Афоризмы житейской мудрости, Шопенгауэр Артур, Год: 1851 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 187 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Артуръ Шопенгауэръ.

Афоризмы житейской мудрости.

Переводъ съ нмецкаго Н. М. Губскаго.

СПБ
1914.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе

Введеніе

Глава первая. Основное дленіе

Глава вторая. О томъ, что такое человкъ

Глава третья. О томъ, что человкъ иметъ

Глава четвертая. Что представляетъ собою человкъ

Глава питая. Поученія и правила

Глава шестая. О различіи возрастовъ

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Заглавіе предлагаемаго труда можетъ дать поводъ думать, что мы имемъ предъ собою рядъ разрозненныхъ, обрывочныхъ идей, безъ всякой связи между собой, нчто врод записной книжки философа. Но такое заключеніе было бы ошибочнымъ. Вс 6 главъ, на которыя подраздляются ‘Афоризмы’, проникнуты той стройностью мысли, тмъ единствомъ міровоззрнія, какое отличаетъ геніальныхъ мыслителей. Собственно говоря, настоящій трудъ представляетъ собою разработку нкоторыхъ особенно интересныхъ вопросовъ изъ числа затронутыхъ Шопенгауэромъ въ тхъ мелкихъ философскихъ произведеніяхъ, которыя соедниены подъ общимъ заглавіемъ ‘Parerga und Paralipomena’ {Пер. Черниговца, ‘Афоризмы’, т.т. I—III.}.

О содержательности предлагаемаго произведенія распространяться не приходится: имя Шопенгауэра говоритъ достаточно за себя. Однако, можно указать на нкоторыя специфическія черты, длающія данный трудъ доступнымъ и интереснымъ даже для широкихъ массъ. При этомъ прежде всего слдуетъ отмтить, что къ богатству философскихъ идей въ ‘Афоризмахъ’ примшанъ еще и индивидуальный моментъ: свободная форма изложенія даетъ возможность видть не только философа, но и человка, не только великаго мыслителя съ его безпощадно-холоднымъ разумомъ и ‘отточенной какъ бритва’ логикой, но и смертнаго, волнуемаго страстями, дающаго просторъ своему негодованію на нелпость людскихъ отношеній.

Характерно, дале, заданіе. ‘Искусство счастливо прожить жизнь!’ Девизъ этотъ показываетъ, что ‘Афоризмы’, помимо научно-философскаго интереса способна отвтить также и потребностямъ рядового смертнаго, ищущаго руководящихъ принциповъ для своей реальной — слишкомъ реальной — жизни. Повидимому, эту цль имлъ въ виду самъ Шопенгауэръ, во всякомъ случа языкъ ‘Афоризмовъ’ значительно легче того, какимъ изложены его крупные труды.

Наконецъ, слдуетъ учесть еще слдующее. Самъ Шопенгауэръ признавалъ, что ‘Афоризмы’ {Написаны въ 1851 году.}, въ силу ихъ самостоятельнаго характера, могутъ быть вполн усвоены и поняты независимо отъ знакомства съ его главными философскими трудами. Мало того: эти же ‘Афоризмы’ являются какъ нельзя боле пригодными къ тому, чтобы ‘черезъ нихъ’ вступить въ глубокія ндра Шопенгауэровской философіи. Вдь вс главнйшіе, основные тезисы великаго пессимиста приведены и въ ‘Афоризмахъ’, гд они къ тому же изложены весьма доступнымъ языкомъ, иллюстрированы массою наглядныхъ примровъ, такъ что усвоить ихъ нетрудно даже для мало свдущаго въ философіи читателя.

Что касается перевода, то нкоторая лаконичность, отрывочность стиля должна быть отнесена на счетъ автора, который вдь недаромъ озаглавилъ настоящій трудъ ‘Aphorismen’.

Переводчикъ.

Афоризмы житейской мудроcти.

La bonheur n’est pas chose aise, il est trs difficile de le trouver en nous et impossible de le trouver ailleurs ¹).
Chamfort.

¹) Счастье дается не легко: очень трудно найти его въ себ, и невозможно — въ чемъ-либо другомъ.

ВВЕДЕНІЕ.

Понятію житейской мудрости я придаю строго имманентный смыслъ: подъ нимъ я подразумваю искусство пронести жизнь по возможности счастливо и легко. Мою теорію можно было бы назвать эвдемонологіей, т. к. она иметъ цлью научить счастливой жизни. Счастливая жизнь можетъ быть опредлена какъ такое существованіе, которое, будучи разсмотрно объективно или скоре — (т. к. здсь важно именно субъективное сужденіе) — по зрломъ и спокойномъ размышленіи, — должно быть безусловно предпочтено небытію. Изъ такого пониманія счастливой жизни вытекаетъ, что мы держимся за нее ради вся самой, а не только изъ страха смерти, отсюда ясно также, почему мы желаемъ жить безконечно. Соотвтствуетъ ли человческая жизнь такому понятію бытія, и можетъ-ли вообще ему соотвтствовать — вотъ вопросъ, на который моя философія даетъ отрицательный отвтъ, для эвдемонологіи-же первой предпосылкой является утвердительный отвтъ,

Но эта послдняя система покоится на ложной основ, что и показано мною въ 49 глав II тома моего главнаго труда. Чтобы самому создать подобную систему, мн пришлось сойти съ метафизико-этическихъ высотъ моей подлинной философіи. Слдовательно, вс развиваемыя здсь мысли основаны въ извстной мр на компромисс, ибо служатъ развитіемъ общепринятой, эмпирической точки зрнія и сохраняютъ потому вс ошибки послдней, цнность ихъ условна, такъ какъ само понятіе эвдемонологія призрачно. — Помимо всего я не претендую на полноту изслдованія, отчасти потому, что сама тема неисчернаема, отчасти потому, что не хотлъ-бы повторять сказаннаго другими.

Обращаю вниманіе читателя на трактующую ту-же тему, что и настоящіе афоризмы, книгу Кардана ‘De utilitate ex adversis capieuda’, служащую хорошимъ дополненіемъ къ моему очерку. Правда, и Аристотель вставилъ краткую эвдемонологію въ 5 главу I книги своей Реторики, но она вышла у него очень сухой. Я не пользовался трудами этихъ предшественниковъ, т. к. компиляція — не мое дло, а особенно потому, что при этомъ было-бы потеряно единство идеи, составляющее поистин душу подобнаго рода сочиненій. Все послдующее — въ общихъ чертахъ, конечно — уже высказывалось мудрецами, тогда какъ глупцы, т. е. подавляющее большинство людей, поступали всегда какъ разъ наоборотъ,— такъ это будетъ и впредь. Правъ Вольтеръ, говоря: ‘мы покинемъ этотъ міръ такимъ-же глупымъ и злымъ, какимъ мы застали его при приход’.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Основное дленіе

Аристотель (Eth. Nicom. I,

раздлилъ блага человческой жизни на 3 группы: блага вншнія, духовныя и тлесныя. Сохраняя лишь тройное дленіе, я утверждаю, что все, чмъ обусловливается различіе въ судьб людей, можетъ быть сведено къ тремъ основнымъ категоріямъ.

1) Что такое человкъ, — т. е. личность его въ самомъ широкомъ смысл слова. Сюда слдуетъ отнести здоровье, силу, красоту, темпераментъ, нравственность, умъ и степень его развитія.

2) Что человкъ иметъ: — т. е. имущество, находящееся въ его собственности или владніи.

3) Что представляетъ собою человкъ, этими словами подразумвается то, какимъ человкъ является въ представленіи другихъ: какъ они его себ представляютъ,— словомъ это — мнніе остальныхъ о немъ, мнніе, выражающееся во вн въ его почет, положеніи и слав.

Перечисленные въ первой рубрик элементы вложены въ человка самой природой, изъ этого уже можно заключить, что вліяніе ихъ на его счастье или несчастье значительно сильне и глубже того, какое оказывается факторами двухъ другихъ категорій, создающимися силами людей. По сравненію съ истинными личными достоинствами — обширнымъ умомъ или великимъ сердцемъ — вс преимущества, доставляемыя положеніемъ, рожденіемъ, хотя-бы царственнымъ, богатствомъ и т. п. оказываются тмъ-же, чмъ оказывается театральный король по сравненію съ настоящимъ. Метродоръ, первый ученикъ Эпикура, такъ начинаетъ одну изъ своихъ главъ: ‘То, что находится внутри насъ, боле вліяетъ на наше счастье, чмъ то, что вытекаетъ изъ вещей вншняго міра’ (см. Clemens Alex. Strom. II, 21, стр. 362 Вюрцбургскаго изданія). Дйствительно, вполн безспорно, что для блага индивидуума, даже больше — для его бытія, самымъ существеннымъ является то, что въ немъ самомъ заключается или происходитъ. Только этимъ и обусловливается его чувство удовлетворенія или неудовольствія, — являющееся ближайшимъ образомъ результатомъ ощущеній, желаній и мыслей, все, лежащее вн этой области, иметъ лишь косвенное вліяніе на человка. Потому-то одн и т-же вншнія событія вліяютъ на каждаго совершенно различно, находясь въ одинаковыхъ обстоятельствахъ, люди все-же живутъ въ разныхъ мірахъ. Непосредственно человкъ иметъ дло лишь съ своими собственными представленіями, ощущеніями и движеніями воли, явленія вншняго міра вліяютъ на него лишь постольку, поскольку ими вызываются явленія во внутреннемъ мір. Міръ, въ которомъ живетъ человкъ, зависитъ прежде всего отъ того, какъ его данный человкъ понимаетъ, а слдовательно отъ свойствъ его мозга: сообразно съ послднимъ міръ оказывается то бднымъ, скучнымъ и пошлымъ, то наоборотъ, богатымъ, полнымъ интереса и величія. Обыкновенно завидуютъ тмъ, кому въ жизни удавалось сталкиваться съ интересными событіями, въ такихъ случаяхъ скоре стоитъ завидовать той способности къ воспріятію, которая придаетъ событію тотъ интересъ, то значеніе, какое оно иметъ на взглядъ разсказчика, одно и то-же происшествіе, представляющееся умному человку глубоко интереснымъ, превратилось-бы, будучи воспринято пустенькимъ пошлякомъ, въ скучнйшую сцену изъ плоской обыденщины. Особенно ясно это сказывается въ нкоторыхъ стихотвореніяхъ Гете и Байрона, описывающихъ, повидимому, дйствительно случившіяся происшествія: недалекій читатель склоненъ въ такихъ случаяхъ завидовать поэту въ томъ, что ни его долю выпало это происшествіе, вмсто того, чтобы завидовать его могучему воображенію, превратившему какое-нибудь повседневное событіе въ нчто великое и красивое. Меланхоликъ приметъ за трагедію то, въ чемъ сангвиникъ увидитъ лишь интересный инцидентъ, а флегматикъ — нчто, не заслуживающее вниманія. Происходитъ это отъ того, что дйствительность, т. е. всякій осуществившійся фактъ, состоитъ изъ двухъ половинъ: изъ субъективной и объективной, столь-же необходимо и тсно связанныхъ между собою, какъ водородъ и кислородъ въ вод. При тождественныхъ объективныхъ и разныхъ субъективныхъ данныхъ или наоборотъ, получатся дв глубоко различныя дйствительности: превосходнйшія объективныя данныя при тупой, скверной субъективной половин создадутъ въ результат очень плохую дйствительность, подобно красивой мстности, наблюдаемой въ дурную погоду или черезъ скверное стекло. Проще говоря, человкъ такъ-же не можетъ вылзти изъ своего сознанія, какъ изъ своей шкуры, и непосредственно живетъ только въ немъ, потому-то такъ трудно помочь ему извн. На сцен одинъ играетъ князя, другой — придворнаго, третій — слугу, солдата или генерала и т. п. Но эти различія суть чисто-вншнія, истинная-же, внутренняя подкладка у всхъ участниковъ одна и та-же: бдный актеръ съ его горемъ и нуждою. Такъ и въ жизни. Различіе въ богатств въ чин отводятъ каждому особую роль, по отнюдь не ею обусловливается распредленіе внутренняго счастья и довольства: и здсь въ каждомъ таится одинъ и тотъ же жалкій бднякъ, подавленный заботами и горемъ, которое, правда, разнообразится въ зависимости отъ субъекта, но въ истинномъ своемъ существ остается неизмннымъ, если и существуетъ разница въ степени, то она ни въ какой мр не зависитъ отъ положенія или богатства субъекта, т. е. отъ характера его роли.

Такъ какъ все существующее и происходящее существуетъ и происходитъ непосредственно лишь въ сознаніи человка, то очевидно свойства этого сознанія существенне всего и играютъ боле важную роль, чмъ отражающіеся въ немъ образы. Вс наслажденія и роскошь, воспринятыя туманнымъ сознаніемъ глупца, окажутся жалкими по сравненію съ сознаніемъ Сервантеса, пишущаго въ тсной тюрьм своего Донъ-Кихота.

Объективная половина дйствительности находится въ рукахъ судьбы, и потому измнчива, субъективное данное — это мы сами, въ главныхъ чертахъ оно неизмнно. Вотъ почему жизнь каждаго носитъ, несмотря на вншнія перемны, съ начала до конца одинъ и тотъ-же характеръ, ее можно сравнить съ рядомъ варіацій на одну и ту-же тему. Никто не можетъ сбросить съ себя свою индивидуальность. Въ какія условія ни поставить животное, оно всегда останется заключеннымъ въ томъ тсномъ круг, какой навки очерченъ для него природой, — почему, напр., наше стремленіе осчастливить любимое животное можетъ осуществиться вслдствіе этихъ границъ его существа и сознанія лишь въ очень узкихъ рамкахъ. Также и человкъ: его индивидуальность заране опредляетъ мру возможнаго для него счастья. Особенно прочно, притомъ навсегда, его духовныя силы опредляютъ способность къ возвышеннымъ наслажденіямъ. Разъ эти силы ограничены, то вс вншнія усилія, все, что сдлаютъ для человка его ближніе и удача, — все это не сможетъ возвысить человка надъ свойственнымъ ему полу-животнымъ счастьемъ и довольствомъ, на его долю останутся чувственныя удовольствія, тихая и уютная семейная жизнь, скверное общество и вульгарныя развлеченія. Даже образованіе можетъ лишь очень мало содйствовать расширенію круга его наслажденій, вдь высшія, самыя богатыя по разнообразію, и наиболе привлекательныя наслажденія — сутъ духовныя, какъ-бы мы въ юности ни ошибались на этотъ счетъ, — а такія наслажденія обусловлены прежде всего нашими духовными силами.

Отсюда ясно, насколько наше счастье зависитъ отъ того, что мы такое, отъ нашей индивидуальности, обычно-же при этомъ учитывается только судьба, — т. е. то, что мы имемъ, и то, что мы собою представляемъ. Но судьба можетъ улучшиться, къ тому-же при внутреннемъ богатств человкъ не станетъ многаго отъ нея требовать. Глупецъ всегда останется глупцомъ, и тупица — тупицей, будь они хоть въ раю и окружены гуріями. Гете говоритъ:

‘Volk und Knecht und berwinder

Sie gestehn zu jeder Zeit

Hchstes Glck der Erdenkinder

Soi nur die Persnlichkeit’ *).

*) Народы, рабы и побдители всегда признавали, что высшее благо человка — его личность.

Что субъективная сторона несравненно важне для нашего счастья и довольства, чмъ объективныя данныя — это легко подтверждается хотя-бы тмъ, напр., что голодъ — лучшій поваръ, или что старикъ равнодушно смотритъ на богиню юности — женщину, или, наконецъ, жизнью генія или святого. Особенно здоровье перевшиваетъ вс вншнія блага настолько, что здоровый нищій счастливе больного короля. Спокойный, веселый темпераментъ, являющійся слдствіемъ хорошаго здоровья и сильнаго организма, ясный, живой, проницательный и правильно мыслящій умъ, сдержанная воля и съ тмъ вмст чистая совсть — вотъ блага, которыхъ замнить не смогутъ никакіе чины и сокровища. То, что человкъ значитъ для самого себя, что сопровождаетъ его даже въ одиночеств и что никмъ не можетъ быть подарено или отнято — очевидно существенне для него всего, чмъ онъ владетъ и чмъ онъ представляется другимъ людямъ. Умный человкъ въ одиночеств найдетъ отличное развлеченіе въ своихъ мысляхъ и воображеніи, тогда какъ даже безпрерывная смна собесдниковъ, спектаклей, поздокъ и увеселеній не оградитъ тупицу отъ терзающей его скуки. Человкъ съ хорошимъ, ровнымъ, сдержаннымъ характеромъ даже въ тяжелыхъ условіяхъ можетъ чувствовать себя удовлетвореннымъ, чего не достигнуть человку алчному, завистливому и злому, какъ-бы богатъ онъ ни былъ. Для того, кто одаренъ выдающимся умомъ и возвышеннымъ характеромъ, большинство излюбленныхъ массою удовольствій — излишни, даже боле — обременительны. Горацій говоритъ про себя: ‘Есть люди, не имющіе ни драгоцнностей, ни мрамора, ни слоновой кости, ни Тирренскихъ статуй, ни картинъ, ни серебра, ни окрашенныхъ Гетулійскимъ пурпуромъ одеждъ, но есть и такіе, кто не заботится о томъ, чтобы имть ихъ’, а Сократъ, при вид выставленныхъ къ продаж предметовъ роскоши, воскликнулъ: ‘Сколько существуетъ вещей, которыя мн не нужны’.

Итакъ для нашего счастья то, что мы такое, — наша личность — является первымъ и важнйшимъ условіемъ, уже потому, что сохраняется всегда и при всхъ обстоятельствахъ, къ тому-же она, въ противоположность благамъ двухъ другихъ категорій, не зависитъ отъ превратностей судьбы и не можетъ быть отнята у насъ. Въ этомъ смысл цнность ея — абсолютна, тогда какъ цнность другихъ благъ — относительна. Отсюда слдуетъ, что человкъ гораздо мене подверженъ вншнимъ вліяніямъ, чмъ это принято думать. Одно лишь всемогущее время властвуетъ и здсь: ему поддаются постепенно и физическіе и духовные элементы человка, одна лишь моральная сторона характера недоступна ему. Въ этомъ отношеніи блага двухъ послднихъ категорій имютъ то преимущество передъ благами первой, что время не можетъ непосредственно ихъ отнять. Второе преимущество ихъ въ томъ, что, существуя объективно, он достижимы по своей природ, по крайней мр передъ каждымъ открыта возможность пріобрсти ихъ, тогда какъ субъективная сторока не въ нашей власти, создана jure divino неизмнно, разъ навсегда. Въ этомъ смысл здсь вполн примнимы слова Гете:

‘Wie an dem Tag, der dich der Welt verliehen.

Die Sonne stand zum Grusse der Planeten

Bist alsobald und fort und fort gediehen

Nach dem Gessetz, wonach du angetreten.

So musst du sein, dir kannst du nicht entfliehen

So sagten shon Sybillen, so Propheten,

Und keine Zeit und keine Macht zerstckelt

Geprgte Form, die lebend sich entwickelt *).

*) Какъ въ день, подарившій тебя міру, солнце привтствовало свтила, такъ и ты росъ по тмъ же законамъ, какіе вызвали тебя къ жизни. Такимъ ты всегда останешься, нельзя уйти отъ самого себя, — такъ говорили сибиллы и пророки, никакая власть, никакое время не могутъ разбить разъ созданной и развивающейся формы жизни.

Единственное, что мы въ этомъ отношеніи можемъ сдлать, это — использовать наши индивидуальныя свойства съ наибольшей для себя выгодой, сообразно съ этимъ развивать соотвтствующія имъ стремленія, и заботиться лишь о такомъ развитіи, какое съ ними согласуется, избгая всякаго другого, словомъ — выбирать ту должность, занятіе, тотъ образъ жизни, какія подходятъ къ нашей личности.

Человкъ геркулесовскаго сложенія, необычайной физической силы, вынужденный въ силу вншнихъ обстоятельствъ вести сидячую жизнь за кропотливой ручной работой, за научнымъ или умственнымъ трудомъ, требующимъ совершенно иныхъ, неразвитыхъ у него силъ, оставляющій неиспользованными т силы, которыми онъ такъ щедро надленъ — такой человкъ всю жизнь будетъ несчастливъ, еще, впрочемъ, несчастне будетъ тотъ, въ комъ преобладаютъ интеллектуальныя силы и кто, оставляя ихъ неразвитыми и неиспользованными, вынужденъ заниматься какимъ-либо простымъ, не требующимъ вовсе ума дломъ или даже физическимъ трудомъ, ему непосильнымъ. Особенно въ юности слдуетъ остерегаться приписыванія себ избытка силъ, котораго на самомъ дл нтъ.

Изъ безспорнаго перевса благъ первой категоріи надъ благами другихъ двухъ вытекаетъ, что благоразумне заботиться о сохраненіи своего здоровья и о развитіи способностей, чмъ о пріумноженіи богатствъ, но этого не слдуетъ понимать въ томъ смысл, будто надо пренебрегать пріобртеніемъ всего необходимаго или просто привычнаго намъ. Подлинное богатство, т. е. большой избытокъ средствъ, немного способствуетъ нашему счастью, если многіе богачи чувствуютъ себя несчастными, то это оттого, что они не причастны истинной культур духа, не имютъ знаній, а съ тмъ вмст и объективныхъ интересовъ, которые могли-бы подвигнуть ихъ къ умственному труду. То, что можетъ дать богатство сверхъ удовлетворенія насущныхъ и естественныхъ потребностей, мало вліяетъ на наше внутреннее довольство: послднее скоре теряетъ отъ множества заботъ, неизбжно связанныхъ съ сохраненіемъ большого состоянія. Тмъ не мене люди въ тысячу разъ боле заняты пріобртеніемъ богатства, чмъ культурою духа, какъ ни очевидно, что то, чмъ мы являемся на самомъ дл, значитъ для нашего счастья гораздо больше, чмъ то, что мы имемъ.

Сколько людей, въ постоянныхъ хлопотахъ, неутомимо, какъ муравьи, съ утра до вечера заняты увеличеніемъ уже существующаго богатства, имъ чуждо все, что выходитъ изъ узкаго круга направленныхъ къ этой цли средствъ: ихъ пустая душа невоспріимчива ни къ чему иному. Высшія наслажденія — духовныя — недоступны для нихъ, тщетно стараются они замнить ихъ отрывочными, мимолетными чувственными удовольствіями, требующими мало времени и много денегъ. Результаты счастливой, сопутствуемой удачею, жизни такого человка выразятся на склон его дней въ порядочной кучк золота, увеличить или промотать которую предоставляется наслдникамъ. Такая жизнь, хотя и ведется съ большою серьезностью и важностью, уже въ силу этого такъ-же глупа, какъ всякая, осуществляющая девизъ дурацкаго колпака.

Итакъ, то, что каждый иметъ въ себ, важне всего для его счастья. Только потому, что счастья по общему правилу очень мало, большинство побдившихъ въ борьб съ нуждой чувствуютъ себя въ сущности столь-же несчастными, какъ т, кто еще борется съ нею. Ихъ внутренняя пустота, расплывчатость ихъ сознанія и бдность духовная гонятъ ихъ въ общество, которое, однако, состоитъ изъ имъ-же подобныхъ — similis simili gaudet. Тутъ предпринимается общая погоня за развлеченіями, которыхъ въ начал ищутъ въ чувственныхъ наслажденіяхъ, въ различныхъ удовольствіяхъ и въ конц-концовъ — въ излишествахъ. Источникомъ той пагубной расточительности, благодаря которой столь многіе сыновья, вступающіе въ жизнь богачами, проматываютъ огромныя наслдства, — является исключительно скука, вытекающая изъ только-что описанной духовной несостоятельности и пустоты. Такой юноша, вступивъ въ жизнь богатымъ съ вншней стороны, но бднякомъ по внутреннему содержанію, тщетно старается замнить внутреннее богатство вншнимъ, пріобрсти все извн, — подобно старцу, ищущему почерпнуть новыхъ силъ въ молодости окружающихъ. Эта внутренняя бдность и приводитъ въ конц-концовъ къ вншней.

Излишне разъяснять важность двухъ другихъ категорій жизненныхъ благъ: цнность богатства нын настолько общепризнана, что не нуждается въ комментаріяхъ. Третья категорія — мнніе другихъ о насъ, представляется по сравненію со второй — малоосязательной. Однако заботиться о чести, т. е. о добромъ имени, долженъ каждый, о чин — лишь тотъ, кто служитъ государству, и о слав, — лишь немногіе. Въ то-же время честь считается неоцнимымъ благомъ, а слава — самымъ цннымъ, что только можетъ быть добыто человкомъ — золотымъ руномъ избранныхъ, тогда какъ предпочитать чинъ богатству могутъ лишь дураки. Въ частности вторая и третья категорія находятся въ нкоторомъ взаимодйствіи,— здсь примнимы слова Петронія: ‘Labes — habeberis’ {Имешь одно — будешь имть и другое.}, доброе мнніе другихъ, какъ-бы оно вы выражалось — часто расчищаетъ путь къ богатству и наоборотъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

О томъ, что такое человкъ.

Въ принцип мы согласились, что ваше истинное ‘я’ гораздо боле обусловливаетъ наше счастье, чмъ то, что мы имемъ, или что мы собою представляемъ. Всегда самое важное, это то, что такое данный человкъ, — что онъ иметъ въ себ самомъ, вдь его индивидуальность сопутствуетъ ему всюду и всегда, придавая ту или иную окраску всему переживаемому. Въ конц-концовъ источникомъ всхъ нашихъ наслажденій являемся мы сами, это относится и къ физическимъ, а тмъ паче и къ духовнымъ наслажденіямъ. Англійское выраженіе ‘to enjoy one’s self’ — очень мтко, въ этомъ смысл he enjoys himself at Paris не значитъ ‘онъ наслаждается Парижемъ’, а ‘онъ наслаждается собою въ Париж’.

Если наша личность плоха, то испытываемыя нами наслажденія уподобляются цнному вину, вкушаемому человкомъ, у котораго во рту остался вкусъ желчи. Поэтому и въ счасть и въ гор, исключая разв случаи тяжелыхъ бдъ, то, что случается съ человкомъ въ жизни, мене важно, чмъ то, какъ онъ воспринимаетъ эти событія — т. е., каковы способъ и степень его воспріимчивости во всхъ отношеніяхъ. То, что мы имемъ въ себ — наша личность и подлинная цнность ея — является единственнымъ непосредственнымъ факторомъ нашего счастья и довольства, вс остальные факторы — вліяютъ лишь косвенно и дйствіе ихъ можетъ быть парализовано, тогда какъ личность проявляетъ свое вліяніе всегда. Потому-то зависть къ личнымъ достоинствамъ — самая непримиримая и скрывается особенно тщательно. Лишь свойства сознанія пребываютъ неизмнными и непреложными, только индивидуальность дйствуетъ постоянно, непрерывно, боле или мене сильно въ различные моменты, тогда какъ все остальное проявляетъ свое вліяніе временами, случайно, и къ тому-же само подвержено измненіямъ и гибели, Аристотель справедливо замчаетъ: ‘вчна природа, но не вещи’ (Eht. Eud. VII, 2): Вотъ почему мы переносимъ свалившееся на насъ извн несчастіе съ большею покорностью, чмъ происшедшее по нашей вин: судьба можетъ измниться, личныя-же наши свойства никогда.

Итакъ субъективныя блага, какъ-то благородный характеръ, большія способности, счастливый, веселый нравъ и вполн здоровое тло, — словомъ, ‘mens sana in corpore sano’ (Juvenal Sat. X, 356) — являются первымъ и важнйшимъ условіемъ нашего счастья, сообразно съ этимъ, мы должны гораздо больше заботиться объ ихъ развитіи и сохраненія, чмъ о пріобртеніи вншнихъ благъ и почестей.

Изъ личныхъ свойствъ непосредственне всего способствуетъ нашему счастью веселый нравъ, это прекрасное качество немедленно-же находятъ награду въ самомъ себ. Кто веселъ, — тотъ всегда иметъ причину быть таковымъ, причина эта — его веселый нравъ. Ничто не способно въ такой мр замнить любое другое благо, какъ это свойство. Если человкъ молодъ, красивъ, богатъ и уважаемъ, то, чтобы судить о его счасть, надо еще знать, веселъ-ли онъ, тогда какъ если онъ веселъ, то безразлично, старъ онъ или молодъ, прямъ или горбатъ, богатъ или бденъ — онъ счастливъ. Въ ранней юности попалась мн въ старой книг слдующая фраза: ‘кто много смется — счастливъ, кто много плачетъ — несчастливъ’ — крайне простодушный афоризмъ, который я, однако, не забылъ именно изъ за его примитивной правдивости, хотя по существу это — чистйшій труизмъ и ничего больше. Поэтому всякій разъ, какъ въ насъ появляется веселость, мы должны всячески итти ей навстрчу, она не можетъ появиться не во-время, между тмъ мы часто еще колеблемся, открыть-ли ей путь, желаемъ предварительно выяснить, имемъ-ли мы достаточный поводъ быть довольными. Иногда это происходитъ изъ опасенія, чтобы веселье не помшало нашимъ серьезнымъ размышленіямъ и важнымъ заботамъ, однако, что намъ могутъ дать эти серьезныя занятія — это еще большой вопросъ, тогда какъ веселость приноситъ намъ непосредственную, прямую выгоду. Только она является наличной монетой счастья, все другое — кредитные билеты. Непосредственно давая намъ счастье въ настоящемъ, она является высшимъ благомъ для существъ, дйствительность коихъ осуществляется въ недлимомъ настоящемъ между двумя безконечностями времени. Потому первйшей нашей заботой должно быть пріобртеніе и пріумноженіе этого сокровища. Не подлежитъ сомннію, что ничто такъ не вредитъ веселости, какъ богатство, и ничто не способствуетъ ей больше, чмъ здоровье: у низшаго, трудящагося люда, особенно у землепашцевъ, обычное выраженіе лица — веселое и довольное, тогда какъ на лицахъ богатыхъ, ‘приличныхъ’ людей большею частью написана скука. Слдовательно прежде всего мы должны стараться сохранитъ хорошее здоровье, на почв котораго только и можетъ вырасти веселость. Средства къ этому — несложныя: избгать всхъ эксцессовъ, излишествъ, бурныхъ и непріятныхъ волненій, а также черезчуръ напряженнаго и продолжительнаго умственнаго труда, дале — усиленное движеніе на свжемъ воздух въ теченіе по крайней мр двухъ часовъ, частое купанье въ холодной вод и тому подобныя гигіеническія мры. Безъ достаточнаго ежедневнаго движенія нельзя сохранить здоровья, жизненные процессы могутъ совершаться правильно лишь при условіи движенія какъ тхъ органовъ, въ которыхъ они происходятъ, такъ и всего организма. Аристотель справедливо замтилъ: ‘жизнь заключается въ движеніи’. Движеніе сущность жизни. Во всхъ тайникахъ организма царитъ безпрестанное, быстрое движеніе: сердце съ его сложной двойной функціей — расширенія и сжатія — бьется неустанно, въ 28 пульсацій оно заставляетъ всю кровь совершить большой и малый кругъ кровообращенія, легкія, безпрерывно, какъ машина, накачиваютъ воздухъ, кишки постоянно производятъ перистальтическія движенія, железы безостановочно вырабатываютъ разные продукты, даже мозгъ получаетъ двойное движеніе: отъ біенія сердца и отъ вдыханія легкихъ. Если-же, какъ это бываетъ съ огромнымъ количествомъ людей, ведущихъ сидячую жизнь, вншнее движеніе совершенно отсутствуетъ, то возникаетъ рзкое и пагубное несоотвтствіе между вншнимъ покоемъ и внутреннимъ движеніемъ. Въ виду того, что постоянное внутреннее движеніе требуетъ извстной поддержки извн, — несоотвтствіе это будетъ въ сущности аналогично тому, какое получается, когда мы, благодаря какому-либо аффекту, испытываемъ сильнйшее волненіе, но не смемъ его обнаружить. Даже деревьямъ, для правильнаго ихъ роста, необходимо движеніе, доставляемое имъ втромъ. Здсь примнимо правило, которое можно формулировать такъ: ‘движеніе, чмъ оно быстре, тмъ оно больше движеніе’.

Насколько наше счастье зависитъ отъ веселости, а эта послдняя отъ состоянія здоровья, — это станетъ яснымъ, если сравнить впечатлніе, производимое однми и тми-же вншними обстоятельствами или событіями въ т дни, когда мы здоровы и сильны, съ тмъ, какое получается, когда благодаря болзни мы настроены угрюмо и мнительно. Насъ длаетъ счастливыми и несчастными не то, каковы предметы въ дйствительности, а то, во что мы ихъ путемъ воспріятія превращаемъ. Это именно и говоритъ Эпиктеиъ: ‘людей волнуютъ не самыя вещи, а мнніе о вещахъ’.

Вообще ⁹/₁₀ нашего счастья основано на здоровь, при немъ все становятся источникомъ наслажденія, тогда какъ безъ него ршительно никакое вншнее благо ее можетъ доставить удовольствія, даже субъективныя блага: качества ума, души, темперамента, при болзненномъ состояніи ослабваютъ и замираютъ. Отнюдь не лишено основанія, что мы прежде всего спрашиваемъ другъ-друга о здоровьи и желаемъ его другъ-другу: оно поистин главное условіе человческаго счастья. Отсюда выводъ тотъ, что величайшей глупостью было-бы жертвовать своимъ здоровьемъ ради чего-бы то ни было: ради богатства, карьеры, образованія, славы, не говоря уже о чувственныхъ и мимолетныхъ наслажденіяхъ, врне, всмъ этимъ стоить пожертвовать ради здоровья. Но какъ много ни способствуетъ здоровье столь существенной для нашего счастья веселости, все-же не только отъ него зависитъ эта послдняя: съ прекраснымъ здоровьемъ можетъ уживаться меланхолическій темпераментъ и преобладаніе грустнаго настроенія. Основная ихъ причина коренится безъ сомннія въ прирожденныхъ, а посему неизмнныхъ свойствахъ организма, въ большинств случаевъ въ боле или мене ненормальномъ соотношеніи между чувствительностью, раздражительностью и воспроизводительной способностью. Чрезмрный перевсъ чувствительности, краткія вспышки ненормальной веселости на основномъ фон меланхоліи. Правда, геній обусловливается именно избыткомъ нервной энергіи, т. е. чувствительности и Аристотель (Probl. 30, 1) справедливо подмтилъ, что вс знаменитыя и выдающіеся люди были меланхоликами — мысль, на которую впослдствіи ссылался Цицеронъ (Tusc. I, 33). Чрезвычайно характерно это прирожденное различіе основныхъ чертъ темперамента описано Шекспиромъ съ ‘Венеціанскомъ купц’ (сц. I):

‘Забавныхъ чудаковъ

Въ свои часы природа сотворяетъ:

Одинъ — гляди — все щурится и все

Хохочеть точно попугай, заслышавъ

Волынки звукъ, а у другого видъ

Такъ уксусенъ, что увряй самъ Несторъ,

Что вещь смшна — не обнаружитъ онъ

Своихъ зубовъ улыбкою веселой’.

Платонъ это-же различіе опредлилъ словами: eucholos и dyscbolos — человкъ легкаго и человкъ тяжелаго нрава. Противуположеніемъ этимъ выражается чрезвычайно разнообразная у различныхъ людей воспріимчивость къ пріятнымъ и непріятнымъ впечатлніямъ, сообразно съ коей одинъ смется надъ тмъ, что другого способно привести въ отчаяніе, при томъ, обычно воспріимчивость къ пріятнымъ впечатлніямъ тмъ слабе, чмъ сильне воспринимаются непріятныя, и наоборотъ. При одинаковой вроятности счастливаго или неудачнаго исхода какого-либо дла dysoholos будетъ сердиться и печалиться при неудач, при счастливомъ-же оборот дла — не будетъ радоваться, въ то-же время eucholos не будетъ ни досадовать, ни скорбть о неудач, счастливому-же исходу — обрадуется. Если dyscholoe будетъ имть успхъ въ 9 предпріятіяхъ изъ 10, то это ему не доставитъ радости, но онъ будетъ опечаленъ единственнымъ неудавшимся, тогда какъ eucholos суметъ даже при обратной пропорціи найти утшеніе и радость въ единственной удач.

Впрочемъ, всякое зло иметъ свою хорошую сторону, такъ и въ данномъ случа. На долю людей, обладающихъ мрачнымъ и мнительнымъ характеромъ, выпадаетъ больше такихъ горестей и страданій, которыя существуютъ лишь въ ихъ воображеніи, — чмъ на долю eucholos, но зато реальныя неудачи будутъ въ ихъ жизни рже, чмъ у послднихъ: кто видитъ все въ черномъ свт и готовъ къ худшему, тотъ ошибается рже въ своихъ расчетахъ, чмъ человкъ, смотрящій на жизнь сквозь розовые очки.

Если прирожденная ‘тяжеложелчность’ сочетается съ болзненной чуткостью нервной системы, или съ разстройствомъ органовъ пищеваренія, то эта черта грозитъ развиться настолько, что постоянное недовольство жизнью можетъ выродиться въ пресыщеніе ею и создастъ склонность къ самоубійству. При такихъ условіяхъ поводомъ къ послднему могутъ послужить самыя ничтожныя непріятности, при особенно серьезномъ разстройств даже и ихъ не нужно: человкъ останавливается на самоубійств подъ давленіемъ одного лишь постояннаго недовольства, и замыселъ этотъ выполняется съ хладнокровной обдуманностью и съ твердой ршимостью. Больной, обычно попадающій подъ надзоръ, направляетъ всю свою энергію на то, чтобы, воспользовавшись малйшимъ ослабленіемъ надзора, безъ колебаній, борьбы и боязни прибгнуть къ естественному и желанному для него способу освобожденія отъ страданій. Подробно это состояніе описано въ ‘Душевныхъ болзняхъ’ Эскироля. Правда, при извстныхъ условіяхъ вполн здоровый, даже чрезвычайно веселый человкъ способенъ ршиться на самоубійство, это случается, если тяжесть страданій или неизбжно приближающагося несчастія пересилитъ страхъ смерти. Вся разница — въ размрахъ повода, достаточнаго для принятія такого ршенія. Размръ этотъ находится въ обратной зависимости съ меланхоліей. Чмъ она рзче, тмъ ничтожне можетъ быть причина самоубійства, доходя въ конц концовъ до нуля. Чмъ больше въ человк бодрости и поддерживающаго ее здоровья, тмъ важне должна быть причина. Безконечнымъ числомъ промежуточныхъ ступеней отдлены другъ отъ друга два крайнихъ вида самоубійства: вытекшаго изъ болзненнаго роста врожденной меланхоліи, — и предпринятаго здоровымъ, веселымъ человкомъ исключительно подъ давленіемъ вншнихъ причинъ.

Въ извстной мр здоровью родственна красота. Хотя это субъективное благо и способствуетъ нашему счастью не непосредственно, а лишь косвенно, путемъ вліянія на другихъ людей, все-же оно значитъ очень иного, даже для мужчины. Красота — это открытое рекомендательное письмо, заране завоевывающее сердце. Къ ней примнимы слова Гомера: ‘Не слдуетъ пренебрегать чуднымъ даромъ безсмертныхъ, который только они могутъ намъ дать’.

Даже при поверхностномъ наблюденіи нельзя не замтить двухъ враговъ человческаго счастья: горя и скуки. Надо прибавить, что поскольку намъ удается отдалиться отъ одного изъ нихъ, постольку мы приближаемся къ другому, и наоборотъ, такъ что вся наша жизнь протекаетъ въ боле или мене частомъ колебаніи между этими двумя бдами. Это обусловливается тмъ, что оба зла состоятъ въ двойномъ антагонизм другъ съ другомъ: во вншнемъ, объективномъ и во внутреннемъ, субъективнымъ. Съ вншней стороны нужда и лишенія порождаютъ горе, а изобиліе и обезпеченность — скуку. Сообразно съ этимъ низшіе классы находятся въ постоянной борьб съ нуждою, т. е. съ горемъ, а классъ богатыхъ, ‘приличныхъ’ людей — въ непрерывной, часто поистин отчаянной борьб со скукой.— Внутренній, субъективный антагонизмъ этихъ золъ основанъ на томъ, что въ каждомъ человк воспріимчивость къ чему-либо одному находится въ обратной зависимости съ воспріимчивостью къ другому, будучи опредлена наличными душевными силами. Тупость ума всегда сочетается съ притупленностью впечатлительности и съ недостаткомъ чувствительности, а эти свойства длаютъ человка мене воспріимчивымъ къ страданіямъ и печалямъ всякаго рода и размра. Но съ другой стороны эта тупость ума порождаетъ ту, запечатлнную на безчисленныхъ лицахъ и выдающую себя постояннымъ интересомъ ко всмъ, хотя-бы ничтожнйшимъ вншнимъ событіямъ, — внутреннюю пустоту, которая является подлиннымъ источникомъ скуки, вчно толкая субъекта въ погоню за вншними возбужденіями съ цлью хоть чмъ-нибудь расшевелить умъ и душу. Такой человкъ не разборчивъ въ выбор средствъ къ этой цли, доказательство тому — низкопробное времяпрепровожденіе, къ которому прибгаютъ такіе люди, характеръ ихъ общества и бесдъ, а также огромное число свтскихъ бездльниковъ. Преимущественно изъ этой внутренней пустоты и вытекаютъ погоня за обществомъ, развлеченіями, за разными удовольствіями, роскошью, толкающей многихъ къ расточительности, а затмъ — въ нищету.

Ничто такъ не спасаетъ отъ этихъ бдъ, какъ внутреннее богатство — богатство духа: чмъ выше, совершенне духъ, тмъ меньше мста остается для скуки. Нескончаемый потокъ мыслей, ихъ вчно новая игра по поводу разнообразныхъ явленій внутренняго и вншняго міра, способность и стремленіе къ все новымъ и новымъ комбинаціямъ ихъ — все это длаетъ одареннаго умомъ человка, если не считатъ моментовъ утомленія, неподдающимся скук.

Съ другой стороны высокая интеллигентность обусловливается повышенною чувствительностью и коренится въ большей интенсивности воли, т. е въ страстноcти. Сочетаніе ея съ этими свойствами даетъ въ результат чрезвычайную бурность аффектовъ, повышенную чувствительность къ душевнымъ и даже къ физическимъ страданіямъ и большую нетерпливость при какихъ-либо препятствіяхъ или непріятностяхъ, вс эти свойства еще усиливаются благодаря живости впечатлній, въ томъ числ и непріятныхъ, которая обусловлена пылкимъ воображеніемъ. Сказанное относится въ соотвтственной мр и къ промежуточнымъ ступенямъ, заполняющимъ огромное разстояніе между тупымъ дуракомъ и великимъ геніемъ. Словомъ, каждый, какъ объективно, такъ и субъективно, будетъ тмъ ближе къ одному источнику человческихъ страданій, чмъ онъ дальше отъ другого. Сообразно съ своими естественными склонностями онъ такъ или иначе сдлаетъ выборъ между объективнымъ и субъективнымъ зломъ, т. е. постарается оградить себя отъ причины тхъ страданій, къ которымъ онъ наиболе воспріимчивъ. Человкъ умный будетъ прежде всего стремиться избжать всякаго горя, добыть спокойствіе и досугъ, онъ будетъ искать тихой, скромной жизни, при которой-бы его не трогали, а поэтому, при нкоторомъ знакомств съ такъ называемыми людьми, онъ остановитъ свой выборъ, на замкнутой жизни, а при большомъ ум — на полномъ одиночеств. Вдь, чмъ больше человкъ иметъ въ себ, тмъ меньше требуется ему извн, тмъ меньше могутъ дать ему другіе люди. Вотъ почему интеллигентность приводитъ къ необщительности. Если-бы качество общества можно было замнить количествомъ, тогда стоило-бы жить даже въ ‘большомъ свт’, но къ несчастью сто дураковъ вмст взятыхъ не составятъ и одного здравомыслящаго.

Человкъ другой крайности, какъ только нужда дастъ ему перенести духъ, станетъ любою цною отыскивать развлеченій и общества, легко удовлетворяясь и избгая пуще всего самого себя. Въ одиночеств, гд каждый предоставленъ самому себ, такой человкъ видитъ свое внутреннее содержаніе, глупца въ роскошной мантіи подавляетъ его жалкая пустота, тогда какъ высокій умъ оживляетъ и населяетъ своими мыслями самую невзрачную обстановку. Сенека правильно замтилъ: ‘всякая глупость страдаетъ отъ своей скуки’ (Ер. 9), не мене правъ Іисусъ, сынъ Сираха: ‘жизнь глупца хуже смерти’. Можно сказать, что человкъ общителенъ въ той мр, въ какой онъ духовно несостоятеленъ и вообще пошлъ, вдь въ мір только и можно выбирать между одиночествомъ и пошлостью. Негры — самый общительный, но также и самый отсталый въ умственномъ отношеніи народъ, по извстіямъ французскихъ газетъ изъ Сверной Америки негры — свободные вперемежку съ рабами — въ огромномъ числ набиваются въ тснйшія помщенія, они — видите-ли — не могутъ достаточно налюбоваться своими черными лицами съ приплюснутыми носами.

Сообразно съ тмъ, что мозгъ является паразитомъ, пенсіонеромъ всего организма, — добытые человкомъ часы досуга, предоставляя ему возможность наслаждаться своимъ сознаніемъ и индивидуальностью, — являются плодомъ, внцомъ его существованія, которое въ остальномъ заполнено заботами и трудомъ. Чмъ-же заполняетъ большинство это свободное время? Скукой, очумлостью, если нтъ чувственныхъ удовольствій, или какой-либо ерунды подъ руками. Способъ использованія досуга показываетъ, до какой степени досугъ иной разъ обезцнивается, по словамъ Аріосто онъ часто является ничмъ инымъ, какъ ‘бездйствіемъ невжды’. Средній человкъ озабоченъ тмъ, какъ-бы ему убить время, человкъ же талантливый стремится его использовать.

Ограниченные люди потому такъ сильно подвержены скук, что ихъ разумъ является не боле, какъ посредникомъ въ передач мотивовъ вол. Если въ данный моментъ нтъ подъ рукою вншнихъ мотивовъ, то воля спокойна, и умъ — въ праздномъ состояніи: вдь какъ умъ, такъ и воля не могутъ дйствовать по собственному импульсу. Въ результат — ужасающій застой всхъ силъ человка, — скука. Съ цлью ее прогнать, вол подсовываютъ мелкіе, случайно, наугадъ выхваченные мотивы, желая ими возбудить волю и тмъ принести въ дйствіе воспринимающій ихъ разумъ. Такіе мотивы относятся къ реальнымъ, естественнымъ мотивамъ также, какъ бумажныя деньги къ звонкой монет: цнность ихъ произвольна, условна. Такимъ мотивомъ является игра, — въ частности — игра въ карты, изобртенная именно съ этой цлью. Если нтъ игръ, ограниченный человкъ берется за первую попавшуюся чепуху. Между прочимъ сигара можетъ послужить хорошимъ суррогатомъ мысли.

Вотъ почему во всемъ свт карточная игра сдлалась главнымъ занятіемъ любого общества, она — мрило его цнности, явное обнаруженіе умственнаго банкротства. Не будучи въ состояніи обмниваться мыслями, люди перебрасываются картами, стараясь отнять у партнера нсколько золотыхъ. Поистин жалкій родъ!

Чтобы не быть пристрастнымъ, я не скрою того, что можно принести въ извиненіе карточной игры: многіе видятъ въ ней подготовку къ свтской и дловой жизни, поскольку она научаетъ разумно использовать созданныя случаемъ неизмняемый обстоятельства (карты), съ цлью извлечь изъ нихъ возможно больше. Имя въ виду эту цль, человкъ развиваетъ въ себ ‘выдержку’, учась при скверной игр сохранять веселый видъ. Но съ другой стороны именно этимъ карты оказываютъ развращающее вліяніе. Вдь суть игры въ томъ, чтобы любымъ способомъ, какими угодно хитростями заполучить то, что принадлежитъ другому. Привычка дйствовать такимъ образомъ въ игр постепенно укореняется и переходитъ въ жизнь, такъ что въ конц-концовъ человкъ проводитъ этотъ принципъ и въ вопросахъ собственности: онъ готовъ считать дозволеннымъ всякое имющееся въ его рукахъ средство, если только оно не запрещено закономъ. Примры тому доставляетъ ежедневно обыденная жизнь.

Если, какъ сказано выше, досугъ является, такъ-сказать, внцомъ человческаго существованія, такъ какъ только онъ длаетъ его полнымъ обладателемъ своего ‘я’, то счастливы т, кто при этомъ находятъ въ себ нчто цнное, въ большинств-же въ часы досуга обнаруживается ни на что не способный субъектъ, отчаянно скучающій и тяготящійся самимъ собою. Посему — ‘возрадуемся, братья, что мы дти не рабыни, а свободной’ (Посл. къ Гал. IV, 31).

Какъ счастливйшая страна та, которая нуждается лишь въ маломъ ввоз, или совсмъ въ немъ не нуждается, — такъ и изъ людей счастливъ будетъ тотъ, въ комъ много внутреннихъ сокровищъ, и кто для развлеченія требуетъ извн лишь немногаго или ничего. Подобный ‘импортъ’ обходится дорого, порабощая насъ, опасенъ, причиняетъ часто непріятности, и все-же является лишь скверной замной продуктовъ собственныхъ ндръ. Вдь отъ другихъ, вообще извн, нельзя ни въ какомъ отношеніи ожидать многаго. Границы того, что одинъ можетъ дать другому, — очень тсны, въ конц-концовъ человкъ всегда останется одинъ, и тутъ-то и важно, кто остался одинъ. Здсь примнимы слова Гете, которымъ онъ придавалъ общій смыслъ: ‘всякій въ конц-концовъ оказывается предоставленнымъ самому себ’ и Оливера Гольдсмита: ‘предоставленные самимъ себ, мы вынуждены сами ковать и искать свое счастье’ (The Traveller V, 431 и сл.). Самымъ цннымъ и существеннымъ должна быть для каждаго его личность. Чмъ полне это достигнуто, а слдовательно — чмъ больше источниковъ наслажденія открость въ себ человкъ, — тмъ счастливе будетъ онъ. Вполн правъ былъ Аристотель, сказавъ: ‘счастье принадлежитъ тому, кто самъ себя удовлетворяетъ’ (Eth. Eud. VII, 2). Вдь вс вншніе источники счастья и наслажденій по своей природ крайне ненадежны, сомнительны, преходящи, подчинены случаю и могутъ поэтому изсякнуть даже при благопріятнйшихъ условіяхъ, даже боле — это неизбжно, такъ какъ нельзя всегда имть ихъ подъ рукою. Во всякомъ случа почти вс они изсякаютъ къ старости: насъ покидаютъ тогда любовь, шутливость, страсть къ путешествіямъ, верховой зд, и пригодность къ обществу, наконецъ смерть лишаетъ насъ друзей и родныхъ. Въ этомъ отношеніи, больше чмъ въ какомъ либо иномъ, важно, что именно мы имемъ въ себ. Наши личныя свойства сохраняются дольше всего. Впрочемъ въ любомъ возраст он являются истиннымъ, надежнымъ источникомъ счастья. — Въ мір вообще немного можно раздобыть: онъ весь полонъ нуждою и горемъ, тхъ-же, кто ихъ избгъ, подкарауливаетъ на каждомъ шагу скука. Къ тому-же по общему правилу власть принадлежитъ дурному началу, а ршающее слово — глупости. Судьба жестока, а люди жалки. Въ устроенномъ такимъ образомъ мір тотъ, кто много иметъ въ себ, подобенъ свтлой, веселой, теплой комнат, окруженной тьмою и снгомъ декабрьской ночи. Поэтому высокая, богатая индивидуальность, а въ особенности широкій умъ, — означаютъ счастливйшій удлъ на земл, какъ-бы мало блеска въ немъ ни было. Поистин мудрымъ было изреченіе 19-лтней королевы Шведской Христаны о Декарт, извстномъ ей по устнымъ разсказамъ, да по одному изъ его произведеній, и жившему уже 20 лтъ въ полномъ уединеніи въ Голландіи: ‘Декартъ — счастливйшій изъ всхъ людей, и его жизнь кажется мн достойной зависти’ (Vie de Desc. par Baillet, Liv. VII, ch. 10). Необходимо, однако, — какъ это было у Декарта — чтобы вншнія условія были достаточно благопріятны, дабы человкъ могъ найти самого себя и свободно собою располагать. Въ Экклезіаст (VII, 12) сказано: ‘Мудрость хороша при наслдств и помогаетъ радоваться солнцу’.

Кому, по милости природы или судьбы, выпалъ такой удлъ, тотъ съ трепетной заботливостью будетъ слдить, чтобы внутренній родникъ счастья всегда былъ ему доступенъ, условіемъ чего являются независимость и досугъ. Ихъ онъ охотно добудетъ умренностью и бережливостью, это для него тмъ легче, что онъ не вынужденъ — подобно другимъ — искать наслажденій во вн. Поэтому перепектива чиновъ, денегъ, благожелательности и одобренія свта не соблазнитъ его отказаться отъ самого себя, и опуститься до низменныхъ стремленій и дурныхъ вкусовъ людей. Если представится случай, то онъ поступитъ какъ Горацій въ письм къ Меценату (Lib. I, ер. 7).

Вообще крайне глупо лишаться чего-либо внутри себя съ тмъ, чтобы выиграть во вн, т. е. жертвовать покоемъ, досугомъ и независимостью, — цликомъ или въ большей части — ради блеска, чина, роскоши, почета или чести. Такъ, однако, поступалъ Гете, меня-же мой геній ршительно влекъ въ другомъ направленіи.

Приведенная здсь истина, гласящая, что источникъ счастья беретъ свое начало въ самомъ человк, находитъ подтвержденіе въ врномъ замчаніи Аристотеля (Наставленіе Никомаху I, 7 и VII, 13, 14), что всякое наслажденіе предполагаетъ нкоторую дятельность, примненіе извстной силы и немыслимо безъ такового. Ученіе Аристотеля, утверждающее, что счастье человка заключается въ свободномъ использованіи преобладающихъ въ немъ способностей, — воспроизводится Стобеусомъ въ его изслдованіи о перипатетической этик (Ecl. eth. II, cap. 7), счастье, говоритъ онъ, состоятъ въ упражненіи своихъ способностей работами, могущими дать извстный результатъ.

Исконное назначеніе силъ, коими природа надлила человка, заключается въ борьб съ нуждою, тснящей его со всхъ сторонъ. Разъ эта борьба прерывается, неиспользованныя силы становятся бременемъ, и человку приходится играть ими, т. е. безцльно тратить ихъ, ибо иначе онъ подвергнетъ себя дйствію другого источника человческаго страданія — скуки. Она терзаетъ прежде всего знатныхъ и богатыхъ людей, Лукрецій далъ превосходное описаніе ихъ страданій {‘Одинъ покидаетъ свой роскошный дворецъ, чтобы прогнать скуку, но тотчасъ возвращается назадъ, не чувствуя себя счастливе въ другомъ мст. Другой спшно бжитъ въ свое имніе, словно тамъ надо тушить пожаръ, но едва достигнувъ границъ имнія, онъ начинаетъ скучать и или предается сонливости и старается забыться, или же спшно возвращается въ городъ’ (III, 1073).}, мткость котораго мы въ любое время можемъ проврить въ каждомъ большомъ город. У такихъ людей въ юности большую роль играютъ физическая сила и производительная способность. Но позже остаются одн душевныя силы, если ихъ мало, если он плохо развиты или-же нтъ данныхъ къ ихъ дятельности, то получается серьезное бдствіе. Такъ какъ воля есть единственная неизсякаемая сила, то стараются ее возбудить, разжигая въ себ страсти, прибгая, напр., къ крупной азартной игр — поистин унизительному пороку.

Вообще каждый праздный человкъ, сообразно съ характеромъ преобладающихъ въ немъ силъ, выберетъ для ихъ упражненія то или иное занятіе — игру: кегли, шахматы, охоту, живопись, скачки, музыку, карты или поэзію, геральдику или философію и т. д.

