Ад. П. Берже
Ад. П. Берже
А. С. Грибоедов в Персии и на Кавказе
1818-1828
А. С. Грибоедов в Персии и на Кавказе
1818-1828
I
II
III
IV
V
VI
VII
VIII
Примечания
Примечания
А. С. Грибоедов в Персии и на Кавказе 1818-1828, Берже Адольф Петрович, Год: 1873
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Берже Ад. П. Кавказская старина
Пятигорск: СНЕГ, 2011.
Пребыванию в Персии и служению на Кавказе, в одну из самых героических эпох нашего владычества в этом крае, A. C. Грибоедов, без сомнения, посвятил лучшие годы своей жизни. Взяв этот именно период его деятельности предметом настоящей статьи, я начну с того, что рассказ мой далеко не представит той полноты, какой читатель, судя по выставленному заглавию, был бы вправе от него требовать, он имеет целью не более как сообщение лишь некоторых сведений об Александре Сергеевиче в дополнение к тем материалам, из которых, рано или поздно, должна создаться полная, достойная его, биография.
Источниками при составлении статьи мне служили, как официальные документы, так и устные сообщения, равно письма Карла Федоровича Аделунга — одной из жертв тегеранской катастрофы11. Письма эти, числом 20, обязательно сообщенные мне Н. П. Кеппеном, племянником убитого, писаны между 6 июня и 1 декабря 1828 года и заключают в себе, главным образом, сведения о путешествии Александра Сергеевича в Персию, в качестве полномочного министра при тамошнем дворе.
A. C. Грибоедов, оставив военную службу, определился, как известно, в 1817 году, с чином губернского секретаря, в иностранную коллегию, где получил должность переводчика. Звание это он сохранил, впрочем, ненадолго, так как около половины 1818 года был определен секретарем при С.И. Мазаровиче, тогда же назначенном поверенным в делах наших в Персии. Кроме Грибоедова, к составу миссии был причислен и актуариус Амбургер. Первое известие о назначении миссии было получено генералом А.П. Ермоловым от графа Нессельроде, который, в отношении от 16 июля 1818 года, между прочим, писал:
‘Кроме сих чиновников, назначено быть при означенном посте переводчику для языков восточных. Хотя такового, по мнению Мазаровича, можно найти и в Грузии, но он предпочтительно желал бы, чтобы оный был выписан из Константинополя, для того, что с познанием восточных языков такой переводчик соединял бы знание европейских, — и вообще имел бы более сведений, которых в жителях Грузии предполагать нельзя. Сверх сего, Мазарович считает необходимым иметь двух доверенных людей из грузин и армян, из коих один находился бы при наследнике персидского престола в то время, когда поверенному в делах нужно будет иметь пребывание при шахе, другой — должен основать свое пребывание в Бушире или Ширазе. Первый — будет ему сообщать сведения обо всем, что принадлежит до политической части, посредством второго — может он получать известия о торговых оборотах и вообще поступках, намерениях и видах англичан, которые в Бушире, яко в средоточии всей персидской торговли, имеют свои фактории.
Его императорское величество, одобрив сии предположения, высочайше повелеть соизволил: избрание переводчика и двух доверенных людей, равным образом и назначение им приличного жалованья, предоставить вашему высокопревосходительству с тем, чтобы вы, как ныне, так и вперед, изволили делать нужные по сему предмету распоряжения по сношению с Мазаровичем’.
Документ этот не лишен интереса: благодаря ему, мы знакомимся с людьми, среди которых приходилось жить Грибоедову, а равно и теми отношениями, которые установились между нашей миссией и главноуправляющим в Грузии.
С прибытием в Персию миссия наша, после недолгого пребывания в Тегеране, основалась в Тавризе, — резиденции наследника престола Аббас-мирзы, руководившего внешней политикой государства, мало озабочивавшею его родителя Фетх-Али-шаха, который среди своего обширного гарема, так сказать, утопал в самых изысканных чувственных наслаждениях, поглощавших весь досуг, все существо владыки Ирана — ‘средоточия вселенной’.
Живя в Тавризе, Александр Сергеевич всецело отдался службе и изучению персидского языка, на котором впоследствии объяснялся довольно свободно. Знанием же его в совершенстве он никогда похвалиться не мог, и если противоположное мнение успело утвердиться в России, то оно при зрелом обсуждении не выдерживает критики. Для основательного, всестороннего знакомства с языком, как известно, требуется, кроме умения говорить, и полное фундаментальное изучение его по творениям народных поэтов и писателей, другими словами, требуется ни более, ни менее как знание персидской литературы, а для достижения такого знания любому европейцу пришлось бы посвятить несравненно большее число лет, чем это удалось Грибоедову.
Коснувшись этого предмета с исключительной целью восстановления истины, без всяких прикрас, скажем, что в отношении изучения нравов и характера народа Александр Сергеевич ушел гораздо далее и редко ошибался. Успев, вместе с тем, расположить к себе персиян, он пользовался и особенным благоволением Аббас-мирзы, хотя последний подчас и допускал дерзкое с ним обращение, которое Грибоедов, однако же, всегда умел сдерживать в должных границах. Такой случай вышел, например, при взаимных объяснениях их по делу о возвращении наших пленных и беглых солдат, в котором Грибоедов принимал, можно сказать, горячее участие. Вот что по этому поводу Алексей Петрович Ермолов писал к Мазаровичу 11 ноября 1819 г.:
‘Секретарь миссии, Грибоедов, подробно объяснил мне, каких стоило вам затруднений возвратить в отечество взятых в плен и беглых солдат наших, и я, обязан будучи благодарить за освобождение их, должен с особенным уважением обратиться к твердости вашей, которою заставили вы персидское правительство склониться на справедливое требование ваше. В стране, где отправляете вы столько трудную должность, из многих обстоятельств вижу я, что не всегда выгодно иметь право на своей стороне, и что достоинство, которое придаете вы действиям вашим, решает в пользу вашу.
