Г. Д. Гребенщиков
Г. Д. Гребенщиков
А жизнь непобедима…
А жизнь непобедима…
Из цикла очерков ‘Гонец’
Из цикла очерков ‘Гонец’
А жизнь непобедима…, Гребенщиков Георгий Дмитриевич, Год: 1942
Время на прочтение: 14 минут(ы)
У всякого русского человека сердце теперь увеличено. Удары его слишком болезненны и часты. Внутренний глаз не может не видеть всех сверхчеловеческих жертв и подвигов за родные очаги там на далекой Родине, и грозящая ей опасность надрывает сердце всякого, кто даже смутно помнит или представляет, что такое Русская земля.
Более девяти месяцев, проведенные нами в среде американской молодежи флоридского колледжа, не давали полной воли нашим сердечным болям и тревогам. Рутина ежедневных напряженных занятий, особый быт, интересная среда профессоров, желание не отстать и что-то внести нужное, отнимали все время, все мысли. Но вот я, оставивши свой автомобиль в гараже друзей в Лэйкленде, отправляюсь на бусе (автобусе) за 1500 миль домой, в свою Чураевку в штате Коннектикут, и сразу освобожденные думы вдвойне воспринимают значение газетных сообщений. Не только я, не только всякий русский по происхождению, но и весь мир напряженно следит за новостями именно из России. Поняли, что оттуда может придти равновесие всего мира. Еще не поняли, что это равновесие нарушено под аплодисменты всего мира двадцать пять лет тому назад, но что теперь стало историей — не будем уточнять.
История в свое время все это взвесит и найдет причину современных бедствий. Теперь же сердце отмечает только текущие, страшные шаги истории и чувствует их поступь по вселенной, которая на краю всеобщей катастрофы. Надо сдерживать сердце, не давать полную волю искушенному воображению — надо то и дело хвататься за соломинки, чтобы если не спастись, то хоть отвлечь внимание от грозного призрака…
Бус идет с замедлением. Знакомые сцены на станциях: масса народу ждут своей очереди куда-то ехать. Несмотря на то, что у мест для посадок протянуты железные цепи (чего не было даже в старой России) и надпись требует: ‘Пожалуйста, не переступайте цепь’ — цепь лежит на полу, и пассажиры бросаются толпою захватить места в бусе. Но бус переполнен, и многие принуждены стоять, несмотря на дальний путь. Стоят почтенные пожилые люди, стоят тучные немолодые женщины, тут же смешались с белыми цветные люди, негры из южных штатов. Воздух тяжел, жарко, и вы не можете не видеть, когда рядом с вами измученно качается пожилая женщина. Вы уступаете ваше место то тому, то другому, но не всегда можете получить его обратно. Но это еще далеко до знакомых картинок, когда приходилось по шести человек стоя ехать в уборной вагона, или на буферах паровоза, или на крыше товарных теплушек. Кроме того, для всего есть предел сравнений: в моих руках журнал ‘Ридерс Дайджест’. В нем описывается история трех американских молодых людей, упавших с подстреленного аэроплана в океан, где-то в пределах Австралии, и они мучаются на крошечном резиновом плоту тридцать четыре дня. Эта борьба за жизнь, охота за случайным альбатросом, сон, согнувшись и держась за веревку, чтобы не смыли бушующие волны, счастье, что случайно побежденная акула могла напоить их своей кровью, наконец, молитва о дожде, чтобы утолить смертельную жажду — все это, описанное одним из спасшихся, до такой степени правдиво, до жути просто и поучительно, что езда в переполненном бусе, стоя на ногах, кажется роскошью…
С четырьмя пересадками, с неизбежными задержками, пятьдесят два часа ехал я до Чураевки. Это ведь далеко до тридцати четырехдневного голодного пребывания у врат страшной смерти в океане.