Тему эту можно разработать методически, для этого надо обратиться къ основ дйствія всхъ человческихъ силъ, — т. е. къ тремъ основнымъ физіологическимъ силамъ. Разсматривая ихъ безцльную игру, мы видимъ, что он являются источниками трехъ группъ наслажденій, изъ коихъ человкъ, — въ зависимости отъ того, какая сила въ немъ преобладаетъ — выбираетъ боле для себя подходящія. Наслажденія доставляются: во-первыхъ — воспроизводительной силой (Reproductionskraft), таковы да, питье, пищевареніе, покой и сонъ. Про нкоторыя наши сложилась молва, будто он возводятъ эти наслажденія на степень народныхъ торжествъ. — Во-вторыхъ — раздражаемостью (Irritabilitt), таковы путешествія, борьба, танцы, фехтованіе, верховая зда, разныя атлетическія игры, охота, и даже битвы и война. — Въ-третьихъ — чувствительностью (Sensibilitt), таковы созерцаніе, мышленіе, ощущеніе, поэзія, музыка, ученіе, чтеніе, изобртеніе, философія и т. п. — Относительно цнности, степени и продолжительности каждой такой группы наслажденій можно сказать много, но я это предоставляю читателю.

Вроятно всякій подмтилъ, что наслажденія, обусловливающіяся тратой нашихъ силъ, а съ ними и наше счастье, заключающееся въ частомъ повтореніи наслажденій — будутъ тмъ полне, чмъ благородне обусловливяющая ихъ сила. Никто ни станетъ отрицать преимущества, принадлежащаго въ этомъ отношеніи чувствительности — ршительнымъ преобладаніемъ коей человкъ отличается отъ другихъ животныхъ, — надъ двумя другими физіологическими силами, присущими въ равной или даже большей степени животнымъ. Къ чувствительности относятся и наши познавательныя силы, поэтому ея преобладаніе длаетъ насъ способными къ наслажденіямъ духовнымъ — т. е. состоящимъ въ познаваніи, наслажденія эти тмъ выше, чмъ больше перевсъ чувствительности {Природа постоянно совершенствуется, переходя отъ механикохимическаго процесса въ неорганическомъ мір къ растительности съ ея глухимъ самоощушеніемъ и дале къ животному царству, гд уже замтны разумъ и сознаніе, эти слабые ростки развиваются постепенно дальше, и послднимъ, величайшимъ усиліемъ достигается человкъ, его интеллектъ — апогей и цль твореній природы, самое совершенное и трудное, что она смогла произвести. Однако и въ предлахъ человческаго рода разумъ представляетъ многочисленныя и замтныя градаціи и крайне рдко достигаетъ высшаго развитія — дйствительно высокой интеллигентности.

Понимаемая въ узкомъ, строгомъ смысл, она является труднйшимъ и высшимъ твореніемъ природы и вмст съ тмъ самымъ рдкимъ и цннымъ, что есть на свт.

При такой интеллигентности появляется вполн ясное сознаніе, а слдовательно — отчетливое и полное представленіе о мір. Одаренный ею человкъ обладаетъ величайшимъ земнымъ сокровищемъ — тмъ источникомъ наслажденій, по сравненію съ которымъ вс другіе — ничтожны. Извн ему не требуется ничего, кром возможности безъ помхъ наслаждаться этимъ даромъ, хранить этотъ алмазъ. Вдь вс другія — не духовныя — наслажденія суть низшаго рода, вс они сводятся къ движеніямъ воли, т. е. къ желаніямъ, надеждамъ, опасеніямъ, усиліямъ, — направленнымъ на первый попавшійся объектъ. Безъ страданій при этомъ не обойтись, въ частности достиженіе цли обычно вызываетъ въ насъ разочарованіе. Наслажденія духовныя приводятъ лишь къ уясненію истины. Въ царств разума нтъ страданій, есть лишь познаніе.— Духовныя наслажденія доступны однако человку лишь чрезъ посредство, а слдовательно и въ границахъ его собственнаго разума: ‘весь имющіеся въ мір разумъ безполезенъ для того, у кого его нтъ’. Единственная невыгода, связанная съ этимъ преимуществомъ, это та, что во всей природ воспріимчивость къ боли повышается параллельно съ разумомъ, а слдовательно здсь достигаетъ высшаго предла.}.

Нормальный, средній человкъ живо заинтересуется какимъ-либо предметомъ лишь при условіи, если послдній возбуждаетъ его волю, только этимъ предметъ пріобртаетъ въ его глазахъ личный интересъ. Но всякое длительное возбужденіе воли является процессомъ сложнымъ, въ извстной доз въ него входитъ и страданіе. Средствомъ умышленнаго возбужденія ея при посредств мелкихъ интересовъ, могущихъ причинить не длительную и серьезную боль, а лишь минутную, легкую, которую правильне-бы назвать ‘щекотаніемъ воли’ — является карточная игра, — обычное занятіе ‘порядочнаго общества’ во всхъ странахъ {Въ сущности вульгарность состоитъ въ томъ, что желанія преобладаютъ въ сознаніи человка надъ познавательной способностью, и эта послдняя становится въ служебное отношеніе къ вол, слдовательно, разъ воля не нуждается въ услугахъ познанія, разъ нтъ ни крупныхъ, ни мелкихъ мотивовъ, сознаніе дремлетъ и наступаетъ полное отсутствіе мыслей. Желаніе безъ сознанія — самое низменное, что только возможно: оно присуще всякому полну, въ которомъ и обнаруживается въ моментъ его паденія. Состояніе это и есть вульгарность. Здсь дйствуютъ лишь органы чувствъ, да та ничтожная доза разума, какая необходима для воспріятія ощущеній. Посему вульгарный человкъ доступенъ всмъ впечатлніямъ, тотчасъ воспринимаетъ все, что творится вокругъ, каждый слабый звукъ, мельчайшее обстоятельство немедленно возбуждаютъ, какъ и у зврей, его вниманіе. Такое состояніе отражается на его лиц и на всей наружности, — получается вульгарный видъ, особенно отталкивающей и, если — какъ это обычно бываетъ, — воля, заполняющая собою все сознаніе, — низменна, эгоистична и зла.}.

Человкъ съ избыткомъ духовныхъ силъ способенъ живо заинтересоваться чмъ-либо чрезъ посредство хотя-бы одного разума, безъ всякаго вмшательства воли, ему это даже необходимо. Такой интересъ переноситъ его въ область, совершенно чуждую страданій, въ атмосферу ‘веселой, легкой жизни боговъ’.— Жизнь остальныхъ протекаетъ въ отупніи, ихъ мечты и стремленія всецло направлены на пошлый интересъ личнаго благосостоянія — т. е. на борьбу съ разными невзгодами, поэтому ихъ одолваетъ невыносимая скука, какъ только эта цль отпадаетъ и они оказываются предоставленными самимъ себ, лишь бшеное пламя страсти способно внести извстное движеніе въ эту застывающую массу.

Наоборотъ, человкъ съ избыткомъ духовныхъ силъ живетъ богатой мыслями жизнью, сплошь оживленной и полной значенія. Достойныя вниманія явленія интересуютъ его, если онъ иметъ время имъ отдаться, въ себ-же самомъ онъ иметъ источникъ высшихъ наслажденій. Импульсъ извн даютъ ему явленія природы и зрлище человческой жизни, а также разнообразнйшія творенія выдающихся людей всхъ эпохъ и странъ. Собственно, только онъ и можетъ наслаждаться ими, такъ какъ лишь для него понятны эти творенія и ихъ цнность. Именно для него живутъ великіе люди, къ нему лишь они обращаются, тогда какъ остальные, въ качеств случайныхъ слушателей, способны усвоить разв какіе-нибудь клочки ихъ мыслей. Правда, этимъ у интеллигентнаго человка создается лишняя потребность, потребность учиться, видть, образовываться, размышлять, — а съ тмъ вмст и потребность въ досуг. Но, какъ правильно сказалъ Вольтеръ, — ‘нтъ истинныхъ удовольствій безъ истинныхъ потребностей’, а потому, благодаря имъ, интеллигентному человку доступны такія наслажденія, которыхъ не существуетъ для другихъ. Для большинства красота въ природ и въ искусств, какъ-бы оно ни окружало себя ею, являются тмъ-же, чмъ гетера — для старика. Богато одаренный человкъ живетъ поэтому, наряду съ своей личной жизнью, еще второю, а именно духовною, постепенно превращающеюся въ настоящую его цль, причемъ личная жизнь становится средствомъ къ этой цли, тогда какъ остальные люди именно это пошлое, пустое, скучное существованіе считаютъ цлью. Онъ преимущественно будетъ заботиться о чисто-духовной жизни, которая, благодаря постоянному развитію мышленія и познанія, получитъ связность и все рзче обрисовывающуюся цлость и законченность завершающагося произведенія искусства. Отъ нея печально отличается жизнь чисто-практическая, направленная лишь на личное благосостояніе, способная развиваться лишь вширь, но не вглубь, и служащая цлью, тогда какъ должна-бы быть лишь средствомъ.

Наша практическая, реальная жизнь, разъ ее не волнуютъ страсти, — скучна и плоска, въ противномъ-же случа она становится горестной: поэтому счастливы только т, кто надленъ нкоторымъ излишкомъ ума сверхъ той мры, какая необходима для служенія своей вол. Такіе люди рядомъ съ дйствительной жизнью живутъ еще и духовной, постоянно ихъ интересующей и занимающей и притомъ чуждой страданій. Простого бездлья, т. е. ума. незанятаго служеніемъ вол, — для этого мало, требуется положительный избытокъ силъ, который только и способенъ толкнуть насъ на чистоумственную работу, вн служенія вол: ‘отдыхъ безъ занятій — это смерть. погребеніе живого человка’ (Seneca, ep. 82). Сообразно съ тмъ, великъ или малъ этотъ избытокъ ума, существуютъ безчисленныя градаціи духовной жизни, начиная съ собиранія и описанія наскомыхъ, птицъ, минераловъ, монетъ и видитъ до созданія высшихъ произведеній поэзіи и философіи.

Такая духовная жизнь ограждаетъ насъ не только отъ скуки, но и отъ ея пагубныхъ послдствій. Она спасаетъ отъ дурного общества и отъ тхъ многихъ опасностей, несчастій, потерь, растратъ, какія постигаютъ всякаго, ищущаго свое счастья во вншнемъ мір. Правда, мн моя философія ничего не дала, за то многое сохранила.

‘Нормальный’, средній человкъ вынужденъ искать жизненныхъ наслажденій вн себя: — въ имуществ, чин, жен и дтяхъ, друзьяхъ, въ обществ и т. п. и на нихъ воздвигать свои счастье, поэтому счастье рушится, если онъ ихъ теряетъ или въ нихъ обманывается. Его положеніе можно выразить формулой: центръ его тяжести — вн его. Поэтому его желанія и капризы постоянно мняются, если позволяютъ средства — онъ то покупаетъ дачу, лошадей, то устраиваетъ празднества и поздки, вообще ведетъ широкую жизнь. Удовольствія онъ ищетъ во всемъ окружающемъ, вовн, подобно больному, надющемуся въ бульон и лекарствахъ найти здоровье, истинный источникъ котораго — его жизненная сила.

Чтобы не перейти сразу къ другой крайности, возьмемъ человка, если и не съ выдающимися, то все-же съ превышающими обычную скудную дозу духовными силами. Если вншніе источники радости изсякнутъ или перестанутъ его удовлетворять, — онъ начнетъ по диллетантски заниматься искусствомъ, или-же реальными науками — ботаникой, минералогіей, физикой, астрономіей и т. п., найдетъ въ этихъ занятіяхъ немало наслажденія, и отдохнетъ за ними, мы можемъ сказать, что центръ тяжести лежитъ отчасти уже въ немъ самомъ. Но такъ какъ диллетантизмъ въ искусств еще далекъ отъ истиннаго таланта, а реальныя науки не идутъ дале взаимоотношенія явленій, то ни то, ни другое не въ силахъ поглотить человка всецло, наполнить все его существо и такъ сплести съ собою его жизнь, чтобы ко всему остальному онъ потерялъ интересъ. Это составляетъ удлъ высшаго духа, который обычно именуютъ геніемъ. Только геній избираетъ абсолютной темой своего бытія жизнь и сущность предметовъ, и глубокое ихъ пониманіе стремится выразить, въ зависимости отъ индивидуальныхъ свойствъ, въ искусств, поэзіи или философіи.

Только для такого человка занятіе собою, своими мыслями и твореніями насущно необходимо, одиночество — пріятно, досугъ — является высшимъ благомъ, — все-же остальное — не нужно, а если оно есть, то нердко становится въ тягость. Лишь про такого человка можно сказать, что центръ его тяжести — всецло въ немъ самомъ.

Отсюда станетъ ясно, почему такіе, крайне рдкіе люди, даже при отличномъ характер, не принимаютъ того теплаго, безграничнаго участія въ друзьяхъ, семь и обществ, на которое способны многіе другіе. Они готовы примириться съ чмъ угодно, разъ только они имютъ себя. Въ нихъ заложенъ одинъ лишній изолирующій элементъ, тмъ боле дйствительный, что другіе люди никогда не могутъ ихъ удовлетворить, и этихъ другихъ они не считаютъ равными себ, такъ какъ эта отдаленность оказывается всегда и во всемъ, то постепенно они начинаютъ считать себя отличными отъ людей существами и говорить о людяхъ въ третьемъ, а не въ первомъ лиц множественнаго числа.

Съ этой точки зрнія тотъ, кого природа щедро надлила въ умственномъ отношеніи, — является счастливе всхъ, ибо очевидно, что субъективныя данныя важне, чмъ объективныя, дйствіе коихъ, каково-бы оно ни было, всегда совершается чрезъ посредство первыхъ. Это и выражаютъ стихи Люціана (Anthol. 1, 67): ‘Богатство духа — единственно истинное богатство, ибо имущественный достатокъ влечетъ за собою несчастіе’. Обладателю внутренняго богатства не надо извн ничего, кром одного отрицательнаго условія — досуга, — чтобы быть въ состояніи развивать свои умственныя силы и наслаждаться внутреннимъ сокровищемъ, другими словами — ничего, кром возможности всю жизнь, каждый день и часъ, быть самимъ собою. Кому предназначено наложить отпечатокъ своего ума на все человчество, для того существуетъ лишь одно счастье: имть возможность развить свои способности и закончить свои труды, — и одно несчастье: не имть этой возможности. Все остальное мало его касается. Поэтому великіе умы всхъ временъ придавали огромную цнность досугу. Что стоитъ человкъ, то стоитъ для него его досугъ. ‘Счастье, повидимому, заключается въ досуг’, сказалъ Аристотель (Eth. Nic. X, 7), а Діогенъ Лаэртій свидтельствуетъ, что ‘Сократъ восхвалялъ досутъ превыше обладанія двушкою’. Тотъ-же смыслъ имютъ слова Аристотеля (Eth. Nic. X, 7—9): ‘жизнь философа — самая счастливая’ и его изреченіе (Политика IV, 11), ‘счастье въ томъ, чтобы безъ помхъ упражнять свои способности, каковы-бы он ни были’. Это совпадаетъ со словами Гете въ ‘Вильгельм Мейстер’: ‘кто рожденъ съ талантомъ и ради этого таланта, — найдетъ въ немъ свое счастье’.

Но ни обычный удлъ человка, ни его природа не даютъ ему досуга. Естественное назначеніе человка состоитъ въ томъ, чтобы проводить всю жизнь въ пріобртеніи всего необходимаго для существованія своего и семьи. Человкъ — сынъ нужды, а не ‘свободный умъ’. Поэтому для средняго человка досугъ скоро становится бременемъ, даже пыткой, если не удается заполнитъ его разными искусственными, фиктивными цлями — игрой, развлеченіями или какой угодно чепухой, для него досугъ опасенъ: правильно замчено, что ‘трудно обрсть покой въ праздности’.

Съ другой стороны умъ, далеко превышающій среднюю норму, — есть явленіе ненормальное, неестественное. Но разъ оно на-лицо, то для счастья его обладателя необходимъ еще досугъ, столь ненужный однимъ и столь пагубный для другихъ, безъ досуга онъ будетъ Пегасомъ въ ярм — т. е. несчастливъ. Если-же сочетаются об ненормальности — вншняя и внутренняя, т. е. матеріальный достатокъ и великій умъ, — то въ этомъ случа счастье обезпечено, такой человкъ будетъ жить особою, высшею жизнью: онъ застрахованъ отъ обоихъ противуположныхъ источниковъ страданія — нужды и скуки — т. е. какъ отъ заботъ о пропитаніи, такъ и отъ неспособности переносить досугъ (т. е. свободное время) — два зла, которыя вообще щадятъ человка лишь тогда, когда они, нейтрализуясь, поочередно уничтожаютъ другъ друга.

Однако, съ другой стороны надо учесть, что большой умъ, вслдствіе преобладанія нервной дятельности, образуетъ повышенную воспріимчивость къ боли въ любомъ ея вид, кром того, обусловливающій его страстный темпераментъ и неразрывно съ нимъ связанныя живость и цльность всхъ представленій придаютъ чрезвычайную бурность вызваннымъ ими аффектамъ, изъ которыхъ мучительныхъ въ жизни больше, чмъ пріятныхъ. Наконецъ, выдающійся умъ отдаляетъ его обладателя отъ остальныхъ людей, ихъ жизни и интересовъ, такъ какъ чмъ больше человкъ иметъ въ себ, тмъ меньше могутъ дать ему другіе. Сотни предметовъ, доставляющихъ людямъ удовольствіе, для него скучны и ненужны, въ чемъ пожалуй и сказывается повсюду царящій законъ возмездія. Очень часто и, повидимому, справедливо утверждаютъ, что весьма ограниченный въ умственномъ отношеніи человкъ, въ сущности — самый счастливый, хотя никто и не позавидуетъ такому счастью. Впрочемъ, я не желаю навязывать читателю окончательнаго ршенія этого вопроса, тмъ боле, что самъ Софоклъ высказалъ по нему два діанетрально противуположныхъ сужденія: ‘глубокое знаніе есть первое условіе счастья’ (Antiq. 1328) и ‘не думать ни о чемъ — значитъ жить счастливо’ (Ajax. 550). Также разнорчивы философы Ветхаго Завта: ‘жизнь глупца — хуже смерти’ (Іис. Сир. 22, 12) и ‘гд много мудрости — тамъ много горя’ (Экл. I, 18).

Кстати упомяну здсь, что человкъ, не имющій вслдствіе — нормальной, впрочемъ, — ограниченности умственныхъ силъ, никакихъ духовныхъ потребностей, называется филистеромъ — слово, присущее лишь нмецкому языку, возникнувъ въ студенческой жизни, терминъ этотъ получилъ позже боле широкій смыслъ, сохранивъ, однако, прежнее основное значеніе — противуположности ‘сыну музъ’. Съ высшей точки зрнія я далъ-бы понятію филистера такое опредленіе: это — человкъ, постоянно и съ большею серьезностью занятый реальностью, которая на самомъ дл не реальна. Но подобное, уже трансцедентное опредленіе не подходило-бы къ той популярной точк зрнія, на которую я сталъ, принявшись за настоящій трудъ, — а потому, быть можетъ, было-бы понятно не всмъ читателямъ. Первое-же опредленіе легче допускаетъ спеціальныя разъясненія и достаточно ясно указываетъ на сущность типа и на корень свойствъ, характеризующихъ филистера. Это — человкъ безъ духовныхъ потребностей. Отсюда слдуетъ многое. Во-первыхъ, въ отношеніи себя самого филистеръ лишенъ духовныхъ наслажденій, ибо, какъ приведено выше: ‘нтъ истинныхъ удовольствіи безъ истинныхъ потребностей’. Никакое стремленіе, ни къ познанію и пониманію, ради нихъ самихъ, ни къ собственно эстетическимъ наслажденіямъ, родственное съ первымъ, — не оживляютъ его существованія. Т изъ подобныхъ наслажденій, которыя ему навязаны модой или долгомъ, онъ будетъ стараться ‘отбыть’ какъ можно скоре, словно каторгу. Дйствительными наслажденіями являются для него лишь чувственныя. Устрицы и шампанское — вотъ апоозъ его бытія, цль его жизни, — добыть все, способствующее тлесному благоденствію. Онъ счастливъ, если эта цль доставляетъ много хлопотъ. Ибо если эти блага заране ему подарены, то онъ неизбжно становится жертвой скуки, съ которой начинаетъ бороться чмъ попало: балами, театрами, обществомъ, картами, азартными играми, лошадьми, женщинами, виномъ и т. д. Но и всего этого недостаточно, чтобы справиться со скукой, разъ отсутствіе духовныхъ потребностей длаетъ для него недоступными духовныя наслажденія. Поэтому тупая, сухая серьезность, приближающаяся къ серьезности животныхъ, — свойственна филистеру и характеризуетъ его. Ничто не радуетъ, не оживляетъ его, не возбуждаетъ его участія. Чувственныя наслажденія скоро изсякаютъ, общество, состоящее сплошь изъ такихъ-же филистеровъ — длается скоро скучнымъ, а игра въ касты начинаетъ утомлять. Правда, остаются еще радости своего рода тщеславія, состоящаго въ томъ, что онъ старается богатствомъ, чиномъ, вліяніемъ или властью превзойти другихъ, которые за это будутъ его уважать, — или-же хотя-бы только въ томъ, чтобы вращаться въ сред тхъ, кто добился всего этого и такимъ образомъ грться въ отраженныхъ отъ нихъ лучахъ (а snob).

Изъ этой основной черты филистера вытекаетъ, во-вторыхъ, въ отношеніи другихъ людей, что не имя духовныхъ, а имя лишь физическія потребности, онъ станетъ искать того, кто можетъ удовлетворить эти послднія. Въ требованіяхъ, предъявляемыхъ имъ къ людямъ, онъ меньше всего будетъ заботиться о преобладаніи духовныхъ способностей, скоре он возбудятъ въ немъ антипатію, пожалуй даже ненависть: он вызовутъ въ немъ тяжелое чувство своей ничтожности и глухую, тайную зависть, онъ тщательно станетъ скрывать ее, даже отъ самого себя, благодаря чему, однако, она можетъ разростись въ глухую злобу. Онъ и не подумаетъ соразмрять свое уваженіе или почтеніе съ духовными качествами человка, эти чувства онъ будетъ питать лишь къ чину, богатству, власти и вліятельности, являющимся въ его глазахъ единственными истинными отличіями, которыми онъ желалъ-бы блистать самъ.

Все это вытекаетъ изъ того, что онъ не иметъ духовныхъ потребностей. Бда всхъ филистеровъ въ томъ, что ничто идеальное не можетъ развлечь ихъ, и для того, чтобы избжать скуки, они нуждаются въ реальномъ. Но все реальное отчасти скоро изсякаетъ — утомляетъ, вмсто того, чтобы развлекать — отчасти ведетъ съ разнымъ невзгодамъ, тогда какъ міръ идеальнаго неистощимъ и безгршенъ.

Во всемъ этомъ очерк о личныхъ свойствахъ, способствующихъ нашему счастью, я изслдовалъ кром физическихъ, главнымъ образомъ, умственныя свойства. Въ какой мр могутъ непосредственно осчастливить насъ нравственныя достоинства — это изложено мною раньше въ очерк ‘Основы морали’ ( 22), къ которому я и отсылаю читателя.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

О томъ, что человкъ иметъ.

Великій учитель счастья, Эпикуръ, вполн правильно раздлилъ человческія потребности на три класса. Во-первыхъ, — потребности естественныя и необходимыя, это т, которыя причиняютъ страданія, если ихъ не удовлетворить. Сюда относятся лишь одежда и пища. Удовлетворить ихъ — не трудно.— Во-вторыхъ, — потребности естественныя, но не необходимыя, такова потребность въ половомъ общеніи (правда, Эпикуръ объ этомъ не говоритъ, но вообще я передаю здсь его ученіе въ нсколько исправленномъ, подчищенномъ вид). Удовлетворить ее уже трудне. — Въ-третьихъ, — потребности не естественныя и не необходимыя, таковы роскошь, богатство, блескъ, число ихъ безконечно и удовлетворить ихъ крайне трудно (См. Diog. Laert. L. X, c. 27, 149 и 127).

Опредлить границу разумности нашихъ желаній въ отношеніи къ собственности — трудно, если не невозможно. Удовлетворенность человка въ этомъ направленіи обусловливается не абсолютной, а относительной величиной, а именно отношеніемъ между его запросами и его состояніемъ. Поэтому, это послднее, разсматриваемое отдльно, говоритъ также мало, какъ числитель дроби безъ знаменателя. Отсутствіе благъ, о которыхъ человкъ и не помышлялъ — не составитъ для него лишенія: онъ и безъ нихъ можетъ быть вполн довольнымъ, тогда какъ другой, имющій въ сто разъ больше, чувствуетъ себя несчастнымъ изъ за того, что у него нтъ чего-либо, въ чемъ онъ иметъ потребность. У каждаго въ этомъ отношеніи есть свой особый горизонтъ благъ, которыхъ онъ могъ-бы достичь, и потребности его не выходятъ за предлы этого круга. Если какой-либо изъ находящихся въ немъ объектовъ приметъ положеніе, вызывающее увренность въ его достиженіи — человкъ счастливъ, онъ несчастливъ, если какія-либо препятствія лишатъ его этой увренности. Все, расположенное вн этого горизонта — для человка безразлично. Поэтому бдняка не смущаютъ огромныя состоянія богачей, а съ другой стороны богачу не доставитъ утшенія, при какой-либо неудач, даже то многое, что у него есть. Богатство подобно соленой вод: чмъ больше ее пьешь, тмъ сильне жажда. Это относится и съ слав.

Если, лишь только минуетъ первая боль посл потери богатства и вообще состоянія, наше настроеніе длается приблизительно такимъ-же, какимъ было раньше, — то это оттого, что какъ только судьба уменьшила одинъ факторъ — состояніе, мы сами тотчасъ-же сокращаемъ другой — наши потребности. При постигшемъ несчастіи эта операція чрезвычайно болзненна, за то, какъ только она совершена, боль начинаетъ стихать и въ конц-концовъ пропадаетъ, рана зарубцевывается. — Наоборотъ, при счастливомъ событіи, прессъ, сокращающій наши потребности, приподнимается и он начинаютъ расти, — въ этомъ заключается радость. Но длится она лишь до тхъ поръ, пока не закончится этотъ процессъ, мы привыкаемъ къ увеличенному масштабу нашихъ потребностей и становимся равнодушными къ соотвтствующему ему состоянію. Мысль эту можно найти и въ Одиссе Гомера (XVIII, 130—137 {‘Все на земл измняется, все скоротечно, всего-же,

Что ни цвтетъ, ни живетъ на земл, человкъ скоротечнней’.}).

Источникъ нашей неудовлетворенности заключается въ нашихъ постоянныхъ попыткахъ увеличить одинъ факторъ — потребности, оставляя другой факторъ безъ измненій.

Неудивительно, что въ такомъ нуждающемся, какъ-бы сотканномъ изъ потребностей род, каковъ родъ человческій, богатство цнится, даже уважается больше и откровенне, чмъ все другое, даже власть служитъ лишь средствомъ къ этой цли, неудивительно, дале, что имя въ виду обогащеніе, люди все остальное презираютъ и отбрасываютъ въ сторону, такова въ частности участь философіи въ рукахъ ея профессоровъ.

Часто упрекаютъ людей за то, что ихъ желанія направлены главнымъ образомъ на деньги, которыя имъ миле всего. Но вдь вполн естественно, даже неизбжно любить то, что, подобно неутомимому Протею, способно въ каждый моментъ превратиться въ любой объектъ нашихъ столь капризныхъ желаній и разныхъ потребностей. Всякое другое благо можетъ удовлетворить лишь одну потребность, одно желаніе: да важна лишь для голоднаго, лекарства — для больного, вино — для здороваго, шуба — для зимы, женщины — для молодежи и т. д. Вс эти блага относительны, лишь деньги — абсолютное благо, такъ какъ он удовлетворяютъ не одну какую-либо потребность — in concreto, а всякую потребность — in abstracto.

На имющееся у насъ состояніе слдуетъ смотрть какъ на ограду отъ всевозможныхъ бдъ и напастей, а не какъ на разршеніе или даже обязательство купаться въ удовольствіяхъ. Люди, не получившіе наслдства, и достигшіе, благодаря тмъ или инымъ талантамъ, возможности иного зарабатывать, почти всегда начинаютъ ошибочно считать свой талантъ — основнымъ капиталомъ, а пріобртаемыя чрезъ него посредство деньги — прибылью. Поэтому они изъ заработка не откладываютъ ничего съ цлью составить неприкосновенный фондъ, а тратятъ все, что удается добыть. Обычный результатъ этого — нищета, ихъ заработокъ прекращается, или посл того, какъ исчерпанъ ихъ талантъ, если это талантъ временный (какъ, напр., въ искусствахъ), или же потому, что исчезли особыя условія, длавшія данный талантъ прибыльнымъ. Въ весьма благопріятныхъ условіяхъ находятся ремесленники: способность къ ремеслу теряется не легко, или-же можетъ быть замнена работою помощниковъ, а къ тому-же ихъ издлія суть предметы необходимости, и слдовательно всегда найдутъ сбытъ, вполн справедлива поговорка — ‘ремесло — это мшокъ съ золотомъ’. — Не такъ обстоитъ дло съ художниками и разными артистами, и именно поэтому имъ и платятъ такъ дорого. Но поэтому-же зарабатываемыя ими средства должны считаться капиталомъ, они-же, къ сожалнію, видятъ въ нихъ прибыль и такимъ образомъ сами идутъ къ нищет.

Напротивъ, люди, получившіе наслдство, отлично знаютъ — по крайней мр въ начал — что составляетъ капиталъ, и что — прибыль. Большинство постарается надежно помстить капиталъ, не будетъ его трогать, а даже, при возможности, станетъ откладывать хоть ¹/₃ дохода, чтобы обезпечить себя на черный день. Поэтому обычно такіе люди остаются состоятельными.

Сказаннаго нельзя примнять къ купцамъ: для нихъ сами деньги служатъ, подобно рабочимъ инструментамъ, средствомъ дальнйшаго обогащенія, поэтому они, даже если деньги добыты ими самими, желая сохранить и пріумножить ихъ, будутъ пускать ихъ въ оборотъ. Ни въ какой сред богатство не встрчается столь часто, какъ въ этой.

Можно сказать, что по общему правилу люди, испытавшіе истинную нужду, боятся ее несравненно меньше и поэтому боле склонны къ расточительности, чмъ т, кто знакомъ съ нуждой лишь по наслышк. Къ первой категоріи принадлежатъ люди, благодаря какой-либо удач или особымъ талантамъ быстро перешедшіе изъ бдности къ богатству, ко второй — т, кто родился состоятельнымъ и остался такимъ. Обычно эти послдніе больше заботятся о своемъ будущемъ и потому экономне первыхъ. Это наводитъ на мысль, что нужда не такъ ужъ тяжела, какъ она издали кажется. Однако, вроятне, что истинная причина здсь другая: тому, кто выросъ въ богатств, оно представляется чмъ-то необходимымъ, предпосылкой единственно-возможной жизни — также, какъ воздухъ, поэтому онъ заботится о богатств не меньше, чмъ о своей жизни, а слдовательно окажется, вроятно, аккуратнымъ, осторожнымъ и бережливымъ.

Напротивъ, для человка, выросшаго въ бдности, она кажется естественнымъ состояніемъ, а свалившееся ему какимъ-либо путемъ богатство — излишкомъ, годнымъ лишь для наслажденій и мотовства, исчезло оно — человкъ обойдется и безъ него, какъ обходился раньше, да къ тому-же спадетъ съ плечъ лишняя забота. Здсь умстно вспомнить слова Шекспира: ‘Должна оправдываться поговорка, что свъ верхомъ, коня загонитъ нищій’ (Henry VI, P. 3, А. I).

Къ этому надо прибавить, что долго жившіе въ нужд люди питаютъ чрезмрное довріе отчасти къ судьб, отчасти къ собственнымъ силамъ, помогшимъ имъ ужъ разъ выбраться изъ бдности, они врятъ въ это не столько разумомъ, сколько душою, и поэтому не считаютъ, подобно родившимся въ богатств, нужду какою-то бездонною пропастью, а полагаютъ, что стоитъ лишь толкнуться о дно, чтобы снова выбраться наверхъ. Этой оригинальной чертой объясняется, почему женщины, выросшія въ бдности, становятся, посл замужества, часто расточительне, чмъ т, которыя принесли богатое приданое: обычно богатыя двушки бываютъ снабжены не только деньгами, но и унаслдованною склонностью къ сохраненію богатства. Кто полагаетъ противное, найдетъ себ поддержку у Аріосто, въ 1-ой сатир, д-ръ Джонсонъ склоняется къ моему мннію: ‘Богатая женщина, привыкшая распоряжаться деньгами, тратитъ ихъ разумно, той-же, которая впервые получаетъ въ руки деньги лишь посл замужества, такъ нравится тратить ихъ, что она способна промотать все’ (S. Roswell, Life ot Johnson). Во всякомъ случа я совтую тому, это женится на безприданниц, завщать въ ея распоряженіе не капиталъ, а лишь доходы съ него, а въ особенности слдить, чтобы состояніе дтей не попало въ ея руки.

Не думаю, что опозорю свое перо, если посовтую заботиться о сохраненіи заработаннаго и унаслдованнаго состоянія. Обладать со дня рожденія состояніемъ, дающимъ возможность жить, — хотя-бы безъ семьи, только для самого себя — въ полной независимости, т. е. безъ обязательнаго труда — это неоцнимое преимущество. Состояніе — это иммунитетъ, гарантія противъ присущихъ человческой жизни нужды и горестей, избавленіе отъ кабалы, составляющей удлъ всхъ сыновъ зелмли. Лишь съ этимъ даромъ судьбы можно родиться дйствительно свободнымъ, лишь въ этомъ случа человкъ полноправенъ, хозяинъ своего времени и въ прав каждое утро говоритъ: ‘этотъ день — мой’. Вотъ почему разница между получающимъ тысячу и сто тысячъ рублей дохода несравненно меньше, чмъ между первымъ и тмъ, кто не иметъ ничего.

Высшую цнность наслдственное состояніе пріобртаетъ тогда, если оно достается человку, одаренному духовными силами высшаго порядка и преслдующему цли, не имющія ничего общаго съ обогащеніемъ. Свой долгъ людямъ одинъ отплатитъ сторицею, создавая то, на что никто кром него не епособенъ, и что послужитъ къ благу и чрсти всего человчества. Другой, при этихъ благопріятныхъ условіяхъ, окажетъ людямъ услугу на почв филантропической дятельности. Тотъ-же, кто при унаслдованномъ богатств не окажетъ, не попытается оказать ни одной изъ этихъ услугъ, и даже не постарается серьезнымъ изученіемъ какой-либо науки найти способъ подвинуть ее впередъ, — тотъ ничто иное, какъ достойный презрнія тунеядецъ. Счастливъ онъ не будетъ: избавившись отъ нужды, онъ попадетъ на другой полюсъ человческаго горя — во власть скуки, настолько тяжелой, что онъ былъ-бы радъ, если-бы нужда вынудила его заняться чмъ-либо. Скука эта легко можетъ склонить его къ излишествамъ, которыя уничтожатъ въ конц-концовъ то преимущество, коего онъ оказался недостойнымъ — богатство. Множество людей бдны лишь потому, что, имя деньги, они тратили ихъ безъ остатка, чтобы хоть на мигъ заглушить давящую ихъ скуку.

Иначе обстоитъ дло, если цлью становится проуспяніе въ государственной служб, для чего надо имть доброе имя, друзей и связи, чрезъ посредство коихъ можно постепенно добиться повышенія вплоть до высшихъ должностей, — для этого, пожалуй, въ сущности выгодне начать жизнь безъ всякаго состоянія. Бдность послужитъ особеннымъ преимуществомъ, какъ-бы рекомендаціей для того, это, не будучи дворяниномъ, надленъ порядочными способностями. Ибо то, что любитъ, къ чему стремится каждый, даже въ бесд, а тмъ паче на служб, — это свое превосходство надъ другими. Бднякъ-же убжденъ, проникнутъ сознаніемъ своего полнаго, глубокаго, всесторонняго ничтожества, своей совершенной незначительности и малоцнности въ той именно мр, въ какой это требуется для службы. Лишь онъ будетъ достаточно часто и низко кланяться, и сгибать свою спину до полныхъ 90 градусовъ, только онъ позволитъ длать съ собою что угодно, и улыбаться при этомъ, онъ одинъ будетъ открыто и громко, хотя-бы печатно возводить въ шедевры литераторскія мыслете, выписываемыя его начальниками и вообще вліятельными людьми, онъ одинъ уметъ выпрашивать, — слдовательно только онъ усвоитъ во-время, т. е. въ юности, ту сокровенную истину, которую Гёте выразилъ въ стихахъ:

ber’s Niedertrchtige

Niemand sich beklage,

Denn es ist das Mchtige

Was man dir auch sage *).

*) Не стоитъ досадовать на людскую низость: что бы о ней ни говорили, она — сила.

Наоборотъ, человкъ, имющій достатокъ изъ дому, будетъ вести себя крайне упрямо: онъ привыкъ ходить tte leve, не уметъ низкопоклонничать, и къ тому, быть можетъ, притязаетъ на талантъ, не понимая, какъ онъ ничтоженъ въ глазахъ царящей посредственности и приниженности, онъ способенъ пожалуй возмыслить, что поставленныя надъ нимъ власти въ сущности ниже его, когда-же дло касается какой-либо низости — онъ становится мнительнымъ и строптивымъ. На этомъ въ жизни далеко не удешь, и надо думать, что онъ придетъ въ конц-концовъ къ выводу дерзкаго Вольтера: ‘мы живемъ всего нсколько дней, — и не стоитъ проводить ихъ пресмыкаясь предъ ‘coquins meprisables’, — къ сожалнію, къ сказуемому ‘coquins msprisables’ на свт имется дьявольски много подлежащихъ. — Поэтому слова Ювенала: ‘трудно выказать свои добродтели для тхъ, кто стсненъ домашними обстоятельствами’ — примнимы боле къ судьб выдающихся людей, чмъ къ удлу заурядныхъ смертныхъ.

Говоря о томъ, что иметъ человкъ, я не считалъ его жены и дтей, такъ какъ скоре онъ самъ находится въ ихъ рукахъ. Съ большимъ основаніемъ можно упомянуть о друзьяхъ, — однако и здсь субъектъ является въ равной мр и объектомъ обладанія.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

О томъ, что представляетъ собою человкъ.

То, что мы собой представляемъ, т. е. мнніе другихъ о нашей жизни, цнятся обычно, по слабости человческой натуры, непомрно высоко, хотя малйшее размышленіе показываетъ, что это мнніе само по себ несущественно для нашего счастья. Мудрено постичь, почему человкъ испытываетъ такую сильную радость, когда онъ замчаетъ благосклонность другихъ или когда какъ-нибудь польстятъ его тщеславію. Какъ кошка мурлычетъ, когда ее гладятъ, также стоитъ похвалить человка, чтобы это лицо непремнно засіяло истиннымъ блаженствомъ, похвала можетъ быть завдомо ложной, надо лишь, чтобы она отвчала его претензіямъ. Знаки чужого одобренія нердко утшаютъ его въ реальной бд и въ той скупости, какую проявляютъ для него два разсмотрнныхъ выше источника счастья. Съ другой стороны, достойно изумленія, какую обиду, какую серьезную боль причиняетъ ему всякое оскорбленіе его честолюбія, въ какомъ угодно смысл, степени, направленіи, всякое неуваженіе, ‘осаживаніе’ или высокомрное обращеніе.

Поскольку на этихъ свойствахъ основано чувство чести, он оказываютъ, въ качеств суррогата нравственности, благотворное вліяніе на порядокъ человческаго общенія, но свойства эти неблагопріятны, служатъ препятствіемъ собственно для счастья людей, и, прежде всего для столь существенныхъ для него спокойствія духа и независимости. Поэтому съ нашей точки зрнія представляется необходимымъ поставить этимъ свойствамъ извстныя границы и, путемъ размышленія и правильной оцнки различныхъ благъ, по возможности умрить чрезмрную чувствительность къ чужому мннію, какъ въ томъ случа, если намъ льстятъ, такъ и тогда, когда насъ порицаютъ, вдь и то и другое иметъ одинъ и тотъ-же источникъ. — Иначе мы станемъ рабами чужихъ мнній и настроеній:— ‘такъ пусто и мелко то, что угнетаетъ или радуетъ душу, жаждущую похвалъ’.

Врная сравнительная оцнка того, что такой человкъ самъ по себ и того, чмъ онъ является въ глазахъ другихъ — будетъ иного способствовать нашему счастью. Къ первому относится все, что заполняетъ нашу личную жизнь, ея внутреннее содержаніе, а слдовательно, вс блага, разсмотрнныя нами подъ рубриками: ‘что такое человкъ’ и ‘что человкъ иметъ’. Мстомъ, служащимъ сферой дйствія этихъ моментовъ, является собственное сознаніе. Напротивъ, то, чмъ мы являемся для другихъ — проявляется въ чужомъ сознаніи, это нашъ образъ, создавшійся въ немъ, заряду съ представленіями, къ нему примняемыми {Высшіе классы съ ихъ блескомъ, роскошью, великолпіемъ и разнаго рода тщеславіемъ могутъ сказать: наше счастье всецло вн насъ: его центръ — головы другихъ людей.}. Чужое-же сознаніе существуетъ для насъ не непосредственно, а лишь косвенно, — поскольку имъ опредляется поведеніе другихъ по отношенію къ намъ. Но даже и это послднее важно, въ сущности, лишь въ той мр, въ какой оно способно вліять на измненіе того, чмъ мы являемся сами по себ и для себя. Къ тому-же все происходящее въ чужомъ сознаніи само по себ для насъ безразлично, мы сами станемъ къ этому равнодушны, лишь только ознакомимся съ поверхностью и пустотой мыслей, съ ограниченностью понятій, съ мелочностью помысловъ, съ извращенностью взглядовъ и съ заблужденіями, присущими большинству людей, и познаемъ, вдобавокъ, на личномъ опыт, какимъ прозрніемъ люди готовы обливать каждаго, разъ его нечего бояться или если можно надяться, что это до него не дойдетъ, въ особенности, если вамъ доведется услыхать, какъ полъ-дюжины барановъ пренебрежительно поругиваютъ выдающагося человка. Вотъ когда мы поймемъ, что цнить высоко мнніе людей — будетъ для нихъ слишкомъ много чести!

Кто не можетъ найти счастья въ двухъ разсмотрнныхъ разрядахъ благъ, т. е. въ томъ, что онъ такое въ дйствительности, — а принужденъ обратиться къ третьему, — къ тому, чмъ онъ является въ чужомъ представленіи, — для того остался крайне скудный источникъ счастья. Базисомъ нашего существа, а слдовательно и нашего счастья служитъ животная сторона нашей природы. Поэтому для благоденствія существенне всего здоровье, а посл него средства къ жизни, т. е. доходъ, могущій избавить насъ отъ забитъ. Честь, блескъ, чинъ, слава, какую-бы цнность мы имъ ни приписывали, не могутъ ни соперничать съ этими подлинными благами, ни замнять ихъ, въ случа надобности мы не задумываясь пожертвовали-бы ими ради подлинныхъ благъ.

Много дастъ для нашего счастья, если мы во-время усвоимъ ту нехитрую истину, что каждый, прежде всего и въ дйствительности, живетъ въ собственной шкур, а не во мнніи другихъ, и что поэтому наше личное реальное самочувствіе, обусловленное здоровьемъ, способностями, доходомъ, женой, дтьми, друзьями, мстомъ пребыванія — въ сто разъ важне для счастья, чмъ то, что другимъ угодно сдлать изъ насъ.— Думать иначе — безуміе, ведущее къ несчастью. Восклицать съ энтузіазмомъ: ‘честь выше жизни’, значитъ въ сущности утверждать: ‘наша жизнь и довольство — ничто: суть въ томъ, что думаютъ о насъ другіе’. Такое утвержденіе можетъ разсматриваться разв какъ гипербола, построенная на той прозаической истин, что честь, т. е. мнніе людей о насъ, часто весьма необходима для жизни среди людей, — къ этому, однако, я вернусь позже. Когда-же мы видимъ, что почти все, къ чему люди стремятся всю свою жизнь, съ крайними напряженіями, цною тысячи опасностей и огорченій, иметъ конечною цлью возвысить ихъ во мнніи другихъ, — ибо вдь не только къ чину, титулу, къ орденамъ, но и къ богатству, даже къ наук и искусству люди тяготютъ главнымъ образомъ ради этой цли, когда мы видимъ, что уваженіе другихъ возводится на степень высшей цли, къ какой стоитъ стремиться — намъ становится ясной неизмримость человческой глупости.

Придавать чрезмрную цнность мннію другихъ — это всеобщій предразсудокъ, коренится-ли онъ въ нашей природ или возникъ какъ слдствіе общественной жизни и цивилизаціи, во всякомъ случа онъ оказываетъ на всю нашу дятельность чрезмрное и гибельное для нашего счастья вліяніе, вліяніе это сказывается во всемъ, начиная съ боязливаго рабскаго трепета предъ тмъ, ‘что скажутъ’ и кончая Виргиліемъ, вонзающимъ кинжалъ въ сердце дочери, эта-же сила заставляетъ ради посмертной славы жертвовать спокойствіемъ, богатствомъ, здоровьемъ, даже жизнью. Предразсудокъ — это чрезвычайно удобное орудіе для того, кто призванъ повелвать или управлять людьми, поэтому во всхъ отрасляхъ искусства дрессировки людей первое мсто отведено наставленію о необходимости поддерживать и развивать въ себ чувство чести. Но съ точки зрнія интересующаго насъ личнаго счастья дло обстоитъ иначе: слдуетъ, наоборотъ, отговаривать людей отъ чрезмрнаго уваженія къ мннію другихъ. Если все-же, какъ это наблюдается повседневно, большинство людей придаетъ высшую цнность именно чужому мннію и поэтому заботятся о немъ больше, чмъ о томъ, что, происходя въ ихъ собственномъ сознаніи, существуетъ непосредственно для нихъ, если, вопреки естественному порядку, чужое мнніе кажется имъ реальней, а настоящая ихъ жизнь — идеальной стороною ихъ бытія, если они возводятъ въ самоцль нчто второстепенное и производное, и ихъ образъ въ чужомъ представленіи ближе для нихъ, чмъ само ихъ существо — то столь высокая оцнка того, что непосредственно для нихъ не существуетъ, составляетъ глупость, называемую тщеславіемъ, vanitas — терминъ, указывающій на пустоту и безсодержательность подобныхъ стремленій. Отсюда понятно, почему заблужденіе это, такъ-же, какъ и скупость, ведетъ къ тому, что цль забывается и ея мсто занимаютъ средства: ‘за средствами забывается цль’.

Высокая цнность, приписываемая чужому мннію, и постоянныя наши заботы о немъ настолько преступаютъ, по общему правилу, границы цлесообразности, что принимаютъ характеръ маніи, маніи всеобщей и, пожалуй, врожденной. Во всей нашей дятельности мы справляемся прежде всего съ чужимъ мнніемъ, при точномъ изслдованіи мы убдимся, что почти ¹/₂ всхъ когда-либо испытанныхъ огорченій и тревогъ вытекаетъ изъ заботы о его удовлетвореніи. Забота эта составляетъ подоплеку такъ легко оскорбляющагося — въ виду болзненной чувствительности — самолюбія, всхъ нашихъ претензій, всякаго тщеславія, суетности и роскоши. Безъ этой заботы, безъ этого безумія не было-бы и ¹/₁₀ той роскоши, какая есть сейчасъ. На этой забот покоятся всякая гордость, щепетильность, любой point d’honneur, въ самыхъ различныхъ видахъ и сферахъ, и сколько жертвъ приносится ей въ угоду! Она проявляется еще въ ребенк, растетъ съ годами, и сильне всего становится въ старости, когда, по исчезновеніи способности къ чувственнымъ наслажденіямъ, тщеславію и высокомрію предстоитъ длиться властью лишь со скупостью. Черта эта рзче всего обозначается у французовъ, у коихъ она принимаетъ характеръ эпидеміи и выливается въ пошлйшее честолюбіе, въ смшную, карикатурную національную гордость и въ безстыднйшее хвастовство, но въ этомъ случа тщеславіе подкопало само себя, превративъ себя въ посмшище другихъ націй, а громкое имя ‘la grande nation’ — въ насмшливую кличку.

Чтобы ясне изобразить ненормальность чрезмрнаго уваженія къ чужому мннію, приведу чрезвычайно наглядный, вырисовывающійся крайне рельефно благодаря сочетанію эффектныхъ обстоятельствъ съ характерными штрихами, примръ свойственной человческой природ глупости, на этомъ примр можно будетъ опредлить силу интересующаго насъ мотива. Привожу отрывокъ изъ напечатаннаго въ ‘Times’ 31-го марта 1846 г. подробнаго отчета о только-что совершенной казни Томаса Уикса, подмастерья, изъ мести убившаго своего хозяина: ‘Въ назначенное для казни утро преступника постилъ достопочтенный духовникъ тюрьмы. Однако, Уиксъ, держась впрочемъ весьма спокойно, не слушалъ его увщаній. Его занималъ одинъ только вопросъ: удастся-ли ему выказать достаточно мужества предъ толпой, собравшейся смотрть на его казнь. И это ему удалось. Проходя по двору, отдлявшему тюрьму отъ выстроенной близъ нея вислицы, онъ сказалъ: ‘Теперь я скоро постигну великую тайну, какъ говорилъ д-ръ Доддъ’. Съ завязанными руками онъ безъ всякой помощи поднялся по лстниц на эшафотъ, добравшись доверху, онъ поклонился направо и налво, за что былъ вознагражденъ громкими одобрительными возгласами собравшейся тысячной толпы’. —

Неправда-ли, великолпный образчикъ тщеславія: имя предъ собою самую ужасную смерть, а тамъ, дальше — вчность, заботиться лишь о томъ, какое впечатлніе удастся произнести на толпу сбжавшихся звакъ, и о мнніи, какое создается въ ихъ умахъ!— Точно также Леконтъ, казненный въ томъ-же году во Франціи за покушеніе на жизнь короля, досадовалъ во время процесса, главнымъ образомъ на то, что ему не удалось предстать предъ судомъ пэровъ въ приличномъ костюм, даже въ минуту казни главной непріятностью было для него то, что ему не позволили побриться передъ этимъ. Что и раньше случалось то-же — это мы видимъ изъ предисловія къ знаменитому роману Матео Аленана ‘Гуцманъ де-Альфаракъ’, гд онъ говоритъ, что иные ‘глуповатые’ преступники, вмсто того, чтебы посвятить послдніе часы исключительно спасенію души, пренебрегаютъ этимъ и тратятъ ихъ на то, чтобы сочинить и запомнить краткую рчь, которую они произнесутъ съ высоты вислицы.

Впрочемъ, въ этихъ штрихахъ отражаемся мы сами: вдь рдкія, крупныя явленія даютъ лучшій ключъ къ разгадк обыденныхъ явленій. Вс наши заботы, огорченія, мученія, досада, боязливость и усилія обусловливаются, въ сущности, въ большинств случаевъ вниманіемъ къ чужому мннію, а потому такъ-же абсурдны, какъ забота только-что упомянутыхъ преступниковъ. — Изъ того-же источника берутъ обычно начало также зависть и ненависть.

Очевидно, ничто не способствуетъ нашему счастью, строющемуся въ большей части за спокойствія и удовлетворенности духа, боле, чмъ ограниченіе, сокращеніе этого движущаго элемента — вниманія къ чужимъ мнніямъ — до предписываемаго благоразуміемъ предла, составляющаго, быть можетъ, ¹/₅₀ настоящей его силы, надо вырвать изъ тла терзающій насъ шипъ. Это, однако, очень трудно: вдь дло касается естественной, врожденной испорченности. ‘Жажда славы — послдняя, отъ которой отршаются мудрецы’, сказалъ Тацитъ (Hist. IV, 6). Единственнымъ средствомъ избавиться отъ этого всеобщаго безумія было-бы явно признать его таковымъ и съ этой цлью выяснить себ, насколько неправильны, извращенны, ошибочны и абсурдны людскія мннія, которыя поэтому сами по себ не достойны вниманія, дале — какъ мало реальнаго вліянія оказываетъ на насъ въ большинств случаевъ и длъ чужое мнніе, обычно къ тому-же неблагопріятное: — почти каждый обидлся-бы до слезъ, если-бы узналъ все, что о немъ говорятъ и какимъ тономъ это произносится, наконецъ — что даже честь иметъ лишь косвенную, а не непосредственную цнность и т. п. Если-бы удалась исцлить людей отъ ихъ общаго безумія, то въ результат они-бы невроятно выиграли въ смысл спокойствія и веселости духа, пріобрли-бы боле твердую, самоувренную tenue и свободу, естественность въ своихъ поступкахъ. Чрезвычайно благопріятное вліяніе, оказываемое замкнутымъ образомъ жизни на наше спокойствіе, основано преимущественно на томъ, что уединеніе избавляетъ насъ отъ необходимости жить постоянно на глазахъ у другихъ и слдовательно считаться съ ихъ мнніями, и этимъ возвращаетъ насъ самимъ себ. — Но кром этого мы избгли-бы многихъ реальныхъ несчастій, къ которымъ приводитъ жажда славы — это яко-бы идеальное стремленіе, врне пагубное безуміе, — и получили-бы возможность гораздо больше заботиться о реальныхъ благахъ и безпрепятственно наслаждаться ими. Но, — ‘все разумное трудно …’

Этотъ недочетъ нашей культуры развтвляется на три главныхъ побга: на честолюбіе, тщеславіе и гордость. Различіе между двумя послдними состоитъ въ томъ, что гордость есть уже готовое убжденіе самого субъекта въ высокой своей цнности, тогда какъ тщеславіе есть желаніе вызвать это убжденіе въ другихъ, съ тайной надеждой усвоить его впослдствіи самому. Другими словами гордость есть исходящее изнутри, а слдовательно непосредственное уваженіе самого себя, тщеславіе-же есть стремленіе пріобрсти таковое извн, т. е. косвеннымъ путемъ. Поэтому тщеславіе длаетъ человка болтливымъ, а гордость — молчаливымъ. Но тщеславный человкъ долженъ-бы знать, что доброе мнніе другихъ, котораго онъ такъ добивается, гораздо легче и врне создается молчаніемъ, чмъ говорливостью, даже при умнія красно говорить.

Не всякій, кто хочетъ быть гордымъ, — гордъ на самомъ дл, самое большее, что онъ можетъ — это аффектировать гордость, но и этой, какъ и всякой другой роли, онъ скоро измнитъ. Истинно гордъ лишь тотъ, кто иметъ непоколебимое внутреннее убжденіе въ своихъ непреложныхъ достоинствахъ и особенной цнности. Ошибочно-ли это убжденіе, основано-ли оно лишь на вншнихъ, условныхъ достоинствахъ — это не играетъ роли, разъ только гордость подлинна и серьезна. Но если гордость коренится въ убжденіи, она, какъ и всякое убжденіе, не зависитъ отъ нашего произвола. Злйшимъ ея врагомъ, величайшей ея помхой является тщеславіе, добивающееся чужого одобренія для того, чтобы на немъ построить собственное убжденіе въ своихъ преимуществахъ, гордость-же предполагаетъ наличность такого, притомъ твердо установившагося убжденія.