Могу уверить вас, что люди, обязанные свободою великодушным усилиям вашим, по данному вами им обещанию, воспользуются не только прощением, но и приемом благосклонным, в рассуждении чего еще до прибытия их в Грузию сделано мною распоряжение и выдано денежное вспомоществование.
При сем случае приятно мне заметить попечение Грибоедова о возвратившихся солдатах, и не могу отказать ему справедливой похвалы в исполнении возложенного вами на него поручения, где благородным поведением своим вызвал неблаговоление Аббас-мирзы и даже грубости, в которых не менее благородно остановил его, дав ему уразуметь достоинство русского чиновника’.
Коварная политика, которой Персия продолжала держаться в отношении нас, и покровительство, оказываемое ею враждебным нам беглым ханам Дагестана и наших закавказских владений, в связи с нескончаемыми заботами по разным вопросам, остававшимся нерешенными со времени заключения Гюлистанского трактата (1813 г.), ставили миссию нашу в положение далеко не завидное. Дела было много, и Грибоедову некогда было думать о занятиях внеслужебных, а тем еще менее в тех случаях, когда Мазарович отлучался из Тавриза и Александр Сергеевич оставался один лицом к лицу с Аббас-мирзой и окружающими его вельможами, мало нам доброжелательными. Несмотря, однако же, на все это, деятельность молодого секретаря нашей миссии, если и не всегда достигавшая цели, отличалась тем благоразумием и тактом, которые не могли не вызывать полного одобрения со стороны Ермолова. Высказываясь нередко в этом смысле в своей переписке с ним, Алексей Петрович вместе с тем выражал и свой взгляд на тот образ действия, какого мы должны были держаться в сношениях наших с Персией. Образчиком подобного взгляда, а также красноречивым свидетельством мнения Ермолова об изменивших нам и предавшихся персиянам ханах и поведении относительно нас самого Аббас-мирзы, может служить следующее письмо к Грибоедову, помеченное 29 сентября 1820 года:
‘Депешею от 18-го (30-го) сентября, вы сообщили мне много полезных известий. Мне столько же приятно уважать деятельность вашу по службе, как и благоразумие, которым вы оную сопровождаете. Благодаря вас, я нахожу нужным объясниться по некоторым предметам.
Сурхай-хан, Мустафа-хан12 и прочая каналья благосклонно принимается наследником, точно должна заставить его стыдиться, по крайней мере, заблуждения своего, что так долго она почитаема была вредною России. К подобным неприличным поступкам, вы, как ближайший оных свидетель, должны были сделать привычку, во мне производят они негодование, но вскоре и я буду уметь презирать их.
Если вся сия беглецов сволочь будет выставлять опасности, которые она преодолела, чтобы предать себя в великодушное покровительство наследника, уверьте сего последнего, что никто не останавливал их и что, напротив, я надеюсь умножить число взыскующих его благодеяния. Недавно с неудовольствием отозвался я к одному из начальников, что Ших-Али-хану, уже при самой Куре бывшему, воспрепятствовал побег в Персию, что впредь не будет делаемо с намерением. Нигде с большим приличием не может беглец сей быть принят, как при лице наследника, который, называя его слугою Ирана, себя обязанным почитает вспомоществовать ему. Письмо же к его высочеству, через мирзу Максуда посланное и в копии у сего препровождаемое, покажет вам отзыв мой насчет оного. Наследнику с приличным уважением не бесполезно объяснить, что в то самое время, как мирза Максуд прислан ко мне расточать уверения в искренней дружбе и добром согласии, Сурхай-хан и Мустафа-хан принимаются с уважением в Тавризе, что его высочеству прямыми поступками легче обладать привязанностью и истинным уважением русских, нежели одного меня обольстить пустыми уверениями.
Мирза Максуд представлял мне великодушнейшим делом наследника, что не взял он участия в замешательствах Имеретии и Гурии. Нельзя предполагать, чтобы неизвестно было ему, что Персия с сими местами не граничит, пособие же деньгами столько же было бы действительно, как и в Дагестане.
Старайтесь опровергнуть лживый слух, будто бы чиновник Мамед-Али-мирзы13 при мне находился, что, впрочем, быть никогда не может, ибо таковой поступок был бы явным нарушением трактата, который мы свято соблюдаем.
Мирза-Абуль-Хасан-хан14 вел себя здесь весьма благородным образом и показывал себя весьма чувствительным к милостивому вниманию императора. С согласия моего, он передал наследнику мои неудовольствия: это не мало от персиянина!
Насчет Мехти-Кули-хана Карабагского скажу вам, что поведением его правительство довольно и что весьма сомнительно, чтобы он, не имея никаких от него неудовольствий, хотел променять свое состояние на ежедневную прогулку босыми ногами по каменному помосту двора его высочества. В этом доселе не полагал он большого счастия…
Между разговором объясните наследнику, что Вахтанг, называющийся царевичем Имеретинским, есть незаконный сын побочного сына царского, и что справедливо удивлен я был, что может подлый мошенник, бунтовавший против правительства, осмелиться писать к наследнику государства и надеяться, что наследник, сверх того, будет говорить с подателем письма, которому поручил он пересказать о происшествиях в Имеретии. Сие означено в последней строке письма Вахтанга, о чем, по незнанию грузинского языка, мирза Максуд не имел понятия.
