, верхняя половина которой стояла растворенной, но за дверью не видать было ничего опаснаго: послдніе лучи заходящаго солнца окрасили небо и кусты карро красноватымъ пламенемъ и озаряли верхушку мусорной кучи, на которой мирно рылись куры. Бонапарте успокоился, слъ на ближайшій стулъ, и вынувъ свой перочинный ножикъ распоролъ свертокъ. Сначала оттуда повалились смятые листки пожелтвшей бумаги, мелко исписанной поблекшими чернилами. Бонапарте бралъ ихъ по одиночк и тщательно расправлялъ, положивъ къ себ на колнку. Должно быть очень драгоцнный предметъ кроется въ этихъ оболочкахъ, думалось ему, коли такъ заботливо его увертывали! Жаль только, что онъ не могъ разобрать, что тутъ было писано, потому что все по нмецки. Дойдя до послдней оболочки, онъ почувствовалъ внутри ея что-то твердое.
— Наконецъ-то, Бонъ, другъ мой! Наконецъ-то добился!— воскликнулъ онъ, хлопая себя по ног. Подойдя поближе къ двери, чтобы уловить остатокъ вечерняго свта, онъ осторожно развернулъ бумажку: въ ней было простое обручальное кольцо, гладкое и золотое.
— Что-жь, это лучше чмъ ничего!— молвилъ Бонапарте и попробовалъ надть кольцо на свой мизинецъ: однако оно и на мизинецъ ему не влзло.
Онъ снялъ его, положилъ передъ собой на столъ и, глядя на него вкось своими расходящимися глазами, сказалъ торжественно:
— Когда пробьетъ желанный часъ, о, Санни, и я при свт гименеева факела поведу тебя, мою толстуху, въ брачному алтарю, вотъ тогда-то я и возложу это колечко на твой амарантовый пальчикъ, моя радость!
‘Я обниму твой нжный станъ,
А денежный мшокъ
Припрячетъ въ собственный карманъ
Твой ловкій женишокъ!’
Разразившись этимъ потокомъ поэтическаго вдохновенія, онъ задумался, охваченный вихремъ веселыхъ мыслей.
— Да, таки припрячемъ, припрячемъ…— повторялъ онъ съ удовольствіемъ.
Въ эту самую минуту ему почудилось и Бонапарте впослдствіи клятвенно утверждалъ, что это дйствительно такъ было, что кто-то нсколько разъ сряду стукнулъ его въ плшивую макушку.
Бонапарте вскочилъ и взглянулъ вверхъ: но съ потолка не свшивалось ни ремней, ни веревокъ и ни одной человческой души не видно было у двери. Становилось совсмъ темно и ему стало жутко. Онъ началъ поспшно подбирать и складывать разбросанныя бумаги, потомъ протянулъ руку за кольцомъ, но оно исчезло. Да, исчезло, даромъ, что никто не входилъ въ комнату, ни одного посторонняго лица по близости не было. Такъ и пропало кольцо.
Ну нтъ, ночевать здсь Бонапарте не намренъ!
Онъ началъ совать бумаги въ свой карманъ и какъ разъ въ эту пору почувствовалъ еще три явственно раздльныхъ удара въ макушку. Отъ страха у него затряслись челюсти, ноги подкосились, онъ ослабъ, не въ силахъ былъ ни двинуться съ мста, ни выговорить ни одного слова.
— Бери все, все бери назадъ!— прохриплъ онъ наконецъ:— мн ничего не нужно… Бери…
Но тутъ кто-то схватилъ его за сдыя кудряшки на затылк и такъ ршительно тряхнулъ, что онъ подскочилъ на мст и завылъ отъ боли. Что же это такое въ самомъ дл, неужели сидть тутъ и покорно ждать, покуда придутъ черти и овладвъ гршнымъ тломъ такъ и оттащуть его въ происподнюю? Бонапарте съ отчаянными криками выскочилъ изъ пристройки и пустился бжать, не оглядываясь.

* * *

Было уже совсмъ темно и начала падать роса, когда на равнин смутно показалась маленькая фигурка, гнавшая передъ собою большую птицу къ самой дальней калитк страусовыхъ оградъ. Когда калитка была отворена, птица впущена въ ограду и дверь снова заперта, фигурка хотла было уходить, но вдругъ остановилась у каменной стны.
— Вальдо, это ты?— сказала Линдель, услыхавъ шорохъ.
Мальчикъ сидлъ на сырой земл, прислонившись къ стн.
Онъ ничего не отвтилъ на ея вопросъ.
— Пойдемъ,— сказала она нагнувшись къ нему,— я тебя весь день искала.
Онъ что-то проворчалъ сквозь зубы.
— Ты совсмъ не лъ сегодня,— продолжала она,— я приготовила теб ужинъ въ пристройк. Пойдемъ домой, Вальдо, пойдемъ со мной.
Она взяла его за руку и заставила встать. Онъ шевелился медленно и неохотно, но она просунула руку подъ его локоть и крпко переплела свои пальчики съ его пальцами.
— Ты постарайся забыть,— заговорила она шепотомъ,— съ тхъ поръ, какъ это случилось, я все на ногахъ: хожу, вожусь, разговариваю, не сижу на мст. Вдь сколько ни думай, мертваго не оживишь.— Она еще крпче сжала его руку.— Забыть лучше всего. Но онъ вдь не зналъ, что смерть идетъ,— продолжала она.— Всего ужасне видть какъ она приходитъ…— Линдель содрогнулась.— Я бы желала, чтобы и со мной также было. А ты думаешь, отчего я птицу загоняла?— сказала вдругъ Линдель оживленно:— это Гансъ, знаешь, тотъ страусъ, который терпть не можетъ Бонапарта. Я его выпустила сегодня подъ вечеръ, надялась, что онъ за нимъ погонится и можетъ быть забьетъ его до смерти.
Но Вальдо оставался безучастенъ въ ея словамъ.
— Однако, нтъ, не погнался, только просунулъ голову черезъ верхнюю раму твоей двери и напугалъ его ужасно. Онъ вдь тамъ былъ у тебя въ комнат, воровалъ твои вещи. Ну, теперь-то, я думаю, онъ оставитъ ихъ въ поко. А все-таки жаль, что страусъ не затопталъ его.
Она замолчала и они тихо дошли до двери въ пристройку.
— Я поставила на столъ свчку и ужинъ твой, непремнно пошь,— сказала она повелительно,— мн нельзя теперь оставаться съ тобой, потому что боюсь, какъ бы не догадались, что это я птицу выпускала.
Онъ схватилъ ее за руку и нагнувшись къ самому ея уху прошепталъ съ большимъ усиліемъ:— Бога нтъ! Совсмъ нтъ Бога. Нигд!
Она вздрогнула.
— Нигд нтъ!— повторилъ онъ стиснувъ зубы и она почувствовала на своей щек его горячее дыханіе.
— Вальдо, ты съ ума сошелъ,— сказала она, невольно отшатнувшись отъ него.
Онъ выпустилъ ея руку и тоже отвернулся отъ нея.
Да, почти всегда такъ бываетъ въ жизни: каждый изъ насъ самъ по себ выдерживаетъ свои маленькія битвы, ни мн до тебя, ни теб до меня дла нтъ. Не ищи помощи и другихъ не выручай.
Теб кажется, что ты додумался до истинной правды, а мн кажется, что ты сошелъ съ ума, ты страдаешь, мучишься, а я смотрю на тебя и удивляюсь. Дружба хорошая вещь и годится для поддержки, но когда приходитъ такой горькій часъ, когда всего сильне нужно на нее опереться,— она ускользаетъ. Въ худшія минуты жизни человческая душа всегда одинока.
Линдель стояла въ темнот рядомъ съ Вальдо и дивилась, и жалла его. Онъ пошелъ въ двери и она за нимъ.
— Поужинай, теб легче будетъ,— говорила она.
Она ласково потерлась щекой объ его плечо и убжала.
Въ передней комнат на ферм чернокожая двушка съ шерстяными волосами стояла на колняхъ передъ теткой Санни и мыла ей ноги въ маленькой шайк. Рядомъ на деревянномъ диван сидлъ Бонапарте и стаскивалъ съ себя башмаки и чулки, желая, чтобы и ему также мыли ноги. Три свчи горли на стол, Бонапарте и тетка Санни сидли близко одинъ около другого, да и готтентотка была тутъ же недалеко. Разъ, что въ дом завелись призраки, нужно, чтобы и освщеніе было по ярче, да и народу чтобы было по больше. Все не такъ страшно.
Бонапарте усплъ оправиться отъ испытаннаго потрясенія, впрочемъ, для окончательнаго приведенія его въ чувство понадобилось изрядное количество водки. Зато, вроятно, подъ вліяніемъ этого классическаго средства, онъ чувствовалъ себя особенно хорошо и былъ чрезвычайно любезенъ.
— Этотъ мальчишка Вальдо,— сказалъ Бонапарте почесывая себ пятку,— сегодня какъ пріхалъ съ телгой, такъ и ушелъ на весь день, и что называется палецъ о палецъ не ударилъ. Я не намренъ ему позволять такъ бездльничать, разъ, что теперь я буду хозяйничать на ферм.
Готтентотка перевела эту рчь на голландскій языкъ.
— Ахъ, да вдь онъ врно по отц горюетъ,— сказала тетка Санни:— это, знаете ли, натурально. Я сама, когда умеръ мой отецъ, цлое утро проплакала. Мужа схоронишь,— другого наживешь, а ужь другого отца-то не наживешь,— прибавила тетка Санни, искоса поглядывая на Бонапарте.
Бонапарте выразилъ желаніе отдать Вальдо приказанія на завтрашній день и потому послалъ чернокожую двушку позвать мальчика. Прошло довольно много времени прежде нежели Вальдо явился и сталъ у двери.
Еслибы они нарядили его во фракъ, намазали ему голову масломъ такъ густо, чтобы масло капало съ волосъ, и расчесали бы ему волосы также гладко, какъ у пастора передъ причастіемъ, Вальдо и то едва-ли могъ бы имть приличный видъ. Но при настоящихъ условіяхъ, въ своей странной истрепанной куртк, съ головой, всклоченной до послдней степени и какъ будто вываленной въ песк, съ опухшими глазами, съ лицомъ, осненнымъ безпорядочно выбившимися прядями волосъ и выражавшимъ одну тупую угрюмость, мальчикъ былъ больше похожъ на дикаго буйволенка, чмъ на человка.
— Боже мой милостивый!— воскликнула тетка Санни.— Что съ нимъ сдлалось! Подойди поближе, парень. Что же ты не приходилъ со мной поздороваться? Хочешь ужинать?
Онъ отвчалъ, что ему ничего не надо, отвелъ отъ нея тяжелый взглядъ своихъ опухшихъ глазъ и отвернулся.
— У твоего отца въ комнат привидніе было,— сказала тетка Санни,— коли боишься тамъ спать, приходи на кухню.
— Нтъ, я буду ночевать дома,— отвчалъ мальчикъ вяло.
— Ну такъ ступай домой,— сказала она,— но завтра вставай пораньше и паси овецъ. Пастухъ-то…
— Да, пораньше вставай, мой любезный,— вступился Бонапарте улыбаясь.— Съ этихъ поръ я буду хозяиномъ на ферм, мы съ тобой будемъ жить дружно, я надюсь, да, мы наврное поладимъ, лишь бы ты исполнялъ свои обязанности какъ слдуетъ.
Вальдо повернулся, чтобы уходить, а Бонапарте, благодушно вперивъ глаза на свчу, вытянулъ свою разутую ногу и подставилъ ее мальчику такъ, что тотъ, не обращавшій ни на что вниманія, повалился во весь ростъ на полъ.
— Ай-ай, что это! Надюсь, что ты не ушибся, мой милый?— сказалъ Бонапарте.— Бда не велика, впрочемъ, и въ жизни натерпишься чего нибудь и похуже,— прибавилъ онъ утшительно, покуда Вальдо вставалъ и отряхивался.
Худощавая готтентотка захохотала такъ, что раздавалось по всей комнат, а тетка Санни, вся сотрясаясь отъ смха, держалась за бока.
Когда Вальдо ушелъ, чернокожая двушка принялась мыть ноги Бонапарте.
— О, Господи, о, Боже мой, какъ же онъ повалился! Вспомнить не могу!— заливалась тетка Санни.— Я всегда думала, что у него въ голов не ладно, ну а сегодня ужь это, я думаю, всякій могъ видть,— прибавила она, утирая свои веселыя слезы,— и глаза у него такіе дикіе, точно въ нихъ самъ чортъ сидитъ. Онъ никогда не былъ похожъ на другихъ дтей: Ей-Богу, по цлымъ часамъ бродитъ одинъ и все самъ съ собой разговариваетъ. Коли сидишь съ нимъ въ одной комнат, такъ и видишь, что у него все время губы шевелятся, а попробуй заговорить, хоть двадцать разъ спрашивай, онъ ничего не слышитъ. Должно быть сглазили его. Совсмъ безумный какой-то.
Бонапарте понялъ слово ‘безумный’ и тотчасъ подхватилъ его. Онъ пересталъ болтать ногами въ теплой вод и сказалъ:
— Безумный? Какой тамъ безумный! Знаю я эту болзнь, знаю и то, чмъ ее лчутъ: концемъ хлыста постегать хорошенько, и дло кончено. Отличное средство: какъ рукой снимаетъ!
Готтентотка разсмялась и перевела по голландски.
— Небось, не будетъ больше бродить, да самъ съ собой бесдовать,— говорилъ Бонапарте,— у насъ на ферм нельзя пасти овецъ и въ то же время книжки читать. Не велика штучка конецъ хлыста, а должно быть скоро придется ему ее отвдать.
Бонапарте, потирая себ руки, нжно скосилъ глаза на сторону, и вс трое опять злорадно разсмялись.
А Вальдо въ своей пристройк, въ углу, въ темнот сидлъ на корточкахъ, уткнувшись подбородкомъ въ свои колни.

ГЛАВА X.
Бонапарте скалитъ зубы.

Доссъ — пастушья собака — сидлъ среди кустовъ варро, приподнявъ одно рыжее ухо и скосивъ свои лукавые глазенки, въ ожиданіи той злополучной мухи, которая вздумала бы ссть ему на носъ. Кругомъ ходили овцы, освщенныя восходящимъ солнцемъ, а сзади собаки сидлъ ея хозяинъ, занятый отдлкою своей машины. Онъ находилъ теперь большое утшеніе въ этомъ занятіи. Никакія философскія разсужденія, никакія молитвенныя мелодіи, предназначенныя для утхи страждущей души, не сослужили-бы ему такой службы, не дали бы той отрады, какую онъ нашелъ въ своей машин для стрижки овецъ.
Посл всхъ своихъ усилій постичь невидимое, обнять безконечное, видя тщету своихъ стремленій и мучительно сознавъ ихъ полную несостоятельность, онъ радъ былъ отдохнуть мыслію на чемъ нибудь простомъ, вещественномъ, доступномъ нашимъ чувствамъ, ему было пріятно имть дло съ предметами, у которыхъ есть цвтъ и запахъ, которые можно брать руками и повернуть какъ хочешь. Есть-ли будущая жизнь или нтъ ея, есть-ли смыслъ въ томъ, чтобы взывать въ невидимымъ силамъ, и есть-ли въ мір такія силы, что такое наше ‘я’, взывающее, и что такое окружающій насъ остальной міръ, какова сущность, каково значеніе нашего внутренняго бытія, и откуда оно взялось (а такіе вопросы неминуемо связываются въ нкоторыхъ умахъ съ понятіемъ о смерти и съ ощущеніемъ невозвратной потери, и производятъ въ душ бурные перевороты, хотя въ другое время дамъ и дла нтъ до этихъ вопросовъ), словомъ, каковы-бы ни были свойства того міра, который отдленъ отъ человческаго ума нерушимой стной, но и по сю сторону этой стны все таки есть истинные и непреложные факты, какъ, напримръ, стальной ножикъ ржетъ дерево, одно зубчатое колесо задвая за другое вертитъ его. И это несомннно.
Вальдо находилъ безграничное наслажденіе въ возн со своею машиной, но Доссъ только моргалъ и чихалъ, находя это занятіе нестерпимо однообразнымъ, со скуки онъ даже уснулъ сидя.
Но вдругъ онъ широко раскрылъ глаза: со стороны фермы что-то приближалось къ нимъ. Поморгавъ немного и всмотрвшись пристальне Доссъ убдился, что это ихъ срая кобыла. Надо знать, что съ нкотораго времени собака сильно недоумвала, куда двался ея хозяинъ. Увидавъ теперь кобылу, на которой кто-то халъ верхомъ, Доссъ вывелъ свои заключенія и на основаніи ихъ принялся радостно махать хвостомъ. Вскор, однако-же, онъ насторожилъ одно ухо, спустилъ другое, привелъ хвостъ въ совершенную неподвижность, а выраженіемъ морды постарался выказать явное неодобреніе, граничившее съ презрніемъ. Губы его сложились во множество мелкихъ морщинъ и приподнялись къ угламъ рта.
Срая кобыла мягко ступала по глубокому песку и приблизилась такъ тихо, что Вальдо ничего не слыхалъ, покуда Бонапарте не слзъ съ лошади. Доссъ всталъ на четвереньки и отступилъ на одинъ шагъ, ему не нравилась наружность Бонапарте. Онъ былъ одтъ, надо сознаться, довольно оригинально, не то какъ горожанинъ, не то какъ деревенскій житель. Чтобы фалды чернаго сюртука не слишкомъ скоро износились, онъ подкололъ ихъ сзади булавками, на немъ были плисовые штаны и кожаные штиблеты, а въ рукахъ у него была крпкая ременная плетка.
Вальдо съ испугомъ оглянулся. Будь у него хоть минута времени, онъ-бы еще усплъ обими руками вырыть яму въ песк и зарыть въ ней свое сокровище. Это была не боле какъ деревянная игрушка, но онъ ее любилъ, какъ человку всегда свойственно любить свое собственное созданіе, все равно будетъ-ли это тлесное или духовное его дтище. А когда на него холодно взглянутъ чужіе безучастные глаза, это все равно какъ если грубая рука сожметъ крылья бабочки: вся ея свжая красота пропадаетъ на вки.
— Что это у тебя такое, милый мальчикъ?— сказалъ Бонапарте подойдя къ нему и указывая концемъ плети на сложный механизмъ, представлявшій собою какую-то путаницу колесъ и крючковъ.
Мальчикъ пробормоталъ что-то невнятное и постарался заслонить рукою модель.
— Мн кажется это какая-то очень хитрая машинка,— продолжалъ Бонапарте присаживаясь на муравьиную кочку и съ величайшимъ интересомъ наклоняясь къ машин.— Это для чего-же теб нужно, мой милый?
— Стричь овецъ.
— Преотличная штучка,— сказалъ Бонапарте.— Ну-ка, покажи мн какъ она дйствуетъ. Я еще никогда не видалъ такихъ хитрыхъ механизмовъ.
Бываютъ-ли на свт такіе родители, которые, слыша похвалы своему дтищу, способны догадаться, что ихъ дурачутъ? А Вальдо любилъ свое созданіе какъ родное дитя. Онъ все забылъ въ эту минуту и съ увлеченіемъ началъ показывать, какъ нужно направить ножницы, чтобы он рзали, и какъ держать овцу, и куда будетъ падать остриженная шерсть. Лицо его зардлось румянцемъ, пока онъ разсказывалъ…
— Я теб вотъ что скажу, паренекъ,— сказалъ Бонапарте съ важностью, когда вс объясненія были кончены,— теб необходимо достать привилегію. Ты разбогатешь непремнно. Года черезъ три эта штука обойдетъ вс здшнія фермы и будетъ работать у всхъ колонистовъ. Ты просто геніальный изобртатель, вотъ что!— добавилъ Бонапарте вставая.
— Если-бы построить модель побольше, она-бы еще лучше ходила,— сказалъ мальчикъ поднимая на него глаза.— Какъ вы думаете, въ здшней колоніи найдется такой мастеръ, который съуметъ ее сдлать?
— Вроятно, найдется,— сказалъ Бонапарте,— а коли нтъ, ужь ты не безпокойся, я похлопочу. Я ее въ Англію пошлю. Такъ или иначе, непремнно надо это сдлать. А долго-ли ты надъ нею трудился?
— Девять мсяцевъ,— сказалъ мальчикъ.
— О-о, и какая хорошенькая машинка,— сказалъ Бонапарте,— просто невозможно не заинтересоваться ею. Мн-бы хотлось сдлать въ ней только одну перемну… одно маленькое улучшеніе. Вотъ!
И Бонапарте, поставивъ ногу на машинку, раздавилъ ее въ мельчайшіе дребезги. Мальчикъ поднялъ глаза и взглянулъ ему въ лицо.
— Такъ-то лучше, не правда ли?— молвилъ Бонапарте.— Коли въ Англію не удастся отправить, можно въ Америку послать, а? Ну, прощай. А впрочемъ геній-то ты геній, въ этомъ спору нтъ, и великій изобртатель, это врно.
Онъ слъ на лошадь и похалъ. Доссъ съ циническимъ удовольствіемъ провожалъ его глазами, хозяинъ его, положивъ голову на руки, лежалъ распростертый на земл, между тмъ какъ обломки колесъ и зубцовъ валялись кругомъ. Собака попробовала вскочить ему на спину и потеребить за черные кудри, но видя, что отъ него не будетъ никакого толку, она бросила его и обратила все свое вниманіе на чернаго жука. Жукъ въ это время былъ въ большихъ хлопотахъ: съ ранняго утра онъ скатывалъ изъ навоза шарикъ и усплъ уже скатать довольно большую штуку, которую изо всхъ силъ старался протолкать къ себ въ нору. Но Доссъ разбилъ и разметалъ шарикъ, потомъ откусилъ у жука заднія лапки, и наконецъ оторвалъ ему и голову. И все это случилось нечаянно, и неизвстно, для чего онъ илъ и трудился. Сколько усилій, сколько стараній, и все ни къ чему.

ГЛАВА XI.
Бонапарте огрызается.

Спустя недлю Вальдо безучастно раскладывалъ на стнк крааля кучку прессованныхъ кирпичей для топлива.
— Знаешь-ли, что я нашла на чердак,— сказала ему Эмма,— цлый ящикъ книгъ моего отца. А мы еще думали, что тетка Сани ихъ сожгла.
Мальчикъ выпустилъ изъ рукъ кирпичъ, который уже поднялъ на стнку и взглянулъ на нее.
— Он кажется не очень интересныя, тамъ сказокъ нтъ,— продолала Эмма, но ты все-таки поди и набирай тамъ, что хочешь.
Съ этими словами она взяла тарелку, въ которой приносила ему завтракъ, и пошла домой.
Мальчикъ принялся за работу гораздо проворне. Черезъ полчаса вся куча толива, которую поручилъ ему Бонапарте, была разлоена на стн. Посл этого онъ пошелъ посыпать солью кожи, которыя сушились на солнц, и найдя горшокъ пустымъ отправился съ нимъ на чердакъ за солью.
Дверь той комнаты, гд жилъ Бонапарте Бленкинсъ, приходилась какъ разъ подъ лстницей на чердакъ. Онъ видлъ, какъ мальчикъ полезъ туда и стоя у своей двери ждалъ, когда онъ спустится обратно. Ему нужно было вычистить сапоги. Доссъ, зная, что по круглымъ ступенькамъ ему ни за что не влзть наверхъ, слъ у нижняго конца лстницы и терпливо поджидалъ своего хозяина. Черезъ нкоторое время онъ началъ тоскливо поглядывать вверхъ, вслдствіе чего и Бонапарте устремилъ взглядъ туда же и стал звать Вальдо, но отвта не получилъ. Что онъ тамъ, пропалъ что ли? Чердакъ былъ страной, совершенно незнакомой Бонапарте. Онъ уже не разъ интересовался узнать, что имнно помщается на чердак, потму что вообще хотлъ знать, гд что лежитъ и совать свой носъ во вс потаенные углы и запертыя помщенія, но побоялся лазить по неудобной лстниц. И такъ онъ стоялъ и смотрлъ вверхъ, съ досадой вопрошая, что за дла такія нашелъ тамъ этотъ мальчикъ? Онъ зналъ, что на чердак сваленъ всякій хламъ, что-же за причина, что онъ тамъ остается столько времени?
Если-бы тетка Санни въ эту минуту увидла Вальдо, она-бы окончательно утвердилась въ своемъ предположеніи, что онъ безумный. Набивъ горшокъ солью онъ тотчасъ-же сталъ искать ящикъ съ книгами и принялся перерывать кучи разнаго старья, которыми загроможденъ былъ чердакъ. Наконецъ подъ старыми мшками онъ нашелъ простой ящикъ, сколоченный изъ досокъ и забитый гвоздями, одна только боковая планка была слабо прикрплена и приподнявъ ее Вальдо увидлъ цлый рядъ книжныхъ корешковъ. Ставъ на колни передъ ящикомъ, онъ началъ ощупывать руками его шаршавую поверхность, какъ-бы желая убдиться, что это не сонъ. Онъ запустилъ руку въ ящикъ и вытащилъ дв книги. Онъ гладилъ ихъ ладонью, перебиралъ пальцами страницы, слегка мялъ ихъ, какъ влюбленный играетъ съ волосами любимой женщины. Бднякъ не могъ наглядться на свое сокровище. Во всю жизнь у него перебывало не больше дюжины книгъ, и вдругъ такое богатство сразу разверзлось у его ногъ! Немного погодя онъ сталъ разбирать надписи, читалъ названіе книги, открывалъ ее, ловилъ глазами какую-нибудь фразу, но отъ волненія ничего еще не понималъ. Наконецъ ему попалась большая старая книга въ темномъ переплет, онъ прочелъ заголовокъ, развернулъ посредин и началъ читать. То была глаза ‘О собственности’ въ стать о коммунизм, фурьеризм, сенсимонизм, а вся книга называлась ‘Политическая Экономія’. Вальдо прочелъ одну страницу, потомъ другую, третью, и зачитался: не мняя положенія, стоя на колняхъ, съ полуоткрытымъ ртомъ, онъ все читалъ.
Далеко не все было ему вполн понятно, вс выраженныя мысли были для него новы, но тмъ не мене мальчикъ съ радостнымъ изумленіемъ чувствовалъ, что это его мысли. И хотя он прежде не приходили ему въ голову, все-таки онъ признавалъ ихъ за свои собственныя.
Онъ тихо и беззвучно разсмялся отъ полноты своего радостнаго и торжествующаго сердца.
Такъ, значитъ, не вс люди на свт единогласно кричатъ:— ‘Какъ ты, Господи, создалъ все отъ вка, такъ все и остается, и пусть никогда не измнится во вки вковъ. И не наше дло разбирать какъ все въ мір создалось. Аминь’. Такъ, значитъ, есть-же люди, которые безпокоятся не только о томъ, откуда взялись какмни и какъ образовались курганы, но и о томъ, какъ жили и относились другъ къ другу люди въ давно минувшія, древнія времена. Каковы были ихъ обычаи, нравы, и чмъ они занимались?
Все неуклюжее тло мальчика дрожало отъ волненія. Такъ, значитъ, онъ не одинъ, не одинъ онъ на свт такой? Онъ, конечно, не съумлъ бы передать словами, почему эта мысль такъ для него отрадна, почему она такъ согрваетъ его. Щеки его пылали. Неудивительно что Бонапарте тщетно звалъ его, неудивительно и то, что Доссъ чуть не цлый часъ тоскливо визжалъ, хватаясь лапами за перекладины лстницы. Наконецъ мальчикъ сунулъ книгу за пазуху и плотно застегнулъ куртку на вс пуговицы. Потомъ взялъ горшокъ съ солью и пошелъ къ лстниц. Какъ только онъ появился на верхней ступеньк, Бонапарте поднялъ глаза и окликнулъ его.
— Ты тамъ довольно долго замшкался, паренекъ,— сказалъ онъ, глядя, съ какимъ необынымъ проворствомъ этотъ неповоротливый мальчикъ спускается съ лстницы.— Вроятно, ты не разслышалъ, что я тебя звалъ.
Бонапарте, заложивъ руки за спину и подбрасывая фалды своего сюртука, не спускалъ глазъ съ мальчика, а глаза у него были довольно зоркіе. Онъ пристально посмотрлъ на горшокъ съ солью, посудина была совсмъ не такъ велика, чтобы понадобилось три четверти часа для ея наполненія. Отъ взглянулъ на лицо мальчика: оно сильно разгорлось. Тетка Санни вина не держитъ, стало быть онъ раскраснелся не отъ вина, глаза его широко раскрыты и блестятъ, стало быть, онъ не спалъ на чердак, а никакой двушки тамъ нтъ, слдовательно онъ не забавлялся съ красоткой. Бонапарте проницательно взиралъ на него. Чмъ объяснить ту удивительную перемну, которая произошла въ этомъ мальчик съ тхъ поръ, какъ онъ побывалъ на чердак? Только одно объясненіе онъ могъ придумать: не тамъ ли тетка Сани держитъ сушеное мясо и т вкусныя копченые колбасы? Наврное тамъ наверху водится что нибудь очень вкусное. Ага, вотъ оно что!
Бонапарте так углубился въ эти логическія умозаключенія, что совсмъ забылъ про свои нечищенные сапоги.
Онъ слдилъ газами за Вальдол, покуда тотъ слезалъ съ лстницы, съ горшкомъ подъ мышкой, потомъ, стоя въ дверяхъ и глядя на безоблачное голубое небо, онъ произнесъ вслухъ слдующую остроумную загадку:
— Какое отношеніе между обнаженной спиной нкоего мальчика, идущаго теперь въ старой куртк и съ горшкомъ соли подъ мышкой, и ременною плеткой? Отвтъ: покуда никакого отношенія еще не было, но вскор будетъ.
Крайне довольный своимъ остроуміемъ, Бонапарте прищелкнулъ языкомъ, пошелъ въ свою комнату и прилегъ отдохнуть на постели.
Посл обда на ферм пекли хлбы, для этого въ особой печи, сложенной позади дома, разводили огонь, и тетка Санни ршилась покинуть большое кресло, въ которомъ проводила все время, чтобы самолично присмотрть за пекарней. Тутъ же по близости былъ и Вальдо: онъ только что вывалилъ цлое ведро корму въ свиное корыто и остановился посмотрть на поросятъ, опершись обими руками о глинобитную стнку свиного хлва. Внутри хлва одна половина пола была сухая, а другая, углубленная, представляла изъ себя грязную лунку, на краю которой лежала зажмурившись большая свинья, между тмъ какъ десять поросятъ сосали ее, въ луж, по колна въ грязи, стоялъ боровъ и оживленно вертя своимъ завитымъ хвостикомъ съ наслажденіемъ рылся мордой въ полусгнившей тыкв.
Вальдо стоя у ограды любовался этой картиной и смутно раздумывалъ про себя, отчего на нихъ такъ пріятно смотрть? Если взять каждаго по одиночк, они совсмъ не красивы, а вс вмст производятъ хорошее впечатлніе. Не потому ли это, что между ними есть нкоторая гармонія? Старая свинья отлично приспособлена къ своимъ поросяткамъ, а поросятки идутъ къ ней, борову какъ разъ подъ стать гнилая тыква, и вс они какъ нельзя лучше приспособлены къ грязной луж. Глядя на нихъ такъ и кажется, что все именно какъ слдуетъ, ничего ни прибавить, ни убавить не нужно. Но въ этомъ ли секретъ красоты вообще, и не это ли именно требуется для удовлетворенія нашего зрительнаго чувства?…
И Вальдо, залетвъ мыслями Богъ всть куда, все дольше и дольше наклонялся надъ глиняной стнкой и любовался на поросятъ.
Тмъ временемъ Бонапарте Бленкинсъ вышелъ изъ дому и съ виду какъ будто разсянно бродилъ по усадьб, но въ сущности онъ направлялся именно къ свиному хлву и ни на кинуту не терялъ его изъ вида. Вальдо стоялъ какъ сонный и ничего не замчалъ, когда Бонапарте подошелъ къ нему тихими шагами.
Въ старые годы, когда Бонапарте еще мальчишкой игралъ на улиц въ одномъ изъ городовъ Ирландіи, онъ былъ извстенъ среди своихъ товарищей подъ именемъ ‘Бенъ-Подножка’. Это прозвище досталось ему вслдствіе необыкновеннаго искусства, съ которымъ онъ, однимъ движеніемъ ноги, умлъ заставить любаго изъ своихъ злополучныхъ сверстниковъ перевернуться внизъ головой. Прошли годы, Бенъ-Подножка усплъ превратиться въ Бонапарте, но онъ все еще не утратилъ своего искусства. Онъ вплотную подошелъ въ хлву, охваченный воспоминаніями давно минувшаго дтства, ловко просунулъ ногу между стнкой и Вальдо, въ одно мгновеніе ока перевернулъ его вверхъ ногами и мальчикъ внизъ головой полетлъ въ свиную лужу.
Поросята перепугались непрошеннаго гостя и бросились прятаться за мать, а свинья сердито хрюкнула на него. Тетка Санни всплеснула руками и разразилась хохотомъ, но Бонапарте и не думалъ смяться: онъ вперилъ задумчивый взоръ на отдаленный горизонтъ.
Неожиданный толчевъ вышибъ у Вальдо изъ-за пазухи книгу, засунутую подъ куртку. Бонапарте поднялъ ее и сталъ разсматривать, въ то время какъ мальчикъ медленно перелзалъ обратно черезъ ограду. Онъ-бы по обыкновенію угрюмо ушелъ прочь, не сказавъ ни слова, но ему хотлось получить свою книгу и онъ остановился въ ожиданіи, покуда ему ее отдадутъ.
— А?— произнесъ Бонапарте отрывая глаза отъ книги и взглядывая на Вальдо.— Надюсь, что твое платье не пострадало при паденіи, мой милый, а то было бы жалко, оно такого изящнаго фасона. Ты, вроятно, получилъ его въ наслдство отъ ддушки, или отъ праддушки? Теперь оно стало еще лучше.
— Охъ, Господи, охъ, Боже мой!— клохтала тетка Санни, держась за бока и покатываясь отъ смха:— да какъ-же онъ жалостно смотритъ-то! Какъ будто боится, что эту грязь ужь и отмыть нельзя! Ахъ, Господи, уморили вы меня совсмъ. Право же, Бонапарте, вы такой забавникъ, какихъ я сроду не видывала.
Бонапарте Бленкинсъ между тмъ внимательно разсматривалъ поднятую имъ книгу. Политическая Экономія не относилась въ числу предметовъ, которымъ его обучали въ молодости, поэтому онъ не имлъ ни малйшаго понятія о томъ, каково можетъ быть содержаніе этой книги. Имя автора — Джонъ Стюартъ Милль — тоже ничего не говорило его воображенію, онъ даже подумалъ, что это, вроятно, какой нибудь почтенный членъ ‘Британскаго Общества Распространенія Священнаго Писанія’, что, однакоже, не давало никакихъ намековъ на то, о чемъ тутъ писано. Бонапарте смутно подозрвалъ, что Политическая Экономія трактуетъ о способ дешеваго обмундированія арміи и флота, что, пожалуй, имло бы отношеніе и въ политик, и въ экономіи.
Но Бонапарте счелъ за лучшее примнить въ этой книг совсмъ другую мрку. При этомъ онъ руководствовался такимъ правиломъ, которое въ высшей степени просто, удобно и всякому доступно, такъ что еслибы оно почаще примнялось, люди сберегли бы себ массу времени, безъ всякаго ущерба для своихъ мыслительныхъ способностей. Къ тому же это правило очень легко запомнить, а заключается оно въ слдующемъ:
‘Когда вы сталкиваетесь съ книгой, или съ человкомъ, или хотя бы съ мнніемъ, смыслъ которыхъ вамъ недоступенъ, немедленно объявляйте эту книгу, или человка, или мнніе — безнравственными. Браните ихъ, разражайтесь негодованіемъ, утверждайте, что всякій, кто согласенъ съ этою книгой, или человкомъ, или мнніемъ — дуракъ, или подлецъ, или то и другое вмст. Отнюдь не старайтесь изучить и уразумть то, о чемъ вы говорите, но употребите вс усилія, чтобы втоптать въ грязь все равно книгу ли, человка, или мнніе’.
На основаніи такого правила, изумительнаго какъ широтою кругозора, такъ и простотою примненія, Бонапарте приблизился къ тетк Санни съ книгою въ рукахъ. Вальдо тоже подвинулся впередъ и глядлъ на нихъ такими глазами, какими собака смотритъ на недобраго человка, отымающаго у ней щенятъ.
— Эта книга,— молвилъ Бонапарте,— никуда негодится для молодого и незрлаго ума.
Тетка Санни не поняла ни словечка и сказала:
— Ну что?
— Эта книга,— продолжалъ Бонапарте, энергически ударяя пальцемъ по переплету,— эта книга вредная, вредная, бсъ, чортъ!
По выраженію его лица тетка Санни заключила, что должно быть дло нешуточное, а слова вредная, бсъ, поняла въ томъ смысл, что это дло рукъ самого дьявола, наводящаго смуту на весь міръ.
— Гд ты взялъ эту книгу?— спросила она, пристально глядя на Вальдо своими маленькими, заплывшими глазами.— Отсохни мои ноги, коли она ему не отъ отца досталась! Этотъ старый грховодникъ былъ гршне всякаго кафра, прости Господи, хоть и притворялся смиренникомъ, и жилъ столько лтъ безъ жены, потому, вотъ видите-ли, что не могъ забыть свою покойницу! Какъ-бы не такъ! Небось, цлый десятокъ умершихъ женъ не замнятъ одной живой, настоящей, у которой и ноги, и руки и все какъ слдуетъ!— заявила тетка Санни и при этомъ фыркнула.
— Нтъ, это не отцовская книга,— сказалъ мальчикъ запальчиво,— я ее у васъ на чердак нашелъ.
— На чердак? Такъ значитъ это моя книга! Какъ же ты смлъ?
— Нтъ не ваша, а Эмминаго отца. Эмма и позволила мн,— проворчалъ онъ уже боле угрюмо и тихо.
— Подай сюда! Какъ она называется? О чемъ тутъ писано?— приставала тетка Санни, водя пальцемъ по заглавію.
Бонапарте понялъ, чего она хотла.
— ‘Политическая Экономія’,— сказалъ онъ внятно.
— Охъ, Господи!— сказала тетка Санни,— ужь и по имени видно, что должна быть богопротивная книга. Даже названія-то не выговоришь. Точно и безъ того у насъ мало всякихъ бдствій на ферм!— воскликнула она съ чувствомъ.— Самый лучшій племенной баранъ мериносовой породы околлъ неизвстно отчего, и корова съ короткими рогами двухъ мертвыхъ телятъ принесла, и засуха-то, и чесотка у овецъ… Такое-ли время теперь, чтобы заводить въ усадьб нечестивыя книги и тмъ еще пуще прогнвить Всемогущаго Создателя и пожалуй накликать себ новое божеское наказаніе? Еще когда я конфирмовалась, мн пасторъ говорилъ: не читайте вы ради Бога никакихъ книгъ, кром Библіи и молитвенника, потому что вс другія книги отъ сатаны… И я никогда не читала другихъ книгъ,— прибавила тетка Санни въ полномъ сознаніи своей твердости и правоты,— не читала и не буду читать!
Вальдо понялъ, что на книгу наложено запрещеніе и угрюмо повернулся, чтобы уходить.
— Такъ-то ты слушаешь, что я теб говорю!— закричала тетка Санни.— На, бери свою полити-колити-коминю, чортъ-бы ее взялъ!— заключила она, съ силой кидая ему книгой въ голову.
Но книга лишь слегка задла его по лбу и шлепнулась на землю.
— Ступай, ступай!— кричала она.— Я знаю, что ты теперь пойдешь самъ съ собой разговаривать. А ужь кто самъ съ собой разговариваетъ, тотъ наврное съ чортомъ бесдуетъ. Иди-ка, потолкуй съ нимъ объ этомъ. Ну, что-жь ты сталъ? Бги скоре!— кричала тетка Санни.
Но мальчикъ ни ускорилъ, ни замедлилъ шага, а шелъ своей обычной неуклюжей походкой и вскор скрылся за угломъ большого сарая.
И прежде, и посл случалось, что въ людей швыряли книгами, и даже этимъ дломъ занимались ручки гораздо боле утонченныя и нжныя, чмъ у нашей голландки. Но какъ въ настоящемъ случа, такъ и во всхъ остальныхъ, едва-ли результаты соотвтствовали намреніямъ дйствующихъ лицъ. Т предметы, изъ-за которыхъ удалось намъ пострадать, становятся въ нашихъ глазахъ вдвое дороже и миле: мы относимся къ нимъ съ нжной заботой, бережемъ ихъ и лелемъ даже свыше ихъ дйствительной стоимости. Если эти предметы не таковы, чтобы можно было постоянно и всюду таскать ихъ съ собою, мы хранимъ ихъ въ сердцахъ своихъ и въ этомъ смысл уже до конца не разстаемся съ ними.
Бонапарте Бленкинсъ пошелъ и опять поднялъ книгу, которая на этотъ разъ лишилась своего переплета. Тетка Санни между тмъ заталкивала дрова подальше въ хлбную печь. Бонапарте подошелъ въ ней, постучалъ рукой по книг, кивнулъ головой на огонь, и лукаво подмигнулъ тетк Санни. Она поняла, взяла изъ его рукъ книгу и кинула ее въ глубину печки. Книга попала на слой раскаленныхъ углей, задымилась, вспыхнула и черезъ нсколько минутъ ‘Политической Экономіи’ не стало, подобно многимъ другимъ бднымъ еретикамъ, нашимъ братьямъ по плоти, она сгорла.
Бонапарте ухмылялся и, чтобы подольше насладиться зрлищемъ, такъ близко наклонился въ огню, что опалилъ свои сдыя брови. Онъ освдомился, нтъ-ли на чердак еще книгъ?
Ему сказали, что еще есть много. Тогда онъ показалъ знаками, что надо-бы притащить цлыя охабки и кинуть ихъ въ печь. Но тетка Санни питала на этотъ счетъ большія сомннія. Она знала, что покойный англичанинъ все свое личное имущество оставилъ въ наслдство своей дочери. Бонапарте горя мало! Легко ему говорить о томъ, чтобы сжечь вс книги, а не его-ли духи за волосы драли и по голов тукали? Нтъ, ей очень не хотлось испытать что нибудь въ этомъ род. Она ршительно замотала головой.
Бонапарте былъ очень недоволенъ, но ему пришла въ голову счастливая мысль: онъ предложилъ, чтобы отнын ключъ отъ чердака былъ отданъ ему на храненіе, такъ чтобы безъ его вдома и согласія никто не могъ туда проникнуть. На это тетка Санни охотно согласилась и нжная чета поплелась къ дому, чтобы не теряя времени отобрать ключъ.

ГЛАВА XII.
Онъ кусается.

Бонапарте Бленкинсъ халъ домой верхомъ на срой кобыл. Онъ выхалъ въ тотъ день частью для моціона, но частью и для того, чтобы поддержать свою репутацію управляющаго хозяйствомъ. Подвигаясь впередъ почти шагомъ, онъ задумчиво помахивалъ плетью надъ ушами лошади и такъ разсуждалъ самъ съ собою:
— Нтъ, Бонъ, нтъ, мой дружокъ, не сватайся. Теб еще четыре года нельзя жениться, по смыслу завщанія, такъ зачмъ-же свататься? Вздыхай, ухаживай, обхаживай, но руки и сердца не предлагай.— Тутъ Бонапарте глубокомысленно подперъ свой носъ пальцемъ и продолжалъ:— разъ что женщина прибрала тебя въ рукамъ, она изъ тебя что захочетъ, то и сдлаетъ, но покуда она еще не уврена въ теб, самъ длай съ ней все, что хочешь. Ну, а я…
Тутъ Бонапарте вдругъ осадилъ коня и оглянулся. Онъ былъ уже совсмъ близко отъ дому и увидлъ у свиного хлва Эмму, которая, перевсившись черезъ стнку, показывала поросятъ какой-то совсмъ посторонней особ женскаго пола. Съ тхъ поръ, какъ Бонапарте пришелъ на ферму, тутъ еще ни разу не бывало гостей и потому онъ съ особеннымъ вниманіемъ разсматривалъ новое лицо. Это была рослая двушка лтъ пятнадцати, всомъ, однако-же, никакъ не меньше ста пятидесяти фунтовъ, съ толстыми, отвислыми щеками и загнутымъ кверху носомъ. И чертами лица, и фигурой она была очень похожа на тетку Санни, но въ ея добрыхъ, сонныхъ глазахъ не было того огонька, который сверкалъ въ маленькихъ глазахъ старшей голландки. На ней было ярко-зеленое ситцевое платье, въ ушахъ мдныя сережки, вкругъ шеи стеклянныя бусы, засунувъ въ ротъ кончивъ своего толстаго пальца, она сосала его, глядя на поросятъ.
— Кто это сегодня пріхалъ?— спросилъ Бонапарте, стоя съ чашкой кофе въ передней комнат, спустя нкоторое время.
— Это племянница моя, Трана,— отвтила тетка Санни съ помощью переводчицы готтентотки,— единственная дочь моего единственнаго родного брата Павла, пріхала во мн погостить. Она будетъ лакомымъ кусочкомъ для того человка, которому удастся взять ее за себя. У ея отца до двухъ тысячъ фунтовъ чистыми денежками спрятано въ зеленомъ сундук подъ кроватью, да ферма своя, да пять тысячъ овецъ и ужь одинъ Господь знаетъ, сколько еще козъ и лошадей. У нихъ десять дойныхъ воровъ среди зимы, такъ что женихи-то за ней увиваются все равно, что мухи за чашкой молока. Она говоритъ, что мсяца черезъ четыре выйдетъ замужъ. Только еще не ршила за кого идти. Точь-въ-точь также и со мной было, когда я была молоденькая,— прибавила тетка Санни,— разъ по пяти на недл приходилось проводить вечера съ молодыми людьми. Да они еще опять прідутъ. Небось, станутъ здить, какъ узнаютъ, что миновалъ срокъ, до котораго мой покойникъ англичанинъ уговорилъ меня не выходить замужъ.
И тетка Санни самодовольно усмхнулась.
— Куда вы идете?— спросила она,— видя, что Бонапарте собрался уходить.
— Я-то? Мн еще нужно обойти краали. Къ ужину ворочусь,— отвчалъ Бонапарте.
Тмъ не мене, поровнявшись со своею дверью, онъ вошелъ къ себ и вскор красовался передъ зеркаломъ въ нарядной рубашк съ мелкими складками и брилъ себ подбородокъ. Онъ надлъ свои лучшіе штаны и густо напомадилъ скудный запасъ кудряшекъ, украшавшихъ его затылокъ, хотя он отъ этого все-таки не стали черне. Но всего дольше онъ возился со своимъ носомъ, который приводилъ его въ отчаяніе, и въ самомъ дл, онъ былъ очень красенъ. Бонапарте попробовалъ потереть пальцами выбленную штукатурку стны и этимъ помазать себ носъ, но вышло еще хуже и онъ поскоре стеръ съ лица замазку. Потомъ онъ долго разсматривалъ въ зеркало свои глаза. Правда, что они были сильно поддернуты въ вискамъ, такъ что казалось, будто они косые, но зато какой цвтъ! Чисто голубой. Онъ надлъ лучшій сюртукъ, взялъ въ руки тросточку и очень довольный собою явился въ ужину.
— Тетя,— говорила Трана, когда об он съ теткой Санни залегли вечеромъ на ея просторную, деревянную кровать,— отчего этотъ англичанинъ все вздыхаетъ, на меня глядя?
— Ага!— отозвалась тетка Санни, которая ужь совсмъ дремала, но тутъ вдругъ встрепенулась,— это оттого, что ему кажется, будто ты на меня похожа. Я теб говорю, Трана, что онъ въ меня влюбленъ безъ памяти. На-дняхъ вечеромъ я какъ-то сказала ему, что мн нельзя выйти замужъ, покуда Эмм не минетъ шестнадцать лтъ, не то я лишусь всхъ овецъ, которыхъ ея отецъ оставилъ мн въ наслдство. Такъ онъ сейчасъ сталъ говорить про Іакова, какъ онъ работалъ и дожидался своей невсты семь лтъ, а потомъ еще семь лтъ. Онъ, конечно, про меня думалъ,— прибавила тетка Санни съ достоинствомъ,— но не такъ-то легко я ему достанусь. Пускай сперва хорошенько попроситъ, да и не одинъ разъ.
— О-о!— сказала Трана, которая была двушка тупая и неразговорчивая, однакожь спустя немного она опять спросила:— тетя, а для чего этотъ англичанинъ непремнно задваетъ меня каждый разъ, какъ проходитъ мимо?
— Должно быть ты ему подъ ноги попадаешься,— отвчала тетка Санни.
— А мн кажется, тетя,— замтила Трана,— что онъ ужь очень дуренъ собой.
— Ухъ!— сказала тетка Санни,— это правда. Только намъ потому такъ кажется, что мы не привыкли въ нашей стран къ такимъ носамъ. Въ ихъ сторон, онъ говоритъ, у всхъ такіе носы, да еще считается чмъ красне, тмъ лучше. Онъ изъ одной семьи съ королевой Викторіей,— продолжала тетка Санни, оживляясь мало-по-малу и увлекаясь предметомъ разговора,— онъ, знаешь-ли, ни во что считаетъ губернаторовъ, или тамъ епископовъ какихъ-нибудь, это для него все неважныя птицы. И когда умретъ его богатая тетка, у которой теперь водяная болзнь, такъ у него будетъ такая куча денегъ, что онъ вс здшнія фермы можетъ скупить!
— О-о!— сказала Трана,— это дло другое.
— То-то-же и есть,— сказала тетка Санни.— И ему всего только сорокъ одинъ годъ, хоть и кажется, что ужь цлыхъ шестьдесятъ. А насчетъ своей лысины онъ вчера мн объяснилъ, почему она случилась.
И тетка Санни разсказала, какъ Бонапарте, лтъ восемнадцати отроду, ухаживалъ за одной молодой красавицей, и какъ злой соперникъ, завидовавшій прелестнымъ золотымъ кудрямъ, падавшимъ на его плечи, нарочно и съ злымъ умысломъ подарилъ ему банку помады. Дале разсказывалось, какъ Бонапарте на ночь намазалъ себ волосы этимъ снадобьемъ, по утру замтилъ, что подушка его усыпана золотистыми локонами, и взглянувъ въ зеркало увидалъ у себя блестящую лысину, которая съ тхъ поръ ужъ и не заростала. Остальные волосы его въ туже ночь поблли, и молодая красавица вышла замужъ за его соперника.
— Да, вотъ какъ!— заключила тетка Санни съ нкоторой торжественностью,— и кабы не надежда на милость Божію и не привычка всякій день читать псалмы, онъ самъ говоритъ, что наложилъ бы на себя руки. Да, онъ говоритъ, что и такъ готовъ убиться коли влюбится, а та женщина не согласится выйти за него замужъ.
— Спокойной ночи,— сказала Трана. И об уснули.
Вскор все уснуло на ферм, только въ окн пристройки виднлся яркій свтъ: тамъ Вальдо развелъ на очаг большой огонь и сидлъ передъ нимъ, думая свои думы. Проходили часы, а онъ все сидлъ и отъ времени до времени подкладывалъ въ огонь свжихъ кирпичей кизяка: пламя ярко вспыхивало, потомъ на очаг образовался слой красныхъ углей, они отражались въ глазахъ мальчика, а онъ все думалъ, думалъ… Наконецъ, когда огонь разгорлся особенно ярко, онъ всталъ и медленно подошелъ въ балк, съ которой свшивался длинный ремень изъ воловьей кожи. Снявъ его съ гвоздя, онъ завязалъ на одномъ конц петлю и намоталъ ремень на руку.
— Мои, мои!.. Имю право!..— бормоталъ онъ и потомъ вдругъ произнесъ громче,— а коли упаду и убьюсь, тмъ лучше!
Онъ растворилъ дверь и вышелъ подъ сводъ эвзднаго неба.
Шелъ онъ тихо, опустивъ голову, а надъ нимъ сіяла одна изъ тхъ южныхъ ночей, когда каждое мстечко на неб, каждый клочокъ, съ ладонь величиною, усянъ десятками холодныхъ серебряныхъ точекъ, а млечный путь представляется цлымъ серебрянымъ шарфомъ. Вальдо прошелъ мимо двери, за которой Бонапарте, лежа на кровати, мечталъ теперь о Тран и ея богатств. Мальчикъ прошелъ мимо, влзъ по лстниц до запертаго, чердака и оттуда не безъ труда взобрался на кровлю дома. Крыша была сложена изъ старыхъ, почернвшихъ дранокъ, окаймленныхъ когда-то блою замазкой, которая лопалась и осыпалась на каждомъ шагу подъ его ногами. Онъ ступалъ тяжело и нисколько не остерегался этого. ‘Тмъ лучше коли упаду’, думалось ему. Онъ доползъ до крайняго выступа и началъ прикрплять ремень въ обломаннымъ кирпичамъ печной трубы. Подъ этимъ мстомъ приходилось слуховое окно чердака. Привязавъ одинъ конецъ ремня въ труб, а другимъ захлестнувъ себя вокругъ пояса, ему казалось такъ легко спуститься на этомъ ремн до окошка, просунуть руку въ одно изъ выбитыхъ стеколъ, отворить окно, залзть на чердакъ, набрать цлую охапку книгъ и вылзть съ ними обратно. Они сожгли одну книгу, такъ вотъ-же, теперь, онъ возьметъ двадцать. Вс противъ него, и онъ пойдетъ противъ всхъ. Никто не хочетъ ему помогать, онъ самъ за себя постоитъ.
Онъ откинулъ съ своего нахмуреннаго лба влажныя пряди черныхъ волосъ и повелъ глазами вокругъ, поднявъ разгоряченное лицо чтобъ освжиться. Только тогда онъ увидлъ, какая это была чудная ночь. Онъ всталъ на колни и тихо, молча взглянулъ на небо. Тысячи глазъ взирали на него съ высоты яснымъ и холоднымъ взглядомъ. Ему показалось, что он смются надъ нимъ.
— Ты разгоряченъ, озлобленъ, сердитъ? Бдный маленькій смертный!
Ему стало совстно. Онъ сложилъ руки и, свъ на краю крыши, смотрлъ на нихъ.
— Какой разгоряченный! Какой озлобленный! Какой сердитый!
Точно холодной рукой провели по его горячей голов, а звзды одна за другой затуманились и померкли въ его глазахъ. Тетка Санни и сожженая книга, Бонапарте и сломанная машина, ящикъ на чердак и самъ онъ, сидящій тутъ на крыш, какъ это все мелко, ничтожно! Даже могила, что тамъ за краалями… Эти звзды, такъ спокойно сіяющія, сколько тысячъ подобныхъ существъ он видали, сколько тысячъ такихъ маленькихъ жизней при нихъ бились и боролись, страдали, вспыхивали и угасали, а он, старыя далекія звзды, все также сіяютъ.
— Горячишься, сердишься, бдная человческая душа?— говорили он.
Ремень выскользнулъ изъ его рукъ. Скрестивъ руки, онъ сидлъ и смотрлъ вверхъ.
— Мы видли землю, когда она только начиналась,— говорили звзды.— Мы видли, какъ на ея поверхность выползали маленькія твари, какъ он молились, любили, плакали, стонали и снова исчезали въ ндрахъ земли. А мы,— говорили звзды,— мы также стары, какъ и невдомыя силы.
Онъ подперъ подбородокъ рукой и все смотрлъ на нихъ, и сидлъ онъ такъ долго, что нкоторыя блестящія звзды успли закатиться, другія взошли на горизонтъ, а онъ все сидлъ.
Наконецъ, онъ всталъ и началъ распутывать ремень, захлестнутый за трубу.
Ему теперь было все равно, будутъ ли у него книги или нтъ. Всякое стремленіе, всякая охота къ нимъ пропала. Коли не хотятъ давать ему книгъ, ну и пускай. Бда не велика. Это все мелочи. къ чему сердиться, злобствовать, перечить? Пусть все идетъ своимъ чередомъ.
Онъ намоталъ ремень на руку и пошелъ по коньку обратно къ другому концу крыши.
Между тмъ Бонапарте Бленкинсъ пересталъ грезить во сн о Тран, перевернулся на другой бокъ и только что собрался опять уснуть, какъ услышалъ шаги человка, спускающагося по лстниц. Первымъ его побужденіемъ было залзть съ головой подъ простыню, поджать подъ себя ноги и заорать, но сообразивъ, что дверь его заперта изнутри, окно закрыто ставнемъ и плотно приперто задвижкой, онъ тихонько высунулъ голову изъ-подъ простыни и сталъ прислушиваться. Кто-бы ни лазилъ тамъ по лстниц, а ужь къ нему-то не залзетъ! Бонапарте расхрабрился, всталъ съ постели и на цыпочкахъ подойдя въ двери приложилъ глазъ въ гамочной скважин, но тамъ ничего не было видно. Онъ пошелъ къ окну и прилпился къ нему лицомъ, на сколько допускалъ носъ. На двор можно было смутно различить человческую фигуру.
Мальчикъ даже не старался ходить тише обыкновеннаго и тяжелое шлепанье его туфлей изъ сыромятной кожи ясно раздавалось по камнямъ мощенаго двора. Бонапарте прислушивался до тхъ поръ, пока шаги не замерли въ отдаленіи за угломъ большого сарая, тогда онъ почувствовалъ, что его босыя ноги озябли и прыгнувъ на кровать забился подъ одяло.

* * *

— Что вы держите на чердак подъ крышей?— спрашивалъ Бонапарте у голландки на другой день вечеромъ. Такъ какъ готтентотки уже тутъ не было, она ушла домой,-то онъ старался ввертывать въ свою рчь кое-какія голландскія слова, а остальное для большей вразумительности дополнялъ жестами. Такъ и теперь онъ выразительно указывалъ пальцемъ въ потолокъ.
— Сушеныя кожи,— отвчала голландка,— пустыя бутылки, мшки, а еще мыло.
— А не прячите вы туда провизію, припасы, вотъ, напримръ, сахаръ?— продолжалъ Бонапарте, тыкая пальцемъ сначала на сахаръ, потомъ на потолокъ.
Тетка Саани отрицательно замотала головой.
— Еще соль держимъ, сушеные персики,— сказала она.
— Сушеные персики? Ага!— молвилъ Бонапарте.— Затвори дверь, милое дитя, покрпче затвори!— обратился онъ въ Эмм, стоявшей въ столовой, потомъ перегнулся черезъ ручки дивана и наклонившись въ голландк какъ можно ближе сталъ подносить руку во рту, длая знакъ, будто онъ стъ. Видя, что она не понимаетъ того, что онъ при этомъ говоритъ, онъ произнесъ нсколько разъ:— Вадьдо, Вальдо, Вальдо…— и опять указавъ рукой на чердакъ, сталъ показывать, какъ дятъ.
Голландка начинала вникать въ смыслъ этихъ заявленій. Чтобы выяснить дло, Бонапарте всталъ и принялся выдлывать ногами такія движенія, какъ будто влзаетъ по лстниц, входитъ въ дверь, потомъ усердно жуетъ что-то, приговаривая,— персики, персики, персики — и снова лзетъ по лстниц внизъ.
Тетка Санни поняла теперь, что Вальдо былъ на чердак и лъ ея персики.
Чтобы показать ей, какимъ образомъ ему стало извстно это происшествіе, Бонапарте прилегъ на диванъ, зажмурился, сказалъ:— ночь, ночь, ночь!— потопъ вдругъ слъ, точно будто испугавшись чего-то, и представилъ какъ онъ прислушивался, потомъ повторилъ жесты слзанія съ лстницы и взглянулъ на тетку Санни. Она поняла, что онъ проснулся ночью и былъ свидтелемъ воровства.
— Ужь значитъ глупъ, воли ему захотлось этихъ персиковъ,— сказала тетка Санни,— они жесткіе какъ камень, а моли въ нихъ не меньше, чмъ въ овечьихъ шкурахъ.
Бонапарте порылся у себя въ карман, не обративъ никакого вниманія на ея слова, и вытащилъ аккуратно сложенную ременную плетку.
Онъ показалъ ей плетку, завивалъ головой на дверь и сказалъ:
— Позовемъ его сюда… Вальдо, Вальдо, а?
Тетка Санни захихикала и изъявила согласіе. Ей яовазазалось ужасно смшно, что Бонапарте собирается бить мальчика, хотя она и считала, что изъ-за персиковъ не стоитъ драться. Когда чернокожая двушка по обыкновенію пришла съ шайкой, ее послали позвать Вальдо, и Бонапарте свернувъ плетку опять положилъ ее въ карманъ. Потомъ онъ пріосанился и призвалъ на помощь всю свою важность, чтобы съ подобающимъ достоинствомъ сыграть свою роль.
Вальдо пришелъ, сталъ въ дверяхъ и снялъ шляпу.
— Войди сюда, войди, мой другъ,— сказалъ Бонапарте,— и притвори за собою дверь.
Мальчикъ переступилъ порогъ и остановился передъ ними.
— Чего-же ты испугался, малый,— сказала тетка Санни,— я сама была маленькая, знаю, какъ это бываетъ. Не велика бда, коли и стащилъ нсколько штукъ.
Но Бонапарте увидлъ, что она говоритъ что-то несообразное и клонитъ вовсе не туда, куда онъ мтилъ, чтобы разыграть драматическую сцену. Онъ поджалъ губы и протянувъ руку впередъ торжественно обратился къ мальчику.
— Вальдо, меня невыразимо огорчила необходимость призвать тебя ради такого печальнаго случая, но когда долгъ повелваетъ, я не смю иначе дйствовать. Не скажу, чтобы откровенное и чистосердечное признаніе повлекло за собою отмну наказанія, которое ты непремнно понесешь, если заслужилъ. Упомяну, однако-же, что если ты добровольно и смиренно покаешься, то можно будетъ смягчить наказаніе. Вальдо, отвчай мн, какъ родному отцу, котораго я теб замняю, скажи: бралъ-ли ты или не бралъ,лъ или не лъ сушеные персики на чердак?
— Скажи, что бралъ, ну скажи-же, дитя, тогда онъ не такъ больно побьетъ тебя,— заговорила голландка добродушно, потому что ей становилось немного жалко его.
Мальчикъ медленно поднялъ глаза, разсянно посмотрлъ на нее и вдругъ яркая краска залила его загорлое лицо.
— Такъ ты не желаешь съ нами разговаривать, дружокъ?— молвилъ Бонапарте, позабывъ на время всякую торжественность и нагибаясь впередъ съ насмшливой гримасой.— А я разсуждаю вотъ какъ: если мальчику нужно три четверти часа на то, чтобы наложить соли въ горшокъ, и если онъ въ три часа ночи лазитъ на чердакъ и отбиваетъ тамъ дверь, то поневол подумаешь, что онъ не за добромъ туда ползъ. Ясно что у тебя какая-то дурь въ голов, а когда заводится дурь, то ее вышибаютъ. Понимаешь?— прибавилъ Бонапарте заглядывая ему въ лицо и осклабляясь. Но спохватившись, что шутки въ такомъ торжественномъ случа неумстны и что заводить трагедію безъ должной важности все равно, что затвать пуддингъ безъ пряностей, онъ выпрямился во весь ростъ и съ достоинствомъ произнесъ:
— Вальдо, признавайся сейчасъ же и безъ утайки, ты лъ персики?
Краска сбжала съ лица мальчика. Онъ стоялъ блдный, съ опущенной головой, упрямо сложивъ руки.
— Что-же, будешь ты отвчать?
Мальчикъ только разъ взглянулъ на него изъ подлобья и снова уставилъ глаза въ полъ.
— Да что это какой онъ, точно вс черти въ него вселились,— воскликнула тетка Санни:— Ты скажи что брал, дитя. Что за бда? Извстно, ребята всегда будутъ длать по ребячьи, я ужь постарше тебя была, когда, бывало, таскала сушеное мясо у матери изъ кладовой, да сваливала на негритянскихъ ребятишекъ, ну, ихъ и скли за это. Скажи-же, что бралъ, скажи.
Но онъ молчалъ.
— Я полагаю, что одиночное заключеніе на нкоторое время можетъ быть полезно,— сказалъ Бонапарте,— будучи предоставленъ самому себ, Вальдо, ты можешь на досуг подумать о великомъ грх, который ты совершилъ передъ Отцомъ нашимъ Небеснымъ. Подумай также и о повиновеніи, коимъ ты обязанъ тмъ, кто старше и умне тебя и кто взялъ на себя долгъ исправлять и наказывать тебя.
Говоря такимъ образомъ, Бонапарте снялъ со стны ключъ отъ дровяного чулана, висвшій на гвозд.
— Ступай впередъ, дружокъ мой,— сказалъ Бонапарте, показывая рукою на дверь. Когда мальчикъ повернулся уходить, Бонапарте скорчилъ лицо на сторону и вытащилъ изъ кармана самый кончикъ ремня на плетк, такъ чтобы онъ болтался на ходу.
Тетк Санни чуть-чуть не стало совсмъ жалко мальчика, но она все-таки не могла удержаться отъ смха. Ей всегда было смшно, когда собирались кого-нибудь счь, притомъ она думала, что это ему на пользу: какъ только заживетъ, такъ и онъ позабудетъ, что его скли. Мало-ли били ее самое съ молоду, и вотъ какая она хорошая вышла.
Бонапарте взялъ зажженую свчу со стола въ кухн и веллъ мальчику идти впередъ. Они пошли въ дровяной чуланъ. То было маленькое каменное строеніе, прислоненное въ одной изъ стнъ большого сарая, съ низкой кровлей и совсмъ безъ оконъ. Бмсто дровъ тамъ хранились кирпичи изъ сушенаго навоза, сложенные кучей въ одномъ углу, въ другомъ помщалась кофейная мельница, укрпленная на низкомъ столб фута въ три вышиною.
Бонапарте снялъ замокъ съ наружной двери и сказалъ:
— Входи, дружокъ.
Вальдо угрюмо повиновался, ему было все равно, гд ни быть, и онъ ничего не имлъ противъ одиночнаго заключенія.
Бонапарте вошелъ за нимъ и плотно затворилъ дверь. Поставивъ свчу на кучу кирпичей онъ спокойно сунулъ руку въ задній карманъ, осторожно вытянулъ оттуда заране нриготовленную веревку и спряталъ ее за своей спиной.
— Какъ мн жаль, Вальдо, какъ меня глубоко огорчаетъ, дружокъ, твое поведеніе. Очень, очень это грустно,— сказалъ Бонапарте.
Онъ обошелъ мальчика и сталъ сзади его. Онъ начиналъ побаиваться его мрачнаго взгляда, хотя Вальдо стоялъ совершенно смирно. А ну, какъ онъ прыгнетъ да сцпится съ нимъ?
Бонапарте тихонько вытащилъ веревку и обмоталъ ее вкругъ деревяннаго столба, потомъ сдлалъ на одномъ конц петлю и ловкимъ движеніемъ скрутивъ мальчику руки назадъ, затянулъ ихъ веревкой. Въ одну минуту онъ еще два раза обернулъ веревку вкругъ столба и успокоился.
Въ первую минуту Вальдо старался выпутаться, но тотчасъ понявъ, что это невозможно, онъ затихъ.
— Когда лошадь лягается, ей надо ноги связать,— сказалъ Бонапарте, пропуская веревку поперекъ колней Вальдо.— Ну, а теперь, милый мой,— прибавилъ онъ, вынимая изъ кармана плеть,— я буду бить тебя.
Онъ пріостановился на минуту и помолчалъ. Было такъ тихо, что оба могли слышать дыханіе другъ друга.
— Наказуй сына твоего, пока еще есть надежда на исправленіе,— сказалъ Бонапарте,— и да не смущается душа твоя его слезами. Таково велніе Божіе. И я поступлю съ тобою, какъ отецъ, Вальдо. Я думаю лучше обнажить твою спину.
Онъ вынулъ перочинный ножикъ и рзнулъ имъ рубашку Вальдо сверху до пояса.
— А теперь,— сказалъ Бонапарте,— молю Бога благословить и обратить теб во благо то, что я съ тобой сдлаю.
Онъ размахнулся и ударилъ плетью отъ плеча до средины спины. Второй ударъ пришелся какъ разъ по тому же самому мсту. Мальчикъ содрогнулся всмъ тломъ.
— Хорошо, а?— сказалъ Бонапарте, заглядывая ему въ лицо съ боку и картавя, какъ говорятъ съ самыми маленькими дтьми: халасо?
Но глаза Вальдо потемнли и потухли, они какъ будто ничего не видлиt Посл шестнадцатаго удара Бонапарте пріостановился отереть каплю крови, показавшуюся на конц ремня.
— Что, холодно? Съ чего это ты, такъ вздрагиваешь? Можетъ быть теб хочется рубашку натянуть? Погоди, я еще не кончилъ.
Покончивъ съ своимъ дломъ онъ опять обтеръ ремень, свернулъ плеть и спряталъ ее въ карманъ, потомъ ударомъ ножа перерзалъ веревки и взялъ свчу.
— Все еще языка не нашелъ? Позабылъ плакать-то?— сказалъ Бонапарте, потрепавъ его по щек.
Мальчикъ взглянулъ на него — не угрюмо, не сердито, не съ какимъ-то дикимъ ужасомъ въ глазахъ. Бонапарте поспшилъ уйти, заперъ дверь и оставилъ его одного въ темномъ чулан. Ему стало жутко отъ этого взгляда.

