Адам Мицкевич, Дробыш-Дробышевский Алексей Алексеевич, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

Адамъ Мицкевичъ.

(Его жизнь и произведенія до вызда за границу.)

Имя поэта, написанное нами въ заглавіи этой статьи, принадлежитъ къ числу именъ, которыя какъ бы воплощаютъ въ себ идеалы и стремленія цлыхъ народовъ. Для поляковъ Мицкевичъ не только великій поэтъ, какимъ онъ признается повсемстно, но еще и пророкъ, въ груди котораго кипли и вылились наружу стремленія и чаянія всего польскаго народа. Глава романтиковъ, совершившій ршительный переворотъ въ литературныхъ вкусахъ своей страны, Мицкевичъ не укладывается, однако, въ рамки своего времени и школы, переживаетъ создавшую его эпоху, чтобы неугасающею, яркою звздой свтить и текущимъ за нимъ поколніямъ. Какъ поэтъ, онъ создалъ неувядающей прелести шедёвры, какъ гражданинъ — ярко воплотилъ въ себ чувство любви къ родин, и въ томъ, и въ другомъ случа онъ ничуть не утратилъ своего значенія и до сихъ поръ. Но, кром этого безсмертнаго, непреходящаго значенія, Мицкевичъ заслуживаетъ вниманія и какъ человкъ своего времени, повліявшій сильно на побду въ литератур и жизни польскаго народа тамъ называемаго ‘романтизма’, пониманіе котораго необходимо для всякаго, кто желаетъ изучить жизнь польскаго общества отъ 30-хъ годовъ до послдняго возстанія. Прибавимъ, что при всемъ этомъ великій польскій поэтъ былъ также прекраснымъ человкомъ, жизнь котораго можетъ служить примромъ добродтельнаго существованія, всецло посвященнаго благу людей.

Біографіи знаменитыхъ писателей въ значительной степени помогаютъ уясненію ихъ произведеній, придавая имъ при этомъ всю прелесть твореній близкихъ и дорогихъ намъ людей. О Мицкевич много писалось въ польсной литератур, каждое его произведеніе подвергнуто всестороннему анализу и разсмотрнію, но долгое время не было вполн удовлетворительнаго именовательнаго свода всхъ добытыхъ данныхъ о его жизни и произведеніяхъ. Послднему требованію въ значительной степени удовлетворила вышедшая четыре года тону назадъ большая, двухтомная біографія Мицкевича, написанная извстнымъ польскимъ критикомъ г. Хмлёвскимъ {Piotr Chmielowski: ‘Adam Mickiewicz, zarys biografczno-literadri’. Warszawa, 1886.}. Отмнный знатокъ литературы, воспитавшійся на художественно-научныхъ пріемахъ критики Тэна, г. Хмлёвскій съ большимъ трудолюбіемъ и искусствомъ постарался возстановить въ своемъ произведеніи дорогую для каждаго поляка личность поэта-пророка. Это рдкое біографическое произведете исполнено съ чрезвычайною тщательностью и, при большихъ достоинствахъ, заключаетъ въ себ мало недостатковъ. Къ послднимъ можно отнести разв только излишнюю растянутость труда въ первой части, гд недостатокъ матеріаловъ о самомъ поэт біографъ постарался замнить подробнымъ изображеніемъ его обстановки, причемъ, увлекшись, далъ слишкомъ много мста мелочамъ, вещамъ постороннимъ, которыя способны скоре затемнить, чмъ уяснить характеръ поэта.

Въ нашей стать о жизни и произведеніяхъ Мицкевича біографическія подробности мы будемъ заимствовать изъ труда г. Хмлёвскаго, еще неизвстнаго русской публик, кое въ чемъ, впрочемъ, отступая отъ сужденій критика-біографа о личности поэта и о его произведеніяхъ. Настоящая наша статья будетъ посвящена изображенію дтства, юности и первыхъ шаговъ поэтическаго творчества великаго польскаго поэта до вызда его за границу.

Адамъ Мицкевичъ родился въ 1798 г., 24 декабря, и провелъ годы дтства и отрочества въ мстечк Новогрудк, Минской губерніи. Здсь отецъ его Николай, по происхожденію бдный шляхтичъ, имлъ свой небольшой каменный домъ и занимался адвокатурой. Кром Адама, у него было еще четверо сыновей. Въ Новогрудк и въ его окрестностяхъ, а именно: въ околиц Заось (околицами назывались шляхетскія поселенія), гд семья жила нкоторое время, имя тамъ небольшой кусокъ земли, Адамъ Мицкевичъ былъ окруженъ тою шляхетскою атмосферой, которую впослдствіи съ несравненнымъ реализмомъ воспроизвелъ въ Пан Тадеуш. Отецъ его, въ качеств домовладльца и адвоката, имлъ многочисленныя знакомства среди сосднихъ помщиковъ и среди шляхты околицъ, къ которой и самъ принадлежалъ по происхожденію. Тихая захолустная жизнь не способствовала преждевременной зрлости ребенка, ненормальному развитію его умственныхъ способностей, которое замчается въ дтств двухъ другихъ знаменитыхъ польскихъ поэтовъ — Словацкаго и Красиньскаго, но за то умственныя способности Мицкевича развивались постепенне и нормальне, и, быть можетъ, благодаря этому, онъ избгъ той болзненной нервной напряженности, которая звучитъ въ произведеніяхъ его сотоварищей. Новогрудокъ окруженъ прелестною холмистою мстностью, гд глазъ не утомляется однообразіемъ равнинъ, въ самомъ город, съ горы, гд находятся развалины замка, взоръ теряется въ обширномъ пространств, на которомъ виднются помщичьи усадьбы среди зелени деревьевъ, а горизонтъ замыкаютъ лежащіе за Нманомъ лса, съ другой стороны тоже видны поля, курганы, деревни, лса и большая дорога, льющаяся по холмамъ и долинамъ, окаймленная березами. ‘Виды эти,— говоритъ біографъ Мицкевича,— не поражаютъ зрителя, но занимаютъ глазъ ‘разнообразіемъ формъ и красокъ, не позволяя погрузиться въ тоскливую шли сонную задумчивость, они возбуждаютъ мысль къ боле живой и подвижной дятельности’. Къ этимъ вліяніямъ природы и глухой старо-шляхетской жизни слдуетъ причислить еще вліяніе отца (о характер матери поэта ничего опредленнаго неизвстно), который обладалъ нкоторымъ литературнымъ вкусомъ, любилъ читать поэтическія произведенія, преимущественно ‘золотой эпохи’ польской литературы, эпохи Сигизмунда III, и самъ писалъ стихи, ходившіе въ рукописяхъ по рукамъ знакомыхъ. Съ отдаленнаго свта врывались при этомъ въ захолустную жизнь, хотя и ослабленныя пройденнымъ пространствомъ, всти о чудесныхъ побдахъ Наполеона. Въ рядахъ французскихъ войскъ сражались и польскіе легіоны, и все общество съ мечтательнымъ ожиданіемъ слдило за полетомъ блестящей звзды французскаго Цезаря.

На девятомъ году жизни мальчикъ Мицкевичъ былъ отданъ въ ученье въ школу, находившуюся при монастыр доминиканскаго ордена. Школы эти замняли въ то время гимназіи, такъ какъ свтскія школы только еще возникали, наприм., во всей Виленской и Гродненской губерніяхъ было всего только дв свтскихъ школы. Благодаря стараніямъ ректора Виленскаго университета Яна Снядецкаго, извдывавшаго всми школами въ Литв и Малороссіи, качество школъ начало улучшаться, но недостатокъ хорошихъ учителей, все-таки, оставлялъ ожидать еще многаго. Школа, гд учился Мицкевичъ, раздлялась на шесть классовъ, а учителями были преимущественно духовныя лица, между которыми только изрдка попадались ‘свтскія. При недостаткахъ тогдашней системы образованія, направленной исключительно на упражненіе памяти, воспитаніе въ духовной школ имло и свою хорошую сторону, такъ какъ отношенія учителей къ ученикамъ носили здсь почти родственный характеръ. Учителя прекрасно знали каждаго ученика и не могли относиться къ своимъ воспитанникамъ съ оффиціальною холодностью, участвуя, наприм., вмст съ ними въ рекреаціонныхъ забавахъ и прогулкахъ за городъ. Маленькій Мицкевичъ далеко не принадлежалъ къ числу лучшихъ учениковъ и въ двухъ классахъ просидлъ даже по два года. При этомъ нельзя было въ немъ замтить и особенной склонности къ какому-либо одному предмету: одно время онъ отличался въ алгебр, въ другое — въ латыни и краснорчіи польскомъ, потомъ въ физик и естественной исторія. Какъ вс люди, одаренные живымъ воображеніемъ и не умющіе въ дтств властвовать надъ нимъ, онъ не выказывалъ охоты къ регулярному, систематически веденному ученію. Отличаясь хорошею памятью, онъ легко схватывалъ верхушки заданнаго и этого ему было достаточно для полученія хорошей отмтки, что пріучало его неглижировать занятіями. Какъ разсказываетъ его братъ Францискъ,— съ которымъ онъ учился вмст, Адамъ обыкновенно былъ занятъ чтеніемъ постороннихъ книгъ, и, только ложась спать, просилъ брата прочесть ему громко заданный на-завтра урокъ.

Предметомъ чтенія Мицкевича были въ то время Иліада, Энеида, Освобожденный Іерусалимъ, романы Флоріана, Жанлисъ и разнообразныя книги, попадавшіяся ему подъ руку, въ которыхъ, но его словамъ, ему нравились преимущественно военныя сцены и геройскіе подвиги. Чтеніе поэмъ породило въ немъ желаніе испробовать и свои силы въ стихосложеніи, тмъ боле, что оно входило въ то время въ программу обученія,— педагогическій обычай, объ исчезновеніи котораго можно пожалть. Стихосложеніе заставляло учениковъ перебирать въ памяти весь запахъ имющихся въ голов словъ, подыскивая риму, что способствуетъ практическому изученію языка. Первое самостоятельное стихотвореніе Мицкевича, о которомъ сохранилось воспоминаніе, было написано, когда автору было двнадцать лтъ: въ немъ заключалось описаніе пожара, зрлище котораго поразило мальчика. Стихотвореніе это очень понравилось учителю польскаго краснорчія и было прочтено имъ на публичномъ экзамен.. Кром того, въ памяти современниковъ сохранились еще отрывки изъ стихотворенія Мицкевича, написаннаго на именины директора школы, и изъ начатой передлки стихами прозаическаго романа Флоріана: Нума Помнилій. Впрочемъ, все это еще не свидтельствуетъ о раннемъ развитія. таланта поэта, многія дти въ то время писали стихи и написанныя Мицкевичемъ вовсе не отличаются чмъ-либо особенно яркимъ. Какъ въ школ, такъ и впослдствіи въ жизни Мицкевичъ начиналъ всегда несмло, съ вещей малозначущихъ и мелкихъ, но неуклонно шелъ впередъ, все совершенствуясь, когда другіе останавливались на полпути.

Когда Мицкевичъ былъ въ четвертомъ класс школы, онъ пережилъ горестную утрату — смерть отца, а другое, всемірно-историческое событіе — походъ Наполеона въ Россію — поразило отроческій умъ его своею грандіозностью и оставило слды на всю его жизнь. Долгое время спустя, уже зрлымъ мужчиной, бднымъ изгнанникомъ въ великомъ французскомъ город, Мицкевичъ поэтически вспоминалъ свое отроческое впечатлніе въ Пан Тадеуш: ‘urodzony w niewoli, okuty w powiciu,— говоритъ онъ,— ja tylko jednq taka wiosne mialem w zyciu’ {Рожденный въ невол, скованный еще въ пеленкахъ, я только одну такую весну пережилъ въ жизни.}. Черезъ Новогрудокъ проходили войска подъ начальствомъ короля вестфальскаго Іеронима Бонапарте, которому была отведена квартира въ дом родителей Мицкевича. Владльцы дома были на это время, конечно, удалены, и, забравшись тайкомъ въ садъ, Мицкевичъ подстерегалъ интересное зрлище прибытія короля. Звуки трубъ, барабановъ, литавръ, крики столпившагося народа, масса солдатъ, почтительно привтствовавшихъ короля, шитые золотомъ мундиры свиты,— все это сильно поразило воображеніе отрока: ‘ангелъ, спускающійся съ неба,— говорилъ онъ впослдствіи,— не могъ бы произвести на меня большаго впечатлнія’. Когда ухалъ изъ города король вестфальскій, въ дом Мицкевичей остался на квартир старый служака, начальникъ эскадрона, имвшій привычку повторять при каждомъ удобномъ случа: ‘клянусь именемъ великаго Наполеона’. Величіе это приняло въ глазахъ отрока какой-то божественный оттнокъ, и, быть можетъ, въ этихъ отроческихъ впечатлніяхъ слдуетъ искать зародыша того поклоненія Наполеону, которое отличало Мицкевича въ теченіе всей его жизни, принявъ у впослдствіи характеръ религіознаго культа.