В заключение скажу вам, что во всех действиях наших относительно Персии должны мы быть руководимы прямотою и твердостью, и поведение наше должно иметь основанием точное и строгое соблюдение трактата. Вижу из бумаг, что поступки ваши, в отсутствие поверенного в делах, во всем благоразумно согласованы с сими правилами, и мне остается только принести вам справедливую похвалу’.
Вот это любопытное письмо А.П. Ермолова к Аббас-мирзе, помеченное 26 сентября 1820 года:
‘Благоурожденный мирза Максуд доставил мне письмо, коим вашему высочеству угодно было меня удостоить, и при том сообщил наставления, полученные от вашего высочества, как со мною должен он объясниться.
Не смею сомневаться, чтобы не было противно правилам и отличным добродетелям вашего высочества поведение царевича Александра15, но я хотел, чтобы известно было, что беглец сей, благодетельствуем будучи наследником Персии, осмеливается разбойническим образом возмущать народы соседственной и дружественной державы. Не могу думать, что в Тавризе неизвестна была печать его и что для того нужно произведение исследования.
О Ших-Али-хане суждение такое, что с ним весьма немногие согласятся, разве только люди, повинующиеся фирману вашего высочества. Давать жалованье нуждающемуся великодушно, но, конечно, не тому, который возбуждает беспокойства против державы дружественной. Жалованье не передается украдкой, но его можно явно передавать через самое начальство.
Не знаю, как можно было бы разуметь, если бы российское правительство давало тайным образом жалованье в Хорасане? Наименование Ших-али-хана слугою может быть угодно вашему высочеству и не признаваемо другими. Предместник мой, генерал Ртищев, не мог дать согласия на передачу ему жалованья, и до сведения вашего высочества доведено о сем неосновательно.
Благорасположение и покровительство вашего высочества подобным, не в состоянии разуметь люди не столько высоких добродетелей, как ваше высочество.
О каймакаме16 я нахожу выгоднее молчать, ограничивая себя надеждой на великодушие вашего высочества, что не будете почитать меня его приятелем, а не быть ему равный я сам умею.
Отсутствие из Тавриза поверенного в делах, Мазаровича, причиною, что умедлил я с объяснением готовности моей прекратить всякое неудовольствие с визирем Мирза-Абуль-Касумом, но объяснение сие препровождено и по оному вашему высочеству доложено будет.
Ваше высочество изволили милостиво рассудить, что между визирем и поверенным в делах никакого значащего дела не произошло, столько же милостиво прошу простить меня, что я с таковым суждением смею быть несогласным, ибо остановить курьеров российской державы и посадить их в тюрьму, по общему мнению, кажется делом довольно значащим. После того остается только лишать жизни!
С должным уважением принял я волю вашего высочества, в рассуждении назначения границ, и дал по сему предмету наставление Мазаровичу.
Прочими объяснениями не смею занимать внимание вашего высочества, отвлекать его от дел, которыми устраивается счастье народов.
Волю великого государя моего исполняю: шага не делаю противного Дружбе и счастливому согласию обеих держав и к тому строго храню правило доказывать поведение мое делами, а словами, ничего не значащими, не буду сметь ваше высочество беспокоить.
Бога всесильного, созидающего славу царств и царствующих, прошу споспешествовать намерениям вашего высочества’.
Несколько позже, а именно 18 октября того же 1820 года, Алексей Петрович писал к Грибоедову, по поводу царевича Александра, следующее:
‘Препровождаю сие письмо для доставления Аббас-мирзе и для сведения вашего копию с оного. Подозревая, что не прочитываются ему письма сии, прошу отдать ему лично. Если же бы слух, до меня дошедший, оказался справедливым, что подлому беглецу царевичу воспрещено жить в Даралагезе, и что будет назначено ему пребывание в отдаленном месте, тогда нет нужды отдавать ему письма, но только сообщите о происшествии словесно, требуя о прекращении разбоев и вразумительно объяснив ему, что если позволю я себе способы укрощать оные, то не только будет его высочеству неприятно, но даже и невыгодно. Старайтесь истолковать ему, что соблюдение трактата необходимо для его пользы, что со стороны нашей исполнен оный даже до самого признания его наследником, и что невыгодно ему заставить нас жалеть о том, паче же дать то чувствовать подданным, над которыми собирается он владычествовать’.
Денежные обстоятельства Грибоедова во все это время были весьма неблестящи и ограничивались, надо думать, одним жалованьем по должности. Если же он что и получал из дому, то помощь эта была слишком ничтожна, чтобы покрыть те расходы, которые были неизбежны при его сравнительно роскошной жизни в Тавризе. То же испытывал Амбургер и сам Мазарович. Вот что последний писал, от 15 декабря 1820 г., к Ермолову:
‘Позвольте мне, генерал, почтительнейше вас просить об одной милости в отношении моих обоих чиновников: Грибоедова и Амбургера. Положение их действительно жестокое. Они задолжали 600 червонцев, и я не могу сказать, чтобы бросали деньги зря, не получая никакой награды, они имеют основание страшиться того же исхода, какой постиг и меня. Не можете ли вы, уважаемый генерал, оказать им помощь? Я был бы вам много признателен. Соблаговолите написать к ним от себя несколько слов в утешение при настоящем их положении, но сделайте это так, умоляю вас, как бы я ничего вам не сообщал…’ (Перевод с французского).
