П. Е. Щеголев
А. С. Пушкин и гр<аф> М. С. Воронцов
Одесса, 24 марта 1824 г.
Граф Михаил Воронцов’.
I.
II.
III.
IV.
Одесса, 9 июня 1824.
Дорогой граф,
…Ваш Воронцов.
Нессельроде’.
ПРИМЕЧАНИЯ
А. С. ПУШКИН И ГРАФ М. С. ВОРОНЦОВ
А. С. Пушкин и гр(аф) М. С. Воронцов, Щеголев Павел Елисеевич, Год: 1930
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Щеголев П. Е. Первенцы русской свободы / Вступит. статья и коммент. Ю. Н. Емельянова.— М.: Современник, 1987.— (Б-ка ‘Любителям российской словесности. Из литературного наследия’).
Публикуемые ниже извлечения из дела коллегии иностранных дел ‘о коллежском секретаре Пушкине’ за 1824 г. {Московский Архив Революции и Внешней Политики [ЦГАОР СССР].} представляют собой семь документов, из которых четыре известны исследователям по копиям или отпускам, а три являются новостью и дают несколько новых деталей и штрихов к истории высылки Пушкина из Одессы.
Дело о высылке Пушкина освещает преимущественно роль графа Воронцова. Первое хронологическое упоминание о Пушкине, исходящее от Воронцова, находится в письме графа Воронцова начальнику штаба 2-й армии П. Д. Киселеву из Одессы от 6 марта 1824 г. Воронцов отражал здесь выдвинутые против него обвинения в том, что он поддается влиянию лиц неблагонадежных и склонных к беспорядкам. Обвинение, которое могло быть чреватым последствиями в 1824 г., когда император Александр уже был объят настроениями мрачного, реакционного мистицизма. Стараясь отгадать, кого имел в виду его обвинитель, Воронцов писал: ‘Относительно же тех людей (на которых намекают) я хотел бы, чтобы взглянули, кто находится при мне и с кем я говорю о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского, то по поводу последнего скажу вам, что я не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется, но с тех пор, что мы говорили о нем с Вами, я только еле-еле соблюдаю с ним формы, которые требует благовоспитанность в отношении старого товарища и родственника1, и уж, конечно, мы никогда не разговариваем о делах или о назначениях по службе,— по всему, что до меня о нем доходит, он благоразумен и сдержан во всех своих речах и понимает, я полагаю, свое положение и, главным образом, тот вред, который он причинил своему отцу. Что же касается Пушкина, то я говорю с ним не более 4 слов в две недели, он боится меня, так как знает прекрасно, что при первых дурных слухах о нем, я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его на свою обузу, я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове, который забавлялся спорами с ним, пытаясь исправить его путем логических рассуждений, а затем дозволял ему жить одному в Одессе, между тем как сам оставался в Кишиневе. По всему, что я узнаю на его счет и через Гурьева {А. Д. Гурьев, граф, одесский градоначальник.}, и через Казначеева {А. И. Казначеев, правитель канцелярии гр. Воронцова.}, и через полицию, он теперь очень благоразумен и сдержан, если бы было иначе, я отослал бы его и лично был бы в восторге от этого, так как я не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта — нельзя быть истинным поэтом, не работая постоянно для расширения своих познаний, а их у него недостаточно’ {[Сиверс А. А. Письмо гр. М. С. Воронцова к П. Д. Киселеву с отзывом о Пушкине. Одесса, 6 марта 1824.— В кн.:] Пушкин и его современники, Л., 1928, вып. XXXVII, с. 140 [текст письма на франц. яз., с. 136—138, пер., с. 139—141].}.
Отношения графа Воронцова к Пушкину обрисованы в этом письме ярко и точно. Он совсем невысоко ценит поэтический талант Пушкина2, лично он ему неприятен весьма, и он был бы в восторге не видеть его около себя, отношения графа к поэту высокомерны: едва два слова в неделю процедит граф поэту. Он бы и отослал его, если бы поведение его не было благоразумно и сдержанно. Но Пушкин был знаком не только с графом Воронцовым, но и с графиней тоже3. Об его увлечении графиней по Одессе говорили усиленно {См.: Пушкин. Статьи и материалы. III. Одесса, 1927, [с. 34— 48]. Здесь в статье о Воронцовой Е. К. точно установлены хронологические даты некоторых моментов общения Пушкина с Е. К. Воронцовой. Я основываюсь на датах этой работы.}. Прошло три недели, и отношение Воронцова к Пушкину круто переменилось. Надо сказать, что во второй половине марта Пушкин ездил из Одессы в Кишинев4, а в начале апреля Воронцов с женой уезжает в свои именья в Белую Церковь5. В сношениях Пушкина с Воронцовой происходит таким образом перерыв. В последние дни марта Воронцов принимает решение удалить Пушкина из Одессы. 28-м марта датировано письмо графа Воронцова графу Нессельроде — первый документ публикуемого нами дела. Этот документ был известен нам до сих пор лишь по копии или отпуску, сохранившемуся в деле новороссийского и бессарабского генерал-губернатора о высылке Пушкина. Дело это находится ныне в Одесском историческом архиве {Полностью в русском переводе с отпуска письмо напечатано впервые в 1875 г. в Лейпциге, в издании Э. Л. Каспровича ‘Материалы для биографии Пушкина’ (с. 35—37) и в России — в ‘Русской старине’, 1879, No 10, с. 292. Французский текст отпуска напечатан впервые в 1899 г. в ‘Ведомостях одесского градоначальника’ (No 102).}. Текст подлинника публикуется здесь впервые. В копии имеется несколько разночтений, отвергнутых в окончательной беловой редакции. Так как нет никакого сомнения, что письмо, если не составлено самим Воронцовым, то [во] всяком случае тщательно им проредактировано, отступления копии приобретают некоторый интерес для характеристики автора письма. Даем перевод подлинника (на франц. языке), отмечая в примечаниях варианты черновика.
‘Его сиятельству графу Нессельроде.