* * *

Занималось утро. Вальдо лежалъ припавъ лицомъ къ земл около кучи навознаго топлива. Въ верхней части двери была круглая дыра, черезъ которую началъ пробиваться сроватый свтъ.
Ахъ, неужели этому будетъ конецъ! Ничто не длится вчно, значитъ минуетъ и эта ужасная ночь. Какъ эта простая мысль ни разу не пришла ему въ голову? А вдь во всю долгую темную ночь онъ себя чувствовалъ такимъ крпкимъ, нисколько не усталъ, не ощущалъ никакой боли и только все бгалъ взадъ и впередъ, взадъ и впередъ… Онъ не смлъ останавливаться, боялся затихнуть и думалъ, что этому не будетъ конца. Онъ былъ такъ крпокъ, что когда изо всей силы ударился головой о каменную стну, это его не ошеломило, не причинило боли, а только заставило хохотать. То была страшная ночь. Когда онъ страстно сжавъ руки взмолился: — Господи, Богъ мой, возлюбленный, прекрасный, молю тебя, дай мн хоть разъ, хоть на минуту почувствовать, что Ты со мной теперь!— онъ такъ и не ощутилъ близости Божества. Онъ молился вслухъ, громко, но отвта не было, прислушивался, но все было тихо. Такъ жрецы Ваала взывали когда-то къ своему богу: — О, Ваалъ, услышь насъ! Услышь насъ, Ваалъ!— А Ваалъ въ ту пору ушелъ на охоту.
Ночь была долгая, безумная, дикія мысли порождала она въ мозгу. И эти мысли на вкъ оставили по себ слдъ. Ибо если годы не могутъ миновать безслдно, то не могла безслдно пройти и такая ночь, которая вмстила въ себ мысли и страданія многихъ лтъ. И вотъ, наконецъ, занялась заря и онъ почувствовалъ большую усталость. Ему было холодно, онъ хотлъ натянуть на плечи рубашку и замтилъ, что плечи у него окостенли. Онъ и не зналъ, какъ ихъ исполосовали ночью. Онъ взглянулъ на лучъ свта, струившійся сквозь круглую дыру въ двери, и вздрогнулъ. Потомъ снова приникъ лицомъ къ земл и заснулъ.
Черезъ нсколько часовъ Бонапарте пришелъ въ дровяному чулану съ кускомъ хлба въ рукахъ. Отперевъ дверь, онъ осторожно заглянулъ внутрь, потомъ вошелъ и концомъ сапога потрогалъ мальчика, который не шевельнулся. Увидавъ, однакоже, что онъ тяжело дышетъ, Бонапарте успокоился и положилъ хлбъ на землю. Живъ, чего-жь еще! Онъ нагнулся и старательно отколупнулъ ногтемъ запекшуюся кровь одного изъ шрамовъ на спин, съ большимъ интересомъ разсматривая свою вчерашнюю работу. Мальчикъ былъ буквально исполосованъ. Нечего длать, придется самому пересчитывать сегодня овецъ. Бонапарте снова заперъ дверь и ушелъ домой.
— О! Линдель,— говорила Эмма, вся въ слезахъ входя въ столовую подъ вечеръ того же дня:— какъ я ни просила Бонапарте выпустить Вальдо, онъ ни за что не хочетъ.
— Чмъ больше будешь просить, тмъ дольше онъ не выпуститъ,— сказала Линдель. Она въ это время занята была у стола кройкой передниковъ.
— Ахъ, да вдь ужь опять скоро ночь будетъ, они врно уморить его хотятъ!— сказала Эмма, горько рыдая, и видя, что кузина не предлагаетъ никакихъ утшеній, она всхлипывая проговорила:— удивляюсь, какъ ты можешь преспокойно кроить передники, когда Вальдо сидитъ взаперти!
Она ушла и Линдель еще минутъ десять спокойно продолжала работать, потомъ она сложила скроенное полотно, скатала остатокъ и крпко стиснувъ руки остановилась передъ дверью передней комнаты. По лицу ея разлился румянецъ, она ршительно растворила дверь, вошла и твердыми шагами направилась въ гвоздю, на которомъ вислъ ключъ отъ дровяного сарая. Бонапарте и тетка Санни сидли тутъ же и все видли.
— Что теб нужно?— спросили они оба.
— Ключъ,— отвчала она, показывая имъ взятый ею ключъ и глядя имъ прямо въ лицо.
— А вы позволите ей взять его?— спросила тетка Сании по голландски.
— Что жь вы ее не остановили?— спросилъ Бонапарте по англійски.
— Что-же вы сами не отняли?— сказала тетка Санни.
И пока они глядя другъ на друга перекорялись такимъ образомъ, Линдель, закусивъ нижнюю губу, взяла ключъ и пошла въ дровяной сарай.
— Вальдо,— сказала она, помогая ему встать и поддерживая его подъ руку,— не всегда-же мы будемъ дтьми. Когда нибудь и на нашей сторон будетъ сила.
И прикоснувшись своими нжными губками къ его обнаженному, истерзанному плечу, она поцловала его. Какое еще утшеніе могла ему дать эта юная душа?

ГЛАВА XIII.
Бонапарте нжничаетъ.

— Вотъ вдь, пятый годъ живу въ этомъ дом, и ни разу не бывала на чердак,— говорила тетка Санни своей наперсниц, готтентотк.— Небось и потолще меня женщины лазятъ по лстницамъ. Мн хочется сейчасъ слазить туда, посмотрть, гд что лежитъ, да прибрать хорошенько. Ну-ка ты, принеси сюда короткую лстницу, да придержи ее снизу.
— А коли вы упадете, вотъ будетъ жалть-то одинъ человкъ!— сказала готтентотка, хитро подмигивая на кисетъ и трубку Бонапарте, лежавшіе на стол.
— Придержи языкъ, негодная,— сказала хозяйка, едва воздерживаясь отъ пріятной улыбки,— ступай лучше, принеси лстницу поскоре.
Въ одномъ углу передней комнаты въ потолк была продлана подъемная дверь на чердакъ, которую никогда не отворяли. Готтентотка мигомъ отперла ее, подставила лстницу въ отверстіе и голландка съ превеликимъ трудомъ и опасностью залзла на чердакъ. Тогда готтентотка отняла лстницу и понесла ее на дворъ: ея мужъ длалъ какія-то починки у большого сарая и ему нужна была лстница. Но подъемная дверь на чердакъ оставалась отворенною.
Тетка Санни нкоторое время походила по чердаку, перебирая старыя овчины и пустыя бутылки, навдалась также и въ мшокъ съ сушеными персиками, которые будто бы такъ понравились Вальдо, потомъ она нашла кадку соленой баранины, стоявшую у самаго отверстія въ потолк, и присла около нея. Ей показалось, что баранина раздлена на слишкомъ крупные куски и вынувъ складной ножикъ она начала рзать ихъ помельче.
— Только положись на прислугу, всегда что-нибудь не такъ сдлаютъ,— ворчала она про себя.— Ну, вотъ дай срокъ, выйду замужъ за Бонапарте, и тогда не очень-то я буду хлопотать изъ-за какой-нибудь баранины! Лишь бы тетка его поскоре умирала отъ водянки.
И она улыбаясь погрузила руку въ разсолъ.
Въ эту минуту въ переднюю комнату вошла ея племянница Трана и слдомъ за ней Бонапарте. Голова его нжно склонялась на бокъ, а губы складывались въ умильную улыбку. Если бы въ эту минуту тетк Санни вздумалось ихъ окликнуть, жизнь Бонапарте Бленкинса потекла бы инымъ путемъ, но случилось такъ, что она промолчала, и ни тотъ, ни другая не замтили отверстія въ потолк.
— Сядьте вотъ тутъ, моя дорогая,— сказалъ Бонапарте, подводя Трану къ широкому креслу ея тетки и придвигая себ другое, въ которое онъ услся какъ можно ближе къ ней.— Вотъ такъ, ноги поставьте на скамейку. Ваша тетка куда-то отлучилась. О, какъ давно я жду этого благопріятнаго момента!
Трана, ни слова не понимавшая по англійски, сла въ кресло и подумала: какіе странные обычаи у этихъ иноземцевъ! Должно быть у нихъ такъ принято, чтобы старые джентльмены садились такъ близко, и чтобы непремнно колнками притиснуть свою даму. Она уже пять дней жила подъ одною кровлей съ Бонапарте, немножко боялась этого старика и ей сильно не нравился его носъ.
— Давно я жду этого момента!— говорилъ Бонапарте:— но какъ нарочно, тнь твоей пожилой родственницы то и дло разлучаетъ насъ. Взгляни на меня твоими глазками, Трана!
Онъ очень хорошо зналъ, что она ни словечка не понимаетъ, но зналъ также и то, что можно затронуть нжную струнку въ сердц двушки одними взглядами, жестами, тономъ своего голоса, а совсмъ не разумностью своихъ рчей. Трана измнилась въ лиц.
— Всю ночь,— ворковалъ Бонапарте,— я провожу безъ сна: все мечтаю о твоемъ ангельскомъ личик. Стремлюсь прижать тебя къ своей груди, раскрываю объятія… гд ты, гд? Ахъ, и нтъ тебя!— говорилъ Бонапарте подтверждая свои слова тлодвиженіями, сначала растопыривъ руки, потомъ прижимая ихъ къ груди.
— Охъ, пожалуйста, ничего я не понимаю, пустите меня,— говорила Трана.
— Да, да,— сказалъ Бонапарте откинувшись на спинку стула, къ ея великому облегченію, и приложивъ руки къ сердцу,— съ тхъ поръ какъ твой аметистовый образъ запечатллся въ моей душ, чего не выстрадалъ я, чего не перечувствовалъ! О, несказанныя муки, раскаленнымъ углемъ жгущія мою пламенную и неповинную грудь!— продолжалъ Бонапарте, снова перегибаясь впередъ всмъ тломъ.
— Ахъ, Господи, какая же я глупая!— подумала между тмъ Трана:— у старика-то, видно, животъ разболлся, а тети Санни дома нтъ, вотъ онъ ко мн и пришелъ за лкарствомъ.
Она добродушно улыбнулась Бонапарте, встала, протиснулась мимо него, пошла въ теткину спальню и тотчасъ вернулась оттуда, неся въ рук пузырекъ съ красною жидкостью.
— Вотъ эти капли отлично помогаютъ отъ живота, моя мамаша всегда ихъ принимаетъ,— сказала она, протягивая ему руку съ пузырькомъ.
Лицо, взиравшее на нихъ черезъ чердачное отверстіе, покрылось багровымъ румянцемъ. Тетка Санни сидла на корточкахъ у самаго края, держа въ рук баранью лопатку. Бонапарте въ эту минуту стоялъ какъ разъ у ея ногъ. Она встала и обими мощными руками обхватила кадку съ солониной.
— О роза пустыни, соловей здшнихъ мстъ, филомела, оглашающая своимъ нжнымъ пніемъ тоску одинокихъ ночей!— восклицалъ Бонапарте, хватая руку, подававшую ему слабительное:— ахъ, не сопротивляйся, стремись какъ подстрленная лань въ объятія того, кто…
Но тутъ потокъ холоднаго разсола, вмст съ бараньими ребрами и лопатками свалившійся ему на голову, прервалъ его страстную рчь. Пораженный и ослпленный Бонапарте пытался сквозь соленую воду, струившуюся по его лицу и висвшую на рсницахъ, разсмотрть, что такое случилось, и тутъ только увидлъ въ потолк уставившееся на него багровое лицо. Съ громкимъ воплемъ онъ пустился въ бгство, но въ ту секунду, какъ онъ выбгалъ вонъ, ловко направленная баранья лопатка шлепнулась объ его спину и навки погубила щегольской черный сюртукъ.
— Лстницу подставь, лстницу! Вотъ я его догоню!— кричала разсвирпвшая голландка, между тмъ какъ Бонапарте Бленкинсъ въ дикомъ ужас летлъ черезъ поля!

* * *

Въ тотъ же день поздно вечеромъ Вадьдо стоялъ на колняхъ на полу своей хижины. Онъ обмывалъ ногу своей собаки, которая накололась на шипъ. Шрамы на его собственной спин зажили дней въ пять и хотя въ движеніяхъ мальчика замчалась еще нкоторая неловкость и медлительность, во всхъ другихъ отношеніяхъ онъ велъ себя какъ обыкновенно.
Молодое горе скоро проходитъ, не оставляя вншнихъ слдовъ. Если надрубить стволъ молодого дерева, зарубка быстро затянется новой корой, но и впослдствіи, когда дерево совсмъ состарится, стоитъ только содрать кору на этомъ мст и увидишь, что шрамъ отъ раны все таки остался. Не все то мертво, что схоронено.
Вальдо примачивалъ теплымъ молокомъ распухшую ногу собаки, и Доссъ лежалъ смирно, съ глазами полными слезъ. Раздался стукъ въ дверь. Въ одну секунду Доссъ насторожилъ уши, приподнялся и тряхнувъ головой сморгнулъ свои слезы.
— Войдите,— сказалъ Вальдо, не отрываясь отъ своего занятія, и дверь начала отворяться медленно, осторожно.
— Добраго вечера Вальдо, дружокъ мой,— сказалъ Бонапарте Бленкинсъ медовымъ голосомъ, не ршаясь просунуть въ дверь ничего кром своего носа.— Какъ поживаешь, голубчикъ?
Доссъ зарычалъ и оскалилъ зубы, пытаясь вскочить, но лапка такъ болла, что онъ взвизгнулъ и снова легъ.
— Вальдо, дорогой мальчикъ, я такъ усталъ!— сказалъ Бонапарте жалобно.
Доссъ опять оскалилъ свои острые блые эубы. Его хозяинъ не оглядываясь продолжалъ свое дло. Бываютъ люди, на которыхъ лучше не глядть. Однако, черезъ нсколько минутъ онъ сказалъ:— войдите.
Бонапарте осторожно переступилъ порогъ и не затворяя за собою двери вошелъ въ пристройку. На стол онъ тотчасъ замтилъ ужинъ, принесенный для Вальдо.
— Ахъ, Вальдо, какъ я голоденъ, весь день ничего не лъ,— сказалъ онъ.
— шьте!— сказалъ Вальдо, помолчавъ и еще ниже наклоняясь къ ног своей собаки.
— Ты вдь не пойдешь, не скажешь ей, что я здсь, дружокъ мой?— говорилъ Бонапарте въ сильной тревог.— Ты слышалъ, какъ она со мной обошлась, Вальдо? Да, она скверно поступила со мною. Ты самъ испытаешь нчто подобное, если когда нибудь будешь разговаривать съ молодой двицей и тебя обольютъ разсоломъ, да еще солониной вымажутъ. Ты посмотри на меня, Вальдо, вдь я теперь совсмъ не похожъ на порядочнаго человка.
Но мальчикъ не обертывался, не отвчалъ, и Бонапарте начиналъ не на шутку трусить.
— Не ходи, голубчикъ, не говори ей, что я тутъ, а?— продолжалъ умолять Бонапарте пискливымъ голосомъ.— Не-то она Богъ знаетъ, что со мной сдлаетъ. А я на тебя такъ надюсь, Вальдо, такъ довряю теб… Вдь я всегда считалъ тебя отличнымъ мальчикомъ, хотя ты, можетъ быть, и не зналъ этого, Вальдо…
— шьте, ничего не скажу,— сказалъ мальчикъ.
Бонапарте умлъ разбирать, когда другіе говорятъ правду.
Онъ тщательно притворилъ дверь и заперъ ее на задвижку, потомъ посмотрлъ, плотно-ли спущена стора на окн, и свъ къ столу усердно принялся уничтожать хлбъ и холодное мясо. Вальдо сидя на полу продолжалъ прикладывать молочныя примочки, а собака благодарно лизала ему руки. Только разъ онъ мелькомъ взглянулъ на столъ и тотчасъ отвернулся.
— Ахъ, я не удивляюсь, что ты не можешь видть меня равнодушно, мой дружокъ!— сказалъ Бонапарте,— такое положеніе хоть кого растрогаетъ до глубины сердца. Разсолъ-то, видишь ли, очень жирный, по этому песокъ пристаетъ къ сукну. Даже волосы,— продолжалъ Бонапарте съ нжностью потрогивая жидкія кудряшки на своемъ затылк,— даже волосы вс свалялись и торчатъ какъ войлокъ, не похоже совсмъ на человческіе волоса,— прибавилъ онъ жалобно.— Я все опасался, какъ-бы она меня не увидла, и потому держался какъ можно ближе къ каменнымъ стнкамъ, а на голов у меня только и былъ красный платокъ, подвязанный подъ подбородокъ. И знаешь, Вальдо, я цлый день прятался подъ берегомъ, въ русл пересохшей рчки, и у меня ворту куска не было, Вальдо, какъ есть — цлый день. И какъ больно она меня ушибла, Вальдо, вотъ въ это мсто…
Онъ долъ послдній кусокъ. Тогда Вальдо всталъ и пошелъ къ двери.
— О, Вальдо, мой дорогой мальчикъ, неужели ты пойдешь и нажалуешься ей!— воскликнулъ Бонапарте, въ смятеніи вставая изъ-за стола.
— Пойду ночевать въ сарай,— сказалъ мальчикъ, уходя вонъ.
— Ахъ, да разв намъ нельзя вмст переночевать, на одной постели? Мста довольно. Ну, пожалуйста, мой милый, останься!
Но Вальдо ушелъ.
— Плетка была такая маленькая, Вальдо,— говорилъ Бонапарте, идя за нимъ по пятамъ,— я и не воображалъ, что ты будешь за это такъ сердиться. Совсмъ, совсмъ маленькая плетка. А персиковъ ты не бралъ, я увренъ въ этомъ. Неужели ты все-таки пойдешь и прзовешь ее? неужели, Вальдо?..
Но мальчикъ шелъ не оборачиваясь.
Бонапарте подождалъ, покуда онъ не скрылся за угломъ сарая и тогда украдкой пошелъ вслдъ за нимъ. Притаившись за сараемъ, онъ сталъ такъ, чтобы видть, если кто пойдетъ изъ большого дома. Онъ былъ увренъ, что Вальдо пошелъ на него жаловаться и звать тетку Санни. Зубы у него стучали и мурашки бгали по спин, пока онъ всматривался въ темную ночь и воображалъ, какъ змя проползетъ и ужалитъ его, и еще какіе нибудь страшные зври придутъ и нападутъ, да еще мертвецы вылзутъ изъ могилъ, и все это можетъ случиться, если ему придется цлую ночь провести въ чистомъ пол. Но прошло боле часа, а ничьихъ шаговъ не было слышно.
Тогда Бонапарте направился обратно въ пристройку. Онъ заперъ дверь извнутри и поперекъ ея придвинулъ столъ для большей безопасности. Доссъ слегка пищалъ, когда боль въ ног становилась слишкомъ чувствительна. Бонапарте далъ ему пинка, чтобы его успокоить и ползъ на кровать. Онъ не тушилъ свчи, боясь привиднія, но измученный горестными приключеніями этого дня, скоро уснулъ очень крпко.
Часа въ четыре утра Вальдо, лежавшій внутри большого фургона, былъ разбуженъ прикосновеніемъ чьей-то руки къ своей голов. Привставъ, онъ увидлъ у одного изъ оконъ Бонапарте, съ зажженной свчею въ рук.
— Я собираюсь въ путь, дорогой мой мальчикъ, покуда еще не встали мои враги, но не хотлъ уйти, не простившись съ тобою,— сказалъ Бонапарте.
Вальдо взглянулъ на него.
— Всегда съ любовью буду вспоминать о теб,— сказалъ Бонапарте,— тамъ твоя старая шляпа осталась, такъ если-бы ты далъ мн ее на память…
— Возьмите,— сказалъ Вальдо.
— Я такъ и думалъ, что ты это скажешь, а потому ужь захватилъ ее съ собою,— сказалъ Бонапарте, напяливая шляпу на голову,— да благословитъ тебя Богъ, дружокъ мой. Не найдется-ли у тебя нсколькихъ шиллинговъ… лишней какой-нибудь мелочи, мн на дорогу?..
— Тамъ есть два шиллинга, въ черепк на пол. Возьмите.
— Да наградить тебя Господь, милое дитя мое!— сказалъ Бонапарте,— да наставитъ Онъ тебя на всхъ путяхъ твоихъ. Дай руку!
Вальдо плотно скрестилъ руки и легъ на дно фургона.
— Прощай, будь здоровъ!— сказалъ Бонапарте,— благословеніе Бога отцовъ моихъ пребудетъ надъ тобою отнын и во вки.
Съ этими словами онъ убралъ изъ окошка свою голову, носъ, свчу и въ сара опять стало темно и тихо.
Черезъ нсколько минутъ мальчикъ, лежа въ фургон, услышалъ осторожные шаги, пробиравшіеся мимо сарая къ большой дорог. Вальдо прислушивался, какъ шаги все удалялись и, наконецъ, совсмъ замерли.
Съ тхъ поръ Бонапарте Бленкинсъ не показывался больше на старой ферм.

КОНЕЦЪ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

Часть вторая.

…’И все это случилось нечаянно, неизвстно для
чего онъ на свт жилъ и трудился. Сколько усилій,
сколько стараній, и все ни къ чему’.

ГЛАВА I.
Времена переходчивы.

Вальдо лежалъ ничкомъ на песк. Три года прошло съ тхъ поръ, какъ онъ громко молился и призывалъ Бога, запертый въ дровяномъ чулан.
Говорятъ, что на томъ свт время не измряется ни мсяцами, ни годами. Но вдь и здсь на земл бываетъ тоже самое. Душевная жизнь управляется своими особыми законами: у ней свои періоды, не занесенные ни въ какіе календари, свои сроки, къ которымъ года и мсяцы непримнимы, но которые также рзко и опредленно отдлены другъ отъ друга, какъ и т времена года, что опредляются вращеніемъ земли вокругъ солнца.
Со стороны глядя, такія раздленія, пожалуй, и незамтны, но каждый изъ насъ, оглянувшись на свое прошлое, озаренное собственнымъ сознаніемъ, ясно можетъ различитъ, что жизнь его раздлена на участки, знаменующіе собою извстное состояніе духа.
На сколько одинъ человкъ отличается отъ другого, на столько же различны между собою и эти душевные періоды. Безъ нихъ не обходится ни одна человческая жизнь, какъ бы ни была она матеріальна, что же касается наиболе духовно-развитыхъ натуръ, то вся ихъ исторія исчерпывается этими періодами. И очень возможно, что инымъ людямъ, заглядывающимъ въ свое прошлое, оно представляется примрно въ такомъ вид.

I.

Изъ тусклой дали младенчества возникаютъ сначала разрозненныя картины, поразительно ярко окрашенныя и неистребимо врзавшіяся въ память. Многія представленія послдующаго времени блекнутъ и стираются, но т младенческіе образы никогда не утрачиваютъ живости своихъ красокъ.
Возникаетъ передъ нами, напримръ, теплый лтній вечеръ, мы сидимъ на порог своего жилища, во рту еще остался вкусъ хлба съ молокомъ, и лучи заходящаго солнца отражаются въ чашк, которую мы держимъ.
Потомъ припоминается темная ночи: просыпаешься съ мыслью, что въ комнат есть кто-то большой и страшный, въ ужас сползаешь со своей кроватки и бжишь къ другой: тутъ плотно прижимаешься къ какому-то взрослому существу, оно утшаетъ тебя и успокоиваегь.
Затмъ ясно представляется намъ то горделивое чувство, съ которымъ мы, сидя высоко на чьемъ-то плеч и обхвативъ кого-то обими рученками за голову, демъ смотрть новорожденныхъ поросятокъ, маленькихъ зврковъ съ тонкими рыльцами и закрученными хвостиками, мы любуемся ими и дивимся, откуда они взялись?
Потомъ идетъ рядъ разрозненныхъ, но сильныхъ ощущеній: восхищеніе отъ запаха и вкуса апельсина, который мы видимъ въ первый разъ въ жизни, печаль, заставляющую насъ надуть губы и хныкать, по поводу того, что капли росы, которую мы хотли собрать, никакъ не даются въ руки и только смачиваютъ намъ пальцы, и наше горе, и отчаянныя горькія слезы въ тотъ разъ, какъ зайдя за ограду крааля, мы потеряли изъ глазъ свой домъ и вообразили, что никогда больше не увидимъ его.
И вотъ, наконецъ, картина ясне и ярче другихъ выступающая на фон позабытаго младенчества.
Была сильная грозае вся земля, насколько хватаетъ взоръ, густо усыпана блымъ градомъ, облака разсялись и небеса сіяютъ вверху глубокой синевой, далеко, далеко надъ блой землей показалась широкая радуга. Мы стоимъ на подоконник, доставая головой только до третьяго стекла, ощущаемъ прелесть свжаго втра, дующаго извн, и мало по малу на насъ находитъ странное, тоскливое чувство, какой-то неопредленный и стремительный порывъ. Мы смотримъ на поблвшую землю, на радугу, на синее небо, смотримъ и жадно томительно чего-то желаемъ. Мы плачемъ такъ горько, какъ будто сердце хочетъ разорваться. Кто-то беретъ насъ съ подоконника, спрашиваетъ ‘объ чемъ?’ Но мы и сами не знаемъ о чемъ, и вскор бжимъ опять играть въ свои игрушки.
Такъ проходитъ первый періодъ.

II.

Но вотъ картины становятся мене отрывочны. Вещественный міръ все еще преобладаетъ, но духовный и умственный постепенно вступаютъ въ свои права.
Когда по ночамъ темно и страшно, мы зажмуриваемся и произносимъ молитвы. Крпко надавивъ пальцами на глаза, мы видимъ темныя и свтовыя пятна, которыя быстро вращаются и смняютъ другъ друга, и мы знаемъ, что это головки и крылья ангеловъ-хранителей, присланныхъ съ небесъ оберегать насъ, и вотъ мы видимъ, какъ они летаютъ вокругъ кроватки. Эта мысль очень утшительна.
Днемъ насъ учатъ читать и мы никакъ не можемъ взять въ толкъ, почему изъ буквъ выходятъ слова, и отчего если написано пе-эсъ-а-эль-о-эмъ-эръ — то произносятъ п_с_а_л_о_м_ъ. Намъ говорятъ, что такъ ужь нужно и нечего объ этомъ разсуждать, но мы не удовлетворяемся и ученье намъ совсмъ не нравится, гораздо веселе строить домики изъ камней: тутъ по крайней мр разставляешь камешки какъ хочешь и самъ знаешь для чего.
Но у насъ бываютъ и другія радости, доставляющія намъ гораздо больше удовольствія, нежели постройка домиковъ.
Какимъ восторгомъ переполняется наше сердце, когда бродя по красному песку мы вдругъ находимъ одинъ изъ тхъ блыхъ восковыхъ цвточковъ, которые покоятся на пар своихъ распластанныхъ зеленыхъ листовъ. Сначала мы не смемъ до нихъ дотронуться, но насъ какъ будто что-то подталкиваетъ сорвать цвтовъ: мы его срываемъ и нюхаемъ безъ конца, такъ что наслажденіе переходитъ почти въ страданіе, потомъ срываемъ зеленые листья и осторожно расщипавъ ихъ на мелкія волокна любуемся шелковистыми нитями, составляющими ихъ ткань.
За курганомъ ростутъ небольшіе блдно-зеленые кустики съ мохнатыми листьями. Но мы сами еще такъ малы, что и эти кустики выше насъ. Мы сидимъ подъ ихъ тнью, цлуемъ ихъ, думаемъ, что и они отвчаютъ на наши ласки и считаемъ, что они тоже живые.
И вотъ однажды, сидя среди кустовъ и глядя то на голубое небо, то на свои собственныя толстыя дтскія ноги, мы внезапно поражаемся вопросомъ: а что же я такое? или к_т_о я? Мы пытаемся углубиться въ свое существо, познать себя, но это не удается. Страхъ нападаетъ на насъ, мы вскакиваемъ и что есть силы бжимъ домой. Мы совершенно не можемъ опредлить, чего мы испугались. Но съ этихъ поръ ‘самосознаніе’ никогда уже не покидаетъ насъ.

III.

Настаетъ другой періодъ. Намъ минуло семь лтъ, мы выучились читать и читаемъ Библію. Больше всего нравится намъ исторія Иліи въ пещер горы Хорива и бесдующій съ нимъ тихій голосъ.
Въ одинъ достопамятный день, сидя на курган и читая священную книгу, мы нападаемъ на пятую главу отъ Матея и прочитываемъ ее отъ начала до конца. Для насъ это цлое неожиданное сокровище. Засунувъ Библію подъ мышку, мы со всхъ ногъ бжимъ домой. У насъ тамъ не знаютъ, что грхъ отнимать разъ отданную вещь, что грхъ судиться съ ближнимъ, грхъ… Едва переводя духъ мы ввергаемся въ комнату и сообщаемъ свое открытіе: есть такая глаза, въ которой вотъ что говорится, и еще вотъ что, а они и не гнали! Но старшіе, умные люди отвчаютъ намъ, что все это имъ давно извстно и ничего особеннаго не видятъ въ нашей находк. Для насъ же это цлое откровеніе. Вс десять заповдей мы тоже знаемъ и довольно наслушались о нихъ, но он не производятъ на насъ никакого впечатлнія, между тмъ какъ евангельское ученіе прожигаетъ намъ всю душу. Начинаются подвиги добровольнаго самоотреченія. Намъ ужасно нравится телжка, которую мы сами смастерили: подаримъ же ее негритянскимъ дтямъ. Ребятишки швыряютъ въ насъ пригоршнями песку, а мы въ нихъ не швыряемъ, сидимъ смирно и ощущаемъ отъ этого несказанное счастіе. За завтракомъ мы беремъ себ тарелку съ трещиной, а изъ лепешекъ выбираемъ ту, которая пригорла. Мы вопимъ свои карманныя деньги и когда наберется три пенса, покупаемъ на нихъ табаку и даримъ той самой готтентотк, которая насъ всегда ругаетъ. Словомъ, цлый день мы предаемся неумренной добродтели, а по ночамъ занимаемся религіозными вопросами. Даже въ тикань часовъ намъ слышатся слова: вчность, вчность! Адъ адъ! А тишина говоритъ намъ о Бог и о будущей жизни.
Иногда, впрочемъ, намъ слышатся и непріятные вопросы, задаваемые какимъ-то хитрымъ существомъ, какъ будто сидящимъ у насъ за спиною. Впослдствіи мы съ нимъ вступаемъ въ ближайшее знакомство, но теперь пока еще пристаемъ съ его вопросами въ старшимъ и отъ нихъ получаемъ отвты и разъясненія, которые насъ до нкоторой степени удовлетворяютъ. Старшіе вдь умные люди, и они говорятъ намъ, что Богъ по благости своей создалъ адъ, что Онъ изъ любви къ людямъ ссылаетъ ихъ туда, да притомъ иначе и невозможно. А такъ какъ съ нашей точки зрнія вс ‘большіе’ должны быть очень премудры, то мы и вримъ имъ на слово… боле или мене.

IV.

Наступаетъ новый періодъ: онъ характеризуется главнымъ образомъ тмъ, что помянутые затруднительные вопросы слышатся все громче и настоятельне. Мы обращаемся съ ними къ старшимъ, намъ отвчаютъ, но мы больше не удовлетворяемся.
И вотъ между нами и милымъ фактическимъ міромъ встаетъ новый, духовный міръ: сначала онъ еще слабо проступаетъ то тамъ, то сямъ, но вскор совсмъ заволакиваетъ и омрачаетъ наше бытіе. Теперь намъ не до цвтовъ! Что такое цвты? Горючій матеріалъ, ожидающій великаго всесожженія. Мы глядимъ на стны дома, на знакомыя ограды овечьихъ вагоновъ, обдаваемыя веселыми лучами солнца, глядимъ — и ничего не видимъ. Но чудится намъ колоссальный, блоснжный престолъ и Богъ, на Немъ возсдающій. Вокругъ Него неисчислимыя толпы небожителей, и тысячи тысячъ милліоновъ ангеловъ съ златострунными арфами, поющихъ и славословящихъ. О, какъ блы ихъ ризы, омытыя кровью Агнца! А пснь все ростетъ, расширяется, потрясая сводъ небесный своею неизреченною сладостью. Лишь по временамъ, когда мелодія затихаетъ, замирая на низкихъ тонахъ, намъ слышатся вопли и стоны осужденныхъ, страждущихъ въ преисподней. И дрожь пробираетъ насъ, даромъ что горячее солнце сіяетъ надъ нами.
‘Мука вчная’,— говорить Джерими Тэйлеръ, проповди котораго отецъ читаетъ намъ вслухъ на сонъ грядущій,— ‘Мука вчная подразумваетъ столько же физическихъ мученій, сколько есть въ человческомъ тл суставовъ, жилъ, мышцъ и т. п., и происходитъ она отъ всепроникающаго лютаго пламени, въ сравненіи съ которымъ нашъ временный огонь есть нчто въ род слабаго рисунка. И какое же сравненіе, горть хотя бы сотню лтъ, или же безпрерывно оставаться въ адскомъ пламени во вки вчные, покуда длится могущество Божіе!’
И мы вдругъ, среди благо дня, припоминаемъ эту проповдь. Кто-то проходя мимо спрашиваетъ, съ чего мы такъ задумчивы и такъ печально качаемъ головой. Да, вдь никому не видно того, что мы видимъ!
‘Въ семъ мір горя и тревогъ
Проводимъ мы недолгій срокъ,
Но мы не знаемъ, рай насъ ждетъ,
Иль адскій пламень насъ сожжетъ’…
Такъ говорится въ вселенскомъ гимн, который мы поемъ каждый вечеръ. Посл этого не все-ли равно, въ самомъ дл, что насъ окружаетъ: что намъ за дло до солнца, до стнъ, до людей, до овецъ?
‘То, что мы видимъ — временное, только невидимое вчно’. Стало быть оно-то и есть для насъ самое главное.
Мы постоянно носимъ съ собой за пазухой Библію. Ея содержаніемъ мы питаемся и цлыя страницы заучиваемъ наизусть. И сколько слезъ проливаемъ мы при этомъ! Потому что днемъ и ночью, утромъ и вечеромъ, въ пол и дома, сатана не отстаетъ отъ насъ. Онъ представляется намъ совершенно какъ живой человкъ: съ мдно-краснымъ лицомъ, голову держитъ немного на бокъ, лобъ сморщенный, и все задаетъ вопросы. Охъ, легче бы переносить три тяжкія болзни нежели его присутствіе. Онъ никогда не умолкаетъ и преслдуетъ насъ неумолимо. Хотя бы ваше сердце истекало кровью, онъ все будетъ нашептывать свои вопросы. Мы еще совсмъ малыя дти, а онъ тихонько подкрадется и говоритъ: ‘Неужели Богъ отъ благости своей создалъ геенну огненную? Разв добро — такъ устроить, чтобы никому не было спасенія, иначе какъ если Іисусъ Христосъ положитъ за насъ жизнь свою?’
И отойдетъ, предоставляя намъ корчиться отъ муки надъ этими вопросами. Но онъ не надолго ушелъ, вотъ ужь онъ опять тутъ, и спрашиваетъ:
— А ты Его любишь?— и подождавъ немного повторяетъ:
— Любишь-ли ты Его? Вдь если не любишь, то нтъ теб спасенія.
Мы отвчаемъ, что стараемся, по мр силъ…
— А на дл-то, любишь-ли?— И опять отойдетъ на минуту.
Что ему за дло, что мы съ ума сходимъ отъ ужаса, сознавая свою грховность: онъ все пристаетъ со своими вопросами, и ему все равно, что ни спрашивать. Намъ хочется съ кмъ-нибудь подлиться своимъ горемъ, кому-нибудь разсказать. Мы еще не знаемъ, что чаша страданій такъ ужъ устроена, что единовременно можетъ изъ нея пить только одинъ человкъ и что для каждаго человка приспособлена своя особая чаша.
Ее вотъ, наконецъ, собравшись съ духомъ, мы повдали свое горе. Мудрая голова выразительно качается и намъ торжественно говорятъ, что это грхъ, большой грхъ: такихъ мыслей никогда не слдуетъ имть, Богъ добрый, очень добрый, а мы злые, очень злые. Вотъ и все утшеніе, какого мы добились. Грхъ? О, Господи! Да разв мы сами этого не знаемъ? Что же, какъ не жестокое сознаніе своей великой грховности изсушаетъ наше юное сердце, наполняя его пескомъ и превращая нашу жизнь въ какой-то пыльный грибъ?
Мы злые, и это мы знаемъ, и чувствуемъ, что недостойны ни жить, ни умереть, недостойны пресмыкаться по земл Богомъ созданной, имть общеніе съ врующими, Его людьми. Для того, кто ненавидитъ своего Создателя, только и есть одно пригодное мсто — адъ, а туда намъ не хочется. Иныхъ утшеній старшіе намъ не предлагаютъ.
Въ другой разъ, когда мы пытаемся искать сочувствія у существа боле къ намъ подходящаго по лтамъ, большіе глаза вперяются на насъ съ удивленіемъ и хорошенькія губки произносятъ:
— Коли теб такъ тяжело думать объ этихъ вещахъ, ты брось это и думай о чемъ нибудь другомъ. А то позабудь.
Позабудь!.. Отвернувшись мы съеживаемся и замыкаемся въ своемъ внутреннемъ мірк. Позабудь… думай о чемъ нибудь другомъ… О, Господи! Какъ же они не понимаютъ, что этотъ нашъ земной вещественный міръ не боле какъ паръ, туманъ, сквозь щели котораго отовсюду глядитъ на насъ страшный духъ Господній? И замкнувшись въ себ мы стараемся держаться какъ можно дальше отъ людей.
Въ одну ясную лунную ночь мы стоимъ на колняхъ на подоконник, все въ дом давно спитъ, а мы стоимъ на колняхъ и читаемъ при лунномъ свт. Передъ нами глава изъ Книги Пророковъ, повствующая о томъ, какъ избранный Богомъ народъ будетъ вынесенъ на плечахъ язычниковъ. Сатан кажется не къ чему прицпиться и на этотъ разъ могъ-бы онъ оставить насъ въ поко. Но нтъ, вотъ онъ подошелъ и шепчетъ:
— А это разв справедливо, что только одинъ народъ у Бога любимый? Онъ всхъ равно создалъ, отчего-же не вс одинаково ему дороги?
Что можемъ мы отвтить на это? До той минуты мы чувствовали себя такими добренькими, все шло хорошо, и вдругъ… Положивъ голову на Библію, мы орошаемъ ее слезами, крпко сжавъ руки надъ головой, мы молимся, молимся стиснувъ зубы. О, если бы изъ того духовнаго міра, который такъ тсно и безмолвно окружаетъ насъ, раздалось хоть одно слово, одинъ руководящій намёкъ! Но нтъ, мы одни съ сатаною, а Богъ ничего не нашептываетъ намъ. Мы схватываемъ Библію, вертимся съ нею и говоримъ себ задыхаясь:
— Загадаю, и пусть это будетъ намъ отвтомъ отъ Господа: примемъ это за Его собственный голосъ.
Намъ такъ страстно хочется получить хоть какой нибудь знакъ изъ глубины неумолимаго безмолвія!
Раскрывъ книгу наугадъ, мы кладемъ палецъ на страницу склонившись надъ ней читаемъ при свт луны. Богъ отвтилъ намъ… Мы трепещемъ. ты ‘Четырнадцать лтъ спустя я снова отправился въ Іерусалимъ съ Варнавою, и Тита взялъ съ собою.’
Наше воображеніе ухватывается за эти строки: мы всячески ихъ обдумываемъ, переворачиваемъ, пытаясь найти въ нихъ аллегорическій смыслъ. Четырнадцать лтъ… это значитъ четырнадцать мсяцевъ, я — это Павелъ, а сатана — это Варнава, а Титъ, это… И вдругъ мы проникаемся глубочайшимъ отвращеніемъ къ своему гаданью: къ чему вся эта ложь, къ чему такое лицемріе, зачмъ себя обманывать? Что намъ за дло до Павла, до Іерусалима? Кто такіе Варнава и Титъ? Мы ихъ не знаемъ совсмъ. И не помня себя мы хватаемъ Библію и изо-всхъ силъ швыряемъ ее въ дальній уголъ комнаты. Потомъ мы снова кладемъ голову на подоконникъ и горько плачемъ.
Есть-ли на свт слезы тяжеле тхъ, что проливаетъ юность и невдніе? Кажется, что не слезами плачешь, а кровью, тяжелыми каплями истекающими изъ-подъ вкъ. Ничто не можетъ сравниться съ этими слезами. Наконецъ, мы ослабли отъ слезъ и затихли, прислонившись головой къ косяку. Случайно мы задваемъ за деревянную планку, которая придерживаетъ въ оконной рам разбитое стекло: планка отскочила и стекло выпало. Въ наболвшее, заплаканное лицо повяло вдругъ ночною прохладой. Мы поднимаемъ голову и опухшими глазами созерцаемъ тишину вншняго міра, между тмъ какъ свжій ночной втеръ ласково обвваетъ насъ, будто нжное дуновеніе изъ устъ самого божества. Глубокій миръ нисходитъ въ душу, тихая спокойная радость, и слезы потекли тихія, легкія. О, неизреченная благодать! Наконецъ-то мы нашли ее! ‘Миръ съ Богомъ. Чувство освобожденія отъ грховъ’. Нтъ боле сомнній, вотъ онъ, голосъ божій въ душ нашей, мы преисполнены святого духа. Мы его чувствуемъ, чувствуемъ! О, Господи Іисусе, чрезъ Тебя намъ эта дивная радость! Прижавъ руки къ груди, мы смотримъ на небо, упоенные благодарностью и обожаніемъ. Все наше существо проникается блаженствомъ.
‘Миръ съ Богомъ. Чувство освобожденія отъ грховъ.’ Это выдумали методисты, а міръ насмшливо выпятивъ губы проходитъ мимо и съ улыбкою пренебреженія говоритъ: лицемры!
На свт гораздо больше глупцовъ и гораздо меньше лицемровъ, чмъ вообще принято думать. Настоящій лицемръ такая-же рдкость, какъ ледники подъ тропиками, а глупыхъ людей также много, какъ желтыхъ курослповъ весной у болота: куда ни обернись, они всюду попадаются подъ ноги. И самъ-то боишься посмотрться въ воду, чтобы не увидть въ ней отраженія глупца.
Нтъ такой избитой, обветшалой фразы, которая въ свое время не имла бы вполн живого смысла, и каждая изъ нихъ знаменуетъ собою дйствительное душевное или физическое состояніе, чрезъ которое проходили люди.
Посл долгихъ часовъ и ночей, проведенныхъ въ ужас и въ безумной жажд умилостивить страшныя силы небесныя, посл того, какъ каждый нервъ былъ напряженъ до послдней степени и все тло мучительно содрогалось, природа не выдержала такой усиленной работы и натянутыя струны лопаются. Измученные, мы падаемъ на землю и вдругъ ощущаемъ восхитительное успокоеніе, овладвающее всмъ существомъ нашимъ.
‘Я уничтожилъ, какъ дымъ, грхи твои, какъ тучу разсялъ твои прегршенія и на вки изгладилъ ихъ изъ памяти.’
И тихій, сладкій восторгъ исторгаетъ у насъ новыя слезы.
Не многимъ удается испытать это, хотя многіе воображаютъ, что испытываютъ и даже пускаются на этотъ счетъ въ лживыя росказни. Вообще полагаютъ, что слова ‘Миръ съ Богомъ, чувство освобожденія отъ грховъ’ выражаютъ извстную реакцію тла и духа. Но это несправедливо и ихъ испытываетъ только тотъ, кто дйствительно прошелъ черезъ все предыдущее.
А мы въ ту лунную ночь, лежа головой на подоконник, шептали:
— Боже мой! Какое счастье, какое блаженство! Господи, отнын я навсегда дитя Твое. Благодарю Тебя, Господи!— И незамтно, крпко засыпаемъ.
На утро мы цлуемъ Библію. Мы теперь божьи дти. Уходимъ на работу и проводимъ счастливо весь день, даже всю ночь. Но на слдующій день уже все не то, намъ какъ-то не по себ, а ночью приходить сатана и вопрошаетъ:
— Гд-же твой Святой Духъ?
И мы не знаемъ что сказать.
И такъ опять идетъ время, мсяцы проходятъ, зима смняетъ лто, и наша жизнь протекаетъ по прежнему: читаемъ, молимся, плачемъ, опять молимся. Намъ говорятъ, что мы совсмъ одурли. И это правда, мы сами это чувствуемъ. Мы позабываемъ даже таблицу умноженія, которую такъ старательно выучили. Вещественный міръ отступаетъ отъ насъ все дальше и дальше. По истин мы не возлюбили міра и всхъ длъ его. Горе преслдуетъ насъ даже во сн. Просыпаясь среди ночи мы или сидимъ на постели и горько плачемъ, или очутимся на двор, совсмъ одтые, сами не помнимъ какъ это случилось и бродимъ взадъ и впередъ при лунномъ свт, ломая себ руки. Такъ проходятъ еще года два — по человческому лтосчисленію.

V.

Наступаетъ опять новый періодъ.
Намъ представлялось три выхода изъ невозможнаго положенія: сойти съ ума, умереть или заснуть.
Мы избираемъ послднее, правильне сказать, что сама природа длаетъ за насъ этотъ выборъ.
Все въ мір ищетъ успокоенія во сн: зври, птицы, даже цвты смыкаютъ глаза, даже рки зимою останавливаютъ свое теченіе, они отдыхаютъ, отчего-бы и человческому уму не искать такого-же отдыха? И вотъ вопрошающій демонъ тоже засыпаетъ и пока мы спимъ, грезится намъ прелестный сонъ.
Если перебрать вс сны, которые грезятся людямъ, и тогда не найти сновиднія лучше нашего. А намъ вотъ что приснилось:
Въ центр всего міра обитаетъ Могучее Сердце, создавшее все въ мір и потому любящее свои созданія. Призвавъ ихъ въ жизни, оно бьется живйшею любовью къ нимъ: нтъ смерти для его возлюбленныхъ наскомыхъ, нтъ ада для возлюбленныхъ человковъ, нтъ огненной геенны для міра, все его, его любимое, имъ самимъ сотворенное. Въ конц концовъ все придетъ въ совершенству, и все будетъ отлично. Не спрашивайте какъ мы примряемъ свой сонъ съ окружающими фактами, въ томъ-то и прелесть сна, что онъ фактовъ знать не хочетъ, либо создаетъ свои собственные. Довольно и того, что по милости этого сна намъ посчастливилось не сойти съ ума. Чего-же больше?
Но главная его прелесть не въ томъ. Когда любовь Могучаго Сердца усилилась до крайнихъ предловъ выраженія, она нашла себ исходъ въ сладчайшемъ цвтк небесномъ, въ появленіи Богочеловка.
Іисусъ Христосъ нашихъ грезъ! Какъ мы Тебя любили! Въ Писаніи не сказано и въ половину того, что мы сами о Теб знали. Твои милосердныя руки крпко держали насъ за руки, Твой кроткій голосъ постоянно говорилъ: ‘Я здсь, мой любимый, здсь, близко въ теб, обними меня и держись за меня’.
Въ т дни Онъ повсюду былъ съ нами. Когда усталый ягненокъ отставалъ отъ нашего стада и съ трудомъ волочилъ ноги, мы брали его на руки, прижимали его голову въ своей щек и нжно несли его домой. Вдь это Его овечка! Все равно, что Самъ онъ попалъ къ намъ на руки.
Когда пьяный кафръ валялся у дороги и солнце припекало его, мы прикрывали его голову простыней, устраивали надъ нимъ шатеръ изъ зеленаго молочайника. Вдь это Его кафръ, какъ же можно допустить, чтобы солнце его безпокоило?
По вечерамъ, когда тучи разступаются какъ врата и багряные лучи ихъ окрашиваютъ, мы плачемъ отъ умиленія, ибо чрезъ такія врата вступитъ Онъ во слав Своей и наши руки, тоскующія по Немъ, обнимутъ Его, и мы воочію увидимъ и чудные волосы, и дивные глаза нашего Бога. ‘Отверзайтесь, врата, поднимайтесь вчныя двери и пропустите Царя нашего грядущаго во слав своей!’
Въ красныхъ цвтахъ, даже въ мелкихъ цвточкахъ намъ чудятся глаза Его и Онъ ими на насъ смотритъ. Мы ихъ цлуемъ и преклонивъ колни въ пустын радуемся на нихъ. И вся пустыня радуется съ нами, одинокая равнина расцвтаетъ какъ роза.
Если случается, что въ такія минуты умиленія и блаженныхъ слезъ бдный полумертвый дьяволъ приподниметъ голову и раскроетъ свои сонные глаза, мы только смемся надъ нимъ. Не до него намъ теперь!
— А что, если все-таки существуетъ геенна-то огненная!— бормочетъ онъ: — Коли окажется, что Богъ-то жестокъ? Или вовсе нтъ никакого Бога? Коли все это ты только воображаешь себ? Что если.
Но мы только смемся надъ нимъ. Когда человкъ сидитъ на припек и грется на солнц, попробуйте потребовать у него доказательствъ существованія солнца. Вдь онъ его чувствуетъ, чего же больше? Такъ и мы чувствуемъ и больше намъ ничего не надо. Къ чему намъ доказывать существованіе Бога, когда мы его такъ живо чувствуемъ?
Мы не потому вримъ въ Бога, что [Библія учитъ насъ этому. Но мы потому вримъ въ Библію, что Онъ говоритъ о ней. А Его мы чувствуемъ, чувствуемъ, да и все тутъ. Бдный дьяволъ, до половины затонувшій въ болот, лниво бормочетъ:
— А ну, какъ придетъ такой день, когда ты перестанешь Его чувствовать?
Мы смемся и кричимъ на него:— никогда, никогда не будетъ такого дня!— И бдный сатана поджавъ хвостъ снова засыпаетъ. Что подлаешь противъ многократно-повторяемаго, энергически выраженнаго увренія? Одно время можетъ отдлить правду отъ лжи. И мы продолжаемъ грезить.
Какъ-то разъ отецъ взялъ насъ съ собою въ городъ и повелъ въ церковь. Мимо насъ идутъ горожанки въ шумящихъ шелковыхъ платьяхъ, горожане въ блестящихъ суконныхъ парахъ, они усаживаются на скамьи и сквозь высокія окна солнце освщаетъ искусственные цвты на женскихъ шляпкахъ. Мы испытываемъ такое же непріятное чувство, какое на насъ находитъ въ магазин, когда тамъ вс приказчики щегольски одты. Мы сожалемъ, что отецъ взялъ насъ съ собою въ городъ и желали бы поскоре опять очутиться въ своей пустын. Но вотъ на кафедру входитъ пасторъ и начинается проповдь. Текстомъ онъ избираетъ изреченіе: ‘Кто не вруетъ, тотъ будетъ проклятъ’.
Какъ разъ наканун случилось, что писарь мстнаго суда, извстный безбожникъ, умеръ среди улицы, пораженный молніей.
Пасторъ не называетъ его по имени и пускается въ разсужденія какъ бы отвлеченныя, однако упоминаетъ о ‘десниц Божіей, покаравшей одного изъ насъ’. Онъ разсказываетъ, что когда громовая стрла упала и поразила человка, душа его, лишившаяся своей земной оболочки, обнаженная и трепещущая полетла въ горніе чертоги и припала къ подножію престола Божія, какъ Господь Всемогущій, бытіе Коего она отрицала, излилъ на нее потоки своего гнва и какъ она въ ужас полетла въ преисподнюю, въ царство вчнаго мрака.
Слушая все это, мы не можемъ оставаться покойны: кровь бросается намъ въ голову и намъ хочется закричать: — Онъ лжетъ, онъ все вретъ, неправду говоритъ этотъ проповдникъ! Неужели никто не остановитъ его! Неужели никто изъ присутствующихъ не слыхалъ, не знаетъ, что бдная темная душа наша, навки закрывая глаза въ здшней жизни, раскрываетъ ихъ снова въ тихомъ сіяніи небесъ, что тамъ, гд Господь обитаетъ, нтъ мста гнву и проклятіямъ, что разъ приблизившись къ подножію престола Божія душа обртаетъ вчный миръ, подобный тихой прохлад ранняго утра. Когда душа этого безбожника въ изумленіи и страх явилась передъ престоломъ всевышняго, Богъ склонился надъ нею и сказалъ:— ‘Дитя мое, я здсь, Я, котораго ты не зналъ, въ котораго ты не врилъ, вотъ Я здсь. Это Я послалъ за тобою молнію и призвалъ тебя въ Себ. Ибо здсь Я’.
Тогда бдная душа обратилась въ свту и вс ея немощи и печали навки ее покинули.
Неужели они не слыхивали, не знаютъ, Кто управляетъ міромъ?
‘Лишь на малое время отвратилъ Я отъ тебя лицо Свое, но вотъ Милосердіе Мое сжалилось надъ тобою и Я навки простру на тебя благость свою’, сказалъ Господь, твой Искупитель.
Мы возбужденно сидимъ и бормочемъ все это себ подъ носъ, покуда насъ не дергаютъ за рукавъ и не напоминаютъ намъ, что въ церкви надо вести себя пристойно. Но мы ничего не видимъ и не слышимъ, занятые собственными мыслями.
Настала минута всеобщей молитвы. Шестьсотъ душъ единовременно должны устремить свои помыслы въ источнику вчнаго свта.
За нами сидятъ дв красивыя дамы и одна изъ нихъ протягиваетъ другой свой флаконъ съ благовоннымъ спиртомъ. Въ ту же минуту нарядная мамаша оправляетъ платье на своей дочк. Рядомъ съ нею молодая дама роняетъ носовой платокъ, господинъ подымаетъ его и подаетъ ей, она краснетъ. На хорахъ пвицы перебираютъ свои ноты и тихо шурша страницами готовятся исполнять слдующій номеръ какъ только кончится молитва. Можно подумать, что пніе занимаетъ ихъ несравненно больше, чмъ мысли объ Отц небесномъ. О, неужели не лучше было бы, не боле достойно Его величія, просто сидть одному у насъ на равнин и цловать красный цвтокъ, который Онъ создалъ? Разв это не насмшка?.. Но тутъ намъ припоминается вопросъ: ‘Что ты тутъ длаешь Илія?’ Мы судимъ другихъ, а мы разв лучше ихъ? Скоре хуже. Разв скажемъ въ свое оправданіе, что мы еще дти и насъ насильно сюда привели… Но нтъ, никто не иметъ права становиться между Богомъ и душою, имъ же данною. Зачмъ мы пришли въ это мсто, гд что ни слово, то ложь произносится на нашего всеобщаго Отца? Ужасъ охватываетъ насъ и мы бжимъ вонъ изъ храма. Стоя на улиц, мы топаемъ о мостовую и въ своей дтской душ даемъ клятву никогда не ходить въ т мста, куда люди собираются сообща читать молитвы и распвать гимны. Дома насъ потомъ приводятъ въ допросу, спрашиваютъ, съ чего мы вдругъ ушли изъ церкви.
Какъ объяснить это? Мы стоимъ и молчимъ. Къ вамъ продолжаютъ приставать и мы, наконецъ, пробуемъ растолковать, что съ нами произошло. Но на вс наши рчи старшіе только укоризненно качаютъ головами и объявляютъ что нельзя думать будто не хорошо посщать храмъ божій, что это все пустыя выдумки, лнность или капризъ. Пора бы намъ серьезно подумать о своей душ, пора любить ходить въ церковь. Гршно, очень гршно то, что мы сказали. Ай, какой злой мальчикъ! И вотъ мы убгаемъ прочь и наедин съ своей гршной душою разражаемся слезами. Что же это, неужели всегда такъ будетъ? Что ни длай, что ни чувствуй, ненавидишь ли, и сомнваешься, или вришь и любишь, наши домашніе, ближайшіе наши друзья и родные только и говорятъ, что мы злые и гршные.
Мы еще не знаемъ въ то время, что для души, жаждущей правды, горьше всего то, что нельзя скрыть отъ постороннихъ глазъ своихъ стараній и поисковъ: рано или поздно наши сокровеннйшія мысли проскакиваютъ невольно, он неминуемо облекаются въ извстныя формы и становятся между нами и тми, кого мы любимъ. Ничто на свт не дается даромъ, а за истину мы платимъ всего дороже: нердко приходится изъ-за нея лишаться любви и сочувствія своихъ ближнихъ. Говорятъ, что путь къ слав усыпанъ терніями, за то на пути къ истин почти на каждомъ шагу топчешь свое собственное сердце.

VI.

Затмъ наступаетъ новый періодъ — періодъ пробужденія: короткій, рзкій и непріятный, какъ часто бываетъ въ тотъ моментъ, когда просыпаешься.
Сны и грезы только тогда и возможны, когда никто и ничто не мшаетъ спать.
И вотъ жизнь захватываетъ насъ въ лапы, поднимаетъ на воздухъ, немилосердно трясетъ, такъ что того и гляди отвалится голова, потомъ грубо кидаетъ на землю и мы, очнувшись избитые, искалченные, широко-раскрытыми глазами взираемъ на міръ.
Во дни блаженныхъ сновидній мы поршили, что ‘Несправедливость и Зло только кажущіяся явленія, страданія также призрачны, одинъ Богъ нашъ поистин существуетъ и Онъ есть Любовь’.
Но теперь сама жизнь хватаетъ насъ за шиворотъ и показываетъ намъ нкоторые виды, какъ напримръ: свжія могилы, надъ которыми скоро ужь крутится и нагромождается красный песокъ, глаза человка, котораго мы любимъ, подаемые червями, злыхъ и порочныхъ людей преуспвающими на свт, и мало-ли еще какихъ страшныхъ загадокъ и путаницы, то есть именно того, что называется жизнью, и насъ спрашиваютъ: что ты объ этомъ думаешь? Мы бы и хотли отвтить ‘Ничего!’ — да не смемъ.
Слишкомъ ужь все это реально и слишкомъ для насъ чувствительно. Но мы озираемся вокругъ и ощупью ищемъ того, другого, что еще такъ недавно мы считали своимъ.
Темною ночью, въ дровяномъ чулан мы взываемъ къ прекрасному Богу своихъ грезъ:— О, допусти меня въ Себ, возьми меня и дай прильнуть головой въ ногамъ Твоимъ! Не повидай меня въ этотъ горькій часъ моей скорби!
Но Онъ не приходитъ, Онъ ушелъ прочь. А старый вопрошающій сатана тутъ какъ тутъ.
Рано или поздно должно было наступить пробужденіе. Воображеніе не можетъ же вчно торжествовать надъ дйствительностью и то, чего хочется, еще не есть правда. Надо было проснуться. Правда, разбудили насъ нсколько рзво, но что длать! Это было необходимо и вотъ мы окончательно очнулись отъ сновидній.

VII.

Начинается новая жизнь, новое время, холодное и суровое, какъ вершина какого нибудь ледника, на которую попалъ-бы человкъ и только и видлъ вокругъ себя одни льды да снговыя громады. Прежняя жизнь кажется ему теперь сплошнымъ горячешнымъ бредомъ, длиннымъ рядомъ фантастическихъ грезъ. Зато въ новой жизни ему очень холодно.
Бога нтъ больше. Прежде было ихъ два: древній, изстари перешедшій къ намъ отъ предковъ и который намъ никогда не нравился, и новйшій, котораго мы сами создали и любили, но онъ улетлъ отъ насъ и мы теперь убдились, что это была лишь тнь нашего собственнаго, высшаго идеала, которую мы возвели на престолъ и внчали на царство. Бога у насъ нтъ больше.
‘И сказалъ безумецъ въ сердц своемъ: нтъ Бога’. Это можетъ быть и такъ, но вдь все, что было высказано и написано на этомъ свт, исходило большею частію отъ безумцевъ.
Врне было бы сказать, что тотъ безумецъ, кто сталъ-бы утверждать, что ни одинъ человкъ въ сердц своемъ не отрицалъ Бога.
Сколько тысячъ разъ человческія сердца отрицали Его, съ глубокою горестью и съ искреннимъ стремленіемъ увровать.
Мы больше не рыдаемъ, не проливаемъ слезъ. Съ сухими глазами, холодно и безучастно смотримъ мы на міръ. И не то чтобы мы чувствовали себя несчастными. Съ чего намъ быть несчастными, когда мы пьемъ, димъ, спимъ по ночамъ? Но равнодушны мы, какъ мертвецы.
Съ полнымъ спокойствіемъ, безъ вздоховъ, мы говоримъ: Да, теперь для насъ ясно что Бога нтъ.
И потомъ, еще равнодушне, прибавляемъ: Справедливость не существуетъ. Волъ околваетъ подъ ярмомъ, осыпаемый ударами хозяйскаго кнута, онъ обращаетъ измученные глаза къ солнцу, но ни откуда не видитъ общанія награды. Чернокожаго раба разстрливаютъ какъ собаку и убившій его владлецъ процвтаетъ. Невинные несутъ тяжелую кару, а обвинители торжествуютъ.
Съ виду все гладко, а попробуй поцарапать эту гладкую поверхность, непремнно наткнешься на какое нибудь одушевленное существо, безсильно изнывающее подъ гнетомъ незаслуженнаго страданія.
Немного погодя наши сердца окоченли какъ у мертвецовъ и мы говоримъ:— Никакихъ законовъ въ природ нтъ: всему виною слпой случай.
Нельзя сразу отдлаться отъ тхъ понятій, которыя душа воспринимала вмст съ молокомъ матери. Съ самаго ранняго младенчества намъ внушали, что наши мысли и чувства, также какъ образованіе дождевыхъ тучъ, и количество шерсти, выростающей на спинахъ у овецъ, и продолжительность засухи, и степень урожайности хлбовъ, зависятъ вовсе не отъ міровыхъ законовъ, незыблимо присущихъ всему творенію, но единственно отъ воли измнчиваго и всемогущаго существа, котораго можно преклонить молитвою въ ту или другую сторону. Природа представлялась намъ мягкою какъ воскъ и такою податливой, что ее можно перевертывать какъ угодно, сообразно тому, угодилъ-ли человкъ своему божеству или не угодилъ, аккуратно-ли онъ ходилъ въ церковь или нтъ, такъ-ли молится Богу, или иначе, позволяетъ-ли себ пускаться въ дорогу по воскресеньямъ, или не позволяетъ. Поэтому неудивительно, что мы не вдругъ выучились разсматривать природу съ настоящей точки зрнія, то есть видть въ ней разввающійся покровъ незыблемой дйствительности.
Когда душа освобождается изъ тисковъ предразсудка, въ ней еще надолго остаются обломки его когтей и немало нужно времени, покуда вытащишь дотла вс занозы.
Съ той минуты, какъ мы утратили вру въ человко-подобнаго руководителя и распорядителя нашихъ судебъ, жизнь теряетъ для насъ всякій интересъ и мы равнодушно разсматриваемъ ее какъ безцльное и случайное колебаніе водяной поверхности. Намъ кажется, что во всемъ этомъ неустойчивомъ и безпорядочномъ мір не найдется мстечка въ ладонь величиною, на которое можно-бы ступить съ увренностью, что не провалишься.
Вритъ-ли человкъ въ божество себ подобное, или не вритъ, это еще не такъ важно. Но если онъ, изучая міръ нравственный и вещественный, не можетъ уловить соотношенія между ними, не видитъ ни причинной связи ихъ, ни законовъ ими управляющихъ, и во всемъ усматриваетъ лишь игру случайностей, это такой фактъ, важне котораго не бываетъ въ умственной жизни. Перерзать горло такому человку было-бы пожалуй высшимъ для него благодяніемъ… въ томъ случа, если онъ самъ не позаботится объ этомъ.
Мы, однакоже, и не думаемъ перерзывать себ горло. Поступивъ такъ, мы бы доказали, что у насъ еще оставались какія нибудь чувства и желанія, между тмъ какъ ни чувствъ, ни желаній у насъ нтъ, и ничего нтъ, кром холоднаго равнодушія. Намъ ни жить не хочется, ни умирать. Въ одинъ прекрасный день вкругъ тла женщины — негритянки — обвилась ядовитая змя: мы хватаемъ ее за хвостъ, быстро мотаемъ ею въ воздух, ударяемъ головой о-земь и кидаемъ мертвою. Присутствующіе взираютъ на насъ съ благоговніемъ, а намъ почти смшно: какая-же заслуга рисковать тмъ, чмъ нисколько не дорожишь?
Намъ въ сущности ни до чего дла нтъ. Этотъ грязный и спутанный мірокъ, въ которомъ мы живемъ, не стоитъ вниманія, а голубая тряпка, называемая небомъ, виситъ такъ низко, что ее можно рукой достать.
Жизнь — это кипящій котелъ, а судьба сидитъ да мшаетъ его ложкой и ей все равно, что выворачивается на поверхность, а что валится на дно, она только посмивается, когда вскакивающіе пузыри лопаются. И намъ тоже все равно, пусть себ кипитъ, намъ-то какая забота? Иное дло — физическія ощущенія, он реальны.
Голодъ мучителенъ, жажда тоже, поэтому мы димъ и пьемъ. Бездйствіе также наводитъ тоску, а потому мы работаемъ какъ каторжники. Никто насъ не заставляетъ, но мы сами, по собственному почину, предпринимаемъ постройку изъ краснаго песчаника большой плотины тамъ, за могилами. Мы принимаемся за работу еще до зари, когда и овецъ не выгоняли въ поле, и работаемъ цлые дни, не взирая на палящій зной, все время, покуда вокругъ насъ пасутся ввренные намъ выводки молодыхъ страусовъ. Люди удивляются, съ чего на насъ напало такое усердіе: они не знаютъ, что этотъ трудъ для насъ нуженъ какъ воздухъ. Мы таскаемъ на спин громадные камни и ощущаемъ живйшую радость, когда спотыкаемся подъ ихъ тяжестью и чувствуемъ въ груди странную колючую боль. Даже съдая свой обдъ, мы продолжаемъ таскать корзины съ землею, точно самъ дьяволъ подгоняетъ насъ. Чернокожая прислуга ужь сочинила легенду о томъ, какъ по ночамъ къ намъ приходитъ на помощь колдунья съ двумя блыми волами. Иначе, говорятъ они, одному человку ни за что не выстроить въ короткое время такую высокую стну.
По вечерамъ, сидя въ одиночку въ своей каморк, мы больше не мечтаемъ, сидя передъ огнемъ. О чемъ мечтать, когда кругомъ все такъ пусто? Вмсто того мы достаемъ свою старую ‘ариметику’, когда-то мы учили таблицу умноженія съ великимъ трудомъ и она вскор посл того до-чиста вылетла изъ нашей памяти, теперь мы ее заучиваемъ въ нсколько часовъ и никогда больше не забываемъ. Мы находимъ странное удовольствіе въ ршеніи ариметическихъ задачъ и въ самомъ разгар своей постройки иногда останавливаемся и съ увлеченіемъ исписываемъ камни цифрами и вычисленіями. Мы копимъ деньги на покупку латинской грамматики и алгебры, всюду съ собой таскаемъ въ карманахъ эти книги и также пристально зачитываемся ими, какъ въ прежніе годы зачитывались Библіей. Мы думали, что лишены отъ природы и памяти, и всякихъ способностей къ наукамъ, а на поврку выходитъ, что намъ все очень легко дается. Наше умственное состояніе до того измнялось, что кажется будто въ наше прежнее тло вложили новую душу. Это очень удивляетъ насъ, мы еще не догадались, что у человка, тратящаго вс свои силы на религіозные экстази, на пламенныя молитвы, ничего не остается на пріобртеніе знаній. Плачемъ-ли мы или просто волнуемся, или создаемъ нчто прекрасное, за каждое такое дяніе неминуемо должна поплатиться другая, практическая сторона нашей природы. Человческія силы имютъ предлъ: если он чрезмрно напряжены въ одну сторону, другая сторона должна оставаться бездятельной.
И вотъ, наконецъ, мы обращаемся къ природ. Столько лтъ проживъ съ нею рядомъ мы ее не видли, но теперь глаза наши открылись и мы смотримъ на нее.
До сихъ поръ камни представлялись намъ просто массами бураго цвта, теперь-же разсматривая ихъ мы находимъ, что это многоцвтные, правильно расположенные предметы разнообразной формы. Они состоятъ то изъ кристалловъ, окрашенныхъ всми цвтами радуги, и на половину сплавленныхъ между собою, то изъ срыхъ и красныхъ слоевъ, тщательно чередующихся. Вотъ камень, покрытый серебристымъ налетомъ, жилками какого-то металла, образующими изящный рисунокъ въ род втокъ и листьевъ, а здсь, на большомъ плоскомъ камн, гд мы такъ часто сиживали въ слезахъ и молитвахъ, оказались отпечатки лапъ какихъ-то громадныхъ допотопныхъ птицъ и цлый рыбій скелетъ. Сколько разъ мы пытались вообразить себ, на что должны быть похожи окаменлые остатки допотопныхъ существъ, и намъ въ голову не приходило, что мы на нихъ сидимъ. Ослпленные своими думами и чувствами, мы совсмъ не видали окружающаго міра.
Плоская равнина представлялась намъ лишь однообразнымъ пространствомъ краснаго цвта: глядя на нее теперь, мы замчаемъ, что каждая пригоршня песку кишитъ жизнью. Сначала мы знакомимся съ интереснйшимъ народомъ — муравьями: наблюдаемъ, какъ они воюютъ, заключаютъ миръ, какъ работаютъ, веселятся, какъ строятъ свои обширныя палаты. Потомъ мы узнаемъ еще боле мелкихъ тварей, живущихъ въ цвтахъ. Цвтокъ битто, напримръ, который казался намъ просто пятномъ желтаго цвта, оказался состоящимъ изъ сотни правильныхъ цвточковъ, обитаемыхъ крохотными черными существами съ красными полосками, которыя очень дятельно копошатся въ своемъ желтомъ городк. Въ каждомъ синемъ колокольчик живетъ кто нибудь. Съ каждымъ днемъ пустыня карро открываетъ намъ новыя чудеса, сокрытыя въ ея горячемъ лон. Идя на работу, мы невольно останавливаемся посмотрть, какъ земляной паукъ выкапываетъ западню, самъ зарывается въ песокъ и оттуда высматриваетъ гибель своего врага. Вонъ ползетъ рогатый жукъ, а рядомъ съ нимъ внезапно раскрывается дверь паука, который осторожно выглядываетъ оттуда и быстро захлопываетъ ее. На куст карро сидитъ зеленая муха и кладетъ свои серебряныя яички. Мы отламываемъ вточку, уносимъ ее домой и наблюдаемъ, какъ оболочки лопаются, оттуда вылзаютъ пятнистыя личинки, превращаются въ зеленыхъ мухъ и улетаютъ прочь. Мы не довольствуемся тмъ, что природа намъ показываетъ и хотимъ сами управлять своими наблюденіями. Взявъ дюжину яицъ, мы подкладываемъ ихъ подъ блую курицу и каждый день разбивая по одному яйцу смотримъ, какъ первоначальное блое пятнышко зародыша превращается въ цыпленка. Все это не особенно возбуждаетъ насъ, не приводитъ въ восхищеніе, но если человкъ не хочетъ перерзывать себ горла, надо-же ему хотъ думать о чемъ нибудь. И вотъ на валу своей плотины мы семъ рядами смена и каждый день вырывая по одному наблюдаемъ, что съ ними творится. Алладинъ закопалъ въ землю чудесный камень и изъ земли выросъ диковинный дворецъ изъ чистаго золота, а у насъ выходитъ еще лучше того.
Зарываемъ въ землю коричневое смячко и изъ него вырастаетъ живое существо: оно ростетъ вверхъ, отчего — это намъ не лучше извстно, чмъ Алладняу, ростетъ и поднимается все выше, наконецъ становится гораздо выше насъ, по утрамъ сверкаетъ брилліантовыми росинками, покрывается желтыми цвтами, которые въ свою очередь производятъ коричневыя смечки съ зачатками жизненныхъ силъ, и сбрасываютъ ихъ на землю. Мы серьезными глазами наблюдаемъ весь процессъ, съ той минуты, вамъ растеніе чуть выглядываетъ изъ почвы парой зеленыхъ листочковъ съ мягкимъ блымъ корешкомъ, до тхъ поръ, покуда намъ приходится закидывать голову вверху, чтобы видть его, но причины этого явленія мы не знаемъ.
Мы заглядываемъ въ нутро мертвыхъ утокъ и барановъ. Когда околетъ та или другая тварь, мы тащимъ ее вечеромъ домой, кладемъ на разостланныя по полу старыя газеты и до полуночи возимся съ трупомъ. Съ изумленіемъ, къ которому примшивается нкоторое подобіе восторга, мы вскрываемъ кусокъ мяса, называемый сердцемъ, и находимъ внутри его маленькіе заслонки и снурочки. Мы ощупываемъ ихъ и бережно откладываемъ сердце въ сторону, потомъ нсколько разъ возвращаемся къ нему и съ интересомъ снова перебираемъ. Отчего оно такъ нравится намъ — мы не можемъ объяснить.
Въ пруд за нашей плотиной утонулъ гусь. Мы его вытаскиваемъ изъ воды, тутъ-же на валу разрзываемъ и стоя на колняхъ разсматриваемъ. Сверху расположены органы, отдленные другъ отъ друга нжными тканями, подъ ними кишки, искусно свернутыя спиралью, каждый рядъ которой покрытъ тонкою стью кровяныхъ сосудовъ, рисующихся краснымъ цвтомъ по блдно-голубому фону. Каждый участокъ кровяного сосуда состоитъ изъ ствола, двояко и трояко-развтвленнаго на тончайшія нити въ волосокъ толщиною, расположенныя симметрично. Насъ поражаетъ своеобразная красота этого рисунка, мало по малу отъ колнопреклоненнаго положенія мы переходимъ въ сидячему и соображаемъ, что точно такую форму принимаетъ зимою терновникъ, когда листья его опадутъ и онъ рисуется на фон блднаго зимняго неба, такой-же рисунокъ замчали мы на камняхъ, тамъ, гд проступаютъ металлическія жилки, точно такія-же линіи образуетъ вода, когда мы не прорывая канавы пропускаемъ ее для поливки изъ пруда, такой-же формы щупальцы у рогатаго жука. Какое-же соотношеніе имютъ между собою вс эти предметы, одаренные такимъ поразительнымъ сходствомъ облика? Случай-ли это? Или вс они суть развтвленія одного общаго ствола, питающаго всхъ насъ своими соками? Это могло-бы объяснить многое. И сидя надъ гусиными потрохами мы утвердительно покачиваемъ головою.
А то, что мы зовемъ существованіемъ, не есть-ли это нчто такое, что коренится въ темной глубин преисподней, а втви свои посылаетъ въ необъятную высь, которую мы, копошащіеся среди втвей, ни видть, ни постигнуть не можемъ? Нтъ, тутъ не слпой случай, а живое начало… Единое. Этотъ выводъ доставляетъ намъ глубокое удовлетвореніе, но почему — мы не въ состояніи объяснить.
Мы долго качаемъ головой, потомъ вдругъ вскакиваемъ, взглядываемъ на синее небо, бросаемъ гуся со всми потрохами въ прудъ и принимаемся за работу.
И вотъ, мало по малу міръ перестаетъ быть въ нашихъ глазахъ кипящимъ котломъ, въ которомъ безъ толку варится всякая дрянь. Расхаживая по величавымъ палатамъ бытія, мы поглядываемъ вверхъ и относимся въ окружающему почтительно. Ничто боле не возбуждаетъ нашего презрнія, во всемъ есть смыслъ, и ничто не мелко, потому что каждая подробность есть часть цлаго, ни начало, ни конецъ котораго намъ неизвстны. Жизнь, бьющаяся въ нашихъ жилахъ, есть также отголосокъ міровой жизни. Прежде мы думали, что это начало слишкомъ мелко для нашего пониманія, теперь мы видимъ, что оно оттого и непостижимо для насъ, что слишкомъ крупно и могуче.
Еще не такъ давно небо казалось намъ синей тряпкой, висвшей такъ низко, что можно было достать ее руками, и оно давило насъ, и вдругъ оно поднялось, раскинулось надъ нашими головами необъятнымъ лазурнымъ сводомъ и мы, вздохнувъ полною грудью, начинаемъ жить съизнова.