Между тем, успешные действия нашей миссии не могли не побудить Ермолова, еще в 1819 году, просить через графа Нессельроде об удостоении чинов ее, и в том числе Грибоедова, высочайшей награды через повышение чином. Но представление это, как равно и последовавшее повторение, не только не было уважено, но даже не удостоено ответа. Обстоятельство это до того огорчило Алексея Петровича, что он не вытерпел, чтобы не отнестись к Павлу Гавриловичу Дивову от 5 декабря 1820 года в следующих довольно резких выражениях:
‘Октября от 18-го числа прошедшего года, делал я представление мое графу К.В. Нессельроде об исходатайствовании награждения чинами служащих при миссии в Персии: секретаря титулярного советника Грибоедова, переводчика по армии подпоручика Беглярова, актуариуса Амбургера и прапорщика Лорис-Меликова. Повторил представление мое сего года мая от 4-го дня, но ни на то, ни на другое не имею ответа и не знаю причины, по коей справедливо испрашиваемая трудящимся награда отказываема. Позвольте, ваше превосходительство, обратиться к вам с покорнейшею моею о том просьбою и сметь надеяться на благосклоннейшее внимание к моим представлениям, ибо не делаю я таковых иначе как о служащих ревностно и достойных и не умею быть равнодушным, когда начальство их не уважает’.
Прошел после того еще год, а Грибоедов награждения все не удостаивался. Тогда Алексей Петрович решился снова обратиться к посредничеству графа Нессельроде, и на этот раз ходатайство его было уважено.
‘Позвольте, ваше сиятельство, — писал он от 20 ноября 1821 года, — к прежним представлениям моим присоединить покорнейшую просьбу о произведении в следующий чин секретаря при персидской миссии, Грибоедова. Способности сего чиновника весьма полезны службе, и если прочие удостоились награды, то ваше сиятельство, как начальника их, смею уверить, что сей несравненно более имеет на то права. Он знает хорошо и в правилах персидский язык и уже занимается в переводе при Мазаровиче важнейших бумаг. Прошу всепокорнейше исходатайствовать ему всемилостивейшую награду, ибо, кроме заслуг его, одно пребывание между персиянами столь долгое время может уже обратить на него внимание. Обратитесь благосклонно к сравнению сих чиновников с теми, кои за один год служения в Грузии получают в награду чин, и мне уже не нужно будет никаких других убеждений’.
Грибоедов находился в то время в Тифлисе, куда прибыл с известием ‘о начатии военных действий между Персией и Турцией, и дабы доставить нужные пояснения по сим, совершенно неожиданным, происшествиям, так как и для того, чтобы получить наставление в обстоятельствах, столь затруднительных, паче после отъезда посланника нашего из Константинополя, который в Персии истолкован был за разрыв наш с Портою’.
Но Александр Сергеевич уже не думал более о возвращении в Персию, а пожелал остаться при Ермолове, охотно согласившемся исполнить его просьбу. С этой целью он, от 12 января 1822 г., отнесся к графу Нессельроде со следующим письмом, знакомящим нас, между прочим, с тем несчастным случаем, который приключился Грибоедову на пути его следования из Тавриза в грузинскую столицу, и любопытном в том отношении, что рисует будущую перспективу деятельности и занятий молодого дипломата, которую готовил ему при себе главнокомандующий, как видно, высоко ценивший его талант и способности.
‘Секретарь миссии нашей при тегеранском дворе, титулярный советник Грибоедов, на пути от Тавриза сюда, имел несчастье переломить, в двух местах, руку, и, не нашедши нужных в дороге пособий, должен был, по необходимости, обратиться к первому, который мог дать ему помощь, и оттого произошло, что, по прибытии в Тифлис, надлежало ему худо справленную руку переломить в другой раз. До сего времени почти не владея оною, не может он обойтись без искусного врачевания и, сих средств будучи совершенно лишенным в Персии, никак не может он туда отправиться.
С сожалением должен я его удалить от занимаемого им места, но, зная отличные способности молодого сего человека и желая воспользоваться приобретенными им в знании персидского языка успехами, я просить ваше сиятельство покорнейше честь имею, определить его при мне секретарем по иностранной части, ибо по оной не состоит при мне ни одного чиновника и без такового, в продолжение столько времени, не без труда я обходился. Во-первых, пользование находящимися здесь минеральными водами возвратит ему здоровье и он, при наклонности его к изучению восточных языков, начав уже заниматься арабским языком, как основанием всех прочих, имеет здесь все средство усовершенствовать свои познания, во-вторых, и что почитаю я главнейшим предметом, со временем ваше сиятельство можете препоручить ему заведение школы восточных языков, на что не щадите вы ни попечения, ни издержек, но, по необходимости, должны заимствоваться сведениями иноземцев, и что беспрекословно полезнее вверять природным.
Не смею я испрашивать большего жалованья Грибоедову, как 200 червонцев, и хотя лишается он двух третей того, что получал доселе, но к сему побужден я сравнением с прочими, при мне служащими, чиновниками.
На сие имею я его согласие, и ваше сиятельство усмотреть изволите, что одно расстроенное здоровье может быть причиной, побуждающей его оставить место, в котором вас, как благосклонного начальника, обращал он на себя внимание и где удобнее мог быть замечен вами, оставить и большие, несравненно, выгоды, которым он, по состоянию его, пренебрегать не может’.
Несколько лет, проведенных на Востоке, вдали от родных и друзей, не могли не вызвать в Александре Сергеевиче желание — побывать на родине, чтобы пожить в кругу ему близких. Для этого он, в 1823 году, стал проситься в отпуск, получив разрешение, он отправился в Москву и Петербург, откуда, после четырехмесячного пребывания, возвратился на Кавказ.