Граф! Ваше сиятельство осведомлены об основаниях, по которым молодой Пушкин был послан несколько времени тому назад с письмом графа Каподистрии к генералу Инзову. При моем приезде сюда этот генерал, если можно так выразиться, вручил его мне, и он жил с тех пор постоянно в Одессе, где находился еще до моего прибытия и в то время, когда генерал Инзов был в Кишиневе. Никоим образом я не приношу жалоб на Пушкина, справедливость даже требует сказать, что он кажется гораздо сдержаннее и умереннее, чем был прежде, но собственный интерес молодого человека, не лишенного дарований, недостатки которого происходят, по моему мнению, скорее от головы, чем от сердца, заставляют меня желать, чтобы он не оставался в Одессе. Основной недостаток г. Пушкина — это его самолюбие. Он находится здесь и за купальный сезон приобретает еще множество восторженных поклонников своей поэзии, которые, полагая, что выражают ему дружбу лестью, служат этим ему злую службу, кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем он только слабый подражатель малопочтенного образца (лорд Байрон), да кроме того, только работой и усидчивым изучением истинно великих классических поэтов он мог бы оправдать те счастливые задатки, в которых ему нельзя отказать {В копии зачеркнут конец фразы: ‘и стать отличным писателем’.}. Удалить его отсюда — значит оказать ему истинную услугу. Возвращение к генералу Инзову не поможет все равно он будет тогда в Одессе, но без надзора {В копии иначе: ‘ибо это вовсе не удалит его от Одессы, и в таком случае он останется вне моего надзора’.}. Кишинев так близко отсюда, что ничто не помешает этим же почитателям поехать туда, да и, наконец, в самом Кишиневе он найдет в боярах и в молодых греках достаточно скверное общество.
По всем этим причинам я прошу ваше сиятельство испросить распоряжений государя по делу Пушкина. Если бы он был перемещен в какую-нибудь другую губернию, он нашел бы для себя среду менее опасную и больше досуга для занятий. Я повторяю, граф, исключительно в его интересах я обращаюсь с этой просьбой. Я надеюсь, что моя просьба не будет истолкована ему во вред, и убежден, что, только согласившись со мною, ему можно будет дать более средств обработать его рождающийся талант, удалив в то же время от того, что может ему сделать столько зла.
Я говорю о лести и о столкновении с сумасбродными и опасными идеями.
Имею честь быть с глубоким уважением вашего сиятельства преданнейший и покорнейший слуга.
Сравнивая это письмо к Нессельроде с письмом к Киселеву, написанным тремя неделями раньше, нельзя не отметить совпадения: и там и здесь отмечается умеренность и сдержанность Пушкина и необходимость для него усидчивого труда и расширения познаний. Но Воронцов в письме к Киселеву обещал отправить Пушкина при первых дурных слухах. Но никаких таких мотивов в письме к Нессельроде, новых по сравнению с отзывом в письме к Киселеву, Воронцов не указывает. Он умоляет только об одном, чтобы Пушкин был удален из Одессы, почти не скрывая своего лицемерия, он пытается убедить министра и царя, что просьба его вызвана исключительно заботами о благе Пушкина. Но что произошло за эти три недели? Произошел перерыв общения, и Воронцов решил его продлить, хотя бы ценой доноса. Возбудив вопрос об удалении Пушкина, Воронцов проявляет необычайную настойчивость и стремительность. Помимо официального обращения к Нессельроде, Воронцов пытается воздействовать в этом вопросе и через своего клеврета в Петербурге, друга и благоприятеля Н. М. Лонгинова, занимавшего место управляющего канцелярией жены Александра I Елисаветы Алексеевны6. 8 апреля Воронцов из Белой Церкви сообщал Лонгинову: ‘Я писал к гр. Нессельроде, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина.— На теперешнее поведение его я жаловаться не могу, и, сколько слышу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде, но, первое, ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености, другое — таскается с молодыми людьми, которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много: он думает, что он уже великий стихотворец, и не воображает, что надо бы еще ему долго почитать и поучиться прежде, нежели точно будет человек отличный. В Одессе много разного сорта людей, с коими эдакая молодежь охотно видится, и, желая добра самому Пушкину, я прошу, чтоб его перевели в другое место, где бы он имел и больше времени, и больше возможности заниматься, и я буду очень рад не иметь его в Одессе…’ {Письма H. M. Лонгинова, хранящиеся в Пушкинском Доме, использованы в кн. Б. Л. Модзалевского ‘Пушкин’. Л., ‘Прибой’, 1929, с. 84.} Но никакого движения по делу Пушкина не было, и 29 апреля Воронцов вновь напоминает Лонгинову: ‘О Пушкине не имею еще ответа от гр. Нессельроде, но надеюсь, что меня от него избавят. Сегодня к вечеру отправляюсь в Кишинев дней на пять’. Из Кишинева Воронцов писал 2 мая графу Нессельроде о наводнявших Молдавию греческих выходцах, подозрительных для русского правительства, и об установлении над ними секретного наблюдения. По этому случаю он возобновил свое ходатайство об удалении Пушкина: ‘По этому поводу я повторяю мою просьбу — избавьте меня от Пушкина, это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе. Прощайте, дорогой граф’ {[Лернер Н. О. Заметки о Пушкине. XIV. Воронцов о Пушкине. Неизданный донос.— В кн.:] Пушкин и его современники. СПб., 1913, вып. XVI, с. 687.}. А через два дня 4 мая Воронцов из Кишинева же снова инспирировал Лонгинова: ‘Казначеев мне сказывал, что Туманский [чиновник Воронцова, поэт и приятель Пушкина] уже получил из П[етер]бурга совет отдаляться от Пушкина, и я сему очень рад, ибо Туманский — молодой человек очень порядочный и совсем не Пушкинова разбора. Об эпиграмме, о которой вы пишете, в Одессе никто не знает, и, может быть, П<ушкин> ее не сочинял, впрочем нужно, чтоб его от нас взяли, и я о том еще Нессельроду повторил’ {[Модзалевский Б. Л. Указ. соч., с. 83].}.
Время шло. Пушкин, ничего не подозревавший, пребывал в Одессе. В конце апреля вернулись в Одессу Воронцовы, и нетерпение графа Воронцова росло с каждым днем. В середине мая Воронцов назначил свой отъезд с семьей в Крым, но болезнь дочери8 помешала поездке и держала его и жену в Одессе. Воронцов должен был удалить Пушкина во что бы то ни стало. Тогда он прибегнул к необычайному способу и использовал свою власть начальника в личных целях. Пушкин считал себя числящимся на службе лишь номинально, да так смотрели на его службу и все его начальники. В письме, о котором будет сейчас речь, к А. И. Казначееву Пушкин говорил о себе: ‘7 лет я службою не занимался, не написал ни одной бумаги, не был в сношении ни с одним начальником’9. Поэтому Пушкина не могло не уколоть и не ошарашить неожиданно полученное им предписание графа Воронцова от 22 мая 1824 г. за No 7976: ‘Желая удостовериться о количестве появившейся в Херсонской губернии саранчи, равно и том, с каким успехом исполняются меры, преподанные мною к истреблению оной, я поручаю вам отправиться в уезды Херсонский, Елисаветградский и Александрийский. По прибытии в город Херсон, Елисаветград и Александрию, явитесь в тамошние общие уездные присутствия и потребуйте от них сведения: в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются. После сего имеете осмотреть важнейшие места, где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные к истреблению оной средства и достаточны ли распоряжения, учиненные уездными присутствиями.
