А. С. Новиков-Прибой, Лидин Владимир Германович, Год: 1963

Время на прочтение: 9 минут(ы)

А. С. Новиков-Прибой

0x01 graphic

Алексей Силыч Новиков-Прибой обрел счастливую судьбу писателя: он нашел своего читателя, и читатель этот уже многие годы верен ему. Новикову-Прибою привелось немало увидеть и испытать на своем веку, и он рассказал об этом не измышляя, а с сердечной и суровой простотой.
Много лет назад, разбирая одну морскую библиотеку, я тщетно старался найти книжечки безвестного автора, скрывшего свое имя под псевдонимом ‘Матрос А. Затертый’, книжечки эти, написанные о цусимском бое, носили названия ‘За чужие грехи’ и ‘Безумцы и бесплодие жертвы’.
Толстые тома и огромные атласы с картами и гравюрами, раскрашенными иногда от руки, повествовали о смелых плаваниях и открытиях наших прославленных моряков Крузенштерна и Коцебу, Врангеля и Лисянского, Хвостова и Давыдова или Головнина… Это история жизни людей моря, отважных мореплавателей со всеми их судьбами. О маленьких книжечках, которые я искал, вряд ли знал какой-либо историк русского морского дела: это были первые, тотчас же по выходе конфискованные книжки простого матроса, баталера Алексея Новикова. Книжки эти заключали в себе не только страницы о цусимской катастрофе, но и удивительную судьбу их автора.
Из самых глубин народа, жадный к знанию, вышел простой крестьянский сын, стал в русском военном флоте матросом, глубоко осознал бесправие своего народа и всю подлую несправедливость российского самодержавия, взял в неопытную руку перо, написал о пережитом и о своем отношении к пережитому, как мог, не помышляя конечно, что станет когда-нибудь писателем и именно в своей освобожденной стране получит известность и признание.
С 1907 по 1913 год Новиков-Прибой скитался как политический эмигрант по Франции, Англии, Испании и Северной Африке, плавая матросом на коммерческих судах. Но, говоря об этом, он напоминает, что именно в Балтийском флоте, где отбывал воинскую повинность, началось его политическое пробуждение и что тут он впервые познакомился с тюрьмой за распространение среди моряков нелегальной литературы. Его ‘Морские рассказы’, подготовленные к выпуску в 1914 году, оказались нецензурными по политическому характеру, и лишь после Октябрьской революции книга эта увидела свет.
Книжечек ‘Матроса А. Затертого’ я так и не нашел, разбирая морскую библиотеку, но я нашел впоследствии самого автора, подружился с ним и полюбил его, и теперь, когда пишу эти строки о нем, я вижу его не отдаленным во времени, а только приближенным, таким, каким его знал, очень своеобычным и глубоко располагающим к себе своими душевными качествами.
Основная сила книг Новикова-Прибоя в их народности. Народность — это не только доступность, но еще и то, что созвучно множеству людей с их трудом, заботами и делами и что поднимает их сознание и обращает к высоким целям улучшения жизни. Новиков-Прибой писал главным образом о прошлом: его основная книга, имевшая всенародный успех, — это ‘Цусима’. Достаточно было бы и одной этой книги, чтобы Новиков-Прибой остался в литературе: книга эта не только своего рода летопись беспримерной катастрофы русского флота, но как бы летопись тех первых подземных ударов, которые невосстановимо потрясли основы русского самодержавия. В. И. Ленин по поводу цусимской катастрофы писал: ‘Перед нами не только военное поражение, а полный военный крах самодержавия’.
Конечно, Новиков-Прибой не помышлял о таких масштабах своей книги. Масштабы эти определило время и законы движения литературы. Новиков-Прибой написал не одну эту книгу, но только после ‘Цусимы’ к нему пришло широкое признание. После ‘Цусимы’ читатели вернулись к прежним его книгам: ‘Морские рассказы’, ‘Подводники’, ‘Женщина в море’.
Народность Новикова-Прибоя была органической. Он никогда не подгонял себя к людям, а так естественно входил в мир других людей, что сразу возникали и дружество, и задушевность. Следует, однако, сказать, что при всем своем расположении к людям Алексей Силыч был весьма требовательным к нравственному облику других, и если что-нибудь не удовлетворяло его в человеке, то в лучшем случае он становился молчалив и уходил в себя.