Жизнь его в Тифлисе ничем не отличалась от скромной жизни всякого молодого и благовоспитанного человека. Поселившись на армянском базаре, в небольшом доме, в котором занимал верхний этаж, состоявший всего из двух небольших комнат, обращенных окнами на север, откуда открываются предгорья Главного Кавказского хребта, Грибоедов большею частью оставался у себя, одетый, по обыкновению, в туземном архалуке. Всегда и всеми любимый, он посещал лучшие семейные кружки тифлисцев, чаще всего бывал у Сипягина17 и у вдовы генерал-майора Ахвердова, где впервые увидел княжну Нину Чавчавадзе, сделавшуюся впоследствии его женой.
У себя дома он находил лучшее развлечение в отделке своей знаменитой комедии или в музыке, благодаря фортепиано, почти единственному тогда в городе, которое ему удалось приобрести у Николая Николаевича Муравьева, командира Эриванского полка, а впоследствии наместника кавказского.
Пребывание в Персии отпечатлело в памяти Александра Сергеевича немало добрых воспоминаний о народе, среди которого он так много пережил и испытал. Он усердно продолжал заниматься персидским языком, хотя нельзя сказать, что он имел особенно хорошего руководителя: это был содержатель одной из тифлисских бань, которого мусульмане называли Машади, по имени священного города Мешеда, куда шииты совершают пилигримство, а русские просто — Иваном Ивановичем, неизвестно в силу каких соображений.
Александр Сергеевич не всегда жил в Тифлисе, он отлучался то в ту, то в другую сторону Кавказа, порой сопутствуя Ермолову в его поездках на Линию.
В мае 1824 года он вторично отправился в отпуск, и на этот раз отсутствие его продолжалось около года.
Но вот в Петербурге разыгралось дело декабристов, гроза эта не могла миновать Грибоедова по весьма понятным причинам, о коих здесь распространяться не место. Ермолов получает экстренную депешу выслать его в Петербург, со всеми бумагами, какие могли быть при нем найдены. Но, к счастью, никаких компрометирующих бумаг не оказалось, благодаря тому предупреждению, какое сделал Грибоедову Ермолов в момент получения им бумаги. Как не сказать, что этим, в высшей степени гуманным, деянием последний оказал всей мыслящей России неоценимую, можно сказать, бессмертную услугу, спасши чрез то творца комедии, составляющей гордость и славу русской литературы, от Бог весть каких случайностей. Высылая Грибоедова, Ермолов писал барону Дибичу, от 23 января 1826 года:
‘Исполнив сие, я имею честь препроводить Грибоедова к вашему превосходительству. Он взят таким образом, что не мог истребить находившихся у него бумаг, но таковых при нем не найдено, кроме весьма немногих, кои при сем препровождаются. Если же бы впоследствии могли быть отысканы оные, я все таковые доставлю.
В заключение имею честь сообщить вашему превосходительству, что Грибоедов, во время служения его в миссии нашей при персидском дворе и потом при мне, как в нравственности своей, так и в правилах, не был замечен развратным и имеет многие весьма хорошие качества’.
Недолго спустя после возвращения Грибоедова в Грузию, началась Персидская война. Ермолов находился в Тифлисе, куда только что прибыл с Кавказской линии, и был в больших хлопотах. Занятый необходимыми, по тогдашним военным обстоятельствам, распоряжениями, он, похоже, имел в сборе мало войска, чтобы дать отпор неприятелю, почти внезапно вторгнувшемуся в наши границы, и вместе с тем парализовать враждебное нам движение, которое начинало повсеместно проявляться в среде обитателей наших мусульманских провинций за Кавказом. Такое положение дел было отнесено в Петербурге к непредусмотрительности и дурным действиям Алексея Петровича и вызвало явное неудовольствие к нему императора Николая, которое еще более усилилось вследствие возникших у него с генерал-адъютантом Паскевичем распрей, для прекращения которых был прислан барон Дибич, и напоследок имело последствием отозвание Ермолова из Грузии.
Но Алексей Петрович еще не успел выехать в Россию, как Грибоедов уже состоял в распоряжении Паскевича. Обстоятельство это заставило Ермолова с грустью заметить: ‘И он, Грибоедов, оставив меня, отдался моему сопернику’. Если в словах этих и слышится некоторый укор, но, тем не менее, Ермолов не переставал питать прежнее расположение к бывшему своему подчиненному, которого, в последнем случае, могло достаточно извинить одно уже то обстоятельство, что он состоял в родственных отношениях к Паскевичу. При всем том Грибоедов нисколько не изменил в душе безграничной преданности к своему благодетелю, сохранив ее на всю жизнь непоколебимо.
4 апреля 1827 года Александр Сергеевич получил от графа Паскевича следующее предписание:
‘Вступив в звание главноуправляющего в Грузии, предписываю вам принять в ваше заведывание все наши заграничные сношения с Турцией и Персией, для чего имеете вы требовать из канцелярии и архива всю предшествовавшую по сим делам переписку и употреблять переводчиков, какие вам по делам нужны будут’.
По заключении, в 1828 году, мира в Тюркменчае, Александр Сергеевич, тогда уже коллежский советник, был отправлен с мирным трактатом в Петербург, куда прибыл 4 марта. Спустя с небольшим месяц, сделалось известно его назначение полномочным министром в Персии, с производством в статские советники.
Оставляя Россию, мог ли он предчувствовать, что более ее уже не увидит и что ему, подобно его соотечественнику Хемницеру, придется сложить кости, хотя и при других обстоятельствах, на мусульманском востоке.
Оставив Петербург, Грибоедов, на пути в Персию, прожил некоторое время в Москве, где ему представлялись, 6 июня, Мальцев и Аделунг, с которыми он, в последних числах того же месяца, съехался в Ставрополе. Совместное же путешествие их началось от Екатеринограда, где они имели задержку по случаю найма лошадей и ожидания необходимого конвоя.