Но вот в глубоких сумерках мой бус останавливается у знакомого лесистого холма, в лесной гуще которого еще из буса я вижу мой белый, с многими крутыми крышами русский дом. Да, это дом — не только как здание или убежище, но это дом как результат непрерывного пионерства в течение семнадцати лет в лесах и на горах Америки. Семнадцать и каких лет! За ними и в их течении — все небывалое в истории сплетение событий во всем мире, за ними и в их течении невероятный физический труд, какой может вынести и преодолеть русский человек на чужбине. Позади этих лет осталась вся молодость и сколько неосуществленных надежд и усилий. И нигде, ни в какой стране, даже на Родине, не приходилось потрудиться столько лет на одном месте и с одной упорной мечтой о том, что дороже всего всякому русскому сердцу: там, за стенами леса, на верху холма течет родник, а над родником стоит часовня как содержание всего, чего нельзя выразить одними словами. Эта часовенка увенчивает весь осуществленный символ Древней Руси, унесенный в сердце за чужие рубежи. Но как все заросло травою забвенья всего только в течение девяти месяцев отсутствия заботливой руки. Вокруг дома, там, где был зеленый коврик луга, теперь бурьян выше меня ростом, а у его кореньев масса листьев, превращенных в перепрелый навоз. И все вокруг в сумерках так уныло и покинуто, что хочется скорее туда, на гору, к часовенке, чтобы там зажечь лампадку, не горевшую так долго, и побыть в тишине и полумраке, чтобы никто не видел невольной слезы, чтобы никто не слышал разрывающего грудь тяжелого вздоха и от боли и от радости, что вот опять пришел к вратам своей тихой пустыньки, к такой воистину русской, такой понятной только тем, кто мог трудиться и мечтать о Родине семнадцать лет…
Все это происходит вечером восьмого июня, еще разгаре поздней весны, значит в пору самой буйной зелени и цветения.
Закуталась часовенка в густые заросли, в полутьме вечера ее почти не видно, но тверды ее каменные стены — и с трудом открылась тяжелая большая дверь, как бы не желая впускать давно не приходившего к ней паломника. И вот засветилась лампада, зажжены несколько свечей — какой благостный уют Тебе тут, Преподобный Сергий. Как милостив и скорбен Твой все видящий и все понимающий взгляд… И почему-то не молитва пришла на память, а точно высеченная из камня целая страница из моей книги Океан Багряный:
‘Кто знает тебя, Русская Земля? Кому знакома вся печаль твоя, накопленная с незапамятных времен? Припадет ли кто к душе народа твоего, душе дремотной и мятущейся, унылой и восторженной, безбожной и богобоязненной? Прислушается ли кто к биению сердца твоего, чтобы изменить все его печали и надежды, всю глубину его вещих дум?..’
И сам я отвечаю: никто, никто, почти никто. Почти никто, потому что все приняло иной поворот в самой истории, иное направление в устремлениях духа, иной порядок самого мышления и для большинства современных моих сородичей, даже за рубежами, вот это мое стояние перед освященным ликом Преподобного покажется реакционным, может быть, смешным. Но знаю я, но убежден, что именно в этой минуте моего послушного внимания к истокам нерушимой древности, когда в монастырях закладывались основы общечеловеческого духа русского, его всемирных идеалов — именно в этой минуте залог самых прочных надежд на непобедимость Русской Земли. иными путями все народы, населяющие русские просторы, не найдут ни высших идеалов, ни физического сохранения своих культур. Вдумайтесь, поймите, примите к сведению это простое, крепкое, проверенное опытом слово одного из тех, у кого нет и не было корысти говорить то, что подсказывает сердце, расширенное многими скорбями о родной земле. Запомните: благословен меч, правду защищающий, но непобедим Дух, Истину очищающий и саму жизнь созидающий. А вне Истины Жизни не бывает…
А что есть Истина? Этот вопрос Понтийского Пилата даже Сам Христос не пожелал разрешить словами. Он ответил на него Крестным Путем и той победою над смертью, которая и есть победа Духа, то есть самое Чудо жизни истинной, несокрушимой никакими усовершенствованными орудиями современной техники. Но вы понимаете, что ставить такой вопрос сейчас и пытаться его по-человечески разрешить — это так же рискованно, как и проповедовать теперь на земле мир. Вдумайтесь в значение всей этой трагедии современного человечества, и вы поверите, что человека мыслящего, человека, способного сочувствовать, независимо от его религии, расы или национальности, — стыдит каждая цветущая былинка: вот она вырастает из неприглядной, даже каменистой почвы, она живет, цветет, дает семя для грядущей смены, она точно следует закону Единства, то есть Высшему Закону с непостижимой автоматической точностью. Этот Закон в непостижимой гармонии держит равновесие бесчисленных планет и целых отдельных миров вселенной и автоматически обеспечивает бытие и продолжение родов бесчисленными формами животных, мира насекомых, мира растений, и только человек, гордящийся своим прогрессом и науками, направил всю свою гениальную изобретательность к нарушению этого закона и никак не понимает, что он идет к самоуничтожению, к испепелению даже следов своего бытия.