ГЛАВА II.
Въ гостяхъ у Вальдо.

Вальдо лежалъ ничкомъ, растянувшись на красномъ песк. Вокругъ него тихо расхаживали маленькіе страусы и клевали то накрошенный кормъ, то мелкія гальки и сухія палки, валявшіяся на земл. Справа были могилы, слва новая плотина, въ рукахъ у Вальдо былъ порядочныхъ размровъ деревянный столбъ, покрытый рзьбой, онъ и теперь надъ нимъ трудился. Передъ нимъ лежалъ Доссъ, грясь на зимнемъ солнц и по временамъ зорко взглядывая на уголъ ближайшаго загона. Жесткіе терновники, подъ которыми они лежали, уже облетли и не давали ни малйшей тни, но въ ней и нужды не было въ эти чудесные іюньскіе дни, когда солнце даже въ самую жаркую пору дня не палитъ, а только разливаетъ пріятную теплоту. Мальчикъ, занятый своей рзьбой, не поднималъ головы, но все таки наслаждался и спокойствіемъ обнаженной земли, и синевой глубокаго неба.
Изъ-за угла ближайшаго вагона появилась Эмма: въ одной рук она несла блюдо съ крышкой, въ другой кувшинъ, увнчанный чашкой. Ей только что минуло шестнадцать лтъ, она преждевременно раздалась въ ширину и сдлалась похожа на маленькую толстенькую старушку. Поставивъ кувшинъ и блюдо на землю передъ собакой и ея хозяиномъ, она и сама тяжело опустилась рядомъ съ ними, слегка запыхавшись и отдуваясь.
— Вальдо, когда я шла полемъ мимо ограды, я встртила человка верхомъ на лошади, должно быть это и есть новый жилецъ, котораго мы ждемъ.
Новый жилецъ былъ англичанинъ, которому голландка сдала въ аренду половину фермы.
— Гм!— промычалъ Вальдо.
— Онъ совсмъ молодой,— продолжала Эмма, держась за бокъ,— у него черные волосы, кудрявая борода и такіе темные, синіе глаза. И знаешь, мн было такъ стыдно! Я было обернулась, еще разъ посмотрть на него, а онъ въ ту же минуту также обернулся, и смотритъ. И оба мы въ упоръ глядли другъ другу въ лицо. Онъ покраснлъ, и я покраснла, я думаю онъ и есть новый жилецъ.
— Такъ,— сказалъ Вальдо.
— Я пойду. Можетъ быть онъ привезъ намъ съ почты письма отъ Линдель. Теперь, знаешь, ей ужь не долго осталось жить въ пансіон, она скоро воротится домой. А новаго жильца мы должны держать, покуда не отстроится его новый домъ. Такъ надо ему комнату приготовить. До свиданія!
Она поплелась обратно на ферму, а Вальдо продолжалъ заниматься рзьбой. Доссъ легъ поближе въ покрытому блюду и поминутно прикладываясь къ нему носомъ чувствовалъ, что сегодня дома напекли превкусныхъ сдобныхъ лепешекъ. Оба такъ пристально занялись своимъ дломъ, что не слыхали, какъ подъхалъ всадникъ, и только тогда обратили на него вниманіе, когда онъ вдругъ поровнявшись съ ними остановилъ коня.
Это былъ очевидно не тотъ всадникъ, котораго описывала Эмма. На видъ ему было лтъ двадцать восемь, брюнетъ французскаго типа, небольшого роста, наклонный въ полнот, глаза съ поволокой, взглядъ какъ будто отуманенный, и остроконечные, длинные усы. Лошадь у него была красивая, горячая, изящно осдланная, сбоку при сдл висла сумка превосходной работы, а руки у всадника были въ перчаткахъ и вообще онъ имлъ видъ,— очень рдкій въ здшнихъ мстахъ,— видъ джентльмена, хорошо одтаго.
Чрезвычайно мелодическимъ голосомъ онъ освдомился, нельзя-ли ему отдохнуть здсь часокъ? Вальдо указахъ ему какъ прохать на ферму, но прозжій отказался отъ этого: онъ желалъ только отдохнуть тутъ, подъ деревомъ и напоить свою лошадь. Онъ разсдлалъ ее. Вальдо повелъ ее къ пруду. Когда онъ воротился, гость уже расположился подъ деревьями, прислонясь къ своему сдлу. Мальчикъ предложить ему сдобныхъ лепешекъ, гость и отъ этого отказался, но изъ кувшина отхлебнулъ немного. Вальдо улегся опять туть-же и снова принялся за рзьбу. Если на его работу и взглянуть чужіе безучастные глаза, что бда? Это не то, что его прежняя машина для стрижки овецъ. Съ такими исключительными страстями къ неодушевленнымъ предметамъ бываетъ тоже, что и съ любовью: только разъ въ жизни человкъ привязывается до безумія, переживаетъ болзненный кризисъ и излчивается навсегда. Дважды въ жизни такихъ восторговъ не бываетъ. Теперешнюю свою работу онъ тоже самъ изобрлъ, много потрудился надъ ней, она ему нравилась, но — и только. Это было далеко не то, что машина!
Прозжій протянулся на песк, упираясь головой въ сдло, и звнулъ. Было жарко и ему непріятно было странствовать по такимъ глухимъ мстамъ. Онъ любилъ страны благоустроенныя, гд въ каждую данную минуту человкъ могъ бы разсчитывать на стаканъ вина, на мягкое кресло, на газету, гд на ночь можно запереться въ своей комнат, взять нсколько книгъ, графинъ водки, и наслаждаться физически и умственно. Въ свт утверждали,— въ томъ самомъ всезнающемъ и всемогущемъ свт, отъ котораго никуда не уйдешь и который, подобно кошачьей пород, всего лучше видитъ въ темнот,— и такъ, свтъ утверждалъ, что онъ водку предпочиталъ книгамъ, а еще выше чмъ книги и водку ставилъ то, съ чмъ бы ему лучше вовсе не знаться. Онъ же ни въ грошъ не ставилъ мннія свта и въ отвтъ на его нападки только улыбался снисходительно. Жизнь — это сонъ, если съ помощью вина, философіи и женщинъ возможно избжать того, чтобы этотъ сонъ превратился въ кошмаръ — тмъ лучше. Он для того и созданы и ни на что иное не годятся. Впрочемъ, въ его жизни и въ склад его ума была еще и другая сторона, о которой свтъ не упоминалъ, потому что не имлъ о ней ни малйшаго понятія, что нердко случается съ этимъ премудрымъ свтомъ.
Чужестранецъ сонными глазами смотрлъ вдаль на бурую землю, обдаваемую іюньскимъ солнцемъ и все таки красивую не взирая на однообразіе, смотрлъ на могилы, на остроконечные выступы кровли на ферм, виднвшіеся изъ-за каменныхъ оградъ, потомъ взглянулъ на неуклюжаго парня, распростертаго у его ногъ, и звнулъ. Однако, онъ пилъ чай изъ его кувшина и потому счелъ себя обязаннымъ побесдовать.
— Это имніе вашего отца, я полагаю?— промолвилъ онъ лнивымъ голосомъ.
— Нтъ, я здсь въ услуженіи.
— У голландцевъ?
— Да.
— И вы довольны такой жизнью?
Мальчикъ замялся.
— Да… Въ такіе дни, какъ сегодня.
— Почему-же именно сегодня?
Вальдо помолчалъ и произнесъ тихо:
— Красиво очень.
Чужестранецъ посмотрлъ на него и удивился: темные глаза мальчика загорлись вдругъ глубокой радостью, онъ метнулъ взоръ въ сторону, вдаль, потомъ снова обратился къ своей работ.
Что ему за дло, этому неуклюжему существу въ лохмотьяхъ, до красоты, до тонкихъ радостей такой погоды? Иное дло онъ самъ, прозжій: у него руки такія блыя, организація тонкая, и неудивительно, что трепетаніе солнечныхъ лучей на простор одинокой пустыни затрогиваетъ въ его душ нкоторыя чувствительныя струны, но этотъ увалень! Неужели въ его тяжеловсной особ обитаетъ тонкій слухъ, способный уловить столь деликатные звуки?
Спустя нкоторое время прозжій снова заговорилъ съ нимъ.
— Позвольте мн посмотрть вашу работу?
Увалень подалъ ему свой деревянный столбъ. Нельзя сказать, чтобы это была красивая вещица. Изображенія людей и птицъ были похожи на каррикатуры, но работа была самая тщательная и видно было, что композиція строго обдумана. Прозжій положилъ столбъ къ себ на колни и перевертывая его разсматривалъ.
— Гд вы учились рзьб?— спросилъ онъ.
— Я… самоучкой.
— А эти ломаныя линіи, что изображаютъ?
— Горы.
Прозжій продолжалъ разсматривать.
— Тутъ есть какой-то общій смыслъ, не правда-ли?
— Такъ… кое-что,— пробормоталъ мальчикъ сконфуженно.
Собесдникъ взглянулъ на него пристальне: странное существо! Какая крупная, сильная фигура, судя по росту совсмъ взрослый, а черты лица мелкія и волосы вьются, какъ у ребенка… Ему стало не но себ: этотъ мальчикъ и привлекалъ его, и тревожилъ, онъ къ нему чувствовалъ не то жалость, не то симпатію.
— Давно-ли вы трудитесь надъ этой штукой?
— Девять мсяцевъ.
Прозжій вынулъ изъ кармана бумажникъ, думая про себя, что сначала можно какъ нибудь привязать этотъ столбъ къ сдлу, а потомъ, отъхавъ подальше, бросить его середи поля и оставить въ песк.
— Хотите продать мн свою работу вотъ за это?
Мальчикъ мелькомъ взглянулъ на пяти-фунтовую бумажку и мотнулъ головой.
— Нтъ, нельзя.
— Вы думаете она дороже стоитъ?— спросилъ прозжій съ легкою насмшкой.
Мальчикъ указалъ пальцемъ на одну изъ могилъ и сказалъ:
— Нтъ, это я для него длаю.
— Кто-же тутъ похороненъ?— спросилъ чужестранецъ.
— Мой отецъ..
Прозжій молча положилъ бумажку обратно въ карманъ и возвратилъ столбъ его владльцу, потомъ надвинулъ шляпу на глаза и улегся спать. Но уснуть ему не удавалось: черезъ нсколько минутъ онъ привсталъ и глядя черезъ плечо мальчика наблюдалъ его работу. Въ эту минуту Вальдо выводилъ буквы на обратной сторон столба.
— Если…— заговорилъ незнакомецъ мелодическимъ голосомъ, отличавшимся дивною мягкостью, которой вовсе не было въ его глазахъ, и достойно замчанія, что у людей, утратившихъ мягкость во взгляд, она можетъ еще очень долго оставаться присущей голосу.
— Если эта вещь предназначается для могилы, зачмъ же вы длаете такую надпись?
Мальчикъ оглянулся на него, но не отвтилъ. Онъ едва-ли не забылъ, что тутъ былъ чужой.
— Вы вроятно полагаете,— продолжалъ незнакомецъ,— что когда-нибудь настанетъ день, когда вс эти голландскіе дяденьки и тетеньки возстанутъ изъ гробовъ и пойдутъ гулять по красному песку тми самыми мясистыми ногами, съ которыми они скончались. Въ такомъ случа зачмъ же писать ‘Онъ уснулъ на вки?’ Вдь вы врите, что онъ воскреснетъ?
— А вы врите?— спросилъ вдругъ мальчикъ, уставившись на него тяжелымъ взглядомъ своихъ печальныхъ глазъ.
Незнакомецъ отъ неожиданности даже разсмялся. Это все равно какъ если бы ему вздумалось въ увеличительное стекло разсмотрть какого-нибудь головастика, а эта тварь вдругъ встала бы на хвостъ и начала задавать ему вопросы.
— Я-то? Нтъ.— И онъ усмхнулся короткимъ, густымъ смхомъ.— Я ни во что не врю, ни на что не надюсь, ничего не боюсь, ничего не чувствую. Но я не по-людски думаю и вамъ нечего брать съ меня примръ: онъ не годится для васъ, живущихъ по кустамъ со своими страусами.
Къ еще большему удивленію прозжаго, неуклюжій парень вдругъ придвинулся въ самымъ его ногамъ и черезъ минуту положилъ ему на колни свою работу.
— Вотъ, я вамъ разскажу,— пробормоталъ онъ,— разскажу все, что это значитъ.
О, какой приливъ горячей любви почувствовалъ онъ къ этому человку, который ни во что не вритъ, ни на что не надется, ничего не боится и ничего не чувствуетъ! Вальдо положилъ палецъ на смшную деревянную фигуру въ самой нижней части столба и, постепенно поводя пальцемъ вверхъ, сталъ объяснять значеніе всей композиціи, указывая поочередно, то на фантастическія фигуры, то на горы, вплоть до верхней части столба, увнчанной птицею, изъ врыла которой выпадало перо. Подъ конецъ рчь его стала отрывиста: въ волненіи онъ коротко и вско произносилъ слова, какъ будто сообщалъ нчто въ высшей степени важное.
Незнакомецъ больше смотрлъ на его лицо чмъ на рзьбу и пока онъ слушалъ, блые зубы не разъ сверкали изъ подъ его усовъ.
— Я думаю,— сказалъ онъ мягко, когда мальчикъ замолчалъ,— я думаю, что понимаю васъ… отчасти. Попробую изложить, какъ именно я это понялъ. (Тутъ онъ улыбнулся). Въ одной горной стран жилъ былъ охотникъ. (При этихъ словахъ онъ указалъ на фигурку внизу столба). Каждый день онъ отправлялся въ лса и охотился за дичью. И случилось, что однажды онъ пришелъ на берегъ обширнаго озера. Пока онъ стоялъ среди камышей и ждалъ прилета птицъ, на него нашла вдругъ большая тнь и въ вод онъ увидлъ отраженіе. Онъ поднялъ глаза къ небу, но видніе исчезло. Тогда имъ овладло пламенное желаніе еще хоть разъ увидть снова на вод тоже отраженіе и онъ цлый день стоялъ тутъ и ждалъ, но настала ночь, а видніе не повторялось. Онъ пошелъ домой молчаливый, печальный и съ пустой сумкой. Товарищи стали разспрашивать, что съ нимъ случилось, но онъ имъ ничего не сказалъ. Тогда пришелъ къ нему другъ, и другу онъ все повдалъ.
— Я сегодня видлъ нчто такое,— говорилъ онъ, чего никогда не видывалъ: то была громадная блая птица съ распростертыми серебряными крыльями, парившая въ синев небесной. Съ той поры въ моей груди зажглось какъ бы страстное пламя. Я видлъ лишь тнь, лишь отблескъ и отраженіе въ вод, но теперь я ничего въ мір такъ не желаю, какъ овладть его.
Другъ разсмялся надъ нимъ.
— Это просто солнечный лучъ игралъ на вод, либо тнь отъ твоей собственной головы. Завтра, авось, ты забудешь ее!— сказалъ онъ.
Но насталъ завтрашній день, потомъ другой, третій, а охотникъ бродилъ все одинъ. Онъ искалъ по рощамъ и лсамъ, у озеръ и въ камышахъ, но не находилъ ее нигд. Онъ пересталъ стрлять дичь: что ему въ ней?
— Что съ нимъ подлалось? дивились его товарищи.
— Съ ума сошелъ?— предположилъ одинъ.
— Нтъ, хуже — сказалъ другой: — ему привидлось нчто такое, чего никто изъ насъ не видалъ, вотъ онъ и важничаетъ.
— Такъ перестанемъ съ нимъ водить компанію,— согласились вс октальные.
И охотникъ остался въ полномъ одиночеств.
Одинъ разъ вечеромъ бродилъ онъ въ темнот и плакалъ отъ тоски, какъ вдругъ передъ нимъ явился величавый старецъ, ростомъ выше и осанкою важне обыкновенныхъ смертныхъ.
— Кто ты?— вопросилъ его охотникъ.
— Я — Мудрость, отвчалъ старецъ: иные зовутъ меня Знаніемъ. Я всю жизнь прожилъ въ этихъ долинахъ, но ни одинъ человкъ не можетъ увидть меня до тхъ поръ, пока не испытаетъ сильнаго горя. Только омытые слезами глаза могутъ созерцать меня, и судя потому, сколько человкъ пострадалъ, столько и я съ нимъ бесдую.
Тогда охотникъ воскликнулъ:
— О, ты, который такъ давно здсь живешь, скажи мн, что за птица та громадная, блая, которую я видлъ парящею въ синев небесной? Меня хотятъ уврить, что это былъ сонъ или что я видлъ на вод тнь отъ своей головы.
Старецъ улыбнулся.
— Ее зовутъ Истиной. Кто разъ ее видлъ, тотъ не можетъ больше успокоиться и до самой смерти стремится къ ней.
Охотникъ взмолился:
— О, скажи мн, гд мн ее найти?
Но старецъ отвчалъ: — Нтъ, ты еще недостаточно страдалъ!— И скрылся.
Тогда охотникъ вынулъ изъ-за пазухи челночекъ Воображенія, намоталъ на него золотыя нити своихъ Желаній и просидлъ всю ночь за работой: онъ соткалъ сть.
Поутру онъ разостлалъ свою золотую стку по земл и разсыпалъ по ней нсколько зеренъ Легковрія, которыя отецъ оставилъ ему въ наслдство, а онъ хранилъ ихъ въ боковомъ карман. Зерна были похожи на блые пузыри: если наступить на нихъ, оттуда вылетала бурая пыль. Охотникъ услся невдалек и сталъ ждать, что будетъ. Сначала въ сть прилетла птичка блая какъ снгъ, съ глазами горлинки, и запла: ‘Бого-человкъ! Бого-человкъ! Бого-человкъ!’. Потомъ прилетла другая, таинственнаго вида, чернаго цвта: глада у ней были темные, глубоко проникающіе въ душу, и она напвала только одно слово: ‘Безсмертіе!’
Охотникъ обихъ заключилъ въ свои объятія, говоря себ:
— Наврное об принадлежатъ къ прелестному семейству Истины.
Потомъ прилетла еще птица, зеленая съ золотомъ, и запла пронзительнымъ голосомъ, какъ торговки кричатъ рынкахъ:
‘Награда за гробомъ! Награда за гробомъ!’
Охотникъ сказалъ:— Ты не такъ хороша, но красива, и взялъ ее также.
Прилетли еще другія, разныхъ яркихъ цвтовъ, и пли пріятныя псни до тхъ поръ, пока не склевали вс зерна. Охотникъ всхъ ихъ собралъ, построилъ крпкую желзную клтку, названную ‘Новой Врой’ и всхъ птицъ посадилъ въ нее.
Къ клтк начали приходить люди, стали пть и плясать, восклицая:— О, счастливый охотникъ! Удивительный человкъ! Чудныя птицы! Восхитительныя псни!
Никто не полюбопытствовалъ узнать, откуда взялись птицы и какъ он были пойманы, но люди все время плясали и пли передъ ними, да и охотникъ радовался, потому что думалъ:
— Наврное, Истина тоже тутъ. Со временемъ, когда она начнетъ линять, обнаружится ея снжная близна и я ее увижу.
Но время шло, народъ продолжалъ пть и плясать, а у охотника опять стало тяжело на сердц. Опять онъ сталъ удаляться отъ всхъ и плавать: страстное желаніе пробудилось въ его груди съ новой силой. Однажды, когда онъ сидлъ одинъ и плакалъ, случилось, что Мудрость опять проходила мимо. И онъ разсказалъ старцу все, что было.
Старецъ печально улыбнулся.
— Много разъ уже — сказалъ онъ — люди пытались разставлять сти, чтобы уловить Истину, но имъ никогда еще не удавалось поймать ее. Зернами Легковрія она не питается, въ стк Желаній ее не удержишь, да и воздухомъ этихъ долинъ она дышать не можетъ. Вс пойманныя тобою птицы порождены Ложью. Он красивы, пріятны, но ложны. Ничего общаго съ Истиной он не имютъ.
Съ горечью въ душ охотникъ воскликнулъ:
— Такъ неужели я долженъ спокойно сидть на мст и ждать, пока великое пламя, во мн горящее, сожретъ меня?
Старецъ сказалъ:
— Слушай, за то, что ты такъ много страдалъ и выплакалъ столько слезъ, я скажу теб все, что знаю. Кто разъ ршился пуститься въ поиски за Истиной, тотъ долженъ на вки распроститься съ этими долинами предразсудковъ и ничего не брать съ собою отсюда, ни одной нитки. Онъ долженъ идти одинъ, спуститься въ область Полнаго Отрицанія и Самоотреченія и тамъ оставаться, онъ долженъ противустоять всякимъ искушеніямъ, когда займется заря, онъ долженъ встать и послдовать за солнцемъ, въ страну Непрестаннаго Свта. На пути ему встртятся горы Суровой Дйствительности: на нихъ и надо лзть, ибо за ними обитаетъ Истина.
— И ее можно будетъ взять! Захватить въ свои руки!— воскликнулъ охотникъ.
Но мудрый старецъ покачалъ головой отрицательно.
— Никогда онъ ее не увидитъ, никогда не прикоснется къ ней. Не пришло еще къ тому время.
— Стало быть на это нтъ никакой надежды? воскликнулъ охотникъ.
— Дло вотъ въ чемъ,— отвчала Мудрость:— были люди, которымъ удавалось влзть на эти горы: они одолвали поочередно одну обнаженную стремнину за другой, и наконецъ бродя въ этихъ высокихъ предлахъ, нкоторымъ изъ нихъ посчастливилось поднять съ земли по одному серебряному перу, упавшему изъ благо врыла Истины. И вотъ что должно случиться,— продолжалъ старецъ, въ пророческомъ вдохновеніи выпрямляясь и указывая на небо:— когда руками человческими будетъ набрано много такихъ серебряныхъ перьевъ, изъ нихъ совьютъ веревку, а изъ веревки сплетутъ сть, и этою стью можно будетъ уловить Истину. Только Истиной можно удержать Истину.
Охотникъ всталъ.— Такъ я пойду,— сказалъ онъ.
Старецъ пытался остановить его.
— Помни, сказалъ онъ,— что кто покидаетъ эти долины, тотъ никогда боле не возвращается въ нихъ. Если и захочешь, то хоть семь дней и семь ночей проливай кровавыя слезы у ихъ предловъ, никогда нога твоя не переступитъ ихъ. Покинувъ ихъ однажды, ты разстаешься съ ними навсегда. На пути, по которому ты пойдешь, никакой награды не полагается. Кто вступаетъ на него, тотъ долженъ сдлать это добровольно, единственно ради великой любви своей. Самый трудъ будетъ ему наградой.
— Я пойду,— сказалъ охотникъ:— но когда достигну горъ, скажи мн, въ какую сторону лучше направиться?
— Я потомокъ Накопленія-Знаній-Многихъ-Ввовъ,— отвчалъ старецъ:— и мн извстны только т стези, которыя проложены множествомъ людей. Но по тмъ горамъ ходили не многіе и каждый, кто побывалъ тамъ, самъ пробивалъ себ дорогу, шелъ самъ по себ, мой голосъ туда не достигаетъ. Я могу послдовать за тмъ, кто туда пойдетъ, но указывать ему дорогу не мое дло.
И Знаніе исчезло.
Охотникъ пошелъ къ клтк, которую самъ построилъ, и собственными руками сталъ выламывать желзные прутья, такъ что обломанными концами ихъ изодралъ себ вс руки. Иногда легче бываетъ созидать нежели разрушать.
Одну за другою вынималъ онъ изъ клтки своихъ птицъ и выпускалъ ихъ на волю. Но когда очередь дошла до черноперой птицы, онъ удержалъ ее въ рукахъ, взглянулъ въ ея чудные, таинственные глаза и она своимъ низкимъ, густымъ голосомъ молвила: ‘Безсмертіе!’
Онъ сказалъ тогда:— Не могу я разстаться съ тобою! Нести тебя не тяжело, пищи ты не просишь, я спрячу тебя на груди своей и унесу съ собою.
И спрятавъ ее на груди онъ прикрылъ ее своимъ плащемъ.
Но птица становилась все тяжеле, тяжеле, и наконецъ надавила ему грудь точно свинцомъ. Онъ не могъ двигаться подъ этой тяжестью, не могъ выйти изъ долины вмст съ нею. Тогда онъ вынулъ ее изъ-за пазухи, сталъ любоваться ею и воскликнулъ:
— О, моя прелесть, сокровище моего сердца! Неужели нельзя мн удержать тебя?
Онъ печально разжалъ руки.
— Лети!— сказалъ онъ,— быть можетъ въ псняхъ, которыя поетъ Истина, есть хоть одинъ звукъ, похожій на твою, но я его никогда не услышу!
Печально разжалъ онъ руки и птица улетла онъ него на вки.
Онъ вынулъ свой челночекъ Воображенія, смоталъ съ него вс нити желаній и бросилъ ихъ на землю, а пустой челночекъ спряталъ въ себ за пазуху, потому, что онъ ему достался изъ невдомой страны, а нити были спрядены въ здшней долин. Онъ собирался уйти совсмъ, какъ вдругъ со всхъ сторонъ сбжались люди и съ громкими криками напали на него.
— Ахъ, ты глупецъ, собака, съумасшедшій безумецъ!— кричали они:— Какъ смлъ ты сломать клтку и выпустить птицъ на волю?
Охотникъ пытался отвчать имъ, но они и слушать не хотли.
— Истина? Да, что такое Истина? Разв ее можно сть? Или пить? Кто когда видлъ ее? Иное дло — птицы: он были настоящія, всмъ было слышно, когда он пли! О, глупецъ! О, подлая гадина! Безбожникъ! ты заражаешь воздухъ своимъ присутствіемъ!— кричали они.
— Ну-ка, давайте набирать камней и побьемъ его каменьями!— предложили нкоторые.
— Намъ-то какое дло?— говорили другіе:— Пусть себ убирается вонъ этотъ дуракъ!— И пошли прочь. Остальные-же набрали камней и грязи и стали швырять въ него. Избитый, израненый, охотникъ насилу доползъ до лсу и скрылся въ немъ. А была уже темная ночь.
Съ каждой фразой, произнесенной чужестранцемъ, глаза Вальдо загорались отвтнымъ огнемъ, какъ будто хотли сказать:— Да! Да! именно такъ!— Чужестранецъ улыбнулся и подумалъ:— Да, пожалуй стоитъ побезпокоить себя даже и въ такую жаркую погоду, чтобы посмотрть, какъ сверкаютъ эти страстные глаза, въ нихъ чуть-ли не большо жажды и тоски, чмъ въ глазахъ влюбленной женщины!— И онъ продолжалъ разсказывать.
— Охотникъ шелъ все дальше и дальше, ночныя тни вокругъ него все сгущались и онъ достигъ предловъ той страны, гд никогда не разсвтаетъ. Когда онъ вступилъ въ нее, все было черно и нигд не видать было ни малйшаго просвта. Онъ пошелъ ощупью, натыкался на втви, но когда хватался за нихъ, он ломались и вся почва была покрыта золой. Ноги его проваливались на каждомъ шагу, съ земли подымалось тонкое облако легчайшаго пепла, обдававшаго ему лицо, и тьма царила повсюду. Онъ слъ на камень, закрылъ лицо руками и затихнувъ сталъ ждать въ области полнаго отрицанія и самоотреченія, когда займется заря.
И въ сердц его было также темно.
Тогда справа и слва, съ болотъ поползли вверхъ холодные туманы и вскор сомкнулись надъ нимъ. Мелкій, едва-уловимый дождикъ моросилъ въ темнот и скоплялся крупными каплями на его волосахъ и одежд. Сердце его билось медленно и по всмъ членамъ разливалась дремота. Какъ вдругъ, взглянувъ вверхъ, онъ увидлъ два блудящихъ огонька, весело летвшихъ ему на встрчу. Онъ поднялъ голову и сталъ любоваться ими. Все ближе, ближе подлетали они, разгораясь какъ ясныя звздочки, сверкая тепломъ и свтомъ, и остановились передъ нимъ. Изъ средины одной изъ этихъ звздъ выглядывало среди лучистаго пламени смющееся лицо прелестной женщины съ ямочками на щекахъ, съ распущенными золотистыми волосами. Въ центр другой звзды веселыми струйками переливалась блестящая жидкость, точно пнистое вино въ стакан. Остановившись передъ нимъ, он смялись и сверкали.
— Кто вы, постившія меня, одинокого, въ непроглядной тьм?— спросилъ охотникъ.
— Мы близнецы Чувственности,— воскликнули он.— Нашего отца зовутъ Излишествомъ, а мать Человческой-Натурой. Мы также стары, какъ горы и рки, какъ первый человкъ на земл, но мы никогда не умираемъ!— прибавили он со смхомъ.
— О, дай мн обнять тебя!— воскликнула одна.— Въ моихъ объятіяхъ тепло и мягко. Твое сердце окоченло, а я заставлю его биться сильне. О, приди во мн!
— Я волью горячую жизнь въ твои жилы!— сказала другая,— твой умъ замеръ и члены твои онмли, но со мной они проснутся въ новой, вольной жизни. О, дай мн оживить тебя!
— Послдуй за нами, останься съ нами!— говорили он:— И другія души, еще боле твоей возвышенныя, бывали здсь и также, какъ ты сидли во тьм ожидая свта, и устремились къ намъ, когда мы явились передъ ними, и никогда, никогда не покинули васъ. Все въ мір обманъ и греза, мы одн реальны, одн мы дйствительны, Истина — привравъ, долины суеврія — злая насмшка, земля — одинъ пепелъ, деревья — гниль, а мы… ты прикоснись къ намъ, мы живыя! Въ насъ нельзя усомниться, попробуй, какъ мы согрваемъ. О, поди къ намъ, поди!
Трепетно летая надъ его головой, он спускались все ниже, и холодныя капли на его чел таяли, исчезали. Яркій свтъ ослплялъ его, застывшая кровь начинала быстре обращаться въ его жилахъ. И онъ сказалъ:
— Да, зачмъ же мн оставаться въ этой тьм и умирать отъ холода? Он грютъ, он оживляютъ мою остывшую кровь!— И онъ простеръ къ нимъ руки.
Но въ туже минуту передъ нимъ всталъ образъ того, что онъ любилъ и руки его безсильно опустились.
— О, поди къ намъ!— звали он.
Онъ-же закрылъ лицо руками.
— Вы ослпляете меня своимъ блескомъ!— воскликнулъ онъ:— вы отогрли мое сердце, но нтъ, вы не въ силахъ дать мн то, чего я жажду. Я останусь здсь и буду ждать, ждать до самой смерти. Идите прочь!
Закрывъ лицо руками, онъ не захотлъ больше слушать ихъ и когда, отнявъ руки, снова взглянулъ вверхъ, то увидлъ вдали лишь дв мелькающія звздочки, которыя вскор совсмъ скрылись изъ вида.
А темная ночь все длилась, длилась безъ конца.
Вс, покидающіе долину Суеврія, проходятъ черезъ эту мрачную область, но одни проходятъ черезъ нее въ нсколько дней, другіе проводятъ въ ней мсяцы, годы, иные и умираютъ тутъ.
Вальдо подползъ еще ближе въ чужестранцу, который чувствовалъ на своей рук его горячее дыханіе, мистическій восторгъ отражался въ его глазахъ.
— И вотъ наконецъ охотникъ увидлъ слабый свтъ на горизонт. Онъ тотчасъ всталъ и пошелъ за нимъ, шелъ онъ до тхъ поръ, пока не достигъ области Непрестаннаго Свта. Онъ вступилъ въ нее и очутился въ полномъ блеск яркаго солнца, а передъ нимъ воздымались мощныя горы Фактовъ и Дйствительности. Снизу он были сильно освщены, а вершины ихъ терялись въ облавахъ. У подошвы горъ было много тропинокъ. Восторженный крикъ вырвался изъ груди охотника. Онъ выбралъ ту тропинку, которая была всхъ пряме и ползъ на верхъ, а скалы и утесы вторили звукамъ его псенъ. Какъ преувеличенны были эти слухи! Горы вовсе не особенно высоки, да и совсмъ не такъ ужъ круты! Пройдетъ нсколько дней, или недль, или даже мсяцевъ, и онъ достигнетъ вершины! И не одно перышко выпадетъ на его долю: нтъ, онъ соберетъ вс т, которыя находили другіе, вс соберетъ, совьетъ веревку, свяжетъ сть, изловитъ Истину, возьметъ ее въ руки, крпко прижметъ въ своей груди!
Онъ смялся и громко распвалъ въ сіяніи радостнаго солнца. Побда близка!.. Однако-же тропинка становилась все круче. Черезъ нкоторое время дыханіе его сдлалось тяжело и прерывисто и псня замолкла. Со всхъ сторонъ его обступали громадныя скалы, лишенныя растительности: ни моха, ни лишайника на нихъ не было, почва была подобна застывшей лав, изборожденной глубокими трещинами и провалами. Тамъ и сямъ на пути блли человческія кости. Тропинка длалась все мене явственна, мало по малу она превратилась въ едва замтный слдъ, потомъ лишь изрдка можно было уловить слды человческой ноги, и наконецъ они исчезли.
Охотникъ пересталъ пть и началъ самъ пробивать себ путь впередъ. Онъ дошелъ до громадной отвсной скалы, которая безъ всякаго выступа и перерыва высилась во вс стороны на необозримое пространство.— Я построю себ лстницу и приставлю ее въ этой стн: когда я туда влзу, дло будетъ почти окончено,— сказалъ онъ себ и бодро принялся за работу. Онъ вынулъ изъ-за пазухи челночевъ Воображенія и сталъ имъ выкапывать камни для постройки лстницы, но камни были неровные, большею частію не приходились другъ въ другу и посл двухнедльнаго труда вдругъ все обваливалось, изъ-за того, что основаніе было непрочно. Но охотникъ не смущался этимъ и продолжалъ работать, говоря себ:— лишь бы одолть эту стну а тамъ все пойдетъ легче и великое дло будетъ сдлано!
Наконецъ онъ достигъ вершины стны и остановился оглядться. Далеко внизу блые туманы клубились надъ долинами Суеврія, а передъ нимъ вовдымались громады высочайшихъ горъ. Снизу он казались ему не такъ высоки, но теперь онъ увидлъ, что он тянутся вверхъ на неизмримую высоту, снизу до верху окруженныя рядами гигантскихъ скалъ, идущихъ кругообразно. Надъ ними сіяло вчное солнце. Онъ испустилъ дикій вопль и припалъ головою въ земл. Когда онъ всталъ, лицо его покрылось мертвенной блдностью. Въ полной тишин пошелъ онъ дальше, не говоря больше ни слова. Въ этихъ высокихъ горныхъ предлахъ воздухъ очень разрженъ и трудно имъ дышать человку, рожденному въ низменныхъ долинахъ. Каждый вздохъ доставлялъ ему страданіе и кровь сочилась изъ подъ его ногтей. Придя къ подножію слдующаго отвснаго склона, онъ тотчасъ принялся за работу, вышина его казалась необъятною, и охотникъ ничего не говорилъ. День и ночь раздавался стукъ челночка, которымъ онъ долбилъ крпкія скалы, стараясь выдолбить себ ступени. Годы проходили, онъ все трудился, а громадная стна все стояла передъ нимъ, упираясь въ небо. По временамъ онъ молился, чтобы на этихъ обнаженныхъ утесахъ появился хоть мохъ или лишайникъ, чтобы ему не чувствовать себя такимъ одинокимъ. Но ничто не выростало кругомъ.
Чужестранецъ съ интересомъ наблюдалъ лицо мальчика.
— Годы шли: онъ могъ счесть ихъ по числу ступеней, потому что въ цлый годъ ему удавалось выдолбить ихъ немного, очень немного.
Онъ не плъ, не говорилъ больше ‘я сдлаю то, или это’, а только работалъ. А по ночамъ, когда наступалъ блдный сумракъ, изъ глубины горныхъ трещинъ на него выглядывали странные, дикіе образы.
— Остановись, одинокій человкъ, поговори съ нами!— взывали они.
— Въ труд мое спасеніе!— отвчалъ онъ: — Если я остановлюсь хотя на минуту, вы одолете меня.
Дикіе образы еще больше высунули впередъ свои длинныя шеи и говорили ему:
— Взгляни въ трещину у твоихъ ногъ, видишь ли ты эти поблвшія кости? Здсь уже былъ человкъ такой же сильный и бодрый какъ ты, и онъ взошелъ на этотъ утесъ, но взглянулъ вверхъ и увидлъ, что его старанія напрасны, что никогда ему не уловить Истину, никогда не видать ее, никогда не найти. Тогда онъ легъ тутъ, очень усталый, и уснулъ на всегда. Онъ самъ захотлъ уснуть. Во сн такой покой! И когда спишь, не чувствуешь ни своего одиночества, ни боли въ рукахъ, ни тоски въ сердц.
Но охотникъ разсмялся себ въ бороду.
— Я оторвалъ отъ своего сердца все, что ему было дорого, одинъ прошелъ черезъ область вчнаго мрака, противустоялъ искушеніямъ, добровольно поселился въ стран, гд никогда не слыхать голоса мн подобныхъ, столько лтъ трудился одинъ, и неужели все это затмъ только, чтобы лечь тутъ и отдаться вамъ на растерзаніе, лютыя зми?
Онъ громко разсмялся и Отголоски Отчаянія въ ужас уползли прочь, потому что бодрый смхъ отважнаго духа для нихъ погибель.
Однако черезъ нкоторое время они опять стали выглядывать изъ щелей, смотрли на него и говорили.
— Знаешь ли ты, что твои волосы посдли? Что руки твои дрожатъ какъ у малаго ребенка? Замтилъ ли ты, что у твоего челночка конецъ притупился, да и самъ онъ треснулъ? Если ты когда нибудь и одолешь эту стну, дальше не пойдешь. Это будетъ твой послдній переходъ.
Онъ отвчалъ:— Знаю!— и продолжалъ работу.
Старыя, изсохшія руки плохо справлялись съ камнями, ступени были кривы и шероховаты, потому что пальцы его успли искривиться и гнулись съ трудомъ. Онъ потратилъ вс свои силы и всю свою мужественную красоту.
Наконецъ надъ вершиною стны показалось старое, изсохшее, изборожденное морщинами лицо: охотникъ достигъ своего, увидлъ вчныя горы воздымавшіяся въ блымъ облавамъ и зналъ, что его трудъ оконченъ.
Онъ сложилъ свои усталыя руки и легъ на краю пропасти, надъ которой проработалъ всю жизнь. Настало время отдохнуть. Внизу подъ нимъ блые туманы клубились надъ долинами:, въ одномъ мст туманъ разступился и онъ увидлъ потухающими глазами поля и деревья своего младенчества. Издали до него доносились крики его дикихъ птицъ и псни и пляски людскія. Прислушиваясь къ нимъ, ему показалось, что онъ различаетъ голоса своихъ товарищей, а тамъ, далеко, далеко солнце освщало кровлю его родного дома. Крупныя слезы закапали изъ глазъ стараго охотника.
— Ахъ, т, что тамъ умираютъ, не одиноки въ часъ смертный!— воскликнулъ онъ.
Туманъ сомкнулся, виднія исчезли и онъ отвелъ глаза въ сторону.
— Я искалъ,— сказалъ онъ:— въ теченіе долгихъ лтъ я трудился, и не нашелъ ее. Безъ отдыха, безъ жалобы я стремился впередъ и не видлъ ее, и вотъ теперь вс мои силы потрачены. Но на томъ мст, гд лежу я, измученный и старый, со временемъ встанутъ другіе, молодые и съ свжими силами. По тмъ ступенямъ, которыя мною выдолблены, они ползутъ, по тмъ лстницамъ, что я построилъ, они взойдутъ. Они не будутъ знать имени, того, кто проложилъ имъ путь: надъ грубостью моей работы они посмются, когда камни будутъ осыпаться подъ ихъ ногами, они проклянутъ меня. По они все таки взойдутъ, и этимъ будутъ обязаны моему труду, поднимутся по моимъ ступенямъ! И они обртутъ ее, благодаря мн. Ни одинъ человкъ не долженъ жить для одного себя, и умереть ради одного себя не долженъ!
Слезы текли изъ-подъ сморщенныхъ вкъ его. Если бы сама Истина появилась теперь изъ за-облаковъ, онъ-бы не увидлъ ее, потому что смертный туманъ уже заволакивалъ его глаза.
— Слышу въ душ моей радостный отголосокъ ихъ шаговъ,— сказалъ онъ:— они идутъ! Идутъ вслдъ за мною!— Онъ поднесъ къ глазамъ свою изсохшую руку.
Тогда изъ глубины небесъ въ тихомъ воздух заколебалось что-то блое: оно летло внизъ, внизъ, и съ мягкимъ трепетомъ упало на грудь умирающаго. Онъ ощупалъ руками: то было перо. И держа его въ объятіяхъ онъ умеръ.
Вальдо заслонилъ глаза рукой. Крупныя слезы падали на рзной столбъ. Незнакомцу оставалось или посмяться надъ нимъ, или промолчать. Онъ молчалъ.
— Какъ вы узнали все это?— прошепталъ мальчикъ спустя нкоторое время.— Вдь тутъ… на столб… ничего такого не написано. Какъ же вы догадались?
— Безъ сомннія,— отвчалъ прозжій,— тутъ не все такъ написано, но намеки на это есть. Таково общее свойство, присущее всякому истинному искусству: оно выражаетъ больше, чмъ высказываетъ, заставляя насъ отвлекаться отъ самого себя. Искусство — это маленькая лазейка въ пространные чертоги, гд можешь найти все, что хочешь. Иногда, желая побранить художественное произведеніе, люди говорятъ, что мы отыскиваемъ въ томъ или другомъ изъ нихъ гораздо больше того, что подразумвалъ самъ авторъ,— и не замчаютъ, что это-то и есть самая высшая похвала. Если находятъ одинъ только палецъ съ ногтемъ отъ настоящаго человка, то возстановляютъ по этому всю его особу, отъ головы до ногъ, и могутъ разсказать о немъ цлую исторію. Если же мы найдемъ хоть половину дикарскаго идола, мы никакъ не можемъ составить себ понятія о томъ, что онъ изъ себя представлялъ въ цломъ. Мы можемъ судить только о томъ, что видимъ, а остальное для насъ остается непонятнымъ. Ничто такъ не общедоступно, ничто не общепонятно, какъ Истина. Въ ней тысяча различныхъ смысловъ и еще столько-же она подразумеваетъ.— Прозжій сталъ вертть въ рукахъ рзной столбъ и глядя на него продолжалъ:— Какъ-бы ни была не искусна рука, стремящаяся дать ей вещественное выраженіе, всегда найдется кто нибудь, кто съуметъ истолковать его значеніе. Изъ самыхъ грубыхъ волоконъ можетъ проглядывать горячая душа человческая. Если бы кому удалось въ точности изобразить жизнь и смерть малйшаго цвточка, какъ онъ зарождается, какъ всасываетъ свое питаніе, какъ воспроизводитъ себ подобныхъ, увядаетъ, исчезаетъ,— тотъ изобразилъ бы, собственно говоря, исторію всякаго бытія. Вс дйствительные факты, въ природ ли они, или въ душ человка, цпляются другъ за друга. Ваша рзьба представляетъ нсколько фактовъ духовной жизни въ ихъ настоящемъ свт, поэтому, разсматривая ее, можно построить на ней полсотни различныхъ, но строго правдивыхъ исторій. Въ вашей работ есть правда, но нтъ вншней красоты, которая составляетъ остальную половину искусства.— Чужестранецъ почти съ нжностью наклонился къ мальчику и прибавилъ:— И умнье современемъ можетъ придти, только для этого нужно много работать. Вкусъ и стремленіе къ красот бываютъ врожденные, но умнье создавать красоту пріобртается впослдствіи и на это нужно положить много труда.
— Всю жизнь я мечталъ встртиться съ вами,— сказалъ мальчикъ.
Незнакомецъ отломилъ кончикъ сигары и закурилъ. Вальдо снялъ съ его колнъ тяжелый рзной столбъ и приникъ къ его ногамъ. Онъ ластился къ нему какъ собака и это могло-бы показаться смшно, но прозжій взглянулъ на дло съ иной точки зрнія. Спокойно покуривая сигару, онъ сказалъ:
— Сдлайте что нибудь для меня.
Мальчикъ вскочилъ на ноги.
— Да нтъ, оставайтесь тутъ. Мн не нужно, чтобы вы уходили, мн хочется, чтобы вы мн разсказали что нибудь. Вотъ, напримръ, скажите, что вы длали всю жизнь.
Мальчикъ снова прилегъ на землю. Ахъ, кабы этотъ человкъ веллъ ему вырвать съ корнемъ кусты, чтобы покормить ими лошадь, или послалъ-бы его въ дальній конецъ равнины набрать окаменлостей, или нарвать цвтовъ, что ростутъ на томъ краю поля,— съ какой радостью Вальдо исполнилъ-бы все это и мигомъ вернулся назадъ! А теперь…
— Я никогда ничего не длалъ,— молвилъ онъ.
— Ну, все равно, про это разскажите. Мн всегда интересно узнавать, какъ проводятъ жизнь люди, которымъ можно врить на слово. Припомните, чего вамъ прежде всего и сильне всего захотлось?
Мальчикъ помолчалъ, собираясь съ мыслями, потомъ заговорилъ несмло, но вскор рчь его полилась свободнымъ потокомъ. Какъ бы ни было коротко и мелко прошедшее человка, онъ всегда найдетъ въ немъ неистощимый предметъ для обсужденія, стоитъ лишь порыться въ своей памяти.
Повсть была безпорядочная, сбивчивая, мелочи возводились въ серьезные факты, важныя стороны жизни причислялись въ мелочамъ и внутренній смыслъ событій постоянно ускользалъ изъ вида. Даже и для очень проницательныхъ глазъ прошедшее только тогда распадается на правильныя картины, когда оно достаточно удалено отъ насъ. Нужно, чтобы то Я, о которомъ мы повствуемъ, перестало быть настоящимъ нашимъ Я и отошло въ область объективныхъ представленій: только тогда оно можетъ занять въ картин надлежащее мсто. Настоящее и недавно прошедшее образуютъ путаницу, смыслъ которой начинаетъ выясняться передъ нами по мр того, какъ она отходитъ на дальній планъ.
Прозжій закурилъ другую сигару объ конецъ первой и слушая съ полузакрытыми глазами продолжалъ курить.
— Я могу еще что нибудь припомнить и разсказать, если вамъ угодно,— сказалъ мальчикъ.
Онъ говорилъ съ той чрезвычайной серьезностью, которая свойственна очень молодымъ людямъ, когда они глубоко-чувствуютъ. Только къ двадцати годамъ мы выучиваемся смяться, когда на сердц кошки скребутъ. Прозжій кивалъ головою и мальчикъ припоминалъ и разсказывалъ еще новый эпизодъ своей жизни. Ему хотлось все разсказать этому чудному человку, ршительно все, что онъ зналъ, о чемъ думалъ, что перечувствовалъ, вс свои самыя сокровенныя и наболвшія мысли. Какъ вдругъ незнакомецъ взглянулъ на него и сказалъ:
— Ну, мальчикъ, счастье ваше, что вы живете тутъ.
Вальдо съ удивленіемъ посмотрлъ на собесдника. Можетъ ли быть, чтобы онъ — этотъ чудный человкъ — насмхался надъ нимъ? Какъ,— это счастье, жить на этой бурой земл, среди чуть замтныхъ холмовъ, тогда какъ за предлами ихъ простирается весь дивный, прелестный міръ? И это счастье?
Незнакомецъ угадалъ его мысли.
— Да, да!— сказалъ онъ,— Тутъ, среди кустовъ карро, на этомъ самомъ красномъ песк. Для всхъ, рожденныхъ подъ снью старой вры, неминуемо настаетъ опасная пора, когда старое ускользаетъ отъ насъ, а новаго еще нтъ подъ ногами. Голосъ съ Синайской горы не гремитъ намъ больше своихъ велній, а тихій голосъ разума намъ еще не слышенъ.
Мы испытали обманчивость той религіи, которую воспринимали вмст съ материнскимъ молокомъ, въ смятеніи мы не видимъ, чмъ же намъ руководствоваться на каждый день, а между тмъ жизнь идетъ своимъ чередомъ и какое-нибудь руководство необходимо.
Незнакомецъ подался впередъ и заговорилъ боле оживленно.
— Насъ никогда не учили, ни словомъ, ни дломъ, отличать религію отъ нравственныхъ законовъ, къ которымъ она искусно прицпилась и вытянула изъ нихъ все, что въ ней самой есть жизненнаго. Когда мы очищаемъ крпкую стну отъ сорной травы, ползучихъ и чужеядныхъ растеній и видимъ, что это все гниль, мы обыкновенно воображаемъ, что и самая стна тоже гнилая. Тогда мы признаемъ ее прочною и крпкой, когда ударяемся объ нее головой. Намъ внушали, что добро и зло происходятъ отъ воли самостоятельнаго, не отвтственнаго существа, не мало нужно времени, чтобы убдить насъ, что духъ неумолимыхъ заповдей коренится въ самой природ вещей. Вотъ это-то переходное время и бываетъ опасно.
Темные, задумчивые глаза вперились въ глаза мальчика.
— Въ конц-концовъ опытъ неизбжно покажетъ намъ, что законы, на которыхъ зиждется разумное и благородное существованіе, коренятся не въ единичной вол какого-нибудь существа, божескаго или человческаго, но въ глубин самой природы человка. Опытъ убдитъ насъ, что если человкъ прольетъ кровь ближняго, то хотя бы собственную его кровь никто не проливалъ, и никто не отмстилъ ему за это, и въ будущемъ не ожидала его геенна огненная, но каждая капля пролитой крови огненнымъ пятномъ забрыжжетъ его душу и будетъ разъдать ее во имя убитаго. Если кто вкуситъ сладость любви, по закону не ему принадлежащей, тотъ срываетъ цвтовъ съ ядовитыми лепестками, если кто мститъ врагу своему, тотъ играетъ мечомъ обоюдуострымъ: одной стороной поражаетъ онъ противника, другой — себя самого. Кто живетъ только для себя — тотъ уже мертвецъ, хотя и не засыпанъ землей, кто обидитъ ближняго — тотъ омрачаетъ собственное солнце, и кто втайн согршитъ — того обвинитъ и осудитъ единственный неподкупный судія, котораго нельзя обмануть: его собственная, всевдущая совсть.
— Всему такому научаетъ насъ опытъ, а разумъ покажетъ причины, почему это такъ и должно быть. Но въ начал все путается у насъ въ глазахъ, мы стоимъ ошеломленные и никто не крикнетъ намъ:— Сюда идите, вотъ настоящая дорога! Да, счастье ваше, что вы тутъ, мальчикъ! Когда сомнніе мучитъ васъ, вы облегчаете себ душу тмъ, что строите каменныя стны и копаете землю. А были и другіе въ такомъ же состояніи ума, и чувствовали все тоже, что и вы чувствуете, но имъ были предложены другія утшенія, и они воспользовались ими…
Когда же настало имъ время увидать тотъ путь, по которому слдовало имъ идти, они уже не имли силы повернуть въ ту сторону. У нихъ образовались привычки, отъ которыхъ только смерть можетъ освободить ихъ, привычки, которыя въдаются въ ихъ натуру, подтачивая умъ, энергію, творческія способности, все что возвышаетъ человка надъ звремъ, и оставляя имъ лишь настолько силы, чтобы тосковать о непоправимомъ, мучиться безплодными сожалніями и падать все ниже.
— Да, мальчикъ,— прибавилъ онъ, и лицо его было теперь не мене проникнуто серьезнымъ чувствомъ, чмъ у его слушателя,— счастье ваше, что вамъ суждено быть здсь. Оставайтесь тутъ и если можете молиться, произносите лишь одну старую молитву: ‘Не введи насъ во искушеніе’. Живите съ миромъ. Быть можетъ, настанетъ время, когда изъ васъ выйдетъ то самое, чмъ другіе мечтали сдлаться, но не сдлались… И теперь ужь не будутъ никогда.
Прозжій всталъ, стряхнулъ пыль съ рукава и стыдясь собственной горячности сталъ искать глазами свою лошадь, зашедшую за кусты.
— Намъ бы давно слдовало быть въ дорог,— сказалъ онъ:— Придется сегодня довольно долго хать ночью.
Вальдо бросился за лошадью, поймалъ ее, но привелъ замедляя шагъ. Чмъ скоре онъ приведетъ коня, тмъ скоре разстанется съ чужестранцемъ.
Прозжій между тмъ разстегнулъ сумку, въ которой оказались новый французскій романъ въ желтой обложк и старая переплетеная книга, побурвшая отъ времени. Онъ взялъ послднюю и отдалъ ее мальчику.
— Она вамъ можетъ пригодиться,— сказалъ онъ,— когда эта книга попалась мн въ первый разъ, я думалъ, что это цлое откровеніе. Не ждите отъ нея слишкомъ многого, но все таки она дастъ вамъ точку опоры, вокругъ которой вы можете группировать свои мысли, а то он у васъ такъ разбросаны и перепутаны, что голова кружится. Людямъ нашего поколнія уже не дано просто сть и насыщаться, какъ длали наши предки, мы должны быть довольны и тмъ, что чувствуемъ голодъ.
Онъ улыбнулся своей безжизненной улыбкой и застегнулъ сумку. Вальдо сунулъ книгу себ за пазуху и пока онъ сдлалъ коня, прозжій разспрашивалъ его, далеко-ли до слдующей фермы и какъ туда попасть.
Осдлавъ лошадь и подвязавъ сумки, Вальдо поднялъ рзной столбъ своей работы и сталъ прикрплять его къ сдлу, снявъ для этого голубой бумажный платокъ со своей шеи. Незнакомецъ молча наблюдалъ за нимъ. Покончивъ укладку, Вальдо взялъ въ руку стремя, чтобы помочь ему ссть на лошадь.
— Какъ васъ зовутъ?— спросилъ незнакомецъ вскочивъ на сдло и снимая перчатку съ правой руки.
Мальчикъ сказалъ.
— Спасибо. Рано или поздно я еще надюсь встртиться съ вами. Онъ подалъ ему руку и крпко пожалъ, потомъ надлъ перчатку, тронулъ коня и медленно похалъ прочь. Мальчикъ смотрлъ ему въ слдъ.
Прохавъ около половины равнины, чужестранецъ оглянулся.
— Бдный малый!— молвилъ онъ улыбаясь и поглаживая усы. Потомъ нагнулся посмотрть, крпко-ли завязаны углы голубаго платочка, и повторилъ:— бдняга!
Онъ улыбнулся и вздохнулъ, глубоко, тяжело вздохнулъ.
А Вальдо стоялъ на мст и смотрлъ до тхъ поръ, пока всадникъ не исчезъ съ горизонта. Тогда онъ бросился на землю и страстно поцловалъ слдъ подковы на песк. Потомъ загналъ свое стадо, взялъ книгу подъ мышку и пошелъ домой вдоль стнки крааля. Закатъ солнца въ тотъ вечеръ показался ему дивной красоты.

ГЛАВА III.
Грегори Розъ встрчаетъ родную душу.

Новый жилецъ, Грегори Розъ, сидлъ у дверей своей хижины, скрестивъ руки, положивъ ногу на ногу, онъ смотрлъ вдаль и лицо его выражало глубокую меланхолію. Его жилище состояло изъ квадратнаго плетня, обмазаннаго глиной, поставленнаго мили за дв отъ фермы, среди кустовъ карро. Снаружи оно было покрыто слоемъ бурой замазки, съ двумя маленькими отверстіями вмсто оконъ. За хижиной тянулись овечьи загоны, справа былъ большой прудъ, въ которомъ, впрочемъ, вмсто воды была теперь только засохшая тина. Вдали виднлся курганъ, совершенно скрывавшій видъ на ферму, и самъ отсюда такъ мало замтный, что ничто не нарушало скучнаго однообразія пейзажа.
Передъ дверью на складномъ стул сидлъ Грегори Розъ, безъ сюртука и въ глубокой задумчивости. По временамъ онъ тяжко вздыхалъ. Въ выраженіи его лица было нчто такое, чего нельзя было объяснить даже скукою его обстановки. Онъ поглядывалъ, то на курганъ, то на молочное ведро, стоявшее у его ногъ, то на бураго пони, пасшагося неподалеку среди кустовъ, смотрлъ и вздыхалъ.
Наконецъ онъ всталъ и пошелъ въ хижину. У него была всего одна небольшая комната съ выбленными стнами, изобильно украшенная картинками, вырзанными изъ ‘Лондонскаго Живописнаго Обозрнія’: преобладающимъ мотивомъ всхъ картинокъ были женскія фигуры и головки. Одна стна комнаты была вплотную занята постелью, у противуположной стны, ради разнообразія, помщалась вшалка для ружья и небольшое туалетное зеркальце, а среди комнаты стояли столъ и стулъ. Все содержалось въ величайшемъ порядк и чистот: въ углу выдвижного стола Грегори держалъ даже пыльное полотенце, аккуратно складывая его каждый разъ посл употребленія, какъ длала его мамаша. Всякій день возставъ отъ сна онъ читалъ молитвы, потомъ оправлялъ свою постель и шелъ стирать пыль со стола, со стульевъ, обтиралъ даже ихъ ножки, и картинки на стнахъ, и вшалку съ ружьемъ.
Въ этотъ жаркій день онъ прошелъ прямо къ кровати, вытащилъ изъ-подъ подушки чехолъ для часовъ, связанный ему въ подарокъ сестрой Джемимой, вынулъ изъ него часы и посмотрлъ.
Только половина пятаго! Съ тихимъ стономъ онъ сунулъ часы обратно и прислъ къ столу. Половина пятаго! Надо-же однако встряхнуться. Не написать-ли письма къ сестр Джемим? Онъ всегда писалъ въ ней, когда ему бывало скучно, она служила ему спасительнымъ клапаномъ. Въ свои счастливыя минуты онъ даже не вспоминалъ о ней, но когда ему почему нибудь бывало плохо, онъ пускалъ въ ходъ свои братскія чувства.
Онъ вынулъ чернильницу, перо и бумагу. На заголовкахъ бумаги отпечатанъ былъ фамильный гербъ съ девизомъ, потому что члены семейства Розъ, съ тхъ поръ, какъ выселились изъ Англіи, считали себя потомками знатнаго рода. Самъ старикъ Розъ, простой честный фермеръ, и понятія не имлъ о благородств своего происхожденія, но его жена и дочь очень много этимъ занимались, въ особенности дочь. Извстно, что въ Англіи есть знатная фамилія Розъ, ведущая свой родъ отъ сподвижниковъ Вильгельма Завоевателя и владющая великолпнымъ паркомъ, на этомъ основаніи и въ память знаменитыхъ предковъ, они назвали свою ферму въ Капской колоніи ‘Розъ-Мэноръ’ и такимъ образомъ установили свои права на дворянство… по крайней мр въ собственномъ мнніи.
Грегори взялъ сначала блую почтовую бумагу съ гербомъ, но по зрломъ размышленіи отложилъ ее въ сторону и выбралъ другую, розовую, которая показалась ему боле подходящею къ теперешнему настроенію его чувствъ, и началъ писать:

‘За Курганомъ. Понедльникъ, вечеромъ.

‘Дорогая Джемима…’
Тутъ онъ взглянулъ въ зеркало, висвшее напротивъ. Оно отражало очень юную физіономію съ курчавой темной бородкой и вьющимися волосами, но въ синихъ глазахъ была такая тоскливая истома, что онъ расчувствовался. Обмакнувъ перо, онъ сталъ писать:
‘Глядя въ зеркало, висящее передо мной, я невольно спрашиваю себя: неужели это лицо, такое печальное и перемнившееся…’
Онъ остановился и призадумался. Не покажется-ли имъ черезчуръ суетнымъ или недовольно мужественнымъ съ его стороны, что онъ сидитъ и смотрится въ зеркало? Нтъ, это не годится. Онъ взялъ другую розовую бумажку и началъ письмо съизнова:

‘За Курганомъ. Въ понедльникъ, вечеромъ.