Въ 1815 г. Мицкевичъ, окончивъ доминиканскую школу, отправился въ Вильну для поступленія въ мстный университетъ. Тамъ онъ помстился въ дом своего родственника, декана физико-математическаго факультета, ксендза Іосифа Мицкевича. Не имя собственныхъ средствъ къ образованію, Мицкевичъ поступилъ въ учительскую семинарію, устроенную при университет, воспитанники которой учились въ университет безплатно и, кром квартиры, получали еще 15 р. въ мсяцъ, съ обязательствомъ по окончаніи курса прослужить за это нсколько лтъ въ должности учителя въ мстности, какую укажетъ управленіе университета. Для поступленія въ семинарію требовался конкурсный экзаменъ, повторявшійся потомъ каждые полгода для казенно-коштныхъ студентовъ. Выдержавъ съ успхомъ экзаменъ, Мицкевичъ приступилъ къ занятіямъ въ физико-математическомъ факультет, который избралъ не по личной склонности, но подъ вліяніемъ своего родственника, въ слдующемъ полугодіи мы видимъ его уже на факультет литературы и свободныхъ искусствъ, гд онъ и пробылъ до конца курса. Самою выдающеюся личностью изъ профессоровъ послдняго факультета былъ извстный филологъ-классикъ Готфридъ Эрнстъ Гроддекъ. Образовавшійся на нмецкой наук, послдователь извстнаго Фридриха-Августа Вольфа, онъ подготовлялъ своими лекціями почву для новыхъ эстетическихъ взглядовъ. Гроддекъ училъ, что литература, а въ особенности поэзія каждаго народа должна быть самостоятельной и оригинальной, и, совтуя изученіе греческихъ и римскихъ произведеній, имлъ въ виду не развитіе подражательности, но чувства прекраснаго. Кром него, особенно сильное вліяніе оказалъ на Мицкевича профессоръ ‘краснорчія и поэзіи’ Леонъ Боровскій. Либералъ въ дух восемнадцатаго вка, въ литературныхъ своихъ взглядахъ Боровскій не былъ, однако, слпымъ послдователемъ французскаго классицизма. Знакомый съ трудами нмецкихъ эстетиковъ: Лессинга, Мендельсона, Гердера, Эшенбурга, Боровскій пользовался ими въ своихъ лекціяхъ и, протестуя громко противъ исключительнаго занятія французскою литературой, совтовалъ изученіе произведеній нмецкихъ, англійскихъ, итальянскихъ и испанскихъ. Кром этого идейнаго вліянія, которое Боровскій несомннно оказывалъ на Мицкевича, ему. какъ то признаетъ и самъ Мицкевичъ, послдній преимущественно былъ обязанъ склонностью къ сжатости и ясности выраженія. Поправляя сочиненія студентовъ, Боровскій неумолимо преслдовалъ всякую растянутость и неясность, всякое слово, употребленное неумло.

Университетскимъ вліяніямъ соотвтствовала и умственная атмосфера общества того времени. Въ ней все еще царилъ духъ восемнадцатаго вкъ съ его преобладаніемъ чистаго раціонализма, но уже выдлялись и другія, антираціоналистическія теченія девятнадцатаго вка, хотя пока еще слабо, и въ связи съ реакціоннымъ движеніемъ, мало симпатичнымъ молодежи. Въ довольно оживленной тогда виленской пресс преобладало либеральное направленіе. Въ дух философіи XVIII вка и псевдо-классицизма въ литератур издавались тогда въ Вильн: Dzennik Wilenski, ежемсячное изданіе, и газеты: Tygodnik Wilenski, Kurjer Litowski и нсколько поздне, въ 1817 г.: Wiadomoci Brukowe. Въ этихъ изданіяхъ струйка новыхъ теченій просачивалась съ трудомъ, хотя, все-таки, просачивалась, но впослдствіи вс они, за исключеніемъ Виленскаго Дневника, заняли по отношенію къ романтизму враждебную позицію. Совершенно противуположяо имъ было изданіе Pamitnik Magnetyczny, издаваемое докторомъ философіи Ляхницкимъ. Въ этой газет новый поворотъ человческой мысли представился публик въ форм реакціоннаго обскурантизма. Изданіе это грубо выступило противъ философіи XVIII в., доказывая, будто математическія науки ведутъ къ матеріализму, занималось магнетизмомъ, не выключая ясновиднія и пророческаго дара, и славило знахаря Антоську изъ Гродненской губерніи, помстивъ даже его портретъ на своихъ страницахъ. Во всякомъ случа, какова бы ни была его форма, это изданіе указывало на начавшійся въ обществ, усталомъ отъ сухаго раціонализма XVIII в., поворотъ къ другому міросозерцанію, проявившійся пока въ интерес ко всему сверхъестественному. Съ этимъ поворотомъ Мицкевичъ встртился уже на первыхъ шагахъ своей университетской жизни, когда на университетскомъ акт профессоръ Еапелли, нападая на скептицизмъ и ‘негодную философію’ XVIII в., цитировалъ въ подкрпленіе своихъ мнній краснорчивыя мста изъ Духа христіанства Шатобріана.

Товарищеская жизнь среди виленскихъ студентовъ была очень мало развита во время поступленія Мицкевича въ университетъ. Только землячество лежало въ основаніи студенческихъ отношеній: жмудины составляли одну группу, кременчане другую и т. д. Неоживленность студенческой жизни находилась въ связи съ наступившимъ къ тому времени общимъ затишьемъ общественнаго движенія. Хотя со вступленіемъ на престолъ Александра I общественное движеніе и стало проявляться нсколько сильне, но военныя событія, если не прервали его, то дали ему другое, боевое направленіе, которое теперь потеряло весь смыслъ, когда наступила эпоха невозмутимаго мира. Впрочемъ, вскор снова начали проявляться, попытки общественной дятельности мирнаго характера, направленной исключительно къ цлямъ образованія и поднятія общественной нравственности. Основаніе конституціоннаго королевства Польскаго, громкія общанія, длаемыя императоромъ польскому народу, возбуждали преувеличенныя, но мирныя ожиданія, и въ настроеніи польскаго общества не замчалось ничего враждебнаго русскому правительству, но, напротивъ, самое искреннее расположеніе къ великодушному монарху. Даже когда смерть Тадеуша Костюшки въ 1817 г. дала поводъ къ величественной демонстраціи во всхъ городахъ Литвы и Польши, къ похваленъ въ честь умершаго героя примшивались хвалы и въ честь императора, который, ‘уважая любовь къ отчизн,— какъ говорилось въ рчахъ,— достоинъ быть отцомъ народа’. Среди такого мирнаго, но возбужденнаго настроенія основалось, въ конц 1816 и начал 1817 г., среди профессоровъ университета товарищество такъ называемыхъ ‘мальчишекъ’ (szubrawcw), которое поставило себ цлью нравственное улучшеніе общества, служа какъ само, въ лиц своихъ членовъ, примромъ добродтельной жизни, такъ и ‘освщая мерзость тхъ недостатковъ и пороковъ, которые не преслдуются закономъ, но, тмъ не мене, чрезвычайно вредны обществу’. Товарищество издавало сатирическую газету Wiadomosci Brukowe, а названіе ‘мальчишекъ’ усвоило себ потому, что многіе, разгнванные его нападками, хотли унизить членовъ товарищества этимъ презрительнымъ названіемъ. Вскор, быть можетъ, подъ вліяніемъ профессоровъ, а еще больше подъ вліяніемъ общаго духа времени и доносившихся встей о славномъ нмецкомъ ‘тугендбунд’, проявилось и среди виленскихъ студентовъ стремленіе внести въ товарищескую жизнь организаціонный элементъ.

Въ конц 1817 г., по иниціатив студента Зава, любимца всхъ товарищей, основалось студенческое общество такъ называемыхъ ‘филоматовъ’, т.-е. любителей науки, имвшее цлью самообразованіе, какъ научное, такъ и нравственное. Къ числу первыхъ членовъ этого общества, кром Зава, принадлежали Ежовскій, Малевскій, Чечотъ, Петрашкевичъ и Мицкевичъ, тогда еще девятнадцатилтній юноша. Выборъ новыхъ членовъ производился съ крайнею осмотрительностью и осторожностью, почему въ первые два года существованія общества число его членовъ увеличилось всего восемью новыми. Впослдствіи, въ 1819 г., тотъ же Занъ, съ согласія товарищей-филоматовъ, основалъ новое общество — филаретовъ, т.-е. любителей добродтели, вступленіе въ которое не было такъ затруднительно, какъ въ общество филоматовъ, и которое должно было служить какъ бы подготовительною ступенью въ общество послднихъ. Новое общество поставило себ также цлью, какъ и филоматы, ‘развитіе любви къ отечеству, наук и добродтели’, приченъ этотъ лозунгъ не заключалъ въ себ еще ничего ‘неблагонадежнаго’, несмотря на то, что горизонтъ общественной жизни уже значительно подернулся тучею реакціи. Слдуетъ при этомъ замтить, что до сихъ поръ старое поколніе, имвшее представителемъ общество ‘мальчишекъ’, и молодое, выдвинувшее филоматовъ и филаретовъ, шли рука объ руку, не расходясь сильно въ своихъ направленіяхъ. Но это согласіе не могло быть продолжительно, и вскор наступилъ разрывъ, какой всегда наступаетъ при рзкомъ измненіи общественной атмосферы, причемъ старики туго поддаются требованіямъ новыхъ вяній, а молодежь слишкомъ стремительна въ ихъ воспріятіи.

Мы не можемъ съ достаточною ясностью, по недостатку свидтельствъ, сказать, въ какой мр вс эти разнообразныя вліянія отражались въ то время на Мицкевич. У него, несмотря на легкость, съ какой онъ завязывалъ товарищескія отношенія, была натура сосредоточенная и долго перерабатывавшая втихомолку дйствовавшія на нее впечатлнія, прежде чмъ усвоить ихъ окончательно. Вслдствіе недостатка вншняго блеска и живости воспріятія, Мицкевичъ, несмотря на всю свою внутреннюю стоимость, не выдавался пока ничмъ изъ среды другихъ студентовъ. Оцнить тогда его достоинства могъ бы разв только проницательный взоръ опытнаго и умнаго наблюдателя, но такого не нашлось въ то время ни среди преподавателей, ни среди товарищей-студентовъ. Ни одно изъ сочиненій Мицкевича не было отличено на экзаменахъ и не было признано достойнымъ награды, только на третій годъ его университетскаго ученія приставленное имъ на конкурсъ сочиненіе хотя и не было признано достойнымъ награды, но получило accesit. Въ кругу товарищей Мицкевичъ пользовался уваженіемъ, но не игралъ роли иниціатора и заслонялся личностями далеко меньшаго калибра. Въ самомъ обществ филоматовъ, въ кругу близкихъ друзей, онъ только съ теченіемъ времени получилъ большое значеніе, когда передъ его сотоварищами раскрылась понемногу эта глубокая и сильная натура. Даже стихи Мицкевичъ началъ писать позже многихъ своихъ товарищей, хотя ихъ имена канули впослдствіи въ Лету, а если и сохранились, то лишь въ связи съ воспоминаніями о немъ. Изъ его товарищей выступали уже въ то время, какъ стихотворцы, Ежовскій, Петрашкевичъ, Александръ Ходько, Фреснеръ, Сенкевичъ и Занъ, послдній своихъ стиховъ не печаталъ, но былъ извстенъ, какъ поэтъ, въ кругу филоматовъ. Побороть въ себ робость, свойственную истинному таланту, заставили Мицкевича какъ успхи товарищей, такъ и зародившаяся въ его сердц любовь къ молодой двушк, Маріи Верещака, съ которой онъ познакомился черезъ одного изъ друзей и которой суждено было сыграть важную роль въ исторіи его творчества.