Погода стояла прекрасная, время близилось к вечеру. Чтобы чем-нибудь развлечься, Грибоедов, взяв с собой Аделунга, отправился полюбоваться прекрасным видом, открывающимся из Екатеринограда на Главный Кавказский хребет. Эльбрус и горы, по правую от него сторону, были в облаках, остальная часть хребта, с мифологическим Казбеком, представлялась во всем своем величии: снежные вершины, при ослепительной белизне, были облиты красновато-золотистыми лучами заходящего солнца и производили столь чарующее действие, что зритель с трудом мог оторваться от этой панорамы. Грибоедов был в восхищении и поминутно восклицал: ‘Comme c’est beau, comme magnifique!’ (‘Как красиво, как великолепно!’ — Ред.).
‘Мы возвратились, — говорит Аделунг, — вдоль Малки, которая здесь довольно быстра. В этот очаровательный вечер я еще сильнее полюбил Грибоедова: как он умеет наслаждаться природою, как он симпатичен и добр!’
30 июня Александр Сергеевич в сопровождении конвоя из 20 линейных казаков выехал из Екатеринограда и на другой день прибыл в Владикавказ, где остановился у своей старой знакомой, полковницы Огаревой. Самого Огарева, обязанного, по должности, заботиться об исправности дороги через горы, не случилось дома. Добрая хозяйка была в больших суетах, стараясь изо всех сил наилучше принять дорогих гостей, и, как истая русская, конечно, не преминула отличиться хлебосольством.
2 июля 1828 года, в 10 часов утра Грибоедов двинулся далее на наемных лошадях, с платой за пару до Тифлиса 90 рублей, что, по тогдашним ценам, было недорого. От Ларса поехали верхом на казачьих лошадях, это давало полную возможность насладиться величественными видами окружающей суровой природы.
Утром, 3 июля, добрались до Казбека, и, не делая здесь привала, поехали в Коби, откуда навстречу Грибоедову выехало 10 человек грузин и казаков, имея во главе начальника горских народов, майора Чиляева, с которым, пообедав в деревне, Александр Сергеевич в тот же день отправился далее. Начинало смеркаться, когда, верстах в 5-ти от Коби, они встретили несколько осетин, которые, отозвав в сторону майора Чиляева, стали о чем-то с ним перешептываться. Оказалось, что недалеко впереди их выехала на дорогу разбойничья партия в 300 человек осетин. Грибоедов настаивал было продолжать путь, но должен был уступить убеждениям Чиляева и возвратиться в Коби.
На следующий день он достиг Ананура, где провел ночь в коляске, так как на станции, за множеством блох, оставаться было невозможно.
В Душете, в доме путейского полковника, у которого он был потчеван чаем, к нему явились с приветствием местные чиновники, облекшиеся по этому случаю, в полную парадную форму и представлявшие собой довольно комические типы. Приехав в Гартискари, Александр Сергеевич расположился обедать на ковре, разостланном под густою сенью старого дуба. На этой станции, последней на пути его к Тифлису, он был встречен многими выехавшими из города, верхом и на дрожках, чиновниками, число которых, при дальнейшем его следовании, все увеличивалось.
Наконец, около девяти часов вечера, Грибоедов прибыл в город и остановился в доме, занимаемом графом Паскевичем, в нарочно приготовленных для него комнатах. На следующий день были там же отведены помещения Мальцову и Аделунгу.
10-е июля Александр Сергеевич провел у военного губернатора, генерал-адъютанта Сипягина, у которого и обедал. В следующий затем день он присутствовал на большом завтраке, данном чиновниками губернаторской канцелярии, по случаю освящения вновь устроенного для них помещения.
Наступило 13 июля, и Грибоедов, в сопровождении Мальцова, отправился в главную квартиру на свидание с графом Паскевичем. В продолжение всего пути его сопровождало, по распоряжению Сипягина18, 12 человек сменных казаков, а гумринскому коменданту было предписано — снабдить его до места безопасным конвоем, при одном орудии.
Из Шулавер Александр Сергеевич писал к графу Паскевичу:
‘Ваше сиятельство. Прибыв в Тифлис, я хотел тотчас же двинуться далее, чтобы явиться к вам, но неожиданное известие о заразе, распространившейся в войсках командуемого вами корпуса, объявшее ужасом Грузию, поставило меня в окончательную нерешимость. Несмотря на то, я собрался в главную квартиру, так как не мог получить ни от генерала Сипягина, ни из вашей канцелярии, какие-либо сведения о последних сношениях наших с Тавризом и Тегераном. Позднее доставление мне кредитивных грамот также не могло не поставить меня в затруднение, относительного того, на что решиться, я получил их при самом выезде из Тифлиса.
Я пишу к вам из Шулавер, на полпути в Джелал-оглу, который отстоит еще довольно далеко от цели моего путешествия. Испорченные от бывших ливней дороги делают следование в экипажах немыслимым, а крайний недостаток в подставных лошадях — заставляет меня возвратиться в Тифлис. Я не упущу, впрочем, отправить мои вещи на вьючных лошадях. Умоляю ваше сиятельство не прогневаться за эту проволочку. Имея весьма важные сделать вам сообщения и узнав, что хан, следующий к вам с мирным трактатом, ратификованным его величеством шахом, готов отправиться к вашему сиятельству, я прошу вас остановиться с обменом ратификацией до моего прибытия, которым, по всей возможности, постараюсь ускорить.
Соблаговолите уведомить меня вовремя, если найдете то удобным, о продолжительности карантинного очищения, которому я должен подвергнуться при переезде через границу, на пути следования к месту моего назначения.
Примите и пр.’ (Перевод с французского).