Обо всем, что по сему вами найдено будет, рекомендую донести мне’ {История командировки Пушкина ‘на саранчу’ освещена на основании подлинного дела о саранче в статье Г. Сербского ‘Дело о саранче’. Статья появится на страницах издания ‘Пушкин и его современники’. Ознакомлению с этой статьей обязан любезности автора10.} (XIII, 355).
Пушкин весьма оскорбился, возмутился крайне и почувствовал, что он должен протестовать, но как? Не подчиниться приказу начальника, потребовать отставки? Сохранились в бумагах Пушкина два черновика его письма к правителю воронцовской канцелярии А. И. Казначееву, вернопреданному чиновнику. В этом письме, писанном в день получения предписания, 22 мая, Пушкин сдерживает волнующие его чувства. Излагая свой взгляд на службу, Пушкин остерегается сделать решительный вызов. ‘Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, не знаю, вправе ли отозваться на предписание е<го> с<иятельства>…’ — как будто бы Пушкин и не думает о неподчинении приказу! — ‘Знаю, что довольно этого письма, чтоб меня, как говорится, уничтожить. Если граф прикажет подать в отставку, я готов, но чувствую, что, переменив мою зависимость, я много потеряю, а ничего выиграть не надеюсь…’ — как будто в этих словах Пушкин отклоняет от себя инициативу в вопросе об отставке! Кончается письмо жалобным воплем, ссылкой на неизлечимую болезнь — аневризм: ‘ужели нельзя оставить меня в покое на остаток жизни, которая, верно, не продлится?’ {‘Пушкин. Письма. 1815—1833. Т. I. Под ред. и с примеч. Б. Л. Модзалевского, с. 77—80. Дата, приведенная редактором — 25 мая — непонятна. [Разрядка П. Е. Щеголева. См.: XIII, 92, 94].} Во всяком случае предписание Воронцова было им выполнено, и в командировку он отправился11. Впоследствии, месяца через два, когда угроза высылки стала реальной, княгиня В. Ф. Вяземская, с 7 июня жившая в Одессе и установившая с Пушкиным дружеские и откровенные отношения, писала мужу о Пушкине: ‘Он виноват только в некотором ребячестве и довольно справедливой досаде за то, что его послали на открытие саранчи, а все же он послушался {Остафьевский архив князей Вяземских, т. V, вып. II, с. 130.}12. В командировку Пушкин отправился 23 мая, в этот день он расписался в получении 400 рублей прогонных денег {[Сербский Г. Неизвестные расписки Пушкина.— В кн.:] Пушкин. Статьи и материалы. I. Одесса, 1925, с. 50.}. Но Воронцов обманулся в своих ожиданиях. Если принять во внимание обширность территории, на которой должен был действовать Пушкин (Херсон, Александрия, Елисаветград), и крупные размеры суммы, полученной им на прогоны, то надо думать, что Пушкину была предложена командировка значительной длительности. Очевидно, в расчеты Воронцова входило продержать Пушкина возможно дольше вне Одессы, пока не придет решение из Петербурга. Но Пушкин в конце мая был уже в Одессе: в ‘Journal d’Odessa’ от 2 июня 1824 г. в числе прибывших 31 мая в Одессу значится ‘коллежский секретарь Пушкин’ {Лернер Н. О. Труды и дни Пушкина, 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1910, с. 98. Не представляется возможным установить раннюю дату возвращения Пушкина на основании сообщения М. Ф. Орлова в письме к жене от 29 мая: ‘Пушкин был послан на саранчу. Он воевал с нею и после весьма трудной кампании вчера вернулся, отступив перед несметным неприятелем’ (Гершензон М. О. Семья декабристов (По неизданным материалам).— Былое, 1906, No 10, с. 308). Надо обратить внимание, что письмо Орлова писано из Киева. Каким образом 29 мая Орлов из Киева мог сообщать, что Пушкин вернулся в Одессу 28 мая14.}13. Максимальная длительность командировки — неделя, но в этот срок предписание Воронцова не могло никак быть выполнено, даже при бешеной езде на почтовых.
Итак, Пушкин опять оказался около Воронцова. Но как раз в это время Воронцов уже читал датированное 16 мая и шедшее до Одессы недели две (не больше) письмо от графа Нессельроде: ‘Я представил императору ваше письмо о Пушкине. Он был вполне удовлетворен тем, как вы судите об этом молодом человеке, и дал мне приказание уведомить вас о том официально15. Но что касается того, что окончательно предпринять по отношению к нему, он оставил за собою дать свое повеление во время ближайшего моего доклада’ {Архив князя Воронцова. М., 1895, кн. 40, с. 12—13.}. Сообщение не очень ясное: правда, оно не предвещало ничего хорошего для Пушкина, но в то же время не подавало графу Воронцову категорической надежды на устранение Пушкина из Одессы. Воронцову надо было нажимать. У Пушкина возникала мысль об отставке, но он не привел ее в исполнение немедленно по получении приказа о командировке. Мы не знаем, что произошло по возвращении Пушкина из командировки, в промежуток до 8 июня. Княгиня Вяземская писала мужу (19 июля): ‘Пушкин был там [‘на саранче’] и, вернувшись, подал в отставку, так как самолюбие его было уязвлено’ {Остафьевский архив князей Вяземских, т. V, вып. II, с. 131.}.
Сам Пушкин излагал свое дело в письме к князю П. А. Вязескому (от конца июня): ‘Я поссорился с Воронцовым и завел с ним полемическую переписку, которая кончилась с моей стороны просьбою в отставку. Но чем кончат власти, еще неизвестно. Тиверий рад будет придраться, а европейская молва о европейском образе мыслей графа Сеяна обратит всю ответственность на меня. Покамест не говори об этом никому. А у меня голова идет кругом’ {Под полемической перепиской надо понимать переписку с Казначеевым: едва ли Пушкин вел ее непосредственно с графом.}16. Позже, 14 июля, Пушкин писал А. И. Тургеневу: ‘Вы уж узнали, думаю, о просьбе моей в отставку, с нетерпением ожидаю решения своей участи и с надеждой поглядываю на ваш север. Не странно ли, что я поладил с Инзовым, а не мог ужиться с Воронцовым, дело в том, что он начал вдруг обходиться со мной с непристойным неуважением, я мог дождаться больших неприятностей и своей просьбой предупредил его желания. Воронцов — вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое {‘Пушкин. Письма’, т. I, с. 85 и 88.}. (XIII, 102—103)17.
Прошение Пушкина об отставке до сих пор не было известно исследователям. Оно находится в названном выше деле и печатается впервые. Вот его текст:
‘Всепресветлейший, державнейший, великий государь император Александр Павлович, самодержец всероссийский, государь всемилостивейший.