Но тут выступает на сцену в роли спасающей человека, несокрушимой силы именно это самая на вид ничтожная былинка. Потенция ее неистребимости, ее автоматическое возрождение после огня и потопа, ее упорное стремление к солнцу — это только часть нерушимой истины, это только намек на то, что Закон Единства не дает и человеку погибнуть. В том или ином роде, в той или иной форме жизнь человека восторжествует и вернет его на путь непобедимой Жизни с надеждой на то, что доверие Сотворившего нас и давшего нам свободу выбора между добром и злом — будет оправдано, и Истина озарит жизнь человека созидающим миром и благоволением.
Друзья мои, вы должны быть снисходительны к этим невольным и, пожалуй, сейчас неуместным рассуждениям. Но так как я давно вам не писал, то невольно увлекся теми думами, которые всегда и неизбежно сопровождают меня, когда я прихожу к своей тихой лесной часовенке. Перед ней всегда как бы пробуждается совесть и является необходимость вглядываться в совершающие события и искать смысл в их бессмыслице. На самом же деле я на этот раз хочу вам написать нечто совсем другое…
Я хотел бы описать тот странный маленький мирок, в центре которого стоит наша часовня, то есть самую деревеньку Чураевку и ее обитателей.
На следующий же день, когда я приступил к очистке зарослей вокруг часовни, чтобы начать ее ремонт, у открытых дверей ее появилась женщина, чешка по рождению, русская по мужу, Луиза Францевна Романова. Слова ее не были произнесены отчетливо: слезы не позволили. Она вошла в часовню, склонилась на колени и с верою и усердием природной католической крестьянки склонилась перед иконами и долго молилась вся в слезах… Потом она пыталась объяснить, почему часовня ни разу не была даже открыта, так как ключ был у них, их домик находился первым от часовни, за лесистым холмом.
Но я сам знал ее трагедию: ее муж, Александр Константинович Романов, еще сравнительно молодой человек, ученый агроном, окончивший Сельскохозяйственный институт в Праге, в Чехословакии, умер в декабре прошлого года и даже не нашел своей могилы в Чураевке, о чем он не раз мечтал, предлагая чураевцам устроить здесь свое русское кладбище. умер он, несомненно, от чрезмерного надсадного труда и связанных с ним само ограничений. Никто в Чураевке не работал так и на своей усадьбе, представлявшей маленькую образцовую ферму, и по найму у окрестных американцев, высоко ценивших их добросовестную работу. Приехавши в Америку без знания языка и средств, они оба с первых же лет испытаний осели на земле, устроили чудный уголок, прикупили еще пять акров земли для пастбища своих двух коров, все выплатили и только что достигли независимости и относительного благополучия, как смерть жестоко нарушила их подвигом достигнутое счастье. Она теперь одна, ни коров, ни кур, даже верная собака была отдана кому-то. Но усадебка в образцовом порядке, чудесно цветут цветники, красуются молодые елочки и сосны, но возле дома, как насыпь над свежей могилой, высокая груда земли, еще не убранной. Это свидетельствует о сверхчеловеческом труде покойного: в течении долгих часов и дней между другими делами он вырыл под домом большое подвальное помещение и установил там отопление, но убрать землю не удалось, внезапно заболел и увезен был в госпиталь в Нью-Йорк, откуда уже не вернулся… На углу усадебки стоят два стога еще прошлогоднего сена: видно было, что запасливый был хозяин. И хотя коров уже нет, пани Романова только что начала косить и собирать новое сено с живо зеленеющего среди берез хорошо возделанного луга, жизнь природы идет своим порядком, и труд в природе спасает от отчаяния…
Эта печальная страничка о смерти одного из наших колонистов не единична: за семнадцать лет со дня основания деревни у нас было всего пять этих страниц.