Он был удивительно легок на подъем и удивительно жаден к любому движению жизни, восторжен и впечатлителен в высшей степени, причем по-детски впечатлителен, несмотря на суровую школу многих испытаний, через которые пришлось ему пройти. Школа эта была не только суровой, но и требовала формирования цельного и, если можно так выразиться, огнеупорного характера, Дело не только в той матросской муштре, которую Новиков-Прибой познал: о жестокости таких адмиралов, как Чухнин, Дубасов, Скрыдлов, написаны целые книги. Суровую школу Новиков-Прибой прошел и на первых порах своей литературной работы: писательский труд требует и навыков и большой всесторонней культуры, и здесь Новикову-Прибою пришлось многое наверстывать.
Я познакомился с ним в ту пору, когда известность еще не зашла к нему в дом, когда не только книги, но и отдельные рассказы приходилось пристраивать, нередко с трудом и с ущербом для самолюбия. Этот путь испытаний Алексей Силыч, как мне кажется, прошел мужественно, не приспосабливаясь и не разбрасываясь. Его темой было море. Мы знаем в нашей литературе не одного писателя-мариниста, начиная с Николая Бестужева, и собирательным в этом смысле может быть К. Станюкович. Но море Новикова-Прибоя было несколько иным. Его море было связано с ростом самосознания некогда бесправного матроса русского военного флота, матроса, знавшего и линьки, и зуботычины, показавшего образец беспримерного героизма в цусимскую катастрофу и поднявшего затем знамя свободы на восставшем броненосце ‘Потемкин’.
Море в книгах Новикова-Прибоя, даже в его ‘Цусиме’, служит лишь фоном для действия людей, можно сказать, что слово ‘прибой’, ставшее приставкой в его литературной фамилии, означало не только стихию моря или, вернее, не столько стихию моря, сколько тот революционный прибой, который сформировал из простого матроса Алексея Новикова советского писателя Алексея Силыча Новикова-Прибоя.
Людей Новиков-Прибой по своему опыту да и по своему душевному складу понимал добро и был расположен к человеку. Признаком таланта писателя является его умение привлекать к себе людей и обогащать их особенностями личных своих качеств. Знавшие Алексея Силыча уже немало рассказали о том, каким он был верным другом, человеком слова и твердых правил. Он искал в людях искренность и правдивость, ибо сам был искренен и правдив, за это его и любили. Где бы ни появлялся этот коренастый человек с большим лбом, с серыми добрыми глазами, с сивыми усами старого моряка, всюду ему радовались и душевно теплели. Он был, как говорится, легкий человек. Особенно его любили те, кто вместе с ним был крещен в соленой купели ‘Цусимы’. Они приходили к нему, представители редеющего, а ныне почти сошедшего племени, дорогие по братству Цусимы, и для Алексея Силыча, казалось, не было большей радости, если обнаруживался еще какой-нибудь матрос, кочегар с корабля, погибшего или чудом уцелевшего в цусимской катастрофе.
Образованнейший морской историк и географ Николай Николаевич Зубов, ныне покойный, сказал мне как-то: ‘У Алексея Силыча я всегда вспоминаю свою молодость… в его комнате, как в кают-компании: и застольные речи те же, и дружба та же, удивительно, как он умеет спаять людей’.
Писателя нередко долгие годы питает его автобиография, познанное и узнанное им самим. Но наступает пора, когда мало-помалу иссякает этот источник, и на смену ему приходит воображение, на то он и сочинитель, по старому определению, чтобы сочинять, да и книги его называются сочинениями. Этот переход всегда нелегок и почти не обходится без издержек.
Здесь будет к месту сказать о трудности его работы над романом ‘Капитан 1-го ранга’. Он бывал на кораблях, неутомимо вел беседы с моряками, жадно старался понять и уловить то новое, что было в людях флота, иначе в близких его сердцу моряках, но новой формации и нового самосознания. Понятие ‘советский моряк’ означает не только принадлежность к советскому флоту, оно означает нового человека со всеми особенностями его внутреннего мира мышления.