Часто порицаютъ, бранятъ гордость, но я думаю, что нападаютъ на нее главнымъ образомъ т, кто не иметъ ничего, чмъ могъ-бы гордиться. При безстыдств и глупой наглости большинства, всякому, обладающему какими-либо внутренними достоинствами, слдуетъ открыто выказывать ихъ, чтобы не дать о нихъ забыть, кто въ простот душевной не сознаетъ ихъ и обращается съ людьми, какъ съ равными себ, того люди искренно сочтутъ за ровню. Особенно я посовтовалъ-бы этотъ образъ дйствій тмъ, кто обладаетъ высшими — реальными, чисто личными достоинствами, о которыхъ нельзя постоянно напоминать путемъ воздйствія на вншнія чувства, путемъ напр. орденовъ и титула, въ противномъ случа можетъ осуществиться латинская поговорка о свинь, поучающей Минерву. ‘Не шути съ рабомъ, не то онъ покажетъ теб задъ’, гласитъ прекрасная арабская пословица, не слдуетъ забывать и словъ Горація: ‘выказывай благородство, соотвтствующее заслугамъ’. Скромность — это прекрасное подспорье для болвановъ, она заставляетъ человка говорить про себя, что и онъ такой-же болванъ, какъ и другіе, въ результат выходитъ, что на свт существуютъ одни лишь болваны.

Самая дешевая гордость — это гордость національная. Она обнаруживаетъ въ зараженномъ ею субъект недостатокъ индивидуальныхъ качествъ, которыми онъ могъ-бы гордиться, вдь иначе онъ не сталъ-бы обращаться къ тому, что раздляется кром него еще многими милліонами людей. Кто обладаетъ крупными личными достоинствами, тотъ, постоянно наблюдая свою націю, прежде всего подмтитъ ея недостатки. Но убогій человчекъ, не имющій ничего, чмъ-бы онъ могъ гордиться, хватается за единственно возможное и гордится націей, къ которой онъ принадлежитъ, онъ готовъ съ чувствомъ умиленія защищать вс ея недостатки и глупости. Такъ напр. изъ 50 англичанъ едва-ли найдется одинъ, который согласится съ вами, если вы съ должнымъ презрніемъ отзоветесь о глупомъ и унизительномъ ханжеств его націи, если такой найдется, то онъ окажется наврное умнымъ человкомъ.

У нмцевъ нтъ національной гордости, что лишній разъ доказываетъ ихъ честность, но нтъ этой честности въ тхъ, кто комично аффектируетъ національную гордость, какъ напр. ‘Deutsche Brader’ и демократы, лестью совращающіе народъ. Говорится, правда, что нмцы изобрли порохъ, но я не согласенъ съ этимъ. Лихтенберъ спрашиваетъ: ‘почему, если человкъ хочетъ скрыть свою національность, онъ не станетъ выдавать себя за нмца, а большей частью за француза или англичанина?’ — Впрочемъ, индивидуальность значительно перевшиваетъ національное начало и въ каждомъ данномъ человк она заслуживаетъ въ тысячу разъ больше вниманія, чмъ это послднее. Нельзя не признать, что въ національномъ характер мало хорошихъ чертъ: вдь субъектомъ его является толпа. Попросту говоря, человческая ограниченность, извращенность и испорченность принимаютъ въ разныхъ странахъ разныя формы, которыя и именуются національнымъ характеромъ. Когда опротиветь одинъ, мы пускаемся расхваливатъ другой, пока съ тмъ не случится того-же. Каждая нація насмхается надъ другими, и вс он въ одинаковой мр правы.

Тема этой главы — то, что мы собою представляемъ, т. е. чмъ являемся въ глазахъ другихъ, — можетъ быть расчленена, какъ сказано выше, на вопросы о чести, чин и слав.

Чинъ, какъ ни важенъ онъ въ глазахъ толпы, какъ ни велика его польза въ работ государственнаго механизма, — можетъ быть разобранъ въ нашихъ цляхъ въ нсколькихъ словахъ. Цнность его условна, т. е. въ сущности поддльна, проявленіе его — поддльное почтеніе, а въ общемъ все это — комедія для толпы. Ордена — это векселя, выданные на общественное мнніе, ихъ цнность зависитъ отъ кредита заимодавца. Тмъ не мене, даже помимо тхъ крупныхъ суммъ, которыя они, замняя собою денежное вознагражденіе, сберегаютъ государству, — ордена являются и въ другомъ отношеніи вполн цлесообразнымъ учрежденіемъ, при условіи, что ихъ назначеніе совершается справедливо и умно. У толпы есть глаза и уши, но крайне мало разсудка и столько-же памяти. Одн заслуги лежатъ вн сферы ея пониманія, другія ей понятны, она апплодируетъ въ моментъ ихъ совершенія, но вскор забываетъ ихъ. Въ этомъ случа я считаю умстнымъ создать въ вид креста или звзды всюду и всегда слышное и понятное толп напоминаніе: ‘этотъ вамъ не ровня, за нимъ есть заслуги’. При несправедливомъ, неразумномъ или щедромъ назначеніи орденъ теряетъ эту цнность, а потому въ этомъ слдуетъ соблюдать такую-же осторожность, съ какой купецъ подписываетъ векселя. Надпись ‘pour le mrite’ на крест — плеоназмъ: каждый орденъ дается ‘pour le mrite’ — это само собой разумется.

Изслдованіе чести будетъ трудне и пространне анализа чина. Прежде всего слдуетъ ее опредлить. Если-бы я сказалъ, что честь — это вншняя совсть, а совсть — это внутренняя честь, то это опредленіе понравилось-бы пожалуй многимъ, но было-бы скоре блестящимъ, нежели яснымъ и глубокимъ. Правильне сказать, что объективно честь есть мнніе другихъ о нашей цнности, а субъективно — наша боязнь предъ этимъ мнніемъ. Въ этомъ послднемъ смысл честь иметъ часто благотворное, хотя и не чисто-моральное вліяніе на благороднаго человка.

Основа и происхожденіе чувствъ чести и стыда, присущихъ каждому не въ конецъ испорченному человку, и высокой цнности, признаваемой за честью — лежатъ въ слдующемъ. Отдльный человкъ слабъ, какъ покинутый Робинзонъ, лишь въ сообществ съ другими онъ можетъ сдлать многое. Это сознается имъ съ того момента, какъ начинаетъ развиваться его сознаніе, и тогда же въ немъ рождается желаніе считаться полноправнымъ членомъ общества, способнымъ активно участвовать въ общемъ дл и, слдовательно, имть право пользоваться всми выгодами человческаго общества. Онъ можетъ достигнуть этого, выполняя то, чего ждутъ и требуютъ во 1) ото всхъ и везд, во 2) отъ него въ частности, сообразно съ занимаемымъ имъ положеніемъ. Но онъ скоро видитъ, что не столь важно быть дятельнымъ членомъ общества на свой взглядъ и совсть, сколько казаться таковымъ на взглядъ другихъ. Отсюда — старательная охота за благопріятнымъ мнніемъ другихъ и высокая цнность, ему придаваемая, и то и другое проявляется съ непосредственностью врожденнаго чувства, называемаго чувствомъ чести или, при извстныхъ условіяхъ, стыдливостью. Это чувство заставляетъ человка краснть, когда, считая себ въ душ невиновнымъ, онъ полагаетъ, что проигралъ во мнніи другихъ, даже если обнаруживающійся промахъ касается условнаго, т. е. произвольно возложеннаго на себя обязательства. Съ другой стороны ничто не укрпляетъ такъ его жизнерадостности, какъ возникшая или возобновленная увренность въ благопріятномъ мнніи другихъ о немъ: оно обезпечиваетъ ему охрану и помощь соединенныхъ силъ общества, составляющихъ неизмримо боле дйствительный оплотъ противъ житейскихъ золъ, чмъ его собственныя силы.

Изъ различныхъ отношеній, въ которыхъ человкъ можетъ находиться къ другимъ, и которыми обусловливается питаемое къ нему довріе, т. е. благопріятное о немъ мнніе, — вытекаетъ нсколько видовъ чести. Главныя изъ этихъ отношеній — это отношенія имущественныя, служебныя обязанности и отношеніе половъ, имъ соотвтствуютъ честь гражданская, служебная и половая, изъ коихъ каждая иметъ еще нсколько подраздленій.

Самую широкую сферу охватываетъ гражданская честь, она заключается въ предположеніи, что мы безусловно уважаемъ права каждаго и поэтому никогда не воспользуемся къ свой выгод несправедливыми или закономъ запрещенными средствами. Она — первое условіе для участія во всхъ мирныхъ сношеніяхъ. Она теряется при первомъ-же открыто и рзко вредящемъ этимъ сношеніямъ поступк, слдовательно съ первымъ уголовнымъ наказаніемъ, правда при условіи его справедливости. Первичной основой чести всегда является убжденіе въ неизмнности нравственнаго характера человка, такъ что единственный скверный поступокъ заставляетъ предполагать, что и вс дальнйшія дйствія при тхъ-же условіяхъ будутъ имть тотъ-же скверный характеръ, на это указываетъ и англійскій терминъ ‘character’ {Соотвтствуетъ нашему понятію ‘типа’.}, обнимающій репутацію и честь. Поэтому потерянную честь нельзя возстановить, разв что эта потеря основана на ошибк, клевет или недоразумніи. Клевета, пасквили и оскорбленія караются закономъ: вдь оскорбленіе или брань — это въ сущности та-же клевета, лишь ничмъ не обоснованная, греки выразились-бы: ‘оскорбленіе — это клевета вкратц’ (впрочемъ такого изреченія нтъ нигд). Ругая кого-либо, человкъ тмъ самымъ показываетъ, что онъ не можетъ принести противъ него ничего обоснованнаго и врнаго, ибо иначе онъ началъ-бы съ этого, а выводъ спокойно предоставилъ-бы другимъ, вмсто этого онъ выноситъ свое заключеніе, не давая посылокъ, онъ расчитываетъ обыкновенно, что слушатели предположатъ, будто онъ поступаетъ такъ лишь ради краткости.

Терминъ ‘Brgerliche Ehre’ — гражданская честь, производится отъ слова ‘Brger’, тмъ не мене дйствіе ея распространяется на вс сословія безъ различія, не исключая и высшихъ, никто не изъятъ отъ ея велній, она играетъ столь важную роль, что всякій долженъ остерегаться относиться къ ней слегка. Кто нарушилъ разъ довріе — теряетъ его навсегда, что-бы онъ ни длалъ и чмъ-бы онъ ни былъ — горькіе плоды этой потери не заставятъ себя ждать.

Честь иметъ въ извстномъ смысл отрицательный характеръ, въ противуположномъ слав, имющей характеръ положительный, честь есть мнніе не объ особенныхъ свойствахъ, присущихъ только данному субъекту, а объ такихъ, какія предполагаются во всхъ людяхъ, а въ частности, слдовательно, и въ данной личности. Честь субъекта показываетъ лишь, что онъ не составляетъ исключенія — слава-же — что онъ является именно исключительной личностью. Поэтому славу приходится завоевывать, честь-же — только хранить, не терять. Отсутствіе славы есть безызвстность, нчто отрицательное, отсутствіе чести — позоръ, нчто положительное. Эту отрицательность не слдуетъ смшивать съ пассивностью, напротивъ, честь иметъ вполн активный характеръ. Она истекаетъ единственно изъ ея субъекта, основывается на его дяніяхъ, а не на поступкахъ другихъ и не на томъ, что съ нимъ случается, словомъ, честь — это качество внутреннее. Мы скоро убедимся, что это и есть признакъ, отличающій истинную честь отъ рыцарской, ложной. Чести можно повредить извн лишь путемъ клеветы, единственная защита отъ клеветы — это опроверженіе ея съ надлежащей гласностью и съ обнаруженіемъ ея несостоятельности.

Повидимому уваженіе къ старости основано на томъ, что, хотя у молодыхъ людей и предполагается честь, но она еще не испытана, и признается за ними какъ-бы въ кредитъ. У людей-же пожилыхъ за срокъ ихъ жизни выяснилось, доказали-ли они на дл свою честь. Ни возрастъ самъ по себ, — такъ какъ животныя достигаютъ иногда боле преклонныхъ лтъ, чмъ люди, — ни опытъ, въ смысл близкаго знакомства съ жизненнымъ круговоротомъ, не являются достаточнымъ основаніемъ уваженія младшихъ къ старшимъ, требуемаго повсюду, слабость преклоннаго возраста могла-бы вызывать скоре снисхожденіе, чмъ уваженіе. Замчательно, что человку врождено и переходитъ постепенно въ инстинктъ почтеніе именно къ сдин. Морщины — гораздо боле врный признакъ старости — не внушаютъ этого почтенія: очень часто говорятъ ‘почтенная сдина’ и никогда — ‘почтенныя морщины’.

Честь иметъ лишь косвенную цнность. Какъ показано въ начал этой главы, мнніе другихъ цнно для насъ лишь постольку, поскольку имъ опредляется, или можетъ при случа зависть отъ него обращеніе людей съ нами. Но вдь эта зависимость существуетъ все время, пока мы живемъ съ людьми. Такъ какъ при нашей цивилизаціи безопасностью и собственностью мы обязаны лишь обществу и во всхъ предпріятіяхъ нуждаемся въ другихъ, которые станутъ помогать намъ лишь въ томъ случа, если питаютъ къ намъ довріе, — то ихъ мнніе иметъ хотя и косвенную, но все-же высокую цнность для насъ: признать за нимъ непосредственную цнность и однако никакъ не могу, того-же мннія держится Цицеронъ (fin. III, 17): ‘Хризиппъ и Діогенъ говорили, что если вычесть пользу, приносимую намъ доброй славой, то не стоило-бы пошевелить пальцемъ ради нея, съ этимъ я вполн согласенъ’. Ту-же идею боле пространно излагаетъ Гельвецій въ мастерскомъ изслдованіи ‘De l’esprit’ (Disc. III, ch. 13) и приходитъ къ слдующему: ‘Мы цнимъ уваженіе не ради его самого, а ради доставляемыхъ имъ выгодъ’. А такъ какъ средство не можетъ быть выше, дороже цли, то торжественная фраза ‘честь выше жизни’ остается, какъ сказано, гиперболой. — Вотъ все, что можно сказать о гражданской чести.

Служебная честь есть всеобщее мнніе о томъ, что человкъ, занимающій какую-либо должность, дйствительно обладаетъ всми необходимыми для того данными и всегда точно исполняетъ свои служебныя обязанности. Чмъ важне и шире сфера дятельности человка въ государств, чмъ выше и вліятельне занимаемый имъ постъ, тмъ выше должно быть мнніе о его умственныхъ и нравственныхъ качествахъ, длающихъ его достойнымъ этого поста, параллельно съ послднимъ повышается и степень его чести, выражающейся вовн въ орденахъ, титул и т. п., вмст съ тмъ растетъ и ‘подчиненность’ въ обращеніи съ нимъ. Обыкновенно и сословіе въ такой-же мр опредляетъ тотъ или иной объемъ чести, разнообразящійся, правда, въ зависимоcти отъ того, насколько толпа уясняетъ себ значеніе даннаго сословія. Но всегда за тмъ, кто иметъ и выполняетъ особыя обязанности, признается больше чести, чмъ за рядовымъ гражданиномъ, честь коего носитъ преимущественно отрицательный характеръ.

Дале, служебная честь требуетъ, чтобы занимающій извстную должность поддерживалъ-бы ради своихъ коллегъ и преемниковъ, уваженіе къ ней путемъ точнаго исполненія своихъ обязанностей, а также чтобы онъ не оставлялъ безнаказанными нападки на должность или на себя, въ качеств ея представителя, т. е. обвиненія въ томъ, что онъ плохо исполняетъ свое дло или что сама должность вредитъ общему благу, подвергнувъ виновнаго законному наказанію, онъ долженъ доказать, что его нападки несправедливы.

Служебная честь подраздляется на честь чиновника, врача, адвоката, учителя, даже ученаго, иначе говоря — каждаго, кто оффиціальнымъ актомъ признанъ способнымъ къ исполненію извстнаго умственнаго труда и возложившаго поэтому на себя извстныя обязанности, словомъ — честь всхъ, принадлежащихъ къ категоріи общественныхъ дятелей. Сюда-же относится и истинная воинская честь, она состоитъ въ томъ, что каждый, принявшій на себя обязанность защищать отечество, дйствительно долженъ обладать необходимыми для того качествами, т. е. прежде всего храбростью и силой, постоянною готовностью до послдней капли крови защищать родину и ни въ коемъ случа не покидать знамени, которому онъ присягалъ.—

Я придалъ служебной чести смыслъ шире того, какой вкладывается обыкновенно въ этотъ терминъ: обычно имъ обозначается только уваженіе, съ какимъ слдуетъ относиться къ самой должности.

Половая честь, ея источники и основныя положенія требуютъ на мой взглядъ подробнйшаго разсмотрнія и изслдованія, кстати, при этомъ мы выяснимъ, что всякая честь основана въ конц концовъ. на соображеніяхъ цлесообразности. — По своей природ половая честь раздляется на мужскую и женскую и является въ обоихъ случаяхъ проявленіемъ вполн разумнаго ‘esprit de corps’ {Партійный духъ.}. Женская честь несравненно важне мужской, такъ какъ въ жизни женщины половыя отношенія играютъ главную роль. Женская честь заключается во всеобщемъ мнніи, что двушка не принадлежала ни одному мужчин, и что замужняя женщина отдавалась лишь своему мужу. Важность этого мннія обусловливается слдующимъ. Женскій полъ требуетъ и ждетъ отъ мужского всего, чего онъ желаетъ и въ чемъ онъ нуждается, мужчины-же требуютъ отъ женщинъ прежде всего и непосредственно лишь одного. Слдовательно, надлежитъ устроить такъ, чтобы мужской полъ могъ получать отъ женскаго это одно не иначе, какъ взявъ на себя заботы обо всемъ и въ частности о рождающихся дтяхъ, на этомъ порядк покоится все благосостояніе женскаго пола. Чтобы провести его въ жизнь, вс женщины должны соединиться, развить въ себ прочный ‘esprit de corps’. Тогда он, какъ одно цлое, сплоченной массой выступаютъ противъ мужчинъ, владющихъ, благодаря природному превосходству физической и духовной силы, всми земными благами, — какъ противъ общаго врага, котораго слдуетъ побдить, покорить и этой побдой забрать земныя блага въ свои руки. Въ виду этой цли первая заповдь женской чести заключается въ томъ, чтобы не вступать во внбрачное сожительство съ мужчинами, дабы каждый мужчина вынуждался къ браку, какъ къ капитуляціи, этимъ весь женскій полъ былъ-бы обезпеченъ. Этой цли можно вполн достигнуть лишь при строгомъ соблюденіи приведенной заповди, и женскій полъ поэтому съ истиннымъ ‘esprit de corps’ блюдетъ за неуклоннымъ соблюденіемъ ея всми его членами. На этомъ основаніи каждая двушка, измнившая своему полу путемъ внбрачнаго сожительства, изгоняется изъ женской среды — ибо, если-бы ея образъ дйствій сталъ всеобщимъ, пострадало-бы благосостояніе всего женскаго пола, — и считается обезчещенной,— она потеряла честь. Ни одна женщина не должна знаться съ ней, ея избгаютъ, какъ зачумленной. Та-же участь ждетъ измнившую мужу жену, ибо она нарушила заключенное съ нимъ условіе, и этотъ примръ ея отпугнетъ другихъ мужчинъ отъ совршенія брачной сдлки, на которой, какъ сказано, зиждется благосостояніе всего женскаго пола. Сверхъ того, за грубое нарушеніе даннаго слова, за обманъ, она теряетъ вмст съ половой честью честь гражданскую. Поэтому говорятъ иногда снисходительнымъ тономъ: ‘падшая двушка’, но не сожалютъ о ‘падшей женщин’, соблазнитель можетъ женитьбой возстановить честь двушки, но ни разводъ, ни бракъ съ любовникомъ не возвратитъ чести измнившей жен.

Убдившись изъ сказаннаго, что подоплекой женской чести является ничто иное, какъ спасительный, даже неизбжный, хорошо расчитанный и опирающійся на прямую выгоду ‘esprit de corps’ — можно признать огромную важность этой чести въ жизни женщины и ея крупную относительную цнность, но никакъ нельзя приписать ей абсолютной цнности, поставить ее выше жизни и ея цлей или считать, что ради нея должно жертвовать жизнью. Не слдуетъ поэтому апплодировать вырождающимся въ трагическіе фарсы экзальтированнымъ поступкамъ Лукреціи и Виргинія. Конецъ Эмиліи Галотти настолько возмутителенъ, что съ представленія уходишь въ отвратительнйшемъ настроеніи. И наоборотъ, вопреки всмъ принципамъ половой чести нельзя не симпатизировать Клерхенъ изъ Эгмонта. Доводить до послдней крайности велнія женской чести — это значитъ за средствами терять изъ виду самую цль, этимъ половой чести придается абсолютная цнность, тогда какъ она, какъ и всякая честь, иметъ лишь цнность относительную, скоре даже условную: стоитъ прочесть Томазіуса ‘De concubinatu’, чтобы увидть, что въ большинств странъ и эпохъ до реформаціи Лютера конкубинать былъ дозволеннымъ, санкціонированнымъ закономъ институтомъ, при которомъ конкубина продолжала считаться честной, нечего и говорить о Милит Вавилонской (Herodot, I, 199).

Иногда общественный строй длаетъ невозможнымъ соблюденіе формальной, оффиціальной стороны брака, въ особенности въ католическихъ странахъ, гд нтъ развода, больше всего приходится считаться съ этимъ правителямъ, которые на мой взглядъ поступаютъ нравственне, обзаводясь любовницей, чмъ вступая въ морганатическій бракъ, ибо потомство отъ этого брака, въ случа вымиранія законной линіи, можетъ выступить претендентомъ на престолъ, поэтому такой бракъ длаетъ возможной, хотя и въ отдаленномъ будущемъ, междоусобную войну. Помимо того, бракъ морганатическій, т. е. заключенный наперекоръ всмъ вншнимъ условіямъ, является въ конц концовъ концессіей, дарованной женщинамъ и попамъ, — двумъ классамъ, которыхъ надо остерегаться предоставлять что-бы то ни было. Нельзя забывать, что каждый можетъ свободно выбирать себ жену, кром одного только, лишеннаго этого естественнаго права: этотъ бдняга — правитель страны. Его рука принадлежитъ стран и онъ, предлагая ее, долженъ руководствоваться государственной пользой — благомъ страны. Но вдь онъ человкъ и хочетъ хоть въ чемъ-нибудь слдовать влеченію своего сердца. Поэтому несправедливо, неблагодарно и низко запрещать правителю имть любовницу или упрекать его за это, пока, разумется, eй не предоставляется вліять на дла правленія. Но и сама фаворитка въ отношеніи половой чести стоитъ совершенно особо, изъята изъ общей нормы: вдь она отдалась мужчин, который ее любитъ, любимъ ею, но не можетъ на ней жениться.

Что принципъ женской чести не чисто-естественнаго происхожденія, — объ этомъ свидтельствуютъ безчисленныя кровавыя жертвы, приносимыя ему въ вид дтоубійства и самоубійства матерей. Правда, двушка, вступающая въ незаконное сожительство, измняетъ этимъ всему своему полу, но вдь въ врности ему она обязалась лишь молчаливымъ соглашеніемъ, а не клятвой. И такъ какъ, обычно, отъ этого страдаетъ прежде всего ея собственный интересъ, то слдовательно, неразумности въ ея поступк гораздо больше, чмъ испорченности.

Половая честь мужчинъ создалась благодаря женской чести, въ силу противуположнаго ‘esprit de corps’, требующаго, чтобы каждый, вступившій въ столь выгодную для противной стороны сдлку — въ бракъ — слдилъ-бы отнын за ея нерушимостью, дабы самый договоръ не потерялъ-бы своей прочности при небрежномъ къ нему отношеніи, и дабы мужчины, отдавая все, могли быть уврены въ томъ единственномъ, что они себ выговариваютъ — въ нераздльномъ обладаніи женою. Поэтому мужская честь требуетъ, чтобы мужъ мстилъ за измну жены или по крайней мр покидалъ-бы ее. Если онъ, зная объ измн, примирится съ нею, то общество мужчинъ покроетъ его позоромъ, который, правда, далеко не такъ тяжелъ, какъ позоръ, падающій на потерявшую половую честь женщину, кто лишь ‘легкое безчестье’, ибо у мужчины половыя отношенія занимаютъ подчиненное мсто, такъ какъ у него много другихъ боле важныхъ. Два великихъ драматурга новаго времени избрали, каждый по два раза, сюжетомъ мужскую честь: Шекспиръ въ ‘Отелло’ и ‘Зимней сказк’ и Кальдеронъ въ ‘El medico de su honora’ и ‘А secreto agravio eecreta venganza’. Честь эта требуетъ лишь наказанія жены, не любовника, месть коему иметъ ‘добавочный’, факультативный характеръ, чмъ еще разъ подтверждается происхожденіе чести изъ мужского ‘esprit de corps’.

Часть въ тхъ видахъ и принципахъ ея, какіе я до сихъ поръ разсматривалъ, встрчается и дйствуетъ у всхъ народовъ, во вс времена, правда, иногда, въ зависимости отъ условій мста и времени, нсколько мняется принципъ женской чести. Но есть еще одинъ видъ чести, совершенно отличный отъ всеобщей, всюду признаваемой чести, о которомъ не имли понятія ни греки, ни римляне, а китайцы, индусы, магометане не слышали и по настоящее время. Этотъ родъ чести возникъ въ Средніе вка, привился лишь въ христіанской Европ, но и то только среди крайне ограниченной группы населенія, а именно въ высшемъ сло общества и въ тхъ слояхъ, которые къ нему подлаживаются. Это — честь рыцарская, такъ наз. ‘point d’honneur’. Такъ какъ принципы ея совершенно отличны отъ той чести, о которой мы говорили, и даже частью противуположны имъ (ибо первая создаетъ ‘честнаго человка’, а вторая, — ‘человка чести’), то я изложу въ отдльности вс положенія, образующія зерцало, кодексъ рыцарской чести.

1) Честь заключается не во мнніи другихъ о нашей цнности, но единственно въ выраженіи этого мннія, существуетъ-ли это мнніе въ дйствительности или нтъ — это безразлично, не говоря ужъ о томъ, обосновано-ли оно. Согласно этому, другіе могутъ быть, вслдствіе нашего поведенія, самаго сквернаго о насъ мннія и глубоко презирать насъ, но, пока никто не осмливзется громко его высказать, оно нимало не вредитъ чести. И наоборотъ, если наши качества и поступки таковы, что вынуждаютъ всхъ окружающихъ (ибо это не зависитъ отъ ихъ произвола) высоко цнить насъ, то стоитъ кому-нибудь, будь это гнуснйшая и глупйшая личность, выказать намъ презрніе — и наша честь уже оскорблена, даже потеряна навки, если мы ее не возстановимъ. Лишнимъ доводомъ къ тому, что въ данномъ случа важно отнюдь не мнніе другихъ, а лишь его выраженіе, служитъ то, что оскорбленія могутъ быть взяты назадъ, въ нихъ можно извиниться, посл чего он считаются какъ-бы не нанесенными, измнилось-ли при этомъ само мнніе, вслдствіе коего он послдовали, и почему оно измнилось — это не играетъ роли, достаточно аннулировать вншнюю сторону оскорбленія длу конецъ. Значитъ, все сводится не къ тому, чтобы заслужить уваженіе, а чтобы вынудить его.

2) Честь человка зависитъ не отъ того, что онъ длаетъ, а отъ того, что онъ претерпваетъ, что съ нимъ случается. По основному положенію только-что разсмотрнной, всюду дйствующей чести, она зависитъ только отъ того, что говоритъ и какъ поступаетъ самъ субъектъ, честь-же рыцарская обусловливается тмъ, что говорятъ или длаютъ другіе, она находится, слдовательно, въ рукахъ, виситъ на кончик языка каждаго встрчнаго, стоитъ ему захотть — и она потеряна навки, если оскорбленный не возстановитъ ее особымъ актомъ, рчь о которомъ впереди, актъ этотъ сопряженъ однако съ опасностью для его жизни, свободы, имущества и душевнаго покоя. Поврденіе человка можетъ быть чрезвычайно порядочнымъ, благороднымъ, его характеръ — прекраснымъ и умъ — выдающимся, — и все-же его честь каждое мгновеніе можетъ быть отнята: стоитъ лишь обругать его первому попавшемуся, который, хотя самъ и не нарушилъ законовъ чести, но въ остальномъ — послдній изъ негодяевъ, тупйшая скотина, бездльникъ, картежникъ, запутанъ по уши въ долгахъ — словомъ личность, не годящаяся оскорбленному и въ подметки. Въ большинств случаевъ именно такіе типы и оскорбляютъ порядочныхъ людей, Сенека правильно замтилъ: ‘чмъ ниже, чмъ боле презираемъ человкъ, тмъ развязне его языкъ’ (de constantia 11), такой типъ вроятне всего накинется именно на порядочнаго человка: вдь противоположности ненавидятъ другъ друга а крупныя достоинства пробуждаютъ обычно глухую злобу въ ничтожныхъ людяхъ, по этому поводу Гете выразился: ‘Не жалуйся на враговъ, хуже было-бы, если-бы они стали друзьями, которымъ твоя личность была-бы вчнымъ, тайнымъ упрекомъ’.

Ясно, насколько люди только-что описаннаго пошиба должны быть признательны этому принципу чести, ставящему ихъ на одну доску съ тми, кто во всхъ остальныхъ отношеніяхъ неизмримо выше ихъ. Если такой субъекть обругаетъ, т. е. припишетъ другому какое-либо скверное свойство, то хоть на время это сойдетъ за объективно-врноо и обоснованное сужденіе, за нерушимый приговоръ и будетъ на вки-вчные почитаться справедливымъ, если не будетъ смыто кровью, словомъ, оскорбленный, проглотившій оскорбленіе, остается на взглядъ такъ наз. ‘людей чести’ тмъ, чмъ его назвалъ оскорбитель (будь это гнуснйшій человкъ), За это ‘люди чести’ глубоко презираютъ его, избгаютъ, какъ зачумленнаго, напр., открыто, громко отказываются посщать т дома, гд онъ бываетъ, и т. п. Съ увренностью можно отнести происхожденіе этого мудраго взгляда къ Среднимъ вкамъ, когда, вплоть до XV столтія, въ уголовномъ процесс не обвинитель долженъ былъ доказывать вину, а обвиненный — свою невинность. Это совершалось путемъ ‘очистительной’ клятвы, для чего требовались однако еще consacramentales — друзья, который поклялись-бы, что уврены въ томъ, что обвиненный не способенъ на лжеприсягу. Если такихъ друзей не было, или обвинитель предъявлялъ противъ нихъ отводъ, то оставался Божій судъ, обычно въ вид поединка — обвиненный долженъ былъ себя очистить, ‘смыть съ себя навтъ’. Вотъ откуда беретъ начало понятіе ‘смыть обиду’, да и весь кодексъ чести, принятый въ сред ‘людей чести’, въ него выпала разв только одна клятва.

Этимъ объясняется глубокое возмущеніе, неизмнно охватывающее ‘людей чести’ при обвинены ихъ во лжи, и заставляющее ихъ требовать крови — есть, представляющаяся, при обыденности лжи, весьма странной, въ Англіи, напр., убжденіе въ ея обязательности выросло прямо-таки въ суевріе. Будто ужъ всякій, грозящій смертью за обвиненіе его во лжи, самъ ни разу не солгалъ въ своей жизни? …

Средне-вковой уголовный процессъ имлъ и боле краткую форму: обвиненный отвчалъ обвинителю: ‘ты лжешь’, посл чего прямо назначался судъ Божій, поэтому-то рыцарскій кодексъ чести предписываетъ въ отвтъ на обвиненіе во лжи тотчасъ-же вызывать на поединокъ.

Вотъ все, относящееся къ оскорбленію. Но есть однако нчто еще похуже оскорбленія, нчто столь страшное, что я за одно лишь упоминаніе объ этомъ въ связи съ кодексомъ рыцарской чести, прошу извиненія у ‘людей чести’, зная, что при одной только мысли объ этомъ у нихъ забгаютъ мурашки по кож и волосы станутъ дыбомъ, это — величайшее зло — summum malum, хуже смерти и вчнаго проклятія. Можетъ случиться — horribile dictu — одинъ дастъ другому оплеуху, ударитъ его. Это ужасное событіе влечетъ за собою окончательную потерю чести, и если другія оскорбленія смываются кровопусканіемъ, то эта обида можетъ быть начисто смыта только убійствомъ.

3) Къ чести не иметъ никакого отношенія то, каковъ данный человкъ самъ по себ, можетъ-ли измниться его нравственный обликъ и тому подобные ‘праздные’ вопросы. Разъ она задта, или на время утеряна, то, если поспшить, ее можно скоро и вполн возстановить однимъ только способомъ — дуэлью. Но если оскорбитель не принадлежитъ къ сословію, неповдующему кодексъ рыцарской чести или преступилъ однажды противъ нея, то при оскорбленіи словомъ, а тмъ паче дйствіемъ, приходится прибгать къ серьезной операціи: убить его тутъ-же на мст, если есть при себ оружіе, или не позже, чмъ черезъ часъ — и честь спасена. Однако, если желательно избжать этого шага изъ боязни связанныхъ съ нимъ непріятностей или если не извстно, подчинится-ли оскорбитель законамъ рыцарской чести или нтъ, то остается еще одинъ палліативъ. Если онъ былъ грубъ, надо поступить съ нимъ еще грубе, если при этомъ ругани недостаточно, — можно избить его, для спасенія чести въ такихъ случаяхъ существуетъ рядъ рецептовъ: пощечина исцляется ударомъ палки, эти послдніе — плетью, для леченія ударовъ плети иные рекомендуютъ, какъ отличное, испытанное средство — плевокъ въ лицо. Если-же пропустить моментъ для всхъ этихъ средствъ, то остается только прибгнуть къ кровопусканію.— Такой методъ леченія вытекаетъ въ сущности изъ слдующаго положенія.

4) Насколько постыдно быть обруганнымъ, настолько почетно быть оскорбителемъ. Хотя-бы на сторон противника были истина, право, разумъ и логика, но обругай я его — и всего этого онъ лишается, право и честь оказываются на моей сторон, его-же честь утрачена, пока онъ не возстановитъ ее, притомъ не правомъ, не доказательствами, а выстрломъ или ударомъ. Поэтому грубость является факторомъ, заменяющимъ, перевшивающимъ въ вопросахъ чести вс остальные, правъ тотъ, кто грубе. Какую-бы глупость, мерзость, какую-бы гадость ни учинилъ человкъ, все это стирается, легитимируется грубостью. Если кто-либо въ спор или бесд выкажетъ боле, правильное пониманіе вопроса, большую правдивость, большій умъ и сдлаетъ боле врный выводъ, чмъ мы, или вообще обнаружитъ внутреннія достоинства, отсутствующія у насъ, — то стоитъ намъ его оскорбить, нагрубить ему, и вс его преимущества пропали, наше собственное убожество забыто и наше превосходство надъ нимъ считается доказаннымъ. Грубость — это наисильнйшій аргументъ, противъ котораго не устоитъ никакой умъ, разв что противникъ избираетъ тотъ-же методъ и вступаетъ съ нами въ благородный поединокъ на этомъ оружіи. Если онъ этого не сдлаетъ — побдили, честь на нашей сторон, истина, умъ, знаніе, остроуміе — устранены и уступаютъ дорогу грубости. Поэтому ‘люди чести’, какъ только кто-либо выскажетъ мнніе, расходящееся съ ихъ собственнымъ, или обнаружитъ больше ума, чмъ имется у нихъ, — сейчасъ-же принимаютъ боевую позицію, если въ какомъ-либо спор у нихъ не хватаетъ аргумента, они принимаются за грубости, которыя сослужатъ ту-же службу и къ тому-же легче могутъ быть придуманы, въ результат они уходятъ побдителями.— Отсюда видно, насколько справедливо, что этотъ принципъ чести облагораживаетъ общество.

Положеніе это выводится изъ слдующаго основного принципа, составляющаго ядро, центръ всего кодекса.

5) Верховное судилище, къ которому въ послднюю очередь слдуетъ обращаться со всми недоразумніями въ вопросахъ чести — это физическая сила, животность. Всякая грубость есть въ сущности аппеляція къ животности, уклоняясь отъ борьбы разума и нравственнаго права, она признаетъ только борьбу физической силы, борьба эта ведется человческой породой (которую Франклинъ называлъ ‘породой, изготовляющей орудія’) спеціально для этой дли изготовленнымъ оружіемъ, въ форм дуэли, и на такое ршеніе спора уже нтъ аппеляціи. Этотъ принципъ можетъ быть характеризованъ терминомъ ‘кулачное право’, поэтому рыцарская честь должна-бы называться ‘кулачной честью’ — Faustehre.

6) Выше мы видли, что гражданская честь крайне щепетильна въ вопросахъ имущества, принятыхъ на себя обязательствъ и даннаго слова, разсматриваемый-же нын кодексъ оказывается весьма либеральнымъ въ этихъ пунктахъ. Есть только одно слово, которое нельзя нарушать — это то, къ которому прибавлено ‘клянусь честью’, слдовательно остается предположить, что всякое другое слово можно нарушать. Но даже и при нарушенія ‘честнаго слова’ честь еще можетъ быть спасена тмъ-же универсальнымъ средствомъ — дуэлью, дуэлью съ тмъ, кто утверждаетъ, что было дано это ‘честное слово’.— Есть дале только одинъ долгъ, который долженъ быть непремнно уплоченъ — долгъ карточный, называемый поэтому долгомъ чести, остальные долги можно вовсе не платить — рыцарская честь отъ этого не пострадаетъ.

Каждый нормальный человкъ пойметъ сразу, что этотъ оригинальный и смшной варварскій кодексъ чести вытекаетъ отнюдь не изъ сущности человческой натуры, не изъ здраваго пониманія людскихъ отношеній. Это подтверждается крайне ограниченной сферой его примненія, таковой является исключительно Европа, к то лишь съ Среднихъ вковъ, притомъ только среда дворянская, военная и подлаживающіеся къ нимъ слои. Ни греки, ни римляне, ни высоко цивилизованные народы Азіи древней и новой эпохъ не имютъ понятія объ этой чести и ея принципахъ. Для нихъ нтъ иной чести, кром той, которую я назвалъ гражданской.

Вс они цнятъ человка по тому, что онъ обнаружилъ въ своихъ дйствіяхъ, а не по тому, что взболтнетъ про него какой-нибудь вздорный, развязный языкъ. Всюду у нихъ то, что скажетъ или сдлаетъ человкъ, можетъ погубить только его честь, но не чью-либо иную. Вс они видятъ въ удар только ударъ, лошадь или оселъ ударяютъ только сильне — вотъ и все, иногда ударъ можетъ раздражить, и будетъ отмщенъ на мст, но честь здсь не причемъ, никто не станетъ подсчитывать удары, обиды и число потребованныхъ и не потребованныхъ ‘сатисфакцій’. Народы эти въ храбрости, въ презрніи къ жизни не уступаютъ націямъ христіанской Европы. Греки и римляне были въ полномъ смысл героями, но о ‘point d’honneur’ они и понятія не имли. Поединокъ былъ у нихъ дломъ не благородныхъ классовъ, а презрнныхъ гладіаторовъ, бжавшихъ рабовъ, приговоренныхъ преступниковъ, которыхъ, по очереди съ дикими зврями, натравляли другъ на друга на потху толпы, на зар христіанства гладіаторскія игры исчезли, при его торжеств ихъ мсто заняла — подъ личиною Божьяго суда — дуэль. Если эти игры были жестокой данью, отдаваемой всеобщей страсти къ зрлищамъ, то дуэль — та-же дань, выплачиваемая предразсудку, но уже не преступниками и рабами, а свободными, благородными людьми.

Множество дошедшихъ до насъ данныхъ свидтельствуютъ, что древніе были свободны отъ этого предразсудка. Когда одинъ изъ тевтонскихъ вождей вызвалъ Марія на поединокъ, этотъ герой отвтилъ: ‘если теб надола жизнь, можешь повситься’ и предложилъ ему подраться съ однимъ знаменитымъ гладіаторомъ. У Плутарха (Them. II) мы читаемъ, что начальникъ флота, Еврибіадъ, споря съ емистокломъ, взялся за палку, чтобы его побить, на что тотъ и не подумалъ обнажить меча, а просто сказалъ: ‘бей, но выслушай меня’. Какъ будетъ огорченъ ‘человкъ чести’, не найдя никакихъ указаній на то, что г.г. аинскіе офицеры немедленно-же посл этого заявили о своемъ отказ служить подъ начальствомъ емистокла!

Правильно замтилъ одинъ изъ новыхъ французскихъ писателей: ‘тотъ, кто осмлился-бы сказать, что Демосенъ былъ честнымъ человкомъ, вызвалъ-бы улыбку сожалнія, о Цицерон-же и говорить нечего’ (Soires littraires par C. Durand. Rouen 1828. Vol. 2, p. 330). Дале, Платонъ (de leg. IX. посл. 6 стр. и XI, p. 131) въ глав, трактующей объ оскорбленіяхъ, ясно показываетъ, что древніе не имли и представленія о принципахъ рыцарской чести. Сократа вслдствіе многихъ его диспутовъ часто оскорбляли дйствіемъ, что онъ спокойно переносилъ, получивъ разъ ударъ ногой, онъ хладнокровно отнесся къ этому и удивилъ обидчика словами: ‘разв я пошелъ-бы жаловаться на лягнувшаго меня осла?’ (Diog. Laert. II, 21). Другой разъ ему сказали: ‘разв тебя не оскорбляютъ ругательства этого человка’, на что онъ отвтилъ: ‘нтъ, ибо все это не приложимо ко мн’ (ib. 36). Стобеусъ (Florileg. ed. Gaisford. Vol. I, p. 327—330) сохранилъ длинный отрывокъ Музонія, изъ коего видно, какъ древніе смотрли на обиду: иного удовлетворенія какъ судъ они не заали, а мудрецы даже и къ нему не обращались. Что древніе искали удовлетворенія за пощечину лишь судомъ, — это видно изъ Gorgia Платона (стр. 86), тамъ-же приводится и мнніе объ этомъ Сократа (стр. 133). То-же подтверждаетъ разсказъ Геліуса (XX, 1) о нкоемъ Луці Вераці, забавлявшемся тмъ, что онъ безъ всякаго повода давалъ пощечины всмъ встрчавшимся на улиц гражданамъ и съ цлью избжать судебной процедуры водилъ съ собою раба съ мшкомъ мдныхъ денегъ, изъ котораго пораженному прохожему выплачивалъ закономъ установленные 25 ассовъ.— Кратесъ, знаменитый циникъ, получилъ отъ музыканта Никодрома столь сильную оплеуху, что его лицо распухло и покрылось синяками. Тогда онъ прикрпилъ ко лбу дощечку съ надписью ‘Nioodromus fecit’ и этимъ покрылъ позоромъ флейтиста, такъ грубо обошедшагося (Diog. Laert. VI, 33) съ человкомъ, котораго обожали вс аиняне (Apul. Hor. р. 126). У насъ имется на эту тему еще письмо избитаго въ Синоп пьяными греками Діогена къ Мелезиппу, гд онъ говоритъ, что ‘это для него неважно’ (Nota Casaub. ad Diog. Laert. VI, 33). — Сенека въ книг ‘De constantia sapientis’ съ X главы и до конца подробно разсматриваетъ оскорбленія и приходитъ къ тому выводу, что мудрецъ не долженъ обращать на нихъ вниманія. Въ XIV глав онъ говорить: ‘что длать мудрецу, получившему пощечину?— То-же, что сдлалъ въ этимъ случа Катонъ: онъ не разсердился, не пожаловался, не возвратилъ ее, — онъ просто отрицалъ ее’.

Да, скажете вы, то были мудрецы. А мы, значитъ, тупицы? — Согласенъ.

Мы видли, что древнимъ былъ совершенно незнакомъ рыцарскій кодексъ чести, они всегда и во всемъ проводили непосредственный, естественный взглядъ на вещи и не поддались гипнозу этихъ мрачныхъ и пагубныхъ ухищреній. Поэтому въ удар по лицу они видли лишь то, что онъ есть на самомъ дл — небольшое физическое поврежденіе. Уже поздне пощечина сдлалась катастрофой и излюбленной темой трагедій, какъ напр. въ Корнелевскомъ ‘Сид’ и въ нмецкой драм, названной ‘Сила обстоятельствъ’ тогда какъ ее слдовало-бы назвать ‘Сила предразсудка’. Если въ Парижскомъ Національномъ Собраніи даютъ кому-либо пощечину, то это гремитъ по всей Европ.

‘Людямъ чести’, разстроеннымъ приведеніями воспоминаніями о классическомъ мір и примрами изъ древнихъ эпохъ, я посовтую въ вид противоядія прочесть въ ‘Jaques, le fataliste’ Дидро исторію Деглана — великолпнйшій образецъ рыцарской чести, который ихъ утшитъ и удовлетворитъ.

Изъ сказаннаго достаточно ясно, что рыцарская честь не первична, не заложена въ основу человческой натуры. Ея принципы — искусственны, ихъ происхожденіе нетрудно открыть. Эта честь — порожденіе тхъ временъ, когда за кулакомъ признавалось большее значеніе, чмъ за мозгами, и попы держали разумъ въ оковахъ, — т. е. Среднихъ вковъ и ихъ пресловутаго рыцарства. Въ т времена Бога заставляли не только заботиться о насъ, но и судить насъ. Поэтому сложные процессы ршались судомъ Божіимъ — ордаліями, дло сводилось, за рдкими исключеніями, къ поединкамъ, которые происходили не только между рыцарями, но и между бюргерами, какъ это показываетъ великолпная сцена у Шекспира (Henry VI, p. II, А. 2, sc. 3).

Нa любое судебное ршеніе можно было аппелировать къ высшей инстанціи — къ Божьему суду, поединку. Собственно говоря, этимъ путемъ судебное полномочіе отдавалось вмсто разума физической сил и ловкости — т. е. чисто-животнымъ свойствамъ, вопросъ о прав ршался на основаніи не того, что сдлалъ человкъ, а того, что съ нимъ случилось — совершенно въ согласіи съ нын дйствуюшимъ принципомъ чести. Тому, кто сомнвается въ этомъ происхожденіи дуэли, совтую прочесть отличную книгу J. Hellingen ‘The history of Duelling’ 1849. Даже понын среди людей, исповдующихъ принципы рыцарской чести — кстати сказать рдко бывающихъ образованными и мыслящими — можно встртить такихъ, которые въ исход дуэли видятъ Божье ршеніе по поводу вызвавшаго ее спора, конечно, такое мнніе объясняется наслдственной передачей его отъ средневковой эпохи.

Таковъ источникъ рыцарской чести, тенденція ея по преимуществу та, чтобы путемъ угрозы, физическаго насилія принудить человка къ вншнему изъявленію того уваженія, пріобрсти которые въ дйствительности кажется или слишкомъ труднымъ или излишнимъ. Это почти то-же самое, какъ если-бы мы, рукою нагрвая шарикъ термометра, на основаніи поднятія ртути стали-бы доказывать, что наша комната натоплена. При ближайшемъ разсмотрніи суть дла сводится къ слдующему: тогда какъ гражданская честь, какъ сообразующаяся съ потребностью въ мирномъ общеніи съ другими, состоитъ въ мнніи этихъ другихъ о томъ, что мы, безусловно уважая права каждаго, и сами заслуживаемъ полнаго доврія, — честь рыцарская заключается въ мнніи, что насъ слдуетъ бояться, такъ какъ мы ршились ревниво охранять наши собственныя права. Мысль, что важне внушать страхъ къ себ, чмъ довріе, была-бы пожалуй правильна (на людскую справедливость вдь нечего много расчитывать) если-бы мы находились въ первобытномъ состояніи, когда каждый непосредственно самъ защищалъ себя и свои права. Но при цивилизаціи, когда государство взяло на себя охрану нашей личности и собственности, это положеніе отпадаетъ, оно безъ толку доживаетъ свои дни, какъ замки и башни временъ кулачнаго права среди воздланныхъ полей, оживленныхъ дорогъ и рельсовыхъ путей.

Вотъ причина, почему сфера рыцарской чести ограничивается лишь тми насиліями надъ личностью, которыя или легко, или по принципу de minimis lex non curat {Законъ не заботится о мелочахъ.} совсмъ не наказуются государствомъ, какъ напр. легкая обида или простое поддразниваніе. Занимаясь этими мелочами, рыцарская честь приписываетъ личности совершенно несообразную въ природой и жизнью людей цнность, возводя личность въ нчто священное, считаетъ недостаточными судебныя кары за незначительныя оскорбленія и сама мститъ за нихъ, лишая обидчика здоровья или жизни. Очевидно это обусловливается чрезмрной гордостью, возмутительнйшимъ высокомріемъ, человкъ, забывая, что онъ представляетъ собою на самомъ дл, претендуетъ на абсолютную неприкосновенность своего имени и на полную безупречность. Собственно, тотъ, кто намренъ силой охранять себя отъ всякой обиды, и провозглашаетъ принципъ: ‘кто обидитъ или ударитъ меня — будетъ убитъ’, — за это одно достоинъ быть высланнымъ изъ страны {Рыцарская честь — порожденіе высокомрія и глупости. (Противуположный ей принципъ рзче всего выраженъ словами: ‘нищета людей — наслдіе Адама’). — Замчательно, что это безмрное высокомріе встрчается исключительно среди послдователей тхъ религій, которыя обязываютъ врующихъ къ крайнему смиренію, ни въ древности, ни въ другихъ частяхъ свта не исповдуется этотъ принципъ рыцарской чести. Однако его возникновенію мы обязаны не религіи, а феодализму, при которомъ каждый дворянинъ мнилъ себя сувереномъ и поэтому не признавалъ надъ собою никакого людского суда, онъ привыкъ врить въ полнйшую неприкосновенность, святость своей личности, и всякое покушеніе на нее, всякій ударъ, всякое бранное слово казалось ему преступленіемъ, заслуживающимъ смерти. Вотъ почему честь и дуэль были первоначально привилегіями дворянства, а въ позднйшія времена — офицерства, подчасъ къ этой групп примыкали — но не вполн — и другіе высокіе классы, съ цлью не отставать отъ нихъ. Хотя дуэль и возникла изъ ордалій, но все-же эти послднія являются не причиной, а слдствіемъ, — проявленіемъ принципа чести: не признавая людского суда, человкъ апеллировалъ къ Божьему. — Ордаліи свойственны не только христіанству, он встрчаются и у индусовъ, хотя главнымъ образомъ въ древнія времена, впрочемъ, слды ихъ остались тамъ и понын.}. Люди всячески стараются скрасить это несуразное высокомріе. Храбрый человкъ не долженъ уступать, поэтому каждое легкое столкновеніе переходитъ въ брань, затмъ въ драку и наконецъ въ убійство, впрочемъ ‘шикарне’ пропустить промежуточные фазисы и сразу взяться за оружіе. Подробности этой процедуры регулируются крайне педантичной системой, рядомъ законовъ и правилъ — поистин трагическій фарсъ, храмъ, воздвигнутый во славу глупости. — Здсь ошибоченъ самый отправной пунктъ: въ незначительныхъ вопросахъ (вопросы серьезные отдаются на ршеніе суда) изъ двухъ безстрашныхъ людей одинъ всегда долженъ уступить: это тотъ, кто умне, если-же дло касается однхъ только мнній, то имъ и заниматься не стоитъ. Доказательствомъ тому является народъ, или врне т многочисленные классы общества, которые не исповдуютъ рыцарской чести и среди коихъ распри протекаютъ естественнымъ образомъ. Среди этихъ классовъ убійство въ 1000 разъ рже, чмъ среди высшихъ, преклоняющихся предъ принципомъ рыцарской чести и составляющихъ какую-нибудь ¹/₁₀₀₀ всей націи, здсь даже драки бываютъ рдко.

Утверждаютъ иногда, что краеугольнымъ камнемъ хорошаго тона и добрыхъ нравовъ общества является именно этотъ принципъ рыцарской чести и дуэль, преграждающая якобы всякое проявленіе грубости и необузданности. Однако въ Аинахъ, въ Корин, въ Рим безъ сомннія было хорошее, даже очень хорошее общество, встрчался и хорошій тонъ и добрые нравы, и все это безъ всякаго участія рыцарской чести. Правда, тамъ, — не такъ какъ у насъ — женщины не играли первой роли въ обществ. Главенство женщинъ не только придаетъ разговорамъ фривольный, пустой характеръ, не допуская никакой серьезной, содержательной бесды, но и способствуетъ безъ сомннія тому, что въ глазахъ общества предъ личной храбростью отступаютъ на задній планъ вс другія достоинства, тогда какъ въ сущности храбрость — это подчиненная, ‘унтеръ-офицерская’ добродтель, въ которой къ тому-же насъ превосходятъ зври, почему и говорятъ напр. ‘храбръ какъ левъ’. Даже больше: вопреки приведенному увренію, принципъ рыцарской чести часто покровительствуетъ какъ безчестности и гадости, такъ и боле мелкимъ свойствамъ: невоспитанности, самообожанію и лности, вдь мы часто потому не мшаемся въ разныя паскудныя дла, что ни у кого нтъ охоты рисковать жизнью ради наказанія виновныхъ. — Мы видимъ, что сообразно съ этимъ дуэль процвтаетъ и практикуется съ особенной кровожадностью именно въ той націи, которая въ политическихъ и финансовыхъ длахъ обнаружила недостатокъ истинной честности, насколько пріятны частыя сношенія съ ея гражданами — объ этомъ знаютъ вс, кто это испыталъ, что касается вжливости и культурности ихъ общества, то въ этомъ отношеніи они давно пользуются дурной славой.

Итакъ все приведенные аргументы несостоятельны. Съ большимъ основаніемъ можно утверждать, что какъ собака лаетъ, когда ее дразнятъ, и ласкается, когда ее ласкаютъ, такъ и человческой натур свойственно на непріязнь отвчать непріязнью, и сердиться, раздражаться при выраженіи презрнія и ненависти. Уже Цицеронъ сказалъ: ‘каждое оскорбленіе причиняетъ боль, которую съ трудомъ выносятъ даже мудрйшіе и лучшіе люди’, и дйствительно, ршительно никто (за исключеніемъ разв нкоторыхъ смиренныхъ сектъ) не переноситъ хладнокровно брани и побоевъ. Однако, природа наша толкаетъ насъ не дале, чмъ на соотвтствующее оскорбленію возмездіе, она не требуетъ вовсе карать смертью за упрекъ во лжи, въ глупости или въ трусости, древне-германская пословица ‘на оплеуху слдуетъ отвчать кинжаломъ’ — это возмутительнйшій рыцарскій предразсудокъ. Во всякомъ случа отвчать или мстить за оскорбленіе — это дло гнва, а отнюдь не чести и не долга, какъ это тщатся доказать апостолы рыцарской чести.