Первым ушел в иной мир первый здесь поселянин граф Илья Львович Толстой. Ему и пишущий эти строки обязан первым посещением этих мест и самым началом колонии. Сын великого Толстого, сам большой литератор и прекрасный лектор по Америке, поселился здесь в 1923 году и привез нас к себе в гости в апреле 1925 года. Я тогда почти не говорил по-английски, и граф был моим переводчиком при покупке земель для будущей Чураевки. Это длинная и сложная хроника трудного начала когда-нибудь будет подробнее описана. Яркая фигура графа сама по себе заслуживает правдивого описания. Граф умер, если не ошибаюсь, семь лет тому назад в очень тяжелой обстановке и кажется также от язвы желудка, как и А. К. Романов.
Вторым ушедшим от нас был почтенный мастер по металлу Иван Николаевич Щербаков, уже в преклонных летах поселившийся в Чураевке в своем домике, который был широко открыт для его друзей — семьи Егоровых, три дочери которых теперь повыходили замуж, имеют детей, и дом Щербакова является одним из наиболее оживленных, в особенности летом.
Четвертым из ушедших, хотя и раньше Толстого, был очень известный в Бриджпорте доктор Е. С. Бродский, чудный человек, культурный деятель и нежный муж своей молодой жены Нины Михайловны, для которой он и построил небольшой домик в Чураевке. Не так давно она вышла замуж за Н. Р. Вирена, и домик этот служит им местом для отдыха от тяжелой постоянной работы. Они в Чураевской часовне и венчались.
Пятым в списке скончавшихся был доктор А. Г. Бром Берг, один из деятельнейших пионеров Чураевки, большой любитель детей, устраивавший для них пикники и всегда откликавшийся на всякие человеческие нужды.
Но за семнадцать лет на смену ушедшим, преимущественно пожилым людям, пришли молодые, которые теперь подходят к среднему возрасту и, что важнее всего, обзавелись детьми. Так что прирост населения Чураевки во много раз превышает убыль, и Чураевка действительно растет и молодеет. Ведь мы всего имеем теперь около тридцати усадеб. Обойти нашу деревню и ознакомиться с нею в один день нельзя. И описать ее в одной статье тоже невозможно.
Но пройдемся по части ее наскоро и посмотрим мимоходом…
Прежде всего немножко географии и топографии.
Итак, мы стоим около часовни. На северо-восток от нас спускается хорошая, из битого камня и смолы, извилистая дорога. Она идет по живописному склону. Весь этот склон и прекрасное плато вдоль него составляют семиакровое владение известного всему миру Игоря Ивановича Сикорского. Справа, если идти вниз, примерно такое же владение основателей Чураевки с двумя домами, один из которых, небольшой, над обрывом, построен в 1926 году, а второй у самого въезда в деревню, в девять комнат, является и домом, и учреждением: там типография, зал для собраний, книжный склад и помещение для жилья. В нем все новейшие удобства, горячая и холодная вода, комнаты для гостей и большая рабочая комната пишущего эти строки. Место под этим домом — крутой косогор, постепенно приведенный в площадки и террасы сада, с каменными стенами вдоль склона, с большим разнообразием теперь уже выросших вечнозеленых хвойных деревьев. Между прочим, этот дом в его первоначальном виде в три комнаты с большой лестницей на гору в 17 ступеней был построен точно по образцу русского архитектора Суслова, вернее по картинке с одного древненовгородского терема. Потом необходимость пристройки сильно нарушила этот стиль и с прибавлением шести новых помещений, гаража в доме и прочего завершила дом массою изгибов в крыше, лишних лбов (gable), и потому дом по своей причудливой форме остается все-таки сугубо русским и во всяком случае странным для непривычного глаза. Здесь, вблизи этого дома дорога из Чураевки выходит на большое федеральное шоссе номер шесть, которое проходит прямо с севера на юг, и потому отдаленный шум грузовиков слышен даже на высоте холма возле часовни.