Просит коллежский секретарь Александр Пушкин, а о чем, тому следуют пункты:
Вступив в службу вашего императорского величества из Царскосельского лицея, с чином коллежского секретаря в 1817 году, июня 17 дня, в коллегии иностранных дел продолжал оную в Санкт-Петербурге до 1820 году, потом волею вашего императорского величества откомандирован был к уполномоченному наместнику Бессарабской области.
Теперь, по слабости здоровья не имея возможности продолжать моего служения, всеподданнейше прошу.
Дабы высочайшим вашего императорского величества указом повелено было сие мое прошение принять и меня, вышепоименованного, от службы уволить.
Всемилостивейший государь, прошу ваше императорское величество о сем моем прошении решение учинить. Июня 2 дня 1824 года. Одесса.
К подаче подлежит через Новороссийского генерал-губернатора и полномочного наместника Бессарабской области в государственную коллегию иностранных дел.
Сие прошение сочинял и писал коллежский секретарь А_л_е_к_с_а_н_д_р С_е_р_г_е_е_в с_ы_н П_у_ш_к_и_н’ {На подлиннике помета: ‘Пол. 8 июня 1824 г.’}. (XIII, 355—356).
8 июня просьба Пушкина находилась в руках Воронцова и на другой же день (какая спешка!) была препровождена графу Нессельроде при следующем письме Воронцова (на франц. языке), тоже впервые нами печатаемом. Даем перевод.
Пушкин представил прошение об отставке. Не зная, по справедливости, как поступить с этой просьбой, и необходимо ли представить свидетельство о болезни, я посылаю вам ее в частном порядке и настоятельно вас прошу либо дать ей ход, либо мне ее возвратить, в зависимости от того, как вы рассудите. И в последнем случае благоволите мне сказать, должна ли она быть ему возвращена, или же она должна быть сопровождена аттестатом и послана по форме.
В сущности прошение Пушкина могло быть и лишним в деле, но повредить ему должно было. Воронцов сознавал это: извилистый тон его письма достаточно свидетельствует об этом. И притом, как прав был Пушкин: при собственноручном прошении об отставке ответственность падала на него, а не на Воронцова. О перенесении ответственности именно на Пушкина постарался и вернопреданный правитель канцелярии А. И. Казначеев. Не без инспирации со стороны графа — нужно так думать, Казначеев письменно выразил Пушкину огорчение по поводу подачи прошения и сожаление по поводу могущих быть последствий. Сохранился черновик ответа Пушкина: ‘Что касается ваших опасений относительно последствий, которые может повлечь эта отставка, то я не нахожу их основательными… Вы говорите мне о покровительстве и о дружбе — двух вещах, по моему мнению, несовместимых. Я не могу, да и не хочу претендовать на дружбу графа Воронцова, еще менее — на его покровительство, ничто, сколько я знаю, не принижает более, чем покровительство, и я слишком уважаю этого человека, чтобы пожелать унижаться перед ним. У меня есть на этот счет демократические предрассудки, которые стоят предрассудков аристократической гордости. Я жажду только независимости… Я устал зависеть от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника. Мне наскучило, что ко мне в моем отечестве относятся с меньшим уважением, чем к первому попавшемуся дураку, мальчишке-англичанину, который является к нам, чтобы среди нас проявить свою (зачеркнуто: глупость) плоскость (зачеркнуто: небрежность) и свое бормотанье. Нет никакого сомнения, что граф Воронцов, — человек умный,— сумеет (зачеркнуто: сделать меня виновным) выставить меня в глазах общественного мнения виноватым: победа весьма лестная,— и я предоставляю ему наслаждаться ею в свое удовольствие, ибо так же мало забочусь об общественном мнении, как и о брани и о восторгах наших журналов’18. Последняя фраза о Воронцове была повторена, как мы видели, в письме к Вяземскому. Пушкин и не подозревал в этот момент, что участь его была предрешена Воронцовым еще в марте месяце, не подозревал того деятельного обмена письмами, который шел между Одессой и Петербургом, но одно он знал: просьба, поданная им как будто бы и добровольно, в действительности вынуждена образом действий Воронцова. Не разгадывал Пушкин и мотива, руководившего Воронцовым: ему казалось, что цель Воронцова — в уязвлении его самолюбия — и только, но он не предполагал, что основная цель действий — непременное удаление его, Пушкина, из Одессы, из пределов генерал-губернаторства. И тут, конечно, в Воронцове говорил не наместник края, а муж, имевший основание опасаться близости, создавшейся между его женой и Пушкиным. Не будет далеким от истины предположение, что Пушкин не представлял себе размеров осведомленности графа Воронцова об интимных своих делах. Не ревность возбуждала активность мужа, а честолюбие высокопоставленного вельможи. Любовный быт четы Воронцовых отличался необычайной распущенностью — в духе времени. По свидетельству современников, ‘жена Воронцова не отличалась семейными добродетелями и так же, как и муж, имела связи на стороне’ {Русский архив, 1913, кн. 1, с. 355—358.}. Приведу красноречивую цитату из неизданных воспоминаний другого современника, барона А. К. Воде, хорошо знавшего Воронцовых как раз в пушкинские времена: ‘Граф Воронцов очень любезен, когда захочет, но, по упорномстительному его нраву, не дай бог попасться ему в когти, когда он на кого думает иметь право быть в претензии, хотя бы то было и без всякого основания… Графиня Воронцова — женщина светская, очень любезная и любит заняться любовниками, на что ее муж вовсе не в претензии, напротив того, он покровительствует их, потому что это доставляет ему свободу заняться беспрепятственно любовницами’. Мотивировка покровительства, может быть, и неверна, а в случае — предположительном — с Пушкиным, может быть, и неприемлема: слишком велико было расстояние между вельможей и ссыльным поэтом. О Воронцове можно сказать, что и до сих пор он еще не разоблачен окончательно, особенно у пушкинистов. Уж слишком давил он исследователей авторитетом имени, сана, богатства, английского воспитания, и они никак не могли принять полностью на сто процентов высказывания о нем Пушкина: ‘Полу-герой, полу-невежда, к тому ж еще полу-подлец!.. Но тут однако ж есть надежда, что полный будет, наконец’19.
14 июня Воронцовы, наконец, покинули Одессу20. Свою роль Воронцов сыграл. С момента доклада (в первой половине мая) письма Воронцова, о судьбе Пушкина стал думать сам царь, и роль Александра I — не последняя в драме высылки поэта. С характеристикой неблагонадежного поэта, данной Воронцовым, царь был согласен, но разрешение вопроса о каре Пушкину оставил до ближайшего доклада. 27 июня граф Нессельроде сообщил Воронцову о дальнейшем высочайшем движении по делу Пушкина: ‘Император решил и дело Пушкина. Он не останется при вас, при этом его императорскому величеству угодно просмотреть сообщение, которое я напишу вам по этому предмету, что может состояться лишь на следующей неделе, по возвращении его из военных поселений’ {Архив князя Воронцова, кн. 40, с. 14.}. Воронцов мог быть доволен: Пушкина от него убирали. Но куда будет направлен Пушкин, еще не было известно.