Первое извстное стихотвореніе Мицкевича написано въ 1818 г. для прочтенія на засданіи филоматовъ и не предназначалось къ печати. Но вскор посл того онъ помстилъ въ Виленскомъ Еженедльник стихотвореніе Городская зима, чисто-описательнаго характера. Оба стихотворенія, а особенно послднее, не заключаютъ въ себ ничего яркаго и бросающагося въ глаза, никакого новаторства (писаны они въ классическомъ стил), но, несомннно, превосходили вншнимъ блескомъ и выработкой стиха большинство печатавшихся въ то время стихотвореній. Но будущій великій поэтъ, а въ то время еще двадцатилтній юноша, не избравшій дороги, не продолжалъ пока дальше своихъ стихотворныхъ попытокъ, пробуя свои силы въ проз. Въ 1819 г. онъ напечаталъ въ Варшавскомъ Дневник критическую статью (Uwagi nad Jagiellonida) по поводу вышедшей въ то время псевдо-классической поэмы нкоего Томашевскаго Ягеллонида, обратившей на себя общее вниманіе, но теперь забытой. Критика, написанная умно и обличавшая въ автор большую начитанность, велась на почв псевдо-классическихъ правилъ и ничуть еще не показывала въ Мицкевич будущаго новатора. Въ томъ же году были имъ напечатаны въ Виленскомъ Еженедльник повсти Живилля и Карилля, впрочемъ, въ принадлежности послдней Мицкевичу существуютъ до сихъ поръ сомннія. Въ первой повсти, написанной въ тон старо-шляхетскихъ хроникъ, разсказывается исторія геройской литвинки-принцессы, убивающей за измну отечеству своего собственнаго любовника, которой черты смутно предсказываютъ будущую Гражину. Въ Кирилл, написанной въ дух тогдашняго идеалистическаго сентиментализма, разсказана исторія пастушки, умирающей съ горя и печали по убитомъ любовник. Въ послдней повсти, гд пастушк является привидніе ея убитаго любовника, хотя и во сн, а также и въ окончаніи повсти строфой изъ народной псни, котовая должна указывать, будто содержаніе ея взято изъ народнаго преданія, уже отчасти намчается пока еще легкій и, быть можетъ, безсознательный поворотъ къ романтизму.

Польское общество по существу своему консервативно {Причины консерватизма польскаго общества мы подробно разсматривали въ ‘стать: Роль шляхты въ польской исторіи (см. Cв. Вст. 1887 г., No IV). Прим. автора.}, а особенно въ сфер литературной, на которую потеря государственной самостоятельности заставила смотрть какъ на единственное убжище національнаго существованія. Не въ дух поэтому польскаго общества относиться къ именамъ, почему-либо увнчаннымъ ореоломъ, критически, поэтому и всякій литературный переворотъ совершается въ польскомъ обществ медленно, съ трудомъ, изъ опасенія разрушить національныя традиціи. Эта медленность проявилась и при переход отъ псевдо-классицизма къ романтизму, который уже получилъ въ то время преобладаніе въ другихъ литературахъ, но въ польской еще не находился даже и въ колыбели. Французская классическая поэзія, въ которой разсудочность изгнала дйствительную поэзію, замнивъ ее версификаціонною эквилибристикой, представлялась въ глазахъ тогдашняго польскаго поколнія все еще единственнымъ достойнымъ образцомъ творчества. Между тмъ, волны иной поэзіи, въ которой преобладали фантазія и чувство,— поэзіи романтиковъ, какъ тогда безразлично называли и нмецкихъ классиковъ, и нмецкихъ романтиковъ, и новыхъ англійскихъ поэтовъ, — стали достигать и польской литературной нивы. Несмотря на неудовольствіе старшаго поколнія польскихъ литераторовъ, переводы новыхъ англійскихъ и нмецкихъ поэтовъ все чаще стали появляться на страницахъ польскихъ періодическихъ изданій. Время отъ времени слышались также голоса, осмлившіеся находить нчто хорошее въ этой, проклинаемой ареопагомъ польскихъ авторитетовъ, ‘романтической’ поэзіи. Бродиньскій, поэтъ и критикъ, указывая на хорошія стороны романтизма, совтовалъ польской поэзіи, заимствуя ихъ съ осторожностью, чтобы съ хорошимъ не зачерпнуть и дурнаго, стараться ихъ согласить съ правилами классицизма. Многіе, сочувствовавшіе нмецкой поэзіи, но не смвшіе хвалить ее открыто, подставляли, вмсто слова ‘романтизмъ’, слово ‘народность’ и подъ его защитой, въ тон патріотизма, нападали на французскую поэзію, какъ на лишенную характера народности. Во авторитеты почуяли скрытую опасность и обрушились на эти попытки съ порывистымъ гнвомъ угрожаемой власти. ‘Колдовства,— писалъ, напримръ, Янъ Снядецкій, ученый и литераторъ,— чары и упыри,— все это не натура, но плоды оподленнаго, вслдствіе суеврія и невжества, разума, это не народность нмецкая, но глупости, свойственныя всмъ народамъ, погруженнымъ въ варварство и чуждымъ свта истинной религіи’. Онъ. прибавлялъ къ этому, что романтизмъ бунтуетъ фантазію противъ разсудка, возбуждая домашнюю войну между различными способностями человка. Споръ, такимъ образомъ, свелся на значеніе въ поэзіи и жизни фантазіи и разсудка, причемъ нкоторые осмливались уже замчать, что ‘фантазія, которая, повидимому, влечетъ къ заблужденіямъ, открывала по временамъ дорогу самому разуму и служила средствомъ къ уясненію истины’. Молодежь, по самой натур своей склонная къ горячности, не было столь осторожна въ своихъ сужденіяхъ о новой поэзіи, которая пышными образами своими овладвала ея сердцемъ. Толчкомъ къ рзкому переходу молодежи на путь романтизма въ сред Виленскихъ студентовъ послужила извстная баллада Жуковскаго: Людмила, явившаяся передлкой баллады Бюргера: Ленора. Сынъ профессора исторіи и литературы русской, Черневскій прочиталъ разъ товарищамъ съ энтузіазмомъ, съ горячностью эту балладу, съ которой только что познакомился самъ. Энтузіазмъ его раздлили слушатели, и съ тхъ поръ баллады посыпались одна за другой.

Объ отношеніи Мицкевича къ романтизму въ то время нельзя сказать ничего достоврнаго. Повидимому, согласно со своимъ серьезнымъ характеромъ, онъ не бросился такъ легко на новую дорогу, какъ его товарищи. Ничто не указываетъ, чтобы онъ сдлался сразу горячимъ сторонникомъ романтизма, напротивъ, отсутствіе объ этомъ свидтельствъ современниковъ, указывающихъ, напримръ, на Зана, какъ на горячаго послдователя новаго направленія, говоритъ объ осторожности Мицкевича. Какъ всегда, для него нужно было нкоторое время, чтобы переварить и усвоить новые взгляды. Но разъ ихъ усвоивъ, онъ пошелъ по новой дорог ршительно, ставъ во глав романтической школы. Наступило это, впрочемъ, поздне, посл окончанія имъ университетскаго курса въ 1819 г., когда онъ былъ уже учителемъ въ Еовно по назначенію университетскаго начальства. Замтимъ кстати, что узжалъ онъ туда подъ впечатлніемъ грандіозной оваціи, устроенной престарлому писателю Юліану Нмцевичу,прибывшему въ Вильну въ конц учебнаго года. Несомннно, что почести, оказанныя писателю, какихъ до тхъ поръ удостаивались только высокопоставленныя по рожденію или по мсту служенія лица, должны были произвести сильное впечатлніе на умъ Мицкевича. Узжая въ Ковно, онъ, вроятно въ мечтахъ смутно предчувствовалъ въ будущемъ такую же славу, такія же почести.

II.

Едва я не каждый поэтъ иметъ свою Беатриче, дйствительную или воображаемую, которая направляетъ его по пути творчества, сіяя путеводною звздой. Такою Беатриче для польскаго поэта сдлалась нкто Марія Верещака, дочь богатыхъ помщиковъ, съ которою Мицкевичъ познакомился еще во время пребыванія въ университет. По описаніямъ современниковъ, это была двушка блиставшая не столько красотою, сколько симпатичнымъ, мягкимъ и мечтательнымъ характеромъ. Воспитанная на сантиментальной литератур того времени, она любила разсуждать о платонической любви, о тонкостяхъ чувства, чуждая, повидимому, житейской прозы. На Мицкевича она произвела впечатлніе тмъ боле сильное, что до тхъ поръ онъ мало бывалъ въ обществ и мало зналъ женщинъ. Это впечатлніе отразилось на первыхъ его повстяхъ Живилли и Карилли, гд названіе героинь онъ римуетъ съ именемъ ‘Мариля’, а въ чертахъ ихъ — одной героической, а другой чувствительной — поэтъ рисовалъ идеально предметъ своей страсти. Окончивъ университетъ, Мицкевичъ бывалъ иногда въ имніи Верещаковъ, и эти посщенія еще больше усиливали его любовь. Между тмъ, черезъ три года посл начала знакомства съ Мицкевичемъ, Марія Верещака вышла за мужъ за богатаго помщика Путкамера, человка образованнаго и почтеннаго. Не ясно изъ книги г. Хмлёвскаго, что ее склонило къ этому, потому что она, какъ то можно видть изъ ея писемъ, отвчала Мицкевичу платоническою взаимностью. Быть можетъ, она не желала нарушить даннаго слова (она уже была обручена, когда познакомилась съ Мицкевичемъ), а, быть можетъ, какъ двушка благоразумная, хотя и сантиментальная, предпочла бракъ съ богатымъ помщикомъ союзу съ бднымъ учителемъ-поэтомъ. Извстіе о ея брак произвело на Мицкевича подавляющее впечатлніе, еще усиливъ, какъ это обыкновенно бываетъ, его любовь. Свою горесть онъ выразилъ въ цломъ ряд стихотвореній, начатыхъ балладой Лирникъ (Dudarz), въ которой пастушокъ умираетъ отъ любви къ измнившей ему пастушк.

Въ Ковно Мицкевичъ ближе познакомился съ новою нмецкою поэзіей и сталъ ршительно на сторону романтизма. Въ это время имъ было написано много романсовъ и балладъ, начиная съ новаго подражанія Ленор Бюргера (Ucieczka). Обыкновенно бываетъ, что въ новомъ направленія, поражающемъ наше воображеніе, насъ привлекаетъ не столько истинно-хорошее, заключающееся въ немъ, сколько боле яркое, боле крайнее, что можетъ рзче броситься намъ въ глаза. То же случилось и съ Мицкевичемъ въ первыхъ его произведеніяхъ. Онъ не усвоилъ себ сразу естественности и художества нмецкихъ мастеровъ, но увлекся разнузданною фантазіей и сентиментализмомъ романтиковъ худшаго сорта. Поэтому первыя его баллады хотя имли большое значеніе для своего времени и заключаютъ въ себ много отдльныхъ красотъ, какъ въ язык, такъ и въ выраженіи чувства, въ общемъ уже не производятъ на насъ впечатлнія. Заимствуя ихъ содержаніе изъ народныхъ преданій, поэтъ не придать суеврнымъ врованіямъ народа боле глубокаго значенія, которое могло бы занять не только современныхъ ему читателей. Не служа естественнымъ выраженіемъ человческаго сердца, а скоре преходящаго настроенія общества, эти продукты молодой музы Мицкевича состарилась вмст съ временемъ, которое ихъ породило. Если они могутъ занимать насъ к до сихъ поръ, то лишь исторически, вслдствіе того значенія, которое они имли въ свое время, и потому еще, что въ нихъ выразилась личная жизнь великаго поэта, хотя выразилась въ фальшивой для нашего времени и подражательной форм. Многіе изъ нихъ, прямо или косвенно, связаны съ исторіей его любви. Дйствіе большинства изъ нихъ происходить около озера Свитезь, гд находилось имніе Верещаковъ. Въ нкоторыхъ поэтъ выразилъ свое личное чувство, какъ, наприм., въ Курган Марили, гд, воображая Марилю умершей, онъ рисуетъ въ пастушк Яс горесть влюбленнаго. Въ Лирник, о чемъ мы упоминали выше, онъ изобразилъ свое отчаяніе по поводу выхода Марили замужъ. Но и здсь, въ выраженіи своихъ собственныхъ чувствъ, Мицкевичъ прибгъ къ условной форм, заставляя пастушковъ выражаться несвойственнымъ имъ языкомъ, сантиментально и слезливо.