‘Милая сестра!
‘Не прошло еще шести мсяцевъ съ того дня какъ мы разстались, но если бы ты могла видть меня въ эту минуту, я знаю, что бы ты сказала, знаю, что и мамаша скажетъ. Неужели это нашъ Грегъ, этотъ молодой человкъ, съ такой странной печалью на глазахъ?
‘Да, Джемима, это я, вашъ Грегъ, а перемна, происшедшая во мн, началась съ тхъ самыхъ поръ, какъ я сюда пріхалъ, но она еще усилилась со вчерашняго дня. Ты, знаешь,
Джемима, сколько горя я испыталъ въ жизни, знаешь, какъ несправедливо относились ко мн въ школ, какъ учителя всегда старались затереть меня и называли меня болваномъ, даромъ что сами признавали, что ни одинъ изъ товарищей не былъ одаренъ лучшею памятью, и что я зналъ наизусть отъ начала до конца цлыя книжки. Знаешь также, какъ жестоко обращался со мною отецъ, не иначе звавшій меня какъ разиней и размазней, и все потому, что онъ не понималъ, какая у меня утонченная натура. Теб извстно, что онъ непремнно захотлъ сдлать изъ меня сельскаго хозяина, а не пастора, какъ бы слдовало по настоящему. Ты все знаешь, Джемима, знаешь также и то, какъ я переносилъ вс мои невзгоды: не пищалъ, не жаловался, какъ женщина, которую нельзя пальцемъ тронуть, а молчалъ, какъ подобаетъ мужчин.
‘Но есть вещи или лучше сказать есть одна такая вещь, о которой душа жаждетъ поговорить съ сочувственной душой.
‘Милая сестра, испытала-ли ты, что значитъ постоянно стремиться напечатлть поцлуй на извстныя уста, и не мочь этого сдлать, хотть пожать извстную ручку — и знать, что этого нельзя?… Я влюбленъ, Джемима.
‘У той старой голландки, у которой я арендую землю, есть падчерица… Ея имя начинается съ буквы Э.
‘Она англичанка. Не могу понять, какъ могъ ея отецъ жениться на голландк! Я испытываю престранное чувство, когда пишу букву Э… Я полюбилъ ее съ той минуты, какъ пріхалъ сюда. Вотъ уже нсколько недль, что я не могу ни пить, ни сть, даже курительный табакъ потерялъ для меня всякій вкусъ. Больше пяти минутъ я не въ силахъ оставаться на мст и мн кажется иногда, что я въ самомъ дл схожу съ ума.
‘Каждый вечеръ я хожу къ нимъ на ферму за молокомъ. Вчера она предложила мн чашку кофе. Ложечка упала на полъ. Она наклонилась поднять ее и, передавая мн ложку, коснулась пальчикомъ до моей руки. Джемима… я не знаю, можетъ быть мн такъ только показалось,— но я вздрогнулъ, вспыхнулъ, и она тоже вздрогнула. Я подумалъ: хорошо, она будетъ моею, значитъ, она любитъ меня! Какъ вдругъ, Джемима, вошелъ въ ту-же комнату какой-то рослый, неуклюжій парень, нмецъ при томъ-же, пресмшной, съ волосами чуть не до плечъ, словомъ — смотрть противно. Онъ просто работникъ на ферм, человкъ низкаго происхожденія, необразованный, вульгарный, даже въ пансіон никогда не обучался. Его посылали на сосднюю ферму за овцами. Какъ только онъ пришелъ, она обернулась къ нему, говоритъ:
— Здравствуй, Вальдо. Хочешь кофею?— И прямо, взяла да и поцловалась съ нимъ.
‘Всю ночь посл этого въ моихъ ушахъ звенли слова: ‘хочешь кофею? хочешь кофею?’ Едва я начиналъ дремать, какъ мн казалось, что ея пальчикъ нажимаетъ мн руку, я вздрагивалъ, просыпался и тотчасъ опять слышалъ, какъ она говоритъ: ‘Здравствуй Вальдо, хочешь кофею?…’
‘Разв это не безуміе?
‘Сегодня я во весь день не сълъ ни кусочка. Вечеромъ пойду туда и предложу ей свою руку. Если она откажетъ, то завтра-же я наложу на себя руки. Тутъ-же, недалеко, есть прудъ. Правда, овцы выпили изъ него почти всю воду, но все таки мстами еще довольно есть воды, чтобы утопиться, особенно если навязать себ на шею камень.
‘Да, приходится выбирать между сумасшествіемъ и самоубійствомъ. Дольше выносить я не въ состояніи. Если случится, что это письмо мое къ теб будетъ послднимъ въ жизни, вспоминай обо мн съ нжностью и прости меня. Безъ нея жизнь была-бы дикою пустыней, продолжительнымъ мученіемъ. Она предназначена мн свыше, она единственная любовь моей юности, моего зрлаго возраста и всей моей жизни, мое солнце, цвтовъ, посылаемый мн Богомъ.
‘Тотъ не любилъ, кто хочетъ насъ уврить,
Что, полюбивъ, любить онъ пересталъ:
Иль самъ съ собой онъ можетъ лицемрить,
Иль охладвъ онъ хладнымъ трупомъ сталъ!’…
‘Твой неутшный братъ, пишущій въ теб, по всей вроятности, въ послдній вечеръ своей горькой жизни.

‘Грегори Назіанзенъ Розъ.

‘Р. S. Попроси мамашу поберечь мои жемчужныя запонки. Он остались въ выдвижномъ ящик умывальнаго стола. Какъ-бы дти не растащили.
‘Р. P. S. Я захвачу это письмо съ собою на ферму. Если одинъ уголокъ будетъ загнутъ, это будетъ знакомъ, что мое предложеніе принято, если-же нтъ, то знай, что все кончено и сердце твоего злополучнаго брата перестало биться.

Г. Н. P’.

Дописавъ письмо, Грегори съ большимъ удовольствіемъ перечиталъ его, потомъ вложилъ въ конвертъ, надписалъ адресъ и продолжалъ сидть, устремивъ взоръ на чернильницу и чувствуя, что на душ у него стало полегче.
Посл жаркаго дня вечеръ выдался довольно холодный и поднялся сильный втеръ. Подъзжая верхомъ на буромъ пони въ ферм, Грегори еще издали могъ различить женскую фигурку въ красной накидк, стоявшую у двери коровьяго хлва. Облокотившись на жерди, которыми загороженъ былъ входъ въ хлвъ, Эмма наблюдала, какъ молоко, слегка вспниваясь и шурша, струилось между пальцевъ чернокожаго пастуха, между тмъ какъ коровы, привязанныя рогами къ столбамъ, мотали головами, силясь освободиться. Эмма съ головой укуталась въ свою накидку, придерживая ее пальчиками у подбородка, чтобы не надуло въ уши, а втеръ игриво разввалъ ее, въ тоже время ударяя ей въ глаза выбившеюся прядью ея золотистыхъ волосъ.
— Не холодно-ли вамъ стоять здсь?— сказалъ Грегори, тихо подходя и становясь съ ней рядомъ.
— О, нтъ, мн такъ хорошо. Я всегда прихожу смотрть, какъ доятъ коровъ. Вотъ эта рыжая, съ короткими рогами, знаете, вдь она выкормила теленка отъ блой коровы, которая околла. И она такъ любитъ его, такъ любитъ, какъ будто онъ ей родной. Премило смотрть, какъ она вылизываетъ ему уши. Вы взгляните сюда!
— Все небо обложило черными тучами. Я думаю сегодня ночью будетъ дождикъ,— сказалъ Грегори.
— Да-а,— отвчала Эмма, глядя на него снизу вверхъ, насколько позволяла непослушная прядь волосъ, развваемая втромъ.
— Но вы наврное озябли,— настаивалъ Грегори, засунувъ руку подъ накидку и разыскавъ тамъ маленькій, нжный и совсмъ горячій кулачекъ. Онъ взялъ его и зажалъ въ своей рук.
— О, Эмма, я люблю васъ больше всего на свт! Скажите, что и вы тоже меня любите… хоть немножко?
— Да, пожалуй…— сказала Эмма съ запинкой,— стараясь высвободить свой кулакъ.
— Больше всего въ мір? Больше чмъ кого либо другого, моя дорогая?— говорилъ Грегори наклонясь къ ней такъ близко, что прядь ея волосъ попала и ему въ глаза.
— Не знаю,— отвчала она серьезно,— я васъ очень люблю, но я тоже очень люблю мою кузину, которая теперь учится въ город, и Вальдо. Но вдь это оттого, что я ихъ такъ давно знаю.
— О, Эмма, не будьте такъ холодны со мной,— воскликнулъ Грегори, хватая ее за руку, опиравшуюся на загородку, и сжимая такъ крпко, что она немного испугалась. Тмъ временемъ пастухъ съ подойникомъ отошелъ на другой конецъ крааля, а коровы занялись своими телятами и не обращали никакого вниманія на разыгравшуюся передъ ними человческую комедію.— Эмма, если вы не будете говорить со мной иначе, я сойду съума! Вы должны полюбить меня, и любить больше всего въ мір! Вы должны быть моею. Я полюбилъ васъ съ той минуты, какъ увидлъ, какъ вы шли мимо стнки съ кувшинокъ въ рукахъ. Вы мн предназначены свыше, созданы для меня! Я буду васъ любить, покуда я живу на свт, о, Эмма! Не будьте же со мной такъ холодны, такъ жестокосерды!
Онъ такъ крпко держалъ ее за руку повыше локтя, что она невольно разжала пальцы и выпустила изъ рукъ накидку, которая свалилась на землю и втеръ сталъ пуще прежняго трепать волосы на ея маленькой русой головк.
— Я васъ очень люблю,— сказала она,— но еще не знаю, захочу ли выйти за васъ замужъ. Я больше люблю васъ, чмъ Вальдо, но насчетъ кузины Линдель не знаю какъ сказать. Подождите еще недлю, тогда можетъ быть я узнаю и скажу вамъ.
Грегори поднялъ накидку и надлъ на нее.
— Если бы вы могли, полюбить меня такъ, какъ я васъ люблю!— сказалъ онъ,— но нтъ, ни одна женщина не уметъ любить такъ какъ мужчина. Я подожду до субботы, до тхъ поръ ни разу не подойду къ вамъ. Прощайте. О, Эмма!— прибавилъ онъ вдругъ, снова оборачиваясь въ ней, обвивъ рукою ея талію и напечатлвъ на ея губахъ неожиданный поцлуй, если вы не согласитесь быть моей женой, не жилецъ я на бломъ свт. Я никогда еще не любилъ ни одной женщины и никогда больше не полюблю. Никогда!
— Вы меня совсмъ испугали,— сказала Эмма.— Пойдемте лучше, я наполню ваше ведро.
— Не хочу я молока сегодня! Прощайте. Больше вы меня не увидите до субботы.
Въ тотъ же день поздно вечеромъ, когда вс улеглись спать, маленькая женщина съ свтлорусой головкой стояла середи кухни. Она пришла налить воды въ котелъ для кофе въ завтрашнему утру и задумалась, стоя передъ печкой. Тлющіе уголья обдавали теплымъ свтомъ ея степенное, старообразое личико, на которомъ лежалъ теперь отпечатокъ нкоторой торжественности.
— Больше всего на свт, больше чмъ кого либо другого, вотъ какъ онъ меня любитъ!— произнесла она вслухъ, какъ будто такъ легче было поврить истинности такихъ словъ. Во всю свою короткую жизнь она щедрою рукой раздавала свою привязанность, но не привыкла, чтобы ей за это платили, да еще съ лихвою. И вдругъ нашелся человкъ, который самъ сказалъ, что любитъ ее больше чмъ кого либо въ мір, значитъ, больше чмъ она его любитъ. Вотъ богатство-то привалило! Она то сжимала, то разжимала свои пальцы. Такъ долженъ чувствовать себя нищій, который уснулъ на мостовой голодный и промокшій, а просыпается въ великолпномъ дворц и видитъ вокругъ себя яркое освщеніе, вкусную ду и толпу слугъ, ожидающихъ его приказаній. Но для нищаго это конечно только сонъ и когда онъ дйствительно проснется, ничего этого не будетъ, между тмъ какъ у ней вдь сущая правда.
Грегори говорилъ: ‘Я буду васъ любить, покуда я живу на свт’.
Она повторяла себ эти слова на вс лады какъ въ псн.
— Завтра же пошлю за нимъ и скажу ему, что и я его люблю также,— ршила она.
Но посылать не пришлось. Возвратившись домой наканун, Грегори вспомнилъ, что письмо къ Джемим пролежало у него въ карман, а потому какъ ни противно ему было выказаться передъ ней безхарактернымъ или малодушнымъ, онъ принужденъ былъ еще до свту явиться на ферму, чтобы положить письмо въ почтовую сумку.
— Если я ее увижу, то поклонюсь только издали,— подумалъ Грегори,— пусть она увидитъ, что я не такой человкъ, который не держитъ даннаго слова.
Что же касается до письма къ Джемим, онъ загнулъ у него одинъ уголъ, но потомъ расправилъ, начертивъ на немъ только глубокую складку. Это должно было означать, что ему не то, чтобы отказали, но и не совсмъ еще приняли его предложеніе, словомъ ни то, ни сё. Но онъ находилъ, что гораздо поэтичне выразить это такимъ способомъ, чмъ просто на словахъ.
Грегори едва посплъ во время со своимъ письмомъ, потому что Вальдо уже отъзжалъ отъ крыльца, когда онъ подъхалъ, а Эмма, стоя у порога, провожала его. Отдавъ письмо и дождавшись, пока Вальдо ухалъ, Грегори церемонно поклонился Эмм и собирался съ своей стороны влзть на своего пони, но что-то замшкался. Было еще очень рано и никого изъ прислуги не видать было на ферм. Эмма подошла къ нему, покуда онъ возился около своей лошади, и тихо положила ему руку на плечо.
— Я люблю васъ больше всхъ на свт,— сказала она, и нисколько не испугалась, когда онъ началъ ее цловать.— Я бы желала быть красивой и статной,— прибавила она, глядя ему въ глаза, когда онъ прижалъ ее къ своей груди.
— Мое сокровище! вы для меня красивйшая женщина въ мір, и притомъ дороже всего, что ни есть на свт. Если бы вы попали въ адъ, я бы и туда пошелъ за вами. Если бы вы умерли, а я остался бы живъ, все равно моя душа жила бы съ вами подъ землею. Всякая жизнь будетъ мн сладка, лишь бы вы были со мной. Наша жизнь пройдетъ какъ… какъ одинъ солнечный лучъ.
А Эмма, глядя на него снизу вверхъ, думала: какой онъ красивый и величественный! Она тихонько подняла руку и погладила его по лбу.
— Какъ ты молчалива, какъ холодна, моя Эмма!— восклицалъ онъ:— неужели теб нечего сказать мн?
Легкое недоумніе выразилось въ ея глазахъ.
— Я буду длать все, что вы захотите,— сказала она.
Что же еще могла она сказать? Въ ея глазахъ любовь означала подчиненность, услуженіе.
— Ну, такъ вотъ что, моя безцнная: общай мн, что никогда больше не будешь цловать этого Вальдо. Для меня невыносимо думать, чтобы ты любила кого-нибудь кром меня. Этого нельзя! Я не позволю! Да если бы хоть завтра же перемерли вс мои родные, лишь бы ты была со мной, и мн горя мало! Моя милая, дорогая моя, отчего ты такъ холодна? Общай мн, что не будешь его любить. Знаешь, еслибы ты меня попросила, я бы все, все сдлалъ для тебя, хотя бы это стоило мн жизни!
Эмма серьезно обняла его рукою за шею.
— Никогда не буду его цловать,— сказала она,— и постараюсь никого больше не любить. Только не знаю, съумю-ли, вдь это очень трудно.
— О, моя прелесть! А я-то объ теб думаю день и ночь! И ни о чемъ больше не думаю, ни о чемъ!— говорилъ онъ, обнимая ее.
Эмм стало очень совстно: она еще сегодня утромъ разсчитывала, что ея кузин осталось пробыть въ школ ровно шесть мсяцевъ, да нашла время и на то, чтобы напомнить Вальдо непремнно купить себ въ город лепешекъ отъ кашля, и это случилось какъ разъ въ ту минуту, когда Грегори подъзжалъ къ дому.
— Ужь не знаю отчего это,— сказала она смиренно, ласкаясь къ нему,— только я кажется не съумю любить такъ, какъ вы меня любите. Можетъ быть это потому, что я женщина. Но я васъ люблю изо всхъ силъ.
Замтивъ, что изъ хижинъ стали выходить чернокожія работницы, Грегори поспшилъ еще разъ расцловать ея глаза, губы, руки и ухалъ домой.
Тетка Санни была очень довольна, когда узнала о помолвк. Она и сама собиралась въ этомъ году выйти замужъ за котораго нибудь изъ своихъ многочисленныхъ вздыхателей, и тотчасъ подала мысль устроить об свадьбы въ одинъ день.
Эмма дятельно принялась за свое приданое, заготовляла блье для будущаго хозяйства и шила себ подвнечный нарядъ. Грегори прізжалъ каждый день, почти все время проводя съ невстой, такъ что вс шесть мсяцевъ передъ возвращеніемъ Линдель на ферму миновали, по счастливому выраженію жениха, ‘какъ лтняя ночь, проведенная въ мечтахъ о любимой женщин’.
Одинъ разъ вечеромъ Грегори сидлъ возл своей воркующей голубки и вертлъ рукоятку швейной машины, а она только вправляла въ нее работу. Они говорили о томъ, какъ они устроятся, когда тетка Санни выйдетъ замужъ и они останутся одни на ферм, какъ съ этой стороны они пристроятъ еще комнату, а тамъ поставятъ новый крааль. Довольно долго они болтали на эту тему, какъ вдругъ Грегори выпустилъ изъ рукъ рукоятку и напечатллъ пламенный поцлуй на толстенькой ручк, державшей полотно.
— Какъ ты хороша, Эмма!— промолвилъ онъ восторженно.— Меня иногда точно варомъ обдаетъ, такъ я тебя люблю.
Эмма улыбнулась.
— Тетя Санни говоритъ, что когда я доживу до ея теперешнихъ лтъ, на меня никто и глядть не захочетъ, и это правда. Руки у меня широкія, короткія, точно утиныя лапы, лобъ низкій, а о нос и говорить нечего. Чтожь во мн красиваго!
И она разсмялась тихимъ, счастливымъ смхомъ: ей было ужасно пріятно, что онъ можетъ быть такъ слпъ.
— Вотъ завтра, когда моя кузина прідетъ, вы увидите настоящую красавицу!— продолжала она.— Линдель точно королева какая нибудь: плечи держитъ прямо, а головка у ней такая, что хоть сейчасъ на нее ворону надвай. Приходите завтра пораньше, Грегори, чтобы увидть ее тотчасъ, какъ только она прідетъ. Я уврена, что вы ее будете любить.
— Разумется, приду и познакомлюсь, потому что она ваша кузина, но неужели вы думаете, что я способенъ считать кого-бы то ни было красиве васъ?
Онъ вперилъ на свою невсту страстный взглядъ.
— Ну ужь этого не можетъ быть, чтобы она не показалась вамъ красиве меня,— сказала Эмма, взявъ его за руку,— но полюбить ее такъ, какъ меня, вы, конечно, не можете.
Немного позже, распрощавшись на ночь со своимъ женихомъ, она стояла на крылечк, посылая ему вслдъ разныя привтствія и по обыкновенію до тхъ поръ не уходила въ домъ, пока топотъ его лошади не замеръ окончательно по ту сторону кургана.
Тогда она пошла черезъ спальню тетки Санни, давно храпвшей на своей кровати, чрезъ другую комнатку, всю увшанную блыми драпировками въ ожиданіи своей хозяйки, и оттуда прошла въ свою собственную спальню.
Тутъ она подошла въ комоду, чтобы спрятать только что оконченное шитье и выдвинувъ самый нижній ящикъ сла на полъ передъ нимъ. Въ этомъ ящик лежали вещи, заготовляемыя ей въ приданое: груды полотнянаго блья, передники, стеганыя одяла. Въ одномъ углу, въ особомъ картон, хранилась втка искусственныхъ померанцевыхъ цвтовъ, купленная на ярмарк. Тутъ же лежало колечко, которое подарилъ ей Грегори, длинный вуаль, присланный въ подарокъ его сестрою, и свертокъ вышитаго батиста, подаренный ей Траною. И ткань и вышивка были такъ тонки и хороши, что даже для жены Грегори казались ей слишкомъ великолпными: она подумала, что это матеріалъ, какъ разъ пригодный для какого нибудь нжнаго и крошечнаго существа… и ршилась приберечь свертокъ. Она улыбаясь потрогала его, посмотрла, покраснла и запрятала его на дно ящика, подъ вс остальныя связки.
Она наизусть знала до малйшихъ подробностей все, что лежало въ ящик, однакожь, принялась разсматривать вещи, какъ будто видла ихъ въ первый разъ, вынимая одну за другою и потомъ снова все укладывая какъ можно глаже, чтобы нигд не было ни морщинки, ни складки. Прибравъ все какъ нельзя лучше, она услась поудобне и стала любоваться.
Завтра, когда прідетъ Линдель, она приведетъ ее вечеромъ сюда и станетъ ей все показывать. Линдель наврное будетъ рада, когда увидитъ внокъ изъ флердоранжей, и кольцо, и блый вуаль. Вотъ будетъ чудесно! И Эмма погрузилась въ мечты.
Линдель, конечно, поселится съ ними и будетъ жить у нихъ до тхъ поръ, покуда тоже не выйдетъ замужъ.
А Грегори, всякій день возвращаясь съ работы усталый, войдетъ, оглянется и скажетъ: ‘Гд же моя жена? Не видалъ ли кто, куда моя жена пошла? Жена, дай-ка мн кофею!’ И она будетъ наливать ему въ чашку.
Личико Эммы становилось все серьезне, наконецъ она встала на колни и простерла сложенныя руки надъ выдвинутымъ ящикомъ.
— О, Господи!— сказала она,— какъ я счастлива! Да что же я сдлала, чтобы заслужить такую радость? Благодарю Тебя, Господи!

ГЛАВА IV.
Линдель.

Она была очень похожа на принцессу, и даже гораздо больше похожа чмъ та великолпная дама, портретъ которой все еще вислъ на стн въ спальн тетки Санни. Такъ, по крайней мр, думала Эмма. А Линдель въ это время сидла въ кресл, одтая въ срый капотъ, и расчесывала свои длинные волосы, которые падали до полу. Сидя передъ ней, Эмма смотрла на нее съ благоговйнымъ восхищеніемъ.
Линдель устала съ дороги и рано ушла въ свою комнату. Она окинула взглядомъ знакомую обстановку. Посл четырехлтняго отсутствія ей казалось страннымъ, что тнь отъ подсвчника, стоящаго на туалет, все также какъ и прежде иметъ сходство съ головой старухи и падаетъ въ тотъ же самый уголъ за вшалкой. Удивительное дло: даже тнь оказывается прочне человка! Озираясь вокругъ, она видла все старые, давно извстные предметы, но сама она была совсмъ не та что прежде.
— Ты на что смотришь?— спросила Эмма.
— На все, и ни на что въ особенности. Мн казалось, что окна здсь были выше. Будь я на твоемъ мст, когда ты станешь здсь полной хозяйкой, я бы непремнно все перестроила и подняла-бы стны повыше. Здсь совсмъ дышать нечмъ, просто задыхаешься.
— Грегори замышляетъ много разныхъ перемнъ,— сказала Эмма, и подсвъ поближе къ срому капоту, почтительно спросила:— Линдель, нравится онъ теб? Неправда-ли, какой онъ красивый?
— Да, когда онъ былъ ребенкомъ, то наврное былъ прехорошенькій,— отвчала Линдель, глядя на блыя канифасныя занавски у окна.
Эмма съ недоумніемъ смотрла на нее.
— Знаешь, бываютъ такіе мужчины, о которыхъ трудно поврить, чтобы они когда-нибудь были дтьми, а о другихъ съ перваго раза думаешь, что они наврное были очень милы, когда ходили въ сафьянныхъ башмачкахъ и въ красномъ пояс.
Эмма промолчала, но черезъ минуту промолвила съ достоинствомъ:
— Когда ты узнаешь его короче, то полюбишь, какъ и я. Когда я сравниваю его съ другими людьми, вс мн кажутся такіе мелкіе, слабые, и сердца у насъ какія-то холодныя, ко всмъ нашимъ привязанностямъ примшивается много чего другого, а онъ… Его любовь такъ хороша, что никто недостоинъ ея. И я недостойна его любви: она такая великая, чистая…
— Ну, на этотъ счетъ не мучь себя понапрасну, моя милая,— сказала Линдель,— не безпокойся о томъ, что слабо отвчаешь на его любовь. Мужская любовь похожа на горящее оливковое дерево, оно разгорается необыкновенно жарко, трещитъ, пылаетъ, того и гляди опалитъ тебя со всхъ сторонъ и сожжетъ до тла, а ты стоишь какъ льдинка среди этого пламени и упрекаешь себя, зачмъ ты такая холодная, да безотвтная. А на другой день захочешь объ него руки погрть, глядь — одна зола осталась. Значитъ, съ одной стороны любовь спокойная и долгая, а съ другой горячая и короткая. Мужчинамъ-то, по крайней мр, не на что пожаловаться.
— Ты оттого такъ говоришь, что не знаешь мужчинъ,— сказала Эмма, тотчасъ впадая въ покровительственный тонъ, свойственный всмъ помолвленнымъ и замужнимъ женщинамъ по отношенію къ своимъ еще свободнымъ товаркамъ, какъ только рчь заходитъ о мужчинахъ.
— Когда-нибудь и ты узнаешь ихъ, и тогда будешь говорить иначе,— продолжала Эмма снисходительно, въ сознаніи своей высокой опытности не желая обидть невжественную кузину.
Нижняя губка Линдель задрожала отъ сдержаннаго смха. Она теребила лвой рукой массивное кольцо, надтое на указательный палецъ ея правой руки, очень замчательное кольцо, состоявшее изъ брилліантоваго крестика, оправленнаго въ золото, съ награвированнымъ вензелемъ ‘Р. Р.’, фасонъ его напоминалъ скоре мужскія, чмъ дамскія кольца!
— Ахъ, Линдель,— воскликнула Эмма,— да ты врно сама помолвлена! Оттого ты и смешься. Ну да, да, теперь я вижу что такъ. Покажи-ка мн колечко!
Линдель быстро отдернула руку.
— Ну нтъ, я не спшу подкладывать свою шею подъ мужской каблукъ, да притомъ перспектива возни съ ребятишками вовсе не привлекаетъ меня,— отвчала Линдель, утомленнымъ движеніемъ откидываясь на спинку кресла и закрывая глаза.— И безъ меня найдется довольно женщинъ, охотно идущихъ на такую жизнь.
Эмма сконфузилась и замолчала. Посл этого нечего и думать приглашать Линдель подссть на полъ къ комоду и вмст съ ней разсматривать новое блье, подвнечные цвты и свернутую вышивку. Эмма посидла молча, потомъ стала говорить о Трап, о старыхъ слугахъ на ферм, но вскор замтила, что ея собесдница очень устала. Тогда она простилась съ ней и ушла къ себ.
По уход ея Линдель продолжала сидть, уставившись глазами въ уголъ, гд ей чудилась тнь старушечьей головы, и въ глазахъ ея было такое утомленіе, какъ будто цлый міръ заботъ лежалъ на ея хрупкихъ плечикахъ.
На другое утро Вальдо, не дожидаясь завтрака, взвалилъ себ на плечо мшокъ съ толченой кукурузой и пошелъ кормить страусовъ, какъ вдругъ онъ услышалъ за собой легкіе шаги.
— Подожди меня, я пойду съ тобой!— говорила Линдель и догнавъ его продолжала:— А вчера-то, еслибы я сама не пошла тебя розыскивать, ты бы до сихъ поръ не поздоровался со мной. Должно быть ты совсмъ разлюбилъ меня, Вальдо.
— Нтъ… но… ты совсмъ другая стала.
Все та же прежняя, неуклюжая рчь, съ запинкой!
— Ага, въ длинныхъ-то передникахъ я теб больше нравилась?— подхватила она. На ней было простенькое платье изъ бумажной матеріи, но изящно сшитое по мод, и блая шляпка съ широкими полями. Вальдо показалось, что она разодта въ пухъ и прахъ, и она тотчасъ угадала въ чемъ дло.— Въ моей одежд произошли перемны,— сказала она,— да и во мн самой тоже, но относительно тебя я нисколько не измнилась. Перекинь-ка мшокъ на другое плечо, чтобы твое лицо мн было видно. Ты такъ скупъ на слова, что если на тебя не смотрть, то и не поймешь, что ты за птица такая.
Вальдо перекинулъ мшокъ и они пошли рядомъ.
— А ты похорошлъ,— сказала она:— знаешь, иногда мн ужасно хотлось тебя видть, не часто, но все-таки иногда хотлось.
Они подошли въ калитк перваго загона. Вальдо разсыпалъ кормъ и они отправились дальше по росистой земл.
— Много ты училась?— спросилъ онъ просто, вспоминая, какъ она говорила передъ отъздомъ: ‘въ слдующій разъ когда я сюда пріду, я ужь буду знать все, что только можетъ узнать человкъ’.
Она разсмялась.
— Ты врно вспомнилъ мою тогдашнюю похвальбу? Да, научилась кое-чему, хотя надо признаться, что далеко не такъ много, а главное вовсе не тому, чего ожидала. Во-первыхъ, я узнала, что въ числ моихъ предковъ былъ какой нибудь особенно глупый человкъ, потому что говорятъ, будто каждое наше качество мы получаемъ въ наслдство отъ ддовъ и праддовъ. Во-вторыхъ, узнала я, что изо всхъ проклятыхъ мстъ, въ которыхъ души, жаждущія знанія, ищутъ чмъ бы поживиться, нтъ мста хуже пансіона для двицъ. Они называются ‘окончательными заведеніями’, и это названіе вполн для нихъ подходящее: изъ нихъ окончательно ничего не пріобртаешь, кром тупоумія и малодушія, которыя тамъ лелютъ и развиваютъ. Это такія заведенія, въ которыхъ посредствомъ опытовъ разршается вопросъ, до какихъ минимальныхъ размровъ можно стиснуть и высушить человческую душу? Я видала тамъ такія души, которыя свободно умстились бы въ самомъ маленькомъ наперстк, да еще находили бы, что тамъ очень просторно. Если много лтъ кряду прожить въ этомъ мст, оно накладываетъ на женщину такой отпечатокъ скотскаго безсмыслія, отъ котораго она во вкъ не отдлается, хотя, впрочемъ, впослдствіи, когда выпустятъ ее на чистый воздухъ, она еще можетъ отдышаться и развиться до нкоторой степени.
— Ты была очень несчастна?— спросилъ онъ, всматриваясь въ нее съ тревогой.
— Я-то? Нтъ. Я не бываю ни счастлива, ни несчастлива. И даже жалю объ этомъ. Но если бы меня заставили жить тамъ наряду со всми прочими, я бы на четвертый день сбжала, нанялась бы къ первой попавшейся голландк, на какую нибудь ферму, стала бы топить печку въ прачешной, или тамъ не знаю что… Можешь ты себ представить такое положеніе, Вальдо: запрутъ тебя въ четырехъ стнахъ съ болтливыми старухами, которыя жизни совсмъ не знаютъ, въ изяществ ничего не смыслятъ, ни сильнаго характера, никакихъ правъ на вліяніе не имютъ, и поручаютъ имъ развивать тебя, воспитывать твою душу? Даже дышать-то съ ними однимъ воздухомъ тяжело, того и гляди задохнешься! Но я ихъ заставила обходиться со мною иначе. Я имъ прямо объявила, что сбгу, а они вдь знали, что я помстилась въ пансіонъ по собственному желанію. Вотъ они и дали мн отдльную комнату и не навязывали ни одну изъ тхъ товарокъ, надъ которыми продлывали свои педагогическіе опыты, постепенно выжимая мозги изъ ихъ головъ. Музык я не училась, потому что у меня не оказалось музыкальныхъ способностей, а покуда вся компанія занималась выдлываніемъ искусственныхъ цвтовъ, надъ которыми живыя розы померли бы со смху, и вышивали тамъ различныя подушки, да скамеечки, надъ которыми трудились по шести недль, тогда какъ машиной можно ихъ сдлать на фабрик въ пять минутъ, и притомъ гораздо лучше, я просто уходила въ свою комнату. Не тратя денегъ на подобныя работы, я употребляла ихъ на покупки книгъ, журналовъ и по вечерамъ долго читала. Потомъ я длала извлеченія изъ того, что прочитывала, а впослдствіи нашла время написать нсколько театральныхъ пьесъ, и тутъ я узнала, какъ трудно изложить на бумаг свои мысли такъ, чтобы он не казались ужасно глупыми. На праздникахъ я пріобртала еще больше свдній. Для этого я заводила знакомства, здила въ нкоторыя мста, видала множество народа и замчала, какъ живутъ люди равныхъ слоевъ общества, что научаетъ многому такому, чего не найдешь ни въ одной книг. Не могу сказать, чтобы эти четыре года прошли для меня совсмъ безслдно или безполезно: правда, я училась не тому, чего ожидала, но все-таки кое-чему научилась, кое-что узнала. А ты что же тутъ длалъ?
— Ничего.
— Не можетъ быть. Да вотъ погоди, я сама до всего доберусь.
Они продолжали идти рядомъ среди кустарника, окропленнаго росой, какъ вдругъ она повернулась къ нему лицомъ и спросила:
— Вальдо, хотлъ бы ты быть женщиной?
— Нтъ,— отвчалъ онъ безъ запинки.
Она разсмялась.
— Я такъ и думала. Даже и у тебя хватило житейской мудрости отказаться отъ такой чести. Я еще не встрчала мужчины, который отвтилъ бы иначе. Посмотри, какое красивое кольцо,— сказала она вытянувъ руку такъ, чтобы утреннее солнце, ударяя въ брилліанты, заставило ихъ сверкать.— По крайней мр пятьдесятъ фунтовъ стоитъ. Но я согласна подарить его первому мужчин, который мн скажетъ, что желалъ бы быть женщиной. На остров Роббинъ {На мыс Доброй Надежды всхъ помшанныхъ содержатъ на остров Роббинъ. Прим. авт.}, можетъ быть, и найдется такой удалецъ, да и то врядъ-ли. Да, быть женщиной — это восхитительно, но нтъ того мужчины, который денно и нощно не благодарилъ бы Господа Бога за то, что съ нимъ этого не случилось.
Она повернула свою шляпку совсмъ на бекрень, чтобы защититься отъ солнца, начинавшаго припекать сбоку. Вальдо такъ засмотрлся на нее, что чуть не упалъ, спотыкаясь о кусты. Неужели это та самая маленькая Линдель, которая ходила въ клтчатыхъ передникахъ? Да, теперь онъ ее узналъ и шелъ уже съ ней рядомъ совсмъ близко. Они дошли до другого вагона.
— Постоимъ здсь, я хочу посмотрть на птицъ,— сказала она, глядя на самку страуса, которая, распустивъ свои бархатныя крылья, бжала имъ на встрчу, между тмъ какъ самецъ, сидвшій на яйцахъ, вытягивалъ шею изъ за-кустовъ.
Линдель облокотилась на перекладину загородки, а Вальдо, перекинувъ пустой мшокъ черезъ стнку, положилъ на него локти и сталъ съ нею рядомъ.
— Я люблю страусовъ,— сказала она,— они раздляютъ между собою свой трудъ и живутъ по товарищески. Вальдо, интересуешься ты положеніемъ женщинъ?
— Нтъ.
— Ну, такъ и есть. Ими никто не интересуется, исключая тхъ, кому нужно найти предметъ для зубоскальства. Что до тебя касается, то я вдь знаю, что ты обращаешь вниманіе только на то, что отъ тебя не ближе нсколькихъ милліоновъ миль, да еще въ добавокъ опутано таинственностью. Еслибы женщины жили на Юпитер, о которомъ ты зналъ-бы кое-что по слухамъ, ты-бы день и ночь размышлялъ о нашемъ положеніи, а такъ какъ мы ходимъ передъ самымъ твоимъ носомъ, ты на насъ и не взглянешь. Теб, напримръ, совершенно все равно, что на теб такое плохое, изодранное платье,— прибавила она, положивъ пальчикъ на его рукавъ,— но ты изо-всхъ силъ стараешься, чтобы фантастическій листокъ, который ты вырзываешь на старой палк, вышелъ какъ можно красиве. Какъ жаль, что положеніе женщинъ не интересуетъ тебя, мн бы хотлось, чтобы мы съ тобой были друзьями, а это единственная вещь въ мір, о которой я много думаю и чувствую… если только справедливо, что я способна на какое-нибудь чувство,— добавила она мимоходомъ, перекладывая свои красивыя ручки въ боле удобную позу.— Должно быть, когда я была младенцемъ, родители какъ нибудь позабыли меня ночью на мороз и у меня тогда внутри все вымерзло, я чувствую нчто въ этомъ род.
— У меня мысли все старыя, и ихъ немного,— сказалъ онъ,— и я все думаю объ одномъ. Изо дня въ день начинаю съизнова пережевывать одно и тоже, и дальше не иду. Даже надоло мн это.
— Точно старая курица, которая сидитъ на яйцахъ нсколько мсяцевъ кряду и у ней ничего не вылупляется!— подхватила она.— А у меня, напротивъ, все новыя мысли, и такъ быстро он меня осаждаютъ, что я принуждена силой прогонять ихъ, чтобы не давили одна другую. Даже голова кружится отъ нихъ. Но одна мысль преслдуетъ меня неотступно, и это — что еслибы я могла родиться попозже? Можетъ быть современемъ настанетъ такая пора, когда родиться женщиной не будетъ равносильно появленію на свтъ заклейменной.
Вальдо съ недоумніемъ посмотрлъ на нее: шутитъ она или серьезно говоритъ? Трудно ршить.
— Я знаю, что это глупо,— продолжала она,— что пользы биться головой объ стну! Но вдь мы прокляты, Вальдо, съ той минуты, какъ родимся на свтъ и до тхъ, поръ, какъ насъ зашьютъ въ саванъ, проклятіе тяготетъ надъ нами. Ты не думай, что я вздоръ говорю. У всякой вещи бываютъ дв стороны: снаружи смшно, а внутри… ой какъ серьезно.
— Я не смюсь,— сказалъ мальчикъ степенно,— но въ чемъ-же проклятіе?
Онъ думалъ, что отвта не будетъ, такъ долго она молчала.
— Обидне всего не то, какъ съ нами обращаются, а то, что изъ насъ длаютъ,— произнесла она наконецъ.— Настоящая обида человку только въ томъ, что извращаетъ его природу. Вс мы являемся на свтъ крошечными, мягкими существами, съ извстнымъ запасомъ прирожденной силы, но безъ всякихъ задатковъ, а свтъ распредляетъ наши роли и формируетъ. Вамъ говорятъ: трудись, а намъ — изворачивайся… Теб говорятъ: насколько ты съумешь приблизиться къ идеалу божественнаго совершенства, насколько воспользуешься данными теб силами, знаніями, способностью къ труду, настолько отпустится теб и благъ земныхъ. А намъ проповдуютъ: ни силой, ни знаніемъ, ни трудомъ ты ничего не возьмешь. Блага земныя и для тебя тже что для мужчины, но ты должна добиваться ихъ совсмъ другими средствами. Такъ и устанавливается на свт судьба мужчинъ и женщинъ.
— Вальдо, обрати вниманіе на мой подбородокъ, видишь ты эту ямочку на немъ? Вдь это не боле какъ мелкая подробность моей особы? а между тмъ, ни глубочайшая въ мір ученость, ни способность въ разумному ея примненію, ни добрйшее сердце, ни ангельскій характеръ, ничто не могло бы принести мн въ жизни столько выгодъ, сколько мой подбородокъ съ ямочкой. Съ его помощью я могу пріобрсть и власть, и богатство, и любовь, и славу. Къ чему мн знаніе? Чмъ пусте женская голова, тмъ легче съ ней подыматься въ гору. Одинъ старикъ выразилъ при мн такое мнніе, что хорошенькая ножка для женщины гораздо важне развитого ума, и это правда. Насъ начинаютъ подготовлять въ нашей проклятой роли, пока мы еще совсмъ крошки, едва вышедшія изъ пеленокъ. Сидитъ такая малютка на подоконник, поджавъ подъ себя ножки, и видитъ, что на двор играютъ мальчики и имъ очень весело. Хочется и ей съ ними поиграть. Но любящая рука останавливаетъ ее и нжный голосъ внушаетъ: ‘Никакъ нельзя, душечка: ты испортишь себ цвтъ лица и запачкаешь свое хорошенькое блое платьице’. И это говорится такъ ласково, что ребенокъ поневол вритъ, что это для ея же добра, но она не понимаетъ, къ чему это нужно, и стоя на колняхъ на подоконник печально выглядываетъ на улицу, прижавшись щекой въ стеклу. Немного позже она нанижетъ на нитку голубыхъ бусъ, сдлаетъ себ изъ нихъ ожерелье и идетъ посмотрться въ зеркало. Въ немъ она видитъ отраженіе того блорозоваго лица, цвтъ котораго требуетъ такой заботливой охраны, и благо платья, и своихъ собственныхъ большихъ глазъ. Тутъ-то проклятіе и начинаетъ дйствовать, дло его можно считать оконченнымъ, когда малютка превратится во взрослую женщину, и вмсто того, чтобы томиться по иной, здоровой жизни, оказывается довольною своей судьбой. Мы приноравливаемся въ своей женской дол также покорно, какъ китаянки приспособляются къ своимъ крошечнымъ башмакамъ, считая, что такъ ужь, видно, Богомъ установлено, тогда какъ въ обоихъ случаяхъ одинаково Богъ ни причемъ. Нкоторыхъ изъ насъ удается приспособить въ совершенств: т сторона нашей природы, которымъ не слдуетъ давать ходу — атрофируются и отмираютъ до тла, но у иныхъ этого не такъ-то легко достигнуть, и свойства, приговоренныя въ уничтоженію, хотя значительно ослабли, но все-таки дйствуютъ, эти-то самыя жалкія и есть. Китайскіе башмаки он носятъ, а ноги у нихъ не доведены до соотвтственной узости, он чувствуютъ, что имъ тсно, душно, и только злятся понапрасну.
‘Къ чему же ведетъ эта злоба? Покуда молода — горюешь, борешься со своей тоской и съ обстоятельствами, попробуешь поискать работы, страстно рвешься на просторъ, хочется испытать свои силы, а потомъ — все равно пойдешь по торной дорожк. Женщина обязана не отставать отъ своего отряда: или ее затопчутъ, или она должна идти въ строю, наряду со всми прочими. И если она умна, то такъ и поступаетъ.
— Что ты вытаращилъ на меня глаза? Я вдь вижу, что ты думаешь,— сказала она, взглянувъ на него,— я всегда знаю, что думаютъ т, съ кмъ я говорю. Ты размышляешь про себя: чего она такъ раскудахталась, чмъ ей хуже живется, чмъ мн, напримръ?— А вотъ я сейчасъ докажу теб это примромъ. Стоимъ мы съ тобой сегодня рядомъ, оба бдны, оба молоды и оба сироты. Условія кажется одинаковыя. Но положимъ, что сейчасъ мы съ тобой отправляемся въ разныя стороны пробивать себ дорогу въ жизни. Къ вечеру придешь ты на какую нибудь ферму. Не взирая на то, что ты явишься пшкомъ и одинъ, хозяинъ предложитъ теб трубку табаку, чашку кофе и постель на ночь. Если не предвидится у него работы, не нужно ни плотину починить, ни ребятъ учить, ты на другое же утро дружелюбно распрощаешься и пойдешь дальше. А со мной, если я приду къ вечеру на туже ферму, будетъ совсмъ не то: во первыхъ, на меня очень косо посмотрятъ и зададутъ мн престранные вопросы, хозяйка сомнительно покачаетъ головой, отправитъ меня ужинать вмст съ кафрами, а спать предоставитъ хоть въ собачей конур. Таковы будутъ первые наши шаги на пути къ самостоятельной карьер: вдь это кажется пустякомъ, а между тмъ въ этомъ самомъ дух пойдетъ и дальше, и такъ до конца. Мы съ тобой были равноправны въ то время, какъ родились и лежали на рукахъ кормилицы, и еще разъ будемъ равноправны, когда намъ подвяжутъ челюсти передъ тмъ какъ хоронить.
Вальдо изумленными глазами смотрлъ на ея дрожавшее личико, на которомъ онъ читалъ цлый міръ чувствъ и страстей, вполн новыхъ и неожиданныхъ для него.
— И замть еще,— продолжала она,— какое мы имемъ надъ вами преимущество: мы можемъ во всякое время сразу достигнуть комфорта и довольства, тогда какъ ты долженъ добиваться его трудомъ и терпніемъ. Стоитъ поплакать немножко, да постараться хорошенько, да унизиться до нкоторой степени, да умненько распорядиться своими средствами, и всегда найдется мужчина, который придетъ и скажетъ: ‘Будьте моей женой!’ При молодости и красот не трудно выйти замужъ. Мужчинъ на свт довольно. Но женщина, которая продаетъ себя хотя бы только за обручальное колечко, да за новую фамилію, ужь не иметъ права важничать ни передъ какой уличной потаскушкой. Об заработываютъ себ хлбъ одинаковымъ способомъ. Бракъ по любви есть прелестнйшій вншній символъ духовнаго союза, но бракъ безъ любви… это самая гнусная торговля, позорящая міръ.— Она порывистымъ движеніемъ провела пальчикомъ по верхней перекладин калитки и стряхнула съ нея послднія капли росы.— А еще насъ утшаютъ тмъ, что мужчины относятся къ намъ по рыцарски!— воскликнула она.— Когда мы просимъ, чтобы насъ допустили быть врачами, адвокатами, депутатами, вообще чмъ нибудь такимъ, что оплачивалось бы не жалкими грошами, намъ говорятъ: нтъ, этого нельзя, но вдь мужчины питаютъ къ вамъ рыцарскія чувства, такъ чего же вамъ еще нужно? И что бы вы стали длать безъ этого?
Она разсмялась своимъ серебристымъ смхомъ — какъ давно онъ не раздавался среди этихъ кустовъ! но въ немъ было не веселье, а горечь. Она стиснула зубки и продолжала:
— Третьяго дня хала я въ дилижанс Кобба и К. Мы остановились у станціонной гостинницы и оттуда должны были перессть изъ большой почтовой кареты въ другую, не такую просторную. Насъ было десять человкъ пассажировъ, восемь мужчинъ и дв женщины. Пока я сидла въ гостинниц, джентльмены пришли и говорятъ мн потихоньку, чтобы я скоре садилась въ карету, потому что тамъ тсно и на всхъ не хватитъ мста. Мы поспшили занять мста и мн они дали самое лучшее, заботливо укутавъ меня пледами, потому что шелъ мелкій дождь. Только что мы услись — изъ отеля бжитъ послдняя пассажирка, старуха, въ какой-то удивительной шляпк и въ черной шали, заколотой желтой булавкой.
‘— Больше нтъ мста,— говорятъ ей пассажиры,— вамъ придется подождать слдующаго дилижанса: онъ пойдетъ на той недл.
‘Но она влзла на подножку, ухватилась обими руками за окно, и держится, не отстаетъ.
‘— Мой зять боленъ,— говоритъ она,— мн непремнно нужно хать къ нему.
‘— Что же длать, матушка,— отзывается одинъ изъ моихъ спутниковъ,— мн очень жаль, право, что зять вашъ нездоровъ, но вдь мста-то нтъ ршительно.
‘— Вы-бы слзли, сударыня, а то какъ бы не попасть подъ колесо!— вмшивается другой.
Тогда я встаю и уступаю ей свое мсто.
‘— О, нтъ, нтъ!— кричатъ они,— этого мы не допустимъ.
‘— Я лучше на колняхъ проду!— восклицаетъ одинъ и преклоняетъ колна у моихъ ногъ. Тогда старуха влзла и услась.
‘Насъ было девять человкъ въ карет, изъ нихъ выказалъ рыцарскія чувства только одинъ, да и то была я, стало быть, женщина-же и обошлась по рыцарски съ женщиной.
‘Когда нибудь и я состарюсь и подурню, и если въ ту пору обращусь въ мужчинамъ за рыцарскою помощью, они мн ее не окажутъ.
‘Пчелы ужасно внимательны въ цвтамъ, пока собираютъ съ нихъ медъ, а когда меду нтъ больше, он летятъ мимо. Я не знаю, чувствуютъ-ли цвты благодарность къ пчеламъ, а если чувствуютъ, то это значитъ, что он очень глупы’.
— Однако есть-же женщины властныя,— промолвилъ вдругъ Вальдо, какъ будто эти слова невольно сорвались съ его устъ,— бываетъ и у женщины сила!
Она подняла на него свои прелестные глаза.
— Сила? А ты слыхалъ когда нибудь, чтобы люди оспаривали другъ у друга право на силу? Это прирожденное право! Можно насыпать плотину, помшать источнику разливаться ручьемъ и превратить его въ стоячее болото, или, напротивъ, дать ему свободное теченіе и только направить на полезное дло. Но уничтожить его нельзя: это не зависитъ отъ нашей воли и разъ что источникъ существуетъ, онъ и будетъ существовать и дйствовать, если не дашь ему протекать открыто и приносить пользу, онъ втайн будетъ сочиться и вредить, но бездятельнымъ не останется. Еслибы Гёте въ дтств былъ украденъ разбойниками и провелъ жизнь съ шайкой по дремучимъ лсамъ, какъ ты думаешь, далъ-бы онъ міру Фауста, Ифигенію? А все-таки онъ былъ бы Гёте, то есть существо сильное, умное, головой выше своихъ товарищей. По ночамъ, у сторожеваго костра, онъ слагалъ-бы имъ дикія псни, воспвая рзню, грабежъ и насиліе и расшевеливая отвагу на лицахъ своихъ мрачныхъ сподвижниковъ. Его псни переходили бы изъ устъ въ уста, передавались-бы отъ отца въ сыну и вдохновляли-бы ихъ сердца и руки на кровавыя дла. Если бы Наполеонъ родился женщиной, ты думаешь, онъ довольствовался-бы чаепитіемъ и мелкими сплетнями? Нтъ, онъ-бы все таки властвовалъ, но міръ зналъ бы его не какъ великаго человка, крупнаго царственнаго дятеля, хотя и великаго гршника, онъ оставилъ бы по себ одно изъ тхъ именъ, которыя пятнаютъ исторію, имя женщины, имющей силу, но безъ права проявлять ее открыто, а потому дйствующей тайкомъ, изподтишка, чрезъ мужчинъ, которыхъ страстямъ она потворствуетъ и на плечахъ которыхъ возвышается.
— Сила!— повторила она вдругъ, стукнувъ кулачкомъ о перекладину.— Да, сила-то у насъ есть, несомннно, и такъ какъ намъ не даютъ тратить ее ни на пробуравливаніе туннелей, ни на врачеваніе недуговъ, ни на составленіе законовъ, ни на наживаніе денегъ, и вообще ни на какія потребности вншняго міра, то мы ее тратимъ только на васъ. Вы нашъ единственный товаръ, наше добро, вы тотъ матеріалъ, изъ котораго намъ дозволяется нчто строить, и вотъ мы васъ продаемъ и покупаемъ, водимъ васъ за носъ, разыгрываемъ относительно васъ роль стараго шекспировскаго жида, и любуемся, какъ человкъ по шести за разъ пресмыкаются у нашихъ ногъ, добиваясь чести прикоснуться къ нашей ручк. И справедливо говорятъ, что когда у васъ бываютъ печали, страданія или разбитыя сердца, то всему виною женщина. Намъ нельзя изучать право, заниматься науками, искусствами? Хорошо, мы будемъ васъ изучать. И это знаніе мы довели до такой тонкости, что нтъ той мелочи въ вашей натур, которой бы мы не знали. Въ одной рук держишь васъ шестерыхъ, и вс пляшутъ на ладони (тутъ она граціознымъ жестомъ вытянула руку, поводя ею въ воздух, какъ будто перекатывая въ горсти что-то мелкое), потомъ отбросишь васъ прочь и вы летите къ чорту.— Она скрестила руки на груди и продолжала спокойно:— Когда мужчин случается замолвить одно словечко за женщину, онъ спшитъ сказать два словечка за мужчину, да три за остальное человчество.
Она продолжала смотрть на страуса, который доклевывалъ послднія зерна кукурузы, но Вальдо смотрлъ только на нее. Когда она снова заговорила, голосъ ея звучалъ мрно и разсудительно.
— Когда мы требуемъ для женщинъ полной свободы и равноправности,— сказала она,— намъ выставляютъ цлый рядъ вскихъ аргументовъ, но стоитъ только разсмотрть ихъ поближе и убдиться, что они въ род выдолбленныхъ тыквъ со свчками внутри, которыми пугаютъ ребятъ: сразу пожалуй испугаешься, а на поврку выходитъ пустая штука, которая не можетъ укусить. Увряютъ, напримръ, что женщины вовсе не желаютъ выходить изъ своей сферы, не стремятся въ свобод и не стали бы ею пользоваться.
‘Если птица такъ ужь любитъ свою клтку и ей нравится, что ее кормятъ сахаромъ, зачмъ же такъ крпко запираютъ дверку? Отчего не оставлять ее открытой, или хоть немножко не пріотворять? Извстно ли имъ, что не мало есть такихъ птицъ, которыя не станутъ попусту биться о прутья клтки, но только отвори ее — и он улетятъ съ радостью!’
Она нахмурила брови и снова облокотилась на перекладину.
— И еще говорятъ, что коли дать женщин свободу, она очутится въ такомъ положеніи, для котораго она не приспособлена отъ природы. Ну, а если двое мужчинъ ползутъ на одну лстницу, разв тотъ изъ нихъ, который слабе, не очутится внизу, тогда какъ другой будетъ ужь наверху? Успхъ есть лучшее доказательство пригодности. Слабые успваютъ только тамъ, гд требуется легковсность. Природа, предоставленная собственнымъ силамъ, дастъ каждому человку ровно столько работы, сколько онъ способенъ исполнить, и также аккуратно соблюдетъ малйшіе оттнки, какъ она соблюдаете ихъ, напримръ, при раскрашиваніи птичьей шейки. Если мы неспособны, то и право на трудъ останется для насъ мертвою буквой, и дло само собой перейдетъ въ руки тхъ, кто поумне.
По мр того, какъ она говорила, рчь ея становилась все быстре и послдовательне, какъ бываетъ, когда человкъ долго вдумывался, въ предметъ и принимаетъ его очень близко къ сердцу.
Вальдо не спускалъ съ нея глазъ.
— А еще говорятъ, что женщинамъ предоставлено одно великое и благородное дло и он дурно выполняютъ его. Это врно, прескверно выполняютъ. Но вдь дло-то это такое, которое требуетъ наивысшаго образованія, а намъ и нисшаго не даютъ. Какой-нибудь юристъ можетъ ничего не читать, кром юридическихъ книгъ, или химикъ знать одну свою лабораторію, и очень исправно длать свое дло. А женщин, для правильнаго веденія своего женскаго дла, требуется всестороннее развитіе множества отраслей ума. Ей должна быть извстна человческая жизнь во всю высь и во всю ширь ея проявленій, она должна знать человческую природу во всхъ видахъ, обладать громадною симпатіей, широкими взглядами, тою силой, которая зависитъ отъ глубокаго знанія, и тмъ великодушіемъ, которое коренится въ сознаніи своей силы. Мы носимъ въ своихъ ндрахъ цлые міры, отъ насъ все зависитъ. Души дтей безконечно нжны и впечатлительны: на нихъ отпечатывается тнь перваго предмета, съ которымъ он имютъ дло, а это бываетъ мать, или вообще какая либо женщина. У каждаго великаго человка была замчательная мать, и это вовсе не преувеличеніе. Шесть первыхъ лтъ нашей жизни опредляетъ то, что изъ насъ выйдетъ впослдствіи, все позднйшее есть только лакировка и до сущности не касается. А между тмъ, многіе думаютъ, что если женщина уметъ сготовить обдъ, да еще одться къ лицу, то этого за-глаза довольно и никакой дальнйшей культуры отъ нея не требуется.
‘Да, важнйшая и высшая изъ человческихъ задачъ намъ предоставлена и мы ее выполняемъ дурно. Пошлите-ка матроса поработать въ мастерской художника и посмотрите, что изъ этого будетъ! Но, слава Богу, что у насъ есть хоть это дло!— прибавила она поспшно,— это единственное окошко, чрезъ которое и мы взираемъ на широкое поле серьезнаго труда. Обыкновеннйшая двчонка, которая только и уметъ, что танцовать да наряжаться, превращается въ нчто высшее и боле благородное съ той минуты, какъ ея дти заглядываютъ ей въ глаза и начинаютъ задавать вопросы. Въ этомъ наше единственное настоящее воспитаніе и хорошо, что его нельзя у насъ отнять’.
Она слегка улыбнулась.
— Говорятъ, будто мы напрасно жалуемся на то, что женщины принуждены смотрть на замужество, какъ на профессію, и ставятъ намъ на видъ, что насъ никто не неволитъ выходить замужъ и кто захочетъ — можетъ оставаться незамужнею.
‘Это все равно, что посадить кошку въ деревянную шайку и пустить ее на воду: если ей не нравится мочить себ ноги, отъ нея зависитъ не вылзать изъ шайки и околвать въ ней съ голоду, а тонущій человкъ и подавно воленъ хвататься или не хвататься за соломину. Хороша свобода выбора! Да подумайте хоть пять минутъ о томъ, что значитъ для женщины остаться старой двой, и замолчите. Разв легко всю жизнь носить кличку, равносильную званію неудачницы, и притомъ оставаться — какъ то бываетъ въ девяти случаяхъ изъ десяти — подъ началомъ у другой женщины? Легко-ли напередъ знать, что готовишь себ старость безъ почета, безъ награды за полезный трудъ, безъ любви? Врядъ-ли найдется много мужчинъ, которые, ради идеальнаго поклоненія чистот, согласились бы пожертвовать всмъ, что есть дорогого въ жизни’.
Она разсмялась короткимъ, непріятнымъ смхомъ.— А когда истощаются вс аргументы противъ женщинъ, имъ говорятъ: ну, хорошо, пусть женщины будутъ таковы, какъ вы желаете, и дти ихъ унаслдуютъ ихъ культурныя качества, тогда вдь скоро и міру конецъ! Чрезмрное развитіе умственныхъ сторонъ погаситъ страсти и родъ человческій прекратится. Какова глупость!
Она сдлала презрительную гримасу.— Сидитъ готтентотъ у дороги, нашелъ гнилую кость и гложетъ ее, потомъ достаетъ фляжку со своей капской водкой и напивается пьянъ, и хрюкаетъ отъ удовольствія, а культурный человкъ девятнадцатаго вка сидитъ на мягкомъ кресл, смакуетъ тонкія вина съ видомъ знатока и стъ тонкія кушанья съ такимъ наслажденіемъ, о которомъ готтентотъ и понятія не иметъ. И выпяченная челюсть, и откинутый лобъ измнились, по мр того, какъ развивался умъ, но животные аппетиты вс остались на мст: они утончены, прихотливы, разборчивы, во за то и усилены до громадныхъ размровъ. Глупцы! а въ ту пору, когда люди еще не умли ни прощать, ни поклоняться божествамъ, пока они еще не твердо держались на заднимъ ногахъ, разв они не ли, не пили, не дрались изъ-за женъ? Когда исчезнутъ вс людскія свойства, нажитыя послдующими поколніями, эти-то останутся при насъ, потому что он основныя, присущія намъ.
Она помолчала съ минуту и потомъ продолжала задумчиво, какъ бы разсуждая сама съ собою:
— Они спрашиваютъ: что же вы выигрываете, въ случа если родъ человческій не прекратится? Когда водворятся на земл равенство и справедливость, любовь вдь исчезнетъ? Ставъ равнымъ другъ другу, мужчины и женщины перестанутъ любить. Ваши высоко-развитыя женщины потеряютъ свою привлекательность и сами утратятъ способность любить.
‘Неужели-же они ничего не видятъ, ничего не понимаютъ! Вдь только такія женщины, какъ тетя Санни, хоронятъ мужей да приговариваютъ: Господь далъ, Господь и взялъ, да будетъ благословенно имя Господне! И тотчасъ пріискиваютъ слдующаго. А мыслитель, интеллектуально развитый человкъ, потерявъ жену, съ которой онъ вмст работалъ и думалъ, мста себ не находитъ съ тоски и до тхъ поръ горюетъ на ея могил, покуда и самъ не уберется вслдъ за ней,
‘Великая душа и привлекаетъ въ себ, и сама привязывается несравненно сильне мелкой. Насколько человкъ выростаетъ интеллектуально, настолько же и любовь его коренится глубже и забираетъ шире. Ради такой-то любви, больше чмъ ради чего другого, я и желала бы жить въ будущія времена. Она прилегла головкой въ каменной стн и печальными, кроткими глазами слдила за удалявшимся страусомъ.
И когда они настанутъ,— молвила она тихо,— когда любовь не будетъ ни предметомъ торговли, ни средствомъ для добыванія насущнаго хлба, а жизнь каждой женщины будетъ наполнена серьезнымъ самостоятельнымъ трудомъ, вотъ тогда любовь сама придетъ къ ней, сладкая, чарующая, и страннымъ, внезапнымъ свтомъ обдастъ ея суровую, рабочую жизнь. Тогда это будетъ возможно, а теперь…
Вальдо ждалъ, чтобы она договорила начатую фразу, но она замолкла, какъ будто позабыла ее окончить.
Онъ неожиданно положилъ ей руку на плечо, такъ что она вздрогнула, и сказалъ:
— Линдель, если ты думаешь, что это новое время будетъ такъ хорошо, такъ благотворно, и ты такъ легко говоришь о немъ…
— Легко говоришь!— перебила она,— говорить-то не трудно, а каково молчать?
— Такъ отчего-же ты не попытаешься приблизить къ намъ это время? сказалъ онъ съ жалкимъ простодушіемъ.— Когда ты говоришь, я всему врю, также и другіе поврятъ.
— Ну, это еще вопросъ,— сказала она съ улыбкой.
И вдругъ на ея лиц отразилось то самое утомленіе, которое было на немъ наканун вечеромъ, пока она смотрла на тнь въ углу своей спальни. О, какая усталость была въ этомъ взгляд!
— Я-то, Вальдо, я?— сказала она.— Нтъ, я ничего хорошаго не сдлаю ни для себя, ни для другихъ, пока кто нибудь не разбудитъ меня. Я погружена въ какой-то сонъ, въ оцпенніе, замкнута въ самой себ. И пока меня не извлекутъ изъ этого состоянія, и я никого не избавлю.
Онъ съ удивленіемъ продолжалъ смотрть на нее, но она его не видла.
— Когда знаешь, что такое добро и красота, но не имешь силы проводить ихъ въ жизнь,— сказала она,— то понимаешь, что долженъ былъ чувствовать Моисей, стоя на гор въ виду земли обтованной: она разстилалась у ногъ его, а онъ не могъ въ нее войти. Ужь лучше-бы не видать вовсе!.. Пойдемъ,— молвила она, взглянувъ ему въ лицо и видя, что онъ не понимаетъ,— пора домой, смотри какъ поздно. Да и Доссъ усплъ проголодаться,— прибавила она обернувшись и стала звать собаку, которая тмъ временемъ усердно старалась выкопать изъ земли крота. Впрочемъ, она предавалась этому занятію съ трехмсячнаго возраста, и не взирая на вс усилія ни разу не успла въ своемъ предпріятіи.
Вальдо вскинулъ мшокъ на плечо, Линдель молча пошла впереди, а собака съ нею рядомъ. Быть можетъ, она размышляла о томъ, въ какихъ тсныхъ предлахъ человческая душа можетъ бесдовать съ другой душой и какъ рдко одна понимаетъ другую, хотя-бы об были въ тснйшемъ родств на духу, и какъ скоро ей приходится замкнуться въ своей личной индивидуальности, гд никому, кром ея самой, нтъ мста. Но ей недолго пришлось углубляться въ свои думы: Вальдо подошелъ совсмъ близко и ставъ передъ ней неловко вытащилъ изъ кармана небольшую шкатулку изъ рзваго дерева.
— Это я для тебя сдлалъ,— сказалъ онъ, подавая ей свое издліе.
— Мн очень нравится,— сказала она, внимательно ее разсматривая.
Работа была получше нежели рзьба надгробнаго столба: цвты и листья отдланы очень тонко и мстами посреди ихъ пущены маленькія коническія возвышенія. Линдель перевертывала вещицу, глядя на нее критически, а Вальдо наклонился надъ ней съ любовью.
— Вотъ какая странность,— сказалъ онъ возбужденно, указывая пальцемъ на одну изъ крошечныхъ пирамидокъ,— сначала у меня этихъ штучекъ не было и мн все казалось, что чего-то недостаетъ, я пробовалъ всячески мнять рисунокъ, наконецъ ввелъ эти шишечки — и вышло хорошо. Отчего-бы это? Вдь он сами по себ совсмъ не красивы.
— Прерываютъ однообразіе гладкихъ листьевъ, я думаю.
Онъ отрицательно покачалъ головой съ такимъ видомъ, точно предметъ былъ очень важный и нельзя ршить его сплеча.
— Небо, когда оно безоблачно, тоже однообразно, однако-же красиво,— сказалъ онъ.— Я не мало объ этомъ думалъ, да нтъ, красота не въ однообразіи, и не въ разнообразіи тоже. Въ чемъ-же она? И въ неб, и на твоемъ лиц, и на этой шкатулк она есть, только въ неб и на твоемъ лиц, конечно, въ большей степени. Отчего это?
Она улыбнулась.
— А ты, я вижу, все по прежнему возишься съ вопросами, отчего, отчего, да почему? Съ меня довольно и того, что я умю отличить, что красиво и что безобразно, гд правда и гд неправда, а почему это такъ, и вообще о причин всхъ причинъ, я не безпокоюсь. Положимъ, она должна существовать, но мн до нея дла нтъ. Сколько-бы я ни хлопотала объ этомъ, вдь мн до ея сущности не дойти, и притомъ, если-бы даже возможно было дойти, разв отъ этого было-бы легче? Но вы, нмцы, такой ужь народъ, вамъ непремнно нужно до всего докапываться, углубляться, вы не можете удержаться отъ этого, и все стараетесь чутьемъ угадать первичныя причины, вонъ какъ собака чутьемъ ловитъ крота. Она знаетъ, что не доберется до него во вки вковъ, но все-таки роется и всегда будетъ рыться.
— А можетъ быть и дороется,— сказалъ Вальдо.
— Отчего-же ‘можетъ быть’, коли этого никогда не случалось? Жизнь слишкомъ коротка, нельзя ее тратить на одн предположенія. Гораздо интересне то, чего можно наврное добиться.
Она взяла шкатулку подъ мышку и хотла идти дальше, но въ эту минуту мимо ихъ лихо проскакалъ Грегори Розъ, блистая шпорами, со страусовымъ перомъ на шляп и съ хлыстикомъ въ серебряной оправ. Онъ любезно раскланялся, а они подождали, покуда уляжется пыль, поднятая копытами его коня.
— Вотъ чисто-женская натура,— сказала Линдель,— онъ рожденъ для той самой женской доли, которую инымъ женщинамъ приходится выполнять, хотя он и не созданы для нея. Какъ-бы онъ былъ счастливъ, если-бы ему суждено было обшивать оборочками платья своей дочки, и какъ мило онъ сидлъ-бы въ гостиной и скромничалъ, покуда какой-нибудь грубый мужчина приставалъ-бы къ нему со своею любовью! Не правда-ли, Вальдо?
— Я здсь не стану жить, когда онъ будетъ хозяиномъ на ферм,— отвчалъ Вальдо, въ воображеніи котораго понятія о красот вовсе не уживались съ особою Грегори Розъ.
— Еще-бы!— сказала Линдель.— Коли женщина — хозяйка уметъ пилить подначальнаго человка, то женственный мужчина и подавно въ порошокъ сотретъ. Куда-же ты днешься?
— Куда нибудь.
— А что же ты будешь длать?
— Смотрть, все хочу видть, все.
— Разочаруешься!
— А ты разв разочаровалась?
— До нкоторой степени и я, но съ тобой хуже будетъ. Изъ того, что могутъ дать свтъ и люди, мн многое нужно, а теб ни къ чему. Было бы у тебя нсколько саженъ земли, да клочекъ синяго неба надъ головой, да возможность мечтать о чемъ нибудь такомъ, чего нельзя видть, вотъ ты и доволенъ, это такое хозяйство, въ которомъ ты съумешь разобраться. А для меня живые люди нужны. И какъ бы они ни были плохи и непріятны, все-же я гораздо больше интересуюсь ими, чмъ цвтами, деревьями, звздами и прочими вещами. Иногда — продолжала она, отряхая на ходу пыль со своихъ юбокъ,— въ свободное время, т. е. когда я не озабочена новой прической или соображеніями, какъ бы поднять волосы повыше, чтобы видне была моя стройная шейка, меня очень забавляетъ сравнивать людей и находить въ нихъ общія черты. Напримръ, что можетъ быть различне меня и тети Санни, тебя и Бонапарта, Симеона Столпника и Римскаго императора, который лакомится языками жаворонковъ, а вдь вс мы сдланы изъ однихъ и тхъ же матеріаловъ, только смшанныхъ въ разной пропорціи. То, что въ одномъ человк едва разсмотришь въ микроскопъ, у другого развито въ широкихъ размрахъ, что у одного въ зачаточномъ состояніи, у другого превратилось въ дятельный органъ, но во всхъ все есть, и каждая душа можетъ служить образцомъ для всхъ остальныхъ. Разъ, что разберешь подробно и внимательно, разсмотришь единственное существо, которое мы можемъ дйствительно узнать (т. е. самого себя), ничего новаго для насъ въ человческой природ ужь не будетъ. Сегодня утромъ, когда я была еще въ постели, негритянка-горничная принесла горячій кофе и брызнула мн имъ на руку. Мн было очень непріятно, но я промолчала. Тетя Санни на моемъ мст швырнула-бы ей въ лицо весь кувшинъ и ругалась-бы цлый часъ, но чувства наши были бы одинаковы въ этомъ случа, обимъ непріятно и об разсердились. Съ другой стороны, возьмемъ хоть-бы такой ходячій желудокъ, какъ нашъ Бонапартъ, если бы нашелся микроскопъ для души, наврное и въ немъ можно бы выслдить зачатокъ какой-нибудь мускульной складки, изъ которой могло бы выработаться сердце, а кое-какія вздутія могли бы современемъ превратиться въ совсть, въ искренность. Дай-ка мн руку, Вальдо. Ай, какъ ты вымазался въ мук! Ничего, это не пристаетъ, я потомъ щеткой вычищусь. И еще, знаешь, что ужасно интересно? Еще интересне прослдить сходство между постепеннымъ развитіемъ отдльной личности и цлаго народа, или опять, между цлымъ народомъ и всмъ человчествомъ. Смотришь, смотришь, и вдругъ теб ясно станетъ, что это тоже самое, только написано большими буквами. Такія открытія очень занимательны. Странно также когда убдишься, что вс мелкія заблужденія и добродтели, и поступательныя движенія, и обратныя, и все что намъ открываютъ страницы міровой исторіи, все тоже совершается и въ нашемъ внутреннемъ мірк. Такія наблюденія имютъ для меня безконечный интересъ, но какъ женщин, мн, разумется, недосугъ часто предаваться такимъ забавамъ. Профессіональныя обязанности, понятно, выше всего. Не повришь, сколько времени уходитъ на то, чтобы всегда казаться вполн изящной, это и для хорошенькой женщины нелегкая задача. А что, Вальдо, старая телжка еще цла?
— Телжка-то цла, да вся упряжь порвана.
— Пожалуйста, зачини какъ нибудь. И выучи меня править. Надо же чему нибудь выучиться, пока я здсь. Готтентотка ужь сегодня показывала мн, какъ приготовлять ‘сарсарти’ {Мстное кушанье.}, а тетя Санни общала научить меня шить шляпки. Вечеромъ я приду съ тобой посидть, пока ты будешь чинить сбрую.
— Вотъ спасибо!
— Не стоитъ благодарности, я для собственнаго удовольствія. Для меня такая рдкость найти кого нибудь, съ вхъ можно поговорить! Съ женщинами скучно, а съ мужчинами извстно какіе разговоры: — ‘Будете сегодня на бал?— Какая хорошенькая у васъ собачка.— Ушки у ней очень милы,— А по мн лягавые щенки лучше всего’.— И за такіе разговоры меня считаютъ очаровательной! Мужчины представляютъ изъ себя земной шаръ, а мы — луну: мы всегда поворачиваемся къ нимъ только одной стороной, и они думаютъ, что другихъ сторонъ и нтъ совсмъ, потому что они ихъ не видятъ. Но он есть!
Они подошли къ дому.
— Скажи мн, когда будешь приниматься за починку,— сказала она и пошла къ двери.
Вальдо, стоя на мст, смотрлъ ей вслдъ, а Доссъ, приподнявъ одну лапу, остановился въ тягостной нершимости, бжать ему за ней или оставаться при хозяин? Онъ смотрлъ то на фигурку въ широкополой соломенной шляп, подвигавшуюся къ крыльцу, то на хозяина, потомъ вдругъ опустилъ лапу и побжалъ за ней. Вальдо подождалъ, покуда они скрылись за дверью, и пошелъ одинъ. Хоть собака-то его при ней, и то хорошо.