Друг и покровитель Пушкина в Петербурге Александр Иванович Тургенев в конце июня узнал о бедах, которые стряслись над головой Пушкина, и бросился помогать. ‘Граф Воронцов,— писал он князю П. А. Вяземскому 1 июля,— прислал представление об увольнении Пушкина. Желая, cote, qui cote {во что бы то ни стало (франц.).— Ред.}, оставить его при нем, я ездил к Нессельроде, но узнал от него, что это уже невозможно , что уже несколько раз, и давно, граф Воронцов представлял о сем et pour cause {по этому вопросу (франц.).— Ред.}, что надобно искать другого мецената-начальника. Долго вчера толковал я о сем с Севериным, и мысль наша остановилась на Паулуччи, тем более, что Пушкин — и псковский помещик. Виноват один Пушкин. Графиня его отличала, отличает, как заслуживает талант его, но он рвется в беду свою. Больно и досадно! Куда с ним деваться?’ {Остафьевский архив князей Вяземских, т. III, с. 57.} Вяземский, по письмам жены из Одессы, представлял себе дело иначе и полагал, что инициатива в вопросе об отставке исходила от Пушкина. Отвечая 7 июля Тургеневу на его письмо, Вяземский процитировал из письма жены от 13 июня: ‘Ничего не могу тебе сказать хорошего о племяннике Василия Львовича, это сумасбродная голова, которая никого не признает, он наделал новых глупостей, после чего попросил об отставке: во всем виноват он сам. Я знаю из хорошего источника, что он отставки не получит. Я делаю все возможное, чтобы его успокоить, браню его за тебя, уверяя его, что ты, конечно, первый осудил бы его, его последние проказы — поступки ветренника. О_н в_ы_с_м_е_я_л в_а_ж_н_у_ю д_л_я н_е_г_о п_е_р_с_о_н_у, о_б э_т_о_м у_з_н_а_л_и и т_е_п_е_р_ь н_а н_е_г_о к_о_с_я_т_с_я, ч_т_о и п_о_н_я_т_н_о. Он меня очень огорчает, так как я ни в ком не встречала столько легкомыслия и наклонности к злословию, как в нем, вместе с тем я думаю, что у него доброе сердце и что он большой мизантроп, не то, чтобы он избегал общества, но он боится людей, это, может быть, результат несчастья и вина родителей, которые сделали его таким’. Любопытно, что в своей цитате Вяземский опустил слова, набранные у нас разрядкой, об осмеянии Пушкиным важной персоны, т. е., конечно, Воронцова. А приведя цитату, Вяземский добавил: ‘Разумеется, будь осторожен с этими выписками. Но, видно, дело так повернули, что не он просится: это неясно! Грешно, если над ним уже промышляют и лукавят. Сделай одолжение, попроси Северина устроить, что можно, к лучшему. Он его, кажется, не очень любит: тем более должен стараться спасти его, к тому же, верно, уважает его дарование, а дарование не только держава, но и добродетель’ {Остафьевский архив князей Вяземских, т. III, с. 57—58.}. На это письмо Тургенев ответил 15 июля: ‘Письмо твое от 7 июля получил. О Пуш<кине> ничего еще не знаю, ибо не видел ни Нессельроде, ни Сев<ерина>. Последний совершенно отказался принимать участие в его деле, да ему и делать нечего. Решит, вероятно, сам государь, Нессельроде может только надоумить. Спрошу его при первом свидании. Вчера пронесся здесь слух, что Пушкин застрелился , но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут, да и ты бы от жены лучше знал’ {Там же, с. 58—59.}.
Публикуемое нами дело приносит неизвестный еще документ, свидетельствующий о моменте, нашедшем отражение в письме Тургенева. Это маленькая справка о семье А. С. Пушкина, предлагавшая материал для решения вопроса (даем ее в переводе с франц.):
‘Г. Александр Пушкин, сын Сергея Львовича Пушкина, некогда исполнявшего должность чиновника комиссариата, где он имел чин 5-го класса, и в настоящее время отставленного от службы. У него должна быть недвижимость в Псковской губернии. Мать его, госпожа Пушкина — урожденная Ганнибал.
Это фамилия малосостоятельная, и молодой Пушкин, ничего не получая от своих родителей, был вынужден жить на свое скромное жалованье в 700 рублей в год и на доходы со своих сочинений’.
Когда Александр Павлович придумывал кару Пушкину, пред ним лежало не только представление Воронцова, но еще добытая путем перлюстрации выписка из письма Пушкина. Вот эта выписка:
‘Читая Шекспира и Библию, святых дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. Ты хочешь знать, что я делаю — пишу пестрые строфы романтической поэмы21 и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил22. Он исписал листов 1000, чтобы доказать qu’il ne peut exister d’tre intelligent Crateur et rgulateur {что не может быть существа разумного, творца и правителя (франц.).}, мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к нещастию, более всего правдоподобна’23.
Письмо в подлиннике нам неизвестно, самая же выписка стала известна по копии, присланной графом Нессельроде Воронцову, и полностью оглашена в помянутом выше лейпцигском издании ‘Материалы для биографии Пушкина’, в 1875 г. {Затем полностью выписка напечатана в ‘Русской старине’, 1879, No 10, с. 293, в ‘Русской старине’, 1899, No 5, с. 245 и в ‘Ведомостях Одесского градоначальства’. В публикациях до 1899 г. начало выписки читалось так: ‘читая библию’, и только в 1899 г. было дано правильное чтение ‘Читая Шекспира и Библию’, но зато в ‘Ведомостях’ была сделана новая ошибка: ‘предпочитаю Гейне и Шекспира’. Публикуемая нами выписка, по-видимому, подлинная, т. е. поступившая от почт-директора.} Перлюстрированный отзыв Пушкина об ‘афеизме’ сыграл, конечно, известную роль в решении царя, но замечательно то, что перлюстрация совершенно затушевала роль Воронцова. Сам Пушкин искренне и простодушно приписывал свою ссылку этой перлюстрации. ‘Я сослан за строчку глупого письма…’ (письмо к Жуковскому от 29 ноября 1824 г.) (XIII, 124). ‘Покойный император сослал меня в деревню за две строчки нерелигиозности… Его величество, исключив меня из службы, приказал сослать в деревню за письмо, писанное года три тому назад, в котором находилось суждение об афеизме’ (письмо к Жуковскому 7 марта 1826 г.) (XIII, 265). Уже в ноябре 1824 г., как видим, Пушкин уже знал о перлюстрированном письме, о выписке из него. Где же он мог познакомиться с ней? Конечно, в Одессе, в канцелярии генерал-губернатора, которому копия выписки была прислана. Эта выписка и заслонила инициативу графа Воронцова.