Отношенія Мицкевича съ Марилей не прекратились и посл выхода ея замужъ. Мужъ ея, человкъ въ высшей степени терпимый и поклонникъ поэтическаго таланта Мицкевича, относился къ нему съ истинно-дружескимъ участіемъ. Между тмъ, поэтъ сильно страдалъ отъ несчастной любви, почему занятія учителя, и безъ того непріятныя, были для него невыносимы въ его настоящемъ положеніи. Насколько сильно развилось въ немъ чувство любви, можно видть изъ сосредоточенія всхъ его помысловъ на любимой особ, что отравилось на его произведеніяхъ того времени. Продолжая знакомиться съ нмецкими поэтами, онъ со вниманіемъ перечелъ Вертера и даже хотлъ сдлать вторичный его переводъ, хотя знаменитый романъ былъ уже переведенъ на польскій языкъ. Тогда же онъ познакомился и съ произведеніями Байрона, мрачная муза котораго начала проникать уже и въ Польшу. ‘Читаю только Байрона,— писалъ онъ одному пріятелю, — книжку, написанную въ иномъ дух, бросаю, потому что не выношу лжи. Раздражаютъ меня также и такія, въ которыхъ находится ‘писаніе семейнаго счастья, какъ и видъ супружескихъ паръ, дти — моя единственная антипатія’. Вертери, отношенія героя котораго къ Лотт и ея мужу такъ похожи на отношенія Мицкевича къ Маркл к Путіамеру, произвелъ на него особенно сильное впечатлніе, равно какъ я страстная исповдь несчастной любви въ Гяур. Но если личная жизнь заставляла его съ особеннымъ интересомъ относиться къ описаніямъ несчастной любви, то чтеніе ихъ дйствовало на него, въ свою очередь увеличивая его страданія. нервная система его была сильно потрясена, общеесостояніе здоровья возбуждало опасенія. Подъ вліяніемъ этихъ страданій, ему приходила даже въ голову мысль покончить съ жизнью, какъ то сдлалъ Вертеръ. О намреніи Мицкевича свидтельствуетъ одно стихотвореніе изъ этого періода, озаглавленное Пловецъ, въ которомъ звучатъ уже могучіе звуки истиннаго чувства. Описывая бурю въ своемъ сердц, поэтъ говоритъ: ‘Нельзя плыть и нельзя поворотить обратно, и такъ — не покинуть ли корабль жизни?’ Предчувствуя, что товарищи его, филоматы, отнесутся съ порицаніемъ къ сыноубійству, онъ старается оправдаться въ ихъ главахъ слдующими могучими словами:

‘… razem ze mn pod strzaami gromu,

Co czuj, inni uczu chcieliby daremniel

Sd nasz, prcz Boga, nie dany nikomu,

Chcc mnie sdzi, nie ze mn trzeba by, a we mnie.

Ja pyn dalej — wy idcie do domu’ *).

*) Вмст со мною подъ ударами грома, что чувствую я, другіе старались бы почувствовать напрасно. Судить, кром Бога, не можетъ никто. Желая судить меня, нужнобитъ не со мною, а во мн. Я поплыву дальше, вы же отправляйтесь домой.

Боле глубокое изученіе иностраннымъ шедёвровъ и поступательный ростъ его собственнаго ума и таланта заставили Мицкевича попытаться выразить въ какомъ-либо, большомъ оригинальномъ произведеніи пережитыя имъ страданія несчастной любви. Ища формы для своего произведенія, онъ остановился на свободной форм фантастической драмы, которую ввелъ въ литературу Гёте своимъ Фаустомъ. Форма эта больше всего притягивала Мицкевича, какъ дающая значительную свободу писателю въ выраженіи различныхъ ощущеній и оттнковъ мысли. Слдуя также примру Гёте, онъ хотлъ основать свое произведеніе на народныхъ преданіяхъ, выразивъ въ ихъ фантастической форм свои собственныя мысли и чувства, все пережитое имъ и рвавшееся наружу. Кром Фауста, на произведеніе Мицкевича имли сильное вліяніе Вертеръ и любовный романъ извстной религіозной энтузіастки Крюденеръ Валерія, изъ послдняго польскій поэтъ заимствовалъ даже имя своего героя — Густавъ, Заимствуя изъ Вертера много вншнихъ подробностей, характеру своего героя Мицкевичъ придалъ скоре черты, взятыя изъ романа Крюденеръ, который Поминки (Dziady) напоминаютъ и своимъ идеалистическимъ тономъ. Валерію по достоинству нельзя, конечно, и сравнивать съ романомъ Зевса нмецкихъ поэтовъ, на она больше, по своему платонически-сантиментальному настроенію, подходила къ настроенію того времени. Разумется, Мицкевичъ вовсе не думалъ подражать этой мистически-любовной книг, но только взялъ изъ нея нкоторыя черты, придавъ имъ естественность и блескъ своего таланта.

Поминки, по первоначальному замыслу автора, должны были состоятъ изъ нсколькихъ частей, выражающихъ послдовательно фазы развитія любовнаго чувства Густава. Въ настоящее время трудно по изданнымъ частямъ опредлить композицію всего произведенія, которое осталось неоконченнымъ, такъ какъ молодой авторъ не могъ еще совладать вполн съ техникой такого большаго произведенія. Въ сохранившихся отрывкахъ первой части выступаетъ молодая двушка, мечтающая надъ романомъ Крюденеръ о томъ, что есть, наврное, въ свт родственная ей душа, которая ‘стремится къ ней и по ней тоскуетъ, не зная ея. Одновременно съ этикъ мечтательный юноша Густавъ тоскуетъ въ одиночеств, стремясь мыслю къ идеальной двушк, созданной его воображеніемъ, но которой онъ во находитъ въ дйствительности. Въ этихъ образахъ авторъ прекрасно выразилъ безпредметные и безцльные порывы молодой души къ созданному фантазіей идеалу, какіе характеризуютъ наступленіе возмужалости, придаю жмъ свойственный эпох характеръ стремленія къ платонической любви. По всей вроятности, въ нанреніи автора было свести эти дв родственныхъ души, чтобы потомъ разлучить ихъ враждебными обстоятельствамъ Отъ третьей части Поминокъ не осталось никакихъ слдовъ, да едва я Мицкевичъ и принимался писать ее, написанная поздне третья часть не иметъ почти ничего общаго съ первоначальнымъ замысломъ произведешь Равно чисто-вншнимъ образомъ связаны и дв вышедшія въ свтъ части Поминокъ — 2 и 4. Въ первой изъ нихъ авторъ изобразилъ народный обычай Поминокъ, преслдуемый церковью. Въ часовн на кладбищ собрались крестьяне, чтобы, при помощи знахаря, вызывать блуждающихъ въ чистилищ духовъ, предлагая имъ, по обычаю сдой старины, жертвы въ вид напитковъ и яствъ, которыя должны облегчить ихъ страданія. Хотя въ описаніи обрядовъ поэтъ остается вренъ дйствительности, но въ образахъ крестьянъ и вызываемыхъ духовъ не избгъ сентиментализма и идиллическаго оттнка. Среди туманныхъ образовъ дтей, не знавшихъ никакой заботы, ни горя въ жизни, за что они должны пострадать пом смерти, двушки, оставшейся холодной къ страданіямъ влюбленныхъ въ нее, — только разъ слышатся боле сильные звуки, когда авторъ изображаетъ безчеловчнаго помщика, которому собравшіеся на поминки крестьяне отказываютъ въ помощи, потому что ‘тому, кто ни разу не былъ человкомъ, не въ силахъ помочь человкъ’. Въ конц сцены, когда знахарь вызываетъ всхъ духовъ вообще, появляется самоубійца и среди толпы перепуганныхъ крестьянъ направляется прямо къ двушк-пастушк, которая была причиною его смерти. Въ IV части передъ нами проходитъ исторія любовныхъ страданій, которую разыгрываетъ въ дом ксендза призракъ самоубійцы, осужденнаго на повтореніе своихъ страданій въ наказаніе за самоубійство. Такимъ образомъ, весь интересъ сосредоточивается на четвертой части, а вторая представляетъ только аксессуары къ ней, нельзя сказать, чтобы неизбжные и не всегда удачные.

Содержаніе четвертой части слдующее: въ поминальный день къ ксендзу, собирающемуся ужинать съ дтьми, входитъ пустынникъ, одтый въ лохмотья, съ кинжаломъ за поясомъ. Онъ начинаетъ разсказывать ксендзу исторію своей жизни, и изъ этого разсказа, безпорядочнаго, прерываемаго безпрестанными отступленіями, мы узнаемъ причину его несчастія. Бдный мечтатель, начитавшійся увлекательныхъ обмановъ поэзіи, онъ искалъ возлюбленной, какой не было въ подлунномъ мір. Наконецъ, ему стало казаться, что онъ нашелъ такую родственную себ душу. Они любили другъ друга, но должны были разстаться, быть можетъ, потому, что онъ былъ бденъ. ‘Прости и забудь’,— сказала она ему на прощанье и много еще надавала благоразумныхъ совтовъ, говоря о его способностяхъ, о безуміи сосредоточивать всю жизнь на одномъ чувств, о томъ, что его ждетъ въ будущемъ слава и труды на пользу людей. Но вс эти совты были безполезны, потому что она сама, по его словамъ, ‘превратила его въ комара’. Въ прекрасномъ монолог, желая обрисовать свое положеніе, онъ-говоритъ, что одна только есть искра въ человк и разъ только зажигается она, — въ юношескомъ возраст. Если ее превратитъ въ пламень дыханіе Минервы, выходитъ мудрецъ, свтящій яркою звздой многимъ поколніямъ, если гордость зажжетъ ее, загремитъ въ свт богатырь, добивающійся пурпура великими подвигами, а чаще великими преступленіями,, ‘если же эту искру зажжетъ взоръ двицы, она свтитъ только сама себ, какъ лампада въ римской гробниц. Уйдя отъ возлюбленной, Густавъ долго блуждалъ безъ цли, несчастный и потерянный среди людской толпы, а когда воротился на родину, его встртили тамъ ударъ за ударомъ. Жилище его умершихъ родителей оказалось въ развалинахъ, его возлюбленная выходила замужъ. Онъ пошелъ подъ окна дома, гд праздновали ея свадьбу, и тайкомъ смотрлъ на роскошный пиръ. Тысячи предположеній страшнаго мщенія промелькнули въ его голов и теперь молніей сверкаютъ въ гнвныхъ словахъ, но онъ не въ силахъ былъ привести ихъ въ исполненіе, вспомнивъ, что она была такъ добра, такъ нжна къ нему, притомъ, разв она давала ему какую-либо надежду, разв кокетничала съ нимъ? Нтъ, вс его страданія исходили изъ него самого, онъ самъ создалъ въ душ своей адъ и населилъ его фуріями. Но, вдь, онъ и не желалъ бы ‘отъ нея многаго: хоть бы только разъ въ день сказать ей привтствіе, хоть изрдка увидть ее… Умирая, онъ хотлъ бы, чтобы она въ память его страданій хоть разъ въ году ходила съ приколотой къ платью траурною лентой. Но это желаніе только на минуту мелькаетъ въ его голов, подавленное мужскою гордостью: ‘Живой я никогда ни о чемъ не просилъ и не желаю молить состраданія по смерти’. Пронзая себя кинжаломъ, Густавъ проситъ ксендза передать двушк, которую онъ любилъ при жизни, что онъ передъ смертью ‘пилъ и гулялъ и въ безумной пляск сломалъ себ ноту’. Посл этого онъ открываетъ ксендзу, что самоубійство совершено имъ уже давно, что онъ только призракъ, продлывающій трагедію самоубійства въ назиданіе людямъ. Онъ обращается къ священнику, прося его не преслдовать добродушныхъ поселянъ за обычай ‘поминокъ’, который приноситъ облегченіе гршникамъ.