Вправо от часовни, то есть на юго-восток, сквозь густоту высокого леса просвечивает красивое озеро Лейк Зоар (Lake Source), а прямо на юг уходит лес, и холмы, и долинки чураевской территории. Так, сейчас же за холмом от часовни, рядом с усадьбой Романовых, спрятан домик четы Рябушиных. Это молодая пара, он — чистый русак, она — чистокровная словачка, до такой степени типичная, что если бы потребовалось художнику нарисовать настоящую представительницу Словакии, лучших черт лица и характера трудно было бы найти. Их уголок, около двух акров, представляет собой образец самого уединенного, частью хорошо культивированного, частью совершенно дикого, с березовой рощицей, с редкими цветами, розами и лилиями, убежища. Это прямо на юг от часовни. А прямо на север сначала лежит дивный луг с соснами, березами и небольшим озерком, в котором множество разведенных сазанов, а за лугом — высота, вся засаженная хвойным лесом. Всего здесь у одного владельца около четырнадцати акров с тысячами посадного хвойного леса, часть которого уже выше человеческого роста, часть только что укрепилась в плодородной почве на местах недавнего бурьяна и дикой травы. На самом высоком, ровном и уединенном полу склоне вдоль владений Сикорского лежит это имение, увенчанное прекрасным особняком и дивным видом на дальние горы, озеро и горизонты. Владелец его Николай Ефимович Матиюк, когда-то крестьянин Гродненской губернии, затем бравый фельдфебель императорской армии, затем американский фермер и после ряда лет — государственный чиновник по истреблению комаров на побережье залива около Бридж порта. Конечно, это его только летняя резиденция. Его постоянный дом в городе Фэйерфильде, тридцать миль от Чураевки, там и семья — жена и двое уже взрослых детей. Высокий, быстрый на слово, энергичный и независимый деловой человек, Николай Матиюк в некотором роде может быть сравнен с одним из героев эпопеи Чураевки, если читатель помнит, — Андрей Колобов, появляющийся в третьем томе эпопеи.
Но я сейчас не затрагиваю ничьих биографий, поэтому прошу не судить меня за несовершенство описаний, весьма мимолетных. Я уж и так боюсь, что еще не начат обход Чураевки, а письмо уже разрослось свыше меры. Поэтому поскорее повернемся лицом к западу: через сто примерно шагов от часовни дорога разветвляется на три части. Влево через зыбкую, точно нарисованную долинку дорога ведет на так называемую Ясную Поляну, названную, конечно, в честь Толстых вообще, потому что дальше в юго-западном углу стоит усадьба Ильи Львовича Толстого, и весь район возле нее был назван Толстовский Холм. Ясная Поляна является его частью, так как хоть и была приобретена мною, но разделена поровну с Толстым. Теперь эта Ясная Поляна, почти парк с высокими кипарисами, окружена четырьмя интересными усадьбами.