В Одессе Пушкин и его друзья еще долго ничего не знали о конце дела Пушкина. 18 июля Вяземская писала мужу: ‘Мы ничего не знаем, что происходит в Петербурге по поводу него’. А 19 июля поясняла: ‘Из-за отсутствия гр. Воронцова мы ничего о нем не знаем’. Воронцовы отсутствовали из Одессы с 14 июня. 23 июля вернулась графиня Воронцова, а 27 июля Вяземская писала мужу: ‘Мы продолжаем ничего не знать про судьбу Пушкина. Даже графиня знает, что и ты, что он должен уехать из Одессы. Ее муж просто сказал, что в Одессе ничего нельзя было сделать для него, но мы не знаем, чем это кончится’ {Остафьевский архив князей Вяземских, т. V, вып. II, с. 127, 136—137.}.
Но как раз в это время это уже кончалось. 6 июля на Каменном острове, в Елагином дворце, Александр I просмотрел проект письма, написанного Нессельроде графу Воронцову, и одобрил его. 11 июля письмо было подано на подпись Нессельроде и в тот же день отправлено в Одессу. В руках Воронцова оно было 24—25 июля. В публикуемом здесь деле письмо находится в ‘отпуске’. Подлинник его — в названном деле новороссийского и бессарабского генерал-губернатора. Даем перевод документа.
‘Граф, я не преминул представить государю письма, которые ваше сиятельство мне направили, по поводу коллежского секретаря Пушкина. Его величество в полной мере одобрил предложение удалить его из Одессы, вследствие соображений весьма справедливых, на которых вы основывались и которые за это время получили подтверждение еще другими сообщениями об этом молодом человеке, дошедшими до его величества.
Совокупность обстоятельств обнаруживает, к несчастью, в настоящее время, что он далек от отречения от дурных принципов, которые таким губительным образом отметили его первые шаги на общественном поприще.
Вы в этом убедитесь, граф, пробегая прилагаемое при сем письмо, которое его величество поручил мне сообщить вам и о котором московская полиция поставлена в известность вследствие той огласки, которую оно получило.
Вследствие этого император, дабы дать почувствовать ему всю тяжесть его вины, приказал мне вычеркнуть его из списка чиновников министерства иностранных дел, мотивируя это исключение недостойным его поведением. С другой стороны, его величество не считает возможным согласиться предоставить его самому себе, так как, не будучи немедленно подвергнут наблюдению, он будет пытаться, без сомнения, распространять, в той или иной степени, опасные взгляды, которые он исповедует, и этим самым поставит правительство в необходимость применить к нему, наконец, строжайшие меры.
Чтобы отдалить насколько возможно эти последствия, его величество не соизволил ограничиться исключением его со службы, но почел нужным выслать его в имение, которым его родители владеют в Псковской губернии, и водворить его там под надзор местных властей. Да благоволит ваше сиятельство поставить в известность господина Пушкина обо всех решениях, которые его касаются, наблюсти, чтобы они были выполнены со всею точностью, и отправить его без промедления в Псков, обеспечив ему путевые издержки.
Примите, граф, уверение в моем высоком уважении…’
Итак, Александр I пошел дальше Воронцова: он не только удалил Пушкина из Одессы, но исключил со службы, правда, номинальной, и изолировал его в псковской деревне. Весть о высылке Пушкина разнеслась по Петербургу и в Москве довольно скоро. Уже 31 июля Вяземский сообщал так: ‘Из Петербурга пишут, что он выключен из службы, и велено ему жить у отца в деревне. Правда ли? Надобно было дарование уважать! Грустно и досадно’. А 5 августа Тургенев писал Вяземскому: ‘Ты уже знаешь, что Пушкин отставлен, ему велено жить в псковской деревне отца его под надзором Паулуччи. Это не по одному представлению графа Воронцова, а по другому делу, о котором скажу после, на словах. О приезде его туда еще ничего не слышно, и не знаю еще, приехал ли?’ {Остафьевский архив князей Вяземских, т. III, с. 66.}
‘Решительное’ письмо графа Нессельроде было получено графом Воронцовым в отсутствие его из Одессы. Немедленно он предписал одесскому градоначальнику привести в исполнение волю царя24. 29 июля эта воля была объявлена Пушкину. С него взята была следующая подписка:
‘Нижеподписавшийся сим обязывается, по данному от г. одесского градоначальника маршруту, без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться лично к г-ну гражданскому губернатору. Одесса, 29 июля 1824 г. Коллежский секретарь А_л_е_к_с_а_н_д_р П_у_ш_к_и_н’.
[И второй документ’:]
‘По маршруту от Одессы до Пскова исчислено верст 1621. На сей путь прогонных на три лошади триста восемьдесят девять рублей четыре копейки получил коллежский секретарь А_л_е_к_с_а_н_д_р П_у_ш_к_и_н’25.
Псковская губерния находилась в то время в составе Рижского военного генерал-губернаторства. Управляющий Прибалтийским краем и Псковской губернии маркиз Паулуччи был уже предупрежден о прибытии Пушкина письмом от 12 июля (последний документ нашего дела). Даем перевод документа.
‘Господин маркиз.
Император повелевает мне препроводить вашему превосходительству прилагаемую копию депеши, отправленную мною господину новороссийскому генерал-губернатору касательно коллежского секретаря Пушкина, который несколько лет тому назад был сослан в полуденные края империи за некоторые заблуждения, в которых он провинился в Петербурге. Надеялись, что с течением времени удаление от столицы и в связи с тем деятельность, которую могла предоставить этому молодому человеку служба, сначала при генерале Инзове и потом при графе Воронцове, будут в состоянии привезти его на стезю добра и успокоят избыток воображения, к несчастью не всецело посвященного развитию русской литературы — природному призванию г-на Пушкина, которому он уже следовал с величайшим успехом. Ваше превосходительство, усмотрите, прочитав бумаги, которые я имею честь вам сообщить, что это ожидание не оправдалось. Император убедился, что ему необходимо принять по отношению к г-ну Пушкину некоторые новые меры строгости, и, зная, что его родные владеют недвижимостью в Псковской губернии, его величество положил сослать, его туда, вверяя его вашим, господин маркиз, неусыпным заботам и надзору местных властей. От вашего превосходительства будет зависеть, по прибытии молодого Пушкина в Псков, дать этому решению его величества наиболее соответствующее исполнение.
Примите, господин маркиз, уверение в высоком уважении.