В старом флоте Новиков-Прибой был участником, в новом флоте он был лишь наблюдателем. Автобиография, то есть познанное им самим, не могла служить источником, надо было сочинять по всем правилам канонического закона о ‘сочинительстве’: ведь в старину авторы надписывали свои книги именно ‘от сочинителя’. Этот переход от автобиографического материала к сочинительству был для Новикова-Прибоя трудным: требовались иные приемы и в описании характеров, и в композиции, и в пору, когда он работал над этим романом, я все чаще и чаще видел Новикова-Прибоя неудовлетворенным ни собой, ни своей работой, ни ее результатами. Книги ‘бывалых’ людей всегда строго ограничены их биографией, нередко увлекательной и примечательной, но все же это только история одной жизни, а писателю надлежит описать сотни жизней, и у каждого из его героев должна быть своя биография.
Алексей Силыч Новиков-Прибой примером всей своей жизни показал, что высшая гармония — это та, когда человек слит со своим делом, а в данном случае, когда личная жизнь писателя неотделима от того, что он написал. Мы знаем немало примеров расхождения на этот счет, но нас всегда пленяет слитность личности писателя с его книгами. Новиков-Прибой весь в своих книгах, он говорит в них тем голосом, каким говорил в жизни. Голос этот был искренний и в отношении словесной инструментовки непритязательный, и мы любим книги Новикова-Прибоя, хотя многие из нас пишут совсем иначе.
Мне легко писать об Алексее Силыче. Мы жили с ним ряд лет в одном доме, дружили и встречались, и в поздний час Алексей Силыч нередко перебегал двор ко мне или я перебегал двор к нему, и в ночной беседе мы глубоко узнавали друг друга. Это был справедливый человек, хорошо из нелегкого опыта своей жизни понимавший незадачи, горести другого, умевший разделять их, умевший и радоваться чужой удаче. Успех и известность пришли к нему поздно. До этого все было не очень устроено в его жизни, и к широкой дороге литературы он только приближался, преодолевая не одно препятствие.
— А помнишь, как мы с Яковлевым [писатель Александр Степанович Яковлев] чуть не загнали тебя на охоте? — спросил он меня раз очень серьезно. — Не из озорства, честное слово. Писателю нужны испытания и трудности. Я вот этакой же дорожкой, по болотам да косогорам, пробирался к литературе.
Ему наивно казалось, что, не дав себя загнать на охоте, я тем самым показал и писательскую выносливость. Но он считал себя не только писателем-мореплавателем, но и писателем-ходоком, и я не стал его ни в чем разуверять. Я только спросил его:
— Так в твоих глазах после этой охоты я вырос?
Он подумал и ответил:
— Конечно.
Сам он был крепок, неутомим, складно скроен, шагал кряжисто. Всюду, куда он ни приходил, его встречали дружески, и редакционный день для многих становился веселее и легче, когда в ту или иную редакцию заходил Новиков-Прибой. Я не знаю, как и когда к нему подкралась болезнь, знаю только, что он упрямо боролся с ней, не хотел ее признавать, временами даже побеждал ее, но она была хитра и коварна.
В первые же дни войны я уехал на фронт и ничего не знал об Алексее Силыче, где он и что с ним. Вернувшись на короткое время в Москву, я встретил его во дворе нашего общего с ним дома: он помрачнел, был невесел, и не только потому, что шла война, но и потому, что болезнь уже явно подтачивала его. Ехать на фронт он не мог, писал только статьи во славу русских военных моряков, очередные подвиги которых предстояло описывать уже не ему, и он горько понимал это.
А потом я снова уехал на фронт, и лишь много позднее, в Москве, узнал, что Алексей Силыч умер, и понял, что перевернулась одна из страниц и личной моей жизни.
Литературе дана необыкновенная власть над человеческим сознанием. Можно сказать, что целые эпохи и, во всяком случае, огромные события в жизни общества получили свое исключительное выражение благодаря литературе. Мы не можем представить себе Отечественной войны 1812 года без ‘Войны и мира’ Льва Толстого, своему историческому звучанию дело Дрейфуса в огромной степени обязано Золя. Говоря о партизанской войне на Дальнем Востоке, мы вспоминаем в первую очередь ‘Разгром’ А Фадеева, а представление о гражданской войне было бы неполным без ‘Железного потока’ А. Серафимовича.
‘Цусиме’ Новикова-Прибоя дано играть такую же роль, и величайшую трагедию русского военного флота именно этот роман приблизил не только в исторической перспективе, но и с критическим осмыслением всего того, что тогда произошло.