Не подлежитъ сомннію, что упрекъ оскорбителенъ лишь постольку, поскольку онъ справедливъ: малйшій попавшій въ цль намекъ оскорбляетъ гораздо сильне, чмъ самое тяжкое обвиненіе, разъ оно не иметъ основаній. Кто дйствительно увренъ, что ни въ чемъ не заслуживаетъ упрека, тотъ можетъ и будетъ спокойно пренебрегать ими. Однако принципъ чести требуетъ, чтобы онъ выказалъ отсутствующую у него воспріимчивость къ такимъ упрекамъ и жестоко мстилъ-бы за оскорбленія, которыя его нимало не задваютъ. Очень низкое мнніе о своей цнности иметъ тотъ, кто старается заглушить всякое изъявленіе скептическаго къ ней отношенія. Поэтому истинное самоуваженіе внушаетъ намъ отвчать на обиду полнымъ равнодушіемъ, а если это, за недостаткомъ перваго, не удастся, то все-же умъ и воспитаніе заставятъ насъ выказать вншнее спокойствіе и скрыть нашъ гнвъ. Если-бы удалось отдлаться отъ предразсудка рыцарской чести такъ, чтобы никто не могъ расчитывать путемъ брани отнять честь другого, или возстановить свою, если-бы каждая неправда, каждая необузданная, грубая выходка не узаконялась-бы готовностью тотчасъ-же дать удовлетвореніе, т. е. драться, — тогда вс скоро-бы поняли, что, разъ дло дошло до брани и оскорбленій, то побдитель въ сущности тотъ, кто побжденъ въ этой битв, какъ говоритъ Винченцо Монти, обиды тмъ похожи на духовныя процессіи, что возвращаются туда-же, откуда вышли. Тогда не было-бы достаточно, какъ теперь, сказать грубость, чтобы остаться правымъ, логика и разумъ получили-бы иное значеніе, чмъ въ наше время, когда, прежде чмъ заговорить, имъ приходится справляться, не расходятся-ли они съ мнніями ограниченныхъ и тупыхъ людей, досадующихъ и злящихся на каждомъ ихъ слов, иначе можетъ случиться, что умную голову придется поставить въ карту противъ головы заядлаго тупицы. Тогда духовное превосходство получило-бы первенствующее значеніе въ обществ, которое сейчасъ принадлежитъ, хотя и негласно, физической сил и ‘гусарской’ лихости, и для лучшихъ людей стало-бы однимъ поводомъ меньше къ тому, чтобы удаляться отъ общества. Такого рода измненіе породило-бы настоящій хорошій тонъ, дало-бы дорогу настоящему хорошему обществу, такому обществу, какое существовало въ Аинахъ, въ Корин и Рим. Кто хочетъ съ нимъ ознакомиться, тому я посовтую прочесть о пир у Ксенофонта.

Послдній аргументъ въ защиту рыцарскаго кодекса будетъ, безъ сомннія, гласить такъ: ‘если онъ будетъ отмненъ, то можно будетъ безнаказанно бить другого’. Я отвчу, что, дйствительно, это часто случалось въ ⁹⁹⁹/₁₀₀₀ того общества, которое не признаетъ этого кодекса, но вдь никто не умиралъ отъ этого, тогда какъ среди его приверженцевъ каждый ударъ, по общему правилу, влечетъ за собою смерть. Впрочемъ, разсмотримъ этотъ вопросъ подробне.

Я много старался въ животной или въ разумной природ человка найти подлинную или хотя-бы вроятную основу, почву столь прочно утвердившагося въ части человческаго общества убжденія въ трагическомъ значеніи удара, основу, которая не была-бы пустымъ звукомъ, а могла-бы быть выражена точными понятіями, но напрасно. Ударъ былъ и останется небольшимъ физическимъ зломъ, которое каждый можетъ причинить другому, чмъ докажетъ только, что онъ боле силенъ или ловокъ, или что другой не былъ насторож. Больше анализъ не даетъ ничего. Однако, тотъ-же рыцарь, которому ударъ человческой руки кажется величайшимъ зломъ, получивъ въ десять разъ боле сильный ударъ отъ своего коня и еле волочась отъ отчаянной боли, будетъ уврять, что это ничего не значитъ. Тогда я подумалъ, что все дло въ человческой рук. Однако вдь отъ нея-же тотъ-же рыцарь получаетъ въ бою удары саблей и шпагой и опять-таки увряетъ, что и это пустяки, не стоющіе вниманія. Дале, считается, что удары оружіемъ плашмя далеко не такъ позорны, какъ удары палкой, почему еще недавно ими наказывали кадетъ, наконецъ тотъ-же ударъ при посвященіи въ рыцари есть величайшая честь. Этимъ я исчерпалъ вс возможныя психологическія и моральныя причины и мн остается только счесть этотъ взглядъ за старый вкоренившійся предразсудокъ, за лишній примръ того, какъ легко внушить людямъ какую угодно идею. Это подтверждаетъ и тотъ извстный фактъ, что въ Кита ударами бамбука очень часто наказываются не только простые граждане, но и чиновники всхъ классовъ, очевидно, что тамъ, несмотря на высокую цивилизацію, человческая натура не та, что у насъ {20 или 30 ударовъ палкой пониже спины — это т. ск. насущный хлбъ китайца. Это отеческое внушеніе мандарина не считается позорнымъ и принимается съ благодарностью (Lettres difiantes et curteises 1819. Vol. II. p. 454).}.

Простой трезвый взглядъ на натуру человка показываетъ, что ему такъ-же свойственно драться, какъ хищнымъ зврямъ кусаться, рогатымъ животнымъ — бодаться, человкъ — ‘дерущееся животное’. Поэтому мы возмущаемся, узнавая о рдкихъ случаяхъ, когда одинъ человкъ укусилъ другого, получатъ-же удары и наносить ихъ — это событіе столь-же естественное, сколь обыденное. Что культурные люди охотно избгаютъ этого, сдерживаютъ такіе порывы — это легко объяснимо. Но поистин жестоко внушать націи или какому-либо классу, что полученный ударъ — ужаснйшее несчастіе, за которое слдуетъ отплачивать убійствомъ. На свт слишкомъ много настоящаго зла, чтобы стоило создавать еще воображаемыя бдствія, приводящія уже къ реальнымъ. А этого какъ разъ и добивается разсматриваемый глупый и пагубный предразсудокъ. Я не могу не порицать т правительства и законодательныя учрежденія, которыя потворствуютъ ему стремленіемъ отмнить тлесныя наказанія какъ для штатскихъ, такъ и для военныхъ. Они думаютъ при этомъ, что дйствуютъ въ интересахъ гуманности, на самомъ-же дл какъ разъ наоборотъ: этимъ путемъ лишь утверждается противуестественное и пагубное безуміе, поглотившее уже столько жертвъ. При всхъ проступкахъ, за исключеніемъ тягчайшихъ, прежде всего приходитъ въ голову, а потому и естественне всего — побить виновнаго, кто не слушалъ доводовъ, тотъ покорится ударамъ, умренно побить того, кого нельзя наказать ни лишеніемъ имущества, котораго у него не имется, ни лишеніемъ свободы — ибо нужна его работа — это и справедливо и естественно. Противъ этого можно возражать лишь пустыми фразами о человческомъ достоинств, опирающемся не на точныя понятія, а опять-же на вышеприведенный гибельный предразсудокъ. Что въ немъ-то и заключается истинная подоплека всего вопроса, это комично подтверждается тмъ, что еще недавно, въ нкоторыхъ странахъ, для военныхъ плеть была замнена особымъ хлыстомъ, который хотя и причинялъ такую-же физическую боль, но якобы не унижалъ и не позорилъ такъ, какъ плеть.

Потворствуя такимъ образомъ этому предразсудку, мы поддерживаемъ рыцарскую честь, а съ нею и дуэль, которую, съ другой стороны, мы стараемся или длаемъ видъ, что стараемся вывести путемъ законодательства {Собственно, причина, по которой правительства только длаютъ видъ, что стараются вывести дуэль (чего особенно легко можно-бы достичь въ университетахъ) — и что это имъ только не удается — лежитъ въ слдующемъ: государство не въ силахъ вполн заплатить деньгами за услуги военныхъ и гражданскихъ служащихъ, нехватокъ оно выплачиваетъ въ вид почестей, представляемыхъ титулами, орденами, мундирами. Чтобы сохранить за этой идеальной оплатой высокую цнность, необходимо всячески поддерживать чувство чести, обострятъ его, хотя бы и чрезмрно, такъ какъ гражданская честь не достигаетъ этой цли, ибо она имется ршительно у всхъ, то остается обратиться къ чести рыцарской, которую и поддерживаютъ вышеупомянутыми средствами. Въ Англіи, гд жалованье военныхъ и гражданскихъ чиновъ много выше, чмъ на континент, въ ней нтъ надобности, поэтому тамъ за послднія 20 лтъ дуэль почти совершенно исчезла, теперь очень рдка и высмивается всми, этому много способствовало Anti-duelling Society, имющее своими членами много лордовъ, адмираловъ и генераловъ, повидимому, жертвы Молоху здсь прекращаются.}. Потому-то этотъ осколокъ кулачнаго права, пережитокъ дикой Средневковой эпохи и могъ сохраниться до 19-го вка, и понын марая общество, пора-бы отъ него отдлаться. Вдь ее разршается-же въ наше время методическая травля собакъ или птуховъ (по крайней мр въ Англіи такія травли наказуемы). Людей-же противъ ихъ воли втравливаютъ въ кровавую битву другъ съ другомъ, абсурдный предразсудокъ рыцарской чести и поклоняющіеся ему представители и апологеты его обязываютъ людей биться, какъ гладіаторовъ, изъ за какого-нибудь пустяка. Я предлагаю поэтому нмецкимъ пуристамъ вмсто слова дуэль — происходящаго, вроятно, не отъ латинскаго duellum, а отъ испанскаго duelo — горе, жалоба — ввести терминъ Ritterbetze (рыцарская травля). Педантичность, какою обставляется это глупое дло, создаетъ немало комическихъ положеній. Но возмутительно то,что этотъ абсурдный кодексъ образуетъ государство въ государств, притомъ такое, которое, признавая лишь кулачное право, тиранизируетъ служащіе ему классы тмъ, что устанавливаетъ особое судилище, предъ которое каждый можетъ потребовать другого, необходимый поводъ всегда легко создать, власть этого суда распространяется даже на жизнь обихъ сторонъ. Естественно, что этотъ судъ становится засадой, пользуясь которой гнуснйшій человкъ, если только онъ принадлежитъ къ извстному классу, можетъ грозить, даже убивать благороднйшихъ и лучшихъ людей, ненавистныхъ ему именно за ихъ достоинства. Посл того, какъ полиціи и судамъ удалось боле или мене добиться того, что разбойники уже не преграждаютъ намъ дороги съ возгласомъ: ‘кошелекъ или жизнь’, — пора и здравому смыслу достичь того, чтобы любой негодяй не смлъ боле смущать наше спокойствіе окликомъ: ‘честь или жизнь’. Слдуетъ спятъ съ высшихъ классовъ гнетъ сознанія, что каждый въ любой моментъ можетъ быть вынужденъ заплатить здоровьемъ или жизнью за дикость, грубость, глупость или злобу того, кому заблагоразсудится вымстить ихъ на немъ. Возмутительно и позорно, что два молодыхъ, неопытныхъ и вспыльчивыхъ человка, перекинувшись парой рзкихъ словъ, должны искупить это своею кровью, здоровьемъ или жизнью. Насколько могуча тираннія этого государства въ государств, какъ велика власть этого предразсудка, показываетъ то, что нердко люди, лишенные возможности возстановить свою рыцарскую честь изъ за слишкомъ высокаго или слишкомъ низкаго положенія, или изъ за иныхъ ‘неподходящихъ’ свойствъ обидчика, — приходятъ изъ-за этого въ отчаяніе и трагикомически кончаютъ самоубійствомъ.

Всякая ложь и абсурдъ разоблачаются обычно потому, что въ моментъ апогея въ нихъ обнаруживается внутренне противорчіе, оно и въ данномъ случа выступаетъ въ вид грубйшей коллизіи законовъ: дуэль воспрещается офицеру, но если онъ при извстныхъ условіяхъ отъ нея откажется — его лишаютъ офицерскаго званія.

Разъ вступивъ на путь свободомыслія, я пойду еще дале. Тщательное и безпристрастное разсмотрніе показываетъ, что считающаяся столь важной разница между убійствомъ противника въ открытомъ бою и съ равнымъ оружіемъ и убійствомъ изъ засады вытекаетъ изъ того, что упомянутое государство въ государств признаетъ лишь право сильнаго — кулачное право — и, возведя его на степень Божьяго суда, строитъ на немъ весь свой кодексъ. Въ сущности-же открытый, честный бой показываетъ только, кто сильне или ловче. Оправдывать его можно, лишь допустивъ предпосылку, что право сильнаго — воистину право. По существу-же, то обстоятельство, что противникъ не уметъ защищаться, даетъ мн только возможность, но не право убить его, право это, нравственное мое оправданіе можетъ основываться лишь на мотивахъ, по которымъ я его убиваю. Положимъ, что мотивы имются и мотивы уважительные, тогда нтъ надобности ставить все въ зависимость отъ нашего умнья стрлять и фехтоваться: тогда будетъ безразлично, какимъ способомъ я его убью — спереди или съ тылу. Съ моральной точки зрнія право сильнаго нисколько не выше права хитраго, примняемаго при убійств изъ за угла: право кулака должно быть поставлено наряду съ правомъ хитрости. Замчу кстати, что въ дуэли примняются одинаково и сила и хитрость: вдь каждый пріемъ — это коварство. Если я считаю нравственнымъ своимъ правомъ лишить другого жизни, то глупо стрляться или фехтоваться: противникъ можетъ оказаться искусне меня и тогда получится, что оскорбивъ меня, онъ-же меня вдобавокъ убиваетъ. За оскорбленіе слдуетъ мстить не дуэлью, а простымъ убійствомъ — таковъ взглядъ Руссо, на который онъ осторожно намекаетъ въ столь туманномъ 21-омъ примчаніи къ 4-ой книг Эмиля. Но при этомъ Руссо такъ пропитанъ рыцарскимъ предразсудкомъ, что даже упрекъ во лжи считаетъ достаточнымъ основаніемъ для такого убійства, слдовало-бы знать, что каждый человкъ, а въ особенности самъ Руссо, несчетное число разъ заслужилъ этотъ упрекъ. Предразсудокь, мшающій осуществленію права убивать обидчика въ открытомъ бою на равномъ оружіи, считаетъ кулачное право — подлиннымъ правомъ, а поединокъ — Божьимъ судомъ. Разгнванный итальянецъ, кидающійся съ ножомъ на обидчика тугъ-же на мст, безъ дальнйшихъ разговоровъ, дйствуетъ по крайней мр послдовательно и естественно, онъ только умне, но нисколько не хуже дуэлиста. Возражаютъ иногда, что убивая противника въ открытомъ поединк, я имю за собою то оправданіе, что и онъ также старается меня убить, и что съ другой стороны мой вызовъ ставитъ его въ положеніе необходимой обороны. Указывать на необходимую оборону — значитъ, въ сущности, придумывать благовидный предлогъ для убійства. Скоре можно оправдываться принципомъ: ‘нтъ обиды при согласіи на нее’ — при дуэли, дескать, противники по обоюдному соглашенію ставятъ свою жизнь на карту, Но едва-ли здсь можно говорить о согласіи: деспотическій принципъ рыцарской чести и весь этотъ абсурдный кодексъ играютъ здсь роль пристава, приволокшаго обоихъ или по крайней мр одного изъ противниковъ предъ это жестокое судилище.

Я пространно изслдовалъ рыцарскую честь, но длалъ это съ добрымъ намреніемъ, въ виду того, что побдить нравственныя и умственныя несуразности можетъ только философія. — Общественныя условія новаго времени и древности различаются главнымъ образомъ въ двухъ отношеніяхъ, притомъ не къ выгод нашего общества, получающаго суровую и мрачную окраску, не омрачавшую веселыхъ, какъ утро жизни, дней древности. Факторы эти — рыцарская честь и венерическія болзни — дв равноцнныхъ прелести. Ими отравлена вся наша современная жизнь. На самомъ дл, венерическія болзни распространяютъ свое вліяніе гораздо дальше, чмъ это принято думать, болзни эти не только физическія, но и моральныя. Съ тхъ поръ, какъ въ колчанъ Амура попали отравленныя стрлы, во взаимныя отношенія половъ вкрался чуждый, враждебный имъ, некрасивый элементъ, проникающій ихъ мрачнымъ, боязливымъ недовріемъ, косвенное вліяніе такого измненія этой первоосновы всякаго человческаго общенія распространяется, въ большей или меньшей степени, и на другія общественныя отношенія, однако подробный разборъ завлекъ-бы насъ слишкомъ далеко.

Аналогичное, хотя и въ иной форм, вліяніе оказываетъ принципъ рыцарской чести, этого трагикомическаго фарса, неизвстнаго древнимъ и длающаго современное общество натянутымъ, серьезнымъ, боязливымъ: вдь каждое мелькомъ сказанное слово становится въ строку. Хуже:— эта честь — Минотавръ, которому въ жертву приносится изъ году въ годъ нкоторое число юношей изъ благородныхъ семействъ, притомъ не отъ одной страны, какъ встарь, а отъ всхъ странъ Европы. Пора открыто сразиться съ этимъ миражемъ, какъ это здсь и сдлано.

Хорошо, если-бы оба эти порожденія давняго времени сгинули-бы въ XIX вк. Можно надяться, что съ однимъ справятся врачи при помощи профилактики. Побороть-же жупелъ рыцарской чести — дло философа, который долженъ правильно освтить его, только этимъ путемъ можно пресчь зло въ корн, естественно, что это донын не удавалось правительствамъ, боровшимся съ нимъ посредствомъ законодательства. Если-бы правительства серьезно желали вывести дуэль и незначительный успхъ ихъ усилій обусловливался только ихъ безсиліемъ, то я предложилъ-бы издать слдующій законъ, съ ручательствомъ за его успхъ, при чемъ не пришлось-бы прибгать къ кровавымъ операціямъ, къ эшафоту, вислиц или пожизненному заключенію. Мое средство очень мягко и гомеопатично, какъ вызвавшему, такъ и принявшему вызовъ капралъ отсчитываетъ la Chinois среди бла дня и на открытомъ мст 12 палочныхъ ударовъ, секундантамъ-же и посредникамъ — по 6. Послдствія уже совершившейся дуэли разсматриваются какъ всякое другое уголовное преступленіе. Пожалуй иной ‘рыцарь въ душ’ возразитъ, что посл такого наказанія многіе ‘люди чести’ застрлятся. На это я скажу: лучше, если такой болванъ застрлитъ себя, чмъ кого-либо другого.

Я увренъ, что въ сущности правительства вовсе не стараются вывести дуэль. Жалованье гражданскихъ служащихъ, а тмъ паче офицеровъ (кром разв высшихъ должностей) гораздо ниже цнности ихъ услугъ, и вотъ остатокъ уплачивается имъ въ вид чести, представляемой титулами, орденами, и въ боле широкомъ смысл — въ вид сословной чести. Для нея дуэль служитъ крайне удобнымъ аппаратомъ, владть которымъ обучаютъ еще въ университетахъ. Такъ что, въ сущности, жертвы дуэли оплачиваютъ своей кровью недостаточность жалованья.

Для полноты упомяну еще о національной чести. Это — честь цлаго народа, какъ члена всенароднаго общества. Такъ какъ послднее не знаетъ иного закона, кром силы, и поэтому каждый его членъ долженъ самъ отстаивать свои права, то слдовательно честь каждой націи состоитъ въ мнніи другихъ не только о томъ, что она заслуживаетъ доврія (кредита), но и о томъ, что ея слдуетъ бояться, для достиженія этого она не должна оставлять безнаказаннымъ ни одно покушеніе на ея права. Словомъ, честь національная сочетаетъ въ себ честь гражданскую съ рыцарской.

Подъ рубрикой ‘что мы собою представляемъ’, т. е. чмъ являемся въ глазахъ свта, мы послдней отмтили славу, теперь разсмотримъ ее.

Слава и честь — близнецы, но какъ изъ Діоскуровъ Поллуксъ былъ безсмертенъ, а Касторъ — смертенъ, такъ и слава — безсмертная сестра смертной чести. Правда, это относится лишь къ высшему виду славы, къ слав настоящей, истинной, кром нея бываетъ еще эфемерная, кратковременная слава. Дале, честь обусловливается тми свойствами, какія требуются отъ каждаго, находящагося въ тхъ-же условіяхъ, слава-же — тми, которыхъ ни отъ кого нельзя требовать, честь покоится на свойствахъ, которыя каждый открыто можетъ себ приписать, слава-же — на такихъ, которыя никто самъ себ приписывать не можетъ. Наша честь не хватаетъ дале нашихъ личныхъ знакомыхъ, слава-же, наоборотъ, опережаетъ всякое знакомство и сама его устанавливаетъ. На честь претендуетъ каждый, на славу — лишь исключенія, и пріобртается она только исключительными дйствіями. Дйствія эти могутъ быть или дяніями (That) или твореніями (Werk), coобразно съ этимъ къ слав два пути. Путь дяній открывается намъ преимущественно великимъ сердцемъ, путь твореній — умомъ. Каждый изъ двухъ путей иметъ свои выгоды и невыгоды. Главная разница ихъ въ томъ, что дянія преходящи, творенія-же вчны. Благороднйшее дяніе оказываетъ лишь временное вліяніе, геніальное-же твореніе живетъ вчно, дйствуя благотворно и возвышающимъ образомъ на людей. Отъ дяній остается лишь память, которая постепенно слабетъ, искажается, охладваетъ и современемъ должна рухнуть, если исторія не подхватитъ ея, не закрпитъ и не передастъ потомству. ‘Напротивъ, творенія безсмертны сами по себ и живутъ вчно, особенно если он увковчены въ письменахъ. Отъ Александра Великаго остались лишь имя да память, тогда какъ Платонъ, Аристотель, Гомеръ, Горацій сами живутъ среди насъ и непосредственно на насъ вліяютъ. Веды и Упанишады въ нашихъ рукахъ, о дяніяхъ-же, совершенныхъ въ ихъ эпоху, до насъ не дошло никакихъ извстій {Поэтому очень плохой комплиментъ называть твореніе, какъ это нын въ мод, дяніемъ — That. Творенія принадлежатъ къ высшей категоріи. Дяніе всегда вытекаетъ, строится на какомъ-либо мотив, а потому всегда обособлено, преходяще и свойственно универсальному, исконному элементу міра — вол. Великое, прекрасное твореніе, какъ имющее всеобщее значеніе, есть нчто постоянное, создается невиннымъ, чистымъ разумомъ, поднимающимся какъ роса надъ низкимъ міромъ воли.

Слава дяній иметъ ту выгоду, что обычно она сразу вспыхиваетъ, и иногда столь ярко, что въ мгновеніе расходится по всей Европ, слава-же твореній возникаетъ медленно, постепенно, сперва тихо, потомъ громче и достигаетъ апогея часто лишь чрезъ 100 лтъ, но тогда она уже способна утвердиться (— т. к. сами творенія живы —) на цлыя тысячелтія. Напротивъ, слава дяній, какъ только минуетъ первая вспышка, постепенно слабетъ, сфера ея все суживается и подъ конецъ отъ нея остается въ исторіи лишь какой-то дымокъ.}.

Другая невыгода дяній — это ихъ зависимость отъ случая, который одинъ можетъ дать возможность совершить ихъ, къ этому надо прибавить, что слава, ими пріобртаемая, обусловливается не только ихъ внутренней цнностью, но и условіями, сообщающими дяніямъ важность и блескъ. Къ тому-же, если, какъ напр. на войн, дянія носятъ чисто личный характеръ, то слава зависитъ отъ показаній немногихъ очевидцевъ, ихъ иногда совсмъ нтъ, иногда они несправедливы и пристрастны. Однако за дяніями та выгода, что он, какъ нчто практическое, доступны сужденію всхъ людей, поэтому, если вс обстоятельства врно переданы, — ихъ оцнятъ по достоинству, кром разв тхъ случаевъ, когда ихъ истинные мотивы узнаются и оцниваются лишь поздне, вдь, чтобы понять дйствіе, необходимо знать его мотивы.

Иначе обстоитъ дло съ твореніями, ихъ возникновеніе не зависитъ отъ случая, а только отъ ихъ автора, и они навки остаются тмъ, чмъ являются сами по себ. Трудность заключается въ ихъ оцнк, и трудность эта тмъ значительне, чмъ выше творенія, часто для нихъ не находится компетентныхъ, безпристрастныхъ или честныхъ судей. Но за то ихъ слава ршается не въ одной инстанціи, здсь иметъ мсто аппеляція. Тогда какъ отъ дяній доходитъ до потомства лишь память, и притомъ въ томъ вид, въ какомъ ее передали современники, — творенія сами доживаютъ до будущаго, притомъ въ истинномъ своемъ вид, если не считать исчезнувшихъ отрывковъ. Извращеніе здсь немыслимо, даже невыгодное вліяніе среды — свидтельницы ихъ появленія, исчезаетъ впослдствіи. Часто именно время даетъ немногихъ компетентныхъ судей, которые, будучи сами исключеніями, должны вершить приговоръ надъ еще большими исключеніями, послдовательно высказываютъ они свое мнніе, и такъ создается, правда, иногда лишь посл цлыхъ столтій, вполн справедливая оцнка, которую уже ничто не измнитъ. Дождется-ли самъ авторъ славы, — это зависитъ отъ вншнихъ условій и отъ случая, и случается это тмъ рже, чмъ его творенія выше и трудне. Сенека (ср. 79) справедливо сказалъ, что заслугамъ столь-же неизмнно сопутствуетъ слава, какъ тлу — его тнь, хотя какъ тнь, она слдуетъ то впереди ихъ, то за ними. Пояснивъ это, онъ прибавляетъ: ‘если вс современники замалчиваютъ насъ изъ зависти, все-же явятся другіе, которые безъ пристрастія воздадутъ намъ должное’,— повидимому искусство затирать заслуги путемъ замалчиванія и игнорированія, съ цлью скрыть все хорошее отъ общества, — практиковалось негодяями временъ Сенеки не хуже, чмъ ныншними, и тмъ и другимъ одинаково закрывала ротъ зависть. — Обычно, чмъ позже приходить слава, тмъ она прочне: какъ и все прекрасное, она назрваетъ медленно. Слава, переживающая автора, подобна дубу, растущему очень медленно, слава легковсная, эфемерная — однолтнимъ, быстро растущимъ растеніямъ, и наконецъ, ложная слава — быстро появляющейся сорной трав, которая такъ-же скоро будетъ выполота. Это явленіе обусловливается тмъ, что чмъ больше человкъ принадлежитъ потомству, т. е. всему человчеству, тмъ боле онъ чуждъ своей эпох, ибо его творчество посвящено не спеціально ей, не его современникамъ, какъ таковымъ, а лишь какъ части всего человчества, почему и не окрашено мстнымъ оттнкомъ, въ результат современники часто даже не замчаютъ его. Люда цнятъ скоре т творенія, которыя служатъ злоб дня и капризу момента, а потому всецло принадлежатъ имъ, съ ними живутъ, съ ними и умираютъ. Сообразно съ этимъ исторія искусствъ и литературы показываетъ на каждомъ шагу, что высшія произведенія человческаго духа вначал подвергаются опал и пребываютъ въ ней, пока не появятся высшіе умы, на которыхъ эти творенія расчитаны, открывающіе ихъ цнность, которая, подъ эгидой ихъ именъ, прочно утверждается навсегда. Первичная основа всего этого та, что каждый можетъ, въ сущности, понимать и цнить лишь сродное ему (гомогенное). Для тупицы сроднымъ будетъ все тупое, для негодяя — все низкое, для невжды — все гуманное, и для безголоваго — все абсурдное, больше-же всего человку нравятся его собственныя произведенія, какъ вполн ему сродныя. Еще древній баснописецъ Эпихармосъ плъ: ‘Не удивительно, что я по своему веду рчь, вдь каждый нравится самъ себ и считаетъ себя достойнйшимъ, такъ собак лучшимъ изъ существъ кажется собака, быку — быкъ, ослу — оселъ и свинь — свинья’.

Даже сильнйшая рука, бросая легкое тло, не можетъ сообщить ему той скорости, какая нужна, чтобы оно далеко пролетло и произвело сильный ударъ, тло безсильно упадетъ тутъ-же невдалек, такъ какъ въ немъ недостаточно собственной массы, которая могла-бы воспринять постороннюю силу. То-же происходитъ съ прекрасными, высокими идеями, съ лучшими твореніями генія, если он воспринимаются слабыми, бдными, уродливыми мозгами. На это въ одинъ голосъ стуютъ мудрецы всхъ временъ. Іисусъ, сынъ Сираховъ, говоритъ: ‘кто бесдуетъ съ глупцомъ, бесдуетъ со спящимъ. Когда онъ кончаетъ, тотъ спрашиваетъ: какъ? что?’ Въ Гамлет находимъ: ‘живая рчь спитъ въ ушахъ дурака’. Приведу слова Гёте:

‘Das glcklichste Wort, es wird verhhnt

Wenn der Hrer ein Schiefohr ist’ *).

*) Самое удачное слово будетъ осмяно, если у собесдника слухъ не въ порядк.

И въ другомъ мст:

‘Du wirkest nicht, Alles bleibt so stumpf,

Sei guter Dingo!

Der Stein im Sumpf

Macht keine Ringe’ *).

*) Ты не можешь ничего подлать съ окружающей тебя тупостью! — Не волнуйся напрасно: вдь камень, брошенный въ болото, не производитъ круговъ.

Лихтенбергъ замтилъ: ‘Если при столкновеніи головы съ книгой раздастся пустой звукъ, то всегда-ли это — звукъ книги?’ и дале: ‘твореніе есть зеркало, если въ него смотритъ обезьяна, оно не будетъ отражать апостольскаго лика’. Стоитъ привести еще прекрасную, трогательную жалобу поэта Геллерта: ‘Какъ часто наивысшія блага находятъ меньше всего почитателей, и большинство людей считаютъ добромъ то, что на самомъ дл зло, это мы наблюдаемъ ежедневно. Какъ покончить съ этимъ? Я сомнваюсь, чтобы вообще удалось когда-либо справиться съ этимъ зломъ. Правда, есть одно средство къ этому, но оно невроятно трудное: надо, чтобы глупцы стали мудрыми, но вдь этого никогда не случится. Натъ неизвстна цнность вещей, о которой они судятъ не умомъ, а глазами, постоянно хвалятъ они ничтожества, ибо ничего хорошаго они не знали’.

Къ этой умственной несостоятельности людей, вслдствіе которой, по выраженію Гёте, прекрасное признается и цнится еще рже, чмъ встрчается, — присоединяется, какъ впрочемъ и всегда, нравственная испорченность, проявляющаяся въ зависти. Вдь слава, пріобртенная человкомъ, воздымаетъ его надъ всми остальными и настолько-же понимаетъ каждаго другого, выдающаяся заслуга всегда удостоивается славы за счетъ тхъ, кто ни въ чемъ не отличился. Гёте говоритъ:

‘Чтобы честь другимъ воздать,

Себя должны мы развнчать’.

Отсюда понятно, почему, въ какой-бы области ни появилось нчто прекрасное, тотчасъ-же вс многочисленныя посредственности заключаютъ между собою союзъ съ цлью не давать ему хода, и если возможно — погубитъ его. Ихъ тайный лозунгъ: — ‘ bas le mrite’ — долой заслуги. Но даже т, кто сами имютъ заслуги и ими добыли себ славу, безъ удовольствія встрчаютъ возникновеніе чьей-либо новой славы, лучи которой заставятъ отчасти померкнуть ихъ собственный блескъ. Гёте говоритъ:

‘Htt ich gezaudert zu werden

Bis man mir’s Leben gegnnt,

Ich wre noch nicht auf Erden

Wie ihr begreifen knnt,

Wenn ihr seht, wie sich geberden.

Die um etwas zu scheinen.

Mich gerne mchten verneinen’ *).

*) Если бы, прежде чмъ родиться, я желалъ бы, чтобы мн даровали жизнь — то я и понын не жилъ бы на этомъ свт, это станетъ понятнымъ, если взглянуть какъ неистовствуютъ т, кто готовъ отрицать меня, лишь бы самимъ казаться хоть какой-нибудь величиной.

Тогда какъ честь, по общему правилу, находитъ справедливыхъ судей, не вызываетъ зависти, и ее признаютъ за каждымъ уже заране, въ кредитъ, — славу приходится завоевывать, сражаясь съ завистью, причемъ трибуналъ, присуждающій лавровый внокъ, состоитъ изъ крайне неблагосклонныхъ судей. Мы можемъ и согласны раздлять честь съ каждымъ, слава-же уменьшается, или становится мене достижимой посл каждаго новаго случая ея пріобртенія,

Трудностъ создать славу путемъ твореній по легко уяснимымъ причинамъ обратно пропорціональна числу людей, составляющихъ ‘публику’ этихъ твореній. Трудность эта гораздо значительне при твореніяхъ поучающихъ, нежели при тхъ, которыя созданы ради развлеченія. Трудне всего пріобрсти славу философскими произведеніями, общаемое ими знаніе съ одной стороны недостоврно, съ другой — не приноситъ матеріальной выгоды, поэтому он извстны вначал лишь соперникамъ, т. е. тмъ-же философамъ. Эта масса препятствій на пути къ слав показываетъ, что если-бы авторы геніальныхъ твореній создавали-бы ихъ не изъ любви къ нимъ самимъ, не для собственнаго удовлетворенія ими, а нуждались-бы въ поощреніи славы, — человчество рдко или совсмъ не видло-бы безсмертныхъ произведеній. Тотъ, кто стремится дать нчто прекрасное, и избгнуть всего дурного, долженъ пренебречь сужденіемъ толпы и ея вожаковъ, а слдовательно презирать ихъ. Справедливо замтилъ Озорій (de gloria), что слава бжитъ отъ тхъ, кто ее ищетъ, и слдуетъ за тми, кто ею пренебрегаетъ: первые подлаживаются къ вкусамъ современниковъ, вторые-же не считаются съ ними.

Насколько трудно пріобрсти славу, настолько-же легко ее сохранить. И въ этомъ отношеніи слава расходится съ честью. Честь признается за каждымъ, въ кредитъ, остается лишь хранить ее. Но это не такъ-то легко: единственный скверный поступокъ губитъ ее навки. Слава-же въ сущности никогда не теряется, такъ какъ вызвавшее ее дяніе или твореніе всегда остается въ сил, а слава, пріобртенная ихъ авторомъ, сохраняется за нимъ даже и въ томъ случа, если онъ ничмъ больше не отличится. Если слава померкла посл его смерти, — значитъ, она была ненастоящей, незаслуженной, возникшей лишь благодаря временному ослпленію, такова напр. слава Гегеля, про которую Лихтенбергъ говоритъ, что она ‘громко провозглашена арміей друзей и учениковъ и подхвачена пустыми головами, какъ разсмется потомство, когда, постучавшись въ этотъ пестрый храмъ болтовни, въ красивое гнздо отжившей моды, въ жилище вымершихъ условностей, найдетъ все это пустымъ, не отыщетъ ни одной, хотя-бы мельчайшей мысли, которая сказала-бы имъ: ‘Войдите!’

Въ сущности, слава основывается на томъ, чмъ является данный человкъ по сравненію съ другими, слдовательно, она есть нчто относительное и иметъ лишь относительную цнность. Она вовсе исчезла-бы, если-бы вс стали такими-же, какъ знаменитый человкъ. Цнность абсолютна лишь тогда, если она сохраняется при всякихъ условіяхъ, такова цнность человка ‘самого по себ’, въ этомъ слдовательно и должны заключаться цнность и счастье великаго сердца и ума. Поэтому цнна не слава, а то, чмъ она заслужена, это — сущность, а сама слава — лишь придатокъ, она и является для ея носителя преимущественно вншнимъ симптомомъ, лишь подтверждающимъ собственное его высокое о себ мнніе. Какъ свтъ не виденъ, если онъ не отражается какимъ-либо тломъ, такъ и достоинство можетъ увровать въ себя лишь чрезъ посредство славы. Но она — не безошибочный симптомъ, ибо бываютъ заслуги безъ славы и слава безъ заслугъ. Лессингъ удачно выразился: ‘одни бываютъ знаменитыми, другіе заслуживаютъ этого’. Да и печально было-бы существованіе, цнность котораго зависла-бы отъ чужой оцнки, но вдь именно такимъ была-бы жизнь героя или генія, если-бы цнность ихъ обусловливалась славой — т. е. чужимъ одобреніемъ. Каждое существо живетъ ради себя, въ себ и для себя. Чмъ-бы человкъ ни былъ, тмъ онъ является прежде всего и преимущественно для самого себя, если въ этомъ отношеніи онъ малоцненъ, то и вообще онъ немногаго стоитъ. Нашъ образъ въ чужомъ представленіи есть нчто второстепенное, производное и подчиненное случаю, лишь косвенно и слабо связанное съ самимъ нашимъ существомъ. Къ тому-же головы людей — слишкомъ жалкія подмостки, чтобы на нихъ могло зиждиться истинное счастье, здсь можно найти лишь призракъ его. — Сколь смшанное общество собирается въ храм славы! Полководцы, министры, шарлатаны, паяцы, танцоры, пвцы, милліонеры, жиды… и достоинства всхъ этихъ господъ оцниваются гораздо безпристрастне и уважаются больше достоинствъ духовныхъ, особенно высшихъ категорій, которыя цнятся толпою лишь ‘sur parole’ — со словъ другихъ. Итакъ, съ эвдемонологической точки зрнія, слава есть не боле, какъ рдкій, лакомый для гордости и тщеславія кусочекъ. Какъ ни стараются люди скрыть эти свойства, все-же большинство надлено ими въ избытк, а больше всего пожалуй т, у кого есть нкоторыя данныя для того, чтобы прославиться и кто, долго не ршаясь окончательно увровать въ свою высокую цнность, пребываютъ въ этой неизвстности до тхъ поръ, пока не придетъ случай испытать свои достоинства и добиться ихъ признанія, до тхъ-же поръ имъ кажется, что къ нимъ относятся несправедливо {Такъ какъ наше величайшее удовольствіе состоитъ въ томъ, чтобы нами восхищались, а люди восхищаются другими, даже если это заслужено, крайне неохотно — то наиболе счастливъ тотъ, кто такъ или иначе научился восхищаться самъ собою. Только бы другіе не разочаровывали его!}. — Вообще-же, какъ указано въ начал этой главы, цнность, придаваемая человкомъ мннію о немъ другихъ, несоразмрно велика и неразумна. Гоббсъ весьма рзко, но въ конц концовъ правильно выразилъ это словами: ‘вс наши духовныя радости и удовольствія вытекаютъ изъ того, что сравнивая себя съ другими, мы выносимъ лестное для себя заключеніе’ (de cive, I 5). Этимъ объясняются та высокая цнность, какая всми придается слав, а также жертвы, приносимыя въ надежд когда-нибудь ея удостоиться. ‘Слава — послдняя слабость благородныхъ людей — есть то, что побуждаетъ выдающіеся умы пренебрегать наслажденіями и жить трудовою жизнью’, и въ другомъ мст: ‘какъ трудно взобраться на высоты, гд сіяетъ гордый храмъ славы’.

Вотъ почему объясняется, почему тщеславнйшая изъ націй такъ полюбила елово ‘la gloire’ и видитъ въ слав главную побудительную причину великихъ длъ и великихъ твореній.

Такъ какъ слава есть безспорно нчто производное, — эхо, отраженіе, тнь, слишкомъ заслугъ, и такъ какъ во всякомъ случа объектъ восторга цнне самого восторга, то, слдовательно, источникъ счастья заключается не въ слав, а въ томъ, чмъ она добыта, т. е. въ самихъ заслугахъ иди, выражаясь точне, въ характер и свойствахъ, изъ коихъ вытекли эти заслуги, будь это свойства моральныя или интеллектуальныя. Лучшимъ, чмъ можетъ быть человкъ, онъ долженъ быть для самого себя, какъ это отразится въ головахъ другихъ, чмъ онъ окажется въ ихъ мнніи, — это неважно и должно представлять для него лишь второстепенный интересъ. Поэтому тотъ, кто только заслужилъ, хотябы и не пріобрлъ славы, — обладаетъ главнымъ, и это главное должно утшить его въ отсутствіи того, что неважно. Человкъ достоинъ зависти не за то, что неразсудительная, часто одураченная толпа считаетъ его великимъ, а за то, что онъ дйствительно великъ, не въ томъ счастье, что имя его дойдетъ до потомства, а въ томъ, что онъ высказывалъ мысли, достойныя того, чтобы ихъ хранили и о нихъ раздумывали столтіями. Къ тому же этого нельзя отнять у человка. — Еслибы главнымъ былъ самъ восторгъ, то тогда объектъ его былъ бы недостоинъ одобренія. Такъ и бываетъ при ложной, т. е. незаслуженной слав. Человкъ наслаждается ею, хотя въ тоже время не обладаетъ въ дйствительности тми данными, симптомомъ и отраженіемъ коихъ она является. Такая слава приноситъ иногда горькія минуты, если, несмотря на вытекающій изъ себялюбія самообманъ, у человка закружится голова на той высот, для которой онъ не созданъ, или-же онъ усомнится въ своей цнности, вслдствіе чего его охватитъ страхъ быть разоблаченнымъ и пристыженнымъ по заслугамъ, въ особенности если на лиц мудрйшихъ онъ прочтетъ предстоящій приговоръ потомства. Онъ подобенъ владльцу по подложному духовному завщанію. Человкъ никогда не можетъ познать истинной — посмертной славы, и все-же онъ кажется счастливымъ. Это лишній разъ подтверждаетъ, что счастье его заключается въ высокихъ достоинствахъ, доставившихъ ему славу, и въ томъ еще, что у него была возможность раціонально использовать свои силы и заниматься тмъ, къ чему есть склонность или любовь, только изъ любви вылившіяся творенія удостаиваются прочной славы. Счастье заключается, слдовательно, въ величіи души или въ богатств ума, отпечатокъ котораго въ твореніяхъ восхищаетъ грядущіе вка,— въ тхъ идеяхъ, задумываться надъ которыми будетъ наслажденіе для величайшихъ умовъ безпредльнаго будущаго. Цнность посмертной славы въ тамъ, чмъ она заслужена, въ этомъ-же и ея награда. Будутъ-ли творенія, пріобрвшія вчную славу, признаны ихъ современниками, — это зависитъ отъ случайныхъ обстоятельствъ и несущественно. Такъ какъ по общему правилу люди не имютъ своего мннія и къ тому-же лишены способности цнить великія и серьезныя произведенія, то имъ приходятся слушаться голоса вожаковъ, и въ 99 случаяхъ изъ 100 — слава зиждется просто на довріи къ чужому авторитету. Поэтому одобреніе хотя-бы огромнаго большинства современниковъ цнится мыслителемъ весьма невысоко, такъ какъ эти апплодисменты — всего лишь эхо немногихъ голосовъ, причемъ и эта послдніе зависятъ отъ настроенія минуты. Едва-ли-бы одобреніе публики польстило виртуозу, если-бы онъ узналъ, что за исключеніемъ одного или двухъ, вс остальные глухи, и желая скрыть другъ отъ друга свой порокъ, старательно хлопаютъ ему, какъ только увидятъ, что захлопалъ единственный слышащій, и что вдобавокъ эти заправилы часто берутъ взятки за то, чтобы устроить шумную овацію какому-нибудь прежалкому скрипачу. Отсюда понятно, почему слава такъ рдко сохраняется посл смерти, д’Аламберъ въ своемъ великолпномъ описаніи храма литературной славы говорить: ‘Въ храм этомъ живутъ мертвецы, которые не были тутъ при жизни, да еще нсколько живыхъ, изъ которыхъ большинство будетъ отсюда удалено посл смерти’. Кстати замчу, что ставить кому-либо памятникъ при жизни значитъ объявить, что нтъ надежды на то, что потомство его не забудетъ. Если-же кто-либо и удостаивается славы, которая не умретъ съ нимъ, то это рдко случается раньше, чмъ на склон лтъ, исключенія изъ этого правила, бываютъ среди художниковъ и поэтовъ, среди-же философовъ — почти никогда. Правило это подтверждается тмъ, что портреты людей, прославившихся своими твореніями, появляются обычно лишь посл того, какъ упрочится ихъ извстность, ихъ изображаютъ большею частью — въ особенноcти если это философы — старыми и сдыми. Съ точки зрнія эвдемонической это вполн правильно. Слава и молодость — это слишкомъ много для смертнаго. Наша жизнь такъ бдна, что блага приходится распредлять экономне. Молодость и такъ достаточно богата сама по себ и должна этимъ довольствоваться. Къ старости-же, когда вс желанія и радости умираютъ, какъ деревья зимой — какъ разъ время для вчно зеленаго дерева славы, его можно уподобить позднимъ грушамъ, зрющимъ лтомъ, но годнымъ въ пищу лишь зимою. Нтъ лучшаго утшенія въ старости, какъ сознаніе, что удалось всю силу молодости воплотить въ творенія, которыя не старются, подобно людямъ.

Разсматривая еще подробне пути, ведущіе къ слав въ наиболе близкой для насъ — научной области, можно подмтить слдующее правило. Умственное превосходство ученаго, о которомъ свидтельствуетъ его слава, каждый день подтверждается новой комбинаціей тхъ или иныхъ извстныхъ данныхъ. Эти данныя могутъ быть крайне разнообразны, слава, пріобртаемая ихъ комбинированіемъ, будетъ тмъ больше, тмъ распространенне, чмъ извстне, чмъ доступне каждому сами данныя. Если это какія-нибудь числа, кривыя или какія-либо спеціальныя физическія, зоологическія, ботаническія или анатомическія явленія, искаженные отрывки древнихъ авторовъ, полустертыя надписи или такіе, къ которымъ нтъ ключа, темные вопросы изъ области исторіи — то слава, пріобртенная правильнымъ комбинированіемъ такихъ данныхъ, едва-ли распространится дале круга лицъ, знакомыхъ съ самими данными, едва-ли выйдетъ за предлы незначительнаго числа ученыхъ, живущихъ обычно въ уединеніи и завидующихъ всякому, прославившемуся по ихъ спеціальности. Если-же данныя извстны всему роду человческому, если это напр. существенныя и всмъ присущія свойства человческаго разума, характера, если это силы природы, дйствіе которыхъ постоянно нами наблюдается, вообще общеизвстные процессы въ природ, — то слава того, кто освтилъ ихъ новой, важной и правильной комбинаціей, современемъ распространится на весь цивилизованный міръ. Если доступны самыя данныя, то и комбинаціи ихъ будутъ, вроятно, столь-же доступны.

При этомъ слава будетъ, однако, всегда зависть отъ трудностей, какія пришлось преодолть. Ибо, чмъ данныя извстне, тмъ трудне скомбинировать ихъ на новый и все-таки врный ладъ, вдь надъ этимъ старалось огромное число людей, исчерпавшихъ повидимому вс возможныя ихъ комбинаціи. Напротивъ, данныя, недоступныя широкимъ массамъ и требующія долгаго и тяжелаго изученія, допускаютъ почти всегда новыя комбинаціи, если поэтому къ нимъ подойти съ здравымъ смысломъ и съ трезвымъ разсудкомъ, т. е. съ умреннымъ умственнымъ превосходствомъ, то весьма вроятно, что посчастливится найти новую и правильную комбинацію ихъ. Зато и добытая этимъ путемъ слава ограничится приблизительно лишь тми, кто знакомъ съ самими данными. Правда, при ршеніи такихъ проблемъ требуется большая эрудиція и трудъ, для того только, чтобы усвоить одн данныя, — тогда какъ на первомъ пути, общающемъ наиболе широкую и громкую извстность, эти данныя открыты и видны всякому, но чмъ меньше здсь требуется труда, тмъ боле необходимъ талантъ, даже геній, съ которыми въ смысл цнности и уваженія людей не сравнится никакой трудъ.

Отсюда слдуетъ, что т, кто чувствуетъ въ себ трезвый разумъ и способность къ правильному мышленію, но притомъ не знаютъ за собой высшихъ умственныхъ достоинствъ, не должны отступать предъ усидчивымъ, тяжелымъ трудомъ, посредствомъ коего они выдлятся изъ огромной толпы людей, знакомыхъ съ общеизвстными данными, и достигнутъ тхъ глубинъ, какія доступны лишь труженику-ученому. Здсь, гд соперниковъ чрезвычайно мало, всякій хоть сколько-нибудь пытливый умъ непремнно найдетъ возможность дать новую и правильную комбинацію данныхъ, причемъ достоинство его открытія повысится трудностью добыть эти данныя. Но до широкой массы дойдетъ лишь слабый отголосокъ пріобртенныхъ этимъ путемъ апплодисментовъ соратниковъ на данной наук, которые только и компетентны въ ея вопросахъ.

Если до конца прослдовать по намченному здсь пути, то окажется, что иногда одн данныя, въ виду огромной трудности добыть ихъ, сами по себ, безъ того, чтобы прибгать къ комбинированію ихъ, могутъ доставить славу. Таковы напр. путешествія въ далекія и малопосщаемыя страны: путешественникъ удостоивается славы за то, что онъ видлъ, а не за то, какъ онъ мыслилъ. Значительное преимущество этого пути еще въ томъ, что гораздо легче передать другимъ и сдлать имъ понятнымъ то, что довелось видть, чмъ то, о чемъ размышлялъ, въ связи съ этимъ и публика гораздо охотне читаетъ первое, чмъ второе. Уже Асмусъ говорилъ: ‘кто совершилъ путешествіе — тотъ много можетъ поразсказать’. Однако, при личномъ знакомств съ знаменитостями этого сорта легко можетъ придти на умъ замчаніе Горація: ‘перехавъ море, люди мняютъ только климатъ, но не душу’ (Epist. I, 11, v. 27).

Человкъ, надленный высокими умственными дарованіями, съ которыми только и можно браться за ршеніе великихъ проблемъ, касающихся общихъ, міровыхъ вопросовъ и потому крайне сложныхъ, — не проиграетъ конечно, если станетъ по возможности расширять свой кругозоръ, но онъ долженъ длать это равномрно по всмъ направленіямъ, не забираясь слишкомъ далеко въ спеціальныя, а потому лишь немногимъ доступныя области, онъ не долженъ зарываться въ спеціальныя отрасли отдльныхъ наукъ, а тмъ паче увлекаться мелкими деталями. Для того, чтобы выдлиться изъ среды соперниковъ, ему нтъ надобности заниматься мало кому доступными предметами, именно то, что открыто для всхъ, даетъ ему матеріалъ къ новымъ и правильнымъ комбинаціямъ. Потому-то заслуга его будетъ признана всми тми, кому извстны эти данныя, т. е. большей частью человчества. Вотъ на чемъ основано крупное различіе между славой поэта и философа и той, какая выпадаетъ на долю физика, химика, анатома, минералога, зоолога, историка и т. д.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Поученія и правила.

Меньше, чмъ гд-либо, я претендую здсь на полноту, иначе мн пришлось-бы повторить массу превосходныхъ житейскихъ правилъ, преподанныхъ мудрецами разныхъ временъ, начиная съ еогинса и псевдо-Соломона и кончая Рошфуко, причемъ нельзя было-бы избжать многихъ испошленныхъ общихъ мстъ. Отказавшись отъ полноты, приходится отказаться и отъ строгой системы. Совтую утшаться тмъ, что при соблюденіи этихъ двухъ требованій подобные очерки выходятъ почти всегда скучными. Я буду излагать лишь то, что мн пришло на умъ, показалось заслуживающимъ сообщенія, и что, насколько мн не измняетъ память, не было еще сказано, или, если и было, то не совсмъ такъ, я только подбираю колосья на необозримомъ, другими до меня сжатомъ пол.

Желая однако хоть сколько-нибудь упорядочить богатое разнообразіе приводимыхъ здсь взглядовъ и совтовъ, я раздляю ихъ на общіе и на касающіеся нашего отношенія, во-первыхъ, къ себ, во-вторыхъ, къ другимъ и, въ-третьихъ, къ общимъ міровымъ событіямъ и къ судьб.

А. Правила общія.

1) Первой заповдью житейской мудрости я считаю мимоходомъ высказанное Аристотелемъ въ Никомахенской Этик (XII, 12) положеніе, которое въ перевод можно формулировать слдующимъ образомъ: ‘Мудрецъ долженъ искать не наслажденій, а отсутствія страданій’. Врность этого правила основана на томъ, что всякое наслажденіе, всякое счастье есть понятіе отрицательное, страданіе-же — положительно. Этотъ послдній тезисъ развитъ и обоснованъ мною въ моемъ главномъ труд (т. I, 58). Здсь я поясню его только однимъ ежедневно наблюдаемымъ фактомъ. Если все тло здраво и невредимо, кром одного слегка пораненнаго или вообще больного мстечка, то здоровье цлаго совершенно пропадаетъ для нашего сознанія, вниманіе постоянно направлено на боль въ поврежденномъ мст и мы лишаемся наслажденія, доставляемаго намъ общимъ ощущеніемь жизни. — Точно также, если все происходитъ по нашему желанію, кром одного обстоятельства, намъ нежелательнаго, то это послднее, какъ-бы незначительно оно ни было, постоянно приходитъ намъ въ голову, мы часто думаемъ о немъ и рдко вспоминаемъ о другихъ, боле важныхъ событіяхъ, отвчающихъ нашимъ желаніямъ. Въ обоихъ случаяхъ повреждена воля, объективирующаяся въ первомъ случа — въ организм, во второмъ — въ стремленіи человка, въ обоихъ случаяхъ удовлетвореніе ея иметъ лишь отрицательное дйствіе, а потому и не ощущается непосредственно, а разв только путемъ размышленія проникаетъ въ наше сознаніе, наоборотъ — всякое поставленное вол препятствіе — позитивно и само даетъ себя чувствовать. Всякое наслажденіе состоитъ въ уничтоженіи этихъ препятствій, въ освобожденіи отъ нихъ, а потому длится недолго.

Вотъ, слдовательно, на чемъ основанъ вышеприведенный тезисъ Аристотеля, совтующій обращать вниманіе не на наслажденія и радости жизни, а лишь на то, чтобы избжать безчисленныхъ ея горестей. Иначе Вольтеровское изрченіе ‘счастье — греза, реально лишь страданіе’ было-бы столь-же ложно, сколь оно на самомъ дл справедливо. Поэтому, желая подвести итогъ своей жизни съ эвдемонической точки зрнія, слдуетъ строить расчетъ не на испытанныхъ нами радостяхъ, а на тхъ страданіяхъ, которыхъ удалось избжать. Вообще, эвдемонологію слдовало-бы начинать съ оговорки, что ея наименованіе — гипербола, что подъ ‘счастливой жизнью’ надо понимать ‘наимене несчастную’, ‘сносную’ жизнь. Жизнь дается не для наслажденія ею, а для того, чтобы ее перенести, ‘отбыть’, на это указываютъ обороты рчи врод ‘degere vitam, vita defungi’, итальянскаго ‘si scampa cosi’, нмецкаго ‘man muss suchen durchzukommen’, ‘er wird schon durch die Welt kommen’ и т. д. Старость даже утшается тмъ, что весь жизненный трудъ уже позади. Счастливйшимъ человкомъ будетъ тотъ, кто провелъ жизнь безъ особенныхъ страданій, какъ душевныхъ, такъ и тлесныхъ, а не тотъ, чья жизнь протекла въ радостяхъ и наслажденіяхъ. Кто этими послдними измряетъ счастье своей жизни, тотъ выбралъ неврный масштабъ. Вдь наслажденія — всегда отрицательны, лишь зависть можетъ внушить ложную мысль, что он даютъ счастье. Страданія, напротивъ, ощущаются положительнымъ образомъ, поэтому критерій жизненнаго счастья — это ихъ отсутствіе. Если къ безпечальному состоянію присоединится еще отсутствіе скуки, то въ главныхъ чертахъ земное счастье достигнуто, все остальное — химера. Отсюда слдуетъ, что не должно никогда покупать наслажденія цною страданій или даже цной риска нажить ихъ, вдь это значило-бы ради отрицательнаго, ради химеры пожертвовать положительнымъ и реальнымъ, и наоборотъ, мы выигрываемъ, жертвуя наслажденіями для того, чтобы избжать страданій. Въ обоихъ случаяхъ безразлично, предшествуетъ-ли страданіе наслажденію или слдуетъ за нимъ. Нтъ худшаго безумія, какъ желать превратить міръ — эту юдоль горя — въ увеселительное заведеніе и вмсто свободы отъ страданій ставить себ цлью наслажденія и радости, а очень многіе такъ именно и поступаютъ. Гораздо меньше ошибается тотъ, кто съ преувеличенной мрачностью считаетъ этотъ міръ своего рода адомъ и заботится поэтому лишь о томъ, какъ-бы найти себ въ немъ недоступное для огня помщеніе. Глупецъ гоняется за наслажденіями и находитъ разочарованіе, мудрецъ-же только избгаетъ горя. Если ему и это не удалось, значитъ виноватъ не онъ, не его глупость, а судьба. Если-же это хоть сколько-нибудь удастся, то разочарованія ему нечего бояться: страданія, которыхъ онъ избгъ, всегда останутся вполн реальными. Даже если онъ, избгая ихъ, слишкомъ уклонился въ сторону и даромъ пожертвовалъ нсколькими наслажденіями, то и тогда онъ, въ сущности, не потерялъ ничего: вс радости — призрачны и горевать о томъ, что он упущены — мелочно, даже смшно.