ГЛАВА V.
Тетка Санни коротаетъ вечеръ съ милымъ дружкомъ, а Грегори пишетъ письмо.

Солнце только что закатилось и Линдель, бравшая первый урокъ кучерскаго искусства, еще не возвращалась домой. Худощавая готтентотка, стоя за угломъ дома и наслаждаясь вечернею прохладой, увидла на дорог незнакомаго всадника, онъ халъ такъ тихо, что она имла время разсмотрть его подробно. Онъ былъ въ глубокомъ траур, его высокая войлочная шляпа была совсмъ затянута чернымъ крепомъ и все на немъ было того же погребальнаго цвта, исключая манишки, сіявшей близною. Онъ держался на сдл согнувшись впередъ, упираясь подбородкомъ въ верхнюю пуговицу своей рубашки, и вся его осанка выражала кроткую покорность вол Божіей и готовность подчиниться всему, что ни пошлетъ судьба, тмъ же тихимъ безропотнымъ тономъ погонялъ онъ и свою лошадь. Очевидно, онъ не спшилъ въ мсту своего назначенія, судя по тому, что, по мр приближенія въ дому, онъ совсмъ пересталъ натягивать уздечку. Разсмотрвъ его съ головы до ногъ, чернокожая служанка со всхъ ногъ бросилась въ домъ.
— Еще одинъ детъ!— доложила она,— вдовецъ, я ужь по шляп вижу!
— Боже мой милостивый!— воскликнула тетка Санни,— это ужь седьмой въ ныншнемъ мсяц, знаютъ, видно, гд водятся овцы, а также и красивыя женщины, и банковые билеты,— прибавила она подмигивая многозначительно.— Ну, каковъ же онъ изъ себя?
— Лтъ девятнадцати, подслповатый, волосы свтлые, носикъ пипкой,— сказала служанка.
— Такъ это онъ, онъ и есть!— сказала тетка Санни съ торжествомъ.— Это младшій Питъ Вандеръ Вальтъ, у котораго въ прошломъ мсяц жена умерла, дв фермы иметъ и двнадцать тысячъ овецъ. Я его не видывала, но моя невстка ужь столько разъ разсказывала, что даже прошлой ночью я про него сонъ видла.
Черная шляпа Пита показалась въ дверяхъ, голландка съ достоинствомъ выпрямилась, безмолвно подала ему кончики пальцевъ и важно указала на стулъ. Молодой человкъ слъ, стараясь засунуть ноги какъ можно дальше подъ стулъ, и проговорилъ смиренно:
— Я младшій Питъ Вандеръ Вальтъ, сынъ старшаго Пита Вандеръ Вальта.
Тетка Санни важно произнесла.— Да!
— Тетенька!— сказалъ юноша внезапно и судорожно вскочивъ со стула,— позвольте разсдлать лошадь?
— Можно.
Онъ схватилъ шляпу и стремительно выбжалъ изъ двери.
— Я теб говорила! Чувствовало мое сердце!— разразилась тетка Санни.— Богъ не даромъ посылаетъ сновиднія. Я теб разсказывала поутру, что мн привидлась огромная овца съ красными глазами и я ее убила? Ну вотъ, блая овчина — это его свтлые волосы, красные глаза — его глаза, а то, что я сама убила его — это свадьба. Скоре готовь намъ поужинать: бараньи почки и сдобныя лепешки. Сегодня придется пожалуй всю ночь просидть.
Для юнаго Пита Вандеръ Вальта этотъ ужинъ былъ сущимъ мученіемъ. Вокругъ стола сидли все англичане, и ихъ непонятная рчь переполняла его душу смутнымъ ужасомъ. Къ тому же онъ въ первый разъ въ жизни приступилъ къ ухаживанію за женщиной, его первая жена сама за нимъ ухаживала и женила его на себ, а послдующіе десять мсяцевъ весьма строгой супружеской жизни не способствовали развитію его мужества и предпріимчивости. Онъ лъ очень мало и, когда подносилъ кусокъ во рту, озирался съ виноватымъ видомъ, опасаясь, не смотритъ ли на него это-нибудь. Онъ надлъ себ на мизинецъ три перстня, съ намреніемъ непремнно дергать мизинецъ на отлетъ когда ему предложатъ кофе, но позабылъ объ этомъ и поджималъ вс свои несчастные пальцы въ кучку. Немногимъ легче стало ему и тогда, когда по окончаніи ужина тетка Санни повела его въ гостиную. Усвшись, онъ сдвинулъ свои колнки какъ можно крпче, поставилъ на нихъ свою траурную шляпу и началъ сконфуженно загибать поля, то свертывая ихъ въ трубочку, то снова разгибая. Но на тетку Санни да произвела свое обычное благотворное дйствіе, она не въ силахъ была доле поддерживать степенное молчаніе, тмъ боле, что сердце ея уже расположилось къ молодому человку.
— Ваша покойная тетка Селина была мн родня,— сказала она,— сынъ своднаго брата моей матери былъ женатъ на племянниц своднаго брата ея отца.
— Точно такъ, тетенька,— сказалъ юноша,— я зналъ, что мы родня.
— Это у ея кузины, кажется, былъ ракъ въ груди,— продолжала тетка Санни, окончательно приходя въ болтливое настроеніе,— еще я помню, ей тогда докторъ сдлалъ операцію, да не тотъ докторъ, за которымъ они посылали, а совсмъ другой, однако, операція удалась какъ нельзя лучше.
— Это такъ, тетенька,— подтвердилъ молодой человкъ.
— Какъ же, я не разъ слыхала объ этомъ,— продолжала тетка Санни,— онъ былъ сынъ того прежняго доктора, который, говорятъ, умеръ на самое Рождество Христово, только не знаю, правда-ли это. Люди часто врутъ. Съ чего ему было умирать именно на Рождество, а не во всякій другой день?
— Да, тетенька, съ чего-бы, кажется?— смиренно сказалъ молодой человкъ.
— У васъ когда-нибудь болли зубы?— спросила тетка Санни, продолжая занимать гостя.
— Нтъ, тетенька.
— Ну то-то, а то я слыхала, что этотъ докторъ не тотъ, что былъ сынъ стараго доктора, умершаго на Рождество, а тотъ другой, за которымъ посылали и онъ не пріхалъ, такъ вотъ, онъ давалъ отъ зубовъ такое хорошее лкарство, что стоило только откупорить пузырекъ въ той комнат, гд были больные, и имъ сейчасъ становилось легче. Да и всякому видно было, что это хорошее лкарство: вкусъ у него былъ отвратительный. Вотъ этотъ былъ настоящій докторъ! Онъ бывало нальетъ этого зелья вотъ какую бутыль,— тетка Санни подняла руку на поларшина отъ стола,— цлый мсяцъ его пьютъ, пьютъ, и все еще остается, а помогало оно отъ всхъ болзней: отъ крупа, отъ кори, отъ желтухи, отъ водянки… Нынче для всякой болзни новое лкарство покупай. Ныншніе доктора гораздо хуже прежнихъ.
— Конечно, тетенька,— сказалъ молодой человкъ, стараясь ободриться и замышляя вытащить свои ноги изъ-подъ стула и щелкнуть шпорами. Наконецъ онъ такъ и сдлалъ.
Тетка Санни ужь прежде замтила шпоры и когда услышала какъ он звенятъ, сейчасъ подумала, что это доказываетъ, какой у него смлый мужественный нравъ и еще больше расположилась къ нему.
— А судороги у васъ бывали во младенчеств?— спросила она.
— Бывали.
— Странно!— сказала тетка Санни,— и у меня тоже. Даже удивительно какъ мы съ вами похожи другъ на друга!
— Тетенька!— выпалилъ молодой человкъ неожиданно,— можно мн съ вами коротать вечеръ?
Тетка Санни опустила голову, почти закрыла глаза, но замтивъ, что ея манерное поведеніе пропадаетъ втун, потому что молодой человкъ безнадежно смотритъ на дно своей шляпы, она захихикала, промолвила ‘можно! ‘ и отправилась за свчами.
Въ столовой Эмма работала на швейной машин, Грегори сидлъ около нея, но его большіе голубые глаза были обращены къ окну, у котораго стояла Линдель. Облокотясь на подоконникъ, Линдель разговаривала съ Вальдо, стоявшимъ на двор.
Тетка Санни достала дв свчки изъ шкапа и съ торжествомъ помахивая ими въ воздух, сказала, подмигивая направо и налво:
— Самъ попросилъ!
— Онъ врно хочетъ помазать саломъ свою лошадь, у нея спина потертая,— сказалъ Грегори, незнакомый съ мстными обычаями.
— Да нтъ-же!— возразила тетка Санни съ негодованіемъ, мы съ нимъ будемъ вечеръ коротать.
И она торжественно унесла свчи.
Тмъ не мене, когда вс въ дом разошлись по своимъ угламъ, длинная свчка была зажжена, кофейникъ наполненъ съизнова, тетка Санни услась въ кресло, рядомъ съ нею на стул помстился ея возлюбленный, и коротаніе вечера началось не на шутку, ей стало ужасно скучно. Молодой человкъ какъ будто озябъ, съежился и молчалъ.
— Вы-бы поставили ноги на мою скамеечку,— сказала тетка Санни.
— Нтъ, тетенька, покорно васъ благодарю,— сказалъ молодой человкъ и они надолго замолчали.
Наконецъ, тетка Санни, опасаясь уснуть на мст, налила себ чашку крпчайшаго кофе, а другую подала своему вздыхателю. Это замтно оживило обоихъ.
— Долго-ли вы жили съ женой, кузенъ?
— Десять мсяцевъ, тетенька.
— А младенцу сколько-же было времени?
— Только три дня минуло, когда онъ умеръ.
— Охъ, тяжело это переносить, когда Господь отнимаетъ у насъ мужей и женъ!— сказала тетка Санни.
— Очень тяжело,— отвчалъ молодой человкъ,— но такова воля Божія.
— Да,— сказала тетка Санни и вздохнула.
— Еще какая у меня хорошая жена-то была, тетенька! Изъ-за того только, что одна служанка покрыла молоко пыльнымъ полотенцемъ, она ей объ голову палку сломала.
Тетку Санни точно что кольнуло, то былъ уколъ ревности, ей никогда еще не случалось ничего ломать объ голову служанокъ.
— А хорошо она умирала, жена-то ваша?— спросила она.
— О, тетенька, отлично! Сама псаломъ прочитала, а потомъ еще два гимна, и третій начала, да не докончила.
— Приказывала что нибудь передъ смертью?
— Нтъ… сказалъ юноша,— но въ ту ночь какъ ей помирать, я лежалъ у ея ногъ, поперекъ постели, и слышу, что она меня толкаетъ ногой.— Питъ!— говоритъ она.— Я говорю: что теб Анни, душа моя?— Она говоритъ:— ко мн приходилъ младенецъ, что померъ у насъ вчера, и стоялъ онъ вотъ тутъ, надъ сундукомъ.— Ну такъ что же?— говорю.— Онъ сказалъ, коли я умру, чтобы теб жениться на полной женщин.
— Хорошо, сказалъ я, и уснулъ опять. А она снова будитъ меня и говоритъ: младенецъ-то опять тутъ былъ, веллъ теб жениться на женщин лтъ за тридцать и которая уже два раза вдовла. Посл этого, тетенька, я долго не могъ заснуть. Однакожь она и въ третій разъ меня разбудила.— Младенецъ опять приходилъ, говоритъ, и наказывалъ, чтобы теб не жениться на женщин съ бородавкой. Я общался, а подъ утро она и умерла.
— Значитъ видніе ей было отъ Бога,— сказала тетка Санни.
Молодой человкъ печально покачалъ головой. Онъ думалъ въ эту минуту о младшей сестр своей жены, которая была худенькая и съ бородавкой, и жена его къ ней всегда ревновала, и онъ пожаллъ, что младенецъ столько разъ приходилъ съ небесъ и стоялъ надъ сундукомъ, вмсто того, чтобы преспокойно оставаться себ у Господа Бога.
— Оттого, значитъ, вы и надумали во мн пріхать?— сказала тетка Санни.
— Да, тетенька. Папаша говоритъ, что мн непремнно нужно жениться до стрижки овецъ. Нельзя-же въ такое время оставлять дло безъ призора, да и лишняго сала ужасно много выходитъ, работницамъ вдь ничего не жалко.
— Когда-же вы хотите сыграть свадьбу?
— Въ будущемъ мсяц, тетенька,— сказалъ молодой человкъ тономъ безнадежной покорности судьб.— Тетенька, можно васъ поцловать?
— Ай-ай-ай!— сказала тетка Санни и звонко чмокнула его.— Ну-ка, садитесь поближе,— прибавила она.
Онъ придвинулъ стулъ вплотную къ ея креслу и такъ они просидли всю ночь.
На другое утро на разсвт Эмма, проходя черезъ спальню тетки Санни, увидла, что голландка скидаетъ башмаки и лзетъ на кровать.
— Гд-же Питъ Вандеръ Вальтъ?— спросила Эмма.
— Только что ухалъ,— отвчала тетка Санни,— я выхожу за него замужъ ровно черезъ четыре недли. Смертельно спать хочу,— прибавила она,— онъ такой вялый парень, совсмъ не уметъ про любовь говорить.— Съ этими словами она взобралась на постель совсмъ одтая и натянула себ стеганое одяло до самаго подбородка.
Наканун свадьбы тети Санни, Грегори Розъ сидлъ на припек, на стнк каменной ограды по ту сторону своего глинобитнаго домика. Было очень жарко, но онъ этого не замчалъ, вглядываясь вдаль, гд чуть виднлась маленькая телжка, лихо скакавшая черезъ кусты по направленію къ ферм. Покуда она не скрылась изъ вида, Грегори не шелохнулся, но потомъ почувствовалъ, что камни подъ нимъ совсмъ накалились, соскользнулъ со стны и пошелъ въ домъ. На порог стояло ведро, онъ щелкнулъ его ногой и оно полетло въ уголъ. Это доставило ему нкоторое облегченіе. Онъ слъ на сундукъ и сталъ вырзывать буквы изъ старой газеты, но видя, что на полу отъ этого накопляется соръ, онъ аккуратно подобралъ его и началъ выводить буквы на листк бумаги. Ему вздумалось испытать, какой эффектъ производятъ различныя начальныя буквы передъ фамиліей Розъ: Г. Розъ, Э. Розъ, Л. Розъ, Л. Розъ, Л. Л. Л. Л. Розъ… Исписавъ весь листокъ, онъ посмотрлъ на него съ недовольнымъ видомъ и вдругъ схвативъ другую бумагу началъ писать письмо.

‘Милая сестра!

‘Я давно не писалъ теб, потому что все было некогда. Вотъ первое утро, что я сижу дома, ужь не знаю съ какихъ поръ. Эмма находитъ, что я всякій день съ утра долженъ прізжать на ферму, но сегодня я себя такъ дурно чувствую, что не ршился хать.
‘Могу сообщить теб много новаго.
‘Тетка Санни — голландка, мачиха Эммы, завтра выходитъ замужъ. Сегодня она ухала въ городъ, а свадьбу будутъ играть въ дом ея брата. Мы съ Эммой отправимся туда верхомъ, а ея кузина подетъ въ телжк съ этимъ нмцемъ. Я кажется не писалъ теб съ тхъ поръ, какъ она возвратилась изъ пансіона. Я думаю, что она бы теб совсмъ не понравилась, Джемима, она такая гордая. Она думаетъ, что коли она красавица, такъ никто ужь не достоинъ съ ней разговаривать, какъ будто она одна на свт воспитывалась въ пансіон.
‘На завтра затвается большой пиръ: всхъ окрестныхъ голландцевъ созвали на свадьбу и всю ночь будутъ танцовать. Но я, вроятно, совсмъ не буду танцовать даже съ Эммой, потому, что, по справедливому замчанію ея кузины, вс голландскія пляски ужасно грубы. И если въ тотъ разъ я танцовалъ съ Эммой, то единственно, чтобы доставить ей удовольствіе. Не знаю отчего, она большая охотница до танцевъ. Эмма какъ то говорила, что хорошо-бы и нашу свадьбу сыграть въ одинъ день съ тетей Санни, но я нахожу, что лучше подождать и жениться посл стрижки овецъ, потому что тогда я могу привезть ее къ теб, познакомиться. Я думаю, что она (т. е. кузина Эммы) принуждена будетъ жить съ нами, такъ какъ у ней за душой всего пятьдесятъ фунтовъ капиталу. Мн она вовсе не нравится, Джемима, и не думаю, чтобы могла понравиться теб. У ней престранныя манеры: напримръ, то и дло катается въ телг съ этимъ простолюдиномъ изъ нмцевъ, а я считаю, что вовсе неприлично двушк рыскать по дорогамъ съ мужчиной, который ей не женихъ. Какъ твое мнніе? Со мной, разумется, это было бы ничего, потому что я для нея почти уже родственникъ. А между тмъ, если принять во вниманіе, что не сегодня — завтра я стану ея кузеномъ, она относится ко мн совсмъ нехорошо. На дняхъ я принесъ на ферму свой альбомъ съ вашими портретами, сказалъ ей, что она можетъ посмотрть его, если хочетъ, и положилъ около нея. А она сказала: благодарю васъ,— и даже не притронулась къ нему, какъ будто желая доказать этимъ, что до моихъ родныхъ ей нтъ никакого дла.
‘Она велитъ запрягать въ телжку самыхъ дикихъ лошадей, посадитъ впереди себя отвратительную собаченку, принадлежащую этому самому нмцу, и детъ одна одинехоньва. По моему совсмъ нейдетъ женщин кататься въ одиночку, я бы этого не дозволилъ, если бы она была моя сестра. Вчера по утру случилось такъ, что я шелъ по той самой дорог, гд она хала, и эта скверная собаченка (ее зовутъ Доссъ) стала на меня лаять, она всегда лаетъ, когда завидитъ меня. Лошади испугались, встали на дыбы и сломали крыло экипажа въ мелкіе куски. Посмотрла бы ты, что это было, Джемима! У ней, надо теб знать, самыя крошечныя рученки въ свт, я бы могъ об ихъ сжать въ кулак и не почувствовать, еслибы он не были такъ необыкновенно мягки и нжны. Но когда она стала сдерживать лошадей, руки у ней стали точно желзныя. Я хотлъ ей помочь, а она сказала: ‘Благодарю васъ, я сама справлюсь. У нихъ такіе мундштуки, что если подтянуть хорошенько, то можно имъ челюсти сломать’,— разсмялась и похала дальше. Ну разв это женственно?
‘Скажи отцу, что срокъ моей аренд истекаетъ черезъ шесть мсяцевъ и до тхъ поръ я успю жениться на Эмм. Моя пара страусовъ теперь сидитъ на яйцахъ, но я ужь дня три не навдывался къ нимъ. Съ нкоторыхъ поръ ничто не интересуетъ меня, не знаю, что со мной, все какъ будто нездоровится. Если поду въ городъ въ субботу, покажусь доктору. Можетъ быть и она туда подетъ. Чрезвычайно странно то, Джемима, что она ни разу не посылала на почту своихъ писемъ черезъ мои руки. Когда я ду на почту, у ней всегда письма не готовы, а на другой день сама подетъ и отдастъ ихъ на почту. Не говори объ этомъ никому, Джемима, но я два раза привозилъ ей съ почты письма, написанныя очевидно мужчиной, и притомъ оба раза однимъ и тмъ-же, потому что я очень хорошо замтилъ почеркъ и теперь знаю каждую точку, каждую черточку. Мн-то, конечно, до этого дла нтъ, но ради Эммы я не могу же относиться къ ней совершенно безразлично, хотя она мн и не по вкусу. Надюсь, впрочемъ, что ничего такого она не затваетъ. Жаль будетъ человка, который на ней женится, ни за что на свт не желалъ бы быть на его мст. Если-бы моя жена вздумала важничать, я-бы мигомъ отъучилъ ее отъ этого. Какой-же это мужчина, если не съуметъ заставить женщину слушаться! Посмотрла-бы ты на Эмму… Ты знаешь какъ я ее люблю, а между тмъ если я скажу: наднь такое-то платье, она надваетъ, садись на такое-то мсто,— садится, не говори съ такимъ-то человкомъ,— и не пикнетъ. Если мужчина позволяетъ женщин длать, что она хочетъ, онъ тряпка, и больше ничего.
‘Кланяйся мамаш и дтямъ. Всходы у насъ довольно хороши и овцы поправились съ тхъ поръ какъ мы ихъ вымыли. Скажи отцу, что мазь, которую онъ присовтовалъ, отлично подйствовала.
‘Эмма всмъ шлетъ свой привтъ. Она шьетъ мн шерстяныя рубашки, но т, что мамаша мн шила, гораздо лучше на мн сидятъ.
‘Пиши-же почаще твоему любящему брату Грегори’.
P. S. Сейчасъ она прозжала мимо. Я сидлъ на стнк ограды передъ самымъ ея носомъ, и она даже головой мн не кивнула.

Г. Н. P.’

ГЛАВА VI.
На голландской свадьб.

— Я не зналъ, что ты такая охотница скакать во всю прыть,— сказалъ Грегори своей невст.
Утромъ въ день свадьбы они хали мелкой рысцой на ферму дяди Мюллера.
— Да разв мы скачемъ?— спросила Эмма съ удивленіемъ.
— Еще-бы! Конечно, скачемъ. Такимъ манеромъ можно и лошади шею сломать, да и себ намять бока такъ, что потомъ не отдышешься,— промолвилъ онъ капризно и обернувшись на сдл сталъ смотрть на телжку, хавшую сзади.— Я думалъ, что Вальдо любитъ здить сломя голову, однако, сегодня они что-то отстаютъ,— продолжалъ Грегори,— можно подумать, что ихъ вороные охромли.
— Вдь мы пыль подымаемъ, такъ они просто пережидаютъ пока она уляжется,— сказала Эмма,— видишь, когда мы остановились и они стоятъ.
Видя, что она права, Грегори похалъ дальше.
— Это все твоя лошадь,— ворчалъ онъ,— она такъ пылитъ, что мн самому тошно становится.
Между тмъ телга подвигалась очень медленно.
— Возьми возжи,— сказала Линдель,— правь шагомъ. Мн хочется отдохнуть сегодня, просто смотрть какъ они переставляютъ ноги, а не наслаждаться быстротой зды. Я ужасно устала.
Она откинулась на спинку сиднья, а Вальдо правилъ. Они хали шагомъ по ровной дорог, при сромъ сумрак предразсвтнаго утра, и прозжали мимо того самаго молочайника, подъ тнью котораго, за много лтъ передъ тмъ, старый нмецъ нашелъ чернокожую женщину, жену сбжавшаго пастуха. Но мысли ихъ въ то утро были далеки отъ этихъ воспоминаній: то были мысли молодости, стремящейся въ будущее и занятой настоящею минутой. Вальдо тронулъ руку Линдель.
— Что такое?— очнулась она.
— Я боялся, что ты уснула и думалъ какъ-бы ты не вывалилась,— сказалъ онъ,— ты такъ тихо сидла.
— Нтъ, я не сплю, но ты не говори со мной,— отвчала она, но помолчавъ сама воскликнула:— какъ страшно, должно быть, произвести на свтъ человческое существо!
Вальдо оглянулся на нее, она прижалась въ уголъ телжки, вся съёжившись, окутанная какъ облакомъ своей легкой голубой одеждой, и продолжала смотрть подъ ноги лошадямъ. Не зная, что отвтить на ея неожиданное замчаніе, онъ только передернулъ возжами.
— У меня нтъ совсти, ни капельки,— продолжала она,— но все-таки не желала-бы я принести въ міръ новую душу. А если она будетъ гршить, или страдать впослдствіи, вдь на меня же падетъ отвтственность, сама виновата, сама ее вызвала въ жизни для собственнаго удовольствія, и полюбуйся на свое созданіе! И хоть-бы она дожила до восьмидесяти лтъ, всю жизнь она будетъ висть камнемъ на моей ше и будетъ имть право требовать съ меня всякихъ благъ, а въ гор проклинать меня. Родитель вдь все равно, что Богъ, коли его твореніе окажется плохимъ, ему-же хуже, творецъ не сметъ умывать руки и сказать, что это не его дло. Никогда, во вки вковъ не настанетъ такое время, когда получишь право сказать своему дитяти: ‘Душа, какое мн до тебя дло?’
Вальдо промолвилъ задумчиво:
— Чудное это дло, что одна душа порождаетъ другую.
Но эти слова не дошли до ея сознанія, она ихъ разслышала не больше чмъ однообразный стукъ копытъ, и продолжала думать свою думу.
— А еще говорятъ, что ‘Богъ посылаетъ дтей!’ Изъ всхъ возмутительныхъ по своей лживости понятій, распространяемыхъ людьми для собственнаго удобства, по мн нтъ хуже этого. Такъ, вроятно, говорилъ и мой отецъ, знавшій, что умретъ отъ чахотки, и мать моя, когда узнала, что ей нечмъ меня содержать и что они затмъ только произвели меня на свтъ, чтобы отдать въ люди какъ собаку, на прокормленіе. Не говорятъ-же люди, что Богъ посылаетъ книги, или газету, или машины, которыя они сами длаютъ. А потомъ со вздохомъ пожимаютъ плечами и увряютъ, что не они виноваты, что такъ случилось. Отчего же о другихъ своихъ произведеніяхъ они не говорятъ этого? Лгуны! ‘Богъ посылаетъ младенцевъ!’ — Она съ досадой стукнула ногой о передокъ телги.— Малыя дти могутъ такъ говорить, потому что они произносятъ эти слова убжденно, они благоговйно смотрятъ на крошечнаго пришельца изъ далекаго божьяго царства и робко озираясь высматриваютъ, нтъ-ли гд благо пера изъ крыльевъ того ангела, который принесъ младенца? Въ ихъ устахъ эта фраза правдива и многозначительна, а исходя изъ устъ взрослыхъ людей это просто ложь, и притомъ сознательная. Замчательная вещь,— продолжала она, переходя отъ страстнаго раздраженія въ тихій, насмшливый тонъ:— замчательно, что если люди женаты, то будь у нихъ хоть шестьдесятъ человкъ дтей, они все будутъ сваливать на Бога, а когда дти родятся вн брака, не слыхать, чтобы ихъ Богъ посылалъ. Слдовательно въ тхъ случаяхъ, когда родители не состоятъ въ узаконенномъ сожительств, кто же посылаетъ имъ дтей?.. Чортъ, что-ли?— Она разсмялась своимъ серебристымъ, дразнящимъ смхомъ.— Странно, одни люди являются изъ ада, другіе прямо съ неба, а когда очутятся на земл, то ихъ и не различишь,— такъ они другъ на друга похожи.
Вальдо дивился, слушая ее. У него не было ключа въ ея мыслямъ и онъ не могъ видть нити, на которую он нанизывались. Она куталась плотне въ свое облаченіе.
— Какъ должно быть хорошо врить въ существованіе чорта,— сказала она,— жаль, что я не могу! Я-бы готова была и утромъ и вечеромъ по три часа стоять на колняхъ и молиться: ‘Господи, дай мн увровать въ сатану!’ — только вдь это не поможетъ. А для тхъ, кто въ чорта вритъ, сколько удобствъ, въ самомъ дл! Можно быть эгоистомъ, можно предаваться чувственности сколько угодно, и ссылаться то на волю Божію, то на внушенія дьявола, а самому всегда быть въ сторон. Только для насъ, неврующихъ гршниковъ, не существуетъ такихъ уловокъ: мы на своихъ плечахъ выносимъ свои грхи и говоримъ: ‘Я это сдлалъ, я, не Богъ, и не чортъ тому причиной, а я самъ. Это-то и больне всего! Вальдо!— молвила она вдругъ ласково, совершенно мняя тонъ и приникнувъ щекой къ его плечу,— какъ ты мн нравишься! Какъ я тебя люблю! Когда я съ тобой, мн въ голову не приходитъ, что ты мужчина, а я женщина, я знаю только, что мы оба съ тобой мыслящія существа. Другіе люди, когда я съ ними бываю, все равно, люблю-ли я ихъ, или нтъ, представляются мн живыми тлами, а ты — духъ. Мн съ тобой хорошо. Взгляни,— она быстро откинулась внутрь телжки:— какая прелесть! Вершины холмовъ стали совсмъ розовыя. Сейчасъ солнце взойдетъ.
Вальдо окинулъ взглядомъ цпь золотистыхъ холмовъ, сверкнулъ первый лучъ солнца и лошади встряхнули головами, стали перебирать во рту свои блестящія уздечки и вся сбруя на нихъ загорлась своими мдными украшеніями.
Въ восемь часовъ утра пріхали на ферму, выстроенную изъ краснаго кирпича, справа тянулись краали, слва виднлся небольшой плодовый садъ. Вкругъ фермы были уже признаки необычнаго оживленія и суматохи, одна распряженная повозка, одна телга и два сдла, приставленныхъ къ стн, возвщали о прибытіи раннихъ гостей, число которыхъ должно было быстро увеличиваться. Въ голландскихъ колоніяхъ съзжаются на свадьбу такія толпы гостей, что не можешь надивиться, откуда он берутся, принимая во вниманіе скудное населеніе и разбросанность отдльныхъ поселковъ въ пустынной равнин Карро.
Все утро со всхъ сторонъ въ дому подъзжаютъ всадники на коняхъ всхъ возможныхъ мастей и присоединяютъ свои сдла въ тмъ, которыя прежде были прислонены къ стнкамъ, образуя длинные ряды, они здороваются, пьютъ кофе и кучками стоя вн дома, все время смотрятъ на подъзжающія повозки, то и дло выгружающія партіи тяжеловсныхъ ‘тетокъ’, ихъ миловидныхъ дочерей и безчисленное количество ребятъ всякаго возраста, все это разодто въ яркіе ситцы и плиссы, а при дтяхъ состоятъ еще няньки готтентотки, негритянки, квартеронки и разнообразные цвта ихъ кожи отъ блдно-желтаго до чернаго какъ смоль — способствуютъ общей пестрот картины. Везд шумъ и суетня, оживленіе все растетъ по мр того, какъ приближается время прибытія свадебнаго позда изъ церкви. На кухн между тмъ кипучая дятельность: идутъ приготовленія въ обду и все время кофе истребляется въ громадномъ количеств. Наконецъ при общемъ восторг и ружейной пальб подъзжаетъ свадебная колымага и процессія выгружается. Женихъ, невста и ихъ приближенные торжественно шествуютъ въ спальню, гд постели и сундуки покрыты блыми чехлами и украшены искусственными цвтами и лентами, и стоятъ ряды стульевъ, на которые важно разсаживается вся компанія. Посидвъ нкоторое время, подруга невсты и дружка жениха встаютъ, выходятъ и церемонно ведя за руку поочередно каждаго изъ гостей вводятъ ихъ въ комнату поздравлять молодыхъ, цловаться съ ними и желать имъ всякаго благополучія. Посл этого кушанья ставятъ на столы, пиршество начинается, и только къ закату солнца кончается да и наступаетъ веселье. Вся мебель выносится изъ большой передней комнаты, глиняный полъ ея, натертый бычачьей кровью, блеститъ какъ полированное красное дерево. Женская половина гостей удаляется въ боковыя комнаты для переодванія къ балу и выходитъ оттуда уже въ блыхъ кисейныхъ платьяхъ, съ яркими бантами изъ лентъ и различными украшеніями изъ золоченой бронзы. Въ подсвчникахъ, воткнутыхъ въ стны, зажигаютъ сальныя свчи и танцы начинаются при звук пары скрипокъ, музыканты помщаются тутъ-же въ одномъ изъ угловъ комнаты. Женихъ съ невстой открываютъ балъ, въ одну минуту комната наполняется танцующими и веселье бьетъ ключомъ. Новобрачные все время мшаются съ толпой, то тутъ, то тамъ какой-нибудь дюжій танцоръ съ музыкальными наклонностями, вертя свою даму, во все горло подпваетъ мотивъ ‘Синяго моря* или ‘Джона Сперивигъ’. Мальчишки хлопаютъ въ ладоши и взвизгиваютъ, радостное оживленіе и возня все растутъ и это длится часовъ до одиннадцати. Къ этому времени вс ребятишки, которыхъ держутъ въ боковыхъ комнатахъ, захотли спать, никакими пряниками ихъ больше унять не могутъ, и они подымаютъ такой ревъ и плачъ, что заглушаютъ визги скрипокъ. Тогда матери покидаютъ своихъ кавалеровъ, бгутъ туда, и надававъ шлепковъ дтямъ и пинковъ нянькамъ, суютъ плачущихъ ребятъ куда попало: въ углы большихъ постелей, подъ столы, за сундуки. Черезъ полчаса со всхъ сторонъ раздается сопнье уснувшихъ дтей и становится довольно опасно проходить по этимъ комнатамъ, такъ какъ шагнувъ неосторожно рискуешь наступить на какую-нибудь головку или рученку. Между тмъ подъ усердными ногами танцоровъ гладкій полъ растрескался, пыль подымается клубами, образуетъ желтые круги вокругъ свчей, заставляетъ кашлять всхъ одержимыхъ одышкой, и вскор такъ густо наполняетъ воздухъ, что невозможно различать людей на другомъ конц комнаты и даже собственнаго кавалера или даму танцующіе видятъ сквозь желтый туманъ.
Въ двнадцать часовъ новобрачную ведутъ въ спальню и раздваютъ, огни въ спальн тушатъ, дружка приводитъ новобрачнаго къ двери, и вручаетъ ему ключъ отъ нея, молодые запираются, а гости предаются веселью съ еще большей энергіей. До утра никто и не думаетъ ложиться спать, да и негд: мста не найдется.
Около этой поры свадебнаго пиршества тетки Санни, Линдель сидла у открытой двери одной изъ боковыхъ комнатъ и смотрла на танцующихъ, которые мелькали передъ ней въ желтомъ туман пыли.
Въ углу бальной залы угрюмо насупившись сидлъ Грегори. Его невста подошла къ нему и тронула его за плечо.
— Мн-бы хотлось, чтобы ты пригласилъ Линдель потанцовать,— сказала она,— во весь вечеръ она сидла на мст и должно быть ужасно устала, бдняжка.
— Я ее три раза приглашалъ,— отвчалъ молодой человкъ отрывисто.— Я ей не собака, не стану ползать у ея ногъ, чтобы доставить ей удовольствіе дать мн пинка, даже для тебя, Эмма, и ни для кого въ свт я этого не сдлаю!
— О-о! Да вдь я-же не знала, что ты ужь ее приглашалъ, Грегъ,— смиренно сказала невста и пошла разливать кофе.
Черезъ нкоторое время, однакожь, оказалось, что Грегори, медленно передвигаясь вдоль стны, очутился у той самой двери, гд сидла Линдель. Постоявъ немного, онъ спросилъ, не принесть-ли ей чашку кофе. Она отказалась. Онъ все стоялъ (и отчего-бы ему не стоять тутъ? Вдь другіе стоятъ-же!), потомъ переступилъ порогъ и сталъ по ту сторону двери.
— Миссъ Линдель, не угодно-ли я вамъ принесу скамейку подъ ноги?
— Благодарю васъ.
Онъ отыскалъ скамейку, принесъ и поставилъ.
— Тутъ окно разбито и кажется дуетъ: хотите я чмъ нибудь заткну дыру?..
— Нтъ, не нужно. И такъ здсь воздуху мало.
Грегори, озираясь вокругъ, соображалъ, чего-бы еще предложить? Но ничего не придумавъ, слъ на сундукъ за дверью. Линдель сидла впереди его, подперевъ подбородокъ рукою. Ея глаза темно-срые днемъ, а по вечерамъ совсмъ черные, смотрли черезъ дверь въ сосднюю комнату. Вскор ему показалось, что она позабыла о его существованіи и онъ осмлился пристально разсмотрть ея руки, шею, на что никогда не ршался, когда думалъ, что она можетъ оглянуться на него. Она была въ черномъ плать, что еще рзче обособляло ее среди остальныхъ женщинъ, одтыхъ въ блое и разукрашенныхъ мдными побрякушками. Ея маленькія ручки были очень блы и брилліантовое кольцо блестло на пальц. Откуда у ней этотъ перстень? Грегори подался впередъ, пытаясь разобрать вензель на кольц, но свча горла тускло и не давала достаточно свта для этого. Когда онъ поднялъ глаза, она смотрла на него въ упоръ, и ему почудилось, что она смотритъ на него совсмъ не такъ какъ обыкновенно, не такъ какъ на пень или камень, случайно попавшійся на глаза. Онъ еще не могъ разобрать, что именно выражалъ, ея взглядъ, участіе или порицаніе, или равнодушіе, но она смотрла на него, Грегори Роза, какъ на человка, со вниманіемъ. Смутная радость наполнила его душу. Онъ сжалъ кулакъ и напрягъ все свое воображеніе, чтобы придумать, что бы такое сказать интересное, но изъ всхъ глубокихъ мыслей, которыя онъ мечталъ при ней выразить, сидя одинъ у себя въ глинобитной хижин, ни одна не приходила ему въ голову, наконецъ онъ произнесъ:
— Эти голландскіе танцы ужасно вульгарны!— и какъ только выговорилъ эти слова, он показались ему совсмъ не умны и онъ раскаялся, что сказалъ ихъ.
Линдель не успла отвтить, какъ Эмма заглянула въ комнату.
— Ты здсь? Поди, пожалуйста, сейчасъ начнется фигура съ подушкой, я не хочу цловаться съ чужими. Протанцуй со мной,— сказала Эмма и просунула свою руку подъ руку Грегори.
— Тамъ такая пыль! Неужели теб хочется еще танцовать?— сказалъ онъ, не трогаясь съ мста.
— Охъ, я пыли не боюсь, а отъ танцевъ никогда не устаю.
Но онъ не всталъ.
— Я чувствую себя утомленнымъ и не расположенъ больше танцовать сегодня,— сказалъ онъ.
Эмма отняла руку и молодой фермеръ, подошедшій къ двери, тотчасъ увлекъ ее въ валу.
— Мн часто казалось…— началъ было Грегори, но Линдель встала, не давъ ему договорить.
— Я устала,— сказала она:— не знаю куда двался Вальдо. Я хочу съ нимъ хать домой. Эта компанія не разойдется пожалуй до утра. И теперь ужь три часа.
Она прошла мимо скрипачей, мимо скамейки, ломившейся подъ тяжестью усталыхъ плясуновъ, и вышла на парадное крыльцо. Подъ навсомъ подъзда стояли группы мужчинъ и мальчиковъ, они курили, заглядывали въ окна и забавлялись грубыми шутками. Не было сомннія въ томъ, что Вальдо не въ ихъ числ, поэтому она пошла въ ту сторону, гд, въ нкоторомъ отдаленіи отъ дома, стояли телги и повозки.
— Вальдо!— окликнула она, сунувшись лицомъ въ большую телгу.— Это ты? Я такъ ослпла отъ сальныхъ свчекъ, что еще ничего разобрать не могу.
Онъ угнздился въ телг между двухъ сидньевъ. Она влзла на передокъ и сла на подножку козелъ, спиной къ нему.
— Я такъ и думала, что найду тебя здсь,— сказала она, накидывая свою юбку на плечи.— Отвези меня домой, только не сейчасъ.
Она положила голову на сиднье рядомъ съ его головой, и они стали молча прислушиваться въ разрозненнымъ звукамъ скрипокъ, доносившимся до нихъ по втру изъ бальной залы, въ непрерывному топоту танцоровъ и во взрывамъ жирнаго хохота. Линдедь протянула руку и ощупью нашла руку Вальдо.
— Какъ славно тутъ лежать и отсюда слышать весь этотъ шумъ,— сказала она.— Я люблю чувствовать, какъ приливъ чуждой мн жизни бьется объ мою жизнь, люблю представлять себ формы жизни, не имющія ничего общаго съ моей собственной.— Она глубоко вздохнула.— Когда мое существованіе кажется мн слишкомъ мелкимъ и это сознаніе давитъ меня, мн нравится сбивать въ кучку и видть какъ на картин многое множество другихъ отдльныхъ жизней, въ самыхъ разнообразныхъ формахъ развитія: напримръ, вотъ средневковой монахъ съ четками въ рукахъ, гуляющій по своему тихому садику и смотрящій то на траву подъ ногами, то на деревья, отягощенныя плодами… Вотъ маленькіе голые малайскіе ребятишки играютъ камушками на берегу сверкающаго моря… Индійскій философъ одиноко стоитъ подъ баніаномъ и погруженъ въ глубокія размышленія о Бог, въ которыхъ онъ тщится потопить самого себя… Толпа вакханокъ въ блыхъ туникахъ, въ внкахъ изъ виноградныхъ листьевъ, пляшущая по римскимъ улицамъ… Христіанскій мученикъ наканун казни сквозь узкое окно смотритъ на небо и чувствуетъ, какъ выростаютъ у него крылья, которыя завтра вознесутъ его надъ міромъ… (Она мечтательно провела рукой по лицу)… Эпикуреецъ въ римской бан разсуждаетъ съ толпой учениковъ о свойствахъ счастія… А вотъ чернокожій колдунъ ищетъ при лунномъ свт чудодйственныхъ травъ, а отъ поселка, что подъ горой, слышится лай собакъ, голоса женщинъ и дтей… Мать раздаетъ дтямъ въ деревянныхъ чашкахъ молоко и хлбъ и поетъ имъ вечернюю псенку… Люблю я все это видть, когда эти образы проходятъ передо мною и черезъ меня, я чувствую какъ будто и я живу ихъ жизнью, и мое существованіе становится шире, разрушаются стны, тснящія меня со всхъ сторонъ…
Она опять глубоко вздохнула долгимъ вздохомъ.
— Ну, что же, составилъ ты какой нибудь планъ?— спросила она его.
— Да,— отвчалъ онъ отрывисто, бросая фразы по одиночк и запинаясь между ними,— возьму срую кобылу… Сначала постранствую… Хочу видть свтъ… Потомъ работу найду..
— Какую работу?
— Не знаю.
Она сдлала нетерпливое движеніе.
— Какой же это планъ! постранствовать, видть свтъ, найти работу?.. Разв такъ собираются жить? Если ты намренъ вступать въ свтъ безъ опредленной цли, безъ смысла, безъ направленія и будешь все только мечтать да грезить, тебя съ первыхъ же шаговъ кругомъ обманутъ, обойдутъ, собьютъ съ толку. Въ конц концовъ окажется, что ты свою чудесную жизнь прогулялъ понапрасну и нечмъ будетъ помянуть ее. Когда говорятъ о геніи, то подразумваютъ такого человка, который сознаетъ, что онъ можетъ длать наилучшимъ образомъ и длаетъ это, и ничмъ инымъ не занимается. Вальдо,— сказала она, переплетая свои пальцы съ его пальцами,— какъ бы я хотла помочь теб!— Мн бы хотлось теб доказать, что необходимо напередъ ршить, чмъ ты хочешь быть и что длать. Чтобы ты ни избралъ, пожелаешь ли быть фермеромъ, купцомъ или художникомъ, опредли себ цль и имй въ виду только ее. Вдь жить-то намъ только разъ. Сосредоточенность силъ — залогъ всякаго успха. Въ каждомъ великомъ дл, въ каждой великой жизни это первое дло. Пожалуй, вкуси по немногу всего, и посмотри немного на свтъ, но живи для чего либо одного. Все возможно для человка, который поставилъ себ опредленную цль и идетъ въ ней прямо, и только къ ней одной. Я лучше докажу теб свою мысль примромъ,— сказала она, внезапно обрывая свою горячую рчь и заговорила тише:— одн слова все равно что паръ, картины всегда понятне.
‘Возьмемъ для примра женщину, молодую, одинокую, вотъ такую какъ я, словомъ самое безпомощное созданіе въ мір. Ей нужно самой пробивать себ дорогу въ жизни. Но ей нельзя быть тмъ, чмъ ей хочется, именно потому, что она женщина и вотъ она внимательно высматриваетъ направо и налво, какой бы избрать путь. Совта и помощи ждать не откуда, приходится ршать самой. Она смотритъ и соображаетъ. Природа дала ей пріятный голосъ, гибкій и способный въ разнообразнымъ оттнкамъ, красивое лицо, способное отражать и изображать чувства, которыя иначе должны бы выразиться множествомъ словъ, способность вникать въ чужую жизнь, не похожую на ея собственную, и правильно истолковывать ея проявленія. Все это есть у нея отъ природы, какъ же она распорядится ея дарами? Писателю, поэту нужны только умственныя качества, на что ему красивое тло, умющее врно отражать душевныя впечатлнія? Живописцу нужно чутье формъ и красокъ, музыканту тонкій слухъ для уловленія звуковъ и ритма, а простому ремесленнику даже и духовныхъ даровъ не нужно. Но есть такой родъ искусства, въ которомъ вс ея природные дары находятъ примненіе и даже совершенно необходимы: и красивая, выразительная наружность, и хорошій голосъ и способность передавать чужія ощущенія. Все это нужно актеру, который сначала воспринимаетъ, а потомъ выражаетъ душевную жизнь другого человка, и помимо этихъ качествъ, актеру почти никакихъ больше не требуется. Значитъ, вотъ какова должна быть ея цль. Но какъ ея достигнуть? Передъ ней длинный рядъ препятствій: надо переплыть моря, испытать бдность, одиночество, нужду. Много пройдетъ времени прежде чмъ ей удастся попасть на избранную дорогу. Если она надлаетъ глупостей, если навяжетъ себ на шею камень, который обязана нести до конца, то и пусть несетъ, и пусть не гнется подъ его тяжестью, а бодро идетъ впередъ и продолжаетъ работать. Некогда плавать и ваяться, на то будетъ довольно времени на томъ свт, а эта жизнь слишкомъ коротка. И притомъ наши заблужденія заставляютъ насъ глубже вникать въ жизнь, это полезно. Она замолкла на минуту. И если она все это продлаетъ, будетъ выжидать терпливо, не будетъ падать духомъ, приходить въ отчаяніе, не потеряетъ изъ виду своей цли и пойдетъ къ ней прямо и твердо, пользуясь для ея достиженія всми средствами и людьми, какіе попадутся на ея пути, она непремнно достигнетъ успха. Все и вс разступятся и дадутъ дорогу человку, который стремится прямо къ цли. Это я знаю даже по собственному опыту. Много лтъ назадъ я ршила, что меня отдадутъ въ школу. Это казалось тогда совершенно невозможнымъ, но я выжидала, приглядывалась, приберегала свое платье, накопила блья, сама написала въ школу, обезпечила себ пріемъ въ ученье и когда все было готово, я изо всхъ силъ напала на тетку Санни и она таки послала меня въ пансіонъ. Это мелочь, но вся жизнь состоитъ изъ мелочей, какъ тло построено изъ клточекъ. То, что сдлано въ мелочахъ, можно продлывать и въ большихъ размрахъ. И даже должно,— прибавила она тихо.
Вальдо слушалъ. Но въ ея словахъ звучала ему не исповдь, не признанія сильнаго, гордаго, мятежнаго женскаго сердца, для него это были просто слова, имвшія лишь общее значеніе. Онъ тупыми печальными глазами взглянулъ на небо, сверкавшее звздами.
— Да,— сказалъ онъ,— вотъ такъ лежишь, думаешь, думаешь… и видишь, что не стоитъ длать ничего на свт. Міръ такъ великъ, человкъ такъ малъ…
Она быстро тряхнула головой.
— Нтъ, нтъ, такъ далеко заглядывать ненужно, это безуміе, Вальдо, это болзнь. Мы знаемъ, что дла людскія не вчны и ничего истинно-великаго мы не сдлаемъ. Моисей тоже умеръ, и вс пророки… А книги, которыми жили наши бабушки, покрылись плсенью и гніютъ. И поэтъ, и живописецъ, актеръ должны напередъ знать, что едва успютъ замереть крики восторга, ими возбужденнаго, какъ уже ихъ имена становятся чужды міру и сами они все равно, что верстовые столбы на дорог: мимо ихъ прошли и забыли. Иные люди думали, что навки вчные оставили свой слдъ въ человчеств, но время и ихъ смыло, какъ смываетъ цлыя горы и цлые материки.— Она приподнялась на локт.— Да если бы и возможно было облагодетельствовать человчество и до конца оставить ему слды своего труда, что въ этомъ особенно привлекательнаго? Само человчество не боле какъ преходящій цвтокъ на дерев времени, прежде чмъ онъ расцвлъ, цвли другіе, и будутъ цвсть, когда онъ опадетъ. Гд былъ человкъ во времена дицинодонта {Допотопный зврь.}, когда мохнатыя чудовища валялись въ допотопной грязи? И будетъ ли человкъ существовать въ слдующіе періоды міросозданія? Человкъ искра, тнь, пыль разносимая втромъ. Мы уже наполовину умерли. Все это одна мечта.
‘Знаю я эти мысли. Когда горячка жизни еще распаляетъ насъ, когда мы съума сходимъ отъ жажды дятельности, знанія, славы, тогда он дйствуютъ успокоительно, умряя жаръ и охлаждая бушующую кровь. Но это все-таки не пища, а ядъ. Можно употреблять его какъ лкарство, но питаться имъ нельзя, отъ него кровь стынетъ, это все равно, что смерть. А этого не надо, Вальдо, я хочу, чтобы твоя жизнь была хороша и прошла не даромъ. Ты возвышенне и сильне меня, и настолько лучше, насколько ангелъ лучше гршнаго человка. Твою жизнь надо употребить на что нибудь хорошее.
— Да, будемъ работать,— сказалъ онъ.
Она придвинула голову еще ближе въ его голов и лежала тихо, чувствуя прикосновеніе его черныхъ кудрей.
Доссъ, лежавшій около хозяина, перелзъ черезъ скамейку, легъ въ ней на колни и свернулся клубкомъ. Она укрыла его концомъ своей юбки и вс трое долго сидли неподвижно.
— Вальдо,— сказала вдругъ Линдель,— а вдь он смются надъ нами!
— Кто?— спросилъ онъ вскакивая.
— Он… звзды!— сказала она тихо.— Разв не видишь? Отъ каждой изъ нихъ тянется блый пальчикъ, он на насъ показываютъ и смются. Мы-то съ тобой толкуемъ о будущемъ, загадываемъ на завтра, бодримся, а о томъ и не думаемъ, что можетъ подкрасться нчто невдомое, что таинственно коснется насъ и угомонитъ навсегда. Смются он надъ нами, Вальдо.
Оба сидли вперивъ глаза на небо.
— Молишься ты когда-нибудь?— спросилъ онъ тихимъ голосомъ.
— Нтъ.
— И я — никогда, а могъ-бы, когда всматриваюсь туда. Я теб скажу, гд-бы я молился,— прибавилъ онъ еще тише.— Если-бы на самомъ краю свта стной стояли высокія горы, и одна скала выдавалась-бы далеко, далеко надъ бездной, и я бы стоялъ надъ ней одинъ, а надо мной звзды, и внизу тоже звзды… вотъ тогда я ничего-бы не говорилъ, но мое чувство было-бы молитвой.
Посл этого они замолчали надолго и Доссъ заснулъ у ней на колняхъ. Подулъ свжій ночной втеръ, становилось холодно.
— Я озябла,— сказала Линдель, вздрогнувъ и плотне укутывая плечи юбкой.— Запрягай-ка лошадей и позови меня, когда будетъ готово.
Она скользнула съ подножки и пошла къ дому, Доссъ тоже поплелся за ней, хотя ему было очень непріятно, что его разбудили. Въ дверяхъ она встртила Грегори.
— Я васъ везд ищу,— сказалъ онъ,— позвольте мн отвезти васъ домой?
— Вальдо отвезетъ,— молвила она проходя мимо, и ему показалось, что взглядъ ея скользнулъ по немъ по старому, то есть не видя его. Но въ ту же минуту ее оснила какая-то мысль, она обернулась и сказала ему:
— Если хотите, отвезите меня.
Грегори пошелъ искать Эмму и нашелъ ее въ одной изъ заднихъ комнатъ, она продолжала разливать кофе. Онъ поспшно тронулъ ее за плечо и сказалъ:
— Возвращайся домой верхомъ съ Вальдо, я поду съ твоей кузиной, отвезу ее домой.
— Мн теперь нельзя оторваться отъ дла, Грегъ, я общала тет Анни Мюллеръ присмотрть за уборкой посуды, а она пошла отдохнуть немного.
— Ну посл прідешь, что за бда? Я и не говорю, чтобы ты сейчасъ хала. Надоло мн все это до тошноты!— прибавилъ Грегори, рзко повернувшись на каблук.— Неужели я обязанъ всю ночь торчать здсь изъ-за того, что твоя мачиха вздумала выходить замужъ?
— О-о, хорошо, Грегъ, хорошо. Только я думала, что…
Но онъ ее не слушалъ, а какой-то гость ужь протянулъ ей чашку и просилъ налить еще.
Черезъ часъ пришелъ Вальдо и засталъ ее у того-же стола и за тмъ-же дломъ.
— Лошади готовы,— сказалъ онъ,— но если теб хочется еще потанцовать, я подожду.
Она замотала головой съ усталымъ видомъ.
— Нтъ, и я готова. Подемъ.
Черезъ нсколько минутъ они хали верхомъ по песчаной дорог, гд часъ тому назадъ провала телжка. Лошади, соприкасаясь головами, лниво кивали на ходу и едва передвигали ноги, такъ что легко было бы пересчитать ихъ шаги. Звзды тихо мигали и Вальдо дремалъ, сидя на сдл. Одна Эмма не дремала и широко раскрытыми глазами смотрла на дорогу, блвшую при свт звздъ. Наконецъ она проговорила:
— Желала-бы я знать, вс-ли люди въ семнадцать лтъ чувствуютъ себя такими старыми, престарыми, какъ я?
— Не старше-же вчерашняго,— молвилъ Вальдо соннымъ голосомъ, шевельнувъ поводьями.
Черезъ нкоторое время она опять заговорила.
— Хотла-бы я навсегда оставаться маленькой двочкой. Тогда можно быть доброй, никому не завидуешь, готова всякому уступить все что угодно. А когда выростешь, есть вещи, которыя непремнно хочется взять себ и никому не уступать, ни крошечки.
— Да-а,— сказалъ Вальдо и совсмъ задремалъ.
Когда дохали до фермы, въ дом нигд не было огня, потому что Линдель тотчасъ по возвращеніи домой легла спать,
Вальдо снялъ Эмму съ сдла и она на минуту прильнула къ нему, положивъ голову на его плечо.
— Устала ты,— сказалъ онъ, провожая ее къ двери,— дай, я войду и засвчу теб огня.
— Нтъ, спасибо, я ничего,— сказала она.— Спокойной ночи, Вальдо, дружокъ.
Но войдя въ домъ она долго сидла одна въ темнот.

ГЛАВА VII.
Вальдо узжаетъ съ цлью отвдать жизненныхъ радостей, а Эмма наслаждается ими дома.

Въ девять часовъ вечера Вальдо увязывалъ въ узлы свое добро, собираясь ухать завтра утромъ. Случайно поднявъ глаза, онъ съ удивленіемъ увидлъ свтлорусую головку Эммы, смотрвшей на него изъ-за двери. Она не бывала въ пристройк ужь очень давно. Теперь она вошла, принесла ему сандвичей на дорогу и помогла уложить мелочи въ черезсдельныя сумки.
— Остальное оставь какъ есть,— сказала она.— Я эту комнату запру и пусть все стоитъ до твоего прізда. Когда-нибудь воротишься-же ты опять сюда.
— Воротиться опять сюда? Да разв птицы возвращаются въ клтку?
Однако онъ поблагодарилъ и когда она уходила, вынесъ свчу и свтилъ ей, пока она шла къ дому. Но въ домъ Эмма не вошла. Пройдя мимо чернаго хода, она медленно повернула за уголъ низкой каменной ограды, тянувшейся передъ домомъ, и остановилась передъ открытымъ окномъ гостиной. Эта комната во времена тетки Санни никогда не провтривалась и была почти необитаема. Теперь она была ярко освщена парафиновой лампой, книги и рукодлья разбросаны были по столамъ и она имла уютный и жилой видъ. Въ углу подъ лампой у стола сидла Линдель, передъ ней лежала куча распечатанныхъ писемъ и газетъ, полученныхъ съ ныншнею почтой, и въ эту минуту она пробгала глазами столбцы газеты. У другого стола среди комнаты сидлъ Грегори, тоже съ газетой, но такъ какъ тутъ было слишкомъ темно, чтобы ее читать, онъ только положилъ на нее об руки, а смотрлъ на Линдель. Сквозь раскрытое окно свтъ отъ лампы упалъ на приподнятое личико Эммы, обрамленное ея блою шляпой, но никто не взглянулъ на нее.
— Принесите мн стаканъ воды,— сказала Линдель.
Грегори пошелъ, розыскалъ что было нужно, принесъ и поставилъ передъ ней на столъ. Она поблагодарила его кивкомъ головы, не переставая читать, а онъ опять слъ на свое мсто и предался прежнему занятію. Эмма тихо отошла отъ окна. Тогда чрезъ него стали влетать въ комнату наскомыя съ жесткими, пятнистыми крыльями, начинали кружиться вокругъ лампы, бились о стекло, прилипали къ нему и одно за другимъ падали на столъ, мертвыя.
Пробило десять часовъ. Линдель встала, собрала свои письма и бумаги и пожелала Грегори спокойной ночи. Вскор посл того вошла Эмма, до тхъ поръ она все сидла на лсенк, приставленной къ чердаку, и надвинула себ шляпу на лицо какъ можно ниже.
Когда она вошла, Грегори тщательно складывалъ кусочки конверта, разодраннаго на мелкіе клочки.
— Я думалъ, ты никогда не придешь!— сказалъ онъ, быстро обернувшись и швырнувъ на полъ бумажные клочья.— Точно ты не знаешь, что я весь день стригъ овецъ, а теперь ужь десять часовъ.
— Очень жаль. Я не знала, что ты намренъ узжать такъ рано,— сказала она слабымъ голосомъ.
— Я не разслышалъ, что ты сказала. Что ты такъ шамкаешь сегодня? Ну, прощай, спокойной ночи, Эмма.
Онъ быстро нагнулся и поцловалъ ее.
— Мн надо съ тобой поговорить, Грегори.
— Такъ говори скоре,— сказалъ онъ капризно.— Я ужасно усталъ. Весь вечеръ просидлъ здсь, что же ты раньше не шла разговаривать?
— Я не долго задержу,— отвчала она спокойно и твердо.— Я думаю, Грегори, что гораздо лучше будетъ, если мы съ вами совсмъ не женимся.
— Боже милостивый! Эмма, ты ли это говоришь? А я-то воображалъ, что ты во мн такъ привязана! По крайней мр ты всегда это говорила. Что это теб вдругъ вздумалось?
— Я думаю, такъ лучше будетъ,— сказала она, сложивъ руки какъ на молитву, но стиснувъ ихъ очень крпко.
— Лучше, Эмма? Что же это значитъ? Даже и женщин непозволительно капризничать до такой степени. Должна же быть какая нибудь уважительная причина, а я, кажется, ничего такого не сдлалъ, что могло бы обидть тебя. Еще сегодня я писалъ сестр, чтобы она прізжала черезъ мсяцъ на нашу свадьбу, и я все время съ тобой такъ ласковъ, такъ счастливъ, какъ только возможно. Ну, говори же, въ чемъ дло?
Онъ слегка обнялъ ее, едва прикасаясь въ плечу.
— Я думаю, что такъ лучше будетъ,— сказала она тихо.
— О-о! хорошо же,— сказалъ онъ, выпрямляясь,— если ты не хочешь объяснить ничего, пускай такъ и будетъ. Я не изъ такихъ мужчинъ, которые влянчутъ да умоляютъ, и въ ногахъ валяются передъ женщинами, такъ и знай. Коли не хочешь выходить за меня замужъ, я тебя, конечно, принуждать не стану.
Она стояла передъ нимъ тихо-тихо.
— За два дня впередъ не знаешь, что женщин придетъ въ голову!— продолжалъ Грегори,— теб, конечно, лучше знать, каковы твои чувства, но странно это, очень странно. Ты ршила окончательно, Эмма?
— Да.
— Ну, что-жь, очень жаль. Я-то, по крайней мр, ни въ чемъ не виноватъ. Нельзя же вчно ворковать и нжничать. Но если, какъ ты говоришь, чувства твои ко мн перемнились, то конечно для тебя лучше не выходить за меня замужъ. Что же можетъ быть глупе замужества съ человкомъ, котораго не любишь! А я только и желаю твоего счастія. Надюсь, ты встртишь другого, съ которымъ будешь счастливе, чмъ была бы со мной. Первая любовь рдко бываетъ удачна. Ты такъ молода притомъ, а потому и перемнчива.
Она не говорила ни слова.
— Сначала бываетъ трудно переносить такія вещи, но Богъ все творитъ къ лучшему, въ конц концовъ,— сказалъ Грегори,— ты все-таки позволишь мн поцловать тебя, Эмма, ради прежней дружбы.
Онъ наклонился въ ней.— Всегда смотри на меня какъ на дорогого брата, или, по крайней мр, какъ на кузена, и помни, что пока я на ферм, я всегда буду радъ помочь теб, Эмма.
Черезъ минуту бурый пони ужь халъ рысью по тропинк, направляясь въ глинобитной хижин, а хозяинъ его, сидя на немъ, насвистывалъ псню про Джона Сперивигъ, и плясовую Торнъ-Клуфъ.

* * *

Солнце еще не коснулось растопыренной вершины грушеваго дерева на верхушк кургана и только что проснувшіеся птухи и куры еще лниво похаживали и расправляли свои перья, когда Вальдо стоялъ у сарая, сдлая срую кобылу. Онъ поминутно оглядывался на знакомую обстановку: она представлялась ему сегодня въ совсмъ новомъ свт. Съ точки зрнія близкаго разставанья даже и птухи какъ-то особенно интересовали его и онъ съ сознательнымъ вниманіемъ прислушивался къ тому, какъ одинъ изъ нихъ звонко и хорошо выводилъ свою псню, стоя на стнк свинаго хлва. Завидя негритянку, шедшую изъ своей хижины въ домъ разводить огонь въ кухн, онъ ласково поздоровался съ ней. Вс-то они остаются дома и будутъ жить прежнею жизнью, и онъ, съ высоты своего юнаго величія, взиралъ на нихъ съ жалостью. Птухи будутъ все также пть, негритянки разводить огни, между тмъ какъ онъ уходитъ отъ этой безцвтной жизни и она уже кажется ему минувшимъ сномъ.
Онъ пошелъ въ домъ, простился съ Эммой, потомъ обошелъ домъ съ другой стороны, чтобы постучаться въ дверь въ Линдель и разбудить ее. Но она уже проснулась и стояла у своей двери.
— Ты ужь готовъ!— сказала она.
Вальдо взглянулъ на нее и на сердц у него стало вдругъ очень тяжело: вся радость и оживленіе потухли. Срый капотъ плотно окутывалъ ее отъ головы до ногъ, но изъ-подъ подола виднлись босыя ножки, стоявшія на порог.
— Когда-то мы съ тобой опять увидимся, Вальдо? И что-то выйдетъ изъ тебя, да и изъ меня тоже?
— Писать ко мн будешь?— спросилъ онъ.
— Буду, а если не буду, ты все-таки помни, что гд-бы ты ни былъ, ты не одинъ.
— Я теб Досса оставляю,— сказалъ онъ.
— Ты не будешь по немъ скучать?
— Нтъ, мн хочется, чтобы онъ былъ съ тобой. Онъ къ теб привязанъ больше чмъ ко мн.
— Спасибо.— Они постояли молча.
— Прощай!— сказала она и протянула ему руку. Онъ пожалъ ее и пошелъ, но когда онъ былъ уже у воротъ, она позвала его:
— Воротись! Я хочу тебя поцловать.
Онъ наклонился, она взяла его лицо въ об руки и цловала въ лобъ и губы.— Прощай, милый!
Когда онъ оглянулся, стройная фигурка съ чудными глазами все еще стояла въ дверяхъ и смотрла ему вслдъ.

ГЛАВА VIII.
На курган.