В ее юго-восточном углу привлекает ваше внимание образцовый огород и ягодный сад инженера Л.В. Дунаева. Это очень видный член колонии, один из ее пионеров, изобретатель, близкий некогда друг и родственник инженера Красина, первого Советского посредника между Англией и Россией. У него здесь около семи акров, и в центре их тот самый крошечный домик, который я построил первым еще в 1925 году, размером в одну комнатку, восемь футов на двенадцать, и балкончик. Теперь этот домик трудно узнать — так старательно он улучшен и обстроен. Отсюда с великолепной зеленой лужайки очаровательные виды на озеро и дальние холмы за ним.
Мимо этой усадьбы дорога ведет к обрыву, по которому другая дорога сбегает вниз к шоссе и уходит вглубь леса вправо, где над рекой Помперагом и есть та историческая усадьба Ильи Л. Толстого, которая явилась первым камнем в основании всей этой русской колонии. Теперь этой усадьбой владеют симпатичнейшие сибиряки Борис Михайлович и Ариадна Петровна Елины совместно с милой Марией Григорьевной Сорока, учительницей из Нью-Бритона. Елин тоже инженер и отец трех чудных сынов: все офицеры американской армии и флота. У них теперь живет и наш славный Василий Федорович Кибальчич. Усадьба сохраняет весь дух и обстановку ее строителя графа Толстого, который специально насадил особо синих цветов-султанок, привлекающих волшебных птичек колибри (humming bird). Под этой усадьбой, если не ошибаюсь, всего около семи акров земли, а в противоположном от нее конце, у выхода лесной дороги на шоссе, только что начато построение новой усадьбы Ю. В. Гриценко тоже на семи акрах. А рядом с владениями Елиных, на север от них, приютилась усадьба, еще не законченная постройкою, но уже с законченным образцовым и декоративным садом инженера Владимира Иосифовича Остои. Его жена служит в Нью-Йорке у Брентано, и семья их украшена прелестной дочкой Аленушкой, выросшей в лесах Чураевки, как и дети Гриценко.
Теперь вернемся на Ясную Поляну, пройдем немного от усадьбы Отстоев и увидим новые, только что возделанные лужайки, парковые дорожки и премилый домик супругов Александра Ивановича и Маргариты Борисовны Тимченко. Их десятилетняя Наташа и родилась, и выросла в этих лесах, и обещает быть одной из наших доморощенных красавиц.
У Тимченко тоже около пяти акров земли. а рядом с ними на таком же количестве акров — одна из самых нарядных и благоустроенных усадеб Ивана Ивановича и Евгении Алексеевны Ушаковых. Это тоже пионеры, построившие свой гостеприимный дом в 1927 году. между прочим, я был и архитектором, и плотником этого дома, и мне не стыдно теперь об этом упоминать.
Громадный, глаголем, балкон открывает чудный вид на горы и реку Помпераг, которая стала знаменитой по улову разных рыб и особенно форели с тех пор, как знаток с Тихого Дона Иван Иванович изучил не только эту реку и соседнюю с нами реку Хусатоник, но и все двенадцатимильное в длину соседнее озеро и даже быт и обычаи всех рыб.
Хвойные леса, окружающие эту усадьбу, могут сделать честь любому избранному пейзажу где-либо в горах Алтая.
Справа от Ушаковых, сразу тут же в хвойном лесу, невидимо стоит усадебка Виренов, ниже нее в густоте леса дачка профессора В.Л. Лузанова, но за недостатком места и времени повернем от Ушаковых на северо-восток, заглянем еще хотя бы в две-три усадьбы, которые стоят по средней дороге, ведущей от часовни.
Сделавши не больше ста шагов от дома Ушаковых, вы невольно останавливаетесь перед ковром изумительной красоты: это луг в парке Ивана Васильевича и Таисии Ивановны Васильевых. Тут вас поражает необычная изысканность в подборе цветущих деревьев и феерически многоцветных клумб. Эти люди, являясь пионерами второго поколения, то есть более молодыми, как и Тимченки, как и Гриценки, в течение ряда лет своими руками воздвигли свой прелестный уголок, увенчанный очень красивым благоустроенным домом, в котором вас особенно восхищает детская комната. Потому что самым лучшим украшением этой усадьбы является пятилетний Ваничка, любимец всей колонии. Его молодая мать, чистой крови псковитянка, сумела отдать ему все свое время и любовь, и даже восхитительный язык ребенка с характерными нотками, в растяжку, от древнего Пскова. Ваничка водит нас по саду и объясняет, где что посажено и какие овощи собственные мама подает к столу. Огород у них действительно образцовый и богатый. Усадьба Васильевых раскинулась на четырех акрах земли.