Обусловленное оптимизмомъ непониманіе этой истины служитъ источникомъ многихъ несчастій. А именно, въ минуты, свободныя отъ страданій, намъ мерещится призракъ вовсе не существующаго счастья и соблазняетъ насъ слдовать за нимъ, въ результат — безспорно реальное страданіе. Тогда мы начинаемъ горевать о минувшемъ, свободномъ отъ горя состояніи, лежащемъ, какъ потеряшили рай, позади насъ, и напрасно желаемъ измнить совершившееся. Словно какой-то злой демонъ обманчивыми химерами желаній постоянно выводить насъ изъ того безпечальнаго состоянія, въ которомъ только и есть высшее, истинное счастье. Юноша неосмотрительно думаетъ, что міръ созданъ для того, чтобы имъ наслаждаться, что въ немъ есть положительное счастье, которое ускользаетъ лишь отъ тхъ, у кого не хватаетъ умнья имъ овладть. Въ этомъ мнніи его укрпляютъ романы и стихи, а также и то лицемріе, съ какимъ люди всегда и всюду заботятся о вншности, о наружной видимости, къ чему я скоро еще вернусь. Его жизнь — это боле или мене разсудительно организованная охота за положительнымъ счастьемъ, состоящимъ изъ положительныхъ наслажденій. Онъ дерзко бравируетъ опасностями, грозящими ему на этомъ пути. Эта охота за дичью, которой въ дйствительности не существуетъ, приводитъ обычно къ весьма реальнымъ, положительнымъ бдамъ, выражающимся въ боли, страданіяхъ, болзняхъ и потеряхъ, заботахъ, бдности, позор и въ тысяч непріятностей. Является разочарованіе — но слишкомъ поздно.

Если, въ согласіи съ разсмотрннымъ выше правиломъ, вся жизнь строится на томъ, какъ-бы уберечься отъ страданій, т. е. устранить нужду, болзни и всякія непріятности, то такая цль — реальна и въ извстной мр достижима, притомъ тмъ боле, чмъ мене этому плану будетъ мшать погоня за призракомъ положительнаго счастья. Въ подтвержденіе этому Гёте, въ Wahlverwandschaften говоритъ устами Миттлера, вчно хлопочущаго о чужомъ счасть: ‘Кто хочетъ избавиться отъ горя, тотъ всегда знаетъ, чего ему надо, тотъ-же, кто хочетъ лучшаго, чмъ у него есть, — тотъ слпъ на оба глаза’. Это напоминаетъ прекрасную французскую пословицу: ‘le mieux est l’ennemi du bien {Лучшее — врагъ хорошаго.}’. Отсюда-же можетъ быть выведена основная идея цинизма, разобранная въ моемъ главномъ труд (т. II, гл. 16). Ибо, что побуждало циниковъ отказываться отъ наслажденій, какъ не мысль о страданіяхъ, сопровождающихъ ихъ или тотчасъ-же, или впослдствіи, для циниковъ было важне избжать горя, чмъ найти наслажденія. Ихъ принижало сознаніе отрицательности наслажденія и положительности страданій, поэтому, вполн послдовательно, они длали все, чтобы избавиться отъ нихъ и для этого считали необходимымъ отказаться отъ наслажденій, казавшихся имъ тенетами, отдающими людей во власть страданій.

Правда, какъ говоритъ Шиллеръ, вс мы родились въ Аркадіи, т. е. вступаемъ въ жизнь съ ожиданіемъ счастья и наслажденія и питаемъ безумную надежду достичь ихъ, обычно, однако, въ дло вмшивается судьба, грубо хватаетъ насъ за шиворотъ и показываетъ, что мы не властны ни надъ чмъ, а всмъ правитъ она, что она иметъ неоспоримыя права не только на наше имущество и богатство, но и на жену и дтей нашихъ, на наши руки и ноги, глаза и уши, даже на наши носы. Во всякомъ случа пріобртаемый современемъ опытъ даетъ намъ понять, что счастье и наслажденіе — фата-моргана, видимая издали, но исчезающая какъ только къ ней приблизиться, что, напротивъ, страданіе и боль вполн реальны, непосредственно и безъ приглашенія посщаютъ насъ, не допуская никакихъ иллюзій на свой счетъ. Если эта истина привилась, мы перестаемъ гоняться за счастьемъ и наслажденіями и гораздо больше заботимся о томъ, какъ-бы по возможности уклониться отъ боли и страданій. Тогда мы начинаемъ сознавать, что лучшее въ этомъ мір — это безпечальное, спокойное и сносное существованіе и, ограничивая этимъ свои притязанія, тмъ врне осуществляемъ ихъ. Врнйшее средство не быть очень несчастнымъ — не требовать большого счастья. Такъ думалъ и другъ юности Гёте — Меркъ, писавшій: ‘безсмысленная претензія на счастье, притомъ на ту дозу его, о какой мы мечтаемъ, — вредитъ намъ не всемъ. Кто отдлается отъ этого и не будетъ желать ничего, кром того, что ему доступно, тотъ проживетъ недурно’ (Briefe an und von Merck, S. 100). Поэтому слдуетъ сокращать свои притязанія на наслажденія, богатство, на чинъ и почетъ до весьма умренныхъ размровъ, такъ какъ стремленіе и борьба за счастье, за блескъ и почетъ влекутъ за собой величайшія несчастія. Это уже потому желательно и благоразумно, что очень легко стать весьма несчастнымъ, стать-же вполн счастливымъ не только трудно, но и вовсе невозможно. Вполн правъ поэтъ житейской мудрости (Горацій, ода 10: ‘Auream quisquia mediocritatem’…): ‘Кто избралъ золотую середину, тотъ не ищетъ отдыха ни въ жалкой хижин, ни въ дворцахъ, возбуждающихъ зависть въ другихъ. Втеръ сильне потрясаетъ огромныя сосны, высокія башни рушатся съ большей силой и молнія чаще ударяетъ въ вершины горъ’.

Кто вполн проникся моимъ философскихъ ученіемъ и знаетъ, что наше бытіе таково, что лучше-бы его совсмъ не было, и что величайшая мудрость заключается въ отрицаніи, въ отказ отъ него, тотъ не будетъ ожидать многаго ни отъ какого предмета, ни отъ какого обстоятельства, ни къ чему не станетъ страстно стремиться и не будетъ жаловаться на крушеніе своихъ плановъ, онъ вполн присоединится съ словамъ Платона (гер. X, 604): ‘ничто въ мір не заслуживаетъ большихъ усилій’, а также къ словамъ поэта Anwari Soheili: ‘Разбита власть твоя надъ міромъ — не печалься: это — ничто. — Пріобрлъ ты власть надъ міромъ — не радуйся этому: и это — ничто. Проходятъ и счастье и горе — пройди и ты мимо міра: міръ — ничто’.

Усвоеніе такого спасительнаго взгляда особенно затрудняется вышеупомянутымъ лицемріемъ людей, которое слдовало-бы пораньше раскрывать юношеству. Большинство такъ называемыхъ благъ — лишь пустая вншность, врод декораціи, сути въ нихъ нтъ никакой. Таковы напр. расцвченные и разукрашенные корабли, пушечные салюты, иллюминаціи, трубы и барабаны, крики ликованія и т. п. Все это — лишь вывска, символъ, іероглифъ радости, самой-же радости обыкновенно нтъ при этомъ, она одна не участвуетъ въ праздник. Гд она дйствительно бываетъ, тамъ она большей частью является безъ приглашенія и безъ доклада, сама собою, sans faon, иной разъ она прокрадывается молча, часто подъ незначительнйшимъ, пустымъ предлогомъ, при самой обыденной обстановк, и далеко не всегда при блестящихъ, громкихъ событіяхъ. Она, какъ золото въ Австраліи, разсыпана то тутъ, то тамъ, разсыпана прихотью случая, безъ правилъ и законовъ, обычно мельчайшими крупицами и очень рдко въ значительныхъ массахъ. — Цль всхъ только-что упомянутыхъ манифестацій единственно въ томъ, чтобы уврить другихъ въ собственной радости: все это длается ради видимости, ради чужого мннія. Съ печалью дло обстоитъ такъ-же, какъ и съ радостью. Какъ грустно движется длинная и медлительная похоронная процессія! Каретамъ нтъ конца. Но загляните въ нихъ — вс они пусты, и усопшаго провожаютъ въ сущности одни лишь кучера. Разительный образчикъ дружбы и уваженія міра сего! Такова фальшь, пустота и лицемріе людское.

Другой примръ: масса приглашенныхъ гостей въ парадныхъ одеждахъ… торжественныя встрчи… но все это лишь вывска благороднаго, утонченнаго общенія, на дл-же вмсто него царятъ принужденность, неудовольствіе и скука: гд много гостей, тамъ много и мусору, имй они хоть вс по звзд на груди. Настоящее хорошее общество всюду по необходимости очень невелико. Вообще-же блестящія, шумныя торжества и увеселенія пусты внутри, фальшивы уже хотя-бы потому, что такъ рзко противорчатъ горестямъ и нищет нашей жизни, всякій-же контрастъ только подчеркиваетъ истину. Однако съ вншней стороны все это удается, а въ этомъ и была вся цль. Прекрасно выразился Шанфоръ: ‘Общество, кружки, салоны, вообще все, что называется ‘свтомъ’ — это жалкая пьеса, плохая опера, интересъ къ которой кое-какъ поддерживается машинами, костюмами и декораціями’.

Точно также и академіи и каедры философіи въ сущности только вывски, обманчивый призракъ мудрости, которая сама здсь и не ночевала, а находится гд-нибудь далеко отсюда. Колокольный трезвонъ, священническія облаченія, благочестивыя лица и всяческое ханжество — тоже лишь вывска, неудачная пародія набожности. Почти все на дл оказывается пустымъ орхомъ, зерно рдко само по себ и еще рже находится въ скорлуп. Искать его надо совсмъ не тутъ и обычно его можно найти лишь случайно.

2) Чтобы оцнить положеніе человка съ точки зрнія счастья, надо знать не то, что даетъ ему удовлетвореніе, а то, что способно опечалить его, и чмъ незначительне это послднее, тмъ человкъ счастливе: чтобы быть чувствительнымъ къ мелочамъ, надо жить въ извстномъ довольств: въ несчастіи вдь мы ихъ. вовсе не ощущаемъ.

3) Не слдуетъ предъявлять къ жизни слишкомъ высокія требованія, т. е. строить свое счастье на широкомъ фундамент, опираясь на него, счастье легче можетъ рушиться, будучи больше подвержено разнымъ бдамъ, которыхъ избжать нельзя. Въ этомъ отношеніи зданіе счастья прямо противуположно зданіямъ вообще, которыя прочне всего держатся именно на широкомъ фундамент. Поэтому принести свои притязанія въ соотвтствіе съ имющимися силами и средствами — таковъ врнйшій путь избжать крупныхъ несчастій.

Вообще, заране строить, какимъ-бы то ни было образомъ, подробный планъ своей жизни — одна изъ величайшихъ глупостей, постоянно совершаемыхъ. При этомъ всегда расчитываютъ на долгую жизнь, а таковая рдко кому суждена. Но даже если и прожить долго, то все-же и этихъ лтъ не хватитъ для выполненія выработаннаго плана, оно всегда требуетъ большаго времени, чмъ предполагалось. Къ тому-же эти планы, какъ и всякое человческое намреніе, такъ часто встрчаютъ разныя препятствія, что очень рдко удается пронести ихъ до конца. А если и удается выполнить все, то оказывается, что забыли предусмотрть т перемны, какія время совершило въ насъ самихъ, упустили изъ виду, что способность къ труду и къ наслажденіямъ не можетъ продолжаться всю жизнь. Такъ что часто мы трудимся ради того, что, будучи достигнуто, оказывается намъ ‘не по плечу’, или-же тратимъ годы на подготовительныя работы, незамтно тмъ временемъ отнимающіе у насъ силы, необходимыя для главной задачи. Часто оказывается, что мы не можемъ воспользоваться богатствомъ, добытымъ цною многихъ опасностей и долгихъ усилій, и слдовательно трудились для другихъ, или, что мы не въ силахъ занимать постъ, котораго мы многіе годы такъ усердно добивались, все это приходитъ къ намъ слишкомъ поздно. Иногда, наоборотъ, мы опаздываемъ особенно, если дло касается твореній и произведеній: вкусы успли перемниться, подросло новое поколніе, нисколько нашими мыслями и идеями не интересующееся, или-же другіе, идя боле краткимъ путемъ, опередили насъ и т. п. То, что изложено подъ этимъ пунктомъ, повидимому, и имлъ въ виду Горацій, сказавъ: ‘Къ чему утомлять слабую душу расчетами вчности?’

Причина этой обычной ошибки лежитъ въ неизбжномъ оптическомъ обман нашего духовнаго взора, вслдствіе котораго жизнь, разсматриваемая съ порога, кажется безконечной, а если обернуться назадъ, дойдя до ея конца — она представится очень короткой. Правда, этотъ обманъ иметъ и хорошую сторону, безъ него едва-ли было-бы создано что-либо великое.

Вообще съ нами въ жизни происходитъ то-же, что съ путникомъ: по мр того, какъ онъ идетъ, предметы пріобртаютъ все иныя и иныя формы, въ зависимости отъ приближенія къ нимъ. То-же и съ нашими желаніями. Часто мы находимъ нчто другое, иногда лучшее, чмъ то, чего искали, иногда искомое оказывается совсмъ не на томъ пути, по которому мы шли. Иногда тамъ, гд мы искали наслажденія и радости, мы находимъ знаніе, урокъ — прочное, истинное благо вмсто преходящаго и обманчиваго. Такова основная мысль ‘Вильгельма Мейстера’ — романа ‘интеллектуальнаго’, который именно поэтому выше всхъ другихъ, выше даже романовъ Вальтеръ-Скотта, имющихъ этическую подкладку, т. е. разсматривающихъ человческую натуру лишь въ волевой концепціи. Точно также я въ ‘Волшебной флейт’, въ этомъ смшномъ, но яркомъ и выразительномъ символ, рзкими и грубыми, какъ на декораціяхъ, штрихами проведена та-же самая основная мысль. Она была-бы проведена до конца, если-бы Тамино, котораго вернуло желаніе обладать Таминой, вмсто нея захотлъ-бы вступить и вступилъ въ храмъ мудрости, к если-бы его необходимая противуположность — Папагенъ получилъ свою Папагену.

Благородные, хорошіе люди скоро усваиваютъ воспитательные уроки судьбы и послушно, съ благодарностью слдуютъ имъ, понимая, что въ этомъ мір можно найти опытъ, но не счастье, привыкаютъ охотно мнять надежды на знанія и соглашаются въ конц концовъ съ словами Петрарки: ‘Я не знаю иного наслажденія, какъ познавать’. Эти люди могутъ достичь даже того, что они лишь наружно, и то кое-какъ будутъ слдовать своимъ желаніямъ и стремленіямъ, въ сущности-же серьезно будутъ жаждать одного лишь познанія, что придаетъ имъ оттнокъ возвышенности, геніальности. Можно сказать, что въ этомъ смысл съ нами случается то-же, что съ алхимиками, искавшими только золото и открывшими вмсто него порохъ, фарфоръ, цлебныя средства и рядъ законовъ природы.

Б. Поведеніе по отношенію къ самимъ себ.

4) Какъ рабочій, трудясь надъ возведеніемъ зданія или не знаетъ или не всегда отчетливо представляетъ себ планъ цлаго, такъ-же и человкъ, отбывая отдльные дни и часы своей жизни не иметъ общаго представленія о ход и характер своего существованія. Чмъ достойне, содержательне, планомрне и индивидуальне этотъ общій характеръ его жизни, тмъ необходиме и благотворне для человка кидать иногда взглядъ на ея планъ, на уменьшенный ея абрисъ. Правда, для этого необходимо, чтобы онъ уже вступилъ на путь самопознанія и зналъ, къ чему онъ главнымъ образомъ и прежде всего стремится, что, слдовательно, важне всего для его счастья и что можетъ въ этомъ отношеніи играть вторую и третью роли, необходимо дале, чтобы онъ зналъ, каковы въ главныхъ чертахъ его призваніе, его роль и отношеніе къ міру. Если все это разумно и возвышенно, то взглядъ на общіе контуры его жизни сможетъ больше, чмъ что-либо иное, укрпить, возвысить человка, подбодрить его къ дятельности и удержать отъ неврнаго пути.

Какъ путникъ можетъ составить общее представленіе о пройденномъ пути по всми его изгибами, лишь взобравшись на какую-либо возвышенность, такъ и мы только къ концу извстнаго періода жизни, а то и къ концу самой жизни, можемъ правильно судить о нашихъ поступкахъ и твореніяхъ, понять ихъ связь и сцпленіе и, наконецъ, оцнить ихъ по достоинству. Ибо пока мы ими поглощены, мы дйствуемъ подъ вліяніемъ неизмнныхъ свойствъ нашего характера, подъ вліяніемъ мотивовъ и сообразно съ способностями длая, въ силу абсолютной необходимости, лишь то, что намъ въ данную минуту представляется правильнымъ и должнымъ. Лишь результаты показываютъ, что изъ этого вышло, а ретроспективный взглядъ на все совершенное объяснитъ намъ, почему и какъ это получилось. Поэтому, совершая величайшія дянія или создавая безсмертныя творенія, мы не сознаемъ этихъ ихъ достоинствъ, а просто видимъ въ нихъ нчто, отвчающее нашимъ теперешнимъ цлямъ и нашимъ прежнимъ намреніямъ, а потому и правильное для данной минуты, лишь изъ цлаго, во всей его совокупности выяснятся впослдствіи нашъ характеръ и наши способности. Тогда мы увидимъ, что въ каждомъ отдльномъ случа мы, словно осненные свыше, сумли, ведомые нашимъ геніемъ, найти единственно врную дорогу среди стольныхъ окольныхъ путей. Все это относится и къ теоріи и къ практик жизни, и обратное этому можно сказать о нашихъ дурныхъ поступкахъ и ошибкахъ.

5) Одинъ изъ важнйшихъ пунктовъ житейской мудрости заключается въ томъ, въ какой пропорціи мы раздляемъ наше вниманіе между настоящимъ и будущимъ: не слдуетъ слишкомъ удлять вниманія одному, въ ущербъ другому. Многіе живутъ преимущественно настоящимъ, это — люди легкомысленные, другіе — будущимъ, это — люди боязливые и безпокойные. Рдко кто соблюдаетъ должную мру. Люди, живущіе стремленіями и надеждами, т. е. будущимъ, смотрящіе всегда впередъ и съ нетерпніемъ спшащіе навстрчу грядущимъ событіямъ, — будто эти событія принесутъ имъ истинное счастье — и пропускающіе тмъ временемъ настоящее, не успвъ имъ насладиться, — эти люди, несмотря на написанную на ихъ лицахъ серьезность, подобны тмъ осламъ, которыхъ въ Италіи заставляютъ итти быстре, прившивая къ концу палки, укрпленной на ихъ голов, охапку сна, которую они видятъ близко передъ собою и вотъ-вотъ надются достать. Люди эти обманываются въ существ всего своего существованія и до самой смерти живутъ лишь ad interim — нелпо, неизвстно зачмъ. Итакъ, вмсто того, чтобы исключительно и постоянно заниматься планами и заботами о будущемъ, или предаваться сожалнію о прошломъ, — мы должны помнить, что лишь настоящее реально, лишь оно одно достоврно, будущее-же, напротивъ, почти всегда оказывается не такимъ, какимъ мы себ его представляли, къ тому-же и будущее и прошлое, въ сущности, далеко не такъ важны, какъ это намъ кажется. Дальность разстоянія, уменьшая предметы для глаза, длаетъ ихъ боле ясными нашему мышленію. Одно настоящее истинно и дйствительно, лишь оно — время, реально текущее, и только въ немъ протекаетъ наше бытіе. Поэтому слдовало-бы всегда привтливо относиться къ нему и, слдовательно, сознательно наслаждаться каждой сносной минутой, свободной отъ непріятностей и боли, не слдуетъ омрачать такія минуты сожалніемъ о несбывшихся въ прошломъ мечтахъ или заботами о будущемъ. Крайне неразумно лишать себя свтлыхъ мгновеній въ настоящемъ или портить ихъ досадою на минувшее или сокрушеніемъ о грядущемъ. Заботамъ и раскаянію слдуетъ отводить особые часы. Что касается минувшаго, надо сказать себ: ‘Предадимъ, хотя-бы и съ сожалніемъ, все прошлое забвенію и заглушимъ въ себ всякую досаду’, о будущемъ — ‘все въ Божьей власти’ и о настоящемъ — ‘считай, что каждый день — новая жизнь’ (Сенека), — и стараться сдлать это единственно реальное время по возможности пріятнымъ.

Безпокоить насъ должны лишь т предстоящія бды, въ наступленіи и въ момент наступленія коихъ мы твердо уврены. Но такихъ бдъ очень мало: он или только возможны, хотя и вроятны, или-же он несомннны, но зато совершенно неизвстенъ моментъ ихъ наступленія. Если считаться съ тмъ и съ другими, то у насъ не останется ни одной спокойной минуты. Слдовательно, чтобы не лишаться спокойствія изъ за сомнительныхъ или неопредленныхъ бдъ, мы должны пріучиться думать о первыхъ, — что он никогда не наступятъ, о вторыхъ — что он, если и наступятъ, то не скоро.

Но чмъ мене тревожатъ насъ опасенія, тмъ больше безпокоятъ желанія, вожделнія и притязанія. Любимыя слова Гёте: ‘Ich hab’ meine Sache auf nichts gestellt’ (ничего мн на свт не надо) означаютъ, что только освободившись отъ всхъ возможныхъ притязаній и примирившись съ неприкрашенной, жалкой судьбою своею, человкъ можетъ пріобрсти тотъ душевный покой, который, позволяя находить прелесть въ настоящемъ, а слдовательно и въ жизни вообще, — составляетъ основу человческаго счастья. Намъ слдуетъ твердо помнить, что ‘сегодня’ бываетъ только одинъ разъ и никогда уже не повторится. Мы-же воображаемъ, что оно возвратится завтра-же, однако ‘завтра’ — это уже другой день, который наступаетъ тоже лишь одинъ разъ. Мы забываемъ, что каждый день — это интегральная, незамнимая часть жизни, и думаемъ, что по отношенію къ цлой жизни онъ является тмъ-же, чмъ индивидъ по отношенію къ обществу.

Мы лучше цнили-бы настоящее и больше наслаждались-бы имъ, если-бы въ т хорошіе дни, когда мы здоровы, сознавали, какъ во время болзни или въ бд всякій часъ, когда мы не страдали и не терпли, казался намъ безконечно радостнымъ, чмъ-то въ род потеряннаго рая или встрченнаго друга. Но мы проживаемъ хорошіе дни, не замчая ихъ, лишь когда наступаютъ тяжелыя времена, мы жаждемъ вернуть ихъ. Мы пропускаемъ съ кислымъ лицомъ тысячи веселыхъ, пріятныхъ часовъ, не наслаждаясь ими, чтобы потомъ, въ дни горя, съ тщетной грустью вздыхать по нимъ. Вмсто этого слдуетъ по достоинству цнить сносное настоящее, хотя-бы самое обыденное, которое обычно мы равнодушно пропускаемъ мимо себя и даже стараемся отбыть какъ можно скоре, не надо забывать, что настоящее сейчасъ-же отходитъ въ область прошлаго, гд оно, освщенное сіяніемъ вчности, сохраняется нашей памятью, и когда эта послдняя въ тяжелый часъ сниметъ съ него завсу, мы искренно будемъ сожалть о его невозвратности.

6) Всякое ограниченіе (Beschrnkung) способствуетъ счастью. Чмъ уже кругъ нашего зрнія, нашихъ дйствій и сношеній, тмъ мы счастливе, чмъ шире онъ — тмъ чаще мы страдаемъ или тревожимся. Вдь вмст съ нимъ растутъ и множатся заботы, желанія и тревоги. Поэтому напр. слпые отнюдь не такъ несчастны, какъ это мы а priori судимъ: объ этомъ свидтельствуетъ тихое, почти радостное спокойствіе, освщающее ихъ лица. Отчасти изъ этого-же правила вытекаетъ то, что вторая половина нашей жизни бываетъ печальне первой. Дло въ томъ, что съ теченіемъ лтъ, горизонтъ нашихъ цлей и отношеній раздвигается все шире и шире. Въ дтств онъ ограниченъ ближайшимъ окружающимъ и самыми тсными отношеніями, въ юношескомъ возраст онъ уже значительно шире: въ пожилыхъ лтахъ онъ охватываетъ все теченіе нашей жизни и часто включаетъ самыя далекія отношенія — государства и націи, наконецъ, въ старости онъ обнимаетъ и грядущія поколнія.

Всякое ограниченіе, ‘суженіе’ хотя-бы въ духовномъ отношеніи, способствуетъ нашему счастью. Ибо, чмъ меньше возбуждается воля, тмъ меньше страданій, а мы знаемъ, что страданія позитивны, положительны, а счастье — отрицательное понятіе. Суженіе сферы нашихъ дйствій устраняетъ вншнія причины возбужденія воли, ограниченіе духа — устраняетъ внутреннія причины. Это послднее ограниченіе иметъ однако тотъ недостатокъ, что открываетъ доступъ скук, которая косвеннымъ образомъ становится источникомъ безчисленныхъ страданій, ибо, желая прогнать ее, люди хватаются за все, что попало: за развлеченія, за общество, роскошь, игру, за вино и т. д. и этимъ наживаютъ вредъ, убытки и всяческія несчастія, поистин ‘трудно найти спокойствіе при праздности. Насколько вншнія ограниченія благотворны, даже необходимы для нашего счастья, — поскольку, конечно, таковое возможно, — это явствуетъ изъ того, что единственная втвь поэзіи, ршающаяся описывать счастливыхъ людей — идиллія, — всегда рисуетъ ихъ въ крайне скромномъ положеніи и обстановк. На внутреннемъ ощущеніи этой истины основано также наше пристрастіе къ такъ называемымъ жанровымъ картинамъ. Поэтому счастье могутъ дать лишь возможно большая простота нашихъ отношеній и однообразіе жизни, поскольку оно не вызываетъ въ насъ скуки, при этихъ условіяхъ меньше всего ощущается жизнь, а слдовательно и преобладающее въ ней горе,— жизнь наша становится ручьемъ — безъ волнъ и стремнинъ.

7) Особенно важно въ вопрос нашего счастья то, чмъ наполнено, чмъ занято наше сознаніе. Въ этомъ отношеніи чисто-умственный трудъ — при условіи, что мы на него способны, — дастъ гораздо больше, чмъ реальная жизнь, съ постояннымъ чередованіемъ удачъ и неудачъ, съ разными потрясеніями и горестями. Правда, для этого необходимы значительныя умственныя способности. — Здсь слдуетъ отмтить, что вншняя жизненная дятельность длаетъ насъ разсянными, отвлекаетъ отъ серьезныхъ размышленій, лишая насъ необходимаго для того спокойствія и сосредоточенности. Съ другой стороны и продолжительныя умственныя занятія длаютъ насъ въ извстной мр непригодными съ сует практической жизни. Поэтому, при наступленіи обстоятельствъ, вынуждающихъ васъ почему-либо къ энергичной практической дятельности, благоразумно прерывать на время умственную работу.

Чтобы жить вполн разумно и извлекать изъ собственнаго опыта содержащіеся въ немъ уроки, слдуетъ почаще припоминать прошлое и пересматривать все, что было прожито, сдлано, познано и прочувствовано при этомъ, сравнивать свои прежнія сужденія съ настоящими, сопоставлять свои заданія и усилія съ результатами и съ полученнымъ удовлетвореніемъ. Это будетъ, такъ сказать, повтореніемъ тхъ лекцій житейской мудрости, какія опытъ читаетъ каждому. Опытъ можно еще уподобить тексту, комментаріями къ которому будутъ служить размышленія и познанія. Много знаній и усердныя размышленія при небольшомъ опыт подобны книгамъ, въ которыхъ на 2 строчки текста приходится 40 строчекъ комментарій. Широкій опытъ, но безъ серьезнаго обдумыванія или при ничтожныхъ знаніяхъ подобенъ бипонтиническимъ изданіямъ, безъ всякихъ примчаній, и оставляющихъ многое неяснымъ.

Пиагоръ даетъ приблизительно тотъ-же совтъ, рекомендуя вечеромъ передъ сномъ передумать все, что было сдлано за день. Кто живетъ въ вихр удовольствій или въ сует длъ, никогда не задумываясь о прошломъ, и весь поглощенъ интересами текущей минуты — тотъ теряетъ ясность соображенія: его духъ погружается въ какой-то хаосъ и мысли становятся спутанными, что выражается въ отрывочности, раздробленности, безсвязности его рчи. Это обнаруживается тмъ рзче, чмъ больше вншнихъ тревогъ и впечатлній, и чмъ слабе внутренняя, душевная дятельность.

Замчу кстати, что посл того, какъ минули поглощавшія насъ дла и отношенія, мы, по прошествіи значительнаго времени, уже не въ силахъ возвратить и возобновить вызванныя ими когда-то чувства и настроенія, мы можемъ лишь припомнить то, какъ мы въ т времена на нихъ реагировали вовн. Эта вншняя реакція — ихъ результатъ, выраженіе, ихъ мрило. Поэтому слдовало-бы тщательно хранить или въ памяти или на бумаг факты изъ важныхъ періодовъ нашей жизни. Въ этомъ отношеніи весьма полезны дневники.

9) Довольствоваться самимъ собою, быть для себя всмъ и имть право сказать: omnia mea mecum porto (все, что мое, — я ношу съ собою) — это безспорно важнйшее данное для счастья, нельзя не преклониться предъ словами Аристотеля (Eth. Eud. VII, 2): ‘счастье — это довольство собою’. Это въ главныхъ чертахъ та-же мысль, какую содержитъ прекрасная сентенція Шанфора, взятая мною эпиграфомъ къ этой книги. Ибо съ одной стороны только на самого себя можно расчитывать съ нкоторой увренностью, а съ другой — затрудненія и невыгоды, опасности и непріятности, постигающія насъ при общеніи съ людьми, поистин безчисленны и неизбжны.

Нтъ боле ошибочнаго пути къ счастью, какъ жизнь въ большомъ свт, съ ея блескомъ и празднествами (high life), стремясь превратить наше жалкое существованіе въ сплошной рядъ радостей, наслажденій и удовольствій, мы не избжимъ разочарованія, особенно если учесть необходимо сопутствующее такой жизни взаимное лганье {Какъ тло скрыто одеждою, такъ нашъ духъ облеченъ ложью. Наши слова, дйствія, все наше существо лживо, и лишь изрдка можно за этой оболочкой угадать нашъ истинный образъ мысли, какъ подъ одеждой угадывается иногда фигура.}.

Прежде всего любое общество неизбжно требуетъ взаимнаго приспособленія, уравненія и поэтому, чмъ общество больше — тмъ оно пошле. Человкъ можетъ быть всецло самимъ собою лишь пока онъ одинъ, кто не любитъ одиночества — тотъ не любитъ свободы, ибо лишь въ одиночеств можно быть свободнымъ. Принужденіе — это неразлучный спутникъ любого общества, всегда требующаго жертвъ, жертвъ тжь боле тяжелыхъ, чмъ выше данная личность. Поэтому человкъ избгаетъ, выноситъ или любить одиночество сообразно съ тмъ, какова цнность его ‘я’. Въ одиночеств ничтожный человкъ чувствуетъ свою ничтожность, великій умъ — свое величіе, словомъ, каждый видитъ въ себ то, что онъ есть на самомъ дл. Дале, чмъ совершенне созданъ природой человкъ, тмъ неизбжне, тмъ полне онъ одинокъ. Особенно для него благопріятно, если духовному одиночеству сопутствуетъ и физическое, въ противномъ случа частое общеніе будетъ мшать, даже вредить ему, похититъ у него его ‘я’, не давъ ничего взамнъ.

Природа, установила громадное различіе между людьми въ смысл ума и нравственныхъ качествъ, общество-же, не считаясь съ этими различіями, уравниваетъ всхъ, врне замняетъ эти естественныя различія искусственною лстницей чиновъ и сословій, часто діаметрально противоположной порядку природы. Такое мрило очень выгодно для тхъ, кто обиженъ природой, т-же немногіе, кто ею щедро надлены, оказываются въ невыгодномъ положеніи, а потому и удаляются отъ общества, въ которомъ, такимъ образомъ, остается одна мелкота. Общество отталкиваетъ умныхъ людей своимъ принципомъ равноправія, т. е. равенствомъ притязаній при неравенств способностей, а слдовательно и заслугъ. Такъ называемое хорошее общество готово признать любыя достоинства, кром умственныхъ, эти послднія — контрабанда. Общество возлагаетъ на насъ обязанность безконечнаго терпнія къ глупостямъ, съ извращенности и безумію, напротивъ, личныя достоинства должны вымаливать себ пощаду или же прятаться, ибо умственное превосходство оскорбительно уже въ силу своего существованія, помимо всякаго вмшательства воли. Поэтому ‘хорошее’ общество иметъ не только ту невыгоду, что сталкиваетъ насъ съ людьми, которыхъ мы не можемъ ни хвалить ни любить, но и не позволяетъ намъ быть самимъ собою, слдовать своей натур, съ цлью уравнять насъ съ другими, оно принуждаетъ насъ сокращать, даже уродовать себя. Умныя рчи и замчанія имютъ смыслъ лишь въ умномъ обществ, въ обычномъ-же ихъ прямо-таки ненавидятъ, чтобы понравиться въ такомъ обществ, надо быть пошлымъ и ограниченнымъ, а потому, вступая въ него, приходится отрекаться отъ ³/₄ своего ‘я’, дабы сравняться съ другими. Правда, взамнъ себя мы пріобртаемъ другихъ, но чмъ выше внутренняя цнность даннаго субъекта, тмъ ясне, что выигрышъ этотъ не сможетъ покрыть потерь, и сдлка оказывается невыгодной: вдь общеніе съ людьми не даетъ ничего, что могло-бы вознаградить причиняемую имъ скуку, принужденность, непріятности и за самоотреченіе, къ которому оно обязываетъ. Обычное общество таково, что промнять его на одиночество только выгодно. Къ этому надо прибавить, что, желая какъ-нибудь вычеркнуть истинное духовное превосходство, котораго оно не переноситъ и которые такъ рдко, — общество произвольно подставило на его мсто ложныя, условныя достоинства, покоющіяся на бездоказательныхъ положеніяхъ, традиціонно передающихся въ высшихъ классахъ, и въ то-же время мняющихся какъ пароль, совокупность ихъ называется хорошимъ тономъ bon ton, fashionableness. Но стоитъ имъ столкнуться съ истиннымъ превосходствомъ и тотчасъ-же обнаруживается ихъ несостоятельность. Вообще-же, ‘когда на сцену выходитъ хорошій тонъ — здравый смыслъ удаляется’.

Вообще человкъ можетъ находиться въ совершенной гармоніи лишь съ самымъ собою, это не мыслимо ни съ другомъ, ни съ возлюбленной: различія въ индивидуальности и настроеніи всегда создадутъ хотя-бы небольшой диссонансъ. Поэтому истинный, глубокій миръ и полное спокойствіе духа, — эти, наряду съ здоровьемъ наивысшія земныя блага, — пріобртаются лишь въ уединеніи я становятся постоянными только въ совершенномъ одиночеств. Если при этомъ собственное ‘я’ человка богато и высоко, то онъ наслаждается высшимъ счастьемъ, какое можно найти на этомъ бдномъ свт. Будемъ откровенны: какъ-бы тсно ни связывали людей дружба, любовь и бракъ, вполн искренно человкъ желаетъ добра лишь самому себ, да разв еще своимъ дтямъ. — Чмъ рже, вслдствіе субъективныхъ или объективныхъ условій, человкъ соприкасается съ другими, тмъ лучше для него. Если уединеніе, безлюдье и имютъ свои темныя стороны, то по крайней мр он заране извстны, напротивъ, общество, подъ личиною времяпрепровожденія, бесдъ, развлеченія, коварно скрываетъ множество часто непоправимыхъ бдъ. Юношество слдовало-бы прежде всего другого учить переносить одиночество, такъ какъ въ немъ источникъ счастья и душевнаго спокойствія.

Отсюда слдуетъ, что благо тому, кто расчитываетъ только на себя и для кого его ‘я’ — все. Цицеронъ говоритъ: ‘Счастливе всхъ тотъ, кто зависитъ только отъ себя и въ себ одномъ видитъ все’ (Paradox II). Къ тому-же, чмъ больше человкъ значитъ для самого себя, тмъ меньше значатъ для него другіе. Эта самоудовлетворенность и удерживаетъ достойныхъ, внутренно богатыхъ людей отъ общенія съ другими, общенія, требующаго столькихъ жертвъ, а тмъ паче препятствуетъ имъ искать общества цною самоотреченія. Именно противоположное этому сознаніе длаетъ заурядныхъ людей такими общительными и приспособляющимися. Необходимо еще отмтить, что все дйствительно цнное — но цнится людьми, а то, что цнится ими — на самомъ дл ничтожно. Замкнутая жизнь достойныхъ, выдающихся людей служитъ доказательствомъ и слдствіемъ этого. Въ виду сказаннаго достойный человкъ поступитъ чрезвычайно разумно, сокративъ въ случа надобности свои потребности ради того, чтобы сохранить или расширитъ свою свободу, и ограничить, съ этой цлью, свою личность, всегда стремящуюся къ общенію съ людьми.

Съ другой стороны людей длаетъ общительными ихъ неспособность переносить одиночество, — т. е. самихъ себя. Внутренняя пустота и отвращеніе къ самимъ себ гонятъ ихъ въ общество, на чужбину или въ путешествія. Ихъ духъ не иметъ силы принести себя въ движеніе и силъ этихъ они ищутъ въ вин, причемъ нердко становятся пьяницами. Поэтому-же они постоянно нуждаются во вншнихъ возбужденіяхъ, притомъ въ возбужденіяхъ сильныхъ, доставить которыя могутъ однородныя съ ними существа. Безъ этого ихъ духъ поникнетъ подъ собственною тяжестью и впадаетъ въ тяжелую летаргію {Извстно, что несчастія легче переносятся сообща, къ несчастіямъ-же люди причисляютъ и скуку, а потому и сходятся, что-бы скучать вмст. Какъ любовь къ жизни является въ сущности лишь страхомъ смерти, такъ и общительность людей не есть прирожденный инстинктъ, покоится не на любви къ обществу, а на страх предъ одиночествомъ, въ общеніи съ другими люди вовсе не ищутъ удовольствія, а просто стараются избжать пугающей ихъ пустоты и тягости одиночества, однообразія ихъ самосознанія, ради того, чтобы уйти отъ этого, они готовы довольствоваться даже плохимъ обществомъ и мирятся съ неизбжно связанными съ нимъ тягостями и принужденіемъ. — Но если возьметъ верхъ отвращеніе ко всему этому, создается привычка къ одиночеству, благодаря чему сгладится первоначальное непріятное впечатлніе отъ него, о чемъ сказано выше, — тогда человкъ можетъ отлично обходиться одинъ, не скучая по обществу, это возможно потому, что потребность въ послднемъ — не первична и потому еще, что одиночество само по себ даетъ немало выгодъ.}. Надо добавить, что каждый изъ нихъ — лишь малая дробь человчества и потому требуется дополнить его другими, чтобы могло получиться цлое человческое сознаніе. Напротивъ, цльный человкъ, человкъ par excellence, является уже не дробью, а единицей и можетъ довольствоваться самъ собою. Въ этомъ смысл заурядное общество можно сравнить съ русскимъ хоромъ дудокъ, изъ которыхъ каждая даетъ лишь одну ноту, почему мелодія получается лишь при точномъ, послдовательномъ чередованіи дудокъ. — Умъ и душа большинства людей однотонны какъ эти дудки, похоже, что у нихъ вертится въ голов все время одна и та-же мысль, замнить которую другой они не способны. Это объясняетъ не только причину ихъ скуки, но и то, почему они столь общительны и чаще всего держатся стадами (людская стадность). Каждому изъ нихъ невыносимо безпросвтное однообразіе собственной личности, ‘всякая глупость страдаетъ отвращеніемъ къ себ самой’, лишь сообща, соединясь, они образуютъ нчто цльное — по аналогіи съ русскими дудками. Умный-же человкъ подобенъ виртуозу, который можетъ одинъ выступать въ концерт, — или-же еще роялю, какъ рояль есть маленькій оркестръ, такъ и умный человкъ представляетъ собою маленькій міръ, и то, что другіе образуютъ въ совокупности, то образуетъ онъ одинъ, единствомъ и цльностью своего сознанія. Подобно роялю, онъ не составляетъ части оркестра, а расчитанъ на игру соло, на одиночество, если онъ и принимаетъ участіе въ общемъ концерт, то или ведетъ главную партію или, какъ въ вокальной музык, даетъ первый тонъ. — Кто любитъ бывать въ обществ, тотъ можетъ изъ этого сравненія вывести правило, что недостатокъ въ качествахъ окружающихъ его людей можетъ быть, въ извстной мр, возмщенъ ихъ количествомъ. Можно довольствоваться общеніемъ съ однимъ умнымъ человкомъ, но если встрчается лишь средній сортъ людей, то надо общаться съ возможно большимъ числомъ ихъ, чтобы получить хоть что-нибудь отъ ихъ разнообразія и совокупности, — по аналогіи съ упомянутымъ русскимъ хоромъ, дай только Богъ терпнія на это! Этой внутренней пустот и бдности людей схъдуетъ приписать то, что если достойные люди, имя въ виду какую-либо благородную, идейную цль, соберутся для этого вмст, то результатъ почти всегда будетъ слдующій: изъ черни человчества, все заполняющей, повсюду кишащей, словно черви и готовой воспользоваться первымъ попавшимся средствомъ, чтобы избавиться отъ скуки или отъ нужды, — изъ этой черни нкоторые непремнно примажутся или вломятся и сюда и тогда или испортятъ все дло, или такъ исказятъ его, что исходъ будетъ приблизительно противоположенъ первоначальнымъ намреніямъ.

Общительность можно разсматривать еще какъ взаимное душевное состояніе, подобное тому физическому, какое практикуется при большихъ холодахъ, когда люди ради этого сбиваются въ кучу. Тотъ, у кого достаточно собственной душевной теплоты, не нуждается въ подобной мр. На этотъ сюжетъ мною придумана басня, помщающаяся въ послдней глав II тома моихъ сочиненій. Изъ сказаннаго слдуетъ, что общительность человка приблизительно обратно пропорціональна его интеллектуальной цнности, и сказать ‘онъ очень необщителенъ’ — это почти то-же, что ‘онъ — человкъ высокихъ достоинствъ’.

Человку, выдающемуся въ умственномъ отношеніи, одиночество доставляетъ двоякую выгоду: во-первыхъ, ту, что онъ остается съ самимъ собою, во-вторыхъ, ту, что онъ не въ обществ другихъ. Послдняя выгода очень велика, если вспомнить, сколько принужденія, тягостей, даже опасностей приноситъ намъ общеніе съ людьми. ‘Вся бда наша въ томъ, что мы не можемъ быть одни’ — говоритъ Ла-Брюйэръ. Общительность — весьма опасная, даже гибельная склонность, такъ какъ она сталкиваетъ насъ съ существами, огромное большинство коихъ нравственно испорчены и умственно извращены. Человкъ необщительный въ этихъ людяхъ не нуждается. Обладать столькимъ въ самомъ себ, чтобы не нуждаться въ людяхъ, — это уже потому большое счастье, что источникомъ почти всхъ нашихъ страданій является общество, а душевное спокойствіе, составляющее вмст съ здоровьемъ существеннйшій элементъ нашего счастья, — подвергается большимъ съ его стороны опасностямъ и вообще немыслимо безъ значительной дозы одиночества. Желая пріобрсти душевное спокойствіе, циники отказывались отъ всякаго имущества, кто откажется отъ общества, тотъ изберетъ лучшее средство къ достиженію этой-же цли. Бернарденъ де С. Пьеръ замтилъ правильно и мтко, ‘воздержаніе отъ пищи возвращаетъ намъ тлесное здоровье, воздержаніе отъ людей даетъ намъ спокойствіе духа’. Тотъ, кто рано свыкся съ одиночествомъ и научился его цнить, тотъ пріобрлъ золотую розсыпь. Но на это способенъ не каждый. Ибо или нужда, или, — если она устранена, — то скука, гонятъ человка въ общество. Не будь ихъ обихъ, каждый оставался бы одинъ уже потому, что только въ одиночеств окружающая среда не противорчитъ той исключительной важности, тому высшему значенію, какое каждый придаетъ собственной личности, жизненное-же столпотвореніе постоянно опровергаетъ это мнніе, грубо показывая на каждомъ шагу его несостоятельность. Въ этомъ смысл одиночество является естественнымъ состояніемъ человка: оно возвращаетъ ему то первобытное, свойственное его природ счастье, какимъ наслаждался Адамъ.

Но вдь Адамъ не имлъ ни отца, ни матери. Съ этой стороны одиночество не есть естественное состояніе человка: вдь при самомъ появленіи на свтъ онъ не одинокъ, а иметъ родителей и братьевъ, т. е. находится въ обществ. Сообразно съ этимъ склонность къ одиночеству не первична, а является слдствіемъ опыта и размышленія, развиваясь, притомъ, параллельно съ ростомъ умственныхъ силъ и въ соотвтствіи съ возрастомъ, изъ чего слдуетъ, что въ общемъ, общительность человка обратно пропорціональна съ его лтами. Маленькій ребенокъ подымаетъ съ испугу отчаянный крикъ, если его оставить одного на нсколько минутъ. Для мальчика одиночество — тяжелое наказаніе. Юноши легко сходятся другъ съ другомъ, лишь наиболе благородные и возвышенные изъ никъ начинаютъ иногда искать одиночества, но пробыть въ уединеніи цлый день — это и для нихъ тяжело. Для взрослаго это уже не трудно, онъ можетъ долго оставаться одинъ, притомъ тмъ дольше, чмъ онъ старше. Для старика, пережившаго свое поколніе и къ тому-же отчасти переросшаго жизненныя наслажденія, отчасти умершаго для нихъ, одиночество становится нормальнымъ, естественнымъ состояніемъ. Но все-таки, при этомъ въ каждомъ человк склонность къ уединенности будетъ боле или мене сильной въ зависимости отъ его интеллектуальной цнности. Какъ уже сказано, эта склонность — не чисто врожденная, непосредственно вытекшая изъ естественной потребности, а представляетъ собою лишь слдствіе пріобртеннаго опыта и размышленій о немъ, слдствіе выработаннаго убжденія въ моральной и интеллектуальной бдности большинства людей, причемъ хуже всего то, что эти моральные и интеллектуальные недостатки человка являются союзниками и усиливаютъ другъ друга, въ результат получается нчто отвратительное, длающее непріятнымъ, даже невыносимымъ общеніе съ большинствомъ людей. Выходитъ, что вообще на этомъ свт много сквернаго, но общество все-таки хуже всего, даже Вольтеръ, общительный французъ, и тотъ признался: ‘земля населена людьми, не заслуживающихъ, чтобы съ ними разговаривали’. — Мягкій Петрарка, столь сильный и постоянно привязанный къ одиночеству, указываетъ на ту-же причину: ‘Всегда искалъ я одинокой жизни, — (то знаютъ берега, поля и лса) — чтобы уйти отъ короткихъ, недалекихъ умовъ, потерявшихъ пути, ведущіе въ небеса’. — Въ томъ-же смысл высказывается онъ по этому вопросу и въ прекрасномъ сочиненіи: ‘De vita solitaria’, служившемъ, повидимому, образцомъ Циммерману для его извстнаго трактата объ одиночеств. — Шанфоръ съ присущимъ ему сарказмомъ подчеркиваетъ этотъ производный, вторичный характеръ необщительности: ‘про человка, живущаго уединенно, говорятъ иногда, что онъ не любитъ общества, это одно и то-же, какъ сказать про кого-нибудь: ‘онъ не любитъ прогулокъ’ на томъ основаніи, что онъ неохотно гуляетъ вечеромъ въ парк Bondy’ {Въ этомъ-же смысл высказывается и Сади (пер. Графа, стр. 65): ‘Съ этого времени мы распростились съ обществомъ и вступили за путь одиночества, ибо только этотъ путь вренъ и безопасенъ’.}. — Даже кроткій христіанинъ Ангелусъ Силезіусъ повторяетъ то-же самое своимъ оригинальнымъ библейскимъ языкомъ: ‘Иродъ — врагъ, Іосифъ — это разумъ — и ему Богъ во сн открылъ опасность, Свтъ — Вилеемъ, Египетъ-же — пустыня — въ нее долженъ удаляться духъ, чтобы не пасть подъ тяжестью горя’.

Туже мысль мы находимъ у Джіордано Бруно: ‘вс, это ни старался насладиться на земл небесной жизнью, говорятъ единодушно: ‘мы бжали отъ нея и избрали одиночество’. — Въ томъ-же дух говоритъ про самого себя и персіанинъ Сади въ Гулистан: ‘Когда мн прискучили мои Дамасскіе друзья, я вернулся въ пустыню близъ Іерусалима, ища общества зврей’.— Словомъ, такъ думали и говорили вс, кого Прометей вылпилъ изъ лучшей глины. Какое удовольствіе можетъ доставить имъ общеніе съ существами, съ которыми соприкосновеніе возможно лишь на почв низшихъ, худшихъ элементовъ ихъ натуры, на почв будничныхъ, тривіальныхъ, низкихъ чертъ, которыя только и служатъ въ данномъ случа связующимъ звеномъ? Этой черни, неспособной подняться до ихъ уровня, не остается ничего другого, какъ низвести ихъ до себя, къ чему она и прилагаетъ всяческія старанія. Слдовательно, чувство, питающее склонность къ уединенію и одиночеству — есть чувство аристократическое. Пошлякъ всегда общителенъ, если-же человкъ благороденъ, то это скажется прежде всего въ томъ, что онъ не будетъ находить удовольствія въ обществ, а все боле и боле станетъ предпочитать ему одиночество и постепенно, съ годами, придетъ къ убжденію, что за рдкими исключеніями на свт только и есть выборъ, что между одиночествомъ и пошлостью. Какъ ни звучитъ это рзко, но несмотря на свою христіанскую любвеобильность и мягкость, Ангелусъ Силезіусъ согласился съ этимъ: ‘тяжко одиночество, но если ты не будешь пошлымъ, — то ты всюду будешь какъ въ пустын’.

Что касается людей выдающагося ума, то вполн естественно, что эти истинные воспитатели человчества питаютъ не больше склонности къ тому, чтобы вступить въ общеніе съ другими, чмъ педагогъ къ тому, чтобы вмшаться въ шумную игру дтей. Вдь они, рожденные для того, чтобы направить міръ чрезъ море лжи къ истин и вывести его изъ глубокой пропасти дикости и пошлости — на свтъ, къ высокой культур и благородству, — они хотя и живутъ среди людей, однако все-же не принадлежатъ, въ сущности, къ ихъ обществу и потому уже съ юности сознаютъ себя значительно отличающимися отъ ихъ существами, впрочемъ, вполн ясное сознаніе этого слагается не сразу, а съ годами, тогда они начинаютъ заботиться о томъ, чтобы къ духовной отчужденности отъ другихъ присоединить еще и физическую и для этого никого не подпускаютъ близко къ себ, кром разв тхъ, кто боле или мене чистъ отъ общей пошлости.

Изъ сказаннаго слдуетъ, что любовь къ одиночеству не есть непосредственное, врожденное влеченіе, а развивается косвеннымъ путемъ, постепенно, по преимуществу въ благородныхъ людяхъ, причемъ имъ приходится преодолть при этомъ естественную склонность къ общительности и бороться съ нашептываніемъ Мефистофеля.

‘Брось предаваться горькимъ бреднямь,

Он — какъ коршунъ на груди твоей.

Почувствуешь ты въ обществ послднемъ,

Что человкъ ты межъ другихъ людей’.

Одиночество — удлъ всхъ выдающихся умовъ: иногда оно тяготитъ ихъ, но все-же они всегда избираютъ его, какъ наименьшее изъ двухъ золъ. Съ годами однако люди мирятся съ одиночествомъ, оно становится все легче и естественне и на шестомъ десятк влеченіе къ нему длается нормальнымъ, даже инстинктивнымъ. Къ этому времени ршительно все благопріятствуетъ этому влеченію. Исчезаютъ сильнйшія побужденія къ общительности — успхъ у женщинъ и половое влеченіе, этотъ безполый характеръ старчества кладетъ основу извстной самоудовлетворенности, вытсняющей со временемъ всякую общительность. Тысячи плановъ и глупостей извданы и разоблачены, активная жизнь въ большинств случаевъ уже кончена, ждать больше нечего, нтъ никакихъ плановъ, никакихъ намреній, поколніе, къ которому человкъ принадлежитъ, уже исчезло съ лица земли, окруженный чуждымъ племенемъ, онъ уже объективно одинокъ. Къ тому-же полетъ времени ускорился, а духъ все-же хочетъ его использовать. Ибо, если только сохранилась ясность ума, то благодаря множеству пріобртенныхъ знаній и опытности, благодаря тому, что вс мысли уже продуманы и разработаны, благодаря умнію и привычк использовать вс свои силы — всякое умственное занятіе становится боле легкимъ и интереснымъ, нежели прежде. Тысячи вещей, раньше словно окутанныхъ туманомъ, теперь видны ясно, результаты трудовъ человка убждаютъ его въ его превосходств. Вслдствіе многолтняго опыта онъ уже не ждетъ многаго отъ человчества, вдь, взятое въ цломъ, оно отнюдь не таково, чтобы выиграть при ближайшемъ знакомств, напротивъ, кром нкоторыхъ рдкихъ, счастливыхъ исключеній, на свт попадаются лишь весьма дефектные экземпляры человческаго типа, къ которымъ лучше вовсе не прикасаться. Въ эти годы не поддаешься боле обычнымъ обманамъ, скоро распознаешь каждаго и рдко ощущаешь желаніе войти съ нимъ въ боле близкія отношенія. Наконецъ, — въ особенности если человкъ еще въ юности пріучился къ замкнутой жизни, — привычка къ одиночеству укореняется, становится второй натурой. Любовь къ одиночеству, которая прежде должна была бороться съ общительностью, теперь становится нормальной, естественной: въ одиночеств человкъ чувствуетъ себя какъ рыба въ вод. Каждая выдающаяся, а, слдовательно, непохожая на другихъ, обособленно живущая личность, въ юности быть можетъ страдавшая отъ одиночества, — видитъ въ немъ къ старости свое лучшее утшеніе.

Правда, этой существенной привилегіей старости человкъ пользуется все-таки въ соотвтствіи съ своими умственными силами, такъ что выдающійся умъ выиграетъ отъ этого больше всего, однако до извстной степени эта выгода достается всмъ. Лишь крайне убогіе и пошлые люди остаются на старости лтъ столь-же общительными, какъ и раньше, въ этомъ случа они становятся въ тягость обществу, отъ котораго они отстали, въ лучшемъ случа ихъ терпятъ, тогда какъ раньше они были желанными гостями.

Въ этомъ обратномъ соотношеніи между числомъ лтъ и степенью нашей общительности можно найти телеологическую подкладку. Чмъ моложе человкъ, тмъ больше онъ долженъ учиться всему, но природа предоставляетъ ему лишь то ‘взаимное обученіе’, какое даетъ общеніе съ равными себ, въ этомъ смысл человческое общество можно сравнить съ огромной Белль-Ланкастерской школой. Училища и учебники слишкомъ удалены отъ природы, а потому вполн цлесообразно, что человкъ тмъ прилежне посщаетъ ‘школу природы’, чмъ онъ моложе.