20 июля, в 10-м часу пополуночи, Александр Сергеевич добрался до Джелал-оглу, откуда выехал того же числа, в 7-м часу пополудни, 22-го он был в Гумрах, а на следующий день отправился в главную квартиру под Ахалцих, находившийся в осаде.
4 августа, около шести часов вечера, Александр Сергеевич возвратился в Тифлис, 7-го числа провел вечер у Ховена, а 11-го почувствовал себя дурно, причем очень жаловался на жару. Несколько дней спустя, он оправился настолько, что 22 августа мог быть на обеде, данном в честь его Сипягиным.
Вечером того же дня справлялась его свадьба, на которой присутствовали родные его невесты и близкие знакомые в числе не более 50-ти особ. Венчание совершено в Сионском соборе, в течение всего обряда Александр Сергеевич был в лихорадке. Из собора новобрачные и гости отправились в особо отделанную квартиру, где был сервирован ужин. ‘Весь город, — рассказывает Абелунг, — сочувствовал этому браку, все без исключения любили и уважали Грибоедова’.
24-го числа у Александра Сергеевича был обед на 100 приглашенных, с шести часов открылись танцы и продолжались до одиннадцати часов ночи.
26 августа приходилось в воскресенье. В этот день Сипягин устроил у себя, в честь молодых, большой бал, он начался польским и был открыт самим хозяином с новобрачной. В час ночи был сервирован великолепный ужин. Сипягин, не садясь за стол, лично всем распоряжался, стараясь угодить всем и каждому. После ужина танцевали мазурку, а в 4 часа утра гости начали разъезжаться.
Между тем лихорадка, не покидая Грибоедова, продолжала удерживать его в Тифлисе. Наконец наступило 9 сентября — день отъезда в Персию, ознаменовавшийся большими проводами, так, например, при выезде из города играла полковая музыка. Кроме тещи, княгини Чавчавадзе, отъезжавших сопровождал до Эривани доктор Умисса.
Грибоедов взял направление через Коды, Шулаверы, Джелал-оглу и Гергеры на Амамлы. В некотором расстоянии от последнего селения, в узкой долине, он и его спутники, оставя экипажи и лошадей, медленными шагами своротили к видневшемуся в стороне от дороги полуразвалившемуся памятнику и недолго спустя, также спокойно, хоть и в глубоком раздумье, возвратились. На лицах их отражалась грусть, которая давала понять, что целью их посещения была одинокая могила, ввиду которой они сочли священным долгом почтить память человека, со славой и с честью запечатлевшего службу отечеству. И действительно, под жалкими развалинами памятника, среди ничем не возмущаемой тишины этого захолустья, покоился прах бесстрашного воина, увековечившего свое имя в летописях Кавказа: майора Тифлисского мушкетерского полка Монтрезора, который, в Эриванскую экспедицию 1804 года, с командой в 100 человек был послан князем Цициановым за провиантом и здесь погиб. Смерть его была поистине геройская. Когда команда до последнего человека оказалась перебитой, неустрашимый Монтрезор сделал по неприятелю три пушечных выстрела, но, видя, что у него уже вышли все заряды, бросился на орудие, крепко его обнял и в этом положении был изрублен.
Но вот стали приближаться к Эривани, жители этого города приняли Грибоедова с тем же восторженным и сочувственным радушием, какое он встречал повсюду со стороны туземного населения. Далеко за город выехало около 500 всадников и между ними Мамед-хан, Ахмед-хан и Паша-хан — когда-то любимец Аббас-мирзы. Завидев их еще издали, Александр Сергеевич из экипажа пересел на лошадь и отправился далее. Несколько спустя, начались взаимные приветствия, причем эриванский плац-адъютант, родом армянин, представляя ханов, выразился: ‘Эриванское ханье имеет честь’ и проч. Бывшие при этом русские не могли удержаться от смеха над красноречивым оратором…
У моста через Зангу, под стенами города, собралось все тамошнее православное и армяно-григорианское духовенство, в полном облачении, с крестами и хоругвями. Александр Сергеевич слез с лошади и приложился ко кресту. В городе для него была приготовлена квартира в доме Мамед-хана, где его приветствовала полковая музыка.
19 сентября Амед-хан устроил в честь Грибоедова большой обед, состоявший по меньшей мере из 30 блюд. На следующий день прибыл из Бая-зета тесть Александра Сергеевича, князь Александр Гарсеванович Чавчавадзе, не присутствовавший при бракосочетании своей дочери. 25-го у него был прощальный завтрак, после которого Грибоедов оставил Эривань. В первой встретившейся на пути армянской деревне, верстах в семи от города, Нина Александровна, супруга Александра Сергеевича, простилась с родителями, которых ей суждено было скоро опять увидеть, но — увы! — при иных обстоятельствах.
В деревне Садараке Грибоедова приветствовали нарочно явившиеся туда с этой целью курды, и там же его настиг молодой военный доктор Мальмберг, из эстляндских уроженцев, имевший поручение проводить нашу миссию до Тегерана, где он впоследствии тоже был убит в числе прочих.
7 октября Грибоедов прибыл в Тавриз19, где и оставался до декабря, 4-е или 5-е число того же месяца было назначено для выезда в Тегеран.
Дальнейшая судьба Александра Сергеевича известна.