Сдлавъ своего Густава призракомъ, повторяющимъ лишь содянное при жизни въ назиданіе людямъ, поэтъ связалъ этимъ способомъ четвертую часть своего произведенія со второй. Такой способъ развитія идеи не вполн удался поэту, и, только забывъ призрачное значеніе героя, мы переживаемъ вмст съ нимъ муки любви, приведшія его къ самоубійству. Изображеніе этихъ мукъ рзко отличается отъ изображенія таковыхъ же въ Вертер, гд мы видимъ поступательное, Медленное развитіе страсть Мицкевичъ какъ бы сконцентрировалъ страданія несчастнаго любовника п. одинъ фокусъ, взявъ моментъ величайшаго напряженія его чувствъ. Быстрые переходы отъ одного настроенія къ другому, отъ любви къ ненависти, отъ гнва къ слезамъ переданы съ неподражаемымъ совершенство’. У Гёте эта внутренняя борьба чувствъ, это хаотическое состояніе разстроенной мысли должны были если не исчезнуть, то ослабть, вслдствіе самой формы романа, такъ какъ чувства его героя, проходя сквозь процессъ письма, поневол выразились въ боле стройной форм и потеряли иногіе мелкіе оттнки, воспроизвести эти оттнки съ полною правдой поставилъ себ задачей Мицкевичъ. Задача эта пришлась ему вполн по плечу, благодаря его характеру. Не склонный къ вншнихъ проявленіямъ чувства, привыкшій все сосредоточивать въ своемъ сердц, онъ былъ страстенъ по натур, страсти, сдерживаемыя насильно въ груди, проявлялись потокъ съ тмъ большею силой. Это свойство его натуры — долго перерабатывать въ себ свои чувства — позволяло имъ проходить вс фазы развитія отъ сравнительно слабыхъ до безумно-страстныхъ. Такимъ образомъ, ему удалось въ этотъ ранній періодъ своего творчества, хотя въ форм не везд совершенной, создать произведеніе, которое по значенію и по сил можетъ стоять на ряду съ лучшими произведеніями того же рода въ европейской литератур. При этомъ, подобно Новой Элоиз и Вертеру, произведеніе Мицкевича не только реформировало изображеніе любви въ польской литератур, но повліяло и на идеализированіе страсти въ савой іюни польскаго общества.

Одновременно съ этимъ страстнымъ произведеніемъ, Мицкевичъ создалъ прелестную историческую повсть въ стихахъ: Гражина. Въ ней онъ желалъ представить идеалъ литвинки-гражданки, придавъ новую форну своимъ прежнимъ попыткамъ. Такой идеалъ онъ старался сначала воплотить въ Живилл, своей студенческой повсти, а потомъ въ баллад гд дочь князя Тугана проситъ у Бога смерти, чтобы избгнуть рукъ враговъ. Въ повсти Гражина князь литовскій Литаворъ, изъ ненависти къ Витольду, призываетъ для нападенія на него крестоносцевъ, но проекту соединенія съ ними мшаетъ его жена Гражина. Желая спасти край отъ братоубійственной войны, она во время сна своего мужа отказывается принять пословъ крестоносцевъ, а когда т, оскорбленные, идутъ на замокъ приступомъ, сама становится въ костюм мужа во глав войска и погибаетъ въ битв. Повсть заключаетъ въ себ много недостатковъ въ развитіи фабулы (наприм., чрезмрно сильный сонъ Литавора и т. п.), обличающихъ не вполн еще опытную руку, но рисовка характеровъ, описаніе вншности и даже жестовъ выводимыхъ лицъ отличаются замчательною пластичностью. Во вншности исполненія есть тоже недостатки: авторъ не съумлъ достаточно индивидуализировать разговоровъ и, не освободившись еще вполн отъ вліянія псевдо-классической литературы, придалъ имъ слишкомъ риторическій характеръ. Но эти недостатки съ излишкомъ выкупаются могучимъ выраженіемъ мысли и прекрасно исполненнымъ историческимъ фономъ. Въ повсти своей авторъ иного заимствовалъ, какъ въ отдльныхъ выраженіяхъ, такъ особенно въ описаніи наружности и характера героини, изъ Освобожденнаго Іерусалима въ перевод Петра Кохановскаго. Въ этомъ случа онъ слдовалъ правилу Расина, что поэтъ въ прав брать свое добро всюду, гд находитъ его.

Первый томъ произведеній Мицкевича вышелъ въ 1822 г., а вскор за винъ вышелъ и второй въ 1823 г. Появленіе на литературномъ горизонт новаго свтила произвело сильное впечатлніе: молодежь восторгалась имъ громко и энтузіастически, старое же поколніе видло въ поэт ‘патріарха испорченнаго вкуса’. Идеалы поэта, пришедшіеся столь по сердцу молодежи, казались крайне вредными старому поколнію, причемъ въ различномъ отношеніи къ поэзіи молодаго автора рзко обрисовалась пропасть, которая отдляла уже взгляды отцовъ и дтей. Отцы, воспитанные на раціоналистической, свободомыслящей философіи XVIII в., съ преувеличенною тревогой смотрли на вздымающіяся волны необузданной фантазіи, на переполненіе поэзіи суеврными врованіями, искоренить которыя ставила себ задачей раціоналистическая философія. Нельзя было, конечно, обвинить самого поэта въ доврчивомъ отношеніи къ суеврнымъ взглядамъ толпы, которые онъ, въ примчаніяхъ къ балладамъ, объяснялъ согласно съ требованіями тогдашней науки. Но въ его стихотвореніяхъ скрывалась тенденція, которая не могла ускользнуть отъ взоровъ стараго поколнія,— тенденція поколебать господство разума въ литератур, поставивъ на его мсто воображеніе, чувство. Если классики слишкомъ безусловно прославляли разсудокъ, считая его основною пружиной человческихъ дйствій, то романтики начали столь же безусловно проявлять воображеніе и чувство. Въ стихотвореніи Романтизмъ, которое сдлалось лозунговъ новаго направленія, Мицкевичъ высказалъ ‘credo’ своихъ взглядовъ: ‘чувство и вра,— писалъ онъ,— больше говорятъ мн, чмъ стеклышко и глазъ мудреца’.Въ другомъ мст того же стихотворенія поэтъ обращается къ ученому со словами: ‘хотя ты знаешь мертвыя истины, хотя видишь міръ въ пылинк, въ каждой искорк звздъ, но если не знаешь живыхъ истинъ, то не увидишь чуда, имй сердце и смотри въ сердце’. Въ этомъ противупоставленіи чувства разуму классики вполн основательно увидли опасность для своихъ воззрній, потому что все міросозерцаніе ихъ покоилось на убжденіи въ безсмысліи того, чего не можетъ объяснить чистый разсудокъ.

Оба эти направленія, классическое и романтическое, заключали въ себ черты истинныя, но оба были несправедливы въ своей односторонности. Относясь недоврчиво ко всему неопредленному и трудно объяснимому, классицизмъ слишкомъ механически понималъ свтъ, въ его глазахъ исчезли разнообразіе и сложность міровыхъ явленій. Благодаря этому, несмотря на гордо провозглашаемое владычество разума, онъ былъ въ основаніи своемъ неразуменъ, не видя реальной дйствительности и желая на ея мсто поставить свои логически выведенныя формулы объ абстрактномъ человк. Какъ реакція по отношенію къ нему, явился романтизмъ, отмтившій значеніе воображенія и чувства въ пониманіи міровой жизни. При посредств блестящихъ произведеній, онъ практически завоевалъ признаніе значенія за этими свойствами человческой души во всхъ областяхъ жизни и знанія, поставивъ ихъ наравн съ разумомъ и разсудкомъ. Съ разрушеніемъ классической разсудочности, для человческой любознательности открылись цлыя новыя области изслдованій, до тхъ поръ презрительно отвергаемыя разсудочнымъ классицизмомъ. Но могъ ли романтизмъ удержать равновсіе въ своихъ воззрніяхъ? Къ сожалнію, это возможно только для людей совершенно исключительныхъ, врод Гёте, да и то лишь относительно, масса же неизбжно увлекается, въ односторонность, колеблемая точно втромъ то въ ту, то въ другую сторону. И романтизмъ не избгъ общей участи: въ сфер философской, противупоставляя чувство разуму, онъ склонялся къ мистицизму, въ сфер политической, кладя въ основу дятельности энтузіазмъ, онъ поставилъ задачи, не считавшіяся съ реальною дйствительностью и подчасъ въ высшей степени химерическія. Его лозунгомъ сдлалось не только въ жизни личной, но и въ общественной измрять не замыслы силами, но силы замыслами, какъ то высказалъ Мицкевичъ въ одномъ стихотвореніи. Такимъ образомъ, въ сфер политической романтизмъ выразился полнымъ отсутствіемъ критицизма, увренностью въ томъ, что ему нашептывала необузданная фантазія, почему совершилъ много большихъ, но безплодныхъ подвиговъ.

Оканчивая этотъ очеркъ перваго періода творчества Мицкевича, прибавимъ, что въ это время оно отличалось исключительно индивидуальнымъ характеромъ. Общественные мотивы, которые впослдствіи получили ршительное преобладаніе въ его поэзіи, въ этомъ первомъ період почти не слышатся. Преобладающею нотой его творчества было любовное чувство, любовныя страданія, овладвшія всмъ существомъ молодаго поэта. Четвертая часть Поминокъ представляетъ лучшее выраженіе, кульминаціонный пунктъ этого періода его творчества. Выше этого произведенія можетъ быть поставлено разв только одно стихотвореніе: Ода къ молодости, блещущее могучимъ энтузіазмомъ и силою выраженія. Это стихотвореніе представляетъ прелестный гимн въ честь смлости мысли, дйствія, стремленія ко благу людей и къ прогрессу. Возставая противъ самолюбцевъ, поэтъ говорить, что только въ счастіи всхъ должны быть цли молодежи. ‘Это,— говоритъ онъ,— еще дитятею въ колыбели сорвалъ голову гидр, тотъ юношею побдитъ центавровъ, вырветъ жертву изъ ада и отправится на небо искать лавровъ. Стремись туда, куда не достигаетъ глазъ твой, старайся согнуть то, чего не можетъ согнуть твой разумъ’. На этомъ пути стремленія къ добру, правд и истин, по словамъ поэта, счастливъ и тотъ уже, кто падетъ среди стремленія, если онъ можетъ послужить для другихъ ступенью въ городъ славы.

Въ Од къ молодости выступили ярко лучшія черты романтической эпохи, которыя навсегда останутся симпатичными людямъ. Вмст съ тмъ, въ ней выразился личный характеръ самого поэта, который никогда въ своей жизни не отдлялъ слова отъ дла. Съ лтами онъ все больше и больше проникался стремленіемъ къ общему благу, стараясь иногда осуществить даже невозможные планы съ удивительнымъ самоотверженіемъ и нисколько не останавливаемый мыслью о неисполнимости ихъ.

III.

Въ 1823 г. случилось съ Мицкевичемъ событіе, произведшее цлый переворотъ въ его жизни. По вншности это было событіе печальное — арестъ и ссылка, но результаты его были благотворны: оно поставило поэта въ новыя условія существованія, вырвавъ его изъ прежней среды, чмъ способствовало исцленію его отъ невыносимыхъ страданій несчастной любви, въ которыя онъ погружался все больше и больше. Всецло занятый ими, Мицкевичъ становился чуждъ вншнему міру, нервы его были до такой степени напряжены, что малйшее волненіе сильно отзывалось на всемъ его организм. Что хуже, никакіе совты въ то время не дйствовали на него, потому что, какъ онъ выразился въ одномъ изъ своихъ писемъ, для него нужны были тогда ‘не пріятели, а льстецы’. И вотъ арестъ сразу какъ бы преобразилъ его, поставивъ на мсто индивидуальныхъ, эгоистическихъ страданій любви другія страданія, которыя напомнили ему о широкомъ свт, о волненіяхъ и страстяхъ, которыя этимъ свтомъ движутъ и направляютъ его. Эти новыя чувства, которыя тюрьма оживила въ Мицкевич, послужили прекраснымъ противовсомъ прежнимъ нравственнымъ страданіямъ, укрпили его душу, указывая для жизни другія, возвышенныя цли. ‘Я сталъ веселымъ у отцовъ базильяновъ (монастырь, служившій тюрьмою для арестованныхъ),— писалъ Мицкевичъ изъ Москвы,— а спокойнымъ и почти разумнымъ въ Москв’.