‘Ничто не бываетъ хорошо во всхъ отношеніяхъ’, сказалъ Горацій, и ‘нтъ лотоса безъ стебля’, гласитъ индійская поговорка, точно также и одиночество, при всхъ его преимуществахъ, иметъ незначительныя невыгоды и тягости, которыя однако ничтожны по сравненію съ тми, какія доставляетъ намъ общество, поэтому тотъ, кто обладаетъ извстными достоинствами, найдетъ, что гораздо легче обходиться безъ людей, чмъ жить съ ними. — Среди этихъ невыгодъ есть одна, которая людьми подмчается рже, чмъ другія, заключается она въ слдующемъ: какъ посл непрерывнаго долгаго пребыванія въ комнат тло наше становится настолько чувствительнымъ къ вншнимъ вліяніямъ, что малйшій свжій втерокъ вызываетъ болзнь, — такъ и наша душа посл долгой замкнутой жизни и одиночества пріобртаетъ такую чувствительность, что незначительнйшее происшествіе, слово, даже выраженіе лица уже безпокоитъ, задваетъ или оскорбляетъ насъ, тогда какъ человкъ, постоянно вращающійся среди людской суеты, вовсе не обратитъ на это вниманія.

Тотъ, кого въ юности справедливое отвращеніе къ людямъ заставляло удаляться отъ нихъ и кто все-таки не можетъ выносить продолжительнаго одиночества, — тому я посовтую пріучить себя вносить въ общество часть своего одиночества, т. е. привыкнуть быть и въ обществ въ извстной мр одинокимъ, слдовательно, не высказывать всего, что онъ думаетъ, и съ другой стороны не очень доврять тому, что скажугъ люди, не ждать отъ нихъ многаго ни въ моральномъ, ни въ умственномъ отношеніи и вырабатывать въ себ то равнодушіе къ ихъ мнніямъ, при которомъ только и можетъ создаться истинная терпимость. Тогда онъ, хотя и будетъ среди людей, но все-же не будетъ принадлежать къ ихъ обществу, и это оградить его отъ слишкомъ близкаго соприкосновенія съ ними, а, слдовательно, и отъ оскверненія и вреда. Образцомъ такой суженной, ‘забронированной’ общительности является донъ Педро въ комедіи Моратина ‘El caf, o sea la comedia nueva’, особенно во второй и третьей сцен І-го акта. Въ этомъ смысл общество можно сравнить съ огнемъ, у котораго умный грется въ извстномъ отдаленіи отъ него, а не суется въ пламя, какъ глупецъ, который, разъ обжегшись, спасается въ холодъ одиночества, жалуясь на то, что огонь жжется.

10) Зависть въ человк естественна и все-же она и порокъ и несчастье {Зависть людей показываетъ, насколько они себя чувствуютъ несчастными, постоянное ихъ вниманіе къ тому, что длаютъ друге, показываетъ, какъ они скучаютъ.}. Въ ней мы должны видть врага нашего счастья и всми силами стараться задушить ее. На этотъ путь наставляетъ насъ Сенека (de ira III, 30) прекрасными словами: ‘будемъ наслаждаться тмъ, что имемъ, не вдаваясь въ сравненія, никогда не будетъ счастливъ тотъ, кто досадуетъ на боле счастливаго’, и дале (ср. 15): ‘вмсто того, чтобы считать превосходящихъ тебя людей, подумай, сколькихъ ты превосходишь’. Слдуетъ чаще думать о тхъ, кому живется хуже нашего, чмъ о тхъ, кто кажется счастливе насъ. Когда насъ постигаютъ дйствительныя несчастія, то лучшее утшеніе, — хотя оно и истекаетъ изъ того-же источника, что и зависть — доставитъ намъ зрлище чужихъ страданій, превосходящихъ наше горе, посл этого — общеніе съ людьми, находящимися въ томъ-же положеніи, что и мы — съ сотоварищами по несчастью.

Такова активная сторона зависти. Относительно пассивной ея стороны надо сказать, что никогда ненависть не бываетъ столь непримиримой, какъ зависть, поэтому не слдуетъ постоянно и усердно возбуждать ее въ другихъ, а наоборотъ, отказаться отъ этого наслажденія, — какъ и отъ многихъ другихъ, — изъ за опасныхъ его послдствій.

Есть три вида аристократіи: 1) по рожденію и по чину, 2) денежная аристократія, 3) аристократія ума. Послдняя по существу — наивысшая и даже будетъ признана таковой, если дать на это много времени, уже Фридрихъ Великій сказалъ: ‘les mes privilgies rangent l’gal des souverains’ (выдающіеся умы стоятъ наравн съ государями), когда его гофмаршалу показалось неподобающимъ, что въ то время, какъ министры и генералы сидли за маршальскимъ столомъ, Вольтеру было назначено ссть за тотъ столъ, за которымъ расположились владтельные князья и ихъ наслдники. — Каждая изъ этихъ аристократій окружена сонмомъ завистниковъ, втайн злобствующихъ на каждаго ея члена и старающихся, — если, конечно, его не приходится бояться — такъ или иначе дать ему понять, что онъ нисколько не выше ихъ. Однако именно это стараніе и выдаетъ, что сами они убждены въ противномъ. Тмъ, кому завидуютъ, слдуетъ подальше, держать отъ себя эту рать завистниковъ и по возможности избгать всякаго соприкосновенія съ ними, такъ чтобы ихъ вчно раздляла широкая пропасть, если это невыполнимо, то остается равнодушно переносить вс ихъ нападки, источникъ коихъ изсякнетъ самъ собою,— этотъ способъ и практикуется весьма часто. Напротивъ, члены одной аристократіи относятся обычно безъ зависти въ членамъ двухъ другихъ, и каждый считаетъ свое достоинство равнымъ достоинству другого.

11) Прежде чмъ браться за выполненіе какого-либо намренія, надо нсколько разъ хорошенько его обдумать и даже посл того, какъ все нами уже подробно разсмотрно, слдуетъ принять въ расчетъ несовершенство людского познанія, изъ-за коего всегда возможно наступленіе обстоятельствъ, изслдовать и предвидть которыхъ мы не смогли, — обстоятельствъ, способныхъ опрокинуть вс наши расчеты. Такое размышленіе непремнно прибавитъ всу на сторону отрицанія и скажетъ намъ, что не слдуетъ, безъ необходимости, трогать ничего важнаго, нарушать существующій покой. Но разъ ршеніе принято, разъ мы уже взялись за дло, дальнйшее направленіе его опредлено и остается только ждать результатовъ, — то нечего волновать себя повторными размышленіями о дл уже предпринятомъ и тревожиться возможными опасностями, наоборотъ, надо совершенно выкинуть это изъ головы, подавить всякую мысль о немъ и утшать себя сознаніемъ, что въ свое время это дло было нами основательно обдумано. Подобный совтъ содержитъ итальянская поговорка: ‘legala bene e poi lascia la andare’, которую Гёте перевелъ словами: ‘сдлай хорошенько и тогда ужъ позжай спокойно’. (Кстати, значительная часть его афоризмовъ, помщенныхъ подъ рубрикой ‘Sprichwrtlich’ — ничто иное, какъ переведенныя итальянскія пословицы). — Если, несмотря на все, дло кончилось неудачей, то это потому, что вс наши планы подчинены случаю и подвержены ошибкамъ. Даже Сократъ, мудрйшій изъ людей, нуждался въ ‘Демоніон’ — высшей предостерегающей сил — чтобы знать, какъ слдуетъ поступать или какъ избжать ложнаго шага въ своихъ личныхъ длахъ, это доказываетъ, что никакой умъ не въ силахъ самъ справиться съ этими вопросами. Поэтому сказанное, повидимому, какимъ-нибудь папой изреченіе: ‘въ каждомъ постигшемъ насъ несчастіи виноваты мы сами, по крайней мр отчасти’ — не безусловно и не всегда — хотя въ огромномъ большинств случаевъ — врно. Сознаніе этого повидимому сильно вліяетъ на то, что люди по возможности стараются скрыть свои несчастія и казаться довольными: они опасаются, что во ихъ страданіямъ заключатъ объ ихъ вин.

12) Если произошло какое-либо несчастіе, котораго уже нельзя поправить, то отнюдь не слдуетъ допускать мысли о томъ, что все могло-бы быть иначе, а тмъ паче о томъ, какъ можно было-бы его предотвратить: такія думы длаютъ наши страданія невыносимыми, а насъ — самоистязателями. Лучше брать примръ съ царя Давида, неотступно осаждавшаго Іегову мольбами о своемъ сын, пока тотъ лежалъ больнымъ, когда-же онъ умеръ, — Давидъ только пожалъ плечами и больше о немъ не вспоминалъ. Тотъ, у кого не хватитъ на это легкомыслія, можетъ воопользоваться фаталистической точкой зрнія, ухватившись за ту великую истину, что все свершается въ силу необходимости и потому неизбжно.

Впрочемъ, это правило односторонне. Правда, оно пригодно для непосредственнаго успокоенія и облегченія въ минуту горя, но если въ случившемся виновата — какъ это и бываетъ чаще всего — наша собственная небрежность или безразсудность, тогда повторныя размышленія о томъ, какъ можно было предотвратить бду, послужатъ, въ качеств полезнаго самосченія, къ нашему исправленію, урокомъ на будущее время. Особенно не слдуетъ, какъ это часто длается, оправдывать, скрашивать, смягчать предъ самимъ собою т ошибки, въ которыхъ мы очевидно виноваты, надо сознаться въ нихъ самому себ, ясно представить себ весь ихъ размръ, чтобы твердо ршить избгать ихъ впредь. Правда, этимъ мы создадимъ недовольство самими собою, но: ‘если не наказывать человка, онъ ничему не научится’.

13) Нужно сдерживать свое воображеніе во всемъ, что касается нашего счастья или несчастья, прежде всего не строить воздушныхъ замковъ: они обходятся слишкомъ дорого, такъ какъ приходится вскор-же и съ грустью разрушать ихъ. Но еще больше надо остерегаться рисовать себ возможныя только несчастія. Если-бы он дйствительно были взяты ‘съ втра’, или были мало вроятны, то очнувшись отъ этого сна, мы понимали-бы, что все это — только кошмаръ, а потому тмъ больше радовались-бы лучшей, по сравненію съ ними, дйствительности, во всякомъ-же случа мы извлекли-бы изъ этого предостереженіе противъ отдаленныхъ, хотя и возможныхъ, бдствій. Но воображеніе рдко создаетъ такія картины, ‘отъ нечего длать’ оно рисуетъ одни лишь ‘увеселительные замки’. Матеріаломъ-же для нашихъ мрачныхъ думъ служатъ т несчастія, которыя, хотя и далеки, но въ извстной мр реально грозятъ намъ, такія бды воображеніе увеличиваетъ, переноситъ ихъ ближе, чмъ он есть на самомъ дл, и окрашиваетъ самой мрачной краской. Такія думы намъ трудне стряхнуть съ себя при пробужденіи, чмъ радужныя мечты, которыя тотчасъ-же опровергаются дйствительностью, причемъ въ лучшемъ случа отъ нихъ остается слабая надежда. Разъ ужъ мы предались мрачнымъ мыслямъ (blue de vils), то появляющіяся въ воображеніи картины сглаживаются не такъ-то легко: возможность ихъ осуществленія существуетъ, въ общемъ, всегда, самую-же степень возможности мы не всегда можемъ опредлить, возможность легко превращается въ вроятность — и мы уже встревожены. Поэтому то, что касается нашего счастья или несчастья, должно разсматриваться лишь чрезъ призму разума, разсудка, спокойнаго холоднаго размышленія и при посредств однхъ абстрактныхъ понятій. Воображеніе не должно участвовать въ этомъ, ибо оно не разсуждаетъ, а лишь рисуетъ намъ картины, безплодно, а нердко и очень болзненно волнующія насъ. Особенно строго слдуетъ соблюдать это правило вечеромъ. Какъ темнота длаетъ насъ боязливыми и все наполняетъ страшными образами, также вліяетъ и неясность мысли, неясность всегда порождаетъ боязливость, поэтому вечеромъ, когда утомленіе и сонливость обволакиваютъ разумъ и разсудокъ туманомъ, когда духъ усталъ и не въ силахъ ясно разбираться во всемъ, тогда предметы нашихъ мыслей, особенно если они касаются нашихъ личныхъ длъ, легко могутъ показаться страшными и опасными. Чаще всего это бываетъ ночью, въ постели, когда духъ совершенію ослабъ, разсудокъ плохо отвчаетъ своему назначенію и бодрствуетъ одно лишь воображеніе. Ночь всему придаетъ черный оттнокъ. Поэтому въ нашихъ мысляхъ передъ засыпаніемъ или при пробужденіи среди ночи факты обычно такъ-же грубо искажаются и обезображиваются, какъ во сн, если дло касается личныхъ обстоятельствъ, то он представляются крайне мрачными и ужасающими. Утромъ такіе кошмары испаряются какъ сны, испанская поговорка гласитъ: ‘ночь темна, день — свтелъ’. Но уже вечеромъ, когда зажжены огни, разумъ, какъ и глазъ, видитъ не такъ ясно, какъ днемъ, поэтому вечеръ непригоденъ для серьезныхъ, а тмъ паче непріятныхъ размышленій. Для этого, какъ и для всхъ вообще занятій безъ исключенія, какъ умственныхъ, такъ и физическихъ, — самое подходящее время — утро. Утро — это юность дня — все радостно, бодро и легко, мы чувствуемъ себя сильными и вполн владемъ всми нашими способностями. Не слдуетъ ни укорачивать его позднимъ вставаніемъ, ни тратить его на пошлыя занятія или болтовню, а видть въ немъ квинтъэссенцію жизни, нчто священное. Вечеръ — это старчество дня, вечеромъ мы усталы, болтливы и легкомысленны. Каждый день — жизнь въ миніатіор: пробужденіе и вставаніе — это рожденіе, каждое свжее утро — юность и засыпаніе — смерть.

Вообще состояніе здоровья, сонъ, питаніе, температура, погода, обстановка и много другихъ вншнихъ условій оказываютъ могучее вліяніе на наше настроеніе, а это послднее — на наши мысли. Потому-то отъ времени, даже отъ мста зависятъ въ такой мр наши взгляды на разныя обстоятельства и наша способность къ труду. Гёте говоритъ: ‘Ловите хорошее настроеніе — оно такъ рдко посщаетъ насъ’.

Не только намъ приходится выжидать, угодно-ли и когда именно угодно будетъ появиться объективнымъ представленіямъ и оригинальнымъ мыслямъ, но даже вдумчивое размышленіе о какомъ-либо личномъ дл не всегда удается намъ въ тотъ часъ, какой мы для него заране назначили и когда мы къ нему уже приготовились, оно часто само выбираетъ время, и тогда уже мысли текутъ своимъ порядкомъ и мы можемъ прослдить ихъ съ полнымъ вниманіемъ.

Обуздывая наше воображеніе, необходимо еще запретить ему возстановлять и раскрашивать когда-то пережитыя несправедливости, потери, оскорбленія, униженія, обиды и т. п., этимъ мы только разбудимъ давно задремавшую въ насъ досаду, гнвъ и другія низкія страсти и тмъ загрязнимъ нашу душу. Неоплатоникъ Проклъ даетъ прекрасное сравненіе: какъ въ каждомъ город рядомъ съ благороднйшими, выдающимися людьми живетъ всякій сбродъ, такъ и каждый, даже лучшій, благороднйшій человкъ обладаетъ съ рожденія низкими и пошлыми свойствами человческой, а то и звриной натуры. Не слдуетъ возбуждать эти элементы къ возстанію, ни даже позволять имъ вообще высовываться наружу, ибо они крайне отвратительны на видъ, вышеупомянутые образы фантазіи — это ихъ демагоги. Къ тому-же малйшая непріятность, причиненная людьми или вещами, если постоянно ее пережевывать и рисовать въ яркихъ краскахъ и въ увеличенномъ масштаб — можетъ разростись до чудовищныхъ размровъ и лишить насъ всякаго самообладанія. Ко всякой непріятности слдуетъ относиться какъ можно прозаичне и трезве, чтобы перенести ее по возможности легче. — Какъ маленькіе предметы ограничиваютъ поле зрнія и все закрываютъ собою, если помстить ихъ близко у глаза, — также и люди и предметы, ближайшимъ образомъ насъ окружающіе, какъ-бы незначительны и неинтересны они ни были, чрезмрно занимаютъ наще вниманіе и мысли, доставляя обычно одн непріятности и отвлекая отъ важныхъ мыслей и длъ. Съ этимъ необходимо бороться.

14) При вид того, что намъ не принадлежитъ, у насъ очень часто является мысль: ‘а что, если-бы это было моимъ?’ — и мысль эта даетъ намъ чувствовать лишеніе. Вмсто этого слдовало-бы почаще думать: ‘а что, если-бы это не было моимъ’,— другими словами, мы должны-бы стараться смотрть иногда на то, что у насъ есть, такъ, какъ будто мы этого недавно лишились, ибо только посл потери мы узнаемъ цнность чего-бы то ни было — имущества, здоровья, друзей, возлюбленной, ребенка, лошади, собаки и т. д. Если усвоить себ предлагаемую мною точку зрнія, то, во-первыхъ, обладаніе этими вещами доставитъ намъ больше непосредственной радости, чмъ раньше и, во-вторыхъ, заставитъ насъ принять вс мры къ тому, чтобы избжать потерь: — мы не станемъ рисковать имуществомъ, сердить друзей, подвергать искушенію врность жены, будемъ заботиться о здоровь дтей и т. д.

Мы часто стараемся разогнать мракъ настоящаго расчетами на возможную удачу и создаемъ тысячи несбыточныхъ надеждъ, изъ коихъ каждая чревата разочарованіемъ, наступающимъ тотчасъ-же, какъ только наша мечта разобьется о суровую дйствительность. Гораздо лучше было-бы основывать свои расчеты на великомъ множеств дурныхъ возможностей, съ одной стороны это побуждало-бы насъ принимать мры къ ихъ предотвращенію, съ другой — неосуществленіе этой возможности доставляло-бы намъ пріятный сюрпризъ. Вдь посл пережитаго страха мы всегда замтно веселемъ. Дале, слдовало-бы иногда представлять себ крупные несчастія, которыя могли насъ постигнуть, для того, чтобы легче перенести т боле мелкія, какія потомъ поразятъ насъ на самомъ дл, — тогда мы легко утшимся, вопомнивъ о не наступившихъ крупныхъ бдахъ. — Однако, ради этого правила не должно пренебрегать предыдущими.

15) Такъ какъ вс касающіяся насъ дла и событія наступаютъ и текутъ порознь, безъ порядка и безъ взаимной связи, рзко контрастируя одно съ другимъ и не имя между собою ничего общаго, кром того, что вс они касаются насъ, — то и мысли наши и заботы о нихъ, для того чтобы имъ соотвтствовать, должны быть столь-же обрывочны. Слдовательно, принимаясь за что-нибудь, мы должны отршиться отъ всего остального и посвящать особое время разнымъ заботамъ, наслажденіямъ и испытаніямъ, совершенно забывая пока объ остальномъ, наши мысли должны быть, тамъ сказать, разложены по ящикамъ, причемъ открывая одинъ, слдуетъ оставлять остальные закрытыми. Этимъ путемъ мы достигнемъ того, что нависшія тяжелыя заботы не будутъ отравлять въ настоящемъ нашихъ небольшихъ радостей и лишать насъ спокойствія, одна мысль не будетъ вытснять другой, забота о какомъ-либо одномъ важномъ дл не заставитъ насъ пренебрегать тысячью мелкихъ длъ и т. д. Тотъ-же, кто способенъ на высшія, благородныя мысли, отнюдь не долженъ занимать, погружать свой духъ въ личныя выгоды и въ низменныя заботы настолько, чтобы он закрыли доступъ возвышеннымъ идеямъ, это поистин значило-бы ‘ради самой жизни отршиться отъ ея смысла’. — Правда, для того, чтобы слдовать этимъ директивамъ, какъ и для многаго другого, необходимо самопринужденіе, силы для него дастъ намъ то соображеніе, что каждый человкъ постоянно подчиняется грубому принужденію извн, отъ котораго не избавленъ никто, и что небольшое, разумно и во-время примненное самопринужденіе можетъ охранить насъ отъ крупнаго вншняго насилія — какъ небольшая дуга внутренняго круга соотвтствуетъ иногда въ 1000 разъ большей дуг круга вншняго. Ничто не избавитъ насъ въ такой мр отъ вншняго принужденія, какъ самопринужденіе, Сенека (ср. 37) выразилъ это словами: ‘если хочешь подчинить себ все — подчини самого себя разуму’. Наконецъ, вдь самопринужденіемъ распоряжаемся мы сами и потому, въ крайнемъ случа, если оно безпощадно и не слушается никакихъ доводовъ, причиняетъ слишкомъ сильную боль, мы можемъ ослабитъ его, вншнее-же принужденіе безжалостно, а потому и слдуетъ предупреждать его посредствомъ перваго.

16) Направлять желанія на опредленную цль, сдерживать вожделнія, обуздывать свой гнвъ, памятуя постоянно, что человку доступна лишь безконечно малая часть того, чего стоитъ желать, и что, напротивъ, множество бдъ непремнно постигнутъ каждаго, словомъ, воздерживаться и сдерживаться — таково правило, безъ соблюденія котораго ни богатство, ни власть не помшаютъ намъ чувствовать себя несчастными. Горацій сказалъ по этому поводу: ‘среди законовъ и искусившихся въ знаніяхъ мудрецовъ человку живется легче всего, не поддавайся волнующимъ страстямъ, ни страху, ни мелкимъ корыстнымъ надеждамъ’.

17) ‘Жизнь состоитъ въ движеніи’, сказалъ справедливо Аристотель, какъ наша физическая жизнь заключается въ постоянномъ движеніи, и возможна только при этомъ условіи, такъ и внутренняя, духовная жизнь требуетъ постояннаго занятія чмъ-нибудь — мыслями или дломъ, доказательствомъ тому служитъ то, что праздные, ни о чемъ не думающіе люди непремнно барабанятъ по столу пальцами или чмъ-нибудь другимъ. — Наша жизнь — безостановочное движеніе, и полное бездлье скоро становится невыносимымъ, порождая отчаянную скуку. Эту потребность въ движеніи надо регулировать, чтобы методически — и слдовательно полне — удовлетворить ее. Поэтому заниматься ‘чмъ попало’, длать что придется или по крайней мр учиться чему-нибудь, — словомъ та или иная дятельность — необходима для счастья человка: его силы стремятся быть использованными, а самъ онъ желалъ-бы видть извстный результатъ ихъ примненія. Наибольшее удовольствіе въ этомъ отношеніи мы получаемъ, если смастерили, изготовили что-либо, будь то корзинка или книга, видть, какъ съ каждымъ днемъ вырастаетъ въ нашихъ рукахъ и становится наконецъ законченнымъ какое-либо твореніе — доставляетъ намъ непосредственное счастье. Несущественно, художественное-ли это произведеніе, очеркъ, или просто рукодліе, хотя, правда, чмъ благородне трудъ, тмъ больше наслажденія даетъ онъ. Съ этой точки зрнія счастливе всхъ высоко одаренные люди, сознающіе въ себ способность создавать серьезные, великіе, и связанные общей мыслью труды. Все бытіе ихъ проникается возвышеннымъ интересомъ, придающимъ ему особую прелесть, какой не иметъ жизнь другихъ, безцвтная по сравненію съ ихъ жизнью. Для нихъ міръ и его жизнь представляютъ, помимо общаго для всхъ матеріальнаго интереса, еще другой, боле высокій и дйствительный интересъ, дающій матеріалъ для ихъ твореній, въ усердномъ накопленіи коего они проводятъ всю жизнь, поскольку личныя нужды даютъ имъ передохнуть. Умъ у нихъ какъ-бы двойной: одинъ для обыденныхъ длъ — волевыхъ интересовъ, другой — для чисто объективнаго воспріятія явленій. И жизнь ихъ двойная: они одновременно и зрители и актеры, остальные же вс — только актеры.

Во всякомъ случа каждый долженъ по мр способностей заниматься чмъ-нибудь. Какъ вредно вліяетъ отсутствіе планомрной дятельности, — это показываютъ долгія увеселительныя поздки, во время коихъ нердко чувствуешь себя крайне несчастнымъ, такъ какъ, будучи лишенъ настоящихъ занятій, человкъ какъ-бы вынутъ изъ родной стихіи. Трудиться, бороться съ препятствіями — это такая-же потребность для человка, какъ рыться въ земл — для крота. Бездйствіе, которое явилось-бы слдствіемъ полнаго удовлетворенія въ силу непрерывныхъ наслажденій — было-бы для него невыносимымъ. Главное его наслажденіе — одолвать препятствія, будь то препятствія матеріальныя, какъ при физическомъ труд и въ житейскихъ длахъ, — или духовныя, какъ въ наук и изслдованія — все равно — борьба съ ними и побда даютъ счастье. Если нтъ повода къ борьб, человкъ какъ-нибудь создаетъ его: въ зависимости отъ своей индивидуальности онъ станетъ охотиться, играть въ бильбокэ или-же, подъ вліяніемъ безсознательныхъ свойствъ своей натуры, будетъ искать раздоровъ, завязывать интриги, а не то ударится въ мошенничество и въ разныя гадости, лишь-бы избавиться отъ невыносимаго покоя. ‘Трудно при праздности найти покой’.

18) Путеводной звздой нашей дятельности должны быть не образы фантазіи, а ясно усвоенныя понятія. Обычно бываетъ обратное. При ближайщемъ изслдованіи мы убждаемся, что въ конц концовъ ршающій голосъ во всхъ нашихъ длахъ принадлежитъ не понятіямъ, не разсужденію, а именно воображенію, облекающему въ красивый образъ то, что оно желало-бы намъ навязать. Ни помню, въ какомъ роман, — у Вольтера или Дидро, — юному герою, стоявшему какъ Геркулесъ на распутьи, добродтель всегда представлялась въ вид стараго наставника, держащаго въ лвой рук табакерку, а въ правой — понюшку табаку и разглагольствующаго о нравственности, порокъ-же — въ вид камеристки его матери. Особенно въ юности наши грезы о счасть облекаются въ форму тхъ или иныхъ образовъ, сохраняющихся иногда втеченіе половины, а то и всей жизни. Въ сущности это лишь блуждающіе огни, ибо какъ только мы достигаемъ ихъ, они тотчасъ-же разсиваются въ ничто, и мы видимъ, что они не могутъ дать намъ того, что сулили. Въ мечтахъ этихъ намъ рисуются разныя сцены изъ домашней, общественной, свтской или деревенской жизни. рисуются жилище, обстановка, знаки отличія или уваженія и т. п. — ‘у всякаго безумца своя фантазія’, къ ихъ числу принадлежитъ часто и образъ любимой женщины. Вполн понятно, почему это такъ: все реально существующее, будучи непосредственно, дйствуетъ пряме и сильне на нашу волю, чмъ понятіе, абстрактная мысль, дающая лишь нчто общее безъ частнаго, а только это послднее и можетъ быть реально — потому-то чистыя понятія и вліяютъ лишь косвенно на нашу волю. Зато только понятіе исполняетъ то, что общало, довріе къ нему одному — признакъ культуры. Правда, понятіе иногда нуждается въ поясненіи, въ иллюстраціи какими-либо образами, однако cum grano salis.

19) Предыдущее правило слдуетъ подчинить боле общему: надо всегда господствовать надъ впечатлніями настоящаго и вообще всего реально существующаго. Впечатлнія эти несоразмрно сильне мыслей и знаній, и не въ силу своего объекта и содержанія, часто ничтожнаго, а благодаря форм, благодаря своей реальности и непосредственности, вліяющей на нашъ духъ, нарушающей его покой или колеблющей его принципы. Не трудно замтить, что все реально существующее дйствуетъ на насъ сразу со всей своей силой, мысли-же и доводы, напротивъ, обдумываются по частямъ и для этого требуютъ времени и покоя, а потому мы не во всякую минуту способны справиться съ ними. Вслдствіе этого удовольствія, отъ которыхъ мы по размышленіи отказались, продолжаютъ дразнить насъ, пока мы ихъ видимъ, точно также сужденіе, въ несостоятельности коего мы убждены, оскорбляетъ насъ, обида, заслуживающая на нашъ-же взглядъ только презрнія, сердитъ, точно также десять доводовъ противъ существованія опасности перевшиваются кажущеюся ея наличностью. Здсь сказывается врожденная неразумность нашего существа. Женщины особенно часто подпадаютъ вліянію впечатлній, да и у немногихъ мужчинъ окажется такой перевсъ разума, который охранилъ-бы ихъ отъ этого вліянія. Если мы не можемъ выправить впечатлніе путемъ размышленія, то самое лучшее нейтрализовать одно впечатлніе другимъ — противоположнымъ, напр. впечатлнію обиды противопоставить посщеніе лицъ, уважающихъ насъ, впечатлнію грозящей опасности — изслдованіе средствъ къ ея предотвращенію. Лейбницъ (nouveaux essais, L. I, c. 2, 11) разсказываетъ, что одному итальянцу удалось вынести пытку благодаря тому, что онъ, какъ ршилъ заране, ни на минуту, пока его пытали, не упускалъ изъ воображенія видъ вислицы, къ которой привело-бы его признаніе, время отъ времени онъ восклицалъ ‘я вижу тебя’, впослдствіи онъ объяснилъ, что это относилось къ вислиц. По той-же причин очень трудно остаться непоколебимымъ въ своемъ мнніи, когда вс окружающіе держится противнаго мннія, и дйствуютъ сообразно этому — даже если мы твердо убждены въ своей правот. Для бжавшаго отъ преслдованій и серьезно хранящаго incognito короля церемонные поклоны его врнаго спутника — хотя-бы и съ глазу на глазъ — составляютъ почти необходимое утшеніе, безъ котораго онъ могъ-бы усомниться въ самомъ себ.

20) Указавъ еще во ІІ-ой глав на высокую цнность здоровья, перваго и важнйшаго условія нашего счастья, я приведу теперь нсколько общихъ правилъ его сохраненія и укрпленія.

Чтобы закалить себя, человку необходимо, пока онъ здоровъ, подвергать какъ все тло, такъ и отдльныя его части сильнымъ напряженіямъ, утомлять его и пріучать себя противостоять всякимъ вреднымъ вліяніямъ. Но какъ только наступаетъ болзненное состояніе всего тла или одного органа, слдуетъ немедленно перейти на противоположный режимъ и всячески беречь и щадить больное тло или органъ, болящее, ослабленное тло непригодно для закаливанія.

Мускулы крпнутъ отъ усиленныхъ упражненій, нервы, наоборотъ, слабютъ отъ этого. Слдовательно, упражняя мускулы, отнюдь нельзя длать того-же съ нервами. Точно также глаза слдуетъ оберегать отъ слишкомъ сильнаго, особенно отраженнаго, свта, отъ напряженія въ потемкахъ, и отъ продолжительнаго разсматриванія мелкихъ предметовъ, уши — отъ слишкомъ громкаго шума, особенно-же мозгъ — отъ вынужденнаго, слишкомъ длительнаго или несвоевременнаго напряженія, во время пищеваренія онъ долженъ отдыхать, такъ какъ тогда та самая жизненная сила, которая созидаетъ мысли въ мозгу, напряженно перерабатываетъ пищу и вырабатываетъ желудочные соки, точно также мозгу необходимъ отдыхъ при или посл тяжелой мускульной работы. Двигательные и воспринимающіе нервы подчинены однимъ и тмъ-же законамъ и, какъ боль, ощущаемая въ пораженномъ мст, гнздится, въ сущности, въ мозгу, такъ и ходьба и работа совершаются не ногами и руками, а опять-таки мозгомъ, той его частью, которая черезъ мозжечекъ и спинной мозгъ возбуждаетъ нервы этихъ органовъ и приводитъ ихъ въ движеніе. Утомленіе, ощущаемое въ ногахъ или въ рукахъ, также коренится, въ сущности, въ мозгу, почему и устаютъ лишь т мускулы, движеніе коихъ произвольно, т. е. исходитъ отъ мозга, и не устаютъ т, которые, какъ сердце, сокращаются непроизвольно. Очевидно, что мозгъ долженъ страдать, если требовать отъ него одновременно — или съ слишкомъ малымъ промежуткомъ времени — и мускульной дятельности и умственнаго напряженія. Этому не противорчитъ то, что въ начал прогулки, или вообще при недолгой ходьб, умственная дятельность обычно повышается, дло въ томъ, что здсь еще не наступило утомленіе упомянутыхъ частей мозга, а съ другой стороны легкая мускульная работа и ускоренное благодаря ей дыханіе способствуютъ приливу къ мозгу артеріальной, къ тому-же лучше окисленной крови. — Особенно-же слдуетъ удлять должное время сну, необходимому для освженія мозга, для человка сонъ — то-же самое, что для часовъ — заводъ (см. Міръ какъ воля и представленіе, II). Это необходимое количество сна тмъ больше, чмъ развите и дятельне мозгъ, но превышать эту норму — значитъ даромъ терять время, такъ какъ сонъ потеряетъ въ интенсивности то, что онъ выигрываетъ въ продолжительности (ср. Міръ какъ воля и представленіе, 11 {Сонъ — это частичка смерти, которую мы занимаемъ заране, сохраняя и возобновляя ею истощившуюся за день жизнь.

Сонъ — заемъ, сдланный у смерти для поддержанія жизни, иначе говоря ‘процентъ со смерти’, причемъ сама смерть, — это уплата всего капитала, уплата, отсрочиваеная тмъ дальше, чмъ выше проценты и чмъ правильне они вносятся.}). Вообще надо хорошенько усвоить, что мышленіе есть органическая функція мозга и потому, въ отношеніи работы и покоя, аналогично всякой другой дятельности. Какъ глаза, такъ и мозгъ портятся отъ чрезмрнаго напряженія. Правильно замчено: мозгъ мыслитъ также, какъ желудокъ варитъ. Ошибочное представленіе о нематеріальномъ, обособленномъ и постоянно, въ силу своего существа мыслящемъ, а потому никогда не устающемъ дух, помщающемся въ мозгу и ни въ чемъ ршительно не нуждающемся — вовлекло многихъ въ неразумную жизнь, притупившую ихъ душевныя силы, Фридрихъ Великій пробовалъ напр. вовсе отвыкнуть отъ сна. Профессора философіи отлично сдлали-бы, если-бы перестали поощрять это практически-пагубное безуміе своей философіей, притязающей на абсолютную непогршимость. Надо привыкнуть видть въ душевныхъ актахъ одн лишь физіологическія функціи и сообразно съ этимъ и обращаться съ психическими силами — щадить или напрягать ихъ, надо помнить, что всякое тлесное страданіе, недомоганіе, разстройство, гд-бы оно ни случилось, отражается на психик. Особенно убждаетъ въ этомъ трудъ Кабаниса: ‘Des rapports du physique et du moral de l’homme’.

Невыполненіе этого совта — это и есть та причина, по которой многіе выдающіеся умы и ученые впадали къ старости въ слабоуміе, въ дтство, а то и сходили съ ума. То напр., что знаменитые англійскіе писатели XIX вка, какъ Вальтеръ-Скотть, Вордсвортъ, Southey и др. къ старости, уже къ шестому десятку тупли, теряли умственныя способности, впадали въ слабоуміе, — это безъ сомннія обусловлено тмъ, что вс они, соблазненные высокимъ гонораромъ, стали смотрть на свое творчество, какъ на ремесло, т. е. писать ради денегъ, а это влекло за собою чрезмрное напряженіе, тотъ, кто запрягаетъ своего Пегаса въ ярмо или подгоняетъ свою музу кнутомъ, тотъ столь-же дорого заплатитъ за это, какъ тотъ, кто чрезъ силу будетъ поклоняться Венер. По моему и Кантъ въ преклонномъ возраст, уже посл того, какъ онъ сталъ знаменитымъ, переутомилъ себя и благодаря этому за 4 года до смерти впалъ во второе дтство.

Каждый мсяцъ въ году оказываетъ особенное и непосредственное, т. е. независящее отъ погоды вліяніе на наше здоровье и вообще на все самочувствіе, какъ физическое, такъ и духовное.

В. О нашемъ поведеніи по отношенію къ другимъ.

21) Чтобы хорошо прожить свой вкъ, полезно запастись изрядной мрой осторожности и снисходительности, первая охраняетъ отъ вреда и потерь, вторая — отъ споровъ и ссоръ. Кому приходится жить съ людьми, тотъ не иметъ права отворачиваться отъ той ила иной индивидуальности, разъ она опредлена и дана природой, какой-бы жалкой, дурной или смшной она ни была. Надо признать ее за нчто непреложное, нчто такое, что въ силу вчныхъ, метафизическихъ законовъ должно быть такимъ, какимъ оно есть, въ худшемъ случа надо сказать себ: ‘и такіе чудаки необходимы’. Дйствуя иначе, человкъ поступаетъ несправедливо и вызываетъ противную сторону на смертный бой. Ибо никто не можетъ измнить своей индивидуальности — своего нравственнаго характера, умственныхъ силъ, темперамента, физіономіи и т. д. Если мы осудимъ ршительно все существо даннаго человка, то понятно, ему придется начать съ нами безжалостную борьбу, вдь мы готовы признать за нимъ право на существованіе лишь подъ тмъ условіемъ, чтобы онъ сталъ другимъ, — а измниться онъ не можетъ. Поэтому, живя съ людьми, мы должны признавать каждаго, считаться съ его индивидуальностью, какова-бы она ни была, и думать лишь о томъ, какъ использовать ее, сообразуясь съ ея свойствами и характеромъ, — отнюдь не надясь на ея измненіе и не осуждая ее за то, что она такова {Вообще разумно было бы почаще говорить себ: ‘измнить это я не могу, остается извлекать изъ этого пользу’.}. Именно таковъ смыслъ словъ: ‘leben und leben lassen’ (жить и давать жить другимъ). Однако это не такъ легко, какъ правильно, и счастливъ тотъ, кому совсмъ не приходится сталкиваться съ иными личностями.

Чтобы научиться выносить людей, надо упражнять свое терпніе на неодушевленныхъ предметахъ, которые, въ силу механической, вообще физической необходимости, являются препятствіями нашимъ намреніямъ, — а это встрчается на каждомъ шагу. Выработанное такимъ путемъ терпніе не трудно перенести на людей, если освоиться съ мыслью, что и они, служа помхой въ нашихъ дйствіяхъ, вынуждены къ этой роли въ силу столь-же строгой, вложенной въ ихъ существо необходимости, какъ та, которой подчинены неодушевленные предметы, и что поэтому такъ-же неразумно сердиться на ихъ поступки, какъ на камень, лежащій на нашемъ пути.

22) Удивительно, какъ легко и скоро сказывается въ разговор людей однородность (Homogenitt) или разнородность (Heterogenitt) ихъ духа и характера, это сказывается во всякой мелочи. Разговоръ можетъ вестись на самую безразличную неинтересную тему, но если собесдники существенно разнородны, то почти каждая фраза одного произведетъ на другого боле или мене непріятное впечатлніе, а то и разсердитъ его. Люди-же однородные тотчасъ и во всемъ почувствуютъ извстную общность, переходящую при совершенной однородности въ полную гармонію, а то и въ унисонъ. Этимъ объясняется, во-первыхъ, почему заурядные люди такъ общительны и такъ легко находятъ всюду подходящее общество — ‘славныхъ, добрыхъ людей’. Съ людьми незаурядными — наоборотъ: чмъ боле они выдаются, тмъ они необщительне, иногда они столь одиноки, что испытываютъ большую радость, найдя въ другомъ хоть одну, хотя-бы ничтожную, но однородную съ ихъ характеромъ черточку. Одинъ человкъ можетъ значить для другого не больше, чмъ тотъ для него. Дйствительно великій духъ паритъ одиноко, какъ орелъ въ вышин. — Во-вторыхъ, это объясняетъ еще, почему люди однхъ воззрній такъ скоро находятъ другъ друга, словно они взаимно притягиваются какой-то силой — ‘рыбакъ рыбака видитъ издалека’. Правда, чаще всего это можно наблюдать на людяхъ съ низкими помыслами или убогими по уму, но это только потому, что ихъ — легіоны, тогда какъ натуры высшія. выдающіяся не только называются рдкими, но рдки на самомъ дл. Поэтому, напр., въ какомъ-нибудь большомъ, преслдующемъ практическія цли собраніи, два отъявленныхъ мошенника съ такой легкостью распознаютъ другъ друга, словно они носятъ особые значки, и затмъ вступаютъ въ союзъ, чтобы учинить какое-либо мошенничество или предательство. Предположимъ нчто немыслимое — большое общество, сплошь состоящее изъ умныхъ, богато одаренныхъ людей, среди коихъ затесались два дурака, эти двое непремнно почувствуютъ другъ къ другу сердечное влеченіе и каждый изъ нихъ въ душ будетъ радъ, что ему удалось встртить хоть одного разсудительнаго человка. Весьма любопытно присутствовать при томъ, какъ двое, преимущественно изъ нравственно и умственно неразвитыхъ людей, стараются сойтись поближе, спшатъ на встрчу одинъ другому съ пріятельскими, радостными привтствіями, словно они давно знакомы, это настолько поразительно, что хочется поврить — по буддійскому ученію о переселеніи душъ, — что они были уже когда-то, въ прежней жизни, друзьями.

Однако есть нчто, что даже при единомысліи людей способно отдалить ихъ другъ отъ друга и породить нкоторую дисгармонію, это — несходность въ данную минуту ихъ настроенія, почти всегда различнаго у разныхъ людей, въ зависимости отъ ихъ настоящаго положенія, занятія, обстановки, состоянія здоровья, отъ хода мысли въ данный моментъ и т. д. Все это создаетъ диссонансъ между гармонирующими въ общемъ личностями. Умть создавать потребный для устраненія этой помхи коррективъ, такъ сказать поддерживать въ себ равномрную температуру — это подъ силу лишь для личности высокой культуры. Какъ много значитъ сходность настроенія для единенія общества, можно судить по тому, что даже многолюдное собраніе оживляется горячими бесдами и искреннимъ интересомъ, какъ только что-нибудь объективное, — будь то опасность, надежда, извстіе, рдкое зрлище, спектакль, музыка или еще что-нибудь — произведетъ на всхъ одно и то-же впечатлніе. Такое впечатлніе, пересиливая вс частные интересы, создаетъ единство настроенія. За отсутствіемъ такого объективнаго возбудителя прибгаютъ обычно къ субъективному, нормальнымъ средствомъ создать во всхъ членахъ общества одинаковое настроеніе — служитъ бутылка, кофе и чай также пригодны для этого,

Именно эта дисгармонія въ обществ, столь легко создающаяся при различіи въ настроеніяхъ данной минуты, объясняетъ отчасти то, что въ воспоминаніяхъ, очищенныхъ отъ этихъ и имъ подобныхъ мшающихъ, хотя и мимолетныхъ, вліяній, каждый идеализируетъ, а то и возводитъ себя чуть что не въ святые. Воспоминаніе дйствуетъ какъ объективъ въ камеръ-обскур: уменьшая вс размры, она даетъ намъ образъ гораздо боле красивый, чмъ самъ оригиналъ. Каждая наша отлучка даетъ намъ въ извстной мр то преимущество, что пріукрашиваетъ насъ. Хотя идеализирующее воспоминаніе и требуетъ долгаго времени для того, чтобы закончить создаваемый образъ, но во всякомъ случа работа эта начинается тотчасъ-же. Вслдствіе этого разумно показываться своимъ знакомымъ и добрымъ друзьямъ не иначе, какъ чрезъ значительный промежутокъ времени, тогда при встрчахъ можно будетъ замтить, что память уже начала свою работу.

Никто не можетъ видть выше себя. Этимъ я хочу сказать, что человкъ можетъ видть въ другомъ лишь столько, сколькимъ онъ самъ обладаетъ, и понять другого онъ можетъ лишь соразмрно съ собственнымъ умомъ. Если послдній у него очень невеликъ, то даже величайшіе духовные дары не окажутъ на него никакого дйствія, и въ носител ихъ онъ подмтить лишь одн низкія свойства, т. е. слабости и недостатки характера и темперамента. Для него этотъ человкъ только и будетъ состоять, что изъ недостатковъ, вс его высшія духовныя способности такъ-же не существуютъ для него, какъ цвта для слпыхъ. Любой умъ останется незамченнымъ тмъ, кто самъ его не иметъ, всякое уваженіе къ чему-нибудь есть произведеніе достоинствъ цннаго, умноженныхъ на сферу пониманія цнителя. Такъ что, говоря съ кмъ-нибудь, всегда уравниваешь себя съ нимъ, ибо т преимущества, какія мы имемъ надъ нимъ — исчезаютъ, и даже необходимое для такой бесды самоотреченіе остается совершенно непонятымъ. Если учесть, какъ низки помыслы и умственныя способности людей, насколько вообще большинство людей пошлы (gemein), то станетъ понятнымъ, что немыслимо говорить съ ними безъ того, чтобы на время бесды — по аналогіи съ распредленіемъ электричества — самому стать пошлымъ, лишь тогда мы уяснимъ себ вполн истинный смыслъ и правдивость выраженія sich gemein machen — становиться пошлымъ, но тогда будемъ уже избгать всякаго общества, съ которымъ приходится соприкасаться лишь на почв самыхъ низкихъ свойствъ нашей натуры. Не трудно убдиться, что существуетъ лишь одинъ способъ показать дуракамъ и болванамъ свой умъ: — не разговаривать съ ними. Правда, что тогда многіе окажутся въ обществ въ положеніи танцора, явившагося на балъ, и нашедшаго тамъ лишь хромыхъ — съ кмъ тутъ танцовать?

24) Я дарю свое уваженіе тому человку, готовъ назвать избраннымъ того, это, будучи не занятъ, ожидая чего-либо, не примется барабанить и постукивать всмъ, что только попадется ему въ руки — палкой, ножикомъ, вилкой, еще чмъ-нибудь, это покажетъ мн, что онъ размышляетъ. По повидимому у многихъ людей зрніе всецло замнило собою мышленіе: они стараются познать свою жизнь посредствомъ постукиванія, — если въ данный моментъ нтъ сигары, отвчающей этой-же цли. По той-же причин они постоянно вслушиваются и вглядываются во все, что происходитъ вокругъ.

25) Рошфуко очень мтко замтилъ, что трудно глубоко уважать и вмст съ тмъ сильно любить кого-нибудь. Слдовательно, оотается выбирать, домогаться-ли намъ любви или уваженія людей. Любовь ихъ всегда корыстна, хотя и на разные лады. Къ тому-же способы ея пріобртенія не всегда таковы, чтобы ими можно было гордиться. Человка обычно любятъ тмъ больше, чмъ боле низкія требованія онъ предъявляетъ къ уму и къ душ другихъ, притомъ серьезно, а не изъ лицемрія, и не въ силу той снисходительности, какая вытекаетъ изъ презрнія. Если вспомнить правильное изрченіе Гельвеція: ‘количество ума, необходимое для того, чтобы намъ понравиться — точный показатель той степени ума, какой обладаемъ мы сами’ — тогда изъ этой посылки выводъ станетъ яснымъ самъ собою.— Не такъ обстоитъ дло съ людскимъ уваженіемъ, его приходится завоевывать противъ ихъ воли и потому-то его такъ часто скрываютъ. Оно даетъ намъ гораздо большее внутреннее удовлетвореніе, ибо связано съ цнностью нашей личности, чего нельзя сказать про людскую любовь, любовь субъективна, уваженіе-же — объективно. Правда, что зато любовь людей приноситъ намъ больше пользы.

26) Большинство людей настолько субъективны, что въ сущности ихъ не интересуетъ ничто, кром самихъ себя. Изъ этого получается, что о чемъ-бы ни зашла рчь, они начинаютъ думать о себ, любая тема, если она иметъ хотя-бы случайное, весьма отдаленное отношеніе къ ихъ личности, до такой степени овладваетъ ихъ вниманіемъ, что они уже не въ силахъ понять и судить объ объективной сторон дла, точно также они вовсе не слушаютъ никакихъ доводовъ, разъ эти послдніе противорчатъ ихъ интересамъ или тщеславію. Потому-то они такъ часто разсяны, такъ легко обижаются и оскорбляются, что бесдуя съ ними объективно о чемъ-бы то ни было, невозможно предусмотрть всего, что можетъ имть какое-либо отношеніе, — притомъ, пожалуй, невыгодное — къ тому драгоцнному и нжному ‘я’, съ которымъ имешь дло, кром своего ‘я’ все остальное ихъ вовсе не касается, не понимая правдивости, мткости, красоты, тонкости или остроумія чужой рчи, они выказываютъ утонченнйшую чувствительность ко всему, что хотя-бы самымъ отдаленнымъ, косвеннымъ путемъ можетъ задть ихъ мелочное тщеславіе, вообще выставить въ невыгодномъ свт ихъ драгоцнное ‘я’. Съ этой обидчивостью они походятъ на маленькихъ собачекъ, которымъ такъ легко нечаянно наступить на лапу, отчего т поднимаютъ отчаянный визгъ, — или-же на больного, покрытаго ранами и опухолями, къ которому совершенно нельзя прикоснуться. У иныхъ дло доходитъ до того, что выказать, а то даже просто не сумть скрыть въ бесд съ ними свои достоинства и свой умъ — значитъ нанести имъ оскорбленіе, правда, сначала они скрываютъ свою обиду, и только позже неопытный собесдникъ ихъ тщетно будетъ ломать себ голову, стараясь понять, чмъ онъ могъ навлечь на себя ихъ гнвъ и обидть ихъ. — Зато такъ-же легко расположить ихъ къ себ путемъ лести. Поэтому ихъ сужденія — нердко слдствіе подкупа — всегда въ пользу ихъ партіи или класса и никогда не бываютъ объективными и справедливыми. Все это обусловливается тмъ, что въ нихъ воля значительно преобладаетъ надъ сознаніемъ, и ихъ убогій умъ совершенно подчиненъ ей и не можетъ ни на минуту освободиться отъ этой подчиненности.

Жалкая субъективность людей, вслдствіе которой они все сводятъ на себя и изъ любой идеи прямымъ путемъ возвращаются опять-таки къ себ, — великолпно подтверждается астрологіей, пріурочивающей движеніе огромныхъ космическихъ тлъ къ жалкому человческому ‘я’, и ставящей появленіе кометъ въ связь съ земными раздорами и гнусностями. А это практиковалось всегда, даже въ древнйшія времена (см. Stob. Ecclog., L. I, с. 22, 9).

27) Не слдуетъ приходить въ отчаяніе при каждой безсмыслиц, сказанной въ обществ и среди публики, или напечатанной и хорошо принятой, или хотя-бы только не опровергнутой, не слдуетъ думать, что это навсегда такъ и останется, утшимся увренностью, что впослдствіи, со временемъ, данный вопросъ будетъ освщенъ, обдуманъ, взвшенъ, обсужденъ и правильно ршенъ въ конц концовъ, — что посл извстнаго срока, боле или мене продолжительнаго, смотря по трудности вопроса, почта вс усвоятъ то, что высокому уму было ясно сразу-же. Тмъ временемъ приходится однако ждать, ясный умъ среди глупцовъ подобенъ человку, у котораго часы идутъ правильно, тогда какъ вс городскіе часы поставлены неврно. Онъ одинъ знаетъ настоящее время, но что ему отъ этого? — весь городъ живетъ по неврно поставленнымъ часамъ, въ томъ числ даже тотъ, кто знаетъ, что только его часы показываютъ врное время.

28) Люди тмъ похожи на дтей, что становятся непослушными, если ихъ балуютъ, поэтому ни съ кмъ не слдуетъ быть слишкомъ уступчивымъ, слишкомъ добрымъ. Точно также какъ мы едва-ли потеряемъ друга, если откажемся дать ему въ долгъ, и весьма вроятно лишимся его, если снизойдемъ къ этой его просьб, — такъ мы не потеряемъ его, если отнесемся къ нему свысока и нсколько пренебрежительно, тогда какъ слишкомъ большая дружба и предупредительность легко могутъ сдлать его крайне дерзкимъ и вызвать разрывъ. Особенно трудно людямъ переваривать сознаніе того, что въ нихъ нуждаются: неизмннымъ слдствіемъ этого сознанія являются высокомріе и требовательность. У иныхъ эта мысль зарождается на основаніи того только, что вы съ ними видитесь и ведете частыя откровенныя бесды, они начинаютъ думать, что у нихъ есть какія-то права на васъ и пробуютъ расширить рамки вжливости. Потому-то очень немногіе пригодны съ боле близкому общенію съ ними, особенно слдуетъ остерегаться фамильярности съ низкими личностями. Если-же человкъ вообразитъ, что онъ мн гораздо нужне, чмъ я ему, то онъ испытываетъ такое чувство, словно я у него что-то укралъ, онъ будетъ стараться отомстить мн и вернуть украденное.— Въ жизни превосходство можетъ быть пріобртено лишь тмъ, что человкъ ни въ какомъ отношенія не будетъ нуждаться въ другихъ и открыто станетъ показывать это. Съ этой цлью слдовало-бы отъ времени до времени давать понять каждому, — будь то мужчина или женщина, — что мы можемъ прекрасно обойтись и безъ нихъ: это укрпляетъ дружбу, въ большинств случаевъ не помшаетъ, если примшивать изрдка въ отношенія къ людямъ маленькую дозу презрнія:— тмъ дороже станетъ для нихъ наша дружба, ‘чмъ меньше уважаешь другихъ, тмъ больше будутъ уважать тебя’ — говоритъ остроумная итальянская пословица. Если-же среди насъ есть человкъ дйствительно выдающихся достоинствъ, то почему-то не полагается говорить ему этого, словно это какое-то преступленіе. Въ этомъ мало утшительнаго, но это такъ. Даже на собакахъ плохо отзывается большая дружба, — о людяхъ и говорить нечего.

29) Что благородныя, высоко одаренныя натуры выказываютъ, особенно въ юности, поразительное отсутствіе знанія людей и житейскаго разума, и вслдствіе этого такъ легко вдаются въ обманъ и ошибаются, тогда какъ низшія натуры гораздо скоре и лучше изворачиваются въ жизни, — это обусловлено тмъ, что при недостатк опытности приходится судить а priori, а этотъ методъ конечно не можетъ идти въ сравненіе съ опытнымъ путемъ. Основой, исходной точкой для апріорныхъ сужденій является у заурядныхъ людей ихъ собственное ‘я’, натуры-же возвышенныя и выдающіяся не могутъ отправляться отъ своего ‘я’, ибо оно-то именно и отличаетъ ихъ такъ рзко отъ другихъ людей. Руководствуясь въ сужденіяхъ о чужихъ мысляхъ и поступкахъ собственными мыслями и поступками, они понятно приходятъ къ неврнымъ выводамъ.