Сообщая эти немногие сведения об Александре Сергеевиче, мы не можем забыть и очаровательной его супруги. Нина Александровна Грибоедова родилась в 1812 году и воспитывалась в доме бывшего командира артиллерии отдельного 1]рузинского корпуса генерал-майора Федора Исаевича Ахвердова (умер в 1820 г.), под руководством жены последнего, Прасковьи Николаевны, дочери генерал-майора Арсеньева, — женщины большого ума, превосходного образования и самых высоких добродетелей. 16-ти лет от роду Нина Александровна сочеталась браком с автором ‘Горя от ума’, которого лишилась менее нежели через полгода. Оставшись вдовой, она жила в доме отца, попеременно то в Кахетии, то в Цинандалах — имении брата ее, ныне генерал-майора свиты его величества князя Давида, то в Зугдиди, у сестры своей Екатерины Александровны, супруги последнего владетеля Мингрелии князя Давида Дадиани. В России она была всего два раза: в 1836 году, по случаю женитьбы брата ее князя Давида, и в 1856 году, во время коронации императора Александра II.
Впоследствии Нине Александровне представлялось несколько случаев вступить в брак, но, отказывая искателям ее руки, она до самой смерти осталась верна первой любви.
Нина Александровна скончалась от холеры в 1857 году и погребена в Тифлисе, где покоится прах Александра Сергеевича. Как женщина, в лучшем значении этого слова, она, своим характером и высокими качествами души, снискала общее к себе расположение и уважение. Руководимые этими именно чувствами, мы сочли долгом почтить печатным словом память лучшего друга незабвенного Грибоедова — этой яркой и никогда не имеющей померкнуть звезды на небосклоне отечественной литературы.
11 Считаем не лишним привести здесь письмо Ивана Сергеевича Мальцова к отцу Аделунга, сообщающее об убиении последнего:
‘Я только что имел честь получить ваше письмо 23-го прошлого апреля (1829 г.) Вы хотите, чтобы я сообщил вам о моем несчастном сослуживце, чтобы я снова раскрыл рану, которую время еще не успело залечить. Я исполняю волю вашу, хотя с чувством глубокой скорби обращаюсь к воспоминаниям, раздирающим мое сердце. Карл Аделунг писал к вам за 4 или за 5 дней до выезда в Тегеран. Совершив это путешествие вместе с нами, он был уже готов возвратиться в Тавриз, как ужаснейшая катастрофа навсегда лишила вас злополучного сына. Я тщетно старался добыть какие-либо подробности о его смерти, все, что мною узнано, заключается в том, что он искал спасения в бане, при посольском доме, где и пал под ударами кинжалов. Вещи его, а равно бумаги, все было похищено при разграблении нашего дома. Я исполнил ваше требование. Вы не поверите, как мне было тяжело говорить с вами о столь ужасном предмете, но, может быть, родительское сердце найдет некоторое утешение в том, что и другие разделяют его горе. Тифлис, 15 мая 1829 года’. (Перевод с французского).
12 Сурхай-хан хамбутай Казихумукский, человек самый коварный. Он пользовался в Дагестане особенным уважением благодаря древнему происхождению своего рода и не переставал возмущать лезгин, участвуя во всех враждебных их предприятиях против нас. После разбития его князем Мадатовым, 12-го июня 1820 года, около Хозрека, он спустя месяц бежал в Персию. Мустафа-хан Ширванский. Он бежал, в августе 1820 года, в Персию, куда за ним последовал, в ноябре 1822 года, и Мехти-Кули-хан Кара-багский. В обоих ханствах тогда же было введено русское управление.
13 Сын Фетх-Али-шаха. Он был правителем Кирманшаха и находился в постоянной вражде с Аббас-мирзою.
14 Мирза-Абуль-Хасан-хан — советник тайных дел персидского двора и хан 2-го класса, был отправлен в 1814 году чрезвычайным послом в Петербург.
15 Сын царя Ираклия II и брат Георгия XII, последнего царя Грузии.
16 Мирза-Безюрг, каймакам и дядька Аббас-мирзы.
17 Генерал-майор Роман Иванович Ховен, выпущенный в 1793 г. из сухопутного кадетского корпуса и определенный поручиком в Выборгский пехотный полк, в 1812 году произведен в полковники и назначен комендантом в Вильно, в 1817 году пожалован в генерал-майоры с назначением бригадным командиром 1-й бригады 5-й пехотной дивизии, а в апреле 1818 г. переведен в Грузинский, что после Кавказский, Отдельный корпус, с исправлением должности грузинского гражданского губернатора, — звание, которое он и нес по 19 июля 1819 г.
18 Генерал-адъютант Сипягин действовал на основании следующего предписания графа Паскевича, от 6 июня 1828 года: ‘Вашему превосходительству небезызвестно, что статский советник Грибоедов назначен министром при тегеранском дворе, и я имею сведение, что в непродолжительном времени приедет в Тифлис. Зная, сколь большое влияние наружное оказательство имеет на здешний народ и в особенности на персиян, я прошу вас, при приезде сюда г. Грибоедова, оказать ему все почести, настоящему назначению его приличные, тем более что молва о них, конечно, дойдет и до сведения министерства персидского. Поелику же есть высочайшая воля, чтобы г. Грибоедов, прежде его отъезда в Персию, виделся со мною, то я прошу ваше превосходительство, для проезда его до места моего пребывания, приказать снабдить его самым безопасным конвоем и во время пути оказывать ему всевозможные пособия’.
19 Надо заметить, что Грибоедов ехал в Персию без своего главного багажа, этот последний в 54 ящиках был отправлен через Астрахань, куда прибыл 1 сентября 1828 года и затем, вместе с подарками (в 95 местах) из кабинета его императорского величества, предназначавшимися Фетх-Али-шаху и при которых находились мастер стеклянного завода Завадский и подмастерье Лапшин, а также 20 мест, следовавшие к секретарю английского посольства в Персии, Кемпбелю, сданы на яхту ‘Марфа’, выходившую под командой 45-го флотского экипажа лейтенанта Всеволжского, для доставления их в Энзели, где все это должно было быть сдано ожидавшему там русскому чиновнику.