Арестъ Мицкевича и многихъ его товарищей находился въ связи съ общимъ реакціоннымъ настроеніемъ, которое охватило въ то время вс правительства Европы и поддерживалось преимущественно Меттернихомъ. Это настроеніе отразилось и на Россіи, гд нашлись люди, желавшіе извлечь изъ него выгоды, для чего постарались представить университеты гнздомъ неблагонадежности. Магницкій и Руничъ, какъ извстно, совершали свои подвиги въ русскихъ университетахъ, Новосильцевъ же избралъ полемъ дятельности университетъ Виленскій. Давно уже этотъ коммиссаръ въ Варшав обращалъ вниманіе правительства на опасное будто бы для государства направленіе виленскихъ студентовъ, но долго его представленія оставались безъ результатовъ. Только въ 1823 г. шалость учениковъ 5-го класса виленской гимназіи послужила какъ бы подтвержденіемъ его донесеній. Одинъ изъ учениковъ написалъ на классной доск въ день 3 мая: ‘виватъ конституція 3 мая!’, чему было придано серьезное политическое значеніе. Одновременно съ этимъ было открыто существованіе среди и студентовъ тайнаго общества филаретовъ, почему и были произведены многочисленные аресты. Назначенная по этому поводу слдственная коммиссія’ подъ предсдательствомъ Новосильцева, на основаніи показаній одного изъ арестованныхъ, Янковскаго, прослдила всю организацію филаретовъ. Въ цляхъ общества не было открыто ничего неблагонадежнаго, за исключеніемъ разв ‘распространенія безсмысленной народности польской’, какъ гласилъ приговоръ, постановленный комитетомъ изъ трехъ лицъ — Аракчеева, Новосильцева и Шишкова. Трое изъ арестованныхъ были приговорены къ сравнительно отдаленной ссылк, въ Оренбургъ (Запъ, Чечотъ и Сувинъ), а Мицкевичъ съ семнадцатью другими во внутреннія губернія Россіи. Такъ окончился этотъ печальный эпизодъ въ Вильн, надлавшій въ свое время не мало шуму и оставившій въ обществ непріятное и тяжелое впечатлніе.

Мицкевичъ провелъ около трехъ мсяцевъ въ монастыр базильяновъ, который былъ превращенъ временно въ тюрьму. Заключеніе не было тяжелое: заключенные имли возможность по ночамъ собираться вмст и довольно весело проводили время. Здсь молодой поэтъ началъ впервые импровизировать подъ звуки флейты, а впослдствіи этотъ импровизаторскій талантъ развился въ немъ сильно. Выпущенный въ феврал 1824 г. изъ тюрьмы и проживая въ Вильн, въ ожиданіи ссылки, Мицкевичъ много импровизировалъ въ гостяхъ, особенно у адвоката Голицкаго. Между прочимъ, на предложеніе одного изъ товарищей представить себя въ положеніи ренегата въ Турціи, куда онъ можетъ попасть изъ ссылки, встрчающимся съ Марилей, которую приводятъ къ нему въ качеств плнной’ Мицкевичъ импровизировалъ балладу Паша-ренегатъ. Въ ней, увидвъ плнницей нкогда любимую двушку, трехбунчужный наша умираетъ, пораженный какъ громомъ. Рдкія изъ импровизацій Мицкевича сохранилисьдля потомства, потому что поэтъ не любилъ, чтобы ихъ записывали въ его присутствіи, говоря, что это мшаетъ ему импровизировать съ полною свободой. Впослдствіи, въ Петербург, онъ импровизировалъ очень много, даже разъ цлую драму въ стихахъ подъ заглавіемъ Самуилъ Саровскій, которую слушавшіе сравнивали съ драмами Шекспира по сил чувства и выраженія. Вообще на слушателей, находившихся въ возбужденномъ состояніи отъ звуковъ музыки, отъ атмосферы собравшагося общества, импровизаціи Мицкевича производили сильное впечатлніе, но т изъ нихъ, которыя удалось записать, въ чтеніи такого впечатлнія не производятъ и далеко уступаютъ его писаннымъ произведеніямъ. Впрочемъ, импровизаторскій талантъ Мицкевича развился впослдствіи сильно, а оставшіяся записанными импровизаціи по большей части принадлежатъ къ первому періоду его импровизаторскаго творчества и, притонъ, не къ числу лучшихъ.

Въ Петербург, куда Мицкевичъ прибылъ 6 октября 1824 г., ему предложено было, какъ и другимъ его то вари щамъ-учителямъ, избрать себ мсто въ какой-либо изъ русскихъ гимназій. Тогдашній министръ народнаго просвщенія Шишковъ, отъ котораго зависла судьба изгнанниковъ, несмотря на свой консервативный образъ мыслей, отнесся къ нимъ съ полною любезностью и доброжелательствомъ. Мицкевичъ и его товарищъ Ежовскій подали прошенія о мстахъ въ Одесс, въ лице Ришелье. Получивъ на дорогу подъемныхъ денегъ по 300 р., они отправились въ далекое тогда странствіе, въ почтовыхъ кибиткахъ, по широкому пространству Блой и Малой Россіи. Несомннно, что это странствіе, въ которомъ Мицкевичъ могъ присмотрться, хотя слегка и поверхностно, къ громадному количеству типовъ, къ разнообразію мстностей и жизни, было для его впечатлительнаго и наблюдательнаго ума полезне, чмъ чтеніе многихъ книгъ. Въ Одесс, однако, не оказалось вакантныхъ, мстъ, а вскор потомъ пришло распоряженіе, запрещающее Мицкевичу и его товарищамъ (Ежовскому и прибывшему посл Maлевскому) пребываніе въ этомъ город,— вслдствіе, по всей вроятности, получившихся свдній о распространенномъ въ южныхъ губерніяхъ тайномъ обществ военныхъ, во глав котораго стояли Муравьевъ и Бестужевъ. Мицкевичъ и Малевскій избрали мстомъ своего пребыванія Москву, причемъ Мицкевичъ просилъ принять его въ архивъ коллегіи внутреннихъ длъ. Пока же, такъ какъ отвтъ долго не приходилъ, онъ продолжалъ жить, и довольно весело, въ Одесс, гд онъ былъ принятъ въ самыхъ лучшихъ, самыхъ аристократическихъ семействахъ. Въ качеств молодаго и образованнаго человка и, притомъ, еще извстнаго поэта и изгнанника, онъ возбуждалъ къ себ общій интересъ. Въ Одесс проживало тогда большое и богатое польское общество, состоявшее изъ помщиковъ Подоліи и Украйны, между которыми особенно блистало семейство Собаньскихъ, гд поэтъ часто бывалъ, привлекаемый прелестями молодой хозяйки. Женщины говорили о немъ какъ объ очень красивомъ мужчин, но находили его слишкомъ неловкимъ я мрачнымъ. Впрочемъ, эти недостатки, къ которымъ слдуетъ прибавить еще и крайнюю разсянность, при его репутаціи поэта, охотно прощались ему. Самъ Мицкевичъ, подъ вліяніемъ общаго вниманія, его окружавшаго, все больше и больше входилъ во вкусъ свтской, беззаботной жизни.

Къ этому періоду его жизни относятся, тсно съ нимъ связанные, сонеты, написанные въ подражаніе Петрарк. Написаны они подъ вліяніемъ, какъ предполагаютъ, любви поэта къ Каролин Собаньской, замужней женщин, которая въ сонетахъ обозначена буквами Д. Д. Въ противуположность его прежней идеальной любви на родин, эта новая любовь отличалась въ высшей степени чувственнымъ характеромъ, какъ это обыкновенно бываетъ, когда въ человк наступаетъ передомъ. Въ сонетахъ мы не встрчаемъ уже прежняго мечтательнаго юношу съ чистымъ взглядомъ, съ идеальными стремленіями, предъ нами молодой мужчина, упоенный красотою тла, жгучими ласками одесскихъ сиренъ. Онъ выражаетъ въ одномъ сонет желаніе въ безуміи чувственнаго опьяненія напиться яду изъ устъ милой и заснуть въ ея объятіяхъ, чтобы потомъ, посл многихъ дней или лтъ, проснуться въ тхъ же объятіяхъ, думая, что топко минутку продремалъ, цлуя ея уста, смотря въ ея очи. Въ другомъ онъ изображаетъ свое внутренне состояніе, когда страсть затуманила его душу, въ мысляхъ были муки, а въ сердц буря чувствъ: ‘то гнвъ потрясаетъ мое сердце и туманить чело, то печаль повергаетъ въ пасмурную задумчивость, то внезапно слеза досады затмить мн очи’. Среди этой бури страстей, необходимость сдерживать себя, хранить равнодушіе въ лц была для него невыносима. Онъ охотно, какъ онъ говоритъ въ одномъ ‘стихотвореніи, окружилъ бы жилще милой лисьими западнями, глубокій окопами, чтобы избгнуть нахаловъ, разсказывающихъ пустыя городскія сплетни и толки въ то время, когда его душа пола любовнымъ жароп. Какъ для всхъ, которые любятъ другъ друга, но должны скрывать свою любовь, для него были самыми пріятными минуты вечерняго сумрака, скрывавшія выраженіе ихъ лицъ. Чмъ сильне была его чувственная страсть, тмъ большій гнвъ овладвалъ его сердцемъ, когда интриги другой женщины, заинтересованной имъ тоже, графини Гурьевой, жены губернатора, представили въ его глазахъ Собаньскую какъ бездушную кокетку, которая играла не однимъ его сердцемъ, но сердцами многихъ. Тогда-то поэтъ написалъ негодующій сонетъ подъ заглавіемъ Прощаніе, въ которомъ бросаетъ въ глаза недавно обожаемой женщин страшныя оскорбленія и сарказмы. ‘Отталкиваешь меня?— спрашиваетъ онъ въ немъ.— Разв я утратилъ уже твое сердце? Но, вдь, я и не владлъ имъ нг когда! Или же возмущается твоя добродтель? Но, вдь, ты ласкаешь же другихъ. Быть можетъ, ты досадуешь на то, что я не далъ теб золота? Но, вдь, и прежде я не давалъ его, но обладалъ тобою’. Приписывая ея любовь лишь желанію похвальныхъ стиховъ, поэтъ замчаетъ, что нельзя купить музы, и что когда онъ шелъ на Парнассъ, чтобы внчать ея чело, то спотыкался на каждой рим. ‘И этотъ стихъ, — прибавляетъ онъ, — сдлался твердымъ, какъ только я вспомнилъ твое имя’.

Жизнь, полная любовныхъ приключеній, свтскаго блеска и шума баловъ, если и могла увлечь Мицкевича временно, то на самомъ дл совершенно не соотвтствовала его серьезной и глубокой натур. Вскор онъ почувствовалъ поэтому пустоту своей жизни и даже пустоту своихъ чувствъ, главнымъ источникомъ которыхъ были только горячая кровь и страстный темпераментъ. Подъ вліяніемъ этого грустнаго сознанія, поэтъ впалъ въ тоску, цлый міръ ему представился пустымъ и безцльнымъ, и ему казалось, что онъ ‘снялъ одежду лицемрія’ со всего, что окружало его, и не вритъ уже ни въ какія чуда — ни въ небесныя, ни въ земныя. Когда пришло время разстаться съ Одессой, онъ разстался съ нею спокойно, жаля не о людямъ, но о нмыхъ, пріятельскихъ стнахъ своей одинокой комнатки. Говоря о своей жизни въ Одесс въ стихотвореніи, написанномъ въ день вызда изъ города, 29 ноября 1825 г., поэтъ замчаетъ, что онъ служилъ приманкой на чужбин для толпы красивыхъ женщинъ, которыя хотли узнать его лишь какъ пришельца, какъ новинку. ‘Такъ,— говоритъ поэтъ,— дти гонятся за пролетающимъ мотылькомъ, ловятъ его и бросаютъ опять въ пространство: пускай летитъ дальше’… ‘Полетимъ же,— заключаетъ онъ,— къ счастію, еще остались крылья, чтобы воротиться, полетимъ же, но только никогда больше не будемъ опускаться въ полет’. Такъ оцнилъ, въ конц-концовъ, Мицкевичъ свою одесскую жизнь и такую мораль вынесъ изъ нея въ своемъ нравственномъ сознаніи.