В деле сохранился отпуск письма, а подлинник его находится в деле о высланном из столицы коллежском секретаре Пушкине, хранившемся раньше в архиве Рижского военного генерал-губернаторского управления, которое в 1900 г. поступило в Публичную библиотеку в Петербурге {Подлинный текст документа издан Н. О. Лернером в ‘Русской старине’ 1908, No 10, с. 109—110.}.
Отпуском письма графа Нессельроде маркизу Паулуччи заключается ‘дело коллегии по иностранным делам о коллежском секретаре Пушкине’ за 1824 г.
Сборник избранных работ П. Е. Щеголева характеризует его исторические и литературные взгляды, общественную позицию. В подобном составе работы исследователя публикуются впервые. Составитель стремился представить особенность творческого метода Щеголева, как синтез литературного и исторического поисков, становление в его творчестве исследовательской проблемы — ‘Русская литература и освободительное движение’. Весь материал представлен по двум разделам: в первом разделе помещены статьи, посвященные ‘первому революционеру’ А. Н. Радищеву, ‘первому декабристу’ В. Ф. Раевскому, А. С. Грибоедову и его роли в движении декабристов, А. А. Дельвигу, и воспоминания о Л. Н. Толстом. Во втором разделе — статьи, посвященные А. С. Пушкину и его роли в освободительном движении. Следует сразу же оговориться, что этот состав статей отнюдь не исчерпывает всего творческого наследия П. Е. Щеголева по данным вопросам. В этот сборник не вошли работы исследователя, посвященные Н. В. Гоголю, В. Г. Белинскому, И. С. Тургеневу и т. д. При включении в книгу статьи ‘Возвращение декабриста’ удалось воспользоваться лишь публикацией из нее ‘Воспоминаний В. Ф. Раевского’, бывших в распоряжении П. Е. Щеголева, и местонахождение которых сейчас не установлено.
Все статьи печатаются по тексту последних прижизненных публикаций исследователя (за исключением статей ‘Зеленая лампа’ и ‘К истории пушкинской масонской ложи’) и основными источниками являются сочинения П. Е. Щеголева (‘Исторические этюды’. Спб., 1913, ‘Декабристы’. М.—Л., 1926, ‘Из жизни и творчества Пушкина’. 3-е изд., испр. и доп. М.—Л., 1931). С целью приближения библиографического описания к современным издательским требованиям и в то же время стараясь сохранить авторскую манеру подачи материала, решено было, в ряде случаев, вводить редакторские и авторские уточнения, заключая их при этом в квадратные скобки. Во всех остальных случаях современное библиографическое описание дано в тексте комментариев. При публикации без оговорок исправлены явные описки, опечатки. Слова и заголовки, дополняющие текст, заключены в угловые скобки.
Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами, исключение составляют тексты публикуемых документов. Купюры, сделанные в свое время П. Е. Щеголевым, чаще всего по цензурным и редакторским соображениям, восстановлены в угловых скобках.
Все цитаты из сочинений и писем Пушкина приводятся по изданию: А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений (Академия наук СССР). Т. I—XVI, 1937—1949, и т. XVII (справочный), 1959, т. II, III, VIII, IX — каждый в двух книгах — 1, 2, при отсылках в тексте даются том (римская цифра) и страница (арабская).
Впервые сделан перевод иноязычных текстов, при переводе пушкинских текстов было использовано академическое издание сочинений поэта.
Впервые — Красный архив, 1930, т. 1 (38), с. 173—185.
1 Раевский Александр Николаевич, сын генерала H. H. Раевского, соперник А. С. Пушкина в романе с Е. К. Воронцовой, которой он приходился троюродным племянником.
2 Ф. Ф. Вигель в своих воспоминаниях писал, что ‘как все люди с практическим умом, граф весьма невысоко ценил поэзию, гениальность самого Байрона ему казалась ничтожной, а русской стихотворец в глазах его стоял едва ли выше лапландского. А этот водворился в гостиной его жены и всегда встречал его сухими поклонами, на которые, впрочем, он никогда не отвечал. Негодование возрастало, да и Пушкин, видя явное к себе презрение начальника, жестоко тем обижался и, подстрекаемый Раевским, в уединенной с ним беседе часто позволял себе эпиграммы’. Данный отрывок воспоминаний впервые опубликован Т. Г. Цявловской по рукописи (автографу) ‘Записок’ Вигеля (см.: Цявловская Т. Г. Храни меня, мой талисман…— В кн.: Прометей. М., 1974, кн. 10, с. 22, 79).
Дело все в том, что Воронцов в своих отношениях к Пушкину никогда не забывал о том, что он представитель официальной власти, и требовал, чтобы об этом помнил и Пушкин. Поэт же признавал над собой лишь власть человеческого разума. Позднее, в ‘Путешествии из Москвы в Петербург’, он писал: ‘Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли’ (VI, 356). По замечанию П. А. Вяземского, ‘Пушкин не мог быть ничьим слугой’ (см.: А. С. Пушкин в воспоминаниях современников. М., 1974, т. 2, с. 149).
3 Об этом см.: Цявловская Т. Г. Указ. соч.
4 По-видимому, Пушкин выехал из Одессы 12 марта (см.: Цявловский М. А. Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина. М., 1951, т. 1, с. 447). Вернулся, по всей вероятности, 1 апреля (Цявловская Т. Г. Указ соч., с. 79). Пушкин был послан к Инзову с письмом И. Каподистрии.
5 Воронцовы уехали в Александрию, к матери Е. К. Воронцовой, под Белой Церковью, в 20-х числах марта, вернулись 18—19 апреля (см.: Цявловская Т. Г. Указ соч., с. 22, 79).
6 С 1823 года начальником I отдела канцелярии М. С. Воронцова служил Лонгинов Никанор Михайлович, брат упомянутого сенатора.
7 При публикации данного письма Н. О. Лернером было сделано примечание следующего содержания: ‘Впервые напечатано в газ. ‘Речь’, 18 октября 1910 г., No 286, здесь воспроизводится с небольшими изменениями’.
8 22 апреля 1824 года Воронцов сообщал из Одессы Н. М. Лонгинову, сенатору: ‘Маленькая наша очень крепко было заболела дней 6 тому назад в нашем отсутствии’ (цит. по указ. соч. Т. Г. Цявловской, с. 79). Речь идет о дочери Воронцовых, Александрине (1821—1830).
9 Письмо А. С. Пушкина А. И. Казначееву от 22 мая 1824 г. (вторая черновая редакция) — XIII, 93.
10 См.: Сербский Г. П. Дело ‘О саранче’ (Из разысканий в области одесского периода биографии Пушкина).— В кн.: Пушкин. Временник Пушкинской комиссии. М.—Л., 1936, т. 2, с. 275—289.