Новиков-Прибой не был в ту пору писателем, он был простым матросом Алексеем Новиковым. Несомненно, немало одаренных людей и народных талантов было среди матросов двух эскадр, соединившихся в Тихом океане для общей гибели. Но если глубоко разобраться в истории, то их гибель, несмотря на всю ее трагичность, явилась поступательной силой для русской революции. Именно об этом написал впоследствии свою книгу ‘Цусима’ Новиков-Прибой. Он писал ее в те годы, когда правда совершившейся социалистической революции расчистила исторический горизонт, и все то лучшее, что отдало свои силы или даже жизнь во имя этой правды, было поднято на поверхность в благодарной памяти потомков, засияло совершенным подвигом, и своей любовью, и верой в родной народ.
Книга эта напомнила людям старшего поколения об одном из самых сильных потрясений их юности, молодых она учила урокам прошлого. Сила этой книги — в ее доходчивости. Искренность чувства, с какой она написана, глубоко расположила читателей к автору. Когда ‘Цусима’ Новикова-Прибоя получила уже широкую известность, я как-то шутя спросил, не кружится ли у него голова то этой известности. Он несколько наставительно сказал: ‘Это успех тех, о ком я писал… а я только радуюсь, что мне удалось напомнить о них’. Он бережно хранил в своей памяти облик людей Цусимы и трогательно встречал тех ее последних участников, которые, прочитав его книгу, появлялись у него.
Успех книги, однако, налагал на него новые обязательства, и он хорошо понимал, что признание всегда делает писателя должником перед своими читателями. Это ощущение никогда не покидало его в дальнейшем. Его рабочий стол все неотступнее напоминал ему о долге писателя.
Проезжая как-то через Тулу, я остановился у памятника командиру миноносца ‘Варяг’ В. Ф. Рудневу. Памятник этот поставили его земляки. Здесь, стоя возле памятника, я вспомнил один ленинградский день, связанный с Новиковым-Прибоем.
Однажды мне довелось принять участие в учебном походе кораблей Балтийского флота. Узнав, что я иду к своим друзьям, Алексей Силыч несколько стеснительно попросил меня созвониться с ними и узнать, не будут ли они возражать, если он придет вместе со мной. Новикову-Прибою были рады, и мы поехали вместе с ним на Петроградскую сторону. Был осенний вечер, когда в Ленинграде, единственном в мире по своей особой тональности городе, молочновато голубел принесенный с моря туман, в котором слоисто лучились нимбы уже зажженных фонарей. Широкое Марсово поле торжественно и печально лежало перед нами со своими братскими могилами, а за ним двойным рядом, желто-пушистые в тумане, словно венчики, уходили по обеим сторонам Троицкого моста фонари.
— Остановитесь, — сказал Новиков-Прибой вдруг шоферу такси, — подождите нас минутку.
Он взял меня за руку, повел куда-то в сторону, и я понял, что он направляется к памятнику морякам миноносца ‘Стерегущий’. Памятник этот изображает моряков в тот момент, когда они открывают кингстоны, чтобы затопить свое судно и погибнуть вместе с ним.
Стоя у памятника, он словно заново переживал молодость, и в глубинах его памяти возникли люди, с которыми он начинал свою жизнь… Когда он наконец повернулся, в его глазах были скупые слезинки человека, который приучил себя никогда не плакать.
— А теперь идем, — сказал он. — Говорить ничего не буду.
Но он все же не смог ничего не сказать.
— Открыть кингстоны, — усмехнулся он, когда мы уже снова ехали дальше, — легко сказать это… да изобразить тоже нетрудно. Хлынула вода в клапан — и все. А что люди в это время думали и что пережили, и что семьи их передумали и пережили!..
Казалось, он испытывал законное удовлетворение писателя, что сумел хоть отчасти передать это, что он стал своего рода летописцем великих подвигов простых людей своего народа.
Алексей Силыч Новиков-Прибой очень чисто прожил свою писательскую жизнь, чисто и правильно. Иной жизни, по своей совести и своему пониманию задач писателя, он и не мог прожить.

Вл. Лидин.

Печатается по изданию: А. С. Новиков-Прибой. Собрание сочинений в пяти томах, т. I, М., Издательство ‘Правда’, 1963.
Текст издания: Новиков-Прибой А. С. ‘Соленая купель’: Маяк, Одесса, 1974.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
Электронная библиотека