Даже если такой человкъ а posteriori, т. е. наученный собственнымъ опытомъ и другими, узнаетъ, наконецъ, чего можно ждать отъ людей вообще, пойметь, что приблизительно ⁵/₆ изъ нихъ въ моральномъ и интеллектуальномъ отношеніи таковы, что если вншнія обстоятельства не вынуждаютъ поддерживать съ ними сношенія, то лучше всего избгать ихъ, никоимъ образомъ не соприкасаться съ ними, — то все-же едва-ли онъ составитъ исчерпывающе-полное представленіе объ ихъ мелочности и ничтожеств, ему придется втеченіе всей дальнйшей жизни постоянно пополнять свои знанія въ этомъ отношеніи, нердко ошибаясь въ расчетахъ въ ущербъ себ. Даже когда онъ проникнется усвоенными знаніями, все-же иногда, попадая въ общество незнакомыхъ людей, онъ будетъ удивленъ тмъ, что судя по ихъ рчамъ и манерамъ вс они кажутся весьма разсудительными, честными, откровенными, добродтельными, а то и разумными и интеллигентными. Но это не должно вводить его въ заблужденіе: причина этому та, что природа дйствуетъ иначе, нежели плохіе писатели, которые, желая изобразить мошенника или дурака, рисуютъ его такъ преднамренно, такими грубыми штрихами, что за каждымъ такимъ типомъ сразу-же видна личность самого автора, постоянно разоблачающаго его помыслы и рчи. и громко предостерегающаго: ‘это мошенникъ, дуракъ, не врьте его словамъ’. Природа поступаетъ иначе — какъ Гёте и Шекспиръ, у которыхъ каждое дйствующее лицо, будь это хоть самъ дьяволъ, является вполн правымъ въ томъ, что говоритъ, эти лица схвачены столь объективно, что мы поневол вовлекаемся въ ихъ интересы и принимаемъ участіе въ нихъ, каждая такая личность развивалась, какъ всякое твореніе природы, по внутреннему закону, въ силу котораго вс ея рчи и поступки являются естественными и необходимыми. — Тотъ, кто будетъ полагать, что черти гуляютъ по свту съ рогами, а дураки — съ бубенчиками, — непремнно станетъ ихъ добычей или игрушкой. Надо прибавить, что люди въ общежитіи подражаютъ лун и горбатымъ, которые повертываются всегда одной стороной, у каждаго человка есть врожденный талантъ путемъ мимики превращать свое лицо въ маску, весьма точно изображающую то, чмъ-бы онъ долженъ былъ быть на самомъ дл, маска эта, выкроенная исключительно по его индивидуальности, такъ точно прилажена, такъ подходитъ къ нему, что получается полная иллюзія. Ее надваютъ тогда, когда надо къ кому-нибудь подольститься. Но доврять ей слдуетъ не больше, чмъ обыкновенной полотняной маск, памятуя великолпную итальянскую пословицу: ‘какъ-бы зла ни была собака, она всегда виляетъ хвостомъ’.

Во всякомъ случа надо остерегаться составлять очень хорошее мнніе о человк, съ которымъ мы только-что познакомились, въ противномъ случа мы по всмъ вроятіямъ разочаруемся къ собственному стыду, а то и ущербу. При этомъ надо учесть слдующее: истинный характеръ человка сказывается именно въ мелочахъ, когда онъ перестаетъ слдить за собою, вотъ тутъ-то, въ разныхъ маленькихъ длахъ, можно удобно наблюдать хотя-бы по однмъ манерамъ, тотъ безграничный, ни съ чмъ не считающійся эгоизмъ, который если и не отсутствуетъ, то зато бываетъ скрытъ въ крупныхъ и важныхъ длахъ. Не слдуетъ упускать такихъ случаевъ для наблюденія. Если человкъ не считается ни съ чмъ, кром себя, въ мелкихъ обыденныхъ длахъ и житейскихъ отношеніяхъ, вообще въ вопросахъ, къ которымъ примнима норма: ‘de minimis lex non curat’ (‘законъ не заботится о мелочахъ’), если онъ ищетъ только своей выгоды, своего удобства, хотя-бы въ ущербъ другимъ, если онъ присваиваетъ то, что предназначено для всхъ, и т. д.— то можно быть увреннымъ, что ему чужда всякая справедливость, что онъ и въ крупныхъ длахъ будетъ мошенничать, если его руки не будутъ связаны закономъ или силою, въ домъ къ себ его нельзя пускать. Тотъ, кто спокойно нарушаетъ законы своего клуба, тотъ можетъ нарушить и государственные законы, разъ только это не будетъ опасно {Если бы у большинства людей добро преобладало надъ зломъ, тогда было бы разумне полагаться не на ихъ страхъ, а на справедливость, честность, благородность, родство, врность, любовь или жалость, но такъ какъ на дл бываетъ обратное, то разумне поступать наоборотъ.}.

Если человкъ боле или мене близкій сдлаетъ намъ что-либо непріятное или досадное, то слдуетъ спросить себя, настолько-ли онъ намъ дорогъ, чтобы мы могли и хотли перенести съ его стороны то-же самое, даже нчто большее, притомъ не разъ и не два, а много чаще, — или нтъ? (Простить, забыть что-либо — значитъ выбросить за окно весь пріобртенный драгоцнный опытъ). Въ случа утвердительнаго отвта много говорить не приходится, такъ какъ словами тутъ ничего не подлаешь, но если мы ршимъ забыть этотъ поступокъ, разв что обсудивъ его, — а то и не обсуждая, — то должны понимать, что этимъ мы добровольно подвергаемъ себя повторенію того-же самаго. Въ случа отрицательнаго отвта намъ слдуетъ тотчасъ-же и навсегда порвать съ дорогимъ, быть-можетъ, другомъ, если-же это слуга — удалить его. Ибо, если встртится случай, онъ непремнно повторитъ то-же самое или что-нибудь подобное, даже если теперь онъ сталъ-бы горячо и искренно уврять насъ въ обратномъ. Ршительно все можетъ забыть человкъ, но только не самого себя, не свое существо. Характеръ человка абсолютно неисправимъ, ибо вс его дйствія вытекаютъ изъ нкоего внутренняго начала, въ силу котораго онъ при одинаковыхъ условіяхъ всегда долженъ будетъ поступить такъ-же и иначе не можетъ. Прочтите мое премированное изслдованіе о свобод воли, и отбросьте эту иллюзію. Потому-то примиреніе съ другомъ, съ которымъ все было порвано, — это слабость, которая искупится тогда, когда онъ при первомъ-же случа учинитъ съ нами точь въ точь то самое, что привело къ разрыву, да еще пожалуй съ большей наглостью въ виду сознанія, что безъ него намъ не обойтись. То-же примнимо къ слугамъ, которыхъ мы удалили и потомъ снова беремъ къ себ. По той-же причин нельзя ожидать, чтобы человкъ при измнившихся обстоятельствахъ поступалъ-бы такъ-же, какъ и раньше. Образъ мыслей и поведеніе людей мняются также часто, какъ ихъ интересы, намренія людей гарантированы на столь краткіе сроки, что надо быть крайне близорукимъ, чтобы полагаться на нихъ.

Предположимъ, что намъ желательно узнать, какъ поступитъ человкъ въ извстномъ положеніи, въ какое мы намрены его поставить, при этомъ ни въ коемъ случа нельзя основываться на его увреніяхъ и клятвахъ. Предположимъ даже, что онъ говоритъ искренно, но вдь говоритъ-то онъ о томъ, чего не знаетъ онъ. Поэтому приходится выводить его дйствія лишь изъ совокупности условій, въ какія онъ попадетъ, и изъ конфликта ихъ съ его характеромъ.

Чтобы пріобрсти столь необходимое, ясное и глубокое понятіе объ истинныхъ, весьма плачевныхъ свойствахъ большинства людей, — было-бы весьма назидательно пользоваться ихъ трудами и поведеніемъ въ литератур въ качеств комментарія къ ихъ образу дйствій и поведенію въ практической жизни, — и наоборотъ. Это много послужитъ къ тому, чтобы не ошибаться ни въ самомъ себ, ни въ другихъ. Но при этомъ свойственная имъ феноменальная низость или глупость, проскользнувшая въ ихъ дятельности или въ литературныхъ трудахъ, должна не вызывать въ насъ досаду или злобу, а лишь служить матеріаломъ къ познанію, въ ней мы должны видть лишь добавленіе къ характеристик человческаго рода, добавленіе весьма цннаго свойства. Тогда мы станемъ разсматривать эти свойства приблизительно такъ, какъ минералогъ разсматриваетъ характерный образчикъ какого-либо минерала. Конечно, бываютъ исключенія, иногда чрезвычайно рзкія, и различіе между личностями иногда весьма значительно, но, какъ уже давно замчено, міръ, взятый въ общемъ,— крайне плохъ: дикари другъ друга дятъ, культурные люди — обманываютъ, — и это называется теченіемъ жизни. Что такое государство съ его искусственными, направленными и наружу и внутрь аппаратами и репрессивными средствами, — какъ не мра къ ограниченію безграничной людской неправды? Изъ исторіи всхъ временъ мы видимъ, что каждый король, если онъ держится прочно и страна боле или мене благоденствуетъ, пользуется этимъ для того, чтобы наброситься со своимъ войскомъ, какъ съ разбойничьей шайкой, на сосднія земли — вдь вс почти войны въ конц концовъ — разбой. Въ глубокой древности и частью еще въ Средніе вка побжденные длались рабами побдителей. т. е. должны были работать на нихъ, но вдь, въ сущности, т, кто платитъ контрибуцію — вынуждаются къ тому-же: они отдаютъ плоды своихъ прежнихъ работъ. ‘Во всхъ войнахъ суть заключается въ грабеж’ — сказалъ Вольтеръ, и нмцамъ это слдовало-бы запомнить.

30) Нтъ такого характера, который можно было-бы предоставить всецло самому себ, давъ ему полную свободу, каждая личность нуждается въ руководств понятій и правилъ. Но если слишкомъ далеко зайти по этому пути, вплоть до созданія искусственнаго, всецло выработаннаго собственными силами характера, который, слдовательно, будетъ вытекать не изъ врожденныхъ свойствъ, а изъ обдуманнаго расчета, — то мы вскор убдимся въ справедливости латинской пословицы: ‘прогоняйте природу — она все равно вернется’. Можно напр. очень хорошо усвоить то или иное правило поведенія по отношенію къ другимъ, можно даже самому открыть его и прекрасно формулировать, но въ дйствительной жизни мы первые его нарушимъ. Однако не слдуетъ изъ-за этого падать духомъ и полагать, что разъ нельзя вести свои сношенія съ людьми по абстрактнымъ правиламъ и принципамъ, то поэтому лучше всего отдаться на волю судьбы. Здсь дло обстоитъ, какъ со всми теоретическими правилами: первое — это понять правило, второе — научиться его примнять. Первое достигается разумомъ и сразу, второе — опытомъ и постепенно. Ученику показываютъ клавиши инструмента, парады и выпады въ фехтованіи, — и не смотря на все его стараніе ему сперва ничего не удается и даже кажется, что немыслимо соблюдать эти правила при быстрой игр или въ пылу боя. Но по-немногу онъ научается имъ путемъ упражненія, длая ошибки, падая, вновь вставая, Точно такъ-же обстоитъ дло съ правилами латинской грамматики, этимъ-же путемъ неуклюжій превращается въ придворнаго, сорвиголова — въ выдержаннаго свтскаго человка, открытый характеръ становится замкнутымъ, а благородный — ударяется въ иронію. Однако такое самообразованіе, добытое путемъ долгаго привыканія, всегда сохранитъ характеръ извн идущаго принужденія, которому наша натура всегда хоть и слабо, а будетъ сопротивляться, а иногда и преодолетъ его. Всякое поведеніе, вытекшее изъ абстрактнаго правила, относится къ поведенію, вытекшему изъ первичныхъ, врожденныхъ склонностей такъ, какъ искусственное произведеніе, напр., часы, въ коихъ матеріи навязаны несвойственныя ей форма и движеніе, — къ живому организму, въ которомъ форма и матерія проникаютъ одна другую и составляютъ одно. Это отношеніе пріобртеннаго характера къ врожденному подтверждается изрченіемъ Наполеона: ‘все, что не естественно — несовершенно’. Вообще изреченіе это оправдывается всюду и всегда, и въ физическихъ и въ моральныхъ вопросахъ, единственное приходящее мн на умъ исключеніе — это извстный минералогамъ естественный авентуринъ, который хуже поддльнаго.

Надо избгать какой-бы то ни было аффектаціи. Она всегда вызываетъ презрніе, во-первыхъ, въ качеств обмана, который самъ по себ трусость, ибо обусловленъ боязнью, и, во-вторыхъ, въ качеств самоосужденія: — человкъ старается казаться не самимъ собою, а чмъ-то другимъ, а, слдовательно, это другое онъ считаетъ лучшимъ себя. Аффектированіе какого-либо качества. хвастовство имъ — это признаніе самому себ, что не обладаешь имъ. Хвастается ли человкъ храбростью, ученостью, умомъ, остроуміемъ, успхомъ у женщинъ, богатствомъ, знатностью рожденія или еще чмъ-нибудь, — все это свидтельствуетъ, что именно этого-то ему и не хватаетъ: кто дйствительно обладаетъ какимъ-либо достоинствомъ, тому и въ голову не придетъ выказывать, аффектировать его — онъ совершенно спокоенъ на этотъ счетъ. Именно таковъ смыслъ испанской пословицы: ‘разъ подкова бренчитъ, значитъ въ ней не хватаетъ гвоздя’. Правда, какъ сказано выше, никто не долженъ всецло раскрываться и выказывать всего себя, многія дурныя и животныя свойства нашей натуры должны быть скрыты, однако это узаконяетъ лишь отрицательную скрытность, а не положительную симуляцію. — Надо помнить къ тому-же, что аффектація разоблачается раньше даже, чмъ выяснится, что именно аффектировалъ человкъ. Долго она все равно не продержится: маска когда-нибудь да спадетъ. ‘Никто не можетъ долго притворяться, всякій притворяющійся скоро выкажетъ свою истинную натуру’ (Sen. de dem., L. I, c. 1).

31) Такъ-же, какъ тяжесть собственнаго тла мы носимъ не чувствуя ея, и ощущаемъ тяжесть посторонняго несомаго тла, — такъ мы не замчаемъ собственныхъ ошибокъ и пороковъ, а видимъ чужіе. Зато каждый иметъ въ лиц другого зеркало, въ которомъ ясно видны его собственные пороки, ошибки и недостатки разнаго рода. Но человкъ обычно наступаетъ какъ собака, лающая на зеркало, не зная, что въ немъ отражается она сама, и полагая, что тамъ другая собака. Тотъ, кто критикуетъ другихъ, работаетъ надъ собственнымъ совершенствованіемъ. Слдовательно т, кто склоненъ и привыкъ подвергать мысленно, наедин съ собою внимательной и строгой критик вншній образъ дйствій и вообще все поведеніе другихъ — трудятся этимъ путемъ надъ собственнымъ исправленіемъ: въ нихъ наврное найдется достаточно справедливости, или хоть гордости и тщеславія, чтобы самимъ избгать того, что они такъ строго порицали въ другихъ. Про снисходительныхъ слдуетъ сказать обратное: ‘они поочередно то прощаютъ, то просятъ прощенія’. Въ евангеліи есть отличная притча о сучк въ чужомъ глазу и о бревн въ собственномъ, но вдь сама природа глаза такова, что онъ смотритъ наружу, а не внутрь, во всякомъ случа замчать и порицать чужія ошибки — это весьма дйствительное средство къ тому, чтобы созналъ свои собственныя, чтобы исправиться, намъ нужно зеркало.

Это правило примнимо къ стилю и къ манер письма, кто восхищается какой-либо новой глупостью, примненною въ этой области, вмсто того, чтобы осудить ее, тотъ наврное самъ ее перейметъ. Въ Германіи такіе глупые пріемы перенимаются очень быстро, нмцы вообще терпимы, — ихъ девизъ — ‘поочередно то прощать, то просить прощенія’.

32) Благородный человкъ въ юноcти врить, что важнйшія отношенія и вытекающія изъ нихъ сношенія людей между собой — идейны, т. е. основаны на единств характера, образа мыслей, вкуса, духовныхъ силъ и т. д., уже позже онъ узнаетъ, что отношенія эти реальны, т. е. опираются на т или иные матеріальные интересы, лежащіе въ основ почти всхъ сношеній, большинство людей и представить себ иныхъ отношеній не можетъ. Вслдствіе этого человка цнятъ по его должноcти, занятію, національности, по его семь, т. е. вообще по положенію и роли, предоставленной ему житейской условностью, сообразно съ этимъ его сортируютъ и оцниваютъ ‘по фабричному’. Напротивъ, то, что онъ за человкъ самъ по себ, по своимъ личнымъ качествамъ — на это смотрятъ лишь когда это нужно, т. е. крайне рдко, ибо въ большинств случаевъ для людей выгодне отстраняться отъ этого вопроса, игнорировать его. Но чмъ больше внутренняя цнность человка, тмъ меньше нравится ему такой порядокъ, и онъ постарается уйти изъ сферы его дйствія. Порядокъ этотъ обусловленъ тмъ, что въ этомъ свт средства избжать нужды и горя являются самымъ существеннымъ, самымъ важнымъ въ жизни.

33) Какъ бумажныя деньги обращаются вмсто серебра, такъ въ жизни вмсто истиннаго уваженія и истинной дружбы курсируютъ вншнія ихъ изъявленія, по возможности ловкое подражаніе имъ посредствомъ словъ и мимики. Правда, еще вопросъ, существуютъ-ли люди, дйствительно ихъ заслуживающіе. Во всякомъ случа я предпочту виляніе честной собаки хвостомъ цлой сотн подобныхъ изъявленій дружбы и уваженія.

Истинная, подлинная дружба предполагаетъ горячее, чисто-объективное, совершенно незаинтересованное участіе въ радостяхъ и гор друга, а это участіе — полное отождествленіе себя съ нимъ. Этому настолько противится эгоизмъ человческой натуры, что истинная дружба принадлежитъ къ числу вещей, о которыхъ, какъ о морскихъ змяхъ, мы не знаемъ, вымышлены-ли он, или существуютъ гд-либо на самомъ дл. Однако встрчаются иногда отношенія, которыя, хотя и покоятся главнымъ образомъ на различнаго рода скрытыхъ эгоистическихъ мотивахъ, но все-таки содержатъ въ себ крупицу истинной, неподдльной дружбы, облагораживающей ихъ настолько, что въ этомъ мір несовершенствъ они могутъ съ нкоторымъ правомъ называться дружбой. Они рзко выдляются надъ обыденными отношеніями, которыя обыкновенно таковы, что съ большинствомъ нашихъ добрыхъ знакомыхъ мы перестали-бы разговаривать, если-бы услышали, какъ они отзываются о насъ за глаза.

Лучшее, — посл случаевъ, когда требуются серьезная помощь и значительныя жертвы, — средство испытать врность друга представляется въ тотъ моментъ, когда разсказываешь ему о несчастіи, только что поразившемъ насъ. Или на его лиц отразится истинное, глубокое огорченіе, или-же невозмутимое спокойствіе его лица, а то и мелькнувшее на немъ постороннее выраженіе подтвердятъ извстное изреченіе Рошфуко: ‘въ несчастіи нашихъ лучшихъ друзей мы всегда находимъ что-нибудь такое, что намъ не непріятно’. Обычные, ‘такъ называемые’ друзья еле могутъ подавить въ такихъ случаяхъ легкую довольную улыбку. — Очень немногое можетъ столь безошибочно привести людей въ хорошее настроеніе, какъ разсказъ о значительномъ несчастіи, недавно насъ постигшемъ, или откровенное признаніе въ какой-либо личной слабости.— Характерно!

Какъ ни трудно въ этомъ признаться, но разлука, долгое отсутствіе наносятъ ущербъ всякой дружб. Люди, которыхъ мы не видимъ, будь это хоть ближайшіе друзья, ‘высыхаютъ’ съ теченіемъ лтъ въ нашей памяти въ абстрактныя понятія, въ силу чего наше участіе къ нимъ все боле и боле становится только разсудочнымъ, длящимся лишь въ силу привычки, участіе живое и глубокое остается на долю тхъ, кто у насъ передъ глазами, хотя-бы то были любимыя животныя. Настолько подчиненъ человкъ вншнимъ чувствамъ! Здсь оправдываются слова Гёте (Tasso 4, Sc. 4): ‘Настоящее — могущественное божество’.

Друзья дома большею частью вполн заслуживаютъ свое названіе, такъ какъ они дйствительно боле привязаны къ дому, нежели къ хозяину, въ этомъ отношеніи они боле похожи на кошекъ, чмъ на собакъ.

Искренно друзья только называютъ себя друзьями, враги-же искренни и на дл, поэтому ихъ хулу слдуетъ использовать въ цляхъ самопознанія, такъ, какъ мы принимаемъ горькое лекарство.

Будто такъ трудно найти друга въ нужд? Наоборотъ: едва мы успли подружиться въ кмъ-нибудь, онъ тотчасъ-же оказывается въ нужд и ужъ цлится призанять у насъ.

34) Какъ наивенъ тотъ, кто мнить, будто выказалъ умъ и разсудокъ — это хорошее средство къ тому, чтобы нравиться въ обществ. Напротивъ, въ подавляющемъ большинств людей эти свойства возбуждаютъ лишь ненависть и злобу, тмъ боле горькую, что они не дерзаютъ открыто указать на ея причину, которую они стараются скрыть даже отъ самихъ себя. Происходитъ это слдующимъ образомъ. Если кто-либо замчаетъ и чувствуетъ значительно духовное превосходство въ томъ, съ кмъ онъ разговариваетъ, то онъ длаетъ про себя и не вполн сознательно выводъ, что его собесдникъ въ такой-же мр замтилъ и ощутилъ ограниченность его ума. Это предположеніе вызываетъ въ немъ горькую злобу и ненависть (ср. Міръ какъ воля и представленіе, т. II, цитированныя слова д-ра Джонсона и Мерка — другъ юности Гёте). Граціанъ справедливо замтилъ (oraculo manual у arte de prudencia 240): ‘единственное средство достичь полнаго спокойствія — это облечься въ шкуру скромнйшаго животнаго’. Выказывать свой умъ и разумъ — это значитъ косвеннымъ образомъ подчеркивать неспособность и тупоуміе другихъ. Къ тому-же пошлая натура всегда возмущается при вид своего антипода и роль подстрекателя въ этомъ возмущеніи играетъ зависть. На каждомъ шагу можно наблюдать, что удовлетвореніе тщеславія — наивысшее наслажденіе для людей, но возможно оно лишь чрезъ сравненіе себя съ другими.

Никакими достоинствами человкъ не гордится, такъ, какъ духовными, такъ какъ только ими обусловлено превосходство надъ животными {Можно сказать, что волю человкъ далъ самъ себ, ибо воля — это онъ самъ, разумъ-же — благо, дарованное ему небомъ вчною, таинственною судьбою, необходимостью, въ рукахъ которой человкъ — игрушка.}. Выказать свое ршительное превосходство надъ нимъ въ этомъ отношеніи, вдобавокъ при свидтеляхъ, — это, конечно, величайшая дерзость, требующая отмщенія, онъ вроятно и станетъ искать случая отмстить намъ посредствомъ оскорбленія, перейдя такимъ образомъ изъ области разума въ область воли, гд нтъ ни умныхъ, ни неумныхъ. Поэтому, въ то время, какъ сословіе и богатство всегда могутъ расчитывать на уваженіе общества, — духовныя достоинства не могутъ и надяться на это, въ лучшемъ случа ихъ игнорируютъ, иначе-же на нихъ смотрятъ какъ на своего рода нахальство или какъ на нчто, пріобртенное недозволеннымъ путемъ, чмъ обладатель къ тому-же дерзаетъ гордиться, за это каждый желалъ-бы какъ-нибудь его унизить и ждетъ только удобнаго случая. Едва-ли даже самымъ скромнымъ, тихимъ поведеніемъ удастся вымолить прощеніе за свое духовное превосходство. Сади говоритъ въ Гулистан (пер. Графа, стр. 146). ‘Знайте, что неразумный питаетъ въ сто разъ больше ненависти къ разумному, чмъ этотъ — къ нему’. Напротивъ, духовная ограниченность — это отличная рекомендація. То, что для тла теплота, то для духа — ощущеніе своего превосходства, и потому каждый стремится приблизиться къ субъекту, вызывающему это ощущеніе, — притомъ столь-же инстинктивно, какъ къ печк, или на солнечный свтъ. Ощущеніе это доставитъ для мужчины тотъ, кто ниже его по духовнымъ качествамъ, для женщины — та, кто уступаетъ ей въ красот. Выказать предъ иными людьми, хотя-бы и непритворно, что уступаешь имъ по уму — не такъ-то легко. Напротивъ, недурная двушка часто съ сердечной пріязнью относится къ ужаснйшему уроду. Физическія достоинства въ мужчин не очень важны, хотя, правда, что пріятне бесдовать съ тмъ, кто ниже насъ ростомъ, чмъ съ тмъ, кто выше. Мужчинамъ нравятся глупые и невжественные, женщинамъ — дурныя собою, этимъ послднимъ приписываютъ обычно чрезвычайно доброе сердце: вдь всегда необходимо какъ-нибудь обосновать предъ другими и предъ самимъ собою свою симпатію. Именно поэтому всякое духовное преимущество является изолирующимъ свойствомъ, его ненавидятъ, избгаютъ и въ свое оправданіе надляютъ его обладателя всяческими недостатками {Лучшимъ средствомъ проложить себ дорогу въ жизни являются дружба и товарищи. Но большія способности длаютъ насъ гордыми и потому мало пригодными къ тому, чтобы льстить тмъ, у кого эти способности ничтожны, предъ коими приходится поэтому скрывать свое преимущество, отрекаться отъ него. Обратнымъ образомъ вліяетъ сознаніе небольшихъ способностей, оно отлично уживается съ приниженностью, общительностью, любезностью, уваженіемъ къ дурному и доставляетъ слдовательно друзей и покровителей.

Сказанное относится не только къ государственной служб, но и къ почетнымъ должностямъ, даже къ ученой слав, въ академіяхъ напр. вс верхи заняты милой посредственностью, заслуженные же люди попадаютъ туда очень поздно, или никогда, впрочемъ — это всюду такъ.}. — Точно такую-же роль играетъ у женщинъ красота: очень красивыя двушки не находятъ себ не только подругъ, но и пріятельницъ. Мста компаньонки имъ и искать не стоитъ: при первомъ-же ихъ появленіи лицо хозяйки дома хмурится: ей нтъ никакого расчета оттнять чужою красотою безобразіе своихъ дочерей или собственное. — Совершенно иначе обстоитъ дло съ преимуществами въ чин, ибо он, въ отличіе отъ личныхъ достоинствъ, вліяютъ не въ силу контраста, а подобно тому, какъ цвтъ окружающаго вліяетъ на лицо, т. е. путемъ отраженія.

35) Въ нашемъ довріи къ людямъ главную роль весьма часто играютъ лность, себялюбіе и тщеславіе, лность — тогда, когда, не желая собственными силами изслдовать, слдить или длать что-либо, — мы предпочитаемъ врить другому: себялюбіе — когда потребность говорить о нашихъ личныхъ длахъ вынуждаетъ насъ исповдаться, тщеславіе. — Когда наши дла таковы, что мы ими гордимся. — И тмъ не мене мы требуемъ, чтобы наше довріе цнили!

Наоборотъ — не слдовало-бы сердиться на недовріе: вдь недовріе — это апоеозъ честности, искренне признаніе ея чрезвычайной рдкости, вслдствіе коей она принадлежитъ къ числу вещей, въ существованіи которыхъ люди сомнваются.

36) Одну изъ основъ вжливости — главной китайской, добродтели — я указалъ въ моей ‘Этик’, другая основа ея заключается въ слдующемъ. — Вжливость — это молчаливое соглашеніе игнорировать и не подчеркивать другъ въ друг моральную и умственную нищету, благодаря чему эти свойства къ обоюдной выгод нсколько стушевываются.

Вжливость — это благоразуміе, слдовательно, невжливость — глупость, безъ нужды, изъ одной удали наживать себ ею враговъ — это такое-же безуміе, какъ поджечь собственный домъ. Вжливость — подобно жетонамъ въ игр — завдомо фальшивая монета, скупиться на нее — значитъ выказать свою глупость, щедро раздавать ее — вполн разумно. У всхъ націй письма кончаются:— votre trs humble serviteur — your most obedient servant — suo devotissimo servo — одни нмцы пропускаютъ слово ‘слуга’, говоря, что это-дескать ложь.— Кто однако доводить вжливость до того, что жертвуетъ ради нея реальными интересами, тотъ подобенъ тому, кто сталъ-бы настоящіе золотые мнять на жетоны. — Какъ воскъ, твердый и ломкій по природ, становится въ тепл столь мягкимъ, что способенъ принять любую форму, такъ и самыхъ угрюмыхъ, сердитыхъ людей можно посредствомъ вжливости и любезности сдлать сговорчивыми и веселыми. — Словомъ — вжливость для челозка — это то-же, что тепло для воска.

Правда, быть вжливымъ — задача трудная въ томъ отношеніи, что приходится выказывать величайшее почтеніе ко всмъ людямъ, изъ коихъ большинство этого не заслуживаетъ, и симулировать живйшее участіе въ нихъ, въ то время какъ намъ хотлось-бы вовсе о нихъ не думать. Сочетать вжливость съ гордостью — это величайшее искусство.

Насъ гораздо меньше возмущали-бы оскорбленія, сводящіяся всегда въ сущности къ изъявленію неуваженія, если-бы съ одной стороны мы не имли-бы преувеличеннаго представленія о нашихъ достоинствахъ и цнности, т. е. не были-бы непомрно горды, и съ другой — дали-бы себ отчетъ, какъ каждый въ глубин души думаетъ обычно о другихъ и цнитъ ихъ. Какой рзкій контрастъ получился-бы между щепетильностью большинства въ отношеніи самыхъ слабыхъ намековъ на критику ихъ дйствій, и тмъ, что они услышали-бы, подслушавъ разговоры добрыхъ знакомыхъ! — Слдовало-бы помнить, что обычная вжливость — это только улыбающаяся маска, тогда мы не поднимали-бы скандала каждый разъ, какъ она сдвинется или будетъ снята на минуту, и что если человкъ становится грубымъ, то этимъ онъ только скидываетъ одежду и показывается въ естественномъ вид, правда, какъ и большинство нагихъ людей, онъ будетъ выглядть весьма неприглядно.

37) Не слдуетъ брать въ своихъ дйствіяхъ примры съ другихъ, такъ какъ положеніе, обстоятельства и отношенія никогда не бываютъ тождественны, и различія въ характер придаютъ разный оттнокъ поступкамъ, потому, ‘когда двое поступаютъ одинаково — получается все-таки не одно и то-же’. Слдуетъ, по зрломъ размышленіи и основательномъ обсужденіи, дйствовать сообразно съ своимъ характеромъ. Оригинальность необходима даже въ практической жизни: иначе наши дйствія не будутъ отвчать тому, чмъ мы являемся на самомъ дл.

38) Не слдуетъ оспаривать чужихъ мнній: надо помнить, что если-бы мы захотли опровергнуть вс абсурды, въ какіе люди врятъ, то на это не хватило-бы и маусаилова вка.

Слдуетъ воздерживаться въ бесд отъ всякихъ критическихъ, хотя-бы и доброжелательныхъ замчаній: обидть человка — легко, исправить-же его — трудно, если не невозможно.

Если безсмыслицы, какія намъ приходится выслушивать въ разговор, начинаютъ сердить насъ, надо вообразить себ, что разыгрывается комическая сцена между двумя дураками, это — испытаннйшее средство.— Кто явился на свтъ съ цлью серьезно поучать людей великимъ истинамъ, тотъ можетъ считать себя счастливымъ, если останется цлъ.

39) Кто хочетъ, чтобы его мнніе было принято, долженъ высказывать его спокойно и безстрастно. Ибо всякая страстность вытекаетъ изъ воли и ей именно, а не разуму, холодному по своей природ, припишутъ это мнніе. Такъ какъ главное въ человк — воля, разумъ-же — вториченъ, производенъ, то скоре подумаютъ, что данное сужденіе вытекло изъ возбужденія воли, чмъ то, что это возбужденіе обусловлено даннымъ сужденіемъ.

40) Не слдуетъ хвалить самого себя, даже если имешь на то полное право, ибо тщеславіе такъ заурядно, а заслуга — столь исключительная вещь, что какъ только людямъ покажется, будто мы, хотя-бы косвенно, хвалимъ себя, — каждый готовъ прозакладывать сто противъ одного, что въ насъ говоритъ тщеславіе, у котораго не хватаетъ разумности понятъ смшную сторону хвастовства. Однако, при всемъ томъ Бэконъ Веруламскій былъ, пожалуй, правъ, говоря, что какъ отъ клеветы, такъ и отъ хвастовства ‘всегда что-нибудь да остается’ и потому совтовалъ пользоваться имъ въ умренной доз.

41) Если подозрваешь кого-либо во лжи, — притворись, что вришь ему, тогда онъ наглетъ, лжетъ грубе и попадается. Если-же въ его словахъ проскользнула истина, которую онъ хотлъ-бы скрыть, — притворись неврящимъ, подстрекаемый противорчіемъ, онъ выскажетъ и остальную часть скрываемой истины.

42) На вс наши личныя дла слдуетъ смотрть какъ на тайны, надо оставаться совершенно неизвстнымъ для своихъ знакомыхъ за предлами того, что они сами видятъ. Освдомленность ихъ въ невиннйшихъ вопросахъ можетъ когда-нибудь, при случа, оказаться весьма для насъ невыгодной.

Вообще, лучше обнаруживать свой умъ въ молчаніи, нежели въ разговорахъ. Молчаніе присуще благоразумію, слова — тщеславію. Случаи къ тому и къ другому одинаково часты, но мы часто предпочитаемъ мимолетное удовлетвореніе, доставляемое словами, той прочной польз, какую приноситъ молчаніе. Слдовало-бы даже отказывать себ въ томъ облегченіи, какое для живыхъ людей доставляетъ разговоръ съ самимъ собою вслухъ, — дабы это не вошло въ привычку. вдь этимъ путемъ мысль такъ сближается, сродняется съ словомъ, что и разговоръ съ другими переходить постепенно въ мышленіе вслухъ, благоразуміе-же требуетъ, чтобы между нашими душами и нашими рчами всегда была непроходимая пропасть.

Иногда мы полагаемъ, что другіе абсолютно не могутъ поврить чему-либо, касающемуся насъ, на самомъ-же дл они въ этомъ и не сомнваются, если-же мы сами постараемся навести на это ихъ подозрніе, тогда они наврное этому не поврятъ. Часто мы выдаемъ себя лишь тмъ, что полагаемъ, будто этого невозможно не замтить, — такъ-же, какъ мы бросаемся съ высоты благодаря головокруженію, т. е. расчитывая, что тутъ невозможно надолго удержаться, а сохранять равновсіе — это такая тяжелая пытка, что лучше ее прекратить, хотя-бы кинувшись внизъ.

Съ другой стороны, слдуетъ знать, что люди, даже т, которые вообще не отличаются особенной проницательностью, великолпно разбираются въ чужихъ личныхъ обстоятельствахъ, и способны при одной только данной ршать самыя запутанныя задачи. Такъ что, если разскажешь имъ какое-либо случившееся событіе, выпуская вс имена и другія указанія на дйствующихъ лицъ, то надо остерегаться и не включать въ разсказъ какого-нибудь положительнаго и специфическаго обстоятельства, какъ-бы ничтожно оно ни было, напр. не указывать мста, времени или имени какого-либо побочнаго лица или еще чего-нибудь, что можетъ находиться въ непосредственной связи съ самимъ событіемъ: этимъ мы даемъ имъ извстную положительную величину, изъ которой ихъ математическая проницательность вскор суметъ вывести и все остальное. Любопытство возбуждается при этомъ такъ сильно, что воля съ его помощью подчиняетъ себ и подгоняетъ разумъ, который и добивается ршенія самыхъ трудныхъ задачъ. Насколько люди невоспріимчивы и равнодушны къ общимъ истинамъ, настолько-же они жадны до индивидуальныхъ явленій.

Но этимъ-то причинамъ молчаніе настойчиво рекомендовалось всми учителями житейской мудрости, приводившими въ его защиту разнообразнйшіе аргументы. Поэтому я могу ограничиться вышесказаннымъ, приведу лишь нсколько арабскихъ изреченій, особенно мткихъ и къ тому-же мало кому извстныхъ. ‘Чего не долженъ знать твой врагъ, — того не говори и другу’. ‘Пока я скрываю свою тайну, — она моя плнница, какъ только я ее выдамъ, я становлюсь ея плнникомъ’. ‘Плодъ древа молчанія — миръ’.

43) Лучше всего помщены т деньги, которыя у насъ украдены: вдь мы за нихъ непосредственно пріобрли благоразуміе.

44) Не слдуетъ по возможности ни къ кому питать непріязни, но зато хорошенько примчать и хранить въ памяти поступки каждаго, чтобы сообразно съ ними опредлить его цнность, хотя-бы лишь по отношенію къ намъ, и согласовать съ этимъ наше поведеніе и обращеніе съ нимъ, — всегда памятуя о неизмняемости характера: забыть какую-либо скверную черту человка — это все равно, что выбросить трудомъ добытыя деньги.— Такимъ образомъ мы избжимъ глупой доврчивости и неразумной дружбы.

‘Ни любить, ни ненавидть’ — такова первая половина житейской мудрости, вторая ея половина: ‘ничего не говорить и никому не врить’. Правда, что охотно отвернешься отъ того міра, который вызываетъ необходимость въ этихъ, а равно и въ послдующихъ правилахъ.

45) Обнаруживать злобу или ненависть словами или выраженіемъ лица — безполезно, опасно, неразумно, смшно и наконецъ пошло. Злобу или ненависть нельзя обнаруживать иначе, какъ дйствіемъ. Это удастся тмъ лучше, чмъ основательне мы воздерживались отъ перваго. Ядовитыми бываютъ лишь животныя, имющія холодную кровь.

46) Старинное правило свтскихъ людей: parler sans accent — ‘говорить безъ выраженія’ означаетъ, что слдуетъ предоставлять уму собесдниковъ разбирать то, что мы сказали: умъ ихъ медлителенъ, и пока онъ справится съ нашими словами, мы успемъ уйти далеко. Напротивъ, ‘говорить съ выраженіемъ’ — значитъ обращаться къ чувству — и тогда происходитъ обратное. Иному можно безъ непосредственной опасности наговорить поразительной ерунды, лишь-бы все было сказано вжливо и дружескимъ тономъ.

Д. Наше отношеніе къ общему ходу міровыхъ событій и къ судьб.

47) Въ какія-бы формы ни облекалась человческая жизнь, элементы ея всегда одни и т-же, а потому и сама она въ существенныхъ чертахъ всюду одинакова, протекаеть-ли она въ лачуг, при двор, въ монастыр или въ полку. Какъ-бы разнообразны ни были событія, происшествія, удачи и неудачи жизни, все-же они напоминаютъ кондитерскія печенія: имъ приданы разнообразнйшія замысловатыя формы, но вс они сдланы изъ одного тста, также и событія, происшедшія съ однимъ, похожи на происшествія въ жизни другого гораздо боле, чмъ это намъ кажется во время разсказа о нихъ. Событія нашей жизни похожи еще на картины въ калейдоскоп, гд при каждомъ оборот мы видимъ нчто новое, на самомъ-же дл — это все одно и то-же.

48) Древній мудрецъ замтилъ совершенно справедливо, что есть три міровыхъ силы: разумъ, сила и счастіе. Я полагаю, что послдняя сила — самая могущественная. Нашъ жизненный путь можно уподобить пути корабля. Судьба — то благосклонная, то недружелюбная — играетъ роль втра, то быстро подвигая насъ впередъ, то отбрасывая далеко назадъ, причемъ наши усилія к дйствія могутъ лишь слабо бореться съ нею. Наша усилія играютъ роль веселъ, лишь только благодаря долгой работ на нихъ намъ удастся продвинуться нсколько впередъ, какъ внезапный порывъ втра настолько-же отбрасываетъ насъ назадъ. Если-же втеръ благопріятенъ, то онъ такъ быстро двигаетъ насъ, что въ веслахъ нтъ надобности. Это могущественное вліяніе счастья неподражаемо выражено въ испанской пословиц: ‘достань счастье для твоего сына и тогда смло кидай его въ море’.

Правда, что случай — это злая сила, подпадать подъ вліяніе которой слдуетъ по возможности рже, и однако, кто тотъ единственный благодтель, который, даруя намъ что-либо, ясно даетъ понять при этомъ, что мы не можемъ предъявлять никакихъ правъ на его дары, что этимъ дарамъ мы обязаны отнюдь не собственнымъ достоинствамъ, а исключительно его милости и доброт и что именно въ этомъ мы можемъ почерпнуть радостную надежду и впредь получать нкоторыя незаслуженныя блага? Благодтель этотъ — случай, умющій съ царственнымъ величіемъ убдить, что любая заслуга безсильна и ничего не значитъ предъ его милостью или гнвомъ.

Когда оглядываешься на свой жизненный путь, обозрваешь запутанные, какъ въ лабиринт, ходы его и видишь, какъ много счастья нами упущено и сколько несчастій навлечено нами-же, то легко можно зайти слишкомъ далеко въ упрекахъ самому себ. Но вдь жизнь наша не всецло строится нами самими, а есть продуктъ двухъ факторовъ, а именно: ряда событій и совокупности нашихъ ршеній, оба эти фактора постоянно скрещиваются между собою, мняя другъ друга. Къ тому-же и въ томъ и въ другомъ нашъ горизонтъ крайне ограниченъ: мы не можемъ заране предугадать наши ршенія, а тмъ паче предвидть грядущія событія, изъ тхъ и другихъ намъ извстны только т, которыя совершаются въ данный моментъ. Поэтому, пока наша цль далека, мы не можемъ держать путь прямо на нее, а въ лучшемъ случа можемъ направляться лишь приблизительно въ ея сторону, часто прибгая къ лавированію. Все, что мы можемъ сдлать — это принимать ршенія, сообразуясь съ условіями даннаго момента, въ надежд, что удастся остановиться на такомъ ршеніи, которое приведетъ насъ ближе къ главной цли. Такимъ образомъ, вншнія событія и наши главнйшія намренія — это дв силы, дйствующія въ разныхъ направленіяхъ, діагональ-же ихъ — это нашъ жизненный путь.— Теренцій сказалъ: ‘съ жизнью человческой то-же, что съ игрою въ кости: если не выпадетъ та, какую мы желали, то надо использовать ту, какая выпала’ (вроятно, онъ имлъ въ виду что-либо врод игры въ триктракъ). Короче говоря — судьба тасуетъ карты, а мы играемъ. Но удобне всего пояснить мое воззрніе въ этомъ вопрос слдующимъ сравненіемъ. Жизнь подобна игр въ шахматы: мы создаемъ извстный планъ, но онъ находится въ зависимости отъ того, что угодно будетъ сдлать партнеру въ игр, и судьб — въ жизни. Измненія, происходящія вслдствіе этого съ нашими планами, обыкновенно настолько значительны, что при самомъ исполненіи отъ плана сохраняются лишь нсколько основныхъ чертъ.

Впрочемъ, въ нашей жизни есть еще нчто, что важне всего этого. Это та весьма тривіальная, слишкомъ часто подтверждающаяся истина, что мы нердко бываемъ глупе, чмъ полагаемъ, напротивъ, оказаться умне, чмъ намъ казалось — это открытіе чрезвычайно рдкое и возможно лишь впослдствіи, заднимъ числомъ. Въ насъ есть нчто поумне головы. Въ важныхъ вопросахъ, въ серьезнйшихъ жизненныхъ длахъ мы дйствуемъ не столько по ясному сознанію того, что правильно, а по нкоему внутреннему импульсу, пожалуй даже инстинкту, коренящемся въ послднихъ глубинахъ нашего ‘я’ — и лишь позже подгоняемъ нашъ образъ дйствій къ яснымъ, хотя и неглубокимъ, пріобртеннымъ, а то и просто позаимствованнымъ понятіямъ, подъ общія правила, чужіе примры и т. д., недостаточно усваивая, что нельзя подгонять всхъ подъ одну мрку, мы часто бываемъ несправедливы къ самимъ себ. Лишь къ концу выясняется, кто былъ правъ, а потому только счастливо достигнувъ старости мы способны обсудить объективную и субъективную сторону вопроса.

Быть можетъ, этотъ внутренній импульсъ руководится незамтно для насъ пророческими снами, забываемый при пробужденіи, которые именно потому, что не доходятъ до нашего сознанія, сообщаютъ жизни нашей ту равномрность, то драматическое единство, какого не могло-бы ей придать столь шаткое, неувренное и часто мняющееся мозговое сознаніе, и вслдствіе коего напр. тотъ, кто призванъ къ какой-либо великой дятельности, уже съ юности втайн ощущаетъ въ себ это призваніе и трудится для воплощенія его подобно пчел, строющей улей, для рядового-же человка этотъ импульсъ служитъ инстинктивнымъ самосохраненіемъ, безъ котораго человкъ погибъ-бы. — Дйствовать по абстрактнымъ принципамъ — трудно и удается лишь посл долгаго упражненія, да и то не всегда, къ тому-же сами принципы часто несостоятельны. Зато у каждаго есть извстные врожденные конкретные принципы, вошедшіе ему въ плотъ и кровь и составляющіе результатъ всхъ его размышленій, ощущеній и желаній. Онъ самъ не знаетъ ихъ обычно in abstracto, и лишь озираясь на прошедшее, видитъ, что онъ имъ всегда слдовалъ и былъ управляемъ ими, какъ невидимыми нитями. Смотря по тому, каковы эти принципы, они даютъ человку счастіе или горе.

49) Слдовало бы всегда имть въ виду вліяніе времени, и измнчивость вещей, и потому, переживая что-либо въ настоящемъ, тотчасъ-же воображать противоположное этому — т. е. въ счасть вспоминать о бд, въ дружб — о вражд, въ хорошую погоду — о дурной, въ любви — о ненависти, при доврчивости — объ измн и раскаяніи, — и наоборотъ. Въ этомъ заключается неизсякаемый источникъ житейской мудрости: мы во всемъ были-бы осторожны и не такъ легко вдавались въ обманъ, въ большинств случаевъ этимъ мы только предваряли-бы дйствіе времени. — Но, пожалуй, нтъ ни одного знанія, для котораго опытъ былъ-бы такъ необходимъ, какъ для правильной оцнки непостоянства и измнчивости вещей. Такъ какъ каждое состояніе, пока оно длится, необходимо и существуетъ съ полнымъ правомъ, то намъ кажется, что каждый годъ, каждый мсяцъ, каждый часъ сохранитъ навки это право на существованіе. Но на дл онъ его не удерживаетъ, и вчнымъ оказывается лишь измняемость. Тотъ уменъ, кого не обманываетъ кажущееся постоянство, и кто къ тому-же предвидитъ направленіе, въ какомъ произойдутъ ближайшія измненія {Случай играетъ настолько важную роль во всхъ человческихъ длахъ, что, пока мы стараемся путемъ жертвы предотвратить какую либо отдаленную опасность, она исчезаетъ въ силу непредвидннаго положенія, какое приняли обстоятельства, и тогда не только даромъ потеряны принесенныя жертвы, но даже произведенное ими измненіе теперь, при измнившемся положеніи вещей, становится прямо таки невыгоднымъ. Поэтому не слдуетъ разсчитывать наши дйствія на слишкомъ отдаленное будущее, но принимать въ разсчетъ и случай, и смло глядть въ глаза иной опасности, надясь что она, какъ многія грозовыя тучи, пройдетъ мимо.}. Если-же, напротивъ, люди считаютъ обычно временное положеніе вещей или данное теченіе событій постояннымъ, то это происходить оттого, что имя предъ глазами слдствія, они не видятъ причинъ, а въ нихъ-то именно и кроется зародышъ предстоящихъ измненій, всецло отсутствующій въ дйствіи, которое только людямъ и понятно. Основываясь на этомъ дйствіи, они предполагаютъ, что разъ неизвстныя имъ причины смогли произнести эти дйствія, то он способны также сохранить ихъ въ неизмнномъ вид. При этомъ люди выгадываютъ въ томъ, что если они ошибаются, то всегда сообща, а потому и являющіяся слдствіемъ ошибки несчастія постигаютъ ихъ всхъ вмст, тогда какъ мыслящая голова, разъ ошибшись, должна въ одиночеств нести отвтственность. — Кстати сказать, въ этомъ — подтвержденіе моего тезиса, что ошибка всегда заключается въ вывод причины изъ слдствія (см. Міръ какъ воля и пр., т. I).

Однако, предварять время слдуетъ лишь теоретически, предвидніемъ его дйствія, но не практически, не забгая впередъ, и не требуя раньше времени того, что должно придти современемъ. Тотъ, кому вздумается такъ поступать, испытаетъ, что нтъ злйшаго, боле безпощаднаго ростовщика, какъ именно время, и что если требовать съ него уплаты до срока, то оно возьметъ за это большіе проценты, чмъ жиды. Можно, напр., негашеной известью и жарою настолько ускорить ростъ дерева, что оно въ нсколько дней дастъ листву, расцвтетъ и принесетъ плоды, но посл этого оно погибаетъ.— Если юноша въ 18 лтъ будетъ вести, хотя-бы всего нсколько недль, такую интенсивную половую жизнь, какая нормальна лишь въ тридцатилтній, возраст, то время пожалуй дастъ ему авансъ, но за это придется заплатить частью силъ послдующихъ лтъ его жизни, а то даже частью жизни. — Существуютъ болзни, отъ которыхъ основательно можно излчиться лишь давъ имъ возможность протекать своимъ порядкомъ, отчего он исчезаютъ сами собою, не оставляя никакихъ слдовъ. Если-же мы желаемъ выздоровть теперь-же, именно сейчасъ, то время и здсь принуждено будетъ дать намъ авансъ, и болзнь проходитъ, но проходитъ цною слабости и хроническаго недомоганія на всю жизнь.— Если въ военное время или во время смуты нужны деньги, нужны тотчасъ-же, немедленно, то приходится продавать недвижимыя имущества или государственныя бумаги за, ¹/₃ ихъ цны, а то и еще дешевле, тогда какъ предоставивъ дйствовать времени, переждавъ нсколько лтъ, мы получили-бы за нихъ настоящую цну, но и тутъ мы вынуждаемъ у времени авансъ. — Или, напр., нужны деньги для далекаго путешествія, за одинъ или два года эту сумму можно было-бы скопить изъ доходовъ, но ждать не хочется, нужную сумму мы занимаемъ или беремъ ее изъ капитала, опять таки время даетъ авансъ. Процентомъ оказывается запутанность кассы, постоянный и все возрастающій дефицитъ, отъ котораго уже не отдлаться. — Таково ростовщичество времени — каждый, кто не ждетъ, становится его жертвою. Ускорять мрное теченіе времени — предпріятіе обходящееся очень дорого. Остерегайтесь задолжать времени проценты.

50) Характерная, весьма часто сказывающаяся въ обыденной жизни разница между заурядными и умными людьми заключается въ томъ, что первые, обсуждая и оцнивая возможныя опасности, всегда справляются и принимаютъ въ расчетъ только то, что уже произошло въ этомъ отношеніи, вторые-же, наоборотъ, обсуждаютъ, что могло-бы случиться, памятуя испанскую пословицу: ‘что не случается за цлый годъ, то можетъ произойти въ нсколько минут’. Впрочемъ, это вполн естественно: чтобы охватить взглядомъ то, что можетъ случиться, для этого нуженъ разумъ, — то, что уже случилось, нуждается, чтобы быть понятымъ, въ однхъ лишь чувствахъ.

Нашей заповдью должно быть слдующее: приноси жертву злымъ духамъ. Т. е. не слдуетъ отступать предъ извстной затратой труда, времени, удобствъ, денегъ и предъ лишеніями, если этимъ можно закрыть доступъ грядущей бд и устроить такъ, чтобы чмъ больше была бда, тмъ меньше и отдаленне была-бы ея вроятность. Самая наглядная иллюстрація къ этому правилу — это страховая премія, она — жертва, открыто и всми приносимая на алтарь злому духу.

51) Ни при какомъ событій не слдуетъ слишкомъ ликовать или горько плакаться, — отчасти вслдствіе измнчивости всхъ вещей, могущей каждую минуту измнить свое положеніе, отчасти вслдствіе возможности ошибки въ нашихъ сужденіяхъ о томъ, что вредно и что полезно: почти каждому случалось горевать о томъ, что оказывалось впослдствіи его истиннымъ счастьемъ, и радоваться тому, что становилось для него источникомъ величайшихъ страданій. Тотъ образъ мыслей, какой я рекомендую, великолпно выраженъ Шекспиромъ (‘Конецъ — длу внецъ’, д. 3, оц. 2):

‘Я столько ужъ ударовъ испытала,

И радости и горя, что меня

Внезапностью они не поражаютъ,

Хоть я и женщина’.

Вообще, человкъ, остающійся спокойнымъ при всхъ несчастіяхъ, доказываетъ, что ему извстно, насколько многочисленны и огромны возможныя въ жизни бды, почему онъ и видитъ въ данномъ, наступившемъ несчастіи лишь незначительную часть тхъ, какія могли-бы стрястись, таково именно воззрніе стоиковъ, гласящее, что нельзя никогда забывать объ условіяхъ человческой жизни, а должно помнить, что наше бытіе — въ сущности, весьма грустный и жалкій удлъ, и что бдствія, какимъ мы подвержены — поистин неисчислимы.— Чтобы поддержать въ себ такое воззрніе, достаточно гд-бы то ни было кинуть взглядъ на окружающее: ршительно всюду мы увидимъ ту-же мучительную борьбу за жалкое, бдное, ничего не дающее существованіе. Тогда мы сократимъ наши притязанія, научимся мириться съ несовершенствомъ всхъ вещей и состояній и анализировать грозящія несчастія, съ цлью или избжать ихъ или легче перенести. Ибо какъ большія, такъ и малыя неудачи составляютъ основной элементъ нашей жизни, это слдуетъ постоянно имть въ виду, не изливаясь, однако, — по примру Бересфорда — въ жалобахъ на безчисленныя бдствія человческой жизни, не терзаясь ими, а тмъ паче не взывая къ Господу по поводу укуса блохи, слдуетъ, напротивъ, обратить усиленное вниманіе на предупрежденіе и предотвращеніе неудачъ, — грозятъ-ли он со стороны людей или вещей — и настолько изощриться въ этомъ, чтобы, подобно хитрой лис, сумть избжать всякихъ, и крупныхъ и мелкихъ ошибокъ, являющихся въ большинств случаевъ скрытой неумлостью.

Главная причина того, что намъ легче перенести какое-либо несчастіе, если мы заране считаемъ его возможнымъ и, какъ говорятъ, свыклись съ нимъ, заключается въ томъ, что спокойно обсуждая какой-либо случай, еще не наступившій, обсуждая его въ качеств возможности, мы ясно видимъ весь объемъ и направленіе несчастія и начинаемъ считать его конечнымъ и обозримымъ, вслдствіе этого, когда это несчастіе наступитъ, оно поразитъ насъ не тяжеле своего дйствительнаго значенія. Но если ничего этого мы не выполнили, если несчастіе застала насъ врасплохъ, то нашъ испуганный умъ не въ силахъ сразу-же опредлить его размръ, оно для него, такъ сказать, необозримо, а потому можетъ показаться неизмримымъ или по крайней мр гораздо большимъ, чмъ оно есть на самомъ дл. Такимъ-же образомъ темнота и неизвстность представляютъ намъ всякую опасность въ увеличенномъ вид. Къ этому надо прибавить, что признавъ заране возможнымъ какое-либо несчастіе, мы вмст съ этимъ обдумываемъ то, что можетъ намъ послужитъ утшеніемъ или помощью въ бд, по крайней мр привыкаемъ къ представленію о ней.

Ничто не дастъ намъ больше силы къ тому, чтобы спокойно перенести свалившуюся бду, какъ убжденіе въ слдующей истин, установленной и выведенной изъ послднихъ своихъ основъ въ моемъ премированномъ труд о свобод воли: ‘Все, что совершается, съ самаго великаго до самаго ничтожнаго, — совершается необходимо‘. Человкъ уметъ скоро мириться съ неизбжной необходимостью, а знаніе приведенной истины заставитъ его видть во всемъ, даже въ томъ, что вызвано самой странной случайностью, нчто столъ-же необходимое, какъ то, что совершается въ силу простйшихъ правилъ и потому ясно уже заране. Здсь я отсылаю къ тому, что говорилъ въ моемъ главномъ труд (т. I) объ успокоивающемъ дйствіи, какое оказываетъ сознаніе неизбжности и необходимости. Кто проникнется этимъ сознаніемъ, тотъ прежде всего сдлаетъ все, что въ его силахъ, а затмъ уже спокойно приметъ т неудачи, какія его постигнутъ.