Теперь еще выше в гору и новое диво: когда-то я построил для первых пионеров домик в две комнаты с балконом. Через пятнадцать лет, к моему теперешнему удивлению (я не был в этой усадьбе в течение нескольких лет), развернулась в большую усовершенствованную виллу со всеми городскими удобствами и богатой обстановкой. Масса комнат, балконы, лестницы, прекрасный парк на шести акрах, дорогой артезианский колодец. Так здесь устроили свой деревенский дом Валериан Андреевич и Мария Дмитриевна Жигаловские-Томсен. Их сын Володя, когда-то щупленький мальчик, теперь видный, возмужалый, женатый господин.
Но время не ждет, а нас должны ждать дома гости. Мы спешим домой, но по пути наскоро заглядываем еще в одну вновь строящуюся усадьбу на небольшом, но живописном участке, уступленным художником Замотиным. Молодая пара, Николай Николаевич и Людмила Михайловна Скаредовы, между прочим, питомцы Харбинской ‘Молодой Чураевки’, оба в шортиках, в поте лица работают, ровняют площадку для гаража. Дом они строят только в короткие приезды сюда на отдых. А рядом с ними опять законченный, скромно, но благоустроенно, домик одного из героев моей эпопеи. Кто помнит начальника <,…>,, описанного в шестом томе, тот должен знать, что это был Владимир Феофилович Шнарковский, владелец этой усадебки. Он одинок и приезжает сюда отдыхать из Нью-Йорка. В романе он запретил мне раскрывать его настоящее имя, но в этом письме, я надеюсь, он позволит мне для исторического рекорда раскрыть то, что материал, использованный мною для этой трагической жертвы России, спасшей в свое время Францию, является подлинным фактическим материалом, и свидетель, испытавший ужасы немецкого плена и живой участник этой трагедии, живет среди нас в Чураевке и представляет собой образец редкой скромности и благородства боевого офицера бывшей императорской армии.
Признаюсь, что эту короткую прогулку по Чураевке на этот раз мы совершали с моей дорогой гостьей, только что приехавшей из Флориды, с моей женой. Все предыдущие годы наш труд, разъезды, а потом и моя болезнь не позволяли нам внимательно взглянуть на все то, что развивается в Чураевке, и потому мы были приятно поражены всем, что сегодня видели.
Мы далеко не обошли всей деревни. Не были в самой ее лесной гуще, где заслуживает особого внимания, например, домик Евгения Ивановича Сомова, благодаря которому Чураевку не раз посещал С.В. Рахманинов.
Достоин особого описания и ‘замок’, построенный своеручно бароном А.В. Нольдe. Затем остался ряд домов, и в том числе прелестный теремок, тоже когда-то мною построенный, но все они на горе, по третьему пути от часовни, и о них когда-нибудь в другое время.
В праздничном воскресном свете особенно приветливо блестит заново позолоченный крест над голубым куполом часовни, и с особой значимостью мерцает лампада и свечи перед иконами. В этом мерцании огоньков чувствуется какой-то древний, непрерывный сказ русской истории и участие не только местных друзей.
Так, например, супруги Пашковские из Соквела, Калифорния, аккуратно присылают на поддержание лампады у Св. Сергия свою лепту. Трогательно здесь какое-то тяготение далеких русских друзей к этой тихой пустыньке, и я думаю, что читатель-друг поймет, почему я так радуюсь, что возле этой часовенки бьется живая струя труда, мысли и надежды не только на непобедимость жизни местной, но и жизни всемирной…
1942 год