11 Получив 23 мая 400 руб. ассигнациями ‘на прогоны’, Пушкин отправился в командировку (см.: Цявловский М. А. Летопись…, с. 469). Из трех означенных в предписании уездов (Херсонский, Александрийский и Елизаветградский) поэт посетил только Херсон (там же, с. 470). О дальнейшем маршруте точных данных не имеется. Вернулся Пушкин в Одессу 28 мая.
12 Жена П. А. Вяземского, Вера Федоровна, в письме от 19 июля 1824 года писала мужу: ‘Почему ты так темно говоришь о деле Пушкина? Отсутствие графа Воронцова служит причиной, что мы ничего не знаем. Как могло это дело плохо обернуться? Он виноват только в ребячестве (‘enfantillages’) и в том, что не без основания обиделся на то, что его послали лишь ловить саранчу, и то он не ослушался. Он съездил туда, а вернувшись, подал в отставку, потому что его самолюбие было затронуто’ (Цявловский М. А. Летопись…, с. 494).
13 В приложении к ‘Journal de O’dessa’ (No 59 от 2 июня 1824 г.) сообщается о приезде между 29 мая и 1 июня ‘коллежского секретаря Пушкина’.
14 Ошибка. Письмо М. Ф. Орлова жене было отправлено 29 мая 1824 года из Одессы в Киев, а не наоборот (см.: Цявловский М. А. Летопись…, с. 471—473).
15 Сохранилось свидетельство П. И. Бартенева, систематизировавшего архив Воронцовых: ‘Это письмо графа Воронцова к императору Александру Павловичу, писанного еще в мае 1824 года, про оскорблявшего его А. С. Пушкина, мы доселе не имеем в печати, и в архиве Воронцовском его не сохранилось’ (Архив Воронцовых, с. 13).
16 Письмо А. С. Пушкина П. А. Вяземскому от 24—25 июня 1824 г.— XIII, 98. По свидетельству Вигеля (Вигель Ф. Ф. Записки. М., 1892, с. 172), Пушкин, по совету А. Н. Раевского, подал Воронцову ‘донесение об исполнении порученного. Но в то же время под диктовку того же друга написал к Воронцову французское письмо, в котором, между прочим говорил, что дотоле видел он в себе ссыльного, что скудное содержание, им получаемое, почитал он более пайком арестанта, что во время пребывания его в Новороссийском крае он ничего не сделал столь предосудительного, за что бы мог осужден на каторжную работу (aux travaux forcs), но что, впрочем, после сделанного из него употребления он, кажется, может вступить в права обыкновенных чиновников и, пользуясь ими, просит об увольнении от службы. Ему велено отвечать, что как он состоит в ведомстве министерства иностранных дел, то просьба его передана будет прямому его начальнику графу Нессельроде’. Вот эту-то переписку, и именно с Воронцовым, Пушкин и назвал ‘полемической’. И следующее. Согласно преданию (Зеленецкий К. Заметки о Пушкине.— Библиографические записки, 1858, No 5, с. 137) Пушкин написал язвительный отчет в известных стихах:
Саранча
Летела, летела
И села,
Сидела, сидела,
Все съела,
И вновь улетела.
Это был, по-видимому, остроумный экспромт Пушкина, высказанный им в разговоре, но отнюдь не в официальном отчете. Эта маловероятность и не дала возможности внести данные строки в академическое издание полного собрания сочинения поэта (в прежнее время они включались во все собрания сочинений Пушкина).
Тиверий — Тиберий Клавдий Нерон (42 до н. э.— 37 н. э.), в 14—37 н. э. римский император, первый из династии Юлиев-Клавдиев. В данном случае Пушкин под его именем подразумевал императора Александра I.
Сеян — Сеян Луций Эмий (ум. 31 н. э.), временщик при имп. Тиберий, префект претории, гвардии, под его именем Пушкин имеет в виду графа М. С. Воронцова.
17 Письмо А. С. Пушкина А. И. Тургеневу от 14 июля 1824 г.— XIII, 102—103. Хам — в словоупотреблении Н. И. Тургенева обозначало ретрограда, человека отсталых взглядов, убежденного противника либерализма. 8 сентября 1819 года А. И. Тургенев сообщал брату Сергею, что хам — ‘техническое слово, введенное во всеобщее употребление братом Николаем’ (Пушкин. Письма. 1815—1833. М.—Л., 1926, т. 1, с. 341).
18 Письмо А. С. Пушкина А. И. Казначееву от (после 2 июня) 1824 г. (на франц. яз.) — XIII, 95—96 , пер., с. 528.
19 ‘Полу-милорд, полу-купец,
Полу-мудрец, полу-невежда,
Полу-подлец, но есть надежда,
Что будет полным наконец’ (II, ч. 1, 317).
20 14 июня 1824 года Воронцовы с гостями, человек более тридцати, отплыли морем на яхте на дачу в Гурзуф. Е. К. Воронцова вернулась 24 июля, оставив гостей с мужем.
21 В это время Пушкин работал над поэмой ‘Цыганы’.
22 Речь идет об Уильяме Хатчинсоне (1793—1850), докторе медицины, в 1823—1824 годах домашнем враче Воронцовых. Об этом сообщает и П. В. Анненков: ‘В самом доме наместника Пушкин часто встречался, например, с доктором-англичанином, по всем вероятиям страстным поклонником Шелли, который учил поэта нашего философии атеизма и сделался невольным орудием его катастрофы’ (Анненков П. В. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. 1799—1826. Спб., 1874, с. 260).
23 Письмо А. С. Пушкина П. А. Вяземскому от апреля — первой половины мая (?) 1824 г.— XIII, 92. Высылка Пушкина из Одессы в Михайловское была вызвана не только обострившимися отношениями поэта с Воронцовым. Немаловажную роль сыграло и данное письмо к Вяземскому об атеизме, перлюстрированное на почте.
24 24 июля Воронцов отправляет из Симферополя градоначальнику Одессы графу Гурьеву предписание: объявить Пушкину о высочайшем повелении исключить его из списков чиновников коллегии иностранных дел и отправить немедленно на жительство в Псковскую губ. ‘Если Пушкин даст подписку, что отправится прямо к своему назначению, не останавливаясь нигде по пути к Пскову, то дозволить ему ехать одному. В противном случае отправить его с надежным чиновником’ (Цявловский М. А. Летопись…, с. 495—496).
25 См.: Рукою Пушкина. Несобранные и неопубликованные тексты. (Подг. к печати и комм. М. А. Цявловский, Л. В. Модзалевский и Т. Г. Зенгер. М.—Л., 1935, с. 837—838). В тот же день Гурьев рапортовал Воронцову, что об отъезде Пушкина одновременно извещен и псковский гражданский губернатор (Цявловский М. А. Летопись…, с. 499). К рапорту Гурьева было сделано примечание: ‘Маршрут сей до Киева не касается’, т. е. место сосредоточения лиц, находящихся под надзором, не лежало на пути поднадзорного же Пушкина.