Но, прежде чмъ покинуть Одессу, поэтъ совершилъ еще съ знакомыми поздку въ Крымъ — на пароход отъ Одессы до Севастополя, а потомъ сухимъ путемъ до Евпаторіи, откуда длалъ поздки внутрь Крыма. Въ первый разъ въ своей жизни онъ видлъ море, то спокойное, то бурливое, видлъ горы, высоко вздымавшіяся снжными вершинами, видлъ прелестные крымскіе пейзажи. Крымъ представился ему какъ бы Востокомъ въ миніатюр, тмъ поэтическимъ Востокомъ, о которомъ мечтали, вздыхая, романтическіе поэты. На каждомъ шагу встрчаются здсь остатки славнаго прошлаго, развалины дворцовъ, гаремовъ, мечетей, и впечатлительный поэтъ преисполнялся грусти при вид непрочности человческихъ длъ и величія. Подъ вліяніемъ этихъ впечатлній были написаны имъ прелестные Крымскіе сонеты, изданные впослдствіи въ Москв. По своей чудесной форм, по богатству Красокъ, по искусному сочетанію описаній видовъ природы съ чувствами, волновавшими поэта, эти сонеты представляютъ столько притягательной прелести, что смло могутъ быть поставлены наравн съ лучшими изъ произведеній Мицкевича.

Вс восемнадцать сонетовъ, несмотря на ихъ разнообразіе, представляютъ единство, какъ послдовательное изображеніе чувствъ, волновав’ тихъ поэта. Въ первомъ сонет онъ ‘вплываетъ въ просторъ зеленаго океана’. Настала вечерняя тишина и въ вышин слышенъ лишь полетъ журавлей, да ужъ, шурша, пробирается въ трав. И въ тоскливой душ изгнанника подымается мысль о родин, ему кажется, что онъ могъ бы услышать зовъ съ отдаленной Литвы, но только ‘нтъ, никто не позоветъ’. Среди тиши морской, во власти тоскливыхъ воспоминаній, онъ сравниваетъ память съ моремъ, на дн котораго таится полипъ, который сжимается въ бурю, а въ тиши протягиваетъ свои втви — ноги. ‘О, память! на дн твоемъ гидра есть злая: подъ бурей страстей она спитъ отдыхая и жало вонзаетъ въ спокойную грудь’. Иногда у него было легко и весело на душ, когда корабль летлъ быстро отъ свжаго втра, но вскор потомъ, среди поднявшейся бури, когда вс пассажиры метались въ страх, поэтъ сидлъ равнодушно, думая съ горечью: ‘счастливъ, кто можетъ молиться на смертномъ пути или иметъ кому хоть промолвить: прости!’ Онъ присматривался къ грознымъ, величественнымъ видамъ природы, снжному Чатырдагу, находя успокоеніе душевныхъ мукъ въ этомъ созерцаніи. Въ Бахчисара предъ нимъ предстало ничтожество человческаго величія въ развалинахъ гарема и дворца, ничтожество человческихъ жукъ и страданія, давая этимъ ему самому горькое утшеніе. ‘Гд роскошь и любовь?— потокъ вашъ бурно мчался, но вы минули здсь, а водный токъ остался’. И поэтъ, какъ бы подкрпленный этою мыслью, въ резигнаціи наслаждается зрлищемъ Бахчисарая ночью, чуднымъ видомъ природы, которая на все бросаетъ свой вчно-неизмнный и чарующій отблескъ. У гробницы Потоцкой въ немъ подымаются опять горькія мысли о далекой родин, онъ думаетъ: ‘и мой здсь грустный вкъ въ уединеньи минетъ’. Онъ бродитъ среди могилъ гарема и, хотя чужеземецъ, съ умиленіемъ вспоминаетъ о молодыхъ розахъ, которыя отцвли здсь, едва развившись. Въ Байдарской долин поэтъ мчится на кон, желая разогнать свои печальныя мысли,— и долины, скалы, лсъ мелькаютъ передъ его измученнымъ взоромъ. Дале въ сонетахъ встрчается рядъ чудныхъ описаній крымскихъ видовъ — Алушта днемъ, Алушта ночью, Чатырдагъ, Дорога въ Чуфутъ-Кале, Гора Кикинейсъ — и всегда природа, то величественно-прекрасная, то грозная, служитъ контрастомъ съ безпокойствомъ и волненіями человческаго сердца, проливая бальзамъ на его страданія. Только въ Пилигрим поэтъ еще разъ возвращается къ тоскливымъ мыслямъ о родин, о той, которую онъ любилъ въ дни юности: ‘тамъ,— говоритъ онъ,— слдъ мой, обо мн мечтаешь ли порою?’ Зрлище видовъ природы, размышленія надъ гибелью цлыхъ народовъ, оставившихъ по себ лишь рдкіе слды въ этомъ краю, въ которомъ смнялись греки, латины, татары, умиротворяютъ его собственныя страданія, при этомъ зрлищ они кажутся ему маленькими и ничтожными.

Въ послднемъ крымскомъ сонет: Аюдагъ поэтъ смотритъ, облокотясь о скалы, какъ волны бросаются свирпо на берегъ и возвращаются вспять, оставляя на пути своемъ ‘хоралы яркіе и жемчугъ дорогой’. Подобны этимъ волнамъ теперь, въ его глазахъ, и его прошедшія страсти: на душу поэта он бросаются свирпо, но бгутъ, лишь только онъ возьметъ лиру, оставляя въ своемъ побг дивныя псни, изъ которыхъ вка сплетутъ ему внецъ. Въ общей картин крымскіе сонеты представляютъ, такимъ образомъ, какъ бы картину, въ которой наглядно и послдовательно представлено вліяніе природы на успокоеніе сердечныхъ ранъ поэта.

IV.

Покинувъ Одессу въ конц 1825 г., Мицкевичъ перехалъ въ Москву, гд получилъ занятія въ канцеляріи генералъ-губернатора Голицына. Жизнь въ Москв показалась ему спокойной и тихой посл веселой и блестящей жизни въ Одесс. Первое время онъ вращался исключительно въ кружк нсколькихъ университетскихъ товарищей, проживавшихъ въ старой русской столиц. Чуждый развлеченій, онъ имлъ время опять войти въ себя и усиленно приняться за литературную дятельность. Съ живымъ интересомъ онъ сталъ слдить изъ далекаго изгнанія за прогрессивнымъ ходомъ новаго движенія въ польской литератур, гд заблистала яркимъ свтомъ новая звзда поэзіи въ лиц Богдана Залскаго. Вмст съ тмъ, Мицкевичъ приготовилъ къ изданію сонеты, которые вышли въ Москв въ 1826 г. Вскор посл этого знакомства его расширились, но эти знакомства были уже совсмъ другаго характера, чмъ прежнія, одесскія. Познакомившись съ Николаемъ Полевымъ, извстнымъ писателемъ и издателемъ Телеграфа, Мицкевичъ завязалъ черезъ него знакомства и съ другими литераторами. Въ числ его новыхъ знакомыхъ были такія почтенныя имена, какъ Дмитріевъ, извстный поэтъ князь Вяземскій, поэтъ s критикъ, и, наконецъ, Пушкинъ, съ которымъ Мицкевичъ былъ равенъ по лтамъ и по таланту и съ которымъ сошелся очень близко и скоро. Въ это время Мицкевичъ особенно, часто посщалъ салонъ княгини Зинаиды Волконской, любившей собирать вокругъ себя литераторовъ и артистовъ, которая очень дружески относилась къ польскому изгнаннику-поэту.

Русскія знакомства навлекли было на Мицкевича нареканія его товарищей по изгнанію, которые съ узко-націоналистической точки зрнія видли въ нихъ политическую слабохарактерность. На упреки эти Мицкевичъ отвтилъ съ свойственными ему широтою и свободой ума. ‘Нашу любовь къ отечеству,— писалъ онъ Чечоту,— мы не должны проявлять какъ донъ-Кихотъ, стоя на столбовой дорог и вызывая всхъ на бой, и не сидя также въ пустын Черной Горы, а такъ, какъ Карлъ Великій совтовалъ своимъ рыцарямъ искать любви Анжелики. Разв можно съ этимъ возвышеннымъ и благороднымъ чувствомъ связывать подробности столь незначительныя?… Разв ты, со своими нападками, не похожъ на столовицкихъ парней, которые, колотя всякаго жида, хотли мстить за распятіе Христа, и разв не хорошо сказалъ имъ одинъ жидъ, что это не онъ, а кагалъ совершилъ это преступленіе?… Неужели ты желаешь, какъ жидъ стараго закона, мстить первороднымъ дтямъ, псамъ даже, потому что, какъ вижу, мышей не щадишь? Такъ какъ пошло на цитаты изъ Библіи, то скажу теб еще искренно, что я готовъ не только сть трефной бифштексъ моабитовъ, но даже, въ случа голода, протянуть руку къ алтарю Дагона и Ваала, и, все-таки, полагаю, останусь хорошимъ христіаниномъ’. Нужно прибавить къ этому, что своими знакомствами въ русскихъ административныхъ и аристократическихъ сферахъ Мицкевичъ пользовался, между прочимъ, для облегченія участи своихъ товарищей, поставленныхъ въ худшія, чмъ онъ, условія. При этомъ въ его поэтической голов зарождались грандіозные планы воспользоваться ими и для блага отчизны, насколько это можно видть изъ написанной имъ въ то время поэмы Конрадъ Валленродъ и изъ приписки къ письму, цитированному выше. ‘Читаю,— писалъ онъ въ ней,— Фіэско Шиллера и исторію Макіавелли’,— а характеръ всего письма не позволяетъ въ этой приписк видть простое сообщеніе. Но, конечно, мысли о дятельности la Конрадъ Валленродъ были лишь поэтическими мечтаніями его пылкаго воображенія.

Среди разнообразныхъ знакомствъ, среди общества даровитыхъ и интеллигентныхъ людей, талантъ Мицкевича созрлъ окончательно, а мысль, возбуждаемая средою, направилась на серьезные общественные вопросы. Плодомъ его московской жизни и его серьезнаго настроенія явилась поэма Конрадъ Валленродъ, написанная во время пребыванія Мицкевича въ Москв. Поэма эта утвердила славу его на прочныхъ основаніяхъ и, вмст съ тмъ, послужила какъ бы политическимъ памфлетомъ, разжигавшимъ патріотическія страсти. Въ этой поэм представлена борьба литовцевъ съ тевтонскимъ орденомъ,— борьба, въ которой первые не погибаютъ благодаря лишь измннической тактик одного изъ своихъ соотечественниковъ — Альфа. Взятый ребенкомъ въ неволю, Альфъ выросъ среди нмцевъ, подъ именемъ Вальтера, но съ самаго дтства питалъ къ нимъ непріязненныя чувства. При первой встрч съ литовцами онъ покидаетъ нмцевъ и бжитъ къ своимъ соплеменникамъ. Въ Литв онъ длается зятемъ Кейстута, женясь на его дочери Альдон, и дятельно занимается съ нимъ защитою родины отъ нападеній тевтоновъ. По, знакомый съ вилами ордена, которому вся Европа шлетъ подкрпленія, онъ лучше Кейстута сознаетъ безрезультатность борьбы и, въ порыв отчаянія и любви къ родин, замышляетъ погубить орденъ измною. Овладвъ съ этою цлью посредствомъ убійства чужимъ именемъ, онъ длается гроссмейстеромъ ордена и губитъ все его войско въ неудачной войн. Такова основа этой знаменитой поэмы, которая съ лирической стороны, по глубокому энтузіазму, по сил чувствъ, въ ней заключенныхъ, почти не иметъ равныхъ себ, но которая какъ въ развитіи характера героя, такъ я въ развитіи подробностей заключаетъ не мало недостатковъ.