Можно считать, что мелкія неудачи, ежечасно досаждающія намъ, существуютъ какъ-бы для нашего упражненія, для того, чтобы сила, позволяющая намъ переносить большія несчастія, не ослабла-бы совершенно въ довольств. Надо бытъ хорошо забронированнымъ отъ будничныхъ непріятностей, мелочныхъ треній людского общенія, отъ незначительныхъ столкновеній, чужихъ скверностей, сплетенъ и т. д., — т. е. совершенно не ощущать ихъ, а подавно ужъ не принимать ихъ близко къ сердцу и не углубляться въ мысли о нихъ, все это слдуетъ отстранять отъ себя, отталкивать, какъ камень, лежащій на дорог, и ни въ коемъ случа не допускать проникнуть этому въ наше мышленіе и укрпиться въ памяти.

52. То, что людьми принято называть судьбою, является, въ сущности, лишь совокупностью учиненныхъ ими глупостей. Слдовало-бы основательно проникнуться тми строками Гомера (Ил. XXIII, 313), гд онъ совтуетъ серьезно размышлять о каждомъ дл. Ибо, если дурные поступки искупляются на томъ свт, то за глупые — придется заплатить уже на этомъ, — хотя, правда, иногда гнвъ прелагается на милость.

Опаснымъ и ужаснымъ кажется не тотъ, кто смотритъ свирпо, а тотъ, кто уменъ: — мозгъ человка — безусловно боле страшное орудіе, чмъ когти льва.

Идеалъ практическаго человка — это тотъ, кто уметъ найтись во всхъ случаяхъ и никогда не спшитъ чрезмрно.

53) Наряду съ умомъ, весьма существеннымъ даннымъ къ нашему счастью является мужество. Правда, нельзя своими силами добыть умъ или мужество: первое наслдуется отъ матери, второе — отъ отца, однако при желаніи и при упражненіи можно увеличить въ себ оба эти свойства. Этотъ міръ, гд жизнь такъ сурова, требуетъ желзнаго разсудка, забронированнаго отъ судьбы и готоваго къ борьб съ людьми. Ибо вся жизнь — борьба, каждый шагъ приходится завоевывать, и Вольтеръ справедливо замчаетъ: ‘въ этомъ мір успхъ можно добыть лишь шпагой, и люди умираютъ съ оружіемъ въ рукахъ’. Поэтому трусливъ тотъ, кто, какъ только сгущаются или даже только появляются на горизонт тучи, — съеживается, начинаетъ дрожать и стонать. Пусть нашимъ девизомъ будутъ слова: ‘Не уступай несчастію, но смло иди ему навстрчу’. Пока еще сомнителенъ исходъ какого-либо опаснаго положенія, пока еще есть какая-нибудь надежда на то, что онъ будетъ счастливымъ, нельзя поддаваться робости, а слдуетъ думать лишь о сопротивленіи, точно также, какъ нельзя отчаиваться въ хорошей погод, пока виденъ кусочекъ синяго неба. Даже боле: надо имть право сказать: ‘если развалится весь міръ, то это не устрашитъ насъ’. Вся наша жизнь, не говоря уже объ ея благахъ, не стоитъ того, чтобы замирать сердцемъ и такъ трусливо дрожать за нее, ‘поэтому будьте сильны, и несчастія встрчайте съ твердымъ духомъ’. Однако и въ этомъ направленіи возможна утрировка: мужество можетъ перейти въ отчаянную удаль. Поэтому извстная доля боязливости прямо-таки необходима въ нашей дятельности: трусость — это только ея утрировка. Бэконъ Веруламскій выразилъ очень мтко эту мысль въ своемъ этимологическомъ объясненіи terror Panicus — паническаго ужаса, — значительно превосходящемъ прежнее объясненіе, предложенное Плутархомъ (de Iside et Osir., C…14). Бэконъ выводитъ этотъ терминъ отъ Пана, — олицетворенной природы — и говоритъ (De sapientia veterum, VI): ‘Природа вложила чувство боязни и страха во все живущее для сохраненія жизни и ея сущности, для избжанія и устраненія всего опаснаго. Однако природа не сумла соблюсти должной мры: къ спасительной боязни она всегда примшиваетъ боязнь напрасную и излишнюю, если-бы можно было видть, что происходитъ внутри существъ, мы открыли-бы, что все, а люди въ особенности, полно паническаго страха’. Между прочимъ, характерная черта паническаго страха еще въ томъ, что онъ не сознаетъ ясно своихъ собственныхъ причинъ, онъ ихъ скоре предполагаетъ, нежели знаетъ, и въ крайнемъ случа за причину страха выдаетъ самый страхъ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ.
О различіи возрастовъ.

Вольтеръ великолпно выразился:

Qui n’а pas l’esprit de son ge,

De son ge а tout le malheur *).

*) У кого умъ не соотвтствуетъ возрасту, тотъ испытаетъ вс несчастія своихъ лтъ.

Къ концу этого эвдемнологическаго очерка умстно будетъ кинуть взглядъ на измненія, какія производитъ съ нами возрастъ.

Втеченіе всей нашей жизни мы обладаемъ только настоящимъ и ничмъ боле. Вся разница сводится къ тому, что въ начал жизни мы видимъ длинное будущее впереди насъ, къ концу-же ея — длинное прошедшее позади, сверхъ этого нашъ темпераментъ, но отнюдь не характеръ, подвергается извстнымъ измненіямъ, благодаря чему каждый разъ сообщается настоящему различный оттнокъ.

Въ моемъ главномъ труд (т. II, гл. 31) я выяснилъ, какъ и почему въ дтств мы боле склонны съ познаванію, нежели къ проявленію воли. На этомъ-то и основано счастье первой четверти нашей жизни, вслдствіе котораго годы эти кажутся впослдствіи потеряннымъ раемъ. Въ дтств у насъ очень узокъ кругъ сношеній, потребности — ничтожны, а, слдовательно, волевыхъ возбужденій — мало и большая часть нашего духа направлена на познаваніе. — Также, какъ мозгъ, достигающій полнаго объема уже на 7-омъ год, умъ развивается очень рано, хотя созрваетъ лишь позже, — и жадно всматривается въ совершенно невдомую для него жизнь, гд ршительно все покрыто блескомъ новизны. Этимъ объясняется, почему наши дтскіе годы такъ поэтичны. Вдь сущность поэзіи, какъ и всякаго искусства, заключается въ извлеченіи изъ каждаго отдльнаго даннаго его ‘Платоновской идеи’ — т. е. сущности его, того, что у него есть общаго съ цлымъ родомъ, такимъ образомъ, каждый предметъ является представителемъ всего своего рода, и одинъ случай разъясняетъ тысячу. Хотя и кажется, что мы въ годы дтства бываемъ заняты каждый разъ лишь даннымъ конкретнымъ предметомъ или происшествіемъ, и то лишь постольку, поскольку это касается нашихъ желаній въ данный моментъ, но въ сущности дло обстоитъ иначе. Жизнь, во всемъ ея значеніи, представляется намъ еще столь новою, впечатлнія, ею производимыя, еще не притуплены повтореніемъ, такъ что, несмотря на дтскія повадки, мы молча, безъ опредленнаго намренія, занимаемся тмъ, что изъ отдльныхъ сценъ и событій извлекаемъ самую сущность жизни, основные типы ея формъ и проявленій. Во всхъ предметахъ и лицахъ мы видимъ въ это время, какъ выражается Спиноза, ‘какъ-бы подобіе вчности’. Чмъ мы моложе, тмъ боле каждый отдльный предметъ заступаетъ въ нашихъ глазахъ весь свой родъ. Но эта черта постепенно, съ году на годъ, стирается: на этомъ и основана огромная разница во впечатлніяхъ, производимыхъ на насъ вещами въ молодости и въ зрломъ возраст. Поэтому опытъ и знанія дтства и ранней юности опредляютъ неизмнные уже типы и рубрики, въ которые укладывается всякое послдующее познаніе и опытъ, они-же устанавливаютъ и категоріи, подъ которыя мы впослдствіи подводимъ все, хотя и не всегда сознательно. Такимъ образомъ уже въ дтскіе годы образуется прочная основа міровоззрнія, а, слдовательно, опредляется поверхностный или глубокій характеръ его, развивается и завершается оно лишь позже, не мняясь однако въ основныхъ чертахъ. Въ силу этой чисто-объективной и чрезъ то поэтической концепціи, отличающей дтскіе годы, и находящей поддержку въ томъ, что воля еще долго не скажется въ полной сил, — въ силу этого-то дти и оказываютъ значительно боле склонности къ познаванію, чмъ къ хотнію. Слдствіемъ этого является тотъ серьезный, вдумчивый взглядъ иныхъ дтей, который такъ хорошо переданъ Рафаэлемъ въ его ангелахъ, въ особенности на Сикстинской Мадонн. Поэтому-же дни дтства настолько полны счастья, что воспоминаніе о нихъ всегда связано съ сожалніемъ. — Въ то время, какъ мы столь серьезно предаемся наглядному познаванію вещей, — воспитаніе, съ своей стороны, старается привить намъ понятія. Однако, самый существенный элементъ познанія дается не понятіями, основа, подлинное содержаніе всякаго познанія — доставляются именно наглядной концепціей міра, которая можетъ быть добыта лишь нами самими, и отнюдь не можетъ быть какъ-либо преподана извн. Поэтому наша моральная и интеллектуальная цнность сообщается намъ не извн, а исходитъ изъ глубинъ нашего собственнаго существа, педагогическіе пріемы самого Песталоцци не могутъ изъ урожденнаго дурака сдлать мыслящаго человка, онъ родился дуракомъ и долженъ умереть имъ-же. — Изложенною концепціей впервые открывающагося предъ нами вншняго міра объясняется, почему обстановка и опытъ нашего дтства такъ прочно запечатлваются въ памяти. Вдь имъ мы отдавались нераздльно, ничто насъ не отвлекало отъ нихъ, и предметы, находившіеся предъ нами, мы считали единственными въ своемъ род, даже единственно существующими вообще. — Если при этомъ вспомнить то, что изложено мною во второмъ том моего главнаго труда, а именно: что объективное бытіе всхъ вещей, т. е. существованіе ихъ лишь въ представленіи — даетъ одн радости, тогда какъ субъективное ихъ существованіе, заключающееся въ желаніи, — значительно отравлено страданіями и несчастіями, — тогда весь разсматриваемый вопросъ можно свести къ слдующему краткому положенію: смотрть на все — пріятно, быть чмъ-либо — ужасно. Изъ сказаннаго слдуетъ, что въ дтств вещи извстны намъ гораздо боле съ виду, т. е. со стороны представленія, объективно, — нежели со стороны ихъ бытія, т. е. съ волевой ихъ стороны. Такъ какъ объективная сторона предметовъ прекрасна, а субъективная и мрачная — пока еще неизвстная намъ, то юный умъ видитъ въ каждомъ образ, который даетъ ему дйствительность или искусство, — весьма счастливое существо, полагая, что разъ это такъ прекрасно на видъ, то быть этимъ — столь-же или даже боле прекрасно. Поэтому міръ кажется ему Эдемомъ, это и есть та Аркадія, въ которой вс мы родились. Нсколько позже отсюда возникаетъ жажда дйствительной жизни, стремленіе дйствовать и страдать, толкающее насъ въ пучину жизни. Въ мірской сует мы познаемъ и другую сторону вещей — сторону ихъ бытія, т. е. воли, съ которой приходится сталкиваться на каждомъ шагу. Но мало-по-малу близится тяжелое разочарованіе, съ наступленіемъ коего приходится сказать: ‘миновала пора иллюзій’, разочарованіе это разростается все больше — длаясь все глубже и глубже. Можно сказать, что въ дтств жизнь представляется намъ декораціей, разсматриваемой издали, въ старости-же — той-же декораціей, только разсматриваемой вблизи.

Счастью дтскаго возраста способствуетъ еще слдующее обстоятельство. Какъ въ начал весны вся листва — одного цвта и почти одинаковой формы, такъ и мы въ раннемъ дтств чрезвычайно похожи другъ на друга и потому великолпно гармонируемъ между собою. Но съ возмужалостью начинается расходимость, постепенно увеличивающаяся подобно радіусамъ расширяющейся окружности.

Остальная часть первой половины нашей жизни, имющей столько преимуществъ по сравненію со второй, — юношескій возрастъ, — омрачается и длается несчастливою благодаря погон за счастьемъ, погон, предпринимаемой въ предположеніи, что въ жизни можно добыть его. Изъ этого вытекаютъ постоянно рушащіяся надежды, порождающія въ свою очередь неудовлетворенность. Предъ нами носятся обманчивые образы неопредленнаго, словно видннаго во сн счастья, принимающіе самыя капризныя очертанія, и мы напрасно ищемъ ихъ воплощенія. Потому-то въ юношескіе годы мы обыкновенно недовольны нашимъ положеніемъ и окружающимъ, каковы-бы они ни были, ибо имъ мы ставимъ въ упрекъ то, что вообще присуще пустой и жалкой человческой жизни, съ которой мы въ это время сталкиваемся впервые, причемъ до сихъ поръ ждали отъ нея совершенно много.— Большимъ выигрышемъ было-бы, если-бы можно было искоренять уже въ юности, путемъ своевременныхъ наставленій, ту иллюзію, будто міръ можетъ намъ дать многое. На дл происходитъ обратное: обычно жизнь познается нами сперва изъ поэзіи, а потомъ уже изъ дйствительности. Предъ нашимъ взглядомъ рисуются, на зар нашей жизни, красивые поэтическіе образы, насъ мучитъ жажда видть ихъ воплотившимися — схватить въ руки радугу, юноша мечтаетъ, что жизнь его выльется въ форму какого-то захватывающаго романа. Отсюда получается иллюзія, описанная мною во второмъ том главнаго труда. Всмъ этимъ образамъ придаетъ прелесть именно то, что они — только образы, что они не реальны, вслдствіе чего, созерцая ихъ, мы находимъ порой и удовлетвореніе чистаго познаванія. Осуществить — значитъ выполнить при посредств воли, неизбжно приносящей съ собою страданія.

Характерной чертой первой половины жизни является неутолимая жажда счастья, второй половины — боязнь несчастья. Къ этой пор въ насъ выросло боле или мене ясное сознаніе, что всякое счастье — призрачно, и что, напротивъ, страданіе — реально. Въ эту пору люди, по крайней мр наиболе разумные изъ нихъ, стремятся боле къ избавленію отъ боли и безпокойства, нежели къ счастью {Въ старости люди боле умло оберегаютъ себя отъ несчастій, въ юности — легче переносятъ ихъ.}. Когда юношей я слышалъ звонокъ у своихъ дверей — я былъ радъ, я говорилъ себ: ‘наконецъ-то’. Но въ послдующіе годы ощущеніе мое при подобныхъ обстоятельствахъ было сродни страху, я говорилъ себ: ‘вотъ оно’.— Выдающіяся, богато одаренныя личности, которыя именно въ виду этого не вполн принадлежатъ къ человческому роду и, слдовательно, являются, боле или мене, въ зависимости отъ степени своихъ достоинствъ, одинокими — испытываютъ по отношенію къ людямъ два противоположныхъ чувства: въ юности они часто чувствуютъ себя покинутыми людьми, въ позднйшіе годы они чувствуютъ, что сами убжали отъ людей. Первое — весьма непріятное — ощущеніе вытекаетъ изъ незнакомства, второе — пріятное — изъ знакомства со свтомъ. Вслдствіе этого вторая половина жизни содержитъ въ себ — подобно второй части музыкальнаго періода — меньше порывистости и больше спокойствія, нежели первая, происходитъ это оттого, что въ юности мы воображаемъ, будто на свт существуетъ безконечное счастье и наслажденія, и что только трудно его добыть, въ зрлыхъ-же лтахъ мы знаемъ, что ничего такого на самомъ дл нтъ, и успокоившись на этотъ счетъ, наслаждаемся сноснымъ настоящимъ, находя радость даже въ мелочахъ.

То, что зрлый человкъ пріобртаетъ жизненнымъ опытомъ, благодаря чему онъ иначе смотритъ на міръ, чмъ въ дтств или въ отрочеств — это прежде всего непосредственность. Онъ научается смотрть просто на вещи и принимать ихъ за то, что он есть на самомъ дл, тогда какъ отъ мальчика или юноши истинный міръ скрытъ или искаженъ предательскимъ туманомъ, состоящимъ изъ собственныхъ грезъ, унаслдованныхъ предразсудковъ и безудержной фантазіи. Первое, что приходится выполнить опыту, — это освободить насъ изъ подъ власти разныхъ ‘жупеловъ’ и ложныхъ представленій, приставшихъ къ намъ въ юности. Лучшимъ воспитаніемъ, хотя только отрицательнымъ, какое слдовало-бы давать юношамъ — было-бы охранятъ ихъ отъ подобныхъ заблужденій, — задача, правда, не изъ легкихъ. Для достиженія этой цли слдовало-бы въ начал по возможности ограничивать кругозоръ ребенка, но зато излагать все, находящееся въ предлахъ этого круга, ясными и правильными понятіями, лишь посл того, какъ онъ правильно усвоитъ все лежащее внутри этой черты, можно начать постепенно раздвигать ее, постоянно заботясь о томъ, чтобы не оставалось ничего невыясненнаго, ничего такого, что было-бы имъ понято лишь наполовину или не совсмъ врно. Вслдствіе этого его представленія о вещахъ и человческихъ отношеніяхъ были-бы, правда, нсколько ограниченными и примитивными, но зато ясными и правильными, такъ что оставалось-бы только расширять, но не исправлять ихъ, это слдовало-бы примнять до юношескаго возраста. Такой методъ ставитъ первымъ условіемъ запрещать чтеніе романовъ, а замнять ихъ толковыми біографіями, напр. біографіей Франклина, А. Рейзера, написанной Морицемъ, и т. п.

Пока мы молоды, мы воображаемъ, что событія и лица, которымъ предстоитъ сыграть важную, чреватую послдствіями роль въ нашей жизни, будутъ происходить подъ звуки трубъ и барабановъ, въ зрлые-же годы взглядъ, брошенный назадъ, покажетъ намъ, что вс они прокрадывались тихонько, черезъ заднія двери и остались почти незамченными нами.

Все въ томъ же смысл можно уподобить жизнь вышитому куску матеріи, лицевую сторону коего человкъ видитъ въ первую половину своей жизни, а изнанку — во второй, изнанка, правда, не такъ красива, но зато боле поучительна, такъ какъ на ней можно прослдить сплетеніе нитей.

Высокое умственное превосходство можетъ быть проявлено въ бесд въ полномъ блеск лишь посл сорока лтъ. Ибо это превосходство можетъ, правда, далеко превышать опытность и зрлость даннаго возраста, но отнюдь не способно замнить собою эти данныя, дающія даже самому заурядному человку извстный противовсъ силамъ величайшаго ума, пока тотъ еще молодъ. Здсь я имю въ виду лишь личныя отношенія, не творенія.

Ни одинъ, хотъ сколько-нибудь выдающійся человкъ, не принадлежащій къ ⁵/₆ столь скудно одареннаго природой человчества, не можетъ остаться посл сорока лтъ свободнымъ отъ нкотораго мизантропическаго налета. Вполн естественно, что когда-то онъ по себ судилъ о другихъ и постепенно разочаровывался, убждаясь, что люди далеко отстали отъ него и никогда не сравняются съ нимъ въ отношеніи ума или сердца, а чаще всего — и того и другого, вслдствіе чего онъ и старается по возможности меньше общаться съ ними, лишній разъ упоминаю, что человкъ любитъ и ненавидитъ одиночество. т. е. общество самого себя, — въ зависимости отъ своей внутренней цнности. Этотъ видъ мизантропіи разбирается между прочимъ Кантомъ въ Критик способности сужденія, въ конц общаго примчанія къ 29 первой части.

Для молодого человка служитъ дурнымъ признакомъ, — дурнымъ какъ въ умственномъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи, — если онъ рано начинаетъ хорошо разбираться въ сует людской жизни, чувствовать себя въ ней какъ дома и вступаетъ въ нее уже какъ-бы подготовленнымъ, все это указываетъ на пошлость. Напротивъ, неувренное, неложное, неумлое поведеніе говоритъ о боле благородной натур.

Веселье и жизнерадостность нашей юности обусловлены между прочимъ тхъ, что идя вверхъ, въ гору жизни, мы не видимъ смерти, находящейся у подножія горы съ другой стороны. Но взобравшись на вершину горы, мы уже собственными глазами видимъ эту смерть, о которой раньше знали лишь по слухамъ, а такъ какъ къ этому времени начинаютъ убывать жизненныя силы, то и жизнерадостность слабетъ и хмурая серьезность вытсняетъ юношескій задоръ и увренность, отражаясь на нашихъ чертахъ. Пока мы молоды, то чтобы намъ ни говорили, — мы считаемъ жизнь безконечной и сообразно съ этимъ обращаемся съ временемъ, чмъ старше мы длаемся, тмъ экономне мы пользуемся имъ, на склон лтъ каждый прожитый день вызываетъ ощущеніе, родственное съ тмъ, какое испытываетъ присужденный къ смерти преступникъ при каждомъ шаг на пути къ мсту казни.

Съ точки зрнія молодости жизнь есть безконечно долгое будущее, съ точки зрнія старости — очень короткое прошлое, въ начал жизнь представляется намъ такъ, какъ какой-нибудь предметъ, если разсматриваешь его въ бинокль, приставивши къ глазу стекло объектива, — а позже — какъ тотъ-же предметъ, разсматриваемый чрезъ окуляръ бинокля. Нужно долго прожить — состариться, чтобы понять, какъ коротка жизнь. — Чмъ старше мы становимся, тмъ ничтожне кажется намъ ршительно все человческое, жизнь, представлявшаяся намъ въ юности чмъ-то опредленнымъ и нерушимымъ, теперь кажется быстрымъ мельканіемъ эфемерныхъ явленій, обнаруживается ничтожество всего земного.— Въ юности даже само время течетъ гораздо медленне, поэтому первая четверть жизни — не только самая счастливая, но и самая длинная, оставляетъ по себ несравненно больше воспоминаній, такъ что каждый могъ-бы разсказать гораздо больше изъ первой четверти жизни, нежели изъ двухъ послдующихъ. Какъ въ весеннюю пору года, такъ и въ весеннюю пору жизни дни тянутся иногда томительно долго. Къ осени-же года и жизни они становятся короткими, но зато боле ясными и постоянными.

Почему-же въ старости прожитая жизнь кажется такой короткой? Это происходить потому, что сократилось воспоминаніе о ней, изъ него исчезло все незначительное и все непріятное, а въ результат осталось очень немного. Какъ умъ, такъ и память далеко несовершенны: необходимо повторять выученное, перебирать свое прошлое, иначе и то и другое канетъ въ Лету забвенія. Но мы не имемъ обыкновенія перебирать незначительное, а также и непріятное, что однако было-бы необходимо, чтобы сохранить это въ памяти. При этомъ то, что же иметъ значенія, все время увеличивается: въ силу частаго, прямо-таки безконечнаго повторенія многое, что сперва казалось намъ важнымъ, переходитъ въ категорію незначительнаго, потому-то мы лучше припоминаемъ ранніе годы, нежели позднйшіе. Чмъ дольше мы живемъ, тмъ меньше событій кажутся намъ важными или достаточно значительными для того, чтобы стоило впослдствіи вспоминать о нихъ, — а только при этомъ условіи они могутъ удержаться въ памяти, мы о нихъ забываемъ, какъ только они совершатся. Такимъ образомъ время бжитъ, оставляя все меньше и меньше слдовъ за собою.

Непріятное мы также не любитъ вспоминать, въ особенности, если было задто наше тщеславіе, что случается какъ разъ чаще всего, очень мало такихъ несчастій, въ которыхъ мы сами совершенно не виноваты, потому-то и забывается такъ много непріятнаго.

Благодаря тому, что выпадаютъ эта дв категоріи, наша память теряетъ все больше и больше событій, фондъ ея сокращается сообразно съ увеличеніемъ матеріала. Какъ предметы на берегу, отъ котораго отходитъ нашъ корабль, становятся меньше, туманне и трудне различимыми, — точно также происходитъ съ событіями и дйствіями минувшихъ лтъ. Надо замтить, что иногда воспоминаніе и воображеніе вызываютъ какую-нибудь даннымъ давно пережитую минуту изъ нашей жизни съ такою живостью, словно это произошло вчера, и тмъ чрезвычайно приближаютъ ее къ намъ, это обусловливается тмъ, что невозможно одновременно съ этимъ представить себ длинный промежутокъ времени, отдляющій настоящее отъ того прошедшаго, ибо этотъ промежутокъ не можетъ умститься въ одной картин, и къ тому-же большая частъ случившихся за этотъ срокъ событій забыта, отъ нихъ осталось лишь общее — in abstracto — сознаніе, одно понятіе безъ созерцательнаго момента. Вотъ потому-то каждое отдльное событіе изъ давно минувшаго прошлаго кажется намъ такимъ близкимъ, словно оно произошло вчера, тогда какъ время, отдляющее насъ отъ него — вычеркивается и вся жизнь кажется непонятно короткою.

Въ старости бываетъ иногда, что долгое, оставленное позади прошлое, а вмст съ тмъ и самый нашъ возрастъ минутами кажутся намъ прямо-таки сказочными, происходитъ это главнымъ образомъ отъ того, что мы все еще видимъ предъ собою прежде всего то-же самое неподвижное настоящее. Въ конц-же концовъ подобныя внутреннія явленія основаны на томъ, что во времени существуетъ не наше ‘я’ само по себ, а лишь то или иное его проявленіе, и что настоящее является точкой соприкосновенія между объектомъ — міромъ — и субъектомъ — нами.

Но почему-же въ юности жизнь, открывающаяся впереди, кажется безконечно длинною? Одна причина въ томъ, что требуется просторъ для безпредльныхъ надеждъ, которыя мы возлагаемъ на жизнь, и для осуществленія которыхъ не хватило-бы Маусаилова вка, другая — въ томъ, что масштабомъ всей жизни мы беремъ т немногіе годы, какіе мы пока прожили, они даютъ богатый матеріалъ для воспоминанія, ибо ршительно все, благодаря своей новизн, кажется намъ значительнымъ, а потому такъ часто возстановляется впослдствіи въ воспоминаніи, и закрпляется, въ силу такого повторенія, въ памяти.

Иногда намъ кажется, что мы тоскуемъ по какому-нибудь отдаленному мсту, тогда какъ на самомъ дл мы тоскуемъ о томъ времени, которое мы такъ провели, будучи моложе и бодре, чмъ теперь. Такъ обманываетъ насъ время подъ маской пространства, если-бы мы похали туда — мы поняли-бы наше заблужденіе.

Двумя путями можно достичь глубокой старости, при томъ непремнномъ условіи, однако, что нашъ организмъ здоровъ и крпокъ: для поясненія приведу примръ двухъ горящихъ лампъ: одна изъ нихъ горитъ долго потому, что имя маленькій запасъ масла, она снабжена весьма тонкимъ фитилекъ, другая-же — потому, что, имя толстый фитиль, она иметъ и много масла, масло — это жизненная сила, фитиль — способъ расходованія этой силы.

Въ отношеніи жизненной силы мы до 36 лтъ подобны тмъ, кто живетъ рентой: что истрачено сегодня — будетъ завтра-же пополнено. Но посл этого года мы уподобляемся рантье, начинающему затрачивать свой капиталъ. Въ начал это совсмъ не замтно: большая часть тратъ восполняется еще сама собою, на незначительный дефицитъ мы не обращаемъ вниманія. Но постепенно дефицитъ возрастаетъ, длается замтнымъ, самый ростъ его становится все быстре, дла начинаютъ запутываться и мы съ каждымъ днемъ становимся бдне безъ надежды на улучшеніе. Растрата все ускоряется, подобно падающему тлу, и въ конц концовъ не остается ничего. Особенно печально, если одновременно таютъ и жизненная сила наша и наше состояніе, потому-то съ годами увеличивается страсть къ обладанію. — Въ начал-же, до совершеннолтія и еще нкоторое время спустя мы, въ отношеніи жизненной силы, подобны тмъ, это часть процентовъ присоединяетъ къ капиталу: не только само собою пополняется то, что мы истратили, но даже увеличивается самый капиталъ. Такъ бываетъ иногда и съ нашими деньгами, благодаря мудрой заботливости честнаго опекуна.

Тмъ не мене слдуетъ беречь юношескія силы. Аристотель (Polit. L. ult. c. 5) говоритъ, что изъ числа побдителей на олимпійскихъ играхъ только двое или трое одерживали побды и мальчиками и зрлыми мужами: преждевременныя напряженія подготовительныхъ упражненій настолько истощаютъ силы, что впослдствіи, въ зрломъ возраст, ихъ почти никогда не хватаетъ. Сказанное относится какъ къ физической, такъ тмъ паче и къ нервной энергіи, проявленіемъ которой является всякій умственный трудъ, поэтому ранніе геніи — вундеркинды, плоды тепличнаго воспитанія, возбуждающіе удивленіе въ дтскомъ возраст, — становятся впослдствіи весьма заурядными по уму. Возможно, что преждевременное, вынужденное напряженіе при изученіи древнихъ языковъ является причиной послдующаго отупнія и умственной неспособности многихъ ученыхъ.

Я замтилъ, что почти у всхъ людей характеръ приноровленъ къ какому-либо одному возрасту, и въ этомъ возраст выдляется особенно благопріятно. Иные бываютъ милыми юношами, позже — эта черта исчезаетъ, другіе — сильны и дятельны въ зрломъ возраст, но старость отнимаетъ у нихъ эти достоинства, третьи — наиболе привлекательны именно въ старости, когда они, благодаря опыту и большей уравновшенности, становятся мягче, — послднее часто бываетъ съ французами. Вроятно это обусловливается тмъ, что въ самомъ характер заключается нчто юношеское, мужественное или старческое, что и гармонируетъ съ соотвтствующимъ возрастомъ.

Подобно тому какъ находясь на корабл мы замчаемъ, что онъ идетъ, только потому, что предметы на берегу отходятъ назадъ и становятся все меньше, точно также мы замчаемъ, что старемъ лишь потому, что намъ кажутся молодыми люди все боле и боле великовозрастные.

Выше было разъяснено, какъ и почему все, что мы видимъ, длаемъ и переживаемъ, оставляетъ тмъ меньше слдовъ въ нашей жизни, чмъ старше мы становимся. Въ этомъ смысл можно утверждать, что только въ юности мы живемъ вполн сознательно, въ старости-же — лишь наполовину. Чмъ старше мы становимся, тмъ меньше сознательнаго въ нашей жизни: все мелькаетъ мимо, не производя впечатлнія, подобно художественному произведенію, которое мы видли тысячу разъ, мы длаемъ то, что нужно сдлать, а потомъ даже не знаемъ, сдлали-ли мы это или нтъ. Именно благодаря тому, что жизнь наша становится все мене сознательной и все скоре подвигается къ полной безсознательности, — начинаетъ ускоряться и теченіе времени. Въ дтств каждый предметъ, каждое событіе, въ силу своей новизны, проникаетъ въ сознаніе, поэтому день кажется безконечно долгимъ. То-же происходить и въ путешествіи, когда одинъ мсяцъ кажется вамъ дольше, чмъ четыре мсяца, проведенныхъ дома.— Однако, несмотря на эту новизну предметовъ, время, текущее въ обоихъ случаяхъ какъ-будто боле медленно, кажется иногда и боле скучнымъ, чмъ въ старости или дома. — Постепенно, въ силу длительной привычки къ однимъ и тмъ-же впечатлніямъ, нашъ умъ настолько обтачивается, что все начинаетъ скользить по немъ, не оставляя никакихъ слдовъ, дни кажутся все боле незначительными и потому боле короткими, словомъ, часы юности дольше часовъ старца. Теченіе нашей жизни иметъ ускоряющееся движеніе подобно катящемуся внизъ шару, подобно тому какъ каждая точка на вертящемся круг движется тмъ скоре, чмъ дальше она отстоитъ отъ центра, такъ а для человка время течетъ все быстре, пропорціонально отдаленности его отъ начала жизни. Можно допустить, что продолжительность года по непосредственной оцнк нашего духа находится въ обратной пропорціи къ частному отъ дленія одного года на число нашихъ лтъ, тамъ, напримръ, когда годъ составляетъ ¹/₅ нашего возраста, онъ кажется намъ въ 10 разъ длинне, чмъ тогда, когда онъ составляетъ лишь ¹/₅₀. Это различіе въ скорости времени оказываетъ ршительное вліяніе на характеръ нашей жизни въ любомъ возраст. Прежде всего, благодаря ему дтство, хотя и обнимаетъ всего только 15 лтъ, но является самымъ длиннымъ періодомъ жизни, а, слдовательно, и наиболе богатымъ по воспоминаніямъ, дале, въ силу этого-же различія мы подвержены скук обратно пропорціонально нашимъ лтамъ: дтямъ постоянно нужно какое-либо занятіе, будь это игра или работа, какъ только оно прекратилось, ими тотчасъ овладваетъ отчаянная скука. Юноши также сильно подвержены скук и съ тревогой взираютъ на ничмъ незаполненные часы. Въ зрломъ возраст скука постепенно исчезаетъ, для старика время слишкомъ коротко и дни летятъ, какъ стрла. Разумется, я говорю о людяхъ, а не о состарвшихся скотахъ. Благодаря этому ускоренію времени скука въ большинств случаемъ отпадаетъ въ зрломъ возраст и, такъ какъ, съ другой стороны, замолкаютъ томившія насъ страсти, то, если только не потеряно здоровье, гнетъ жизни оказывается въ общемъ боле легкимъ, чмъ въ юноcти, потому-то періодъ, предшествующій наступленію слабости и старческаго недомоганія, и называется ‘лучшими годами’. Въ смысл нашего самочувствія они пожалуй дйствительно таковы, но за юностью, когда все еще производить впечатлніе и живо отражается въ сознаніи, остается то преимущество, что ея годы — годы оплодотворенія духа, весна, вызывающая его ростки. Глубокія истины могутъ быть познаны лишь путемъ созерцанія, а не изъ расчета, первое познаніе ихъ — непосредственное и дается впечатлніемъ, а, слдовательно, возможно лишь до тхъ поръ, пока эти впечатлнія сильны, живы и глубоки. Итакъ въ этомъ отношеніи все зависитъ отъ того, какъ использована юность. Позже мы можемъ сильне вліять на другихъ, на весь міръ, такъ какъ сами мы закончены, опредлились и не поддаемся впечатлніямъ, зато міръ вліяетъ на насъ гораздо меньше. Поэтому годы эти — время труда и дятельности, юность-же — время первичнаго воспріятія и познаванія.

Въ молодости преобладаетъ созерцаніе, въ старости — размышленіе, первая — періодъ поэзіи, вторая — философіи. И на практик наши дйствія опредляются въ юности — видннымъ и впечатлніемъ, получившимся отъ этого, въ старости — однимъ лишь размышленіемъ. Отчасти это вытекаетъ изъ того, что только къ старости накапливается и сводится къ понятіямъ то количество реальныхъ случаевъ, которое достаточно для того, чтобы придать этимъ понятіямъ авторитетность, содержательность и значеніе, и, вмст съ тмъ, смягчить, благодаря привычности, впечатлніе видннаго. Въ юности-же, въ особенности у живыхъ и съ большимъ воображеніемъ натуръ, впечатлніе видимаго, а, слдовательно, и вншности вещей, настолько сильно, что міръ представляется какъ-бы картиной, для нихъ важне всего то, что они въ ней изображаютъ и какъ выглядятъ, а не то, какъ они себя чувствуютъ въ душ. Это сказывается въ ихъ тщеславіи и нкоторомъ фатовств.

Наибольшая энергія и высшее направленіе духовныхъ силъ бываетъ, безъ сомннія, въ молодости, отнюдь не позже 35 лтъ, начиная отсюда, оно убываетъ, слабетъ, хотя и очень медленно. Но убыль эта въ послдующіе годы, даже въ старости, возмщается иными духовными данными. Только къ старости человкъ пріобртаетъ богатый опытъ и знаніе, у него было достаточно времени и случаевъ, чтобы разсмотрть и обдумать все со всхъ сторонъ, онъ понялъ взаимодйствіе явленій, точки ихъ соприкосновенія и открылъ ихъ промежуточныя звенья, а, слдовательно, только теперь всецло уяснилъ себ ихъ связь между собою. Для него все стало яснымъ. То, что онъ зналъ и въ юности, теперь онъ знаетъ гораздо основательне, такъ какъ для каждаго понятія у него есть гораздо больше данныхъ. То, что въ юности казалось намъ извстнымъ, то въ старости мы знаемъ дйствительно, да и знаемъ-то мы гораздо больше, чмъ тогда, сверхъ того наши познанія становятся основательно продуманными и находятся въ строгой связи, тогда какъ въ юности они всегда имютъ проблы а отрывочны. Лишь старый человкъ можетъ имть полное и правильное представленіе о жизни, такъ какъ онъ обозрваетъ ее во всей ея полнот, видитъ естественность ея теченія и, что особенно важно, не только, какъ другіе, сторону входа, но и выхода, благодаря чему онъ въ совершенств уясняетъ себ ея ничтожество, тогда какъ вс остальные пребываютъ въ заблужденіи, что лучшее еще впереди. Зато въ юности у насъ больше воспріимчивости, а потому изъ того немногаго, что мы въ эту пору знаемъ, можемъ извлечь всегда, много, взамнъ этого къ старости мы получаемъ больше разсудительности, проницательности и основательности. То, что выдающимся умамъ предназначено подарить міру, то они начинаютъ собирать уже въ юности, въ вид матеріала собственныхъ наблюденій и своихъ основныхъ воззрній, но разработать собранное имъ удается лишь въ позднйшіе годы. Въ большинств случаевъ великіе писатели даютъ свои лучшія произведенія приблизительно около 50-лтняго возраста. Тмъ не мене юность остается корнемъ древа познанія, хотя плоды даются вершиной его. Но, какъ каждая эпоха, хотя-бы самая жалкая, считаетъ себя несравненно умне предшествовавшихъ вковъ, также смотритъ и человкъ на боле молодой возрастъ, часто это и въ томъ и въ другомъ случа бываетъ неврно. Въ годы физическаго роста, когда съ каждымъ днемъ растутъ и наши умственныя силы и знанія, — мы привыкаемъ пренебрежительно, сверху внизъ смотрть на вчерашній день. Привычка эта вкореняется и остается даже тогда, когда началась убыль духовныхъ силъ, и когда поэтому слдовало-бы съ уваженіемъ смотрть на вчерашній день, потому-то въ это время мы иногда и цнимъ слишкомъ низко какъ дятельность, такъ и сужденія молодыхъ лтъ.

Слдуетъ замтить, что хотя основныя черты нашего ума — нашего мозга врождены такъ-же, какъ и главныя свойства характера — сердца, — но интеллектъ нашъ отнюдь не является столь-же неизмннымъ, какъ характеръ, а подверженъ многимъ измненіямъ, совершающимся въ общемъ регулярно, ибо он обусловливаются частью тмъ, что основа интеллекта — все-же физическая, частью тмъ, что матеріалъ его — эмпирическій. Интеллектуальныя силы равномрно растутъ, доходятъ до апогея, посл чего начинаютъ постепенно-же падать, вплоть до идіотизма. Съ другой стороны матеріалъ, надъ которымъ орудуетъ умъ, т. е. содержаніе мыслей, знанія, опыта, упражненія, свдній, и — какъ слдствіе всего этого — совершенство воззрній — есть постоянно растущая величина, растущая впрочемъ только до наступленія разслабленія ума, когда все это исчезаетъ. Это смшеніе въ человк неизмннаго элемента — характера — съ элементомъ, измняющимся равномрно, въ двухъ противоположныхъ направленіяхъ, — и объясняетъ различіе его чертъ и достоинствъ въ разныя эпохи его жизни.

Въ боле широкомъ смысл можно сказать, что первые 40 лтъ нашей жизни составляютъ текстъ, а дальнйшіе 30 лтъ — комментаріи къ этому тексту, дающіе намъ понять его истинный смыслъ и связность, а также вс детали и нравоученіе, изъ него вытекающее.

Конецъ жизни напоминаетъ конецъ маскарада, когда вс маски снимаются. Тутъ мы видимъ, каковы на самомъ дл т, съ которыми мы приходили въ соприкосновеніе. Къ этому времени характеры обнаружились, дянія принесли свои плоды, труды оцнены по достоинству и иллюзіи исчезли. На все это, конечно, пошло не мало времени. — Но страшне всего то, что лишь къ концу жизни мы можемъ узнать, вполн уяснить даже самихъ себя, наши цли и средства, а особенно наше отношеніе къ міру, къ другимъ. Часто, хотя и не всегда, приходится поставить себя ниже, чмъ мы раньше предполагали, иногда впрочемъ и выше, что происходитъ отъ того, что мы не имли достаточно яркаго представленія о низости свта и ставили себ слишкомъ высокія цли. Словомъ, мы узнаемъ, чего каждый стоитъ.

Обыкновенно молодость называютъ счастливымъ. а старость — печальнымъ періодомъ жизни. Это было-бы врно, если-бы страсти длали насъ счастливыми. Однако, он-то и заставляютъ юность метаться, принося мало радости и много горя. Холодной старости он не тревожатъ и она принимаетъ оттнокъ созерцательности, познаваніе становится свободнымъ и беретъ верхъ, а такъ какъ оно само по себ чуждо страданій, то чмъ больше оно преобладаетъ въ сознаніи, тмъ послднее счастливе. Достаточно вспомнить, что по существу наслажденіе — отрицательно, а страданіе — положительно, чтобы понять, что страсти не могутъ дать счастья и что нечего жалть старость за то, что она лишена нсколькихъ наслажденій. Каждое наслажденіе — это только удовлетвореніе какой-либо потребности, если отпадетъ и то и другое, то объ этомъ слдуетъ жалть такъ-же мало, какъ о томъ, что посл обда нельзя сть и посл крпкаго долгаго сна приходится бодрствовать. Платонъ во введеніи къ ‘Республик’ совершенно правильно считаетъ старость счастливою, поскольку она свободна отъ полового влеченія, не дающаго намъ до тхъ поръ ни минуты покоя. Можно утверждать, что различныя, постоянно появляющіяся фантазіи, порождаемыя половымъ влеченіемъ, и происходящіе изъ нихъ аффекты поддерживаютъ постоянное безуміе въ людяхъ, пока они находятся подъ вліяніемъ этого влеченія, этого вселившагося въ нихъ демона, и лишь по избавленіи отъ него они становятся вполн разумными. Во всякомъ-же случа, въ общемъ, и откинувъ индивидуальныя условія и состоянія, надо признать, что юности свойственна извстная меланхолія и печаль, а старости — спокойствіе и веселость духа, причина этому та, что юность находится еще подъ властью, даже въ рабств у этого демона, рдко дающаго ей спокойную минуту, и являющагося непосредственнымъ или косвеннымъ виновникомъ почти всхъ несчастій, постигающихъ человка или грозящихъ ему, въ старости-же духъ ясенъ, человкъ избавился отъ долго отягчавшихъ его цпей и получилъ возможность двигаться свободно. — Съ другой стороны надо замтитъ, что, разъ погасло половое влеченіе, то и настоящее зерно жизни истлло и осталась лишь скорлупа, или что жизнь становится похожею на комедію, начатую людьми и доигрываемую автоматами, одтыми въ ихъ платья.

Какъ-бы то ни было, — юность есть время треволненій, старость — эпоха покоя, уже по этому одному можно заключить о томъ, насколько счастливы та и другая. Дитя жадно простираетъ руки затмъ, что ему кажется такимъ красивымъ и богатопестрымъ, все это возбуждаетъ его, такъ какъ воспріимчивость его молода и чутка. То-же самое, но съ большей энергіей, происходитъ и въ юнош. И его дразнитъ пестрый міръ съ его многообразными формами и его фантазія создаетъ изъ этого нчто гораздо большее того, что можетъ дать дйствительность. И онъ полонъ жадности и стремленія къ чему-то неопредленному, отнимающему у него тотъ покой, безъ котораго нтъ счастья. Въ старости все это улеглось, отчасти потому, что остыла кровь и уменьшилась раздражительность воспринимающихъ центровъ, отчасти потому, что опытъ обнаружилъ истинную цнность вещей и суть наслажденій, благодаря чему мы постепенно освобождаемся отъ иллюзій, химеръ и предразсудковъ, скрывавшихъ и искажавшихъ дотол подлинный видъ вещей, теперь мы гораздо правильне и ясне понимаемъ все, принимаемъ вещи за то, что он есть на самомъ дл и въ большей или меньшей степени проникаемся сознаніемъ ничтожности всего земного. Это именно и придаетъ почти всмъ старымъ людямъ, даже съ самымъ зауряднымъ умомъ, извстный отпечатокъ мудрости, отличающій ихъ отъ боле молодыхъ. Важне всего то, что все это даетъ спокойствіе духа, являющееся однимъ изъ существеннйшихъ элементовъ счастья, пожалуй даже первое условіе, сущность его. Тогда какъ юноша воображаетъ, что въ этомъ мір разсыпаны Богъ знаетъ, какія блага, и что надо только узнать, гд он, — старецъ проникнутъ идеей Экклезіаста ‘суета суетъ’ и знаетъ, что какъ-бы позолочены ни были орхи, вс они пусты.

Лишь въ преклонныхъ годахъ человкъ проникается Гораціевскимъ nil admirari {Ничему не поклоняться.}, — т. е. непосредственнымъ, искреннимъ и твердымъ убжденіемъ въ ничтожеств всего и въ безсодержательности благъ этого міра, химеры исчезли. Онъ уже не воображаетъ, что гд-то, во дворц или въ хижин, существуетъ какое-то особенное счастье, большее, чмъ то, какимъ онъ самъ наслаждается повсюду, пока онъ свободенъ отъ душевныхъ и тлесныхъ страданій. Людское дленіе на великое и малое, на благородное и низкое, — перестаетъ для него существовать. Это даетъ старымъ людямъ особенное спокойствіе духа, позволяющее съ усмшкой взирать на земную суету. Онъ вполн разочаровался и знаетъ, что человческая жизнь, какъ-бы ее ни разукрашивали и ни наряжали, все-же вскор выкажетъ, несмотря на эту ярмарочную прибранность, всю свою нищету, и что, несмотря на эти наряды, она въ главныхъ чертахъ всюду одна и та-же, всюду истинная цнность ея опредляется исключительно отсутствіемъ страданій, отнюдь не наличностью наслажденій, а тмъ паче — блеска (Hor. epist. L. I, 12, v. 1—4). Основная, характерная черта старости — разочарованность: пропали иллюзіи, придававшія дотол много прелести нашей жизни и возбуждавшія къ дятельности, обнаружились тщета и пустота всхъ благъ мірскихъ, въ частности блеска, великолпія и величія, человкъ узналъ, что то, чего мы желаемъ, и наслажденія, къ которымъ мы стремимся, могутъ дать намъ лишь очень немного, и постепенно приходимъ къ сознанію великой нищеты и пустоты нашего существованія. Только къ 70 годамъ можно вполн понять первый стихъ Экклезіаста. — Все это придаетъ старости нкоторый налетъ угрюмости.

Обычно полагаютъ, что удлъ старости — болзни и скука. Но болзни вовсе не необходимый ея признакъ, особенно, если предстоитъ очень долгая жизнь, что-же касается скуки, то выше я показалъ, почему старость подвержена ей меньше, чмъ юность, точно также скука вовсе не есть обязательный спутникъ одиночества, къ которому, по легко понятнымъ причинамъ, склоняетъ насъ старость. Скука сопутствуетъ лишь тмъ, кто не зналъ иныхъ наслажденій, кром чувственныхъ и общественныхъ, кто не обогащалъ свой духъ и оставилъ неразвитымъ его силы. Правда, въ преклонныхъ годахъ духовныя силы убываютъ, но ихъ останется все не достаточно для того, чтобы побороть скуку, — если: только ихъ вообще было много. Сверхъ того, какъ показано выше, въ силу опытности, упражненія и размышленія, разумъ продолжаетъ развиваться, сужденія становятся боле мткими, и уясняется связь вещей, мы постепенно усваиваемъ себ всеобъемлющій взглядъ на цлое, благодаря постоянному комбинированію на новый ладъ накопленныхъ знаній, и обогащенію ихъ при случа, наше внутреннее самообразованіе продолжается по всмъ направленіямъ, давая занятіе духу, умиротворяя и награждая его. Это въ извстной степени возмщаетъ упомянутый упадокъ силъ. Къ тому-же, какъ сказано, время въ старости бжитъ быстре, что также противодйствуетъ скук. Убыль физическихъ силъ вредитъ намъ мало, если только мы не добываемъ ими хлба. Бдность въ старости — великое несчастіе. Если ее удалось избгнуть и здоровье сохранено, то старость можетъ быть весьма сносной норой жизни. Главныя потребности ея — удобство и обезпеченность, потому въ старости мы больше любимъ деньги, чмъ раньше: деньги возмщаютъ отсутствующія силы. Покинутые Венерой, мы охотно ищемъ радостей у Вакха. Потребность видть, путешествовать, учиться замняется потребностью учить другихъ и говорить. Счастье для старика, если въ немъ осталась любовь къ наук, въ музык, къ театру, вообще извстная воспріимчивость къ вншнему міру, что у нкоторыхъ сохраняется до самыхъ преклонныхъ лтъ. То, что человкъ иметъ въ себ, никогда ему такъ не пригодится, какъ въ старости. Правда, большинство, тупое, какъ всегда, превращаются къ старости постепенно въ автоматы, они думаютъ, говорятъ и длаютъ постоянно одно и то-же, и никакое вншнее впечатлніе не въ силахъ сбить ихъ съ этого направленія или пробудить въ нихъ новую мысль. Говорить съ такими господами — то-же, что писать на песк: слды стираются почти мгновенно. Конечно, такое старчество — не что иное, какъ смерть. — Природа словно хотла символизировать наступленіе второго дтства въ старости третьимъ прорзываніемъ зубовъ, что, хотя и рдко, но встрчается.

Прогрессивная убыль всхъ силъ съ приближеніемъ старости — явленіе, конечно, печальное, но необходимое, даже благотворное, ибо иначе смерть, которой эта убыль расчищаетъ дорогу, была-бы слишкомъ тяжела. Поэтому высшее благо, какое намъ даетъ очень глубокая старость, — это чрезвычайно легкое умираніе, не вызванное никакими болзнями, безъ всякихъ страданій, — смерть совсмъ не чувствительная, описаніе которой можно найти во II том моего главнаго труда (гл. 41).

Въ Ветхомъ Завт (псаломъ 90, 10) продолжительность жизни опредляется въ 70, самое большее въ 80 лтъ, и что еще важне, — Геродоть (I, 32 и III, 22} говоритъ то-же самое. Но это неврно и основывается на грубомъ, поверхностномъ толкованіи каждодневнаго опыта. Вдь если-бы естественная продолжительность жизни была-бы 70—80 лтъ, то люди умирали-бы въ эти года отъ старости, на самомъ-же дл — не такъ: они въ этомъ возраст, какъ и въ боле молодомъ, умираютъ отъ болзней, а такъ какъ болзнь — есть очевидная аномалія, то такую смерть нельзя назвать естественной. Въ сущности вкъ человка — 90—100 лтъ, въ эти годы люди умираютъ обыкновенно только отъ староcти, безъ болзней, безъ хрипа, безъ судорогъ, безъ предсмертной борьбы, иногда даже не блдня, большею частью сидя, посл ды, они собственно даже не умираютъ, а просто перестаютъ жить. Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болзнями, а потому преждевременна. Упанишады вполн правы, опредляя естественную продолжительность жизни въ 100 лтъ.

Человческую жизнь нельзя, въ сущности, назвать ни длинной, ни короткой {Какъ-бы долго мы ни жили, мы не обладаемъ полностью ничмъ, кром нераздльнаго настоящаго, ибо воспоминанія наши больше теряютъ вслдствіе забывчивости, нежели обогащаются накопленіемъ новыхъ матеріаловъ.}, такъ какъ въ cущности она именно и служитъ масштабомъ, которымъ мы измряемъ вс остальные сроки.

Различіе юноcти и старости въ томъ, что у первой въ перспектив — жизнь, у второй — смерть, что первая иметъ короткое прошлое и долгое будущее, вторая — наоборотъ. Правда, старикъ иметъ лишь смерть предъ собою, у юноши-же впереди — жизнь, но еще вопросъ, что привлекательне, и не лучше-ли, вообще говоря, имть жизнь позади, чмъ предъ собою? Вдь сказано-же въ Экклезіаст (7, 2): ‘День смерти лучше дня рожденія’. Во всякомъ случа, желать прожить очень долго — желаніе весьма смлое, недаромъ испанская пословица говорить: ‘кто долго живетъ — видитъ много зла’.

Правда, вопреки астрологіи, судьба отдльнаго человка не бываетъ начертана на планетахъ, но он указываютъ жизненный путь ‘человка вообще’, въ томъ смысл, что каждому возрасту соотвтствуетъ какая-нибудь планета и такимъ образомъ жизнь проходитъ подъ вліяніемъ всхъ планетъ поочередно. — Въ десять лтъ нами управляетъ Меркурій. Подобно этой планет, человкъ быстро и свободно движется въ очень небольшомъ круг, незначительныя мелочи способны его взволновать, но учится онъ много и легко, подъ руководствомъ бога хитрости и краснорчія. — Съ двадцатымъ годомъ наступаетъ царство Венеры, юношей всецло овладваютъ любовь и женщины. — На тридцатомъ году мы находимся подъ вліяніемъ Марса, человкъ становится рзкимъ, сильнымъ, смлымъ, воинственнымъ и гордымъ.— Въ сорокъ лтъ мы подъ дйствіемъ четырехъ планетоидъ, поле жизни какъ-бы расширяется: мы служимъ полезному подъ вліяніемъ Цереры, имемъ собственный очагъ — въ силу вліянія Весты, научились, благодаря Паллад, тому, что слдовало знать, и подобно Юнон въ дом царитъ супруга {О другихъ 60 приблизительно планетоидахъ, недавно открытыхъ, я и слышать не желаю. Я поступаю съ ними такъ, какъ профессора философіи со мною. Я ихъ игнорирую потому, что съ моими разсужденіями он не согласуются.}. — Въ пятьдесятъ лтъ надъ нами владычествуетъ Юпитеръ. Человкъ пережилъ большинство современниковъ, и чувствуетъ свое превосходство надъ новымъ поколніемъ. Онъ еще сохранилъ вс свои силы, богатъ опытомъ и знаніями, въ зависимости отъ личныхъ данныхъ и положенія своего онъ иметъ тотъ или иной авторитетъ у окружающихъ. Онъ не хочетъ боле повиноваться, а желаетъ самъ повелвать. Теперь онъ больше всего пригоденъ къ тому, чтобы стать руководителемъ, правителемъ въ той или иной сфер. 50 лтъ — апогей человка. На шестидесятомъ году настаетъ власть Сатурна, является свинцовая тяжесть, медлительность и инертность:

‘Люди старые — что мертвецы,

Недвижны, вялы, блдны — какъ свинецъ’.

(Ром. и Дж., д. II, сц. 5).

Наконецъ является Уранъ, тогда, какъ говорятъ, пора идти на небо. Нептуна, названнаго такъ по недомыслію, я ни могу упомянутъ здсь, разъ нельзя назвать его по настоящему имени — Эросомъ, не то я постарался-бы показать, какъ конецъ соединяется съ началомъ, какимъ образомъ Эросъ оказывается въ тайной связи со смертью и какъ, въ силу этой связи, подземное царство Оркусъ или Аментесъ египтянъ (Plutarch. de Iside et Os., c. 29) оказывается не только берущимъ, отнимающимъ, но и дающимъ, такъ что смерть является творцомъ жизни. Именно изъ этого Оркуса рождается все, въ немъ находилось все, что живетъ нын, если-бы только намъ удалось понять фокусъ, посредствомъ чего это происходитъ, тогда все стало-бы яснымъ.

КОНЕЦЪ.