— Добраго утра!
Эмма была въ кладовой и выдавала работникамъ провизію, когда вдругъ замтила, что между нею и солнцемъ стоитъ ея бывшій женихъ. Съ того вечера, когда онъ ухалъ домой, насвистывая плясовую, прошло уже нсколько дней и онъ все время избгалъ ея. Онъ боялся, какъ-бы она не вздумала объясняться, а для него это было-бы несносно. Разъ что женщина измнила ему, пусть сама на себя пеняетъ, а онъ, Грегори Розъ, не таковскій, чтобы давать потачку. Но видя, что она и не думаетъ поминать о прошломъ и сама избгаетъ его еще больше чмъ онъ ее, Грегори смягчился.
— Позвольте все-таки звать васъ Эммой и обращаться съ вами какъ братъ, пока я живу тутъ по сосдству,— сказалъ онъ, и Эмма поблагодарила такъ смиренно, что у него защемило на сердц. Посл этого не такъ-то легко считать себя обиженной стороной.
Онъ постоялъ въ дверяхъ, помахивая хлыстикомъ, и безпокойно переминаясь съ ноги на ногу.
— Думаю обойти дальніе загоны, взглянуть, какъ тамъ ваши страусы поживаютъ. Теперь и Вальдо ухалъ, значитъ, некому присмотрть за этими длами. Пріятное утро, не правда-ли?..
Потомъ вдругъ онъ проговорилъ:— схожу только въ домъ, выпить стаканъ воды,— и довольно неловко и поспшно ушелъ.
Воды довольно было и на кухн, мимо которой онъ промчался, даже не взглянувъ на ведра. Въ большой передней комнат середи стола стоялъ графинъ съ водой и два стакана. Грегори вошелъ, осмотрлся, заглянулъ въ гостиную, потомъ вышелъ черезъ парадный подъздъ и опять очутился передъ дверью кладовой, такъ и не утоливъ своей жажды.
— Прелестное утро сегодня!— сказалъ онъ, прислонившись къ косяку и стараясь принять небрежно-граціозную позу,— не жарко, и не холодно. Ужасно пріятная погода.
— Да,— сказала Эмма.
— А что кузина ваша,— продолжалъ Грегори, какъ будто нечаянно вспомнивъ о ней,— заперлась у себя, врно письмо пишетъ?
— Нтъ,— сказала Эмма.
— Такъ выхала прокатиться? Пріятное утро для прогулки.
— Нтъ.
— Можетъ быть отправилась посмотрть на страусовъ?
— Нтъ.— И помолчавъ немного Эмма прибавила:— я видла, какъ она шла мимо краалей къ кургану.
Грегори скрестилъ ноги, потомъ опять разставилъ ихъ.
— Я думаю пойти все-таки посмотрть, какъ тамъ у васъ…— сказалъ онъ,— сначала тутъ обойду все, а потомъ взгляну на страусовъ. Мое почтеніе! До свиданія.
Эмма на минуту отошла отъ мшковъ, которые складывала, и стала смотрть въ окно,— въ то самое окно, изъ котораго Бонапарте нсколько лтъ назадъ слдилъ за неуклюжимъ парнемъ, проходившимъ черезъ дворъ. Грегори прежде всего подошелъ въ свиному хлву и нсколько секундъ смотрлъ на поросятъ, потомъ повернулся и стоя передъ дровянымъ чуланомъ нристально посмотрлъ на его стну, какъ будто соображая, что пора-бы ее починить, потомъ онъ очень быстро пошелъ по направленію къ страусовымъ загонамъ, но опять остановился, подумалъ немного и отправился прямо къ кургану.
Тогда Эмма отошла отъ окна и стала опять складывать мшки.
По ту сторону кургана Грегори завидлъ блый хвостъ, вертвшійся между камней, и услышалъ отрывистый, отчаянный лай Досса, который этимъ способомъ усердно, но тщетно умолялъ ящерицу вылзть изъ-подъ камня и погрться на солнц, но ящерица находила, что теперь-то и не время этимъ заниматься.
Хозяйка Досса сидла повыше, подъ тнью наклоннаго утеса, и, положивъ на колни книгу, читала. Когда Грегори ползъ по камнямъ на курганъ, она сильно вздрогнула, обернулась и опять опустила глаза въ книгу.
— Надюсь, что я не обезпокою васъ,— сказалъ Грегори, подойдя къ ней:— если-же вамъ непріятно, то я уйду. Я только сейчасъ…
— Нтъ, можете оставаться.
— Я кажется васъ испугалъ?
— Да, ваша походка показалась мн гораздо тверже обыкновеннаго. Я думала, что это не вы.
— Кто-же, если не я?— сказалъ Грегори, присаживаясь на камень у ея ногъ.
— Вы думаете, что вы единственный человкъ, который можетъ найти что-нибудь привлекательное на этомъ курган?
— О, конечно, нтъ!— сказалъ Грегори.
Онъ не намренъ былъ спорить съ ней ни объ этомъ предмет, ни о какомъ другомъ, но если не предположить, что какой-нибудь старый голландецъ, давно отошедшій къ праотцамъ, вздумалъ навстить курганъ, кому-же больше придти?
Она продолжала изучать свою книгу.
— Миссъ Линдель,— сказалъ онъ наконецъ,— отчего это вы со мной никогда не разговариваете?
— Мы съ вами вчера имли длинный разговоръ,— отвтила она, не отрываясь отъ чтенія.
— Да, но вчера вы меня разспрашивали объ овцахъ и быкахъ, это что-же за разговоръ! Вотъ съ Вальдо вы разговаривали по настоящему,— сказалъ онъ обиженнымъ тономъ,— я самъ слышалъ одинъ разъ, когда входилъ въ комнату, а когда я вошелъ, вы и замолчали. И вы съ самаго перваго дня знакомства такъ со мной обращаетесь. Вдь не могли-же вы по моему лицу угадать, что я не умю разговаривать о томъ, что вамъ нравится. Вроятно, я о такихъ вещахъ знаю не меньше вашего Вальдо,— прибавилъ онъ уже совсмъ огорченнымъ голосомъ.
— Я не знаю, о какихъ именно вещахъ вы говорите. Если вы потрудитесь просвтить меня на этотъ счетъ, то я готова разговаривать о чемъ угодно,— проговорила она, продолжая смотрть въ книгу.
— О, вы съ Вальдо не такъ разговаривали,— сказалъ Грегори, обижаясь все больше и больше,— съ нимъ вы сами начинали бесду.
— Ну, хорошо, попробуемъ,— сказала она, закрывъ книгу и положивъ на нее руки.
— Вонъ тамъ, у подошвы кургана идетъ кафръ, на немъ вмсто одежды одинъ кусокъ холста, онъ превосходно сложенъ: ростомъ футовъ въ шесть, и ноги у него великолпныя. Въ кожаной сумк онъ несетъ провивію и придя домой, вроятно, станетъ толкать свою жену этими самыми великолпными ногами, и онъ иметъ на это полное право, потому, что купилъ ее за пару быковъ. За нимъ бжитъ тощая собака: онъ ее вроятно кормитъ только тми костями, изъ которыхъ самъ высосалъ весь мозгъ, однако собака любитъ его, и жена тоже любитъ. У него осанка таки властная и онъ довольно величавъ, даромъ что у него кожа черная и вмсто волосъ шерсть на голов. Посмотрите-ка, какъ онъ гордо держитъ голову и взмахиваетъ палкой!
— О-о, да вдь вы все шутите?— сказалъ Грегори, нершительно глядя то на нее, то на пастуха кафра, шедшаго мимо кургана.
— Нтъ, я очень серьезно говорю. Онъ самый интересный и самый разумный изъ всхъ предметовъ, какіе я вижу передъ собою въ эту минуту… исключая Досса, впрочемъ. И видъ его возбуждаетъ во мн глубочайшія соображенія: уцлетъ-ли его племя или растаетъ постепенно въ жару столкновенія съ другой, высшей расой? Не станутъ-ли его кости достояніемъ музеевъ и не послужатъ-ли однимъ изъ звеньевъ, связующихъ собачью породу съ блымъ человкомъ? Словомъ, онъ пробуждаетъ такія мысли, которыя, переносятъ насъ и въ далекое прошлое, и въ отдаленное будущее.
Грегори никакъ не могъ взять въ толкъ свойства этихъ замчаній: съ одной стороны она говоритъ о кафр, стало быть, шутитъ, съ другой стороны видъ у нея такой сумрачный, какъ будто это и вправду интересно, а потому, чтобы не попасть въ просакъ, онъ немного посмивался, но все-таки старался сохранить серьезность.
— Да, я и самъ часто объ этомъ думалъ,— сказалъ онъ,— вотъ забавно, что мы съ вами думаемъ одно и тоже. Впрочемъ, я заране былъ увренъ въ этомъ, разъ что мы разговорились. Но можно вдь и объ другомъ потолковать,— вотъ напримръ хоть-бы о любви. Интересно-бы знать, сойдемся-ли мы съ вами на этотъ счетъ. Я даже когда-то статью написалъ о любви, и даже учитель тогда сказалъ, что это самая лучшая изъ моихъ статеекъ, я даже помню начало: ‘Любовь есть нчто такое, что чувствуешь въ сердц’.
— Чрезвычайно мткое опредленіе! Можетъ быть, вы еще что нибудь припомните?
— Н-нтъ,— отвчалъ Грегори съ сожалніемъ.— Остальное позабылъ. Ну, а теперь вы скажите, какое ваше мнніе на счетъ любви?
По ея лицу скользнуло не то разсянное, не то насмшливое выраженіе.
— На счетъ любви я большой опытности не имю,— сказала она,— и не люблю разсуждать о томъ, чего не понимаю. Но слыхала я, что есть два воззрнія на этотъ предметъ. Одни думаютъ, что самъ чортъ принесъ изъ ада смена любви и разсадилъ ихъ по земл, чтобы мучить людей и заставить ихъ гршить, другіе полагаютъ, что когда изъ земного рая велно было вырвать съ корнями вс растенія, то одинъ кустикъ, посаженный ангелами, тамъ остался, смена его разсялись по всей земл, а назывался онъ — любовью. Не знаю ужь кто праве, можетъ быть оба воззрнія справедливы, тмъ боле, что вдь развелось множество различныхъ сортовъ любви. Одна зарождается въ голов, пускаетъ корни въ сердце и растетъ медленно, но за то длится до самой смерти человка и даетъ гораздо больше чмъ требуетъ. Другой сортъ мутитъ разсудокъ, и сладокъ какъ сама жизнь, и горекъ, какъ смерть, и длится только одинъ часъ, но изъ-за этого часа стоитъ прожить всю остальную жизнь. Не знаю, можетъ и правы были монахи, пытавшіеся совсмъ искоренить любовь, а можетъ быть правы и поэты, которые лелютъ ее и поливаютъ росточки. Цвтокъ у нея красный, это цвтъ грха, а запахъ за то — божественный.
Грегори собирался вставить какое-то замчаніе, но она не обратила на это вниманія и продолжала.
— Любвей столько-же разныхъ сортовъ, какъ и цвтовъ. Есть безсмертныя — никогда не увядающія, есть одуванчики, которые при первомъ дуновеніи втра исчезаютъ, есть огненныя лиліи, которыя на одинъ день расцвтаютъ и льютъ сладчайшій ароматъ, а къ ночи ужь лежатъ въ пыли. Ни одинъ цвтовъ не соединяетъ въ себ заразъ всхъ прелестей — прочности безсмертнаго, чистоты одуванчика, пряности горной лиліи, но почему знать, можетъ быть, и найдется такая любовь, въ которой все соединится: и дружба, и страсть, и обожаніе…
— Такая любовь,— продолжала она, понижая свой мелодическій голосъ,— упавъ на поверхность холодной, черствой, себялюбивой жизни, можетъ подйствовать на нее, какъ лучъ солнца, падающій на оцпенлый зимній пейзажъ, тамъ все было мертво, деревья обнажены, земля окаменла и звенитъ подъ ногами какъ желзная, вода превратилась въ твердую массу, воздухъ ржетъ, какъ острый ножъ, нанося раны неосторожному, но проглянетъ солнце и подъ омертвлой корой пробуждаются бьющіяся силы: его чувствуютъ деревья, и каждымъ стеблевымъ узломъ, каждой почкой надуваются, стремясь ему на встрчу. Смена, дремавшія въ ндрахъ земли, также чувствуютъ его: оно даетъ имъ силу пробивать сквозь мерзлую землю и простереть къ нему свои дрожащія, нжныя зеленыя ручки. Взглянетъ оно на воду — и она проникнется имъ до самой глубины, почувствуетъ, растаетъ, польется, и вмст съ нею оживутъ вс т мелкія, странныя, милыя существа, которыя были въ ней замурованы. Изъ любви къ нему каждая малйшая травка старается произвести хоть по одному душистому цвточку, и весь мертвый міръ оживаетъ, и сердце, притупленное эгоизмомъ, омертвлое сердце бьется, рвется вдаль, въ высь, и то, что казалось невозможнымъ, осуществилось.
— Ну что же, довольны вы?— спросила она, глядя на Грегори сверху внизъ,— теперь вамъ понравился мой разговоръ?
— О, да,— сказалъ Грегори,— все это я и самъ думалъ. Просто удивительно, какъ мы съ вами обо всемъ одинаково думаемъ. Не странно ли это?
— Очень,— отвчала Линдель, напирая каблучкомъ на гальку, валявшуюся на земл подъ ее ногами.
Грегори понялъ, что теперь его очередь поддержать разговоръ. Ему пришло въ голову, что не дурно-бы произнести наизусть какіе нибудь стихи, онъ-же такъ много ихъ зналъ на тему о любви. Но какъ нарочно, на ту пору ничего не могъ припомнить и ему приходили на память только два стихотворенія: ‘Сраженіе при Гогенлинденъ’ и еще ‘Не билъ барабанъ передъ смутнымъ полкомъ’… Но ни то, ни другое не казалось ему подходящимъ къ настоящему случаю. Словомъ, положеніе было самое неловкое и неизвстно, чмъ-бы кончилось, если бы не Доссъ. Всецло занятый созерцаніемъ щели, куда ушла ящерица, Доссъ и не думалъ ни о чемъ, какъ вдругъ камень вырвался изъ-подъ каблучка Линдель, подскочилъ, и ударился объ его переднюю лапу. Доссъ поджалъ ушибленную лапку и стоя на трехъ ногахъ изобразилъ на своей морд самую жалостную мину, потомъ медленно потащился на курганъ, надясь тамъ найти сочувствіе.
— Вы собаку-то ушибли,— сказалъ Грегори.
— Разв?— молвила она равнодушно и развернувъ книгу снова погрузилась въ изученіе театральной пьесы.
— Прескверная собаченка, самой простой породы и лаетъ совсмъ безъ толку!— сказалъ Грегори, судя по равнодушію Линдель, полагая, что она сейчасъ будетъ ему поддакивать.— Вчера она вздумала бросаться на хвостъ моей лошади, такъ что подняла ее на дыбы и я едва не свалился. Удивляюсь, какъ это хозяинъ не взялъ ее съ собою и подкинулъ намъ, чтобы всхъ только безпокоить понапрасно.
Линдель углубилась въ чтеніе, какъ будто не разслышала его замчаній. Тогда онъ повелъ рчь съ другой стороны.
— Какъ вы думаете, миссъ Линдель, устроится онъ когда нибудь какъ слдуетъ, этотъ нмецъ-то, то-есть, будетъ ли онъ въ состояніи, напримръ, когда-нибудь жениться, содержать семейство и прочее такое? Признаюсь, я этого не думаю. По моему, онъ просто кисель.
Она тихонько расправила лвой рукой подолъ своей юбки и дала Доссу улечься на нее.
— Да, и я-бы тоже удивилась, если-бы онъ сталъ современемъ почтеннымъ членомъ общества,— сказала она,— я не могу себ представить его ни обладателемъ акцій и облигацій, ни президентомъ окружнаго совта, ни отцомъ многочисленнаго семейства, по моему онъ неспособенъ носить высокую черную шляпу и по два раза въ день посщать церковь въ воскресенье. Если-бы онъ этимъ кончилъ, я была-бы поистин изумлена.
— Вотъ именно и я тоже ровно ничего отъ него не жду,— сказалъ Грегори, щеголяя усердіемъ.
— Ну, этого я не могу сказать,— сказала Линдель,— есть нкоторыя вещи, которыхъ я положительно отъ него ожидаю. Я-бы, напримръ, нисколько не удивилась, если-бы онъ изобрлъ летательный снарядъ, или изваялъ-бы статую, отъ которой полчаса нельзя глазъ оторвать, да и потомъ ни на что больше глядть не хочется… Что нибудь въ этомъ род онъ, можетъ быть, и сдлаетъ, когда перебродитъ и способности его окончательно выяснятся.
Грегори почуялъ, что въ этомъ отзыв вроется нчто не совсмъ порицательное.
— Ну ужь не знаю,— сказалъ онъ неохотно,— по мн онъ просто глупъ. Ходитъ точно помшанный и бормочетъ себ подъ носъ, какъ негритянскій лкарь-колдунъ. Работать онъ не плохъ, но работаетъ такъ, какъ будто самъ не знаетъ, что длаетъ. Вы къ нему привыкли,— не знаете, какое впечатлніе онъ производитъ на свжаго человка.
Линдель, не поднимая глазъ отъ книги, все время тихонько гладила рукой ушибленную лапу Досса, а Доссъ, чтобы доказать, что это ему пріятно, то и дло облизывалъ ея руку.
— Нтъ, въ самомъ дл, миссъ Линдель,— приставалъ Грегори,— скажите, что вы о немъ думаете?
— Я думаю,— сказала она,— что онъ похожъ на терновникъ, который спокойно растетъ себ въ глуши, безъ всякаго призора, да вдругъ въ одинъ прекрасный день и покроется цвтами.
— А про меня скажите, на что я похожъ?— спросилъ Грегори, затаивъ сладкую надежду.
Линдель оторвалась отъ книги и взглянула на него.
— Вы похожи на жестяного утенка, пущеннаго въ чашку съ водой, ему подставляютъ кусочекъ хлба, насаженный на иголку, и чмъ больше она его колитъ, тмъ послушне онъ идетъ за ней.
— О-о, да вы опять шутите!— сказалъ Грегори, глубоко разочарованный,— нтъ, въ самомъ дл, разв вы это не въ шутку сказали?
— Отчасти. Я нахожу забавнымъ длать такія сравненія.
— Да, но другихъ-то вы сравниваете такъ, что имъ лестно, а меня вонъ съ чмъ сравнили! А Эмма на что похожа?
— Она — аккомпаниментъ въ псн. Она будетъ заполнять проблы въ жизни другихъ людей и во всю свою жизнь будетъ играть второстепенную роль. Но я думаю, что съ ней случится тоже, что со многими другими аккомпаниментами, она окажется несравненно лучше той псни, которой будетъ вторить.
— Но вы все-таки вдвое лучше ея!— выпалилъ Грегори въ порыв неудержимаго восхищенія.
— Напротивъ того, она настолько лучше меня, что въ одномъ ея пальчик больше доброты, чмъ во всей моей особ. Надюсь, что этого факта вамъ и проврять не придется.
— Вы, точно ангелъ!— объявилъ онъ и кровь бросилась ему въ голову и въ лицо.
— Очень вроятно, только ангелы-то бываютъ разные.
— Вы, единственное существо, которое я люблю!— сказалъ Грегори трепеща всмъ тломъ,— прежде я только думалъ, что любилъ, но теперь я узналъ, что это такое. Не гнвайтесь на меня! Я знаю, что вы меня никогда не полюбите, но если-бы я могъ только быть вблизи васъ, служить вамъ, какъ-бы я былъ счастливъ… да, совершенно счастливъ! И я за это ничего не потребую. Если бы только вы согласились взять все, что я имю и распоряжаться всмъ… Мн ничего не надо, лишь-бы я зналъ, что могу быть вамъ полезенъ.
Она посмотрла на него съ минуту.
— Почему знать!— молвила она съ разстановкой,— можетъ быть у васъ и найдется что нибудь для меня пригодное. Напримръ, вы могли бы оказать мн услугу, давъ мн свое имя.
Онъ вздрогнулъ и обратилъ въ ней свое пылающее лицо.
— Вы очень жестоки, только и длаете, что насмхаетесь надо мной,— сказалъ онъ.
— Нтъ, Грегори, вы ошибаетесь. То, что я говорю, вполн серьезно и очень просто. Если вы хотите дать мн ваше имя черезъ три недли отъ ныншняго дня, я согласна обвнчаться съ вами, не хотите — не надо. Но мн отъ васъ ничего не нужно, кром имени. Ясно, не правда-ли?
Онъ взглянулъ на нее снизу вверхъ. Что было въ этихъ чудныхъ глазахъ: презрніе, отвращеніе, жалость? Этого онъ не могъ разобрать, но сталъ на колни и поцловалъ ея ножку.
Она улыбнулась.
— Вы это не въ шутку сказали?— прошепталъ онъ.
— Нтъ, не шутя. Вы говорите, что желали-бы служить мн и за это ничего не требуете… Ну вотъ ваше желаніе исполняется.
Она протянула Доссу пальцы и онъ сталъ лизать ихъ.
— Видите что я длаю?— сказала она,— я даю собак лизать мою руку, потому что люблю ее. А кого не люблю, тому не дамъ. Я думаю, что вы любите меня. И я-бы могла любить также, и лежать у ногъ любимаго человка было-бы для меня блаженствомъ, несравненно высшимъ, чмъ быть въ объятіяхъ другого. Пойдемте отсюда. Вы понесете собаку на рукахъ,— прибавила она,— она васъ не укуситъ, если я сама положу вамъ ее на руки. Вотъ такъ… Смотрите, чтобы ушибленная ножка не свшивалась.
Они сошли съ кургана. Дойдя до подножія, Грегори прошепталъ:
— Позвольте мн взять васъ подъ руку: здсь дорога пойдетъ неровная.
Она слегка положила пальцы на его руку.
— Можетъ случиться, что я еще передумаю въ эти три недли и не выйду за васъ. Это даже очень вроятно. Помните-же!— сказала она, вдругъ обернувшись къ нему,— я не забываю вашихъ словъ: вы сказали, что готовы все отдать и ничего не потребуете взамнъ. Ну и пусть сознаніе, что вы оказали мн услугу, будетъ вамъ наградой. Этого у васъ никто не отниметъ. Услугу вы мн окажете, и притомъ великую. Я не объясняю вамъ причинъ, побуждающихъ меня обвнчаться съ вами, нкоторыя изъ нихъ вамъ и такъ будутъ ясны въ скоромъ времени.
— Я только и желаю хоть чмъ нибудь послужить вамъ,— сказалъ онъ.
Ему казалось, что земля подъ нимъ горитъ и вся почва колышется какъ паръ, стоящій надъ горизонтомъ въ жаркіе лтніе дни. Они обогнули курганъ и пошли мимо кафрскихъ хижинъ. У одной изъ нихъ у порога стояла на колняхъ чернокожая старуха и толкла кукурузу. Мысль, что эта старуха видитъ его въ такую минуту, заставила его сердце биться съ удвоенной силой, такъ что Линдель почувствовала подъ своей рукой біеніе его крови. Ему казалось, что и старуха должна позавидовать ему.
Въ эту минуту Эмма взглянула въ окно и увидла ихъ идущими подъ руку. Она продолжала разбирать овчины, но все время горько плавала.
Поздно ночью, когда Линдель потушила свчу и повернувшись въ стн собиралась уснуть, Эмма отворила дверь, соединявшую ихъ спальни.
— Я пришла съ тобой проститься, Линдель,— сказала она, подходя къ ея постели и ставъ на колни.
— Я думала, что ты ужь спишь,— отвчала Линдель.
— Да, я спала, но мн приснился такой сонъ,— сказала Эмма, взявъ ее за об руки,— такой сонъ, что я проснулась. Никогда еще я ничего не видла во сн такъ живо…
‘Приснилось мн, что я опять маленькая и стою въ какой-то большой комнат. Въ углу на постели лежитъ кто-то одтый въ блое, глазки закрыты и личико точно восковое. Я думала, что это кукла и побжала взять ее, но кто то погрозилъ мн пальцемъ и сказалъ: тише, это мертвый младенецъ. Тогда я сказала: о, я пойду позову Линдель, пусть и она посмотритъ на него.
‘А Кто-то наклонился къ самому моему уху, да и шепчетъ: это ея младенецъ.
‘Я говорю: не можетъ этого быть, вдь она еще маленькая, разв она уже выросла? Гд-же она? И пошла тебя искать, но нигд не нашла. Тогда я увидла какихъ-то людей, одтыхъ въ черное, спрашивала у нихъ, куда ты двалась, но они опускали глаза на свои черныя одежды, качали головами и не говорили ни словр. И я нигд, нигд не находила тебя. И вдругъ проснулась.
— Линдель,— сказала Эмма, положивъ свое лицо на руки, которыя продолжала держать въ своихъ рукахъ.— Это напомнило мн то время, когда мы съ тобой были двочками, всегда играли вмст и я любила тебя больше всего на свт. Никто не виноватъ въ томъ, что тебя такъ любятъ, это невольно длается. И ты тоже не виновата, потому что нисколько объ этомъ не стараешься. Я это знаю.
— Спасибо теб, милая моя!— сказала Линдель.— Хорошо быть любимой, а быть хорошей еще лучше.
Он пожелали другъ другу покойной ночи и Эмма ушла въ свою комнату. А Линдель долго лежала въ темнот и думала, думала, думала… Наконецъ она снова повернулась въ стн, усталая и печальная, и пробормотала:
— Да, иные во сн умне, чмъ на яву.

ГЛАВА IX.
Въ гостяхъ у Линдель.

На очаг опустлой пристройки разведенъ огонь. Пламя разгорается, освщаетъ почернвшія балки потолка, оживляетъ поблекшія краски пунцовыхъ львовъ на стеганомъ одял, наполняетъ комнату тепломъ и свтомъ, который кажется тмъ ярче, что на двор темная ночь и холодный туманъ.
Передъ каминомъ въ старомъ изломанномъ кресл сидитъ стройный человкъ высокаго роста, острые голубые глаза его съ тонко очерченными, низкими бровями, устремлены на огонь, блая рука задумчиво поглаживаетъ густые блокурые усы, какъ вдругъ онъ вздрагиваетъ, его тяжелыя вки подымаются, все лицо проникнуто напряженнымъ ожиданіемъ,— онъ прислушивается. Потомъ откидывается на спинку кресла, вынимаетъ изъ сумки серебряную фляжку, наполняетъ стаканъ и принимаетъ прежнюю позу.
Дверь отворилась беззвучно: это Линдель и при ней Доссъ. Какъ ни тихо она вошла, незнакомецъ услышалъ и обернулся.
— Я думалъ, что вы не придете.
— Пережидала покуда вс улеглись спать. Раньше нельзя было придти.
Она сняла шаль, которою была закутана, а гость всталъ, чтобы уступить ей кресло. Но она сла на кучу мшковъ у окна.
— Я не могу понять, зачмъ вы ставите меня вн закона,— сказалъ онъ, придвинувъ кресло поближе къ ней и усаживаясь,— когда человка приглашаютъ пріхать и онъ скачетъ за сто миль, согласитесь, что онъ въ прав ожидать нсколько инаго помщенія.
— Я писала: прізжайте, если хотите.
— Я и захотлъ. Но вы меня принимаете очень холодно.
— Нельзя-же было принять васъ въ большомъ дом. Поднялись-бы разспросы, на которые пришлось-бы отвчать ложью.
— Однако, ваша совсть начинаетъ проявлять совсмъ двственную чувствительность,— проговорилъ онъ тихимъ и мелодическимъ голосомъ.
— Нтъ, у меня нтъ совсти. Не дальше какъ сегодня вечеромъ я имъ солгала вполн сознательно. Я сказала имъ, что у господина, который ко мн пріхалъ, видъ довольно грубый, а потому лучше его въ домъ не пускать, и я его проводила въ пристройку. Это была преднамренная ложь, а я терпть не могу лжи. Когда нужно — лгу, но всегда съ отвращеніемъ.
— По крайней мр передъ собой вы никогда не лжете и даже бываете ужасно откровенны…
Она перебила его:— Вы получили мое короткое письмо?
— Получилъ, оттого и пріхалъ. Вы мн прислали преглупый отвтъ и должны взять его назадъ. Что это за господинъ, за котораго вы вздумали выходить замужъ?
— Молодой человкъ, фермеръ.
— Живетъ здсь?
— По близости, онъ сегодня ухалъ въ городъ, для приготовленій въ свадьб.
— Да что-же онъ за человкъ, самъ-то?
— Дуракъ.
— И вы находите, что лучше обвнчаться съ нимъ, чмъ со мной?
— Да, именно потому, что вы не дуракъ.
— Признаюсь, неожиданная причина въ отказу!— сказалъ онъ, облокотившись на столъ и глядя на нее проницательно.
— А между тмъ причина разумная,— сказала она сухо,— если я выйду за него, то могу когда мн угодно стряхнуть его съ руки какъ перчатку. И ручаюсь, что если онъ годъ проживетъ со мной подъ одной кровлей, онъ ни разу не осмлится руку мн поцловать. Насколько захочу — подойдетъ, а дальше — ни шагу. А вы, въ такомъ случа, станете разбирать, чего нельзя и что можно?
Собесдникъ ея ласковымъ движеніемъ поправилъ свои усы и улыбнулся. Ея вопросъ, повидимому, и не требовалъ отвта.
— Зачмъ-же вамъ нуженъ этотъ фиктивный бракъ?
— Затмъ, что есть одинъ пунктъ, относительно котораго и у меня есть совсть. Я уже говорила вамъ объ этомъ.
— Въ такомъ случа почему-бы не обвнчаться со мной?
— Потому, что разъ овладвъ мною на законныхъ основаніяхъ, вы бы держали меня крпко, и тогда конецъ моей свобод навсегда.
Она тихо, но глубоко вздохнула.
— А гд кольцо, которое я вамъ подарилъ?— спросилъ онъ.
— Иногда я его ношу, а иногда снимаю и мн ужасно хочется бросить его въ огонь, на другой день опять надваю, а иногда… даже цлую.
— Значитъ, вы меня все таки любите… немножко?
— Если-бы вы для меня не значили больше, чмъ всякій другой мужчина въ мір, неужели вы думаете, что я…— Она помолчала.— Я васъ люблю, когда вижу, а когда вы далеко — я ненавижу васъ.
— Должно быть въ настоящую минуту я совсмъ невидимъ простымъ глазомъ,— сказалъ онъ,— это можетъ быть оттого, что вы слишкомъ пристально смотрите на огонь. Попробуйте взглянуть на меня, авось увидите.
Онъ слегка повернулъ кресло такъ, что заслонилъ ей огонь. Она подняла на него глаза.
— Если вы меня любите,— сказалъ онъ,— отчего вы не хотите быть моей женой?
— Потому что если я выйду за васъ, черезъ годъ я опомнюсь, приду въ себя и увижу, что у васъ такія-же руки, такой-же голосъ, какъ и у другихъ людей. Теперь я этого не вижу, не могу видть. Но вдь это безуміе. Вы возбуждаете къ жизни только одну сторону моей натуры, а другой, высшей, вы даже не знаете и никогда не затрогиваете ее. Если бы я за васъ вышла, эта сторона моей природы впослдствіи вдь проснулась бы, заявила о своемъ существованіи, и тогда я навсегда возненавидла бы васъ такъ, какъ теперь ненавижу изрдка.
— Я люблю, когда вы пускаетесь въ анализъ и въ метафизику,— сказалъ онъ, подперевъ щеку рукою,— вы бы простерли свои аналитическія разсужденія подальше, сказали бы, напримръ, что любите меня только правымъ желудочкомъ своего сердца, но не лвымъ, и лвымъ сердечнымъ ушкомъ, но отнюдь не правымъ, а потому неспособны меня любить въ достаточно возвышенной, интеллектуальной и отвлеченной степени. Мн очень нравится, когда вы пускаете въ ходъ философію.
Она посмотрла на него спокойно, видя, что онъ старается сбить ее съ толку ея-же собственнымъ оружіемъ.
— Вы дйствуете не разумно, Линдель,— сказалъ онъ, вдругъ мняя тонъ и говоря серьезно,— это просто глупо то, что вы затяли. Вы хотите поступить какъ малое дитя и я искренно удивляюсь этому. Идеалы, теоріи — все это прекрасно, но вамъ извстно, и кто-же не знаетъ этого, что въ практической жизни они не примнимы. Я васъ люблю. Не стану уврять, что люблю въ какомъ нибудь высокомъ и сверхъестественномъ смысл, что полюбилъ бы также, если бы вы были дурны собой или обезображены, или продолжалъ бы любить, какъ бы вы со мной ни обращались, и даже въ томъ случа, если бы вы превратились въ чистаго духа, совсмъ безтлеснаго. Это сентиментальность, которую мы предоставимъ безбородымъ мальчишкамъ. Каждый, кто уже вышелъ изъ ребятъ (а вы не дитя, хотя и очень молоды), знаетъ, что значитъ любовь между мужчиной и женщиной. Этою любовью и я васъ люблю. Я даже не считалъ для себя возможнымъ дойти до того, чтобы дважды предлагать свою руку какой бы то ни было женщин, и въ особенности такой, которая небогата, незнатна, и вдобавокъ…
— Ну что же вы запнулись? продолжайте, не жалйте меня. Вы вдь хотли сказать: ‘и вдобавокъ такой, которая и безъ того въ моей власти и утратила право разсуждать со мной на равной ног’. Говорите откровенно, мы-то съ вами по крайней мр можемъ другъ другу говорить правду.
Помолчавъ, она прибавила:— Я думаю, что вы меня любите, насколько вообще способны любить, врю, что предлагая жениться на мн, вы совершаете великодушнйшій поступокъ всей своей жизни, но въ тоже время знаю, что если бы я нуждалась въ вашемъ великодушіи, вы бы мн его не оказали. Если бы мсяцъ тому назадъ, когда я получила ваше письмо, выражавшее готовность на мн жениться, я ухватилась за эти слова и тотчасъ отвчала вамъ, умоляя пріхать ко мн, знаете, что-бы вы сдлали? Вы бы прочли письмо, усмхнулись, сказали-бы себ подъ носъ: Бдняжка!— и разорвали-бы его въ клочки. Черезъ недлю вы сли-бы на пароходъ и отплыли въ Европу, а мн прислали-бы чекъ на сто пятьдесятъ фунтовъ (который я конечно тотчасъ бросила бы въ печку) и навки исчезли бы съ моего горизонта.— Незнакомецъ улыбнулся.— Но я отклонила ваше предложеніе и написала вамъ, что черезъ три недли обвнчаюсь съ другимъ. Тутъ-то и проснулось то, что вы называете любовью. Мужская любовь — вдь это тоже, что дтская любовь въ бабочкамъ. Вы ухаживаете и преслдуете до тхъ поръ, покуда, овладвъ предметомъ, искалчите его. Если вамъ удалось разорвать только одно крылышко и ваша бабочка все еще кое-какъ летаетъ, она становится вамъ еще миле и вы до тхъ поръ за ней гоняетесь, пока не оторвете оба врыла, и когда она лежитъ на полу совсмъ тихо, больше не шевелится, вы довольны.
— Какое глубокое знаніе жизни и людей! Подумаешь — вы всего насмотрлись на своемъ вку!— сказалъ онъ.
Но его насмшка задла ее не больше чмъ огонь въ печи.
— Да, таки довольно насмотрлась и потому знаю, что вы меня любите изъ-за того, что не можете выносить сопротивленія и вамъ хочется во что бы то ни стало покорить меня. Съ самаго начала вы меня за то и полюбили, что я съ вами и съ остальными мужчинами обходилась равнодушно. Я вамъ казалась неприступной, оттого вы и ршили завоевать меня. Таково истинное значеніе вашей любви.
Ему ужасно захотлось наклониться и расцловать красивыя уста, съ которыхъ срывались эти мятежныя рчи, но онъ удержался и спросилъ спокойно:
— А вы за что полюбили меня?
— За то, что вы сильны. Вы первый человкъ въ моей жизни, котораго я испугалась, а еще,— прибавила она задумчиво,— мн хотлось испытать это чувство. Я люблю производить надъ собою опыты, пробовать… Вы этого не поймете.
Онъ опять улыбнулся.
— И такъ, если вы ршительно несогласны выходить за меня замужъ, позвольте узнать, что же вы намрены длать, и каковы т планы, о которыхъ вы мн писали. Вы просили пріхать, выслушать васъ, и вотъ я пріхалъ.
— Я писала, прізжайте, если хотите. Если вы согласитесь со мною, хорошо, если нтъ — въ понедльникъ я обвнчаюсь.
— Ну, и что-же?
Она продолжала смотрть на огонь.
— Я не могу быть вашей женой,— сказала она съ разстановкой,— потому что не хочу себя связывать, но если хотите, возьмите меня съ собой и заботьтесь обо мн, потомъ, когда мы разлюбимъ другъ друга, можно будетъ разстаться. Но я не желаю хать на югъ,— прибавила она,— и въ Европу также не хочу. Подемъ въ Трансвааль: это край глухой, мало посщаемый, и т, кого мы тамъ встртимъ, никогда больше не попадутся намъ на глаза впослдствіи.
— О, моя дорогая,— сказалъ онъ, наклоняясь къ ней съ нжностью и протягивая ей руку: — отчего не хотите вы отдаться мн совсмъ? Когда нибудь вы меня покинете и уйдете къ другому!
Она отрицательно покачала головой, не глядя на него.
— Нтъ, жизнь слишкомъ длинна для этого. Но я уду съ вами.
— Когда-же?
— Завтра. Я ужь сказала имъ, что до свту отправлюсь на ближайшую ферму. Изъ города я напишу имъ письмо и разскажу все какъ есть. Я не хочу, чтобы они меня смущали. Хочу уйти отъ всей старой обстановки моей жизни и съ ихъ глазъ хочу уйти. Вы понимаете, что для меня это необходимо.
Онъ что-то соображалъ и глубоко задумался. Потомъ сказалъ:
— Лучше жить съ вами на такихъ условіяхъ, чмъ совсмъ потерять васъ. Если вы такъ хотите, пусть такъ и будетъ.
Онъ сидлъ тихо и не спускалъ съ нея глазъ. На ея лиц отразилось то печальное утомленіе, которое теперь часто на немъ бывало, когда она оставалась одна. Двухъ мсяцевъ не прошло съ тхъ поръ, какъ они разстались, но время уже наложило на нее свой отпечатокъ. Онъ внимательно разсматривалъ гою ея фигуру, отъ гладкой головки съ темными волосами до скрещенныхъ ножекъ, упиравшихся въ подъ. Утомленное выраженіе на ея нжномъ лиц придавало ей въ его глазахъ странную прелесть. Время и горе, проводя свои черты на лиц человческомъ и записывая на немъ повсть его жизни, дйствуютъ на разныя лица совершенно различно: красивыя лица, если он только красивы и больше ничего — просто блекнутъ, дурнютъ, но т лица, прелесть которыхъ состоитъ въ гармоніи между вншнею прелестью и внутреннимъ содержаніемъ, получаютъ тмъ большее обаяніе, чмъ ясне проступаютъ на нихъ отраженія внутренней жизни. Просто хорошенькая женщина увядаетъ и исчезаетъ вмст со свжестью своихъ цвтовъ и очертаній, и двичья миловидность не долго длится, но истинно красивая женщина достигаетъ полнаго расцвта только тогда, когда на ея лиц отразилась повсть прошлаго и никогда ея обаяніе не бываетъ такъ сильно, какъ въ то время, когда она теряетъ первую свжесть молодости. Полузакрывъ свои острые глаза, онъ смотрлъ на нее. Плечи ея опустились, головка поникла, царственной осанки какъ не бывало, большіе, темные глаза кротко смотрли на огонь.
Да, не въ ея силахъ устоять противъ него, но именно ея слабость и безпомощность глубоко растрогали и смягчили его въ эту минуту.
Онъ наклонился и взялъ ея маленькую ручку, лежавшую на колняхъ.
— Бдная малюточка,— сказалъ онъ,— вы совсмъ еще ребенокъ.
Она не отняла руки и взглянула на него снизу вверхъ.
— Вы очень устали?— спросилъ онъ.
— Да.
Она смотрла на него такими глазами, какіе бываютъ у маленькихъ дтей, когда посл цлаго дня игры и развлеченій они устали и опечалены.
Онъ нжно взялъ ее съ полу и посадилъ въ себ на колни.
— Бдняжка моя!— сказалъ онъ.
Она положила головку ему на плечо и уткнулась лицомъ въ его шею, онъ обвилъ ея станъ своей сильной рукой и прижалъ ее въ себ. Посидвъ такъ довольно долго, онъ повернулъ къ себ ея личико, поцловалъ и положилъ на прежнее мсто.
— Не хочешь больше говорить?— спросилъ онъ тихо.
— Нтъ.
— А тотъ вечеръ въ алле не забыла?
Онъ почувствовалъ отрицательное движеніе ея головки.
— Хочешь отдохнуть теперь?
— Да.
И они сидли совсмъ тихо, неподвижно, иногда только онъ подносилъ въ губамъ ея руку и беззвучно цловалъ пальчики.
Доссъ, спавшій въ углу, вдругъ проснулся и сталъ предъ ними, тревожно переминаясь съ ноги на ногу и изображая въ своихъ желтыхъ глазахъ большое безпокойство. Онъ не зналъ, по своей-ли вол она попала въ свое настоящее положеніе, или ее насильно держатъ? Но она успокоила его взолнованныя чувства тмъ, что приподнялась и протянула руку за своей шалью.
— Мн надо уйти,— сказала она.
Незнакомецъ заботливо укуталъ ее шалью.
— Придерживайте ее плотне вокругъ головы, Линдель, на двор очень сыро. Я провожу васъ до дому?
— Нтъ, не надо. Лягте и усните. Въ три часа я приду васъ разбудить.
Она протянула ему личико и когда онъ поцловалъ ее, продолжала такъ стоять, чтобы онъ могъ еще цловать. Потомъ онъ выпустилъ ее изъ пристройки и снова слъ къ огню. Вдругъ дверь опять растворилась и Линдель показалась на порог.
— Вы забыли что нибудь — спросилъ онъ.
— Нтъ.
Она окинула знакомое старое жилище однимъ долгимъ, прощальнымъ взглядомъ. Когда она ушла и дверь затворилась, гость налилъ себ еще стаканъ и отхлебывая понемного, долго сидлъ задумавшись у стола.
Ночь была сырая и туманная. Блдная луна, пробиваясь сквозь влажную мглу, слабо освщала строенія, очертанія которыхъ едва обрисовывались въ темнот. Камни и стны были мокры и рдкія тяжелыя капли, медленно скопляясь на оконечностяхъ крышъ и трубъ, съ тупымъ звукомъ падали на землю. Доссъ, пригрвшійся у огня въ пристройк, былъ очень недоволенъ перемной температуры и побжалъ прямо въ кухонному крыльцу. Но хозяйка его прошла мимо и медленно пошла по извилистой тропинк вдоль каменныхъ оградъ и загоновъ. Миновавъ послднюю ограду, она пошла дальше, чрезъ камни и кусты до могилы стараго нмца. Зачмъ она тутъ очутилась, она и сама не знала, и стояла молча, глядя въ землю. Но вдругъ она наклонилась и положила руку на мокрый камень.
— Никогда больше не приду въ теб,— сказала она вслухъ.
И ставъ на колни, она припала лицомъ въ камню.
— Дорогой мой, милый, добрый мой старикъ, какъ я устала!— сказала она (ибо мало-ли, что скажешь мертвому, чего живые отъ насъ никогда не услышатъ).— Устала я. Есть въ мір и свтъ, и тепло, отчего-же я такъ одинока, отчего мн такъ черство и холодно? Я сама себ наскучила. Мн всю душу разъдаетъ этотъ ужасный эгоизмъ, эта вчная забота о себ. Не могу я выносить такой жизни! Я задыхаюсь, такъ жить нельзя! Неужели ничто не избавитъ меня отъ меня самой?
Она прижалась щекой къ деревянному столбу.— Я хочу любить! Хочу, чтобы нчто великое и чистое привлекло меня, подняло до себя. Милый мой старикъ, не могу я больше терпть! Я холодная, черствая, безчувственная… О, неужели не откуда ждать помощи!
Сырость забиралась въ ея шаль и капала на влажные камни, а она все лежала и горько плакала. Такъ живая душа взываетъ въ мертвецамъ, такъ тварь взываетъ къ своему Богу, не все напрасно! Нечего простирать руки, ища спасенія, оно придетъ не извн, не отъ Бога и не отъ человка: сама душа выработываетъ свое искупленіе страданіемъ и терпніемъ.
Доссъ, сидя на ступени кухоннаго крыльца, дрожалъ отъ холода и не могъ понять, куда двалась его госпожа, наконецъ онъ уснулъ съ горя и ему приснилось, что старый Оттонъ далъ ему кусокъ хлба и гладилъ его по голов. Проснувшись и стуча зубами, онъ перебрался на другую ступень, въ надежд, что тамъ будетъ не такъ мокро, наконецъ онъ услышалъ шаги своей хозяйки и они вмст вошли въ домъ. Она зажгла свчу и пошла въ прежнюю спальню тетки Санни. Подъ портретомъ красавицы въ розовомъ плать, на гвозд вислъ ключъ отъ платянаго шкапа. Она отперла его, достала изъ бововаго ящика пятьдесятъ фунтовъ — весь свой наличный капиталъ, заперла шкапъ и ужъ хотла повсить ключъ на мсто, но остановилась и задумалась. Слезы еще не высохли на ея лиц, но она засмялась.
— Пятьдесятъ фунтовъ за потерю жениха… Нечего сказать, достойное вознагражденіе!— сказала она и, открывъ шкафъ, положила банковые билеты обратно въ ящикъ, гд Эмма должна была неминуемо ихъ найти.
Придя въ свою комнату, она уложила немногія вещи, которыя хотла взять съ собой, сожгла старыя письма и пошла въ гостиную, посмотрть, который часъ. Оставалось еще два часа до той поры, когда надо было разбудить его. Она сла къ туалетному столу, облокотилась на него и опустила голову на руки. Въ зеркал отразилась темная головка съ тонкимъ, ровнымъ раздломъ густыхъ волосъ и маленькія ручки, которыя ее поддерживали.— Когда нибудь я буду любить по настоящему, тогда и стану лучше,— промолвила она. Потомъ подняла голову и посмотрлась въ зеркало: темные глаза смотрли на нее прямо и она сама засмотрлась на нихъ.
— Мы съ вами одиноки на бломъ свт,— прошептала она:— никто насъ не поддержитъ, никто не понимаетъ. Но мы сами за себя постоимъ.
Изъ зеркала глаза смотрли на нее привтливо и цлый міръ самоувренности свтился въ ихъ тихой глубин. Также они смотрли и въ дтств, когда она была совсмъ крошкой и носила синіе передники.— Пока мы съ вами вмст, мы еще не такъ одиноки,— сказала она,— и все будемъ заодно, какъ были въ дтств.
Въ самую глубь ея души заглядывали эти чудные глаза.
— Мы ничего не боимся, сами о себ позаботимся!— повторила она и, протянувъ руку къ зеркалу и прижавъ ладонь въ стеклу, хотла какъ будто приласкать ихъ,— милые глаза! мы съ вами не будемъ одиноки, покуда насъ не разлучатъ… Да, пока не разлучатъ!

ГЛАВА X.
Грегори Розъ озаряется новою мыслью.

Грегори Розъ приводилъ въ порядокъ чердакъ подъ крышей. На двор шелъ проливной дождь, шестимсячная засуха кончилась, изсохшая равнина была теперь насквозь пропитана влагой. Чего не могла поглотить жадная земля, то сливалось въ бшеные ручьи, текло въ каменистое русло давно изсякшаго потока, и пнистой ркой стремилось поперекъ равнины. Даже канавка между большимъ домомъ и загонами превратилась въ бурный потокъ по колна глубиной, черезъ который съ трудомъ переправлялись чернокожія работницы съ Кафрскаго поселка, и ихъ едва не уносило силой теченія. Дождь лилъ уже цлые сутки и не думалъ переставать. Домашняя птица имла самый плачевный видъ и сбилась въ кучу подъ навсомъ большого сарая, одинъ только гусь, уцлвшій посл полугодовой засухи, весело расхаживалъ взадъ и впередъ, оставляя на вымокшей почв узорчатый слдъ своихъ лапъ, который, впрочемъ, тотчасъ-же смывался новыми потоками проливного дождя. Въ одиннадцати часамъ утра дождь продолжалъ все также обдавать крыши и стны.
Грегори, убиравшій на чердак, мало обращалъ на это вниманія. Онъ ограничился тмъ, что свернулъ пустой мшокъ и заткнулъ имъ дыру въ разбитомъ слуховомъ окн, чтобы вода не попадала на чердакъ. Сквозь шумъ и дробный стукъ дождя объ крышу ясно доносился снизу звонкій голосокъ Эммы: она сидла за шитьемъ въ столовой, въ потолк которой ходъ на чердакъ стоялъ теперь открытымъ, и пла про ‘Синее море’.
‘Увези меня съ собой,
Увези меня домой,
Къ синему морю!’
Эта ребячески-наивная народная псня, съ ея грустнымъ мотивомъ и тоскливой неопредленностью текста, звучитъ особенно трогательно въ устахъ одинокой женщины, задумчиво поникшей надъ своимъ рукодльемъ. Но Грегори не слыхалъ ни пнія Эммы, ни грубаго хохота чернокожихъ служанокъ, работавшихъ на кухн и пересыпавшихъ свою работу возней и шутками. Съ нкотораго времени Грегори утратилъ всякую воспріимчивость къ впечатлніямъ вншняго міра. Срокъ его аренды давно миновалъ, но Эмма сказала ему тогда:— Зачмъ возобновлять контрактъ? Оставайтесь такъ, все равно, нужно-же мн помощника.— Нсколько поздне она сказала еще:— Зачмъ вамъ оставаться въ вашей хижин? Живите лучше у меня на ферм, отсюда удобне присматривать за страусами.
Онъ даже не сказалъ ей спасибо за это. Ему было ршительно все равно, платить за аренду или не платить, жить тамъ, или здсь, все едино! Однако, онъ перебрался на ферму, Эмм очень хотлось, чтобы онъ хоть изрдка заводилъ рчь о мужской власти, о необходимости твердой руки въ управленіи длами. Но Грегори ходилъ какъ убитый и что она ни длала, какъ ни распоряжалась, онъ ничему не противорчилъ и даже просто ничего не говорилъ. Онъ какъ будто позабылъ, что повелвать — мужское дло, а женское дло — только слушаться. Въ это ненастное утро, посл завтрака онъ закурилъ трубку у кухоннаго очага, сталъ въ дверяхъ параднаго входа, уныло глядя на ручьи, бжавшіе по колеямъ дороги, и стоялъ тамъ такъ долго, что трубка успла давно погаснуть, а онъ этого не замчалъ. Эмма сообразила, что пора выдумать для него какое-нибудь занятіе, пошла и принесла большое пыльное полотенце. Онъ прежде самъ говорилъ, что чердакъ необходимо почистить, и притомъ кром этого, она ршительно не могла найти ему никакого дла. Она приказала открыть отверстіе въ потолк столовой и подставить туда лстницу, чтобы не заставлять Грегори выходить подъ дождикъ, онъ взялъ съ собой метлу и полотенце и залзъ наверхъ. Разъ принявшись за дло, онъ работалъ безъ устали, обтеръ до чиста даже балки и перекладины, вычистилъ поломанныя формы, въ которыя выливаютъ свчи, загнулъ кончики всхъ гвоздей, что торчали подъ крышей уже лтъ двадцать кряду. Пустыя бутылки онъ разставилъ рядами въ углу на старомъ ящик, овчины аккуратно сложилъ въ кучу, и перебралъ весь старый хламъ, валявшійся по разнымъ ящикамъ. Къ одиннадцати часамъ почти вся уборка была кончена. Онъ слъ на сундукъ, въ которомъ некогда лежали книги Вальдо, и принялся осматривать большой ящикъ, въ который еще не заглядывалъ. Онъ былъ слабо забитъ гвоздями. Отодравъ боковую планку, Грегори началъ вытаскивать оттуда разныя принадлежности женской одежды: старомодные чепцы, передники, длинныя платья со шнипомъ, какія онъ видалъ на своей матери, когда самъ былъ ребенкомъ, все это онъ тщательно вытряхивалъ и перевертывалъ, оглядывая, не завелась-ли гд моль, потомъ слъ и сталъ складывать въ прежнемъ порядк. Эти вещи принадлежали матери Эммы и ящикъ, уложенный тотчасъ посл ея смерти, съ тхъ поръ ни разу не раскрывался и стоялъ позабытый на чердак. Очевидно, мать Эммы была женщина рослая, потому что, когда Грегори всталъ, чтобы встряхнуть ея платье, воротъ пришелся какъ разъ вровень съ его шеей, тогда какъ юбка доставала до полу. Онъ слъ опять и, разложивъ у себя на колняхъ блый полотняный чепчикъ, задумчиво сталъ накатывать на палецъ его завязки, мало по малу движенія его замедлились, голова склонилась на грудь, а жалкіе голубые глаза разсянно устремились на плоеную оборку чепца. Когда изъ столовой раздался голосъ Эммы, которая, стоя у нижней ступени лстницы, окликнула его, Грегори вздрогнулъ и поспшно кинулъ чепецъ въ темный уголъ.
Она подошла только затмъ, чтобы сказать, что супъ готовъ и налитъ въ чашку. Какъ только онъ убдился, что она отошла отъ трапа, онъ схватилъ чепчикъ, потомъ выбралъ широкополую соломенную шляпу коричневаго цвта и темное платье, именно такое платье и такую шляпу, какія онъ видалъ на сестрахъ милосердія. Въ голов у Грегори вихремъ кружились мысли. За перекладиной онъ замтилъ осколокъ разбитаго зеркала, вытащилъ его и сталъ передъ нимъ примрять шляпку. Борода подъ шляпкой была довольно смшна: онъ прикрылъ ее рукою — ничего, прилично. Голубые глаза выглядывали съ той самой кроткой безпомощностью, съ которой можно глядть изъ-подъ шляпки. Тогда онъ взялся за темное платье и робко озираясь надлъ его черезъ голову. Только что онъ усплъ продть руки въ рукава и началъ застегивать сзади лифъ на крючки, какъ усиленное шлепанье дождя въ оконныя стекла заставило его опасливо сдернуть съ себя платье. Видя, что никто не идетъ на чердакъ, онъ свалилъ вс вещи обратно въ ящикъ, прикрылъ его доской и спустился по лстниц въ столовую.
Эмма продолжала сидть за работой и въ эту минуту устанавливала въ швейную машину новую иголку. Грегори выпилъ свой супъ залпомъ и слъ противъ нея съ загадочнымъ и серьезнымъ выраженіемъ лица.
— Завтра я поду въ городъ,— сказалъ онъ.
— Боюсь, что это вамъ не удастся,— отвчала Эмма, не отводя глазъ отъ иголки,— дождь едва-ли пройдетъ сегодня.
— Я все-таки поду,— сказалъ Грегори.
Эмма взглянула на него.
— Но овраги полны водой, точно рки теперь: нельзя прохать. А почту можно и переждать,— сказала она.
— Я не за почтой,— сказалъ онъ съ удареніемъ.
Эмма подождала, не скажетъ-ли онъ еще чего въ объясненіе, но онъ ничего не сказалъ.
— Когда-же вы воротитесь?— спросила она.
— Я не ворочусь.
— Значитъ, къ роднымъ подете?
Грегори помолчалъ, потомъ схватилъ ея руку и проговорилъ, стиснувъ зубы:
— Послушай Эмма… Я не въ силахъ дольше терпть… Я къ ней поду.
Съ того дня какъ они узнали, что Линдель отъ нихъ ухала, онъ ни разу не говорилъ о ней, но Эмма знала, о комъ онъ думаетъ, не называя по имени.
Когда онъ отпустилъ ея руку, она сказала:
— Но вдь вы не знаете, гд она?
— Нтъ, знаю. Въ послдній разъ, что я слышалъ о ней, она была въ Блумфонтейн. Поду туда, узнаю, въ какую сторону она еще похала, потомъ дальше, дальше… Я хочу ее отыскать.
Колесо машины завертлось, плохо укрпленная иголка треснула и разсыпалась на мелкіе кусочки.
— Грегори,— сказала Эмма,— вдь ей насъ не нужно: она очень ясно выразилась на этотъ счетъ въ томъ письм.— Говоря это, Эмма покраснла.— Изъ этого ничего не будетъ, кром горя для васъ, Грегори. Еще будетъ-ли ей пріятно васъ видть?
Онъ хотлъ было отвтить, но сдержался: у него была тайна, которой онъ не желалъ подлиться съ ней, но черезъ минуту онъ сказалъ:
— Я поду.
— А на долго, Грегори?
— Не знаю. Можетъ статься, никогда не вернусь. Съ моимъ добромъ длай что хочешь. А я здсь жить не могу!
Онъ всталъ и зашагалъ по комнат.
— Люди говорятъ — забудь… забудь!— восклицалъ онъ,— да что они съума сошли, или просто дураки вс? Разв можно человку, умирающему отъ жажды, сказать: а ты позабудь про питье? Отчего-жь они этого другимъ не говорятъ, а только намъ? И какой вздоръ, что время все излчиваетъ! Время-то и разъдаетъ сердце, понемножку, постепенно растравляетъ все хуже!..
— Вотъ ужь сколько мсяцевъ прошло,— продолжалъ онъ,— жилъ я здсь тихо, лъ и пилъ, и какъ будто дло длалъ, какъ прочіе люди… Да разв мн-то до этого есть дло! Ни къ чему у меня сердце не лежитъ, не глядлъ-бы ни на что!.. И не могу я дольше терпть… не хочу! А они говорятъ: забудь, забудь! Все на свт забыть можно, а себя разв забудешь? И если кто теб гораздо дороже самого себя, какъ-же его-то забыть?
— Начнешь читать,— продолжалъ Грегори,— и вдругъ нападешь на словечко, которое она говорила — дальше и не понимаешь ничего… Или пойдешь считать овецъ, а ея личико тутъ какъ тутъ, стоитъ передо мной, какъ живая, овцы бгутъ мимо, а считать позабылъ… И на тебя смотрю иногда, и въ твоей улыбк, въ уголкахъ твоего рта есть что-то, что ее напоминаетъ. Какъ-же ее позабыть, воли куда ни обернешься — везд она, а нигд ея нтъ! Не могу я, не хочу жить тамъ, гд ея нтъ въ самомъ дл!
— Я вдь знаю твои мысли,— сказалъ онъ вдругъ, остановившись передъ Эммой,— ты думаешь — онъ съума сошелъ! Ты думаешь, я поду узнать, не полюбитъ-ли она меня? Нтъ, я не такъ глупъ. Мн-бы съ самаго начала слдовало догадаться, что никогда этого не будетъ. Да и кто я, что я такое, чтобы она удостоила меня взглядомъ? Она права, что бросила меня, права, что не захотла на меня смотрть. И кто-бы что ни говорилъ противъ этого — вздоръ. Глупости! Я не съ тмъ и ду, чтобы съ ней разговаривать,— прибавилъ онъ,— а только-бы увидть ее… только-бы постоять иногда на томъ мст, гд и она стояла…

ГЛАВА XI.
Недописанное письмо.

Семь мсяцевъ прошло съ отъзда Грегори Роза. Эмма сидла одна передъ огнемъ на коврик изъ блыхъ овчинъ.
Былъ августъ мсяцъ. Бурный ночной втеръ завывалъ въ трубахъ, пронзительно свисталъ во всхъ щеляхъ, продувая стны и двери и съ визгомъ и стономъ проносясь сквозь трещины каменнаго кургана среди равнины. Грушевое дерево стояло крпко и прямо, простирая во вс стороны свои могучія руки, но втеръ такъ страшно потрясалъ его, что не только листья сшибались и летли прочь, но цлые крупные сучьи отваливались. Кафры, спавшіе по своимъ соломеннымъ лачугамъ, пугливо жались другъ къ другу и перешептывались о томъ, что въ утру наврное на крышахъ ни одной дранки не останется на мст. Даже громадныя стропила и балки большого сарая трещали и скрипли, какъ будто имъ большого труда стоило устоять противъ напора втра.
Эмма не ложилась въ постель. Въ такую ночь разв уснешь? Она развела огонь въ столовой и, сидя передъ нимъ на полу, перевертывала съ боку на бокъ лепешки, которыя пеклись на угольяхъ. Тмъ лучше, что он теперь испекутся, на утро, по крайней мр, меньше будетъ работы. Сквозь оконныя скважины такъ сильно раздувало огонь свчки, что она ее потушила и, сидя при свт одного очага, потихоньку пла, наблюдая за лепешками. Лепешки пеклись на угольяхъ только въ одномъ углу просторнаго очага, а въ другомъ конц поддергивался настоящій огонь, и янтарный отблескъ его освщалъ свтлые волосы Эммы, ея черное платье, обшитое у ворота крепомъ, и блыя кудряшки овчины, на которой она сидла.
Буря выла и ревла все громче, но Эмма продолжала пть и ничего не слышала, кром словъ своей псни, да и т доходили до нея какъ-то смутно, словно она сама себя убаюкивала. То была старая, ребячья псенка, которую она въ дтств часто слыхала отъ матери.
‘У рки, подъ стройной ивой,
Передъ утренней зарей
Камыши шуршатъ лниво,
Травки шепчутся порой,
Блый цвтикъ наклонился
И любуется собой.
Эмма сложила руки и пропла слдующій куплетъ еще задумчиве:
‘На рк подъ стройной ивой
Льетъ луна свой тихій свтъ,
Камыши дрожатъ пугливо:
Гд нашъ цвтикъ горделивый?
Травки шепчутъ имъ въ отвтъ:
Ужь цвточка больше нтъ!
Нтъ! Нтъ! Нтъ!
Она тихо и протяжно повторила припвъ, потомъ безсознательно еще разъ повторила его и замолчала. Эта псенка, повидимому, вполн соотвтствовала ея настроенію и тмъ картинамъ, которыя проносились въ ея воображеніи. Она еще разъ перевернула лепешки, а втеръ въ эту минуту свалилъ рядъ кирпичей съ крыши, они покатились внизъ и стны задрожали.
Вдругъ ей почудилось, что съ чернаго хода это-то стучится въ дверь, она затихла и стала прислушиваться. Но втеръ такъ вылъ и стоналъ, что она успокоилась и снова принялась за дло. Но черезъ нкоторое время стукъ повторился. Она встала, зажгла свчу и пошла посмотрть, что тамъ такое, стараясь сама себя уврить, что ей такъ только показалось, потому что въ такую ночь никто не пустится въ дорогу.
Она немного пріотворила наружную дверь, держа свчу за спиною, чтобы ее не задуло втромъ. За дверью стоялъ мужчина высокаго роста и она не успла еще слова сказать, какъ ужь онъ проскользнулъ въ комнату и съ усиліемъ заперъ за собою дверь.
— Вальдо!— вскрикнула она въ удивленіи.
Больше полутора года прошло съ тхъ поръ какъ онъ ухалъ.
— Я вижу, что ты меня никакъ не ожидала,— сказалъ онъ, оборачиваясь въ ней,— я бы переночевалъ и въ пристройк, не сталъ бы тебя тревожить сегодня, да увидлъ сквозь ставни свтъ у тебя, потому и ршился.
— Иди скоре въ огню,— говорила она,— что за ужасъ быть въ дорог въ такую ночь! Но сперва не пойти ли за твоими вещами?— прибавила она.
— Мои вещи вс тутъ,— сказалъ онъ, показывая небольшой узелокъ, висвшій на его рук.
— А лошадь?
— Пала.
Онъ слъ на скамью передъ каминомъ.
— У меня лепешки почти готовы,— сказала она,— сейчасъ я соберу теб чего нибудь пость… Гд ты пропадалъ столько времени?
— То тамъ, то сямъ,— отвчалъ онъ усталымъ тономъ, а теперь вдругъ одолла меня охота побывать здсь. Эмма,— сказалъ онъ, положивъ руку ей на плечо, когда она шла мимо,— постой, скажи мн, ты въ послднее время имла всти отъ Линдель?
— Да,— сказала Эмма, быстро отвернувшись.
— Гд она теперь?.. Она писала мн всего лишь одинъ разъ, да и то чуть ли не годъ тому назадъ, тотчасъ посл своего отъзда отсюда. Гд она теперь?
— Въ Трансваал… Я пойду приготовлю теб ужинать. А разговаривать и посл успемъ.
— Да ты знаешь ея точный адресъ? Мн надо къ ней написать.
Но Эмма успла выскользнуть въ другую комнату.
Когда кушанье было подано, она стала на колни передъ печью, продолжая перевертывать лепешки и, не давая ему опомниться, все время болтала, стараясь что нибудь разсказывать, и какъ она рада его видть, и какъ теперь скоро прідетъ тетя Санни, и привезетъ показать ей своего ребеночка, и долженъ же Вальдо пожить на ферм, чтобы помочь ей въ хозяйств, а то она все одна… Но Вальдо и такъ былъ радъ помолчать, онъ лъ свой ужинъ, не проронивъ ни слова, и ни о чемъ больше не разспрашивалъ.
— А на той недл прідетъ Грегори. Завтра минетъ ровно сто три дна, какъ онъ въ отлучк. Я вчера получила отъ него письмо.
— Онъ-то гд же былъ?— встрепенулся вдругъ Вальдо.
Но Эмма нагнулась, чтобы снять съ огня печенье.
— Господи, какъ втеръ-то воетъ! Просто своего голоса не разслышишь,— сказала она,— скушай вотъ эту лепешку, горяченькую. У меня лепешки совсмъ особенныя, превкусныя! Да что же ты не шь ничего?
— Усталъ немного,— отвчалъ онъ,— этотъ втеръ хоть кого съ ногъ собьетъ.
Онъ скрестилъ руки и прислонился головой къ печк, покуда она собирала со стола. На каминной полк стояла чернильница и лежало нсколько листовъ бумаги, онъ взялъ ихъ и примостился на углу стола, отвернувъ предварительно конецъ скатерти.
— Я буду писать письмо покуда ты убираешься,— сказалъ онъ,— когда кончишь и усядешься, мы съ тобой поговоримъ.
Вытряхивая скатерть, Эмма внимательно на него смотрла. Онъ сильно измнился за это время: лицо исхудало, щеки почти ввалились, а черная борода успла отрости.
Эмма присла около него и украдкой ощупала узелокъ, лежавшій на скамейк, онъ былъ совсмъ мягкій и въ немъ едва ли могло быть что нибудь, кром одной книги и одной рубашки. Старая черная шляпа была обвязана полоской неподрубленной кисеи, а на рукав куртки была такая ужасная заплата, приметанная желтой ниткой, что у Эммы сердце заныло отъ жалости. Только прическа его не измнилась и шелковистые черные волосы вились почти до плечъ. Завтра же она пришьетъ ему чистый воротникъ и обвяжетъ шляпу новой лентой. Она не мшала ему писать, но дивилась, что онъ можетъ такъ пристально этимъ заниматься посл тяжелаго и утомительнаго перехода. Но въ настоящую минуту онъ больше не казался утомленнымъ: глаза оживились, перо быстро и свободно скользило по бумаг. Черезъ минуту и Эмма, приложивъ руку въ своей груди, ощупывала лежавшее на ней письмо, вчера полученное… И вскор она совсмъ позабыла о Вальдо, а онъ о ней позабылъ, и каждый изъ нихъ думалъ свою собственную думу. Онъ писалъ къ Линдель, ему хотлось разсказать ей, гд онъ былъ, что видлъ, что длалъ, даромъ что почти не стоило этого разсказывать. Но ему чудилось, что онъ воротился къ ней и вотъ теперь они сидятъ вмст въ старомъ дом и разговариваютъ.
‘…Когда я пріхалъ въ слдующій городъ (писалъ онъ въ эту минуту), лошадь моя такъ притомилась, что дальше хать нельзя было и я сталъ искать работы. Нанялся приказчикомъ въ одну лавку. Хозяинъ заставилъ меня подписать условіе на шесть мсяцевъ и далъ мн для спанья каморку позади складочнаго магазина. У меня еще оставалось три фунта {30 рублей на русскія деньги.} собственныхъ денегъ, а когда человкъ прямо изъ деревни попадаетъ въ городъ, три фунта кажутся ему невсть какою суммой.
‘Пробывъ въ лавк дня три, я захотлъ отойти отъ мста. Эта должность продавца въ магазинахъ самая подлйшая въ мір. По моему гораздо лучше камни тесать на улиц: по крайней мр, надъ головой у тебя чистое небо и никому не кланяешься, кром камней. Я просилъ хозяина отпустить меня и предлагалъ отдать ему за это своихъ два фунта и мшокъ кукурузы въ придачу (я только что тогда купилъ его на остальной фунтъ). Но онъ не взялъ.
‘Потомъ оказалось, что онъ мн платилъ вдвое дешевле, чмъ остальнымъ, оттого и посовстился. А я, глядя на другихъ приказчиковъ, только того и боялся, какъ бы мн не стать похожимъ на нихъ. Цлые дни они только и длали, что раскланивались передъ женщинами, приходившими въ магазинъ, улыбались имъ, любезничали, а сами только о томъ и думали, чтобы выманить у нихъ побольше денегъ. Они бгали, суетились, приносили всякія платья и ленты на показъ, а мн они казались какими-то червяками, вымазанными масломъ. Во всей лавк только одинъ и былъ человкъ достойный уваженія, чернорабочій кафръ: его дло было таскать тюки съ товарами, онъ не смялся по заказу и никогда не лгалъ.
‘Остальные приказчики прозвали меня старымъ ханжей, но въ числ ихъ былъ одинъ — конторщикъ изъ другого склада, который мн очень нравился. Онъ часто проходилъ мимо нашихъ дверей и мн казалось, что онъ не такой, какъ другіе: лицо у него было свжее и веселое, какъ у ребенка. Въ первый разъ, какъ онъ зашелъ въ магазинъ, я почувствовалъ къ нему влеченіе, въ другой разъ замтилъ у него въ карман книгу, и это окончательно сблизило насъ. Я спросилъ его, любитъ ли онъ читать, и онъ отвтилъ, что любитъ, когда больше нечего длать. На другой день онъ подошелъ во мн и спросилъ, не скучаю-ли я въ одиночеств, такъ какъ онъ никогда не замчалъ, чтобы я гулялъ вмст съ другими товарищами, и предложилъ, что вечеромъ придетъ ко мн въ гости.
‘Я обрадовался, купилъ мяса, муки… До тхъ поръ мы съ срой кобылой питались одной кукурузой, потому что, во первыхъ, это всего дешевле, а во вторыхъ, если не очень разваривать, то ее много не съшь. Я напекъ лепешекъ, сложилъ свое толстое пальто вчетверо и положилъ его на ящикъ, чтобы мягче было сидть, жду. Наконецъ пришелъ мой гость.
‘— Странная у васъ комната!— сказалъ онъ.
А у меня, надо теб сказать, мебели не было никакой, а только стояли укладочные ящики, да и тхъ немного. Пока я разставлялъ на ящик свое угощеніе, онъ разсматривалъ мои книги и прочитывалъ вслухъ ихъ заглавія: ‘Элементарная Физіологія’, ‘Первыя Основы’ и проч.
‘— Э!— сказалъ онъ,— у меня дома таки довольно этого добра, мн въ воскресной школ надавали ихъ въ награду за успхи, но я ими теперь трубку закуриваю, на это он идутъ отлично.— Потомъ онъ спросилъ, знаю-ли я книжку ‘о Черноокой Креолк*?— Вотъ это занятная вещица, какъ разъ по мн,— говорилъ онъ,— тамъ одинъ парень схватилъ ее за руку, а другой хвать — и отрубилъ ему руку. Вотъ это я люблю!
‘Что онъ дальше говорилъ — я ужь не помню, знаю только, что мн тогда показалось, будто мн приснился дурной сонъ и хотлось скоре убжать подальше.
‘Посл ды онъ недолго оставался, говоря, что ему надо идти провожать какихъ-то двушекъ, которыя будутъ возвращаться домой съ благочестиваго митинга. Онъ спрашивалъ меня, отчего я по воскресеньямъ никогда не гуляю съ двушками и разсказывалъ, что у него много зазнобушекъ, что къ одной изъ нихъ, которая живетъ за городомъ на ферм, онъ хочетъ създить въ среду, и попросилъ меня одолжить ему для этого мою лошадь. Я сказалъ, что она ужь очень стара, но онъ говоритъ — ничего! И общалъ на другой день зайти за ней.
‘Когда онъ ушелъ, моя каморка приняла свой обычный видъ. Мн нравилось, что она такая, и я любилъ приходить домой по вечерамъ. Въ этотъ вечеръ мн казалось даже, что она пеняетъ мн, зачмъ я приводилъ чужого человка. На другой день онъ пришелъ и взялъ срую кобылу. Въ четвергъ онъ не приводилъ ее обратно, а въ пятницу я нашелъ у своей двери сдло и уздечку.
‘Подъ вечеръ конторщикъ мимоходомъ заглянулъ въ нашу лавку и закричалъ мн:— надюсь, Фарберъ, что вы нашли свое сдло? А кляча ваша подохла миль за шесть отъ города. Завтра я вамъ пришлю пару шиллинговъ, хотя, по правд сказать, старая шкура и того не стоила. До свиданія.
‘Но я перепрыгнулъ черезъ прилавокъ и схватилъ его за горло. Мой отецъ обращался съ ней такъ кротко, всегда слзалъ, если приходилось хать въ гору, а этотъ негодяй взялъ да сразу уморилъ нашу лошадь!.. Я спросилъ, гд это случилось, и трясъ его за плечи, пока онъ не вывернулся изъ моихъ рукъ. Стоя въ дверяхъ, онъ только посмивался, на меня глядя.
‘— Не велика штука уморить такого одра,— говорилъ онъ,— у котораго и хозяинъ-то спитъ въ старомъ ящик, и дожидается, когда гость кончитъ ужинать, чтобы самому взять его тарелку. Вы врно кормили свою лошадь мшками изъ-подъ сахару, да еще подозрваете посл этого, не я-ли ее уморилъ. Лучше сами сходите, полюбуйтесь на нее. Она у самой дороги валяется и отыскать будетъ очень легко по ста коршуновъ, которые теперь ее теребятъ.
‘Я взялъ его за шиворотъ, приподнялъ съ полу и вышвырнулъ на середину улицы. Я слышалъ, какъ потомъ бухгалтеръ говорилъ одному изъ прикащиковъ, что въ такихъ-то тихонькихъ всегда чортъ сидитъ, но съ тхъ поръ перестали звать меня ханжей.
‘Я пишу теб вс мелочи, но больше ничего и не было: все, что я пережилъ, состояло изъ мелочей, но теб это будетъ все-таки пріятно читать. Чтобы ни случалось со мной, я всякій разъ думалъ, что надо разсказать теб. На дн моихъ помысловъ всегда и везд ты.
‘Посл того у меня былъ только одинъ поститель, старикъ, я его часто видлъ на улицахъ. Онъ всегда былъ очень грязно одтъ, платье носилъ черное, вокругъ шляпы черный крепъ, и у него былъ только одинъ глазъ, такъ что я его давно примтилъ. Онъ явился во мн въ комнату съ подписнымъ листомъ, прося пожертвовать денегъ на содержаніе пастора. Я сказалъ, что мн давать нечего, тогда онъ сталъ пристально коситься на меня своимъ одинокимъ глазомъ.— Молодой человкъ,— говорилъ онъ,— какъ могло случиться, что я никогда не замчалъ васъ въ Храм Божіемъ?
‘Я думалъ, что онъ заводитъ рчь съ добрыми намреніями, мн стало его жалко и я ему сказалъ, что совсмъ не хожу ни въ какія церкви.
‘— Молодой человкъ,— началъ онъ опять,— какъ горько мн слышать столь богопротивныя слова изъ устъ юноши: вы такъ молоды и уже такъ испорчены! Молодой человкъ, если вы забываете Бога, то вдь и Богъ васъ забудетъ. А въ церкви есть еще мстечко, по правую руку отъ двери, и я могу приберечь его для васъ. Если вы упорно предаетесь мірскимъ соблазнамъ и суетности, что же будетъ съ вашей безсмертной душой?
‘Онъ все не уходилъ и таки выманилъ у меня полкроны на содержаніе пастора. Посл мн говорили, что это былъ сборщикъ платья за мста въ церкви и что ему съ этого сбора платятъ извстный процентъ. Кром этого старика, никто больше не бывалъ у меня.
‘Когда срокъ моего контракта съ хозяиномъ кончился, я нанялся въ обозъ, возить фургонъ съ товарами.
‘Въ то утро какъ я, сидя на козлахъ фургона, правилъ парою воловъ, и передъ мною появились холмы, кругомъ кусты карро, а надъ головой одно лазоревое небо, я былъ точно пьяный: сердце билось во мн до боли, и я все смялся. Зажмурю глаза какъ можно крпче и вдругъ открою ихъ, чтобы доказать себ, что это не сонъ и вокругъ меня нтъ больше ни половъ, ни шкаповъ, ни прилавковъ. Можетъ быть въ купл и продаж есть тоже какая нибудь прелесть, но въ моихъ глазахъ никакой въ нихъ прелести нтъ, а только одна гадость. здить въ обоз, перевозить съ мста на мсто товары было-бы для меня пріятнйшимъ занятіемъ въ мір, если-бы на мою долю достался только одинъ фургонъ. Хозяинъ съ тмъ и нанималъ меня, что я буду состоять при одномъ фургон, другимъ правитъ онъ самъ, а для третьяго онъ найметъ еще человка. Однако случилось такъ, что въ первый день я правилъ двумя, чтобы выручить хозяина, а потомъ пришлось управляться и со всми тремя. Какъ только на дорог попадалась гостинница, хозяинъ непремнно останавливался выпить и когда возвращался въ фургонамъ, то ужь не могъ держаться на ногахъ. Тогда мы съ подручнымъ готтентотомъ поднимали его на рукахъ и укладывали въ фургонъ спать. Вс ночи напролетъ мы хали, а отдыхали часовъ пять — шесть середи дня, въ самые жаркіе часы. Я сначала задумалъ каждый день передъ сномъ читать часа два, лежа подъ фургономъ, и въ первые дни такъ и длалъ, но потомъ сталъ такъ уставать, что ршилъ спать покуда можно, какъ и другіе, а книги вс запряталъ подальше. Когда всю ночь идешь пшкомъ, и у тебя на рукахъ три фургона съ товарами, устанешь такъ, что ногъ подъ собою не слышишь. Въ начал эти ночные перезды казались мн очаровательными: никогда еще звзды не производили на меня такого чуднаго впечатлнія, а въ темныя ночи, когда мы хали черезъ кусты карро, по обимъ сторонамъ пути мелькали блуждающіе огоньки, такъ что даже въ сырости и темнот я находилъ особую красоту. Но это скоро прошло и меня занимали только мои волы, да дорога. Я только о томъ и думалъ, какъ-бы выдалась дорога поровне, чтобы можно было забраться на козлы и вздремнуть. Въ тхъ мстахъ, гд мы распрягали и останавливались отдыхать, попадались иногда прелестныя растенія, рдкіе цвты, ліаны, перекинутыя съ дерева на дерево, орхи, наскомыя, какихъ мы съ тобою не видывали, но я и на нихъ пересталъ обращать вниманіе, потому что слишкомъ уставалъ. Бывало, нашься какъ можно плотне да и завалишься подъ фургонъ, и спишь до тхъ поръ, покуда подручный не придетъ будить. Тутъ снова запрягаешь и всю ночь потомъ идешь безъ отдыха. Такъ все и шло, изо дня въ день. Должно быть случалось, что идя рядомъ съ волами я понукалъ ихъ во сн, потому что ужь ничего не помнилъ, ни о чемъ не думалъ и жилъ какъ зврь. Мое тло было крпко, здорово, хорошо работало, а мозгъ точно замеръ. Если ты сама не испытала этого, Линдель, то ни за что не поймешь. Физическимъ трудомъ можно довести себя до того, что останется отъ тебя одна тлесная сторона, безъ души. Теперь, когда я встрчаю одного изъ тхъ матросовъ съ европейскихъ кораблей, съ угрюмыми, злыми лицами, исхудалыхъ, зврскаго вида, хуже всякаго кафра,— я ужь знаю, что его довело до этого вида, и если у меня на ту пору есть хоть горсть табаку, я отдамъ ему половину. Одна черная работа, механическій тяжелый трудъ, и при томъ часто наслдственный, изъ поколнія въ поколніе, постепенно превращаетъ человка въ звря. Такимъ трудомъ можно совсмъ подавить душу. Трудъ самъ по себ хорошая вещь. У насъ на ферм въ прежніе годы я работалъ отъ зари до зари, но находилъ время и подумать, и поучиться. Но бываетъ такая работа, которая вытравляетъ въ человк все, исключая звриныхъ свойствъ, и чмъ тяжеле физическій трудъ, тмъ скоре это достигается. Можно довести человка и до бсовскаго состоянія. Я знаю это по собственному опыту. Ты не можешь себ представить, какая во мн была перемна, и никто кром меня не можетъ знать, какъ она была велика. Но я не чувствовалъ себя несчастнымъ, покуда волы шли какъ слдуетъ и нигд не застрявали, да покуда у меня было мстечко куда прилечь, я былъ вполн доволенъ. Прошло мсяцевъ восемь такой жизни и наступила дождливая пора. По восемнадцати часовъ въ сутки мы работали въ мокрот. Иногда фургоны по самую ось вязли въ жидкой грязи, приходилось выкапывать оттуда колеса и мы еле-еле тащились впередъ. Хозяинъ ругался пуще прежняго, но выругавъ меня онъ всякій разъ предлагалъ мн свою фляжку съ водкой. Въ начал, когда я только что поступилъ къ нему, я всегда отказывался когда онъ меня потчивалъ водкой, а тутъ я пилъ ее также жадно, какъ мои волы пили воду — безъ оглядки. Кончилось тмъ, что я самъ сталъ покупать себ водку въ каждой встрчной гостинниц.
‘Одинъ разъ — въ воскресенье — мы распрягли воловъ на берегу разлившейся рки и ршили переждать, покуда она войдетъ въ берега. Дождь не переставалъ, я залзъ подъ фургонъ и улегся въ грязи. Кругомъ не было ни одного сухого мста, и навозъ тоже былъ весь мокрый, такъ что нельзя было развести огня и не на чемъ сварить пищи. Но моя фляжка была полна водкой, я выпилъ немного и заснулъ. Когда я проснулся дождь все шелъ, поэтому я выпилъ еще. Я озябъ и окоченлъ отъ холода и хозяинъ, лежавшій со мною рядомъ, протянулъ мн свою фляжку, потому что моя была уже пуста. Я выпилъ и пошелъ въ рк посмотрть, не убываетъ ли вода. Помню, что я вышелъ на дорогу и мн все казалось, что она отъ меня убгаетъ. Проснувшись, я увидлъ, что лежу подъ кустомъ на самомъ берегу, и что уже вечеретъ: вс тучи разсялись и небо было темно-голубое, ясное. Неподалеку былъ разложенъ костеръ и мой подручный бушменъ поджаривалъ на немъ бараній бокъ. Взглянувъ на меня, онъ ухмыльнулся во весь ротъ и сказалъ: ‘Господинъ былъ немного нехорошъ, на самой дорог растянулся. Я боялся, какъ бы не перехали чрезъ господина, затмъ и перетащилъ его сюда’. Онъ опять ухмыльнулся, какъ бы желая дать мн понять, что теперь мы съ нимъ товарищи, что и онъ не разъ валялся на дорог, знаетъ, какъ это бываетъ. Я отвернулся — и увидлъ землю, омытую дождемъ, чистую, зеленющую, свжую, а я… я пьяный извощикъ, котораго подняли въ грязи и положили у дороги, чтобы проспался хорошенько. Я вспомнилъ свою прежнюю жизнь, тебя вспомнилъ… И представилось мн, какъ ты когда-нибудь прочтешь въ газетахъ: ‘Обозный погонщикъ Вальдо Фарберъ, родомъ нмецъ, упалъ изъ фургона: его перехало колесомъ. Смерть была мгновенная. Покойный велъ жизнь нетрезвую, и полагаютъ, что во время происшествія онъ былъ пьянъ’.— Такія извстія попадаются въ газетахъ каждый мсяцъ. Я слъ, вытащилъ изъ кармана свою фляжку и со всхъ силъ закинулъ ее въ рку. Мой готтентотъ побжалъ ловить ее въ мутной вод, но она сразу пошла на дно. Съ тхъ поръ я больше не пилъ. Но знаешь, Линдель, порокъ несравненно страшне со стороны, нежели на личномъ опыт. Какой нибудь каторжникъ или пьяный человкъ казался мн всегда чмъ-то далекимъ, чуждымъ и ужаснымъ, а самъ онъ себя чувствуетъ похожимъ на насъ, такимъ же человкомъ. Мы соображаемъ, что онъ за странное созданіе, а онъ — это мы же сами, мы то дерево, изъ котораго ножикъ — случай вырзываетъ т или другія фигуры.
‘Не знаю, почему я такъ усердно работалъ на пользу именно этого хозяина. Въ этомъ я безсознательно подражалъ воламъ, которые всякій день сами подходятъ въ упряжк и ждутъ, когда на нихъ наднутъ ярмо, они тоже не знаютъ, почему такъ длаютъ. Можетъ быть я и теперь продолжалъ бы служить у того же подрядчика, если-бы не одинъ случай.
‘Выхали мы съ кладью къ Алмазнымъ Розсыпямъ. Волы къ тому времени успли сильно исхудать, и къ тому же они весь день стояли безъ корму, покуда вьючили фургоны. Недалеко за городомъ начинается подъемъ въ гору. Какъ только мы дохали до подъема, передній фургонъ сталъ. Я попробовалъ понукать воловъ, но убдился, что на одной пар ни за что не втащить возъ. Пошелъ я въ слдующему фургону и хотлъ отпрягать ту пару воловъ, чтобы припречь ее въ переднимъ, но подрядчикъ мой, лежавшій во второмъ фургон, вскочилъ и началъ кричать:
‘—Пускай одна пара везетъ въ гору! Хоть бы половина ихъ переколла на мст, пускай везутъ одни ‘.
‘Онъ не былъ пьянъ, а только сердитъ, потому что передъ тмъ всю ночь пьянствовалъ. Изругавъ меня, онъ веллъ мн взять кнутъ и помогать ему хлестать воловъ. Мы испытали это средство, но вскор я ему сказалъ, что это напрасно, они ни за что не вывезутъ. Онъ раскричался еще громче, позвалъ другихъ погонщиковъ и веллъ имъ тоже пустить въ ходъ свои кнуты. Одинъ изъ воловъ, черный, былъ такъ худъ, что его спинной хребетъ торчалъ изъ-за шкуры какъ ножикъ.
‘— Ага, это ты, чортъ, ее хочешь съ мста тронуться?— сказалъ подрядчикъ,— ну, погоди-же, я теб задамъ.— Онъ самъ былъ похожъ на бса.
‘Онъ веллъ погонщикамъ оставить кнуты въ поко, поднялъ на дорог круглый камень, взялъ вола за одинъ рогъ и принялся колотить его по морд, такъ что кровь полилась. Потомъ опять взялись за кнуты и стали понукать. Волы вытягивались изо всхъ силъ, но фургонъ не подавался ни на вершокъ.
‘— Такъ не хочешь, не хочешь?— кричалъ хозяинъ,— я же теб помогу!
‘Онъ вынулъ складной ножъ, три раза ударилъ имъ дрожащаго вола въ ногу и распоролъ ее снизу до верху. Потомъ положилъ ножикъ въ карманъ и опять начали хлестать въ нсколько рукъ. Волы дрожали всмъ тломъ и изо рта у нихъ показалась пна. Но они напряглись еще разъ, провезли фургонъ на нсколько футовъ впередъ и стали, выгнувъ спины, чтобы онъ не скатился обратно подъ гору. Изъ ноздрей чернаго вола била кровавая пна. Онъ повернулъ голову и взглянулъ на меня своими большими выпуклыми глазами. Въ полномъ изнеможеніи онъ просилъ пощады, а они снова взялись за кнуты. Волъ испустилъ громкій ревъ. Если есть Богъ въ мір, Его тварь взывала къ нему о помощи. Тогда изъ обихъ ноздрей полились потоки чистой крови, волъ упалъ на землю и фургонъ откатился внизъ. Хозяинъ подошелъ.
‘— Ложишься, чортъ, еще лежать вздумалъ? Ну-ка, посмотримъ, что ты на это скажешь!
‘Волъ издыхалъ, а подрядчикъ вынулъ ножъ и нагнулся надъ нимъ, Я не помню, что я тогда сдлалъ, знаю только, что онъ лежалъ на камняхъ, а я придавилъ ему грудь колнкой, и въ эту минуту погонщики оттащили меня прочь. Жаль, что они это сдлали. Я видлъ, какъ онъ стоялъ на дорог и отряхивался, а я повернулся и пошелъ назадъ въ городъ. Такъ какъ я изъ этого проклятаго фургона ничего не взялъ, у меня было всего два шиллинга въ карман. Но это меня не тревожило. На другой-же день я нашелъ работу при оптовомъ склад. Работа состояла въ томъ, чтобы распаковывать, завязывать и таскать ящики, отъ шести часовъ утра до шести вечера. Стало быть досуга было у меня вдоволь, Я нанялъ себ комнатку, подписался на книги въ читальн, такъ что имлъ все, что нужно. А когда настали святки, я задалъ себ праздникъ: пошелъ посмотрть на море. Чтобы избжать жары, я шелъ всю ночь, Линдель, и когда взошло солнце, я очутился на вершин высокаго холма и увидлъ передъ собою длинную, низкую гряду холмовъ однообразнаго голубого цвта, Я смотрлъ на нее и все думалъ о мор, которое мн такъ хотлось видть. Наконецъ, мн стало любопытно, что-же это за странная синющая мстность, и вдругъ догадался, что это и есть море! Если-бы я не такъ усталъ, я бы повернулся и пошелъ назадъ. И подумалось мн: неужели и во всемъ остальномъ, что такъ хочется видть, въ соборахъ, картинахъ и людяхъ Европы, можетъ меня постигнуть такое-же разочарованіе? Ужь очень давно я мечталъ объ этомъ. Еще когда былъ совсмъ маленькій и насъ овецъ за курганомъ, я любилъ воображать себ волны, которыя простираются во вс стороны въ безконечную даль. Мое море!.. Неужели то, что воображаешь, всегда лучше дйствительности?
‘Подъ вечеръ я пошелъ на берегъ, смотрлъ, какъ вода набгаетъ на песокъ, видлъ пнистые блые гребни прибоя, нашелъ, что это очень красиво, но подумалъ, что завтра утромъ уйду назадъ въ городъ. Это не мое море.
‘Но ночью, при лунномъ свт, оно мн понравилось больше, на другой день еще больше, а когда пришлось уходить, я уже любилъ его. Оно не то что небо и звзды, которыя говорятъ о безконечности, но за то оно такое человческое. Изъ всего, что я видлъ на свт, ничто такъ не похоже на человческое существо, какъ море, ни небо, ни земля не напоминаютъ его, а море — вчно волнуется, вчно колеблется, точно внутри себя носитъ нчто, не дающее ему покоя, стремится впередъ, спшитъ, набгаетъ и, ничего не достигнувъ, съ тихимъ ропотомъ уходитъ назадъ, отступаетъ. Точно будто вчно оно задаетъ вопросы и не получаетъ отвта. Оно не умолкаетъ ни днемъ, ни ночью, и блая пна его валовъ высказываетъ мои мысли. Когда я совсмъ одинъ и никто не слышитъ, я ухожу туда и подпваю этимъ звукамъ, ложусь на песк и слжу за ихъ движеніемъ полузакрытыми глазами. Небо лучше, но оно такъ высоко, такъ далеко… А море я полюбилъ. Не все-же только вверхъ смотрть. Черезъ пять дней я возвратился въ Грэмстаунъ.
‘Я досталъ чудесныхъ книгъ и по вечерамъ могъ читать сколько душ угодно, но чувствовалъ себя слишкомъ одинокимъ. Когда живешь среди густого населенія, книги производятъ совсмъ иное впечатлніе: не знаю почему, но он стали мн казаться мертвыми. У насъ на ферм он были бы мн одушевленными товарищами, а тутъ, гд столько народу, я началъ ощущать потребность живой души, родной мн по духу. Я жилъ въ полномъ уединеніи и захотлъ сообщества живого существа, съ плотью и кровью.
‘Одинъ разъ къ намъ на ферму зазжалъ одинъ человкъ, я не спрашивалъ его имени, но онъ сидлъ и разговаривалъ со мною въ пол, середи кустовъ карро. Съ тхъ поръ, гд я ни бывалъ, я искалъ его: заглядывалъ въ гостинницы, озирался на улицахъ, смотрлъ въ омнибусы, въ окна домовъ, но нигд не встрчалъ его и не слыхалъ его голоса. И вотъ однажды пошелъ я въ Ботаническій садъ. Былъ праздничный день и долженъ былъ играть оркестръ. Я стоялъ въ длинной алле на верхней террас и смотрлъ внизъ на площадку. Тамъ было множество цвтовъ, гуляли нарядныя дамы и дти. Наконецъ началась и музыка, я такой еще никогда не слыхивалъ. Сначала она шла медленно и ровно, какъ идетъ обыкновенная жизнь со дня на день, безъ мысли и волненій, потомъ пошла быстре, пріостановилась, стала призадумываться, совсмъ замолкла на минуту и потомъ — вдругъ разразилась. Линдель, знаешь: если въ небесахъ все музыка, то тамъ хорошо. Она захватываетъ тебя, поднимаетъ, уноситъ прочь, даетъ теб все, все, чего жаждала душа: чувствуешь, что ты совсмъ близко къ своей цли, и очутился въ какомъ-то необъятно-широкомъ привольномъ мст. Пока музыка продолжалась, я не видлъ, что длалось кругомъ, а стоялъ подъ деревомъ, приткнувшись къ нему головою. Но когда перестали играть, я увидлъ, что совсмъ близко отъ меня на скамь сидятъ дв дамы и съ ними тотъ самый прозжій, который разговаривалъ со мною въ кустахъ карро. Дамы были красавицы и очень нарядно одты. Не думаю, чтобы он слушали музыку, потому что преспокойно разговаривали и тихонько смялись между собою. Я слышалъ все, что они говорили и до меня долеталъ даже запахъ розы, которую одна изъ дамъ носила на груди. Я боялся, какъ бы онъ не замтилъ меня, перешелъ и сталъ за деревомъ, а они вс трое встали со скамьи и начали ходить взадъ и впередъ по алле. И все время, покуда играла музыка, они болтали, а мой прозжій носилъ черезъ руку шарфъ той дамы, которая была красиве всхъ. Я больше не слушалъ музыки и всякій разъ, какъ они проходили мимо меня, старался уловить звуки его голоса. Пока я слушалъ только музыку, мн и въ голову не приходило, что я дурно одтъ, теперь-же мн стало стыдно. Въ первый разъ въ жизни я испытывалъ какую-то приниженность изъ за-того, что на мн платье изъ грубой парусины. Въ тотъ день на ферм, когда мы съ нимъ сидли подъ терновникомъ, мн казалось, что онъ сталъ мн совсмъ роднымъ, близкимъ человкомъ, теперь-же я увидлъ, что онъ мн чужой. Но онъ былъ все такой-же красивый. У него самые прелестные глаза въ мір, исключая твоихъ.
‘Наконецъ они пошли изъ сада, и я за ними. Выйдя за ворота, онъ помогъ дамамъ ссть въ фаэтонъ и поставивъ одну ногу на подножку еще съ минуту поговорилъ съ ними. Въ рукахъ у него была тросточка, а за нимъ бжала срая борзая собака. Только что он отъхали, какъ одна изъ дамъ уронила бичъ.— Эй, послушайте!— закричала она мн,— поднимите мн бичъ!— И когда я ей подалъ его, она бросила мн на землю шестипенсовую монетку. Я-бы могъ возвратиться въ садъ и опять слушать музыку, но у меня прошла охота, мн страстно захотлось хорошо одться, быть изящнымъ и моднымъ. Я почувствовалъ, что руки у меня грубыя и весь я гадкій и вульгарный. Съ тхъ поръ я больше не розыскивалъ моего прозжаго.
‘Посл того я еще четыре мсяца оставался на мст, но мн было не хорошо. Я не находилъ себ покоя. Я былъ постоянно на людяхъ, они меня окружали, тснили, но нисколько не удовлетворяли. Даже не видя людей, я не могъ о нихъ забыть и былъ несчастенъ отъ этого. Книги я разлюбилъ, желалъ только общества себ подобныхъ. Отправляясь домой по улицамъ, осненнымъ деревьями, я не могъ отвязаться отъ этихъ мыслей, тмъ больше, что, проходя мимо домовъ, слышалъ оттуда музыку и человческія лица мелькали между занавсками. Мн не нужно было ни одного изъ нихъ, но хотлось кого-нибудь своего, родного, собственнаго. Словомъ, хотлось совсмъ другой, боле утонченной жизни, я тосковалъ по ней.
‘Одинъ разъ я испыталъ большую радость. Къ намъ въ складъ пришла нянька съ маленькой двочкой, дочкой одного изъ конторщиковъ. Покуда нянька ходила въ контору съ какимъ-то порученіемъ къ отцу этой двочки, сама малютка оставалась у насъ и во вс глаза смотрла на меня. Наконецъ она подошла прямо во мн и заглянула мн въ лицо.
— Какіе хорошіе волоски,— сказала она,— красивые кудри. Я люблю такіе волоски.
‘И начала своими крошечными ручками ощупывать мои волосы. Я протянулъ къ ней руки, она позволила себя поднять, услась во мн на колни и поцловала меня своими чистыми дтскими губками. Мы были очень счастливы, пока не воротилась нянька: та сейчасъ стащила ее, стала трясти за руку и упрекать, какъ ей не стыдно сидть на колняхъ у посторонняго человка. Но моя малютка не смутилась этимъ и когда ее уводили, она обернулась и еще разъ улыбнулась мн.
‘Еслибы общество состояло изъ однихъ дтей, я бы съумлъ въ немъ устроиться — и полюбилъ-бы его, но взрослые люди — мужчины и женщины,— которые меня такъ неудержимо привлекаютъ, тотчасъ же и отталкиваютъ, такъ что это одно мученье. Какъ видно я отъ природы не гожусь для сообщества людей. Можетъ быть, впослдствіи, когда состарюсь, я наживу способность относиться къ нимъ также безучастно, какъ къ каменьямъ и кустамъ, тогда, быть можетъ, люди перестанутъ смущать меня и отвлекать отъ собственной жизни. Теперь я этого не могу. И вотъ, я чувствовалъ себя все несчастне, точно лихорадка привязалась во мн и подтачивала мои силы: я не могъ ни оставаться въ поко, ни читать, ни думать, и ршился идти сюда, на старую ферму. Я зналъ, что тебя тутъ нтъ, но мн все казалось, что здсь я буду поближе въ теб. А мн тебя-то и нужно, и только тебя: вс остальные люди заставляютъ меня думать о теб, а замнить не могутъ’.
Вальдо исписалъ всю бумагу какая была на стол и досталъ теперь съ каминной полки послдній листочекъ. Эмма заснула, прикурнувъ на мховомъ ковр передъ огнемъ. За стнами дома буря продолжалась, но изрдка наступало затишье, какъ будто силы начинали измнять ей. Вальдо взялъ перо и снова нагнувшись надъ бумагой продолжалъ писать съ разгорвшимся лицомъ.
‘Это путешествіе домой было восхитительно. Я все время шелъ пшкомъ. Третьяго дня вечеромъ, на закат солнца, я немного усталъ, захотлъ пить и свернулъ съ дороги, чтобы поискать воды. Въ глубокой лощин я увидалъ нсколько большихъ деревьевъ и заключилъ изъ этого, что тамъ долженъ быть ручей. Когда я спустился на дно лощины, солнце закатилось и было совершенно тихо, ни одинъ листъ не шевелился. Я думалъ найти воду въ русл горнаго потока и, подойдя къ самому краю берега, спрыгнулъ въ пересохшее русло. Дно, на которое я попалъ, состояло изъ чистйшаго благо песку, а крутые берега его шли отвсно, подобно стнамъ длинной комнаты. Надъ ними возвышались груды камней, по которымъ медленно стекала внизъ тонкая струя воды и падала на плоскій камень, лежавшій въ русл. Эта струйка, падая почти по капл, издавала серебристый звонъ, похожій на звонъ колокольчика. Одно изъ высокихъ деревьевъ на берегу отчетливо рисовалось отсюда на фон блднаго неба. Вс другія деревья стояли смирно, это одно трепетало, все кругомъ было спокойно, а оно дрожало, дрожало… Я все стоялъ на песк, не могъ уйти оттуда. Когда совсмъ стемнло и звзды зажглись на неб, а вылзъ изъ лощины.
‘Вдь теб не покажется страннымъ, что это меня такъ восхитило? Не могу теб выразить, какъ живо я въ ту пору ощущалъ близость того, чего никогда не видишь, а между тмъ всегда чувствуешь. Сегодняшняя ночь ненастная, бурная. Нсколько часовъ я шелъ черезъ равнину въ совершенной темнот. Мн нравилось идти противъ втра, потому что это было похоже на то, что я иду къ теб на проломъ, одолвая препятствія. Я зналъ, что тебя здсь нтъ, но думалъ, что все-таки услышу о теб. Случалось, что, задремавъ на козлахъ фургона, я вдругъ просыпался оттого, что ощущалъ на плечахъ прикосновеніе твоихъ рукъ. У себя на квартир я часто тушилъ свчу и сидлъ въ темнот, чтобы ясне уловить очертанія твоего лица, представлявшагося мн. Иногда ты чудилась мн въ вид той маленькой двочки, что приходила ко мн на курганъ, когда я пасъ овецъ, и садилась около меня въ своемъ синемъ передник, иногда я видлъ тебя взрослою, все равно, я люблю обихъ.— Я человкъ безталанный, изъ меня никогда ничего не выйдетъ, но ты будешь работать, будешь творить и твои созданія я буду принимать за свои собственныя. По временамъ меня охватываетъ какая-то безумная радость, когда подумаю, что ты гд-то на свт существуешь и дйствуешь. Ты моя, моя собственная, кром тебя, у меня ничего нтъ въ мір. Когда допишу это, пойду къ двери твоей комнаты, загляну…’
Онъ все писалъ, а втеръ, утихая, обввалъ домъ отрывистыми, плачущими звуками, какъ всхлипываетъ дитя, уставшее рыдать.
Эмма проснулась, сла, протирая глаза и прислушиваясь, какъ втеръ стоналъ въ выступахъ крыши и замиралъ, пробираясь вдоль длинныхъ каменныхъ оградъ.
— Какъ тихо стало!— сказала она и сама вздохнула, частью отъ усталости, частью по сочувствію къ утихавшей бур. Вальдо не отвчалъ: онъ былъ погруженъ въ свое писаніе.
Немного погодя она встала, подошла и положила руку ему на плечо.
— Много писемъ пишешь?— сказала она.
— Нтъ,— отвчалъ онъ,— только одно: къ Линдель.
Она отвернулась и долго молча смотрла на огонь. Когда нужно давать смертельный ядъ человку, что пользы оттягивать? Онъ отъ этого не станетъ слаще.
— Вальдо, милый мой,— сказала она, взявъ его за руку,— перестань писать.
Онъ откинулъ со лба свои темные волосы и взглянулъ на нее вопросительно.
— Напрасно ты все это пишешь,— сказала она.
— Почему-же?— спросилъ онъ.
Она положила руку на исписанные имъ листы.
— Вальдо,— сказала она,— Линдель умерла.

Глава XII.
Грегори въ женской роли.

Чрезъ равнину тихо хала повозка. На заднемъ сиднь, скрестивъ руки и надвинувъ шляпу на глаза, сидлъ Грегори. Спереди на козлахъ сидлъ мальчикъ-кафръ и правилъ, а у ногъ его помщался Доссъ, который по временамъ выглядывалъ съ поднятымъ носомъ изъ-за крыла повозки, всматривался въ окружающіе виды и хитро прищуривая лвый глазъ обращался къ своимъ спутникамъ, ясно давая имъ понять, что онъ знаетъ куда они дутъ. Съ фермы никто не замтилъ повозки. Вальдо работалъ въ большомъ сара у столярнаго верстака и ничего не видалъ, пока случайно не взглянулъ внизъ и не увидлъ Досса, который, сморщивъ носъ и переминаясь на своихъ дрожащихъ ногахъ, выражалъ восторгъ свиданія рядомъ короткихъ, сдавленныхъ звуковъ, похожихъ за чиханіе.
Эмма вс глаза просмотрла, вперяя ихъ въ дальніе концы равнины, но именно въ эту минуту была занята въ каморк за кухней и ничего не подозрвала, но взглянувъ на дверь, увидла стоящаго Грегори въ соломенной шляп, смотрящаго на нее своими голубыми глазами. Онъ спокойно поздоровался, повсилъ шляпу на обычное мсто за дверью и вообще велъ себя такъ, какъ будто вчера только ухалъ въ городъ за почтой. Только лицо его какъ будто похудло и бороды не было. Онъ снялъ кожаные штиблеты, сказалъ, что погода сегодня жаркая, а по дорог пыль, и попросилъ чаю. Поговорили о шерсти, о рогатомъ скот, объ овцахъ, Эмма принесла ему цлую кучу писемъ, накопившихся на его имя съ тхъ поръ, какъ онъ ухалъ, но о томъ, что ихъ всего больше занимало, они не сказали ни слова. Потомъ онъ пошелъ осмотрть вс краали, а на ужинъ Эмма приготовила ему горячихъ булокъ и кофе. За столомъ они тихонько ли, пили, толковали о прислуг. Она ни о чемъ не разспрашивала. Кончивъ ужинать, Грегори ушелъ въ большую переднюю комнату и тамъ въ темнот легъ на диванъ.
— Принести огня?— спросила Эмма, заглядывая въ дверь.
— Нтъ, не нужно,— отвчалъ онъ и черезъ минуту позвалъ ее опять.
— Поди сюда, посиди, мн хочется съ тобой поговорить.
Она пришла и сла на скамейку около него.
— Хочешь… разскажу?— сказалъ онъ.
— Да, если теб не трудно,— прошептала она.
— Не все-ли равно теперь?— сказалъ онъ,— буду-ли я говорить или молчать, вдь ужь теперь ничему не поможешь.
Однако нкоторое время онъ лежалъ тихо и молчалъ. Свтъ изъ двери, растворенной въ сосднюю комнату, падалъ на него и Эмма видла, что онъ лежитъ въ растяжку, положивъ руку поперекъ лица. Наконецъ онъ заговорилъ, и ему, быть-можетъ, стало даже легче отъ этого
Чрезъ наемнаго агента Грегори выслдилъ ихъ до города Блюмфонтена, что въ Вольной Области, и отправился туда. Онъ остановился въ томъ самомъ отел, гд жила Линдель со своимъ спутникомъ, и ему показали даже ихъ бывшую спальню. Чернокожій малый, отвозившій ихъ до слдующаго города, помнилъ домъ, въ которомъ они поселились, и далъ ему адресъ. Грегори похалъ дальше. Въ этомъ город оказалось, что они оставили свою повозку, и купили коляску и четверку срыхъ лошадей. Грегори обрадовался: теперь-то не трудно будетъ выслдить ихъ! И онъ направился къ сверу.
На всхъ фермахъ, гд онъ останавливался, голландскіе ‘дяди’ и ‘тетки’ отлично помнили коляску, запряженную четверкой срыхъ. На одной мыз хозяйка разсказала, какъ молодой англичанинъ высокаго роста, съ голубыми глазами, купилъ у ней молока и разспрашивалъ, какъ прохать на слдующую ферму. На той ферм тотъ же англичанинъ купилъ букетъ цвтовъ и далъ за нихъ полкроны маленькой двочк. Да, именно полкроны, коли не врите, то вотъ вамъ и двочка тутъ, она сейчасъ покажетъ: двочка пошла, вынула изъ ящика монету и показала ее прозжему. Въ другомъ поселк, подальше отъ этого, они ночевали. Тутъ разсказали, какъ рослый бульдогъ, который не могъ терпть постороннихъ лицъ, пришелъ вечеромъ въ ту комнату, гд были прізжіе, и подойдя прямо къ молодой дам, положилъ къ ней на колни свою голову. И такъ въ каждомъ селеніи что нибудь разсказывали про нихъ, и Грегори слдилъ за ними шагъ за шагомъ.
На одной уединенной ферм хозяинъ-голландецъ разсказалъ цлую исторію. Прозжая дама какъ-то сказала, что ей нравится фургонъ, стоявшій противъ дверей. Англичанинъ, не спрашивая его цн, сейчасъ-же предложилъ хозяину сто-пятьдесятъ фунтовъ за эту старую колымагу, да еще купилъ у него за шестнадцать фунтовъ пару воловъ, которые и десяти не стоили. Говоря объ этомъ, старый голландецъ прищелкивалъ языкомъ отъ удовольствія, потому что денежки-то давно ужь лежали у него въ сохранности, въ сундук подъ кроватью. Грегори тоже молча разсмялся, разсудивъ, что теперь онъ наврное не потеряетъ ихъ изъ вида, потому что на волахъ не скоро удешь впередъ, и этотъ громоздкій экипажъ по невол будетъ постоянно ихъ задерживать. Тмъ не мене, когда онъ въ вечеру подъхалъ къ небольшой придорожной гостинниц, онъ ни отъ кого не могъ добиться свдній насчетъ путешественниковъ.
Хозяинъ, угрюмый человкъ, совсмъ одурвшій отъ голландской водки, сидлъ передъ дверью и курилъ. Грегори подслъ къ нему, пробовалъ разспрашивать, но никакого толку не выходило: голландецъ продолжалъ сосать свою трубку и утверждалъ, что не помнитъ никакихъ прозжихъ. Мало-ли ихъ перебывало въ нсколько мсяцевъ? Всхъ не упомнишь. И онъ все курилъ. Грегори на вс лады пытался пробудить его память, говорилъ, что дама, которую онъ розыскиваетъ, совсмъ не обыкновенная, что она писаная красавица, у ней крошечный ротикъ, а ножки такія маленькія, что просто чудо. Хозяинъ угрюмо сидлъ и знай себ покуривалъ. Ему-то какое дло до маленькихъ ножекъ и крошечныхъ ротиковъ! Но у хозяина была дочь, которая, высунувшись изъ окна, слушала этотъ разговоръ. Она была двица лнивая и неопрятная, но съ очень добрымъ сердцемъ, любила смотрть на прозжающихъ и поболтать съ ними. Протянувъ въ окошко руку, въ которой она держала пару бархатныхъ туфлей съ черными бантами, она похлопала ими по плечу Грегори. Онъ выхватилъ туфли изъ ея руки — он были крошечныя и онъ зналъ, на какую ножку он могли быть впору.
— Прошлымъ лтомъ прозжая дама здсь оставила,— сказала хозяйская дочь,— не та-ли самая, которую вы ищете? Такихъ маленькихъ ногъ я ни прежде, ни посл не видывала.
Грегори всталъ и началъ ее разспрашивать.
Въ коляск-ли они пріхали или въ фургон, она не помнитъ. Но господинъ былъ ужь очень хорошъ собой: такой высокій, статный, глаза голубые и руки въ перчаткахъ, безъ перчатокъ онъ не выходилъ на улицу. Должно быть англійскій офицеръ, ужь конечно не здшній!
Но Грегори прервалъ ее вопросами о дам.
— Дама? Да, пожалуй, тоже красивая,— сказала двушка,— но такая угрюмая, равнодушная, молчаливая. Они прожили здсь, должно быть, дней пять, ночевали вонъ въ томъ флигел, за галерейкой. Ссорились часто, и (по мннію хозяйской дочери) все она затвала ссору.
Она, разсказчица, ходила прислуживать имъ и сама все видла. Одинъ разъ господинъ погладилъ ее по волосамъ, а она отшатнулась отъ него, какъ ужаленная. Когда онъ подсаживался къ ней, она вставала и уходила на тотъ конецъ комнаты. Выходила гулять все одна. Слишкомъ холодная жена была у такого красиваго мужчины: хозяйская дочь отъ души жалла его и винила ее. Ухали они рано утромъ, но куда, въ какую сторону и на чемъ — она не помнила.
Грегори разспросилъ всю прислугу, но больше ничего не узналъ. На другое утро онъ осдлалъ свою лошадь и похалъ дальше. На фермахъ, куда онъ зазжалъ, добродушные ‘дяди и тетки’ потчивали его кофеемъ, босоногіе ребятишки глазли на него изъ-за печей и лежанокъ, но на вс вопросы отзывались незнаніемъ. Онъ здилъ то туда, то сюда, стараясь уловить потерянную нить, но никто не могъ сообщить никакихъ свдній на счетъ хорошенькой дамы и красиваго джентльмена, а коляска и фургонъ словно въ воду канули.
Въ городахъ ему бывало еще трудне добиться толку.
Одинъ разъ онъ вдругъ сильно обнадежился. На крыльцо деревенской гостинницы, гд онъ остановился на ночлегъ, взошелъ почтеннаго вида джентльменъ, съ лицомъ привтливымъ и серьезнымъ. Грегори не воздержался и таки затялъ съ нимъ разговоръ, сначала о погод, а затмъ и о томъ, не видалъ ли онъ въ здшнихъ мстахъ господина и даму въ коляск четверней, и при нихъ фургонъ? Пріятный джентльменъ покачалъ головой и спросилъ, какого сорта была дама?
И Грегори принялся расписывать: волосы какъ шелкъ, ротикъ маленькій, нижняя губка полная и румяная, верхняя узкая и отогнутая кверху, на ногт указательнаго пальца правой руки четыре блыхъ пятнышка, брови какъ кистью выведены, тонкія…
Джентльменъ задумался, какъ будто стараясь припомнить.
— Да,— сказалъ онъ наконецъ,— и на щекахъ точно розовые лепестки, ручки лилейныя, улыбка ангельская…
— Да, да да! она и есть!— завопилъ Грегори.
Кому же и быть, какъ не ей? Онъ спросилъ, въ какую же сторону она ухала? Джентльменъ степенно погладилъ свою бороду, размышляя. Вроятно хотлъ хорошенько все припомнить, но только что онъ произнесъ: ‘а уши у ней’… какъ на него напалъ такой припадокъ кашля, что онъ вскочилъ и убжалъ въ домъ. Въ дверяхъ стояли тощій конторщикъ и грязный буфетчикъ и хохотали во все горло. Грегори подумалъ, что они смются надъ тмъ джентльменомъ, который такъ сильно раскашлялся и пошелъ вслдъ за нимъ, но и тамъ хохотали также громко, и Грегори вскор догадался, что изъ этого источника ему нечего ждать путныхъ указаній. Бдный Грегори!
И долго здилъ онъ взадъ и впередъ по дорогамъ, пытаясь уловить утраченную нить и для этого не разъ возвращаясь на тотъ самый постоялый дворъ у дороги, гд дали ему послднія свднія. Онъ страшно измучился, усталъ, упалъ духомъ, но ему не приходило въ голову, что именно изъ этого постоялаго двора фургонъ выхалъ въ одну сторону, а коляска въ другую. Наконецъ онъ убдился, что въ этой мстности нечего больше искать и отправился дальше, наугадъ.
Однажды, пріхавъ въ небольшой городовъ, онъ примтилъ, что лошади его совсмъ отощали и ршился дать имъ отдохнуть хорошенько. Единственная гостинница этого мстечка казалась такою же веселой и привтливой какъ и сама хозяйка этого скромнаго заведенія, чистенькая и болтливая женщина, которая постоянно была занята, всюду поспвала и не переставала разговаривать то съ постителями у буфета, то со служанками на кухн, то съ гостями въ нумерахъ и даже съ прохожими на улиц, когда случалось ей подходить въ окнамъ. Словомъ, она была словоохотлива, какъ и вс добродушныя женщины съ широкимъ ртомъ и маленькимъ носомъ.
Въ гостинниц была небольшая комната, окнами на улицу, предоставляемая въ распоряженіе тхъ гостей, которые не желали сидть въ общей зал. Въ эту комнату Грегори подали завтракъ, а хозяйка, обтирая пыль съ мебели, все время болтала, разсказывая о томъ, какія богатыя находки сдланы на дняхъ въ Алмазныхъ Розсыпяхъ, и какъ плоха нынче женская прислуга, и какъ скверно мстный голландскій пасторъ относится въ англичанамъ. Грегори между тмъ лъ, что ему подали, и ровно ничего не слыхалъ: тотчасъ по прізд онъ по обыкновенію спросилъ обо всемъ, что его интересовало, получилъ неудовлетворительные отвты, и слдовательно пусть себ болтаютъ что угодно, ему это нисколько неинтересно.
Въ углу комнаты растворилась дверь и оттуда вышла чернокожая женщина — негритянка съ Мозамбикскаго берега — повязанная пунцовымъ платкомъ. Она несла подносъ, на которомъ лежала раскрошенная гренка, стояла недопитая чашка кофе и одно яйцо, разбитое, но не съденное. Она осторожно притворила за собой дверь и улыбаясь во весь ротъ произнесла:— Здравствуйте!
Хозяйка заговорила съ нею.
— Вдь это неправда, что ты отходишь отъ мста, Айя?— сказала она,— мн двушки говорили, но я и врить не хочу, чтобы ты ее покинула, надюсь, что ты неспособна на такое дло?
Негритянка разсмялась.
— Чтожь, когда мужъ говоритъ: или домой!— сказала она.
— Но у нея вдь никого нтъ, кром тебя,— продолжала хозяйка,— и не захочетъ она взять другую, а мн тоже недосугъ съ утра до ночи сидть при больной, хоть она меня озолоти.
Негритянка вмсто отвта только оскалила свои блые зубы съ самымъ добродушнымъ видомъ и ушла, а хозяйка послдовала за нею.
Грегори былъ радъ, что остался одинъ и разсянно наблюдалъ, какъ солнечные лучи пронизывали фуксіи на окн и играли на лакированной двери въ углу комнаты. Негритянка эту дверь не заперла, а только притворила, и въ эту минуту кто-то сталъ потихоньку отворять ее изнутри сосдней комнаты. Дверь то слегка отворялась, то опять затворялась, и наконецъ въ щели показалась маленькая черная мордочка и желтое ухо, прикрывавшее лвый глазъ. Потомъ высунулась вся головка, критически склоненная на бокъ: она взглянула на Грегори неодобрительно, сморщила носъ и снова скрылась за дверью. Чрезъ дверную щель изъ той комнаты доносился слабый запахъ уксуса, тамъ было темно и тихо.
Хозяйка возвратилась.
— Такъ и есть, дверь-то она не заперла!— сказала она, хлопотливо затворяя дверь вплотную,— что будешь длать съ этими чернокожими, хоть ты ей говори, хоть нтъ, видно голова-то у нихъ устроена не такъ, какъ у прочихъ людей… Что съ вами, сэръ, вы кажется нездоровы?— прибавила она, взглянувъ на Грегори.
— Нтъ,— сказалъ Грегори,— ничего…
Хозяйка начала убирать посуду.
— А кто живетъ въ той комнат?— спросилъ Грегори.
Тогда хозяйка, очень довольная, что есть случай посплетничать и есть кому слушать ея безобидную болтовню, разсказала ему цлую исторію.
Шесть мсяцевъ назадъ въ гостинницу пріхала въ фургон молодая дама, одна, съ чернокожимъ кучеромъ. Черезъ недлю родился у ней ребеночекъ. Коли Грегори потрудится встать и заглянуть въ окно, то отсюда можетъ увидть кладбище и растущее на немъ дерево, акацію съ синими листьями, подъ самымъ этимъ деревомъ могилка, тутъ и схоронили ребеночка. Онъ жилъ всего два часа, былъ такой хилый, слабенькій, и мать-то чуть не умерла за нимъ слдомъ. Однако, черезъ нсколько дней стала поправляться, только одинъ разъ, никого не предупредивъ, она встала съ постели, одлась какъ слдуетъ и ушла изъ дому. День былъ дождливый, кто-то проходя мимо кладбища увидалъ, что она сидитъ на мокрой земл подъ этимъ деревомъ, а дождь такъ и каплетъ съ ея шляпы, и вся она промокла насквозь. Пошли за ней, стали звать скоре домой, въ гостинницу, но не вдругъ-то она согласилась. Когда возвратилась, наконецъ, въ свою комнату, то слегла въ постель и съ тхъ поръ уже не вставала, да и не встанетъ, говоритъ докторъ.
Очень она терплива, бдняжка. Когда войдешь въ ней, спросишь о здоровь, она непремнно скажетъ, что ей лучше, гораздо лучше! А сама лежитъ въ темнот, не шелохнется, никого не безпокоитъ. Негритянка Айя ухаживала за ней и кром ея, она никого въ себ не допускаетъ, дотронуться до себя не дастъ, Боже сохрани, коли кто увидитъ хоть кончикъ ея необутой ноги. Странная дама, большая таки чудачка, ну да и платитъ хорошо, бдненькая. А вотъ теперь Айя вздумала уходить прочь, отъ мста отказалась, придется ей привыкать въ другой горничной.
Хозяйка собрала всю посуду и кончивъ свой разсказъ унесла подносъ на кухню. Когда она ушла, Грегори положилъ голову на руку и задумался, но не надолго.
Передъ обдомъ онъ выхалъ за городъ и отправился къ тому мсту на холм, гд онъ замтилъ проздомъ большой обозъ, который стоялъ распряженный и очевидно отдыхалъ. Голландецъ, ведшій обозъ, удивился тому, какъ этотъ прозжій спшилъ сбыть съ рукъ своихъ лошадей. Он можетъ быть краденыя? Ну да все равно, все-таки стоило ихъ купить, такъ какъ он продавались за безцнокъ. Итакъ лошади остались въ обоз, а Грегори взвалилъ себ на плечо чрезсдельныя сумки и пошелъ прочь. Какъ только онъ потерялъ изъ вида фургоны, онъ сошелъ въ сторону отъ большой дороги и отправился черезъ поля, заросшія густою, цвтущей травой. Среди поля тянулась глубокая лощина, прорытая весенними дождями, но въ настоящее время совершенно просохшая. Грегори спрыгнулъ на дно ея краснаго русла. Мсто было уединенное и глухое. Оглянувшись кругомъ и вполн убдившись, что онъ одинъ, Грегори слъ подъ тнью нависшаго берега и снявъ шляпу сталъ обмахиваться ею, потому что день былъ жаркій, а шелъ онъ очень быстро. У ногъ его торопливо бгали муравьи, а передъ нимъ круто возвышался противуположный откосъ лощины, въ красной почв котораго торчали корни и подземные стебли растеній, размытые дождями. Надъ головой его раскинулось блдно-лазоревое африканское небо, а подъ бокомъ лежали сумки, набитыя женскою одеждой. Грегори жалобно взглянулъ на небо и произнесъ:
— Неужели это я, Грегори Назіанзенъ Розъ?
Какъ странно ему было сидть тутъ, на дн пересохшаго ручья, среди высокой равнины! Также странно, и также неожиданно, какъ неожиданны бываютъ фантастическія измненія въ форм проходящихъ облаковъ. Наконецъ, измученный, онъ заснулъ, прислонясь головой къ глинистому берегу. Когда онъ проснулся, вечернія тни протянулись черезъ всю лощину и солнце было уже на краю горизонта. Пора, пора вставать и дйствовать. Онъ вынулъ изъ боковаго кармана небольшое зеркальце и повсилъ его на одинъ изъ корней, торчавшихъ изъ берега. Раскрывъ сумки, онъ вытащилъ одно изъ старомодныхъ темныхъ платьевъ и одлся въ него, пристегнувъ къ вороту большой блый воротникъ съ зубчатыми краями. Потомъ онъ досталъ бритву и начисто обрилъ свою мягкую темную бороду: она падала на песокъ густыми клочьями и проворные муравьи подбирали ее и утаскивали въ свои гнзда. И вотъ въ зеркал отразилось лицо, обрамленное чепцомъ съ мелкими сборками, блое, женственное лицо съ небольшимъ ртомъ припухлой и короткой верхней губой и съ маленькимъ подбородкомъ.
Вскор изъ лощины вышла женщина высокаго роста, которая отправилась черезъ поле къ селенію. Проходя мимо разрытаго муравейника, она стала на колни и начала заталкивать въ яму сумки, набитыя принадлежностями мужской одежды, потомъ зарыла ихъ комьями земли, стараясь, чтобы муравейникъ принялъ свой прежній, естественный видъ. Подобно преступнику, скрывающему слды своего тяжкаго грха, женщина не разъ оглядывалась, опасаясь, не видитъ ли ее кто нибудь, но кругомъ никого не было кром сурка, который вышелъ изъ норки и прислъ было на заднія лапы, но замтивъ ее поспшилъ убраться восвояси. Тогда Грегори тихими шагами направился въ селенію, чтобы очутиться на людной улиц не прежде наступленія сумерекъ. Первое строеніе на краю мстечка была кузница, передъ раскрытой дверью которой шалили двое ребятишекъ. Пройдя мимо ихъ, онъ услышалъ за собою продолжительный хохотъ и съ ужасомъ оглянулся, что бы узнать, не надъ нимъ ли они смются. Онъ готовъ былъ бжать отъ нихъ во всю прыть, если бы не непривычныя юбки, которыя путались у него въ ногахъ. А между тмъ они и не думали надъ нимъ смяться, и потшались только надъ тмъ, что искра изъ кузницы попала одному изъ нихъ на голову и подпалила ему волосы.
Двери гостинницы были растворены настежъ и свтъ изъ сней вырывался на улицу. Грегори постучалъ молоткомъ, хозяйка вышла на крыльцо и заглянула на улицу, ища глазами того экипажа, въ которомъ пріхала новая гостья. Но Грегори нисколько не смутился: онъ зналъ, какъ теперь близко отъ него та тихая, темная комната, и былъ готовъ на все. Онъ объявилъ хозяйк, что пріхалъ въ фургон, съ тмъ обозомъ, что стоитъ за городомъ.
Войдя въ гостинницу, онъ попросилъ себ комнату для ночлега.
Лгалъ онъ безъ малйшаго стсненія и готовъ былъ солгать пятьдесятъ разъ сряду, хотя-бы зналъ, что въ сосдней комнат ужь стоитъ съ перомъ въ рук тотъ ангелъ, которому поручено вносить въ вчную книгу грхи людскіе. Не все-ли равно, разъ что онъ зналъ, что она лежитъ тамъ, и на вс разспросы отвчаетъ, что ‘ей лучше, гораздо лучше’…
Хозяйка принесла ему ужинать въ ту самую комнату, гд онъ завтракалъ поутру. Когда онъ принялся за ду, она сла противъ него на качалку, съ вязаньемъ въ рукахъ, и расположилась по обыкновенію поболтать и вывдать отъ него кое какія новости, которыя можно было-бы сообщить гостямъ въ общей зал. Въ этомъ бломъ лиц, обрамленномъ густыми оборками старомоднаго чепца, ничто не напоминало ей утренняго постителя. Прізжая гостья оказалась тоже не прочь поговорить и заявила, что она ремесломъ сидлка при больныхъ, пріхала въ Трансвааль собственно потому, что слышала, будто здсь опытныя сидлки очень рдки. Но мста еще не нашла. Такъ не можетъ-ли хозяйка рекомендовать ее кому-нибудь въ город?
Хозяйка при этихъ словахъ всплеснула своими полными руками, выронивъ вязанье на колни.
— Вотъ ужь, можно сказать, перстъ Провиднія, такъ прямо съ небесъ и указывающій пути! Именно сегодня нужна новая сидлка для одной дамы, которая до сихъ поръ не могла найти себ прислугу по мысли. Какъ разъ сію минуту… ну да что говорить! Это кажется такой случай, который могъ бы обратить на путь истинный всхъ безбожниковъ и вольнодумцевъ въ Трансваал!
И хозяйка, передала сидлк извстные намъ факты.
— Я уврена, что вы ей понравитесь,— прибавила она,— вы именно такая, какая нужна. За деньгами она не постоитъ: она богатая и что только можно купить на деньги — у нея все есть. А третьяго дня я получила письмо, и въ немъ чекъ на пятьдесятъ фунтовъ, и меня просятъ эти деньги тратить на нее, только чтобы она не знала. Она теперь спитъ, но я васъ проведу взглянуть на нее.
Хозяйка отворила дверь въ сосднюю комнату и Грегори пошелъ за ней. У постели на столик стояла лампа съ низкимъ абажуромъ. Кровать была большая, съ четырьмя колонками по угламъ и съ блымъ пологомъ, постель покрыта стеганымъ одяломъ изъ алаго атласа. Но Грегори остановился въ дверяхъ, низко опустивъ голову, и ничего не видлъ.
— Подойдите поближе,— шептала хозяйка,— я приподниму колпакъ у лампы, чтобы вамъ видне было. Какая прелесть, неправда-ли?
Въ ногахъ постели алое одяло было свернуто уголкомъ и оттуда выглядывала мохнатая голова Досса съ его умной мордочкой.
— Посмотрите, какъ она губами переминаетъ, это значитъ, что ей очень больно,— говорила хозяйка.
Тутъ только Грегори ршился взглянуть на то, что лежало на подушк. То было маленькое, блдное, до прозрачности блое личико: вокругъ лба обвязано было смоченное полотенце, а мягкіе короткіе волосы безпорядочно разметались по наволочк.
— Волоски-то пришлось обстричь,— сказала хозяйка, дотрогиваясь до нихъ пальцемъ:— а какіе мягкіе были, шелковые, точно у восковой куколки.
Сердце Грегори обливалось кровью.
— Никогда больше не встанетъ, говорилъ докторъ,— продолжала хозяйка.
У Грегори вырвалось одно только слово… Вдругъ чудные глаза широко раскрылись и оглянули всю комнату, вперяясь въ темные углы.
— Кто тутъ? Кто сейчасъ говорилъ?
Грегори скрылся за пологомъ, но хозяйка отогнула занавску и толкнула его впередъ.
— Эта вотъ женщина пришла, сударыня, она сидлка настоящая, желаетъ поступить къ вамъ и готова служить, если сойдетесь на счетъ условій.
Линдель приподнялась на локт и проницательными глазами разсматривала сидлку.
— Я когда-нибудь видла васъ прежде?— спросила она.
— Нтъ.
Она откинулась обратно на подушки, утомленная.
— Вамъ можетъ быть вдвоемъ удобне сговориться на счетъ цны и прочаго,— сказала хозяйка,— вотъ стулъ, садитесь милая. А я скоро приду.
Грегори слъ, опустивъ голову и задыхаясь отъ усиленнаго сердцебіенія. Она ничего не говорила и лежала съ полузакрытыми глазами, какъ будто позабыла о его присутствіи.
— Пожалуйста, умрьте свтъ у лампы,— сказала она наконецъ,— я не выношу такого сильнаго свта.
Когда стало темне, Грегори почувствовалъ приливъ смлости и завелъ рчь о томъ, что ходить за больными — его призваніе, онъ всю жизнь посвящаетъ этому длу, за платой не гонится, лишь бы…
Но она остановила его.
— Я не принимаю услугъ иначе какъ за деньги,— сказала она.— Что прежняя сидлка получала, тоже и вамъ буду платить, а если не хотите — можете уйти.
Грегори смиренно пробормоталъ, что на все согласенъ.
Немного погодя она попробовала перевернуться на другой бокъ. Онъ поднялъ ее и положилъ какъ нужно. О, какъ исхудало ея нжное тло! Онъ почувствовалъ ея слабость и безпомощность, и собственныя руки показались ему освященными посл такого дла.
— Благодарю васъ. Какъ хорошо! Другія всегда больно длали, когда перевертывали меня. Вотъ спасибо!— говорила она и помолчавъ съ минуту снова повторила смиренно.— Спасибо, а то он такъ больно длали…
Грегори весь дрожалъ, усаживаясь на стулъ у кровати. Какъ-же он смли длать ей больно, его милой крошечк?
Дня черезъ четыре докторъ отзывался о Грегори, какъ о ‘самой ловкой и опытной сидлк, какую онъ встрчалъ на своемъ вку’.
Грегори стоялъ въ корридор, слышалъ этотъ отзывъ и смялся въ душ. Къ чему тутъ опытность? Опытъ въ тысячу лтъ не научитъ насъ тому, чему любовь научитъ въ одинъ часъ. Кафры всю жизнь изощряются въ распознаваніи отдаленныхъ звуковъ, а наврное не разслышатъ моихъ шаговъ, когда я темной ночью крадусь по короткой мурав, а моя милая тотчасъ услышитъ ихъ и подойдетъ къ окну.
Сначала Грегори сильно горевалъ, замчая, какъ со дня на день ея тло становилось все легче, а пищи она принимала все меньше. Но со временемъ онъ привыкъ къ этому и по своему былъ счастливъ. Ибо что нужно для любви? Быть поближе къ любимому существу, прикасаться къ нему, и довольно.
Итакъ, Линдель тихо лежала на кровати, собака у ея ногъ, а Грегори сидлъ въ темномъ углу и бодрствовалъ.
Она рдко спала и въ долгіе лтніе дни по цлымъ часамъ смотрла на круглыя свтовыя пятна, ложившіяся на полу отъ мелкихъ скважинъ въ ставняхъ, или на массивную львиную лапу, на которой держался платяной шкафъ. Какія мысли бродили въ этихъ глазахъ? Грегори желалъ бы угадать, а спрашивать не смлъ.
Доссу, лежавшему у ней въ ногахъ, снилось иногда, что онъ со своей хозяйкой сидитъ въ телжк и они мчатся по равнин, а вороные вони фыркаютъ и свжій втеръ дуетъ имъ въ глаза, тогда онъ вскакивалъ и начиналъ съ просонья громко лаять. Но опомнившись раскаявался, лизалъ руку своей хозяйки и спокойно укладывался на мсто.
Грегори думалъ, что боли у ней прошли, потому что она никогда не стонала, но по временамъ, когда она была освщена поярче, онъ замчалъ по легкому сжиманію ея губъ и бровей, что она продолжаетъ страдать.
Онъ спалъ на диван за дверью ея спальни.
Одинъ разъ ночью ему показалось, что онъ слышитъ необычайные звуки въ ея комнат и тихонько пріотворивъ дверь, заглянулъ туда. Она громко плакала, какъ будто считала себя во всемъ мір наедин со своимъ страданіемъ. Свтъ падалъ на красное одяло и на блыя ручки, сложенныя надъ головою. Широко раскрытые глаза были обращены къ небу, по щекамъ медленно катились крупныя слезы.
— Не могу дольше терпть, не могу!— говорила она низкимъ голосомъ.— О, Господи, Господи! Не довольно-ли я терпла молча? Неужели мало я выстрадала за эти длинные, безконечные мсяцы? А теперь, Боже мой! больше не могу, не могу!
Грегори у порога сталъ на колни и слушалъ.
— Не прошу больше ни мудрости, ни любви человческой, ни труда, ни знанія, ничего того, къ чему такъ стремилась прежде!— восклицала она,— только и прошу избавленія отъ этой муки! Господи, хоть одинъ часокъ безъ боли дай мн отдохнуть! Потомъ опять буду терпть.
Она сла на постели и укусила себя за руку — эту ручку, которую Грегори такъ любилъ.
Онъ тихо прокрался къ наружной двери и постоялъ тамъ, глядя на спокойное звздное небо. Когда онъ возвратился въ ней, она лежала въ обычной своей поз, устремивъ глаза на львиную лапу подъ шкафомъ. Онъ подошелъ въ кровати.
— Вамъ сегодня очень больно?— сказалъ онъ.
— Нтъ, не очень.
— Могу я чмъ-нибудь помочь вамъ?
— Нтъ, ничего не надо.
Однако она стиснула зубы и пальцами указала на Досса, спавшаго на ея ногахъ. Грегори взялъ собаку и положилъ съ ней рядомъ. Тогда она велла ему растегнуть ея ночную рубашку, чтобы Доссу удобне было положить свою черную морду на ея грудь, и скрестила надъ нимъ руки. Такъ Грегори и оставилъ ихъ вмст.
На другой день, когда ее спрашивали, каково ея здоровье, она отвчала: лучше.
— Надо бы предупредить ее,— говорила хозяйка,— нельзя же допустить, чтобы душа ея такъ и разсталась съ тломъ, не приготовившись въ вчности, особливо если принять во вниманіе, что насчетъ младенца-то кажется не все было въ порядк. Хоть-бы вы пошли да сказали ей, докторъ.
И со всхъ сторонъ столько приставали въ доктору, что онъ наконецъ ршился и пошелъ. Когда онъ потомъ выходилъ изъ комнаты больной, онъ поднялъ кулакъ къ самому лицу хозяйки и, потрясая имъ съ свирпымъ видомъ, сказалъ:
— Въ другой разъ, когда вамъ понадобится исполнять чертовское порученіе, извольте сами съ нимъ справляться!— и выругавшись ушелъ.
Когда Грегори посл того вошелъ въ спальню, онъ засталъ ее въ иной поэ: свернувшись клубочкомъ, она прижалась въ стн и долго оставалась въ такомъ положеніи. Онъ не посмлъ заговорить съ него. Прошло много времени. Наконецъ она обернулась и сказала:
— Принесите мн пость, пожалуйста. Я сть хочу. Два яйца, кусокъ поджаренаго хлба, мяса… нтъ, два большихъ куска поджареннаго хлба, пожалуйста.
Грегори удивился, пошелъ и принесъ на поднос все, чего она требовала.
— Подымите меня, я сяду. Подносъ дайте сюда, поближе, я хочу все это състь,— сказала она, передвигая посуду на поднос и стараясь своими пальцами справиться съ дой. Она нарзала хлбъ длинными кусочками, разбила оба яйца, положила себ въ ротъ немножко хлба, а мясомъ стала кормить Досса, собственными руками кладя ему въ зубы каждый кусокъ.
— Теперь еще нтъ двнадцати часовъ?— спросила она,— я кажется никогда не мъ такъ рано. Возьмите подносъ прочь, пожалуйста,— нтъ, не уносите его совсмъ, на столъ поставьте, осторожне! Когда пробьетъ двнадцать часовъ, я помъ.
Она улеглась съизнова, дрожа всмъ тломъ. Погодя немного она сказала:
— Дайте мн одться.
Онъ посмотрлъ на нее, не вря своимъ ушамъ.
— Да, я однусь завтра. Я бы и сегодня встала, да ужь поздно. Положите платье сюда, на стулъ. Воротнички лежатъ сверху, въ картон, а ботинки за дверью.
Она внимательно слдила за нимъ глазами, пока онъ поочередно собиралъ вс части ея одежды и по ея желанію располагалъ на стул у кровати.
— Подвиньте стулъ впередъ, мн отсюда не видно,— говорила она и, подложивъ руку подъ щеку, смотрла на платье.
— Теперь растворите ставни совсмъ,— сказала она,— я буду читать.
Въ ея миломъ голос послышались старыя, прежнія повелительныя нотки. Онъ повиновался, растворилъ ставни и приподнявъ ее посадилъ, окруживъ подушками.
— Теперь дайте сюда книги,— продолжала она, живо перебирая пальчиками,— вонъ ту, большую книгу, и журналы, и театральныя пьесы. Мн вс нужны.
Онъ разложилъ книги вокругъ нея на постели и она жадно придвигала ихъ еще ближе къ себ. Глаза ея горли, но лицо было блдно, какъ лилія.
— Теперь ту, большую книгу, что лежитъ на комод. Нтъ, вы напрасно помогаете мн ее держать, я сама могу…
Грегори отошелъ въ уголъ и слъ. Нкоторое время ничего не было слышно, кром шуршанья нетерпливо перевертываемыхъ страницъ.
— Сдлайте одолженіе, отворите окно,— сказала она вдругъ сердитымъ тономъ,— и швырните эту книгу подальше. Вотъ глупйшая книга! Я-то думала, что это хорошая вещь, а тутъ просто слова нанизаны какъ на нитку, и никакого смысла… Да, вотъ такъ!— прибавила она съ удовольствіемъ, видя, какъ Грегори послушно растворилъ окно и вышвырнулъ книгу на улицу. Должно быть я сама была очень глупа, когда такая книга могла мн нравиться.
Она наморщила брови и, упершись локтями въ большую книгу, стала пристально читать ее. То былъ Шекспиръ, не можетъ же быть, чтобы и тутъ не нашлось смысла.
— Пожалуйста, возьмите платокъ и обвяжите мн голову покрпче. Ужасно болитъ голова,— сказала она.
Посл этого Грегори только что опять услся въ кресло, какъ увидлъ, что изъ-за пальцевъ, которыми она заслоняла глаза, на книгу закапали слезы.
— Здсь слишкомъ свтло, я отъ этого отвыкла, и оттого у меня кружится голова,— сказала она,— подите, заприте ставни.
Когда онъ возвратился, она лежала скорчившись на подушкахъ: ея рыданій онъ не слыхалъ, но по движенію плечъ видно было, что она плакала. Онъ спустилъ занавски и совсмъ затемнилъ комнату.
Вечеромъ, передъ отходомъ ко сну, она приказала разбудить себя завтра пораньше, потому что къ завтраку она хочетъ одться какъ слдуетъ. Но на утро ей показалось что-то холодно и она весь день пролежала, глядя на свое разложенное платье. Тмъ не мене, она распорядилась послать въ деревню за своими волами, и объявила, что въ понедльникъ он выдутъ въ дорогу и отправятся въ Колонію.
Посл обда, она велла Грегори отворить окно настежъ и придвинуть къ нему кровать.
Небо было свинцовое, тяжелыя тучи нависли надъ кровлями домовъ, улица была пустынна и стояла невозмутимая тишина. По временамъ только налетали порывы втра, подхватывали изъ-подъ деревьевъ опавшіе сухіе листья и, покрутивъ ихъ немного въ воздух, сбрасывали въ канаву. И снова все стихало. А она лежала и смотрла на улицу.
Вдругъ раздался звонъ церковнаго колокола и изъ глубины улицы появилась длинная процессія: несли гробъ старика къ мсту послдняго успокоенія. Она слдила глазами за людьми, пока они не скрылись за деревьями по ту сторону кладбищенской ограды.
— Кого хоронятъ?— спросила она.
— Старика одного,— отвчалъ Грегори,— очень старенькій былъ старичокъ: говорятъ — девяноста четырехъ лтъ, только имени его я не знаю.
Она задумалась, уставившись глазами въ одну точку.
— Такъ вотъ отчего колоколъ звонилъ такъ радостно!— сказала она.— Когда старики умираютъ, это хорошо, они отжили свое время. А когда умираютъ молодые — колокола плачутъ кровавыми слезами.
— И старики тоже любятъ жизнь!— сказалъ Грегори, желая подольше послушать, какъ она говоритъ.
Она приподнялась на локт.
— Да, и они любятъ жизнь, и не хотятъ умирать,— сказала она,— но что-жь изъ этого? Они отжили свой вкъ. Вдь они знали, что человку положено жить лтъ семьдесятъ, пусть-бы и довольствовались этимъ. Но молодые,— продолжала она,— это совсмъ другое дло: жестоко прерывать жизнь въ самомъ ея начал, пока еще ничего не видлъ, не узналъ человкъ, пока не усплъ разобраться… найти свое настоящее счастье… Вотъ о нихъ-то и плачутъ колокола. Я по звону догадалась, что это былъ старикъ. Когда старики умираютъ… Да вотъ, прислушайтесь, какъ они звонятъ: ‘Такъ и надо, такъ и надо, онъ отжилъ свой вкъ’… Если бы умеръ молодой, они бы не такъ звонили…
Задохнувшись отъ усталости, она упала назадъ на подушки. Блескъ въ ея глазахъ потухъ, но она продолжала смотрть на улицу. Люди, бывшіе на похоронахъ, начали расходиться и постепенно исчезать то въ томъ, то въ другомъ переулк. Наконецъ улица окончательно опустла и сумерки окутали ее мглой. Поздне, когда въ комнат было уже такъ темно, что нельзя было различать лицъ, она начала безпокойно метаться на подушкахъ и сказала:
— Ночью дождикъ будетъ. Какъ это ужасно, когда на человка падаютъ дождевыя капли!
Онъ молча соображалъ, къ чему она это сказала, и они продолжали также тихо сидть въ полной темнот. Она опять завозилась на подушкахъ и наконецъ проговорила:
— Прошу васъ, достаньте мой плащъ… тотъ новый, срый плащъ, что виситъ за дверью… и подите, отнесите его… Тамъ, подъ высокой сизой акаціей есть могилка, и съ этихъ заостренныхъ листьевъ постоянно стекаетъ на нее дождь, такъ вы прикройте ее моимъ плащемъ.
Она безпокойно двигалась на постели, какъ будто отъ боли.
Грегори сказалъ, что все будетъ исполнено и снова наступило молчаніе. Въ первый разъ еще она упомянула о своемъ ребенк.
— Онъ былъ такой маленькій,— заговорила она потомъ,— и жилъ такъ не долго… всего три часа. Его положили вотъ здсь, рядомъ со мной, но я его не видла, только чувствовала, что онъ тутъ, близко.— Она помолчала.
— И какія холодныя у него были ножки!— продолжала она,— я взяла ихъ въ руку, чтобы погрть, и об помстились въ моей рук, такія он были крошечныя…— Голосъ ея слегка дрогнулъ.— И онъ прижался ко мн, пить хотлъ и согрться…— Она овладла своимъ голосомъ и продолжала:— А я его не любила, его отецъ не былъ моимъ властелиномъ, оттого и онъ былъ мн не милъ, но онъ былъ такой маленькій!… И неужели никто не поцловалъ его передъ тмъ какъ схоронили? Вдь онъ никому не сдлалъ зла, никому не мшалъ на своемъ короткомъ вку… Могли бы они хоть разъ-то его поцловать… Хоть бы кто нибудь…
Въ комнат послышались тихія рыданія.
Поздно вечеромъ, когда ставни были заперты, лампа зажжена и дождевыя капли забарабанили по крыш, Грегори снялъ за дверью плащъ и пошелъ на кладбище. На возвратномъ пути онъ заходилъ въ почтовую контору и принесъ оттуда письмо на ея имя. Онъ остановился въ сняхъ прочитать адресъ на конверт. Ему-ли не знать, отъ кого она получила письмо! Онъ давно знаетъ этотъ почеркъ, еще съ тхъ поръ, какъ поднималъ разорванвые конверты на ферм и пытался складывать кусочки.. Жгучая боль схватила его за сердце. Неужели теперь, именно теперь явится этотъ неизвстный, чужой человкъ и станетъ между нимъ и ею?… Онъ отнесъ письмо въ спальню и подалъ ей.
— Придвиньте лампу ближе,— сказала она, и прочитавъ письмо, потребовала свою письменную шкатулку.
Грегори слъ у кровати по ту сторону полога и слышалъ, какъ она водила карандашемъ по бумаг. Потомъ звукъ прекратился, онъ заглянулъ за занавску и увидлъ, что она лежитъ, задумавшись. Распечатанное письмо лежало съ нею рядомъ и она взглядывала на него довольно привтливо. Должно быть тотъ человкъ съ томными глазами былъ сильно растроганъ, когда могъ написать такія строки: ‘Позвольте мн возвратиться къ вамъ! Моя безцнная, дайте мн заключить васъ въ свои объятія и защитить отъ всего міра. Жену мою никто не посметъ тронуть. Я научился теперь любить васъ разумне и нжне чмъ прежде. Общаю вамъ полную свободу. Линделъ, моя великая малютка, ради васъ самихъ, будьте же моею женой!
‘Зачмъ вы отослали мн деньги обратно? Это жестоко и несправедливо, и не слдовало этого длать’.
Она задумчиво вертла въ рук красный карандашъ и лицо ея принимало мягкое выраженіе. И однакожъ…
‘Этого не будетъ’,— писала она: — я вамъ очень благодарна за выказанную мн любовь, но не могу согласиться на ваше предложеніе. Вы назовете меня безумной, глупой, и свтъ назвалъ бы также, но я лучше знаю, что мн нужно и по какой дорог мн суждено идти. Не могу выйти за васъ замужъ. Всегда буду васъ любить ради того крошечнаго существа, которое полежало около меня въ теченіе тхъ трехъ часовъ… Но на этомъ и покончимъ. Я хочу з_н_а_т_ь и в_и_д__т_ь, и не могу связывать своей судьбы съ человкомъ, къ которому питаю такой сортъ любви. Свта я не боюсь, и готова бороться съ нимъ. Когда нибудь… это, вроятно, еще не скоро будетъ… надюсь найти существо возвышенне и сильне меня самой, и передъ нимъ паду ницъ. Вы право ничего не теряете, потерявъ меня въ настоящее время: я слабая, эгоистичная, заблуждающаяся женщина. Когда нибудь, если дйствительно встрчу нчто достойное обожанія, и я могу быть…’
— Няня,— сказала она,— уберите шкатулку, пожалуйста, мн ужасно захотлось спать. Я завтра успю дописать…— И опустилась лицомъ на подушку. На нее напала сонливость отъ истощенія силъ. Она уснула въ тужу минуту, Грегори тихо убралъ шкатулку и, свъ въ кресло у постели, сталъ ждать, что будетъ. Часы проходили, ему не хотлось спать и онъ прислушивался къ тому, какъ дождь понемного переставалъ, потомъ превратился и всюду настала ночная тишина. Посл полуночи онъ всталъ, еще разъ посмотрлъ, какъ крпко и спокойно она спала, и тихо пошелъ прилечь на свой диванъ за дверью. Но не усплъ онъ отойти трехъ шаговъ, какъ она вздрогнула, вскочила и позвала его назадъ.
— Хорошо ли вы укрпили задвижки?— сказала она, съ ужасомъ глядя на окно,— не оторвется онъ ночью?… не упадетъ ставень?… какъ вы думаете?
Онъ успокоилъ ее. Да, ставень крпко запертъ.
— Да если и запертъ, все равно,— сказала она шепотомъ:— онъ проберется, какъ ни запирай! Въ четыре часа заползетъ непремнно… и такой холодный!— Она вздрогнула.
Онъ думалъ, что она бредитъ и уложилъ ее, заботливо обернувъ въ простыню ея дрожавшее худенькое тло.
— Мн приснилось, что вы забыли запереть,— сказала она глядя ему прямо въ глаза,— и что онъ проникъ сюда, пробрался… и я съ нимъ совсмъ одна…
— Чего же вы такъ боитесь?— спросилъ онъ съ нжностью.
— Сраго Сумрака,— сказала она, оглядываясь на окно.— Я никогда ничего не боялась, даже когда была маленькая, но этого я всегда пугалась. Вы его не впустите ко мн?
— Нтъ, нтъ, не впущу. Я останусь съ вами,— отвчалъ онъ.
Но она уже успокоилась.
— Нтъ,— сказала она,— вы идите, ложитесь спать. Вдь это я такъ только, съ просонья испугалась, а вы устали, вамъ надо отдохнуть. Это просто ребячество, я знаю!— прибавила она, но все-таки дрожала.
Онъ слъ у кровати. Погодя немного, она сказала:
— Пожалуйста, потрите мн ноги.
Онъ всталъ на колни въ ногахъ кровати и взялъ въ руки ея ножку: она была вспухшая и совсмъ некрасивая теперь, однако, начавъ растирать ее, онъ припалъ въ ней лицомъ и покрылъ поцлуями.
— А мн лучше, когда вы такъ цлуете, благодарю васъ! И съ чего вы вс такъ меня любите?— И черезъ минуту она тихо проговорила про себя:— значитъ, не такая ужь скверная, не совсмъ гадкая, воли такъ любятъ?..
Грегори такъ долго стоялъ на колняхъ, прижавшись щекой къ ея ногамъ осторожно растирая ихъ, что не замтилъ какъ уснулъ въ этомъ положеніи. Долго-ли онъ такъ проспалъ — онъ не зналъ, но когда очнулся, то увидлъ, что она смотритъ, только не на него, ея глаза, широко раскрытые и блестящіе, вперились въ дальній уголъ и съ напряженнымъ вниманіемъ вглядывались туда.
Онъ опасливо оглянулся, ожидая увидть что либо необычайное. На что она такъ смотритъ? Не ангелъ-ли явился за ея душой? Или что-нибудь страшное? Но онъ увидлъ только красную занавску на окн и падавшую отъ нея тнь. Тихимъ шепотомъ онъ спросилъ, что ей видно тамъ?
И она отвтила страннымъ голосомъ, не похожимъ на ея обычный тонъ:
— Мн представляется бдная слабая душа, стремящаяся къ добру. Она не рано была оторвана отъ жизни и подъ конецъ, посл многихъ слезъ и мученій узнала, что праведность заключается въ безконечномъ состраданіи къ ближнему, что величіе въ томъ, чтобы брать жизнь, какъ она есть, и въ простыхъ, обыденныхъ обстоятельствахъ быть всегда честной, что счастіе….— тутъ она подняла руку и положила ее себ на лобъ,— счастіе все въ великой любви и подчиненіи. Да, эта душа не рано была оторвана отъ жизни и полюбила то, что она научилась…. то, что она
И неужели только это представлялось ей въ томъ темномъ углу?
Утромъ Грегори сообщилъ хозяйк, что больная всю ночь была въ бреду. Однако, въ ту минуту, какъ онъ принесъ ей завтракъ, она сидла на постели и казалась такой бодрой, какою онъ еще не видлъ ее.
— Поставьте сюда, поближе,— сказала она,— какъ только позавтракаю, я буду одваться.
Она проворно съла все, что онъ принесъ.
— Вотъ видите, я совсмъ хорошо сижу, безъ поддержки,— сказала она,— дайте мн говядину, я Досса накормлю.— И разрзавъ мясо на мелкіе кусочки, она стала кормить собаку изъ своихъ рукъ, потомъ подвинулась на край постели.— Теперь принесите стулъ и одньте меня. Я оттого такъ долго болю, что столько времени оставалась въ этой комнат и смотрла на эти противные свтовые кружки, что сквозятъ черезъ ставни, и какъ мн надола эта львиная лапа!— прибавила она, оглядываясь на нее съ отвращеніемъ.— Идите-же, обуйте меня.
Грегори всталъ на колни и попробовалъ натянуть чулки на ея отекшія ноги, но чулки не налзали.
— Вотъ смшно, какъ я пополнла во время болзни!— говорила она, съ любопытствомъ заглядывая на свои ноги.— Можетъ быть это отъ неподвижности?— спросила она съ нкоторой тревогой и повторила:— Это вроятно оттого, что я совсмъ не двигалась?..
Ей хотлось, чтобы Грегори подтвердилъ ея предположеніе. Но онъ только нашелъ чулки попросторне, а потомъ, съ большимъ трудомъ, нжно, осторожно надлъ ей башмаки.
— Ну вотъ!— сказала она, глядя на свои обутыя ножки съ такимъ же восхищеніемъ, съ какимъ малютки смотрятъ за свои первые башмачки.— Теперь я могу далеко уйти. Какъ хорошо!
Потомъ, видя, что онъ приготовилъ ей мягкій капотъ, она замтила: — Нтъ этого я не надну! Достаньте одно изъ моихъ блыхъ платьевъ… То, что съ красными лентами. Мн хочется совсмъ позабыть, что я была больна. Вдь если все думать, думать объ одномъ, оно такъ и будетъ. А если призвать на помощь всю силу воли и ршить, что не будетъ этого — и не будетъ. Все возможно, лишь-бы ршиться хорошенько,— прибавила она и стиснула губки.
Грегори исполнялъ вс ея желанія и одвалъ ее точно куклу, такъ она была мала и худа. Покончивъ съ одваніемъ, онъ хотлъ было на рукахъ поднять ее съ кровати, но она оттолкнула его и тихо разсмялась…. Въ первый разъ, за все время болзни!
— Нтъ, нтъ, я сама встану,— сказала она, осторожно слзая съ кровати на полъ.— Вотъ видите!— Она съ торжествомъ взглянула на сидлку и стоя во весь ростъ скомандовала:
— Теперь отверните занавсъ и подержите его повыше, я хочу посмотрть на себя, какая я?
Онъ поднялъ занавсъ и сталъ какъ она велла, а она смотрлась въ зеркало, висвшее на противуположной стн.
Въ зеркал отразилась ея горделивая маленькая фигура въ бломъ плать и красныхъ лентахъ, и личико прозрачной близны,— ангельское личико, одухотворенное страданіемъ. Она внимательно всматривалась въ него,— оно отвчало ей такимъ же взглядомъ,— и оба разсмялись. Доссъ, вн себя отъ волненія, скакалъ вокругъ нея и радостно лаялъ. Она шагнула къ двери, качаясь на ногахъ и вытянувъ руки впередъ для равновсія.
— Вотъ, ужь почти дошла!— сказала она и вдругъ, поспшно замахавъ руками, вскрикнула: — Ахъ, гд-же я? Я ничего не вижу! Ничего не вижу.
Грегори подскочилъ, но она уже грохнулась объ полъ, ударившись головой объ ножку платяного шкафа и жестоко расшибла себ лобъ. Онъ бережно поднялъ эту смятую кучку блой кисеи и лентъ и положилъ на постель. Доссъ тоже вскарабкался на кровать и усвшись смотрлъ на свою хозяйку. Грегори тихо и осторожно раздвалъ ее.
— Завтра будете покрпче, завтра опять попробуете одться и пройтись,— говорилъ онъ успокоительно: но она не отвчала ни словомъ, ни взглядомъ.
Когда онъ совсмъ раздлъ ее и съизнова уложилъ въ постель, Доссъ растянулся поперекъ ея ногъ и тихо визжалъ.
Такъ она пролежала весь день и весь вечеръ.
Грегори то и дло подходилъ къ постели и смотрлъ на нее, но она какъ будто не замчала его, лежа съ полуоткрытыми глазами, и онъ не могъ разобрать, спитъ она, или ударъ ошеломилъ ее и она безъ памяти.
Наконецъ поздно вечеромъ онъ наклонился къ ней и сталъ говорить:
— Воловъ привели, если хотите, можно хоть завтра отправляться въ путь. Прикажете уложиться и готовить фургонъ?
Два раза онъ повторилъ эти вопросы на разные лады. Она взглянула на него и тогда Грегори увидлъ, что всякая надежда исчезла и въ ея прелестныхъ глазахъ выражалось не тупое безпамятство, а полное отчаяніе.
— Да, подемъ,— молвила она.
Докторъ сказалъ, что теперь все равно, оставаться или узжать, потому что конецъ уже близокъ.
И такъ, на другое утро запряженный фургонъ стоялъ у подъзда и Грегори на рукахъ вынесъ ее и положилъ въ экипажъ.
Пока онъ устраивалъ ее на импровнэованной постели внутри фургона, она смотрла вдаль черезъ широкую равнину и заговорила въ первый разъ во все утро.
— Вонъ тамъ вдали синетъ гора…. Туда подемъ, и до тхъ поръ не будемъ останавливаться.
Она снова закрыла глаза. Онъ опустилъ занавски и спереди, и сзади и фургонъ медленно отъхалъ. Хозяйка гостинницы и чернокожая прислуга стояли на крыльц и провожали ихъ глазами.
Фургонъ тихо катился по травянистой равнин. Кучеръ, сидя на козлахъ, не хлопалъ бичемъ, не понукалъ воловъ и Грегори сидлъ съ нимъ рядомъ, сложа руки. Позади ихъ, въ закрытомъ фургон, она тихо лежала, а собака свернулась у ея ногъ. Грегори не смлъ заглядывать туда. Подобно Агари, положившей свое сокровище въ безводной пустын, онъ держался поодаль, говоря себ:— Пусть не увижу я, какъ умираетъ мое дитя.
Наступилъ вечеръ, а они все не дохали до синющей горы, и на другой день хали, но она была еще далеко. Только къ вечеру второго дня добрались они до нея. Теперь она уже не синла передъ ними, а была просто низкимъ холмомъ бураго цвта, покрытымъ крупными камнями и длинной, разввающейся травой. Фургонъ подкатили къ самой подошв холма и остались переночевать тутъ: мсто было теплое, хорошо защищенное отъ втра.
Когда настала темная ночь, усталыхъ воловъ привязали въ колесамъ, на лугу развели костеръ и кучеръ съ погонщикомъ, закутавшись въ простыни, уснули на трав у огня, тогда Грегори зажегъ и укрпилъ у изголовья постели длинную свчу, плотно застегнулъ кругомъ вс занавски, а самъ легъ на дно задней части фургона. Прислонясь головой къ задней скамь, онъ долго прислушивался, какъ утомленные волы жевали свою жвачку, какъ трещали на огн сухіе прутья, и наконецъ, изнемогая отъ усталости, крпко заснулъ.
Тихо было внутри фургона. Собака спала, разлегшись на ногахъ своей хозяйки и полная беззвучность нарушалась лишь слабымъ жужжаніемъ двухъ мошекъ, которымъ какъ-то удалось пробраться въ щель между двумя занавсками и он безъ конца кружились тамъ.
Ночь приходила въ концу, когда Линдель проснулась отъ долгаго и спокойнаго сна. Свча горла надъ ея изголовьемъ, собака лежала на ногахъ, но отчего-же Доссъ все жмется и вздрагиваетъ? Какъ будто онъ зябнетъ, какъ будто то, на чемъ онъ лежитъ, стынетъ подъ нимъ?
Она лежала со сложенными руками и смотрла вверхъ, и ей было слышно, какъ волы жевали жвачку, и видно, какъ дв мошки продолжали кружиться подъ холщевымъ навсомъ, но мысли ея были далеко, далеко — въ прошедшемъ.
За вс эти мсяцы мучительной болзни въ голов ея стоялъ точно туманъ, но вотъ онъ вдругъ разсялся и прежній, ясный разумъ пробудился отъ своей продолжительной спячки. Онъ заглянулъ въ минувшее, увидлъ настоящее и угадалъ, что дальше ничего не будетъ. Въ послдній разъ сильная душа сосредоточилась и поняла, что приходитъ конецъ.
Медленно приподнявшись на локт она достала зеркальце, пришпиленное къ холщевой стнк. Пальцы ея были холодны и плохо повиновались ей. Она положила одну подушку себ на грудь и приставила въ ней зеркало: и вотъ блдное лицо, лежавшее на подушк, взглянуло на блдное лицо, смотрвшее изъ зеркала. Не разъ он такъ взирали другъ на друга. Когда-то, давно, изъ этого зеркала выглядывало дтское личико, упершееся въ нагрудникъ синяго передника. Потомъ смотрло умное женское лицо съ смлыми глазами, которые говорили: мы съ тобой ничего не боимся, пока мы вмст, будемъ бороться и пробивать себ дорогу… И вотъ до чего дошло. Умирающіе глаза увидли въ зеркал такіе-же умирающіе глаза и поняли, что пришелъ ихъ послдній часъ.
Она подняла руку и прижала коченющіе пальцы къ стеклу. Пальцы почти совсмъ окоченли. Она хотла сказать что-то, но не могла уже ничего выговорить. Только въ глазахъ еще оставался все тотъ же дивный свтъ: тло уже умерло, но душа — ясная, безоблачная душа еще свтилась въ глазахъ.
И вотъ рсницы ея тихо опустились и чудные глаза закрылись на вки. Мертвое лицо, отразившееся въ зеркал, сіяло дивною красотой и спокойствіемъ. Срый сумракъ проникъ за занавску и увидлъ ее, лежащую тамъ.
Обрла-ли она то, чего искала,— нашла-ли, чему поклониться, что обожать? Или она совсмъ перестала существовать?— Кто знаетъ!
То, что будетъ за гробомъ, сокрыто отъ насъ завсой непрогляднаго тумана.

ГЛАВА XIII.
Грезы.

Люди говорятъ: скажи мн, чего душа хочетъ, и я теб скажу, чего она стоитъ.
Но можно сказать и такъ: скажи мн, о чемъ грезитъ человкъ, и я теб скажу, что онъ любитъ.
Ибо съ самаго ранняго дтства до глубокой старости день за днемъ, шагъ за шагомъ дйствительная жизнь отражается въ нашихъ грезахъ, на яву-ли мы мечтаемъ или грезимъ во сн. Странны и причудливы бываютъ эти виднія, похожія то на извращенные образы миражей, то на фигуры, видимыя сквозь слои горныхъ тумановъ, но во всхъ случаяхъ он являютъ собою отраженія дйствительности.
Въ тотъ самый вечеръ, когда Грегори разсказывалъ Эмм свою исторію, Вальдо сидлъ одинъ въ своей пристройк передъ растопленной печью. Его ужинъ стоялъ на стол, но онъ такъ усталъ, чувствовалъ такое утомленіе посл цлаго дня безпрерывной работы, что не могъ сть. Онъ поставилъ тарелку на полъ, Доссъ сълъ все, начисто облизалъ посуду, и потомъ опять пошелъ въ свой уголъ. Вскор и хозяинъ его не раздваясь бросился на свою кровать и уснулъ какъ убитый. Онъ спалъ такъ долго, что свча успла догорть и потухнуть и онъ очутился въ совершенной темнот. Но ему снились чудные сны.
Онъ видлъ во сн, что вправо отъ него воздымаются высокія горы: вершины ихъ увнчаны снгомъ, а склоны поросли кустарникомъ и залиты яркимъ солнцемъ. У подошвы горъ простирается море, подернутое легкою рябью: оно лазореваго цвта, не такого, какъ бываетъ настоящее море, но такого, какъ оно представлялось его воображенію, когда онъ былъ ребенкомъ. Узкая полоса земли, отдляющая море отъ горъ, заросла лсомъ, воздухъ напоенъ благоуханіемъ цвтовъ, длинными гирляндами ниспадающихъ съ темно-зеленыхъ кустовъ, а по полянамъ межъ свтлой зелени травъ бгутъ ручьи, которые съ тихимъ журчаніемъ стремятся къ морю.
Онъ сидитъ среди кустовъ на высокомъ утес и съ нимъ рядомъ сидитъ Линдель и поетъ ему. Линдель въ старомъ синемъ передник, совсмъ еще маленькая двочка и личико у ней очень, очень серьезное. Онъ заглядлся на горы, а когда обернулся — ея уже не было. Онъ слзъ съ утеса и пошелъ ее искать, но находилъ только слды ея маленькихъ ножекъ: они отпечатались и на свжей зеленой мурав, и на мокромъ песк, и тамъ, гд ручьи стекали въ море. Онъ долго ходилъ то туда, то сюда, заглядывалъ и въ кусты, подъ висячія гирлянды душистыхъ цвтовъ. Наконецъ онъ увидлъ ее вдали, освщенную солнцемъ: она ходила по прибрежному песку и собирала раковины. Но она была уже не дитя, а взрослая женщина, солнце играло въ ея мягкихъ темныхъ волосахъ и на ней было длинное блое платье, въ подолъ котораго она клала раковины. Она наклонилась въ земл, но заслышавъ его шаги выпрямилась и, плотно придерживая свои юбки, ждала, покуда онъ подойдетъ. Она подала ему руку и они вмст пошли по сверкающему песку, по розовымъ морскимъ раковинамъ, и слышали, какъ листья шептались между собою, и бгущіе ручьи оживленно болтали на пути къ морю, а море само по себ пло, пло…
Наконецъ пришли они къ мсту, гд на далекое разстояніе ничего не было кром чистаго благо песку, тутъ они остановились и она начала выбрасывать по одиночк вс раковины которыя принесла. Потомъ она взглянула ему въ лицо своими, дивными глазами и, ничего не говоря, одну руку тихо положила ему на лобъ, а другую на сердце.
Сдержанный, мучительный крикъ вырвался изъ груди Вальдо: онъ вскочилъ съ кровати, растворилъ настежь верхнюю половину двери и, опершись на нее, тяжело дыша высунулся наружу.
Боже великій! Хоть это былъ и сонъ, но какая страшная, дйствительная боль… Точно будто подлый убійца подкрался къ нему въ темнот и пырнулъ его ножемъ въ самое сердце! Сильный и мужественный человкъ въ ужас съ трудомъ переводилъ духъ, какъ испуганная женщина.
— Это былъ сонъ, но боль была настоящая,— пробормоталъ онъ, прижимая ладонь къ груди, потомъ скрестилъ руки на нижней части ставня и сталъ смотрть на небо, усянное звздами.
Онъ все еще былъ какъ во сн: сейчасъ, вотъ только сейчасъ съ нимъ была любимая подруга дтскихъ лтъ, какъ будто ни время, ни пространство не разлучало ихъ. Онъ взглянулъ въ ночное небо, которое во всю его жизнь было тсно связано съ его существованіемъ: оттуда на него взирали тысяча глазъ, которые онъ любилъ, тысяча звздъ, сіяющихъ внцами, группами или въ одинокомъ великолпіи. Ему, взрослому, он были и теперь все также дороги, все также милы и таинственны какъ прежде, въ дтств, но глядя на нихъ онъ вдругъ вздрогнулъ и наконецъ съ ужасомъ отвернулся. Какое ихъ неисчислимое множество, какое безконечное пространство ими наполнено, а между тмъ ни на одной изъ этихъ звздъ нтъ ея! Сколько ни напрягай зрнія, какъ ни всматривайся въ отдаленнйшія свтящіяся точки, ни объ одной нельзя сказать: ‘вотъ, она тамъ!’ На завтра взойдетъ солнце, позолотитъ вс горныя вершины міра, потомъ проникнетъ во вс долы и ущелья, снова закатится, и опять глянутъ звзды…. Пройдутъ годы, минуютъ вка, въ природ изо дня въ день по прежнему будутъ происходить обычныя перемны, лто и зима, посвы и жатвы будутъ смнять другъ друга, но ни въ одномъ изъ этихъ временъ не будетъ она принимать никакого участія!
Онъ захлопнулъ ставень, чтобы избавиться отъ неумолимаго звзднаго сіянія, но и темноты не могъ выносить, зажегъ свчу и стадъ ходить взадъ и впередъ, все быстре и быстре. Ее нигд больше не будетъ. Густой туманъ заволакивалъ передъ нимъ вс предметы.
— О, ручки ея дорогія! Милый голосъ! Безцнное личико!— восклицалъ онъ.— Дорогая душа, близкая моей душ! Душа, такъ смло и безтрепетно проникавшая въ самую глубь жизни, неужели ты исчезла навсегда, нигд не существуешь, и не будешь больше существовать!
Горько рыдая онъ размышлялъ вслухъ:— Вотъ тотъ часъ, когда человкъ радъ ослпить свой разумъ, подавить мысль! Ради этого часа мы готовы отступить отъ истины, отъ знанія, хватаемся за ложь, цпляемся за вру, лишь бы не думать, что наши умершіе мертвы. О, Боже, Боже мой. Что-же тамъ, за гранью жизни?
Страданіе длало его малодушнымъ, онъ сталъ призывать на помощь свои старыя врованія. Т слезы, что падаютъ на свжую могилу, служатъ наилучшимъ цементомъ для скрпленія власти духовенства. Ибо когда душа любила и схоронила свое сокровище, у ней только одно помышленіе: какъ бы навести мостъ черезъ смерть, какъ бы изъ этой жизни перейти въ другую, загробную, и она проситъ объ одномъ: сдлай, чтобы смертное превратилось въ безсмертное! Не дай мн думать, что мой умершій мертвъ! Я поврю чему хочешь, перенесу все что угодно, выстрадаю все на свт — лишь бы не то!
Бормоча самъ съ собою, Вальдо продолжалъ ходить изъ угла въ уголъ, понуривъ голову.
На отчаянные крики души, потерявшей свое сокровище, бываютъ разные отвты. Онъ началъ перебирать ихъ поочередно, въ надежд, что въ которомъ нибудь найдется хоть капля утшенія.
‘Ты увидишь ее снова’,— говоритъ христіанинъ, врующій въ обты Священнаго Писанія.— ‘Ты ее увидишь, ибо сказано: И я увидлъ умершихъ, великихъ и малыхъ, предстоящими Богу. И раскрылись книги, и по записямъ въ этихъ книгахъ умершіе были судимы. И кто не былъ записанъ въ книгу жизни, того ввергали въ огненное озеро, и это есть вторая смерть…. Да, ты увидишь ее, а какъ она умерла? Не преклонивъ колнъ, не воздвая рукъ, не произнося молитвы, въ гордомъ сознаніи своего разума въ расцвт молодости. Она любила и была любима, но не молилась Богу, не просила о помилованіи, не каялась въ грхахъ! Да, ты ее увидишь’.
Вальдо гордо разсмялся. Ахъ, онъ давно пересталъ прислушиваться въ голосу сатаны!
Но есть и другіе отвты.
‘Да, ты ее увидишь’,— говоритъ христіанинъ девятнадцатаго вка, въ душ котораго глубоко засло невріе и вліяніе новйшей мысли, хотя самъ онъ этого не сознаетъ, этотъ новйшій христіанинъ обращается съ Писаніемъ, какъ ловецъ жемчуга поступаетъ со своими раковинами: онъ выбираетъ только жемчужину, а остальное выбрасываетъ, какъ ненужное, потомъ по своему оправляетъ свои драгоцнные камни и длаетъ это съ большимъ вкусомъ. Онъ говоритъ такъ: ‘Не бойся, ни ада, ни страшнаго суда не будетъ. Богъ есть любовь. Я знаю, что тамъ, за предлами лазурнаго неба, есть всеобъемлющая любовь. Отецъ Небесный дастъ теб увидть ее снова, и не только духовно, но и тлесно: ты опять увидишь и ножки, и ручки, которыя такъ любилъ, и можешь преклонить колна и цловать ихъ, если захочешь. Христосъ возсталъ изъ мертвыхъ, и принималъ пищу и питье, такъ и она возстанетъ. Мертвые, вс мертвые возстанутъ и будутъ нетлнны! Ибо Богъ есть любовь. Ты ее увидишь’.
Да, отрадныя псни поетъ христіанинъ девятнадцатаго столтія и есть отчего высохнуть слезамъ, если его послушать, въ нихъ только одинъ недостатокъ…. и Вальдо безсвязно бормочетъ:
— Та, которую я любилъ, была женщина, молодая и гордая, у ней была мать, которая умирая цловала ее еще во младенчеств и молила Бога, чтобы Онъ дозволилъ ей снова увидть своего младенца. Еслибы она осталась жива, любимая мною, и у ней былъ-бы сынъ, и онъ, въ тотъ часъ, какъ закрылъ бы ея старческіе глаза и расправилъ бы морщины на лбу своей умершей матери, молилъ бы Господа тоже сподобить его увидть ея милое лицо въ будущей жизни. Для ея сына и рай былъ бы не въ рай, еслибы въ числ небесныхъ жителей онъ не встртилъ ея дорогого лица: между легіонами просвтленныхъ ангеловъ онъ искалъ-бы именно ее, а юноша будетъ искать любимую двушку, а мать свое новорожденное дитя. Чья-же она будетъ въ день всеобщаго воскресенія мертвыхъ?
— Ахъ, Боже! Прекрасный сонъ!— воскликнулъ онъ,— но только во сн можетъ онъ удовлетворять человка.
И Вальдо въ тоск продолжалъ ходить взадъ и впередъ съ тихимъ стенаніемъ.
Тогда ему послышался возвышенный отвтъ трансцендентальной философіи.
— Что теб за дло до грубой плоти, до той жалкой оболочки, въ которую облекался ея духъ? Ты снова увидишь ее, но ни рукъ, ни ногъ, ни лица, которыя ты любилъ, больше не будетъ. Вс привязанности, вс страхи, вс слабости, присущія бренному тлу, умрутъ вмст съ нимъ. И пусть умираютъ! Въ человк есть нчто такое, что не можетъ умереть: это смя, зародышъ, духовное начало. Ты ее увидишь въ возвышенной форм, на сколько дерево выше смени, насколько человкъ выше зародыша, на столько-же и она будетъ выше чмъ была на земл, ты ее увидишь измнившейся, преображенной!
Хорошія слова и звучатъ красиво, но это все равно, что предлагать драгоцнные камни голодному, давать золото тому, кто умираетъ безъ хлба. Хлбъ — вещь тлнная, а золото не тлетъ, хлбъ легокъ, золото тяжело, хлбъ вещь обыкновенная, а золото рдкость, но голодному и золотыхъ розсыпей не надо, дай ему только хлба. Вокругъ престола Божія можетъ быть тснятся неисчислимые легіоны ангеловъ, миріады херувимовъ и серафимовъ, но не о нихъ тоскуетъ страждущій духъ: ему нужна именно живая, слабая и гршная женщина, та самая, которую онъ любилъ.
— Измненная — преображенная… это опять смерть!— воскликнулъ онъ.— Не нужно мн ангела, одну ее нужно, и не лучше, не святе того, чмъ она была, а со всми ея грхами и слабостями, только чтобы это была она, а никто другой.
И въ самомъ дл, разв недостатки и слабости тхъ, кого мы любимъ, не привязываютъ насъ къ нимъ еще страстне? Пусть-бы ангелы пребывали въ небесахъ, а людямъ предоставлены были т люди, которыми они такъ дорожатъ.
— Измненная форма — та же смерть!— повторялъ онъ.— Кто сметъ сказать, что тло не умираетъ, потому что оно превращается въ траву, въ цвты? И еще, какъ смютъ говорить, что духъ не умираетъ, потому что гд-то тамъ, въ пространств, онъ витаетъ въ вид какого-нибудь неземнаго существа, возникшаго изъ развалинъ прежняго бытія?… Прочь, не надо!— восклицалъ онъ въ порыв горькаго отчаянія.— Возврати мн то, что я потерялъ, или ничего не давай!
Ибо стремленія души къ безсмертію всегда сводятся къ такому требованію. Посл смерти возврати мн любимое существо въ его прежнемъ вид, и меня самого въ будущей жизни возстанови такимъ-же, какъ я теперь. Если ты меня избавишь отъ тхъ мыслей, чувствъ и желаній, которыя составляютъ сущность моей жизни, то что-же мн останется? Остального мн ненужно. Тогда безсмертіе равняется полному уничтоженію и будущей жизни нтъ.
Вальдо растворилъ дверь пристройки и вышелъ въ поле, подъ сводъ звзднаго неба. Тоскливыя думы не давали ему успокоиться и онъ продолжалъ ходить.
— Не оттого-ли должна быть будущая жизнь, что человку такъ хочется, чтобы она была?— шепталъ онъ.— Но вдь мы всю жизнь, отъ колыбели до могилы, только и длаемъ, что стремимся къ тому, чего никогда не достигаемъ. Мы предполагаемъ необходимость будущей жизни, потому что не можемъ себ представить окончательнаго прекращенія жизни вообще. А разв можно вообразить себ начало бытія? Что легче сказать: ‘когда я еще не существовалъ’, или ‘когда меня больше не будетъ на свт?’ А между тмъ, гд мы были девяносто лтъ тому назадъ? Грезы, грезы! Все сплошь одни сны и мечтанія! Никакой почвы подъ ногами.
Онъ возвратился въ свою хижину и продолжалъ ходить взадъ и впередъ. Часы проходили, онъ все мечталъ и грезилъ.
Да, безъ этого не можетъ жить человкъ, онъ всегда будетъ мечтать и грезить и еще хорошо, когда его мечты не слишкомъ рзво противорчатъ дйствительности. Съ поникшей головой бродилъ онъ взадъ и впередъ.
Все умираетъ. Розы алютъ тмъ румянцемъ, который окрашивалъ щечки ребенка. Цвты распускаются всего роскошне на тхъ поляхъ, гд въ прошломъ году происходило сраженіе, смерть всюду длаетъ свое дло, всюду суетъ свой палецъ, искусно скрытый вншними украшеніями, и нтъ того живого существа, которое не было-бы имъ отмчено. Горы и утесы построены изъ остатковъ былой жизни. Тла, мысли, привязанности вымираютъ. Откуда-же берется увренность, непрестанно шепчущая душ человка: ‘Нтъ, ты не умрешь?’ Неужели это не правда, неужели и это сонъ, не служащій отраженіемъ никакой дйствительности?
Онъ затихъ и замолчалъ совершенно, но продолжалъ ходить, понуря голову. И вотъ, наконецъ, душа его, постепенно исходя по ступенямъ разсужденія, вступила въ обширную область, гд царствуетъ вчный миръ, въ ту область, гд душа утрачиваетъ сознаніе своей мелкой личности и начинаетъ постигать древнюю тайну всемірнаго единства.
— Нтъ, смерти нтъ,— бормоталъ онъ про себя,— есть нчто не подлежащее смерти, нчто вчное. Исчезаетъ одна личность, а цлое остается, организмъ пропадаетъ, а составныя части его живутъ. Умираетъ лишь человкъ, а Общія Силы мірозданія переработываютъ его и снова принимаютъ въ составъ цлаго. И что за бда, если жизнь человческая непродолжительна!.. Восходящее солнце привтствуетъ его рожденіе, а заходящее освщаетъ его могилу… Это значитъ, что высшая сила, вдохнувшая его въ міръ, снова вбираетъ его въ себя. А сама она остается… Сила пребываетъ, слдовательно, пребываемъ въ ней и мы.
Для бдной души, молящей о продленіи личнаго бытія для себя и для своихъ милыхъ — для такой души не существуетъ утшенія и ничмъ нельзя ей помочь. Но для той души, которая сознаетъ себя и то, что она любитъ, лишь частью всемірнаго единства, и чувствуетъ въ себ біеніе міровой жизни,— для нея нтъ смерти.
— Такъ умремъ, мое сокровище, умремъ и ты, и я, и сольемся на вки въ поток міровой жизни!
Въ этомъ мір глубокаго созерцанія потухаютъ вс страсти, замираютъ вс желанія и наступаетъ полный миръ. Вальдо совсмъ утратилъ сознаніе окружающаго, пересталъ взывать о томъ, что онъ потерялъ, его душа отдыхала. Вы, можетъ быть, полагаете, что одному Іоанну дано было увидть небеса отверстыми? Нтъ, это случается со всми мечтателями, и притомъ каждый день.
Много лтъ назадъ отецъ его также по цлымъ часамъ ходилъ по своей каморк и грезились ему хоры ангеловъ и Богъ во образ человческомъ, но облеченный безсмертіемъ. Сынъ зналъ немножко побольше того, что было извстно отцу, а потому и грезы его получили иную окраску, но онъ испытывалъ точно такую-же сладость отъ своихъ сновидній, и такой-же безпредльный миръ снизошелъ въ его душу. Такого мира не вдаютъ люди, вращающіеся въ узкомъ царств обыденныхъ фактовъ: тамъ со всхъ сторонъ тснятъ насъ желзныя ршетки дйствительности, и едва мы вздумаемъ взмахнуть крыльями, какъ уже расшибаемся о стны своей клтки и окровавленные падаемъ обратно на землю. Но кому удастся проскользнуть между прутьевъ и вырваться на широкій просторъ невдомаго, тотъ можетъ безъ конца парить въ небесной лазури и ничего не видть, кром своей собственной тни.
За одними вками идутъ другіе вка, одн грезы смняются другими грезами и никто не вдаетъ ихъ сладости, кром тхъ, кому он грезятся.
Наши предки мечтали по своему, мы мечтаемъ на свой ладъ, у послдующихъ поколній будутъ опять свои, иныя мечты. Безъ грезъ, безъ призраковъ не можетъ существовать человкъ.

ГЛАВА XIV.
Вальдо грется на солнц.

Стояла великолпная погода. Длинное утро незамтно перешло за полдень и общало прелестный вечеръ. Вслдствіе сильныхъ дождей бурая почва одлась густымъ ковромъ зелени. Пучки темно-зеленыхъ листьевъ свшивались даже изъ трещинъ по каменнымъ стнамъ, а въ канавахъ и колеяхъ песчаные откосы окаймились свжею травкой. Полуразрушенныя глинобитныя стнки стараго свиного хлва покрылись ярко зеленымъ налетомъ ползучей муравы, изъ которой тамъ и сямъ вылзали прозрачные сочные листья хрустальника. Въ большомъ сара подъ цинковой крышей Вальдо стоялъ за столярнымъ станкомъ и длалъ кухонный столъ для Эммы. Стругая доску, онъ иногда останавливался и, взявъ одну изъ длинныхъ стружекъ, накоплявшихся подъ его руками, бросалъ ее маленькому негритёнку, который уползъ отъ матери, сбивавшей масло на двор, и залзъ въ сарай. Сидя на полу у ногъ Вальдо, чернокожій малютка то и дло протягивалъ толстую рученку, надясь получить еще новую стружку, а Доссъ, нетерпвшій, чтобы его хозяинъ занимался какимъ-либо мелкимъ существомъ, кром его самого, подскакивалъ, хваталъ стружку на лету зубами и валилъ негритенка въ мягкія опилки, что доставляло этому зврьку большое удовольствіе. День былъ такой чудесный, теплый, что Доссу лнь было злиться по настоящему, а потому, поваливъ ребенка, онъ только въ шутку хваталъ его губами за пальцы и немножко мялъ ему лапами животикъ, отчего тотъ хохоталъ. Вальдо, продолжая работать, отъ времени до времени поглядывалъ на нихъ и улыбался, но въ поле не смотрлъ. Онъ и не глядя чувствовалъ, какъ тамъ все свжо, просторно и красиво, и это сознаніе скрашивало ему работу.
У крайняго столба подъ тнью нависшей крыши стояла мать негритенка и сбивала масло въ кадк. Мутовка въ ея рукахъ мрно подымалась и опускалась и подъ тактъ этого движенія она напвала какую-то безконечную, сонную мелодію, очень похожую на отдаленное жужжаніе пчелъ. Негры любятъ такія псни.
Совсмъ иной видъ представляла жизнь парадной части большого дома. Во первыхъ, у подъзда стояла запряженная телга тетки Санни, а въ гостиной сидла она сама и пила кофе. Она пріхала навстить падчерицу и по всей вроятности въ послдній разъ въ жизни вызжала въ гости, потому что объ эту пору всила уже двсти шестьдесятъ фунтовъ и становилась тяжела на подъемъ.
Мужъ ея, смирный молодой человкъ, тутъ-же скромно сидлъ на стул и няньчилъ сына, одутловатаго и подслповатаго младенца, лицомъ похожаго на пуддингъ.
— Бери ребенка и садись съ нимъ въ телгу,— скомандовала тетка Санни.— Нечего теб сидть тутъ и слушать нашу женскую болтовню.
Молодой человкъ покорно всталъ и унесъ младенца.
— Ну, я очень рада, что ты выходишь замужъ, дитятко,— сказала тетка Санни, допивъ кофе до послдней капли.— Я не хотла теб этого говорить при моемъ парнишк, не то онъ могъ-бы вообразить о себ не всть что, а все таки скажу, что замужество — отличнйшая вещь. Я ужь три раза пробовала, а если Богу угодно будетъ и этого мужа прибрать къ себ, я и въ четвертый разъ выйду замужъ. Потому что, милая моя, лучше этого ничего на свт нтъ, ужь ты мн поврь.
— Не для всякаго-же человка, тетя Санни, и не всякій разъ это бываетъ такъ удачно, какъ вамъ довелось,— сказала Эмма и въ голос ея слышалось нкоторое утомленіе и скука.
— Какъ, не для всякаго человка!— сказала тетка Санни.— Если Господу не угодно, чтобы у мужчинъ были жены, на что же Онъ женщинъ натворилъ? Вотъ еще новости! Коли двушка пришла въ возрастъ и ужь можетъ выходить замужъ, да не выходитъ, это грхъ, грхъ передъ Богомъ: значитъ она хочетъ показать, что лучше Бога знаетъ, что нужно. Чтожь, по твоему, Богъ-то даромъ трудился насъ создавать? Не ясно-ли какъ день, что Богу угодно, чтобы младенцы родились, потому что иначе Онъ бы ихъ не посылалъ. Охъ, сама-то я не больно Ему угодила по этой части,— прибавила тетка Санни съ сердечнымъ сокрушеніемъ,— ну, а все таки старалась, по мр силъ.
Она не безъ труда встала съ кресла и медленно пошла къ двери.
— Удивительное дло,— говорила она,— что ни за что не полюбишь мужчину, покуда не родишь ему ребенка. Взять хоть бы моего парня въ примръ: когда мы съ нимъ поженились, бывало, онъ вздумаетъ только чихнуть середи ночи, такъ я ему пощечинъ надаю, а теперь, кажется, насыпь онъ хоть золы изъ трубки на чистыя полотенца, я и то его пальцемъ не трону. Ничего нтъ лучше замужества,— продолжала тетка Санни, пыхтя и еле-еле подвигаясь къ двери.— Коли есть у тебя маленькій ребенокъ, да еще мужъ въ придачу, вотъ, больше ничего и не надо теб отъ Бога. Конечно, лишь бы у младенца не было родимчика. А что касается до мужа, то, ей Богу, все равно, что одинъ, что другой. Бываютъ толстые, бываютъ худощавые, одни простую водку пьютъ, другіе предпочитаютъ настойку, но въ конц концовъ все едино. Мужчина, мужчина и есть.
Тутъ он увидли Грегори, сидвшаго въ тни передъ домомъ. Тетка Санни поздоровалась съ нимъ за руку.
— Я рада, чтобы женитесь,— сказала она:— Надюсь, что у васъ черезъ пять лтъ будетъ столько-же дтей, сколько у коровы телятъ, а то и больше. А мн хочется зайти посмотрть, какъ ты нынче мыло варишь,— сказала она, обращаясь къ Эмм:— Не нравится мн эта ныншняя мода прибавлять въ мыло соду. А то зачмъ же Отецъ нашъ небесный насадилъ въ пол столько молочая, что хоть прудъ имъ пруди? Кабы Онъ для мыла-то соду опредлилъ, такъ молочая-то небось бы не было.
Она поплыла вслдъ за Эммой, по направленію къ мыльному котлу, врытому въ землю, а Грегори такъ и остался какъ былъ, то есть погасшая трубка его лежала съ нимъ рядомъ, а самъ онъ неподвижно уставился глазами вдаль, какъ будто смотрлъ на море, по волнамъ котораго что-то уходило отъ него все дальше и дальше. За пазухой у него лежало письмо, найденное въ стол и адресованное на его имя, но не попавшее на почту. Въ письм было всего три слова: ‘женитесь на Эмм’. Онъ зашилъ его въ черный мшечекъ и носилъ на груди, какъ ладонку. Это было единственное письмо, какое она ему когда либо писала.
— Вотъ посмотри, воли въ ныншнемъ году не прикинется чесотка на овецъ!— говорила тетка Санни, черезъ силу ковыляя за Эммой.— Изъ-за этихъ новыхъ выдумокъ того и гляди обрушится на насъ гнвъ божій. За что Богъ покаралъ сыновъ-то Израиля? Все изъ-за того же, что золотого тельца выдумали. Конечно, и я не безъ грха, а все-таки твердо помню заповдь: ‘Чти отца твоего и мать твою, чтобы все у тебя было хорошо, и чтобы долго теб жить на собственной земл’. А мы что длаемъ? Только слава, что чтимъ родителей, а сами придумываемъ такія штуки, какихъ они не знали, да и длаемъ-то все не такъ, какъ они длали. Моя матушка варила мыло на молоча, и я стану на молоча варить. Коли Богу угодно будетъ покарать здшную страну,— прибавила тетка Санни, съ полнымъ сознаніемъ своей чистоты передъ Богомъ,— по крайности не чрезъ меня это будетъ. Пускай себ люди строятъ дороги на пару, да на огн, пускай берутся надоумить Господа Бога, какъ будто Онъ не зналъ, что длалъ, когда посылалъ намъ лошадей и упряжныхъ воловъ,— это имъ не сойдетъ даромъ! Какъ только они читаютъ Священное Писаніе, вотъ чего я не пойму. Разв Ной-то, или Моисей по желзнымъ дорогамъ здили? И въ т времена бывали огненныя-то колесницы, Самъ Богъ ихъ съ небесъ посылалъ, ну а нынче этого не случится, не такъ мы себя ведемъ, чтобы этого удостоиться!— прибавила тетка Санни съ грустью, искренно сожаля о томъ, что нашъ испорченный вкъ лишилъ себя столь важныхъ преимуществъ.
Дойдя до мыловареннаго котла, она заглянула въ него и задумчиво проговорила:— Вотъ, попомни мое слово, что прикинется чесотка, либо сапъ, либо другая болзнь. Ужь не будетъ теб на это благословенія свыше…— И потомъ, помолчавъ, она вдругъ выпалила:
— Восемьдесятъ два года отроду, и возы, и овцы, и восемь тысячъ десятинъ земли, а племенные-то бараны настоящіе ангорскіе, да дв тысячи овецъ, и быкъ съ короткими рогами… тараторила голландка, выпрямившись и упершись руками въ бока.
Эмма въ безмолвномъ удивленіи смотрла на нее и думала, неужто супружеское блаженство и материнскія радости совсмъ помутили разсудокъ старой голландки?
— Да,— сказала тетка Санни,— я чуть не забыла теб разсказать. Ну ужь, кабы онъ мн попался въ руки, я-бъ его!.. Да, такъ вотъ, въ прошлое воскресенье ходили мы съ Питомъ въ церковь, причащаться. Идемъ мы и вижу, что впереди, за нсколько шаговъ отъ насъ, тащится моя тетка Трана, знаешь, та, у которой и ракъ, и водянка, и дольше восьми мсяцевъ она ни за что не проживетъ. А рядомъ съ ней вижу, что идетъ кто-то, засунувъ руки подъ фалды и подкидываетъ ихъ на ходу вотъ такъ: хлопъ, хлопъ, хлопъ. А носъ задираетъ вверху, и воротнички накрахмалены туго-на-туго, и шляпа совсмъ на затылокъ сдвинута. Я тотчасъ его узнала! Однакожь спрашиваю, кто молъ это такой? А это, говорятъ, тотъ богатый англичанинъ, съ которымъ тетка Трана повнчалась на прошлой недл. Богатый англичанинъ! Слышите? Ну ужь я-же ему задамъ, говорю, и шепну сейчасъ тетк Тран такое словечко!.. И только что хотла вцпиться ему сзади въ сдые волосенки, да вспомнила, что къ причастію иду, ну и отступилась, а кабы не это, не ходить бы ему такимъ фертомъ. Но я подумала — дай срокъ, какъ только приму святое причастіе, такъ и расправлюсь съ тобой… Однако онъ, хитрецъ этакій, примтилъ въ церкви, что я все на него поглядываю и догадался, чортово семя, амалекитянинъ поганый… Едва причастная служба дошла до половины, какъ онъ взялъ тетку Трану подъ ручку, да и вонъ церкви… Я поскоре сунула младенца на руки отцу и ну за ними слдомъ!.. Однакожъ,— прибавила тетка Санни съ сожалніемъ,— догнать-то ихъ мн не удалось. Ужъ очень я жирна стала, не поспла. Только подхожу на уголъ, а онъ подсаживаетъ тетку Трану въ повозку.
— Я ей кричу: тетенька, за кого вы замужъ вышли, вдь онъ хуже кафрской собаки, хуже готтентота поганаго! Да и задохнулась, больше ничего выговорить не могу. А онъ взялъ да и подмигнулъ мн…. Мн-то, подмигнулъ, слышишь?— восклицала тетка Санни и тло ея колыхалось отъ негодованія:— сначала одинъ глазъ на меня прищурилъ, потомъ другой, да и похали! Амалекитское отродье! Ну ужь, кабы не святое причащеніе, я бы ему задала… Охъ, Господи, Боже мой милостивый!
Тутъ прибжала чернокожая двочка и доложила, что лошади не стоятъ. Тогда голландка медленно пошла садиться въ повозку, не переставая призывать всякія кары на голову своего врага. Она нжно расцловала Эмму и съ немалыми затрудненіями залзла въ экипажъ. Когда повозка покатилась по дорог, голландка еще нсколько разъ просовывала голову между холщевыхъ занавсовъ и улыбаясь кивала головой на прощанье.
Эмма постояла, посмотрла ей вслдъ, но такъ какъ солнце слишкомъ ярко свтило ей въ глаза, она повернулась и пошла прочь. Но куда-бы дваться? Идти посидть съ Грегори какъ-то не хотлось, онъ и самъ теперь предпочиталъ сидть одинъ, уставясь глазами на зеленющую равнину карро. И дома длать нечего, покуда не собьютъ масло. Эмма пошла въ сарай и взгромоздившись на одинъ конецъ верстака, у котораго работалъ Вальдо, стала тихо болтать ногой въ воздух, между тмъ какъ легкія стружки летли на ея черное ситцевое платье.
— Вальдо,— сказала она помолчавъ,— Грегори отдалъ мн вс деньги, вырученныя отъ продажи фургона и воловъ, да и кром того у меня хранятся пятьдесятъ фунтовъ, которые ты знаешь кому принадлежали?.. А я знаю, какъ бы она хотла употребить эти деньги. Ты возьми ихъ себ и позжай куда нибудь учиться, на годъ или на два.
— Нтъ, милочка, не возьму,— отвчалъ онъ, продолжая стругать,— правда, было время, когда я съ величайшей благодарностью принялъ-бы и деньги, и всякую помощь, лишь бы имть возможность поучиться. А теперь…. Я такъ давно занимаюсь одинъ, что могу и дальше продолжать также. Не нужно мн больше ничего, моя крошка.
Она не удивилась и даже повидимому не огорчилась его отказомъ. Болтая ножками, она только пуще наморщила свой старообразный лобъ и помолчала.
— Отчего это всегда такъ случается, Вальдо, всегда такъ?— сказала она наконецъ,— захочется чего нибудь въ жизни, только объ одномъ и думаешь, и молишься, кажется — все на свт отдалъ-бы за это, и вотъ — не дается. А потомъ, когда пройдетъ время и всякая охота пройдетъ, и никакой сласти въ этомъ больше не видишь, тутъ-то оно и приходитъ, когда ужъ поздно и не нужно совсмъ,— прибавила она, покорно сложивъ руки поверхъ передника.— Помню я одинъ разъ, въ дтств…. давно ужъ это было! У моей матери была рабочая шкатулка съ разноцвтными катушками бумаги. Мн ужасно хотлось ими поиграть, но она никогда не позволяла. Наконецъ одинъ разъ она говоритъ — на, возьми себ шкатулку. Я такъ обрадовалась, что просто не знала что длать: побжала вокругъ всего дома, пришла на заднее крыльцо, услась, открыла шкатулку, а цвтныя катушки-то изъ нея вс вынуты.
Она посидла еще, покуда работница сбила все масло и понесла его въ домъ. Тутъ Эмма собралась соскользнуть съ верстака, но сначала положила ручку на плечо Вальдо. Онъ пересталъ стругать и взглянулъ на нее.
— Грегори завтра подетъ въ городъ. Онъ пойдетъ къ пастору и попроситъ огласить насъ въ церкви, черезъ три недли мы обвнчаемся.
Вальдо очень нжно поднялъ ее съ верстака, онъ не сталъ ее поздравлять, вспомнивъ, можетъ быть, объ опуствшей шкатулк, но степенно и серьезно поцловалъ въ лобъ.
Она пошла въ дому, посереди двора она обернулась и закричала ему:— Я теб принесу стаканъ сыворотки, когда она простынетъ.
И вскор чрезъ кухонныя окна раздался ея звонкій голосовъ: она перемывала масло и пла про Синее Море.
Вальдо не дождался ея возвращенія. Слишкомъ ли онъ утомился отъ работы, или ему въ сара стало холодно, но раза два или три его пронималъ ознобъ, что было удивительно въ такую теплую лтнюю пору. Всего вроятне, что на него нашелъ одинъ изъ прежнихъ припадковъ разсянности. Онъ тщательно убралъ вс рабочіе инструменты и медленно пошелъ изъ сарая. Выйдя изъ-подъ навса, онъ очутился на яркомъ солнц и ему пріятно было, что тутъ цлый міръ свта и тепла. По близости была насдка съ выводкомъ цыплятъ: она тихо клохтала и рылась въ песк. Вальдо слъ около нея на землю, прислонившись къ кирпичной стн. Наступалъ вечеръ и отъ кургана потянулись длинныя тни, постепенно захватывавшія шапки желтыхъ цвтовъ, раскинутыхъ по равнин вплоть до большого дома фермы. Блыя бабочки порхали надъ цвтами, на кучахъ навоза за краалемъ рзвились и скакали три блыхъ козленка. У двери одной изъ хижинъ кафрскаго поселка сдая старуха сидла на полу и чинила циновки. Все кругомъ было мирно, тихо, и въ вечервшемъ воздух разливалось благовоніе свжихъ травъ. Даже насдка имла видъ счастливый и довольный: она рылась въ земл и, когда находила что нибудь хорошее, тотчасъ созывала своихъ цыплятъ, все время клохча отъ внутренняго довольства. Вальдо сидлъ, обхвативъ колнки руками и уткнувшись въ нихъ подбородкомъ, смотрлъ на все окружающее и улыбался. Плохой міръ, обманчивый, лукавый, злобный…. Да, можетъ быть, а все таки прелестный міръ, и сидть вотъ такъ и грться на солнц — разлюбезное дло. Стоило пережить даже и такое печальное дтство, и будучи малюткой столько наплаваться и намолиться, съ тмъ, чтобы потомъ посидть такъ, какъ онъ теперь сидлъ и наслаждался окружающимъ міромъ. Онъ тихо потиралъ руки, какъ будто обмывалъ ихъ солнечнымъ свтомъ. Изъ-за такихъ теплыхъ, сіяющихъ вечеровъ стоитъ жить на свт. Вальдо даже крякнулъ отъ удовольствія не хуже старой курицы, своей сосдки: она радовалась тому, что находила червячковъ и что было такъ тепло, а онъ радовался на старыя кирпичныя стны, на дальній туманъ, дрожавшій надъ прогртой землей, на зеленые кусты карро. Красота опьяняетъ человка не мене вина: ее самъ Богъ посылаетъ въ награду любвеобильнымъ душамъ.
Вальдо долго любовался и, наконецъ, протянулъ руку въ пучку хрустальника, выросшаго на глинобитной стнк хлва, онъ и не думалъ его срывать, а руку протянулъ какъ бы въ вид привтствія, потому что питалъ въ этой травк самыя дружескія, нжныя чувства. Одинъ листокъ оттопырился, стоялъ совсмъ вертикально и заходящее солнце пронизывало его насквозь. Вальдо могъ разсмотрть каждую прозрачную клточку, весь листокъ былъ наполненъ какъ будто зелеными льдинками, и это его восхищало.
Человкъ далеко не всегда способенъ любовно относиться въ природ и наблюдать ее. Когда душа его одержима какою либо страстью, его глаза завязаны и онъ не видитъ природы.
Попробуй, выйди подъ вечеръ и погуляй одинъ по склону горы, но если въ это время у тебя дома любимый ребенокъ боленъ, или ты ждешь на завтра свою возлюбленную, или у тебя въ голов назрваетъ проектъ быстраго обогащенія, ты возвратишься домой съ тмъ же, съ чмъ вышелъ: ты ничего не видалъ кругомъ. Ибо природа, какъ древне-еврейскій Саваоъ, постановила заповдь: Да не будутъ теб боги иные кром меня! Только въ т минуты, когда въ жизни наступаетъ затишье, когда старые кумиры повержены во прахъ, старыя надежды рушились и прежнія желанія вымерли, тогда природа становится намъ видима и ясна, и является божественнымъ утшеніемъ за пережитыя печали. Она сама открывается намъ и оказываетъ на насъ такую притягательную силу, такъ сближается съ нами, что мы чувствуемъ свою неразрывную связь съ нею, ощущаемъ въ себ біеніе ея крови.
И когда настаетъ такое время, когда сидишь одинъ, изломанный жизнью, и знаешь, что на свт нтъ у тебя ни единаго близкаго человка, что все, что ты любилъ — умерло, чувствуешь, что даже жажда знанія въ теб изсякла отъ долгаго, напраснаго стремленія удовлетворить ее, въ настоящемъ ни о чемъ больше не тоскуешь, на будущее не надешься, тогда, о, тогда природа расточаетъ теб сокровища своей благотворной нжности!
Тогда блые хлопья снга падая на землю успокоительно шепчутъ теб: ‘Затихни, бдное сердце, успокойся!’ Точно мать гладитъ по головк и убаюкиваетъ.
Тогда желтоногія пчелы, жужжа надъ нашей головой, образуютъ цлую лирическую поэму, игра свта и тней на почернвшей стн превращаетъ ее въ великое художественное произведеніе, и отъ просвтовъ въ темной зелени древесныхъ втвей сердце наше начинаетъ учащенно биться.
Хорошо умирать въ эту пору, потому что, если проживешь дольше, съ годами опять и страсти вспыхнутъ, и это также врно, какъ то, что посл вимы наступаетъ весна. Одна за другою заползутъ он въ сердце, которое уже думало, что навки избавилось отъ нихъ, заползутъ, утвердятся въ душ и тогда — прощай миръ и покой. Пылкія желанія, честолюбіе, страстная жажда живой любви человческой — все оживетъ и вспыхнетъ съизнова. Тогда природа опять опуститъ свое покрывало и мы больше не увидимъ ее: сколько ни старайся, она ни на волосъ не поднимаетъ передъ нами своей завсы. Конецъ тмъ мирнымъ, безмятежнымъ днямъ! Да, лучше умирать въ ту пору.
Сидя у стны, обхвативъ колни руками и надвинувъ себ шляпу на глаза, Вальдо любовался радостнымъ сіяніемъ солнца, которое и самый воздухъ окрасило цвтомъ сплыхъ колосьевъ, любовался — и былъ счастливъ.
Онъ былъ неуклюжій человкъ, съ очень небольшимъ образованіемъ, безъ всякихъ надеждъ на карьеру въ жизни и съ перспективою весь свой вкъ выстругивать столы, да складывать каменныя стнки, и тмъ не мене въ эту минуту жизнь казалась ему въ высшей степени цнной и привлекательной вещью. Онъ потиралъ себ руки, подставляя ихъ на солнце, и думалъ:— Да, хорошо бы такъ пожить со дня на день, изъ года въ годъ, жить только настоящимъ, не заглядывая впередъ, пусть каждый день проходитъ своимъ чередомъ, принося свой трудъ, свою прелесть: сначала солнце позолотитъ вершины холмовъ, потомъ ночь придетъ, зажгутся звзды, а тамъ огонь въ печк и горячіе уголья. И жить такъ, день за днемъ, спокойно, безъ тревогъ, подальше отъ людской сутолоки, всматриваться въ облава, въ жизнь и нравы наскомыхъ, въ чашечки цвтовъ, наблюдать, какъ тычинки и пестики любовно гнздятся внутри лепестковъ, какъ въ стручк маленькія смячки питаются сокомъ растенія, и какъ въ нихъ спятъ крошечные зародыши. Какъ хорошо такъ прожить, въ сторон отъ мірскихъ волненій, не принимая участія въ общественныхъ длахъ. А когда великіе люди совершаютъ крупныя дла и высказываютъ великія мысли, которыя расцвтая пышнымъ цвтомъ порождаютъ хорошія книги, какъ интересно читать ихъ и, вникая въ эти цвты, мысленно разбирать, какъ идетъ жизнь человческая! Да, жизнь, прекрасна, и хорошо бы подольше жить на свт, чтобы увидать, какъ разсется тьма и настанутъ новыя, свтлыя времена! Тогда одна душа не оттолкнетъ другую, пришедшую къ ней за сочувствіемъ, люди не станутъ искать одиночества, изъ-за того, что нигд не нашли поддержки и участія. Хорошо дожить до такой блаженной поры, а жизнь какъ хороша, какъ сладка и прекрасна! За пазухой у него, въ томъ карман, гд онъ держалъ прежде обломокъ аспидной доски, лежалъ теперь бальный башмачекъ любимой подруги, уснувшей вчнымъ сномъ. Прижимая руку къ груди, онъ постоянно могъ его ощущать при себ и находилъ, что это тоже очень хорошо. Онъ надвинулъ шляпу на глаза и сидлъ неподвижно, чтобы цыплята вообразили, что онъ спитъ и подошли къ нему поближе. Одинъ цыпленокъ попробовалъ было клюнуть его въ сапогъ, да испугался и убжалъ: какъ ни былъ малъ этотъ крошечный желтенькій птенецъ, но онъ ужь понималъ, что человкъ — животное очень опасное, хоть и спитъ, а можетъ проснуться. Но Вальдо не спалъ: очнувшись отъ своихъ лучезарныхъ грезъ, онъ протянулъ руку, надясь, что цыпленокъ влзетъ на нее. Но тотъ подозрительно и опасливо посмотрлъ на эту руку, побжалъ укрыться подъ материнское крыло и, отъ времени до времени высовывая оттуда свою круглую головку, посматривалъ на большую человческую фигуру. Черезъ минуту блая бабочка пролетла низко, низко надъ землей и вс цыплята бросились ловить ее, но бабочка поднялась повыше и они долго стояли съ поднятыми головами, разочарованные, потомъ убжали назадъ въ насдк.
Вальдо, полузакрывъ глаза, наблюдалъ всю эту сцену. Тоже думаютъ, боятся, желаютъ… что они такое, эти крохотныя искорки міровой жизни, такъ реально живущія теперь на яркомъ солнц среди этого стараго двора? И гд они будутъ черезъ нсколько лтъ? И въ нихъ вдь чуется нчто родное, близкое къ человку… Какъ странно! Онъ почувствовалъ приливъ нжности къ нимъ и опять протянулъ руку, но ни одинъ изъ цыплятъ не подошелъ ближе и онъ нкоторое время серьезными глазами смотрлъ на нихъ, потомъ улыбнулся и началъ бормотать себ подъ носъ, по своему старинному обыкновенію. Наконецъ сложилъ руки на поднятыхъ колняхъ и уперся на нихъ лбомъ. И такъ онъ сидлъ на солнц и бормоталъ самъ съ собою.
Прошло немного времени и Эмма вышла черезъ черный ходъ, накинувъ полотенце на голову и неся въ рук чашку съ молокомъ.
— Ага,— молвила она, подойдя къ Вальдо,— онъ заснулъ. Когда проснется, то увидитъ молоко и будетъ радъ.
Она поставила чашку рядомъ съ нимъ на землю. Насдка еще продолжала рыться въ песк, но цыплята влзли на Вальдо и располагались на немъ какъ дома. Одинъ вскочилъ ему на плечо и терся головкой о черные кудри, другой вспорхнулъ еще выше и отважно держался на краю войлочной шляпы, третій утвердился на рук и, вытянувъ шею, пробовалъ пть птухомъ, четвертый залзъ въ складку стараго рукава и устроился на ночлегъ.
Эмма не отогнала ихъ, а только осторожно прикрыла чашку полотенцемъ и тихонько проговорила:— Онъ скоро проснется и радъ будетъ выпить молока.
Но цыплята лучше поняли въ чемъ дло.

КОНЕЦЪ.

»Встникъ Иностранной Литературы’, NoNo 9-12, 1893.
OCR Бычков М. Н.

Шрейнер Оливия
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Золотое дно, Савиньон Андре, Год: 1927
  2. Клеопатра, Гуссе Анри, Год: 1889
  3. Рыжик, Ренар Жюль, Год: 1894
  4. В 1812 году, Арт-Ройе, Год: 1895
  5. Лондонская жизнь, Джеймс Генри, Год: 1888
  6. Перемудрил, Рейтер Габриэль, Год: 1897
  7. Двойник Клода Меркера, Буте Фредерик, Год: 1923
  8. Ольстерец, Мур Франкфорт, Год: 1914
Электронная библиотека