Дйствіе поэмы развивается скачками, много встрчается подробностей неестественныхъ, напримръ, длинная псня переодтаго Гальбана, долженствующая познакомить насъ съ прошлою жизнью Конрада, а особенно неудачно связана любовь уже старика Конрада къ жен, заключенной монахинею въ башн, съ его политическою задачей. На грозномъ и мрачномъ фон поэмы для современнаго читателя непріятно и фальшиво звучать многія мста изъ ихъ разговоровъ, какъ нкоторыя страницы изъ романовъ Виктора Гюго. По все, въ кобц концовъ, выкупаетъ сила чувства, глубокая любовь къ родин, звучащая въ словахъ Конрада, а особенно эта удивительно прекрасная сцена, когда его приходятъ убить по приговору тайнаго судилища, а онъ хвалится своею измной, какъ подвигомъ, окончательно сбросивъ маску. Основная идея поэмы, которую, между прочимъ, оттняетъ и эпиграфъ, взятый изъ Макіавелли: ‘вы должны знать, какъ двумъ племенамъ надлежитъ сражаться: надо быть лисицей и львомъ’,— заключаетъ въ себ очень опасную въ общественной жизни этику. Измна и вроломство настолько вредны въ человческомъ обществ, такую деморализацію влекутъ за собою, съ какою бы цлью ни употреблялись они, что, конечно, всегда останутся ненавистными порядочнымъ людямъ. Въ одномъ только случа мы можемъ если не оправдать, то хотя до извстной степени извинять измну, а именно, если она выступаетъ въ защиту дла, которое совершенно немыслимо защищать никакими иными средствами и которое находится на краю гибели. Чувствуя это, Мицкевичъ постарался нарисовать положеніе Литвы времени Конрада Валленрода самыми темными красками, хотя исторически это и неврно. Съ другой стороны, будучи по натур далекъ отъ вроломства, онъ не могъ объективно представить души своего героя, и, самъ колеблясь въ безусловномъ сочувствіи его поступку, заставилъ его при самомъ конц дла колебаться въ исполненіи и представилъ его во власти противорчивыхъ чувствъ. Въ этомъ, намъ кажется, слдуетъ видть разгадку неясности выраженія основной идеи поэмы, несмотря на предшедствующій ей эпиграфъ изъ Макіавелли. Эта неясность содйствовала, впрочемъ, успху произведенія, такъ какъ каждый старался найти свое объясненіе, что, вроятно, доставляло больше удовольствія, чмъ доставило бы ясное выраженіе мысли.

Теперь, сильный общею любовью читателей, чувствуя за собою славу и успхъ, которые не ограничивались уже одною польскою литературой, поэтъ, высказалъ съ полною свободой и пренебрежительною ироніей, въ предисловіи къ третьему изданію своихъ произведеній, свое мнніе о классическомъ Парнасс, который еще господствовалъ въ польской литератур. Самъ Мицкевичъ по натур своей былъ чуждъ узко-сектантскаго отношенія къ романтизму. Въ письмахъ своихъ къ пріятелямъ онъ нердко неблагосклонно отзывался объ орган романтиковъ, издававшемся въ Варшав, предпочитая ему даже классиковъ за хорошій, по крайней мр, языкъ и большую осторожность въ сужденіяхъ. Но впослдствіи онъ сильно измнилъ свое мнніе о классикахъ, чему много способствовали нападки ихъ на его собственныя произведенія, раздражавшія его нердко своею явною безсмысленностью, которая особенно рзко бросалась ему въ глаза въ Россіи, вн литературныхъ предразсудковъ, господствовавшихъ въ Варшав. Въ одномъ письм, по поводу многочисленныхъ разборовъ его сонетовъ, онъ писалъ, что ‘и похвалы, и критика одна другой глупе’. Особенно раздражила его рецензія классика Дмоховскаго на крымскіе сонеты, который если и хвалилъ ихъ, то на манеръ извстнаго осла въ басн Крылова, совтовавшаго соловью поучиться у птуха. Противупоставляя вычурности крымскихъ сонетовъ обычную простоту и умренность польской поэзіи, Дмоховскій выражалъ мнніе, что лучшимъ плодомъ этой поэзіи останется всегда Ziemianstwo Козмяна (довольно посредственнаго классическаго поэта). Общее состояніе критики и литературы въ Варшав, продолжавшихъ питаться плодами творчества послднихъ эпигоновъ классицизма во Франціи, возбуждало въ Мицкевич безотрадныя мысли. ‘Ради Бога, бросьте переводить поэтовъ втораго разряда,— писалъ онъ въ одномъ письм.— Гд же теперь, кром Варшавы, переводятъ Легуве, Делиля, а что еще хуже — Мильвуа и т. д.? Русскіе качаютъ головами отъ жалости и удивленія, мы отстали на цлый вкъ въ литератур’.

Раздраженный этою отсталостью польской литературы, поэтъ написалъ, наконецъ, извстную свою статью: О варшавскихъ рецензентахъ и критикахъ, въ которой цлому лагерю классиковъ былъ нанесенъ смертельный ударъ. Высказывая невжество классиковъ даже въ пониманіи классической литературы, на которую они постоянно ссылались, Мицкевичъ говоритъ: ‘Одни смются надъ Гёте, произведенія котораго переводились и цнились во всемъ цивилизованномъ мір, до заставъ варшавскихъ, другіе утшаются тмъ’ что не знаютъ по-голландски и не читаютъ Лессинга, третьи совтуютъ даже протянуть санитарный кордонъ, чтобы науки какъ-нибудь случайно не прокрались изъ-за границы. Однако, этой блокады разума, хотя и необходимой для удержанія въ цн варшавскихъ продуктовъ, не признаетъ публика’. Свое разсужденіе Мицкевичъ заключилъ слдующими уничтожающими словами: ‘Классическіе варшавскіе рецензенты, судящіе смло и самоувренно о важныхъ вопросахъ литературы, похои на тхъ провинціальныхъ политиковъ, которые, не читая даже заграничныхъ газетъ, судятъ о тайнахъ кабинетовъ и дяніяхъ вождей. Счастливцы!’ Великъ былъ, конечно, переполохъ варшавской критики, которая выступила противъ Мицкевича во всеоружіи общихъ мстъ и криковъ безсильнаго негодованія. Но дло было сдлано, ударъ нанесенъ, и съ тхъ поръ классическій лагерь началъ быстро клониться къ упадку.

Статью свою О варшавскихъ критикахъ и рецензентахъ поэтъ издалъ уже въ Петербург, куда перехалъ въ начал 1828 г. Московскіе литераторы, во глав съ Николаемъ Полевымъ, проводили его прощальнымъ вечеромъ. На память они поднесли Мицкевичу серебряный кубовъ съ именами присутствовавшихъ на вечер, а Иванъ Киревскій, впослдствіи извстный славянофилъ, прочелъ въ честь узжающаго поэта стніи. На этотъ разъ, пріхавъ въ Петербургъ, Мицкевичъ уже былъ человкомъ извстнымъ русской читающей публик, почему везд принимали его съ восторгомъ. ‘Пріздъего въ Петербургъ,— писалъ одинъ изъ его друзей,— вызвалъ небывалую сенсацію. Русскіе и поляки наперерывъ спшатъ проявить ему свое уваженіе. У насъ здсь постоянная масляница: обды, продолжающіеся за полночь, слдуютъ одинъ за другимъ, и принимать вс приглашенія Мицкевичъ не успваетъ’. Среди такой разсянной жизни ему не удавалось много писать, хотя все написанное имъ въ это время носитъ уже слды полной зрлости таланта. Здсь онъ написалъ дв баллады — Czaty (по-русски переведено Пушкинымъ Воевода) и Будрыс и его сыновья, въ которыхъ уже нтъ прежняго фантастическаго элемента, дйствіе взято изъ дйствительности, а чудная, сжатая форма, прелестный стиль, исполненный глубокой силы, ставятъ ихъ выше всхъ предшествующихъ балладъ. Здсь же поэтъ написалъ своего Фариса, несомннно лучшее произведеніе этого періода своего творчества.

Прежде чмъ написать Фариса, Мицкевичъ перевелъ съ французскаго дв арабскихъ поэмы: Альматанадби и Шанфари, какъ бы стараясь войти въ духъ арабскаго творчества. О зарожденіи въ себ идеи Фариса самъ Мицкевичъ разсказываетъ слдующее. Разъ выйдя изъ гостей вечеромъ, онъ замтилъ, что приближается буря. Вскочивъ на извозчика, онъ приказалъ гнать возможно скоре лошадь, и эта быстрая скачка, шумъ колесъ, свистъ втра, грохотъ грома, быстрое мельканіе всего по дорог и опасеніе дождя оставили въ немъ впечатлніе, которое онъ постарался выразить ночью въ поэм. Любопытно видть, какъ это маленькое, ничтожное событіе преобразилось въ его душ. Въ поэм представленъ неустрашимый арабскій всадникъ, который мчится по степи, преодолвая тысячи препятствій, и подъ конецъ уже близокъ къ желанной цли, къ которой съ любовью и надеждой простираетъ руки. Въ образ этого арабскаго всадника заключенъ боле глубокій смыслъ — чувства самого поэта. Какъ Ода къ молодости служила выраженіемъ юношескаго энтузіазма, такъ Фарисъ можетъ служить выраженіемъ зрлаго уже стремленія къ добру и правд, которое ничто ne можетъ остановить. Сила стремленія ко всему прекрасному не уменьшилась въ поэт съ годами, но онъ знаетъ, что на пути лежать тысячи препятствій, и, тмъ не мене, съ неудержимою силой устремляется впередъ, чтобы преодолть ихъ одно за другимъ.

Такимъ образомъ, пребываніе въ Россіи только ускорило нравственный ростъ Мицкевича. Оно вырвало его изъ окружавшей его на родин обстановки и поставило въ среду, способствовавшую развитію его ума и таланта, откуда онъ могъ посмотрть со стороны, безпристрастнымъ взглядомъ, на процессъ развитія, совершавшійся въ его родин. Оно придало его взглядамъ широкій размахъ, чуждый націоналистической исключительности, хотя, вмст съ тмъ, укрпило въ немъ чувства любви къ родин, но въ широкихъ формахъ стремленія къ общему благу. Поэтъ Козловъ, искренно любившій Мицкевича, не безъ основаніи поэтому говорилъ Одыньцу (поэту и товарищу Мицкевича): ‘Vous nous Paver donne fort et nous tous le rendons puissant’. Постороннія вліянія не могли, однако, уничтожить въ Мицкевич его оригинальности, а только содйствовали его развитію на тхъ началахъ, которыя были заложены въ немъ наслдственностью и первоначальною средой. По основамъ своего характера, Мицкевичъ остался глубоко оригиналенъ, и между нимъ и общимъ направленіемъ русской интеллигенціи лежала цлая пропасть. Онъ остался чуждъ положительнаго и скептически-матеріалистическаго мышленія, которое имло въ Россіи преобладаніе. Уже въ Петербург онъ высказывалъ мысли, которыя впослдствіи составляли оригинальную суть его воззрній и вытекали изъ общаго характера развитія польскаго общества въ теченіе тысячелтія. Наприм., онъ писалъ въ то время оставшуюся неоконченной Исторію будущаго, въ которой старался изобразить будущую судьбу человчества, какою она представлялась ему. Нападая на эгоистическій раціонализмъ и на матеріализмъ, онъ видлъ въ общемъ направленіи нашей цивилизаціи гибельный элементъ стремленія къ исключительно матеріальному благу и рисовалъ величайшій упадокъ чувства и вры, когда эта цивилизація достигнетъ вершины своего развитія.

Здсь мы закончимъ свою статью о Мицкевич, такъ какъ покончили уже съ тми вліяніями, которыя отражались на немъ въ первый, подготовительный, если можно такъ выразиться, періодъ его жизни. Съ выздомъ его 15 мая 1829 г. за границу, откуда ему уже никогда не суждено было возвратиться, начинается новый періодъ его жизни и творчества, сдлавшій его любимцемъ всего польскаго народа, воплощеніемъ его идеаловъ.

А. Уманьскій.

‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1891

Адамъ Мицкевичъ.

Читайте также: