А. С. Грибоедов, Смирнов Дмитрий Александрович, Год: 1865 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 39 минут(ы)

А. С. ГРИБОДОВЪ.

Біографическія извстія о Грибодов (*).

(*) Продолженіе статей того же автора о Грибодов: ‘А. С. Грибодовъ. Черновая тетрадь Грибодова’, напечатанныхъ въ 4 и 5 No ‘Русскаго Слова’ 1859 года.

Статья, появляющаяся нын, составляетъ обработку только небольшой части имющихся у меня матеріаловъ для біографіи Грибодова. Она преимущественно вызвана тми въ высокой степени несправедливыми извстіями, которыя сообщены о Грибодов въ декабрьской книжк Русскаго Встника 1863 года, почти что въ самомъ конц статьи г. Погодина А. П. Ермолова. Матеріалы для его біографіи, въ отдл Отзыва и извстія Д. В. Давыдова.

Для правды нтъ авторитетовъ. Защитить другаго отъ несправедливыхъ обвиненій, прогнать тнь, на него бросаемую — святая обязанность всякаго честнаго человка, если онъ только въ состояніи это сдлать. Тмъ,— прибавлю я,— эта обязанность становится святе, когда этотъ другой самъ себя защитить уже не можетъ, когда онъ лежитъ въ могил, тмъ святе, если этотъ другой принадлежитъ къ числу людей, которыми гордится нація.

Кром этого общаго основанія, я имю еще слдующія частныя, спеціальныя причины, по которымъ почитаю себя обязаннымъ выставить правду противъ… неправды, возведенной на Грибодова. Благородный, прямой, честный Степанъ Никитичъ Бгичевъ, ближайшій другъ Грибодова, человкъ, котораго сестра Грибодова, Марья Сергевна, называла не иначе, какъ провидніемъ ея брата и къ которому Грибодовъ писалъ: ‘Въ одномъ только случа возьмись за перо въ мою защиту, если я буду въ отдаленіи, или умру прежде тебя, и кто-нибудь мой ненавистника вздумаетъ чернить мою душу и поступки’,— умеръ. Я не имю никакой надежды на то, чтобы второй другъ Грибодова сенаторъ Андрей Андреевичъ Жандръ взялся за перо, давно оставленное имъ для всякаго литературнаго дла. Изъ семейства Степ. Ник. никто не отвчалъ. Предоставляю кому угодно ршить: долженъ ли говорить я, когда едва ли не въ однихъ моихъ рукахъ находятся вс главные матеріалы для біографіи Грибодова?

По счастливому стеченію обстоятельствъ я былъ поставленъ въ близкія отношенія ко всмъ лицамъ, бывшимъ къ нему близкими, начиная съ матери его — Настасьи едоровны, сестры — Марьи Сергъевны и вдовы — Нины Александровны, писавшей ко мн еще не задолго до своей смерти. Совершенно достоврные разсказы многихъ лицъ о Грибодов и его времени, мной записанные, составляютъ лучшую, драгоцннйшую часть моихъ матеріаловъ. Степ. Ник. Бгичевъ далъ мн слово, что подлинныя къ нему письма Грибодова будутъ, посл его смерти, принадлежать мн, такъ какъ при жизни онъ не имлъ силъ съ ними разстаться, посл кончины его въ 1858 году, старшій сынъ его Никита Степановичъ, не знавшій общанія отца, подарилъ эти письма Обществу Любит. Росс. Слов., что при Моск. университет, которое ихъ и напечатало съ нкоторыми пропусками. Копіи съ нихъ были сняты мной еще въ 1857 году. Это едва ли не единственный матеріалъ о Грибодов, миновавшій моихъ рукъ. Небольшую, но драгоцнную по непреложной истин фактовъ біографическую свою записку о Грибодов, Степ. Никит. передалъ въ полную мою собственность и въ письм ко мн отъ 15 іюня 1857 г. сказалъ: ‘я довряю теб, если разсудишь за благо, издать приложенный очеркъ, не упоминая имени моего и выставляя только заглавныя буквы другихъ именъ… На восьмомъ десятк лтъ я не хочу сдлаться извстнымъ только тмъ, что былъ искреннимъ другомъ Грибодова, хотя внутренно и горжусь этимъ’.

Сказавши, что главные матеріалы для біографіи такого замчательнаго человка и писателя, какъ Грибодовъ, находятся едва ли не въ однихъ моихъ рукахъ, я невольно ставлю себ въ обязанность передъ русскимъ обществомъ — отвчать на вопросъ, который мн могутъ сдлать: почему же я не напечатаю этихъ матеріаловъ? Вотъ мой отвтъ прямой и добросовстный: напечатать ихъ вс — въ настоящее время невозможно, печатать же ихъ отрывками, по частямъ, — я бы не желалъ, потому что думаю, что они могутъ получить истинный свой смыслъ и значеніе только во взаимной связи, въ общей сложности картины. Доказательствомъ тому служатъ письма, изданныя Обществомъ Люб. Росс. Слов., — они такъ и прошли, едва ли замченныя публикой, остались одиночнымъ, не говорящимъ, ничего не доказывающимъ фактомъ. Настоящій случай — необходимость отвчать на извстія Д. В. Давыдова, даетъ мн возможность сгруппировать нкоторыя біографическія о Грибодов данныя вокругъ отдльнаго, извстнаго факта службы его на Кавказ, въ Грузіи и, въ первый разъ, въ Персіи. Для того, чтобы не сдлать этотъ фактъ, какъ говорится, сухимъ и голымъ, пояснить многое и вообще оживить картину, я обставлю его всмъ тмъ, что поясняетъ и личный характеръ Грибодова, и, сколько возможно, характеръ того общества, въ которомъ онъ жилъ.

Въ стать моей не будетъ ничего полемическаго: опроверженіе Д. В. Давыдову само собой истечетъ изъ моего изложенія.

Прибавлю еще вотъ что: извстія мои — врны и не могутъ быть иными, потому что, еслибы я и былъ способенъ или вздумалъ сказать какую-либо неправду, то, для обличенія меня, живъ Андрей Андр. Жандръ — почтенный старецъ, врно, не задумался бы вывести меня на свжую воду передъ публикой, живо все семейство Ст. Ник. Бгичева, которое, конечно, не мене меня слыхало отъ него о Грибодов.

——

Для ясности дла необходимо выписать всю, небольшую, тираду Давыдова противъ Грибодова, иначе оно не совсмъ будетъ понятно:

Паскевича… Ермоловъ принялъ ласково….

…Даровитый писатель (Грибодовъ) долженъ былъ бы довольствоваться славой, столь справедливо заслуженной имъ въ литературномъ мір. Онъ довольно долго служилъ при Алекс Петрович Ермолов и числился одно время совтникомъ при нашемъ посланник въ Тегеран Макарович, человк восьми полезномъ и способномъ. По представленію Ермолова, оцнившаго рдкія способности Макаровича, который былъ медиковъ, онъ былъ назначенъ нервы къ постояннымъ посланникомъ при персидскомъ двор. Грибодову, незнакомому ни съ какими формами, приходилось иногда, за отсутствіемъ Назаровича, писать бумаги въ Тифлисъ, гд он возбуждали въ канцеляріи Ермолова лишь смхъ. Ермоловъ, разумвшій Грибодова человковъ, одареннымъ блестящими способностями, вполн пріятнымъ и любезнымъ собесдникомъ, почиталъ его, однако, совершенно безполезнымъ для службы. Алексй Петровичъ, неохотно увольнявшій въ отпускъ людей полезныхъ и усердныхъ, дозволялъ Грибодову отлучаться часто и на продолжительное время. Онъ, однако, очень любилъ Грибодова и былъ въ полномъ смысл слова его благодтеленъ, не говоря уже о всевозможномъ его вниманіи къ знаменитому автору Горе отъ Ума, онъ оказалъ ежу такую услугу, какую Грибодовъ былъ въ прав ожидать лишь отъ роднаго отца. Онъ спасъ его отъ послдствій одного весьма важнаго дла, которыя могли-бы быть для Грибодова крайне непріятны {Все, здсь иной сказанное, сообщено мн лицами, заслуживающими доврія, которыя были не только очевидцами этого событія, но принимали въ немъ весьма дйствительное участіе.}… Увлекшись честолюбивыми побужденіями, Грибодовъ, подобно многимъ лицамъ, нкогда облагодтельствованнымъ Ермоловымъ…. отплатилъ сну также за все прошлое неблагодарностію. Вытребованный въ С. Петербургъ, онъ былъ вскор награжденъ чиновъ надворнаго совтника, получилъ довольно значительную сумму денегъ и вновь присланъ на Кавказъ, гд его поведеніе не могло не возбудить во всхъ благомыслящихъ людяхъ истиннаго удивленія и сожалнія…. Будучи отправленъ во второй разъ въ С.-Петербургъ для поднесенія Государю Туркманчайскаго договора, он сказалъ пріятелю своему С. П. Бгичеву: — я вчный злодй Ермолова. {Мн это сообщилъ братъ ему, добрый и благородный зять мой, Д. H. Бгичевъ.} Онъ говорилъ около того же времени не одному слдующее: ‘я на сей разъ не иначе возвращусь въ Грузію, какъ въ качеств посланника при Тегеранскомъ двор. Онъ былъ произведенъ въ статскіе совтники и, благодаря покровительству графа Паскевича, получилъ желаемое назначеніе въ Тегеранъ, гд сдлался жертвой своей ошибки. {Рус. Вст. 1863 г. декабрь. Томъ 48, стр. 383 и 384.}

Читаешь — и глазамъ не вришь. Не вришь въ особенности потому, что это написалъ Денисъ Вас. Давыдовъ, человкъ, бывшій съ Грибодовымъ въ такихъ близкихъ отношеніяхъ, человкъ, о которомъ во всхъ письмахъ своихъ къ Бгичеву Грибодовъ говоритъ съ такой любовью, о которомъ — въ письм изъ Екатериноград. станицы отъ 7 дек. 1825 г.— онъ прямо выразился: ‘Давыдовъ здсь (на Кавказ) во многомъ поправилъ бы ошибки самого Алекся Петровича. Эта краска рыцарства, какою судьба оттнила характера нашего пріятеля, привязала бы къ нему Кабардинцевъ.’ {Письма изд. Общ. Люб. Poс. Cлов., стр. 86.}

Даровитый писатель Грибодовъ, — начну и я, какъ Давыдовъ же,— также не могъ довольствоваться славой, столь справедливо заслуженной имъ въ литературномъ мір, какъ и былъ чуждъ всякаго служебнаго честолюбія.

И слава, и служебная почесть достались ему сами собой. Ни той, ни другой онъ не добивался. Грибодовъ былъ изъ тхъ рдкихъ людей, которымъ свтятъ въ жизни вчные идеалы добра, истины, изящества, идеалы, которые присущи только великой душ, ей одной понятны, ей одной видятся.

‘Фонъ-Визинъ, характеръ котораго нуждается въ оправданіи’…. сказалъ когда-то Пушкинъ о первомъ нашемъ комик. Характеръ Грибодова, въ отношеніи къ тому, что я сказалъ выше, нуждается только въ поясненіи.

Нельзя сказать, да и предположить нельзя, чтобы слава, которая такъ быстро досталась Грибодову, вовсе не польстила его самолюбію, — это было бы противно человческой природ. Но Грибодовъ, какъ почти вс сильно даровитые люди, совсмъ не очень высоко ставилъ свою комедію и ту громкую извстность, которую она ему доставила, — сфера, которой вполн удовольствовалась бы золотая посредственность, была слишкомъ узка для такой высокой души, для широкаго размаха такого характера. Что можетъ быть на этотъ разъ ясне и непреложне собственнаго, искренняго свидтельства самого Грибодова? ‘Душа, другъ и братъ!’ — писалъ онъ Бгичеву въ 1824 году изъ Петербурга, въ то время, когда, по его же выраженію, тамъ отъ его комедій ‘грому, шуму, восхищенію, любопытству, конца нтъ!’ — ‘не могу въ эту минуту оторваться отъ побрякушекъ авторскаго самолюбія…. Ты, безцнный другъ мой, насквозь знаешь твоего Александра, подивись гвоздю, который онъ вбилъ себ въ голову, мелочной задач, вовсе не сообразной съ ненасытностію души, съ пламенной страстью къ новымъ вымысламъ, къ новыми познаніямъ, къ перемн мстъ и занятій, къ людямъ и дламъ необыкновеннымъ. И смю ли здсь думать и говорить объ этомъ? Могу ли прилежать къ чему-нибудь высшему? Какъ притомъ, съ какой стати, сказать людямъ, что грошевыя ихъ одобренія, ничтожная славишка въ ихъ кругу не могутъ меня утшить?’ {Тамъ же, стр. 17 и 18.} Такъ мелка, такъ несообразна съ собственнымъ характеромъ и призваніемъ казалась Грибодову эта сфера, хотя и наполненная похвалами ему, что онъ, видимо, упрекаетъ себя за пребываніе въ ней, смотритъ на себя, какъ на недостойнаго въ эту минуту думать о чемъ-нибудь высшемъ и прилежать къ нему! ‘Вчера’ — пишетъ онъ въ другомъ письм (отъ 4 января 1825 г.) — ‘я обдалъ со всею сволочью здшнихъ литераторовъ. Не могу пожаловаться, отвсюду колнопреклоненія и иміамъ, но вмст съ этимъ — сытость отъ ихъ дурачествъ, ихъ сплетенъ, мишурныхъ талантовъ и мелкихъ ихъ душишекъ. Не отчаивайся, другъ почтенный, я еще не совсмъ погрязъ въ этомъ трясинномъ государств.’ {Письма, изд. Общ. Люб. Росс. Слов. стр. 22.} Что прибавлять къ этому?

Грибодовъ, сказалъ я, былъ чуждъ и всякаго служебнаго честолюбія. Для доказательства этого я прослжу почти всю его служебную дятельность на основаніи совершенно достоврныхъ фактовъ.

Непродолжительна была служба Грибодова въ Брест-Литовскомъ при генер. Андре Семенович Кологривовомъ, къ которому онъ былъ прикомандированъ офицеромъ иркутскаго гусарскаго полка, почти что въ адъютантской должности. Въ Брест познакомился и подружился онъ съ Ст. Ник. Бгичевымъ,— однимъ изъ адъютантовъ Кологривова. Этотъ періодъ жизни Грибодова замчателенъ какъ почти-что неизбжный, необходимый фазъ въ развитіи всякой пылкой, страстной натуры, какой несомннно былъ Грибодовъ.

Разсказываютъ люди достойные всякаго вроятія, что разъ Грибодовъ съ своимъ любезнымъ другомъ Степаномъ Никитичемъ во второй этажъ дома, на балъ верхами въхали. Въ другой разъ случилось происшествіе еще комичне. Въ Брест-Литовскомъ существовалъ въ ихъ время римско-католическій, кажется іезуитскій, монастырь. Надо замтить, что Грибодовъ былъ истинно-глубокій, страстный и вмст ученый музыкантъ. ‘Генералъ-басъ зналъ онъ въ совершенств’, говорила мн сестра его, Марья Сергевна, которая сама была отличной, нкогда очень извстной въ Москв піанисткой. Грибодовъ съ Бгичевымъ забрались какъ-то въ монастырскую церковь еще до начала службы. Бгичевъ остался внизу, а Грибодовъ отправился на хоры, гд органъ. Ноты были раскрыты.. Собрались монахи, началась служба. Гд въ это время былъ органистъ, — сказать не могу, потому что не догадался спросить объ этомъ у Ст. Ник., разсказывавшаго мн все это происшествіе. Можетъ быть, органистъ былъ и тутъ, да не посмлъ прогнать русскаго офицера, особенно же состоявшаго при такомъ важномъ въ томъ краю лиц, какимъ былъ Анд. Сем. Кологривовъ. Когда, по порядку службы, потребовалась музыка, Грибодовъ заигралъ и игралъ долго и отлично. Вдругъ священные звуки смолкли и съ хора раздался…. нашъ родной, нашъ кровный Камаринскій! Можно судить какой это произвело эффектъ и какой гвалтъ произошелъ между святыми отцами. Все сошло съ рукъ.

Но, какъ ни кутилъ Грибодовъ (ему тогда всего было только 20 лтъ),— онъ не могъ совершенно закутиться: въ природ его было слишкомъ много чистыхъ, свтлыхъ началъ, слишкомъ много хорошихъ задатковъ и стремленія къ просвщенному кругу, къ лучшей, умственной сред. Грибодовъ даже не безъ сожалнія вспоминалъ посл о своемъ образ жизни въ иркутскомъ полку, вотъ что писалъ онъ Бгичеву отъ 4 сентября 1817 года изъ Петербурга: ‘я въ этой дружин всего пробылъ 4 мсяца, а теперь 4-й годъ, какъ не могу попасть на путь истинны!!.’ Еще изъ Бреста-Литовскаго послалъ онъ въ ‘Встникъ Европы’ дв статьи — одну, довольно дльную, ‘о кавалерійскихъ резервахъ’ {Вст. Евр. 1814 г. No XXII стр. 116—125.} и другую о праздник, который дали генералу Кологривову офицеры его корпуса. {Тамъ же, т. LXXVI, стр. 229—238.}

Въ 1815 году Грибодовъ былъ уже въ Петербург и сейчасъ же вступилъ въ кругъ литераторовъ и театраловъ. Въ Брест-Литовскомъ перевелъ онъ комедію ‘Молодые супруги’ (игр. 29 сент. 1815 г.), потомъ вмст съ А. А. Жандромъ комедію ‘Притворная неврность’ (игр. въ февр. 1817 г.) и написалъ, вмст съ кн. Шаховскимъ и Хмльницкимъ, нсколько сценъ въ комедію ‘Своя семья’ (игр. 24 янв. 1818 г.).

И вдругъ, этотъ литераторъ и театралъ узжаетъ, Богъ-всть, куда,— въ Персію, секретаремъ нашей миссіи.

Но прежде я сообщу нсколько извстій о тогдашнихъ театральныхъ временахъ,— извстій, которыхъ скоро выслушать будетъ не отъ кого и которыми я обязанъ нкоторымъ почтеннымъ старожиламъ, потомъ перейду къ старой нашей журнальной полемик, касающейся первыхъ временъ литературной дятельности Грибодова.

Вполн справедливо замчаніе К. А. Полеваго въ его біографіи Грибодова, что ‘столичная молодежь, каждый вечеръ засдая въ партер, прельщается блескомъ театральныхъ успховъ, и, часто, на зло своей природ, лпитъ водевильчики: дло важное и для имени на афишкахъ и для бдной извстности въ обществ.’ {Изд. Горе отъ ума 1839 г., стр. XIV.} Хотя театралы никогда не переводились и не переведутся, но страсть къ театру и драматической литератур была въ т. времена, о которыхъ я говорю, едва ли но сильне, чмъ теперь. Все что *і|огло писать — писало, отъ трагедій въ род ‘Внцеслава’ (А. А. Жандръ) и ‘Андромахи’ (П. А. Катенинъ) до прологовъ… Даже Грибодовъ, по свидтельству біографической записки Бгичева, вполн заплатилъ дань своему времени и хотлъ для открытія въ Москв новаго театра, осенью 1823 года,— стало-быть уже передъ окончаніемъ своей комедіи,— написать прологъ въ двухъ актахъ, подъ названіемъ ‘Юность вщаго.’ Вотъ что говоритъ объ этомъ Бгичевъ: ‘при поднятіи занавса юноша-рыбакъ Ломоносовъ спитъ на берегу Ледовитаго моря и видитъ обаятельный сонъ,— сначала разныя виднія, потомъ музъ, которыя его призываютъ и наконецъ весь Олимпъ во всемъ его величіи. Онъ просыпается въ какомъ-то очарованіи, сонъ этотъ не выходить изъ его памяти, преслдуетъ его и въ мор и на необитаемомъ острову, куда онъ отправился съ прочими рыбаками за промысломъ. Душа его получила жажду познанія, чего-то высшаго, имъ невдомаго и онъ убгаетъ изъ отеческаго дома. При открытіи занавса во 2-мъ акт Ломоносовъ въ Москв, стоить на Красной площади… Дале я не помню… Пролога онъ написать не усплъ, а театръ открылся.’

Но времена эти (конецъ царствованія императора Александра I) были самыя тяжелыя и для театраловъ и для артистовъ… Театромъ управлялъ главный директоръ. Должность эту сперва занималъ Нарышкинъ, потомъ Апол. Александр. Майковъ. Кром главнаго директора при театр состоялъ особый комитетъ изъ четырехъ членовъ подъ главнымъ начальствомъ самого генералъ-губернатора (Милорадовича). Князь Шаховской былъ однимъ членомъ комитета и назывался ‘членомъ по репертуарной части,’ не мшался ни въ какія другія, напр. въ хозяйственную, для которой былъ особый членъ, но управлялъ, ворочалъ всмъ театромъ. Тогда — Боже избави позволить себ какую-нибудь вольность въ театр, особенно въ отношеніи къ актрисамъ, которыя вс имли ‘покровителей.’ Извстный Каратыгинъ (Василій) сидлъ въ крпости будто бы за грубость противъ Майкова: онъ не всталъ, когда Майковъ проходилъ мимо и сколько ни уврялъ, что просто не видалъ его, не замтилъ,— его посадили да еще цлую недлю подсылали къ нему разныхъ лицъ узнавать и вывдывать кто его подучалъ на это вольнодумство и не принадлежитъ ли онъ… къ тайному обществу. Суіи — въ шикалъ одной актрис, его взяли и посадили въ крпость, пробылъ онъ тамъ не долго, всего три дня, но все-таки ‘сидлъ въ крпости.’ Катенина, тоже за шиканье въ театр, преспокойно выслали вонъ изъ Петербурга, безъ права възда, и сдлалъ это Милорадовичъ, одинъ, самъ собой, безъ всякаго Высочайшаго повелнія. Государь уже посл утвердилъ это распоряженіе генералъ-губернатора. И высидлъ Катенинъ у себя въ деревн довольно долго, пока, наконецъ, совершенно случайно. Государь не прохалъ черезъ эту деревню, не простилъ его и но разршилъ ему възда въ столицу. {Къ Катенину писалъ Грибодовъ большое дружеское письмо, помщенное въ изданіи г. Серчевскаго, стр. 43—47.— О Катенин одинъ изъ старожиловъ, лично знавшихъ его, говорилъ мн: ‘это была самая огневая и взбалмошная натура, но поэтъ въ душ и отличный чтецъ.’} За всмъ, что касалось театра, наблюдали, подглядывали, все подслушивали… При театр былъ даже явный, офиціальный фискалъ, шпіонъ, — онъ назывался Реквизиторъ. Должность его, состоявшая въ томъ, чтобы подслушивать что говорилось между актерами и даже между писателями, піэсы которыхъ ставились на сцену, была опредлена прямо но штату! Вс эти строгости кончились со вступленіемъ на престолъ Императора Николая Павловича, но до того времени такъ всмъ приходилось жутко, что нкоторые литераторы, особенно изъ людей молодыхъ, пылкихъ, которые не смолчали бы, еслибы дирекція стала выставлять какую-нибудь бездарность на счетъ человка даровитаго и тмъ непремнно нажили бы себ хлопотъ, — перестали посщать театръ Но Грибодову было, что называется, ‘горя мало’.

Здсь нельзя не вспомнить одной строфы изъ посланія къ нему Кюхельбекера:

Но ты, ты возлетишь надъ пснями толпы!

Пвецъ! Теб даны рукой судьбы

Душа живая, пламень чувства,

Веселье свтлое и тихая любовь

Высокаго искусства

И рзво-скачущая кровь (*).

(*) Посланіе это написано въ 1821 году, въ Тифлис, и напечатано въ Москов. Телеграф 1826 г. янв. No 2, стр. 118 и 119.

Пошмыгать между актрисами, присутствовать при высаживаніи ихъ изъ каретъ, тутъ-то всего легче и можно было нажить себ хлопотъ, пробраться за кулисы, — было первымъ его удовольствіемъ, его наслажденіемъ. И эта рзво-скачущая кровь непремнно довела бы Грибодова до какой-нибудь исторіи и до крпости, если бы его не блюлъ его истинный геній-хранитель, превосходнйшій, добрйшій, образованнйшій юноша, князь Александръ Одоевскій {Впослдствіи погибшій по происшествіямъ 14 декабря 1825 г. Воспоминанію о немъ посвящено небольшое все проникнутое чувственъ стихотвореніе Грибодова, подписанное къ червовой его тетради буквами А. О.

Я дружбу плъ…. когда струнамъ касался,

Твой геній надъ главой моей парилъ….

Оно напечатано во 2-й стать моей о ‘Черновой’ Грибодова стр. 86. Къ этому-то князю Алек. Одоевскому, уже сосланному, Грибодовъ писалъ изъ Петербурга (вроятно въ 1826 г.) и послалъ ему книгъ. Письмо это появилось въ первый разъ въ Москвитянин 1856 г., т. III. стр. 324. Памяти Одоевскаго Лермонтовъ впослдствіи посватилъ это прелестное стихотвореніе:

‘Я зналъ его: мы странствовали съ нимъ

Въ горахъ Востока, и тоску изгнанья

Длили дружно’….}. Это былъ рдкій человкъ, о которомъ до сихъ поръ вс, кто ни зналъ его, вспоминаютъ съ самымъ искреннимъ и глубокимъ чувствомъ,— 21 года, мужчина молодецъ, красавецъ, нравственный, прекраснйшаго, мягкаго характера…. Онъ никогда не оставлялъ Грибодова одного въ театр, и просто не отходилъ отъ него, какъ нянька, и часто утаскивалъ его отъ заманчиваго подъзда, силой, за руку. Изъ театра они почти всегда прізжали прямо къ одной почтенной дам, Вари. Сем. Миклашевичевой, родственниц А. А. Жандра, любившей ихъ обоихъ, какъ сыновей, и Грибодовъ почти всегда говорилъ: ‘ну, Александръ, развязывай мшокъ, разсказывай!’, потому что почти всегда было что-нибудь забавное.

Душою, центромъ всего театральнаго міра,— артистовъ, драматическихъ писателей и собственно театраловъ, былъ князь А. А. Шаховской, по преимуществу важный, какъ мы уже сказали, членъ дирекціи и самъ драматургъ-комикъ. О пріятныхъ вечерахъ его люди того времени вспоминаютъ съ невыразимымъ удовольствіемъ. ‘Вс мы очень любили театръ’ — пишетъ Бгичевъ въ своей біографической записк о Грибодов,— ‘часто его посщали и оканчивали вечеръ у князя Шаховскаго…. Хозяинъ былъ очень любезенъ, всегда веселъ и разговоръ его о всхъ предметахъ былъ занимателенъ и разнообразенъ. Но всего боле любилъ онъ говорить о литератур. Въ дом его встрчались разнообразныя и разнохарактерныя лица. Тутъ можно было видть и литератора, и артиста, и даровитаго актера, и шалуна-офицера, а тогда и ученаго академика’. Въ самомъ дл у Шаховскаго собиралось все, что на ту пору было въ Петербург умнаго, свжаго, живаго. На этихъ вечерахъ первенствовала Катерина Ивановна Ежова, комическая актриса, подруга князи, державшая своего любовника и начальника (общій каламбуръ того времени) въ ежовыхъ рукавицахъ’.

Грибодовъ, по крайней мр по наружности, былъ съ Шаховскимъ въ хорошихъ отношеніяхъ и часто посщалъ его, когда же, по своему живому, склонному къ шутк, часто переходившему въ меткую эпиграмму, характеру ссоривался съ Катериной Ивановной, то обыкновенно, по его же выраженію, стрливалъ въ нее какимъ-нибудь тряпичными подаркомъ — и сейчасъ же мирился.

Грибодова любили вс за его умъ, остроту и совершенную незлобивость и веселость. Какъ Сильно умлъ онъ привязывать къ себ людей — мы увидимъ посл.

Теперь, отъ театральнаго міра,— самый близкій и естественный переходъ къ міру собственно-литературному.

Въ 1815 году, и въ обществ и въ литератур произошло сильное движеніе и рзкое раздленіе мнній изъ-за комедіи кн. Шаховскаго ‘Урокъ кокеткамъ или Липецкія воды’. Я не стану здсь подробно описывать всей этой, для насъ уже древней, хотя, конечно, и любопытной, какъ ‘актъ нашей прошлой литературной жизни, исторіи, всей этой довольно ожесточенной войны, въ которой участіе Грибодова обнаружилось только слдующими, посланными имъ — когда брань изъ-за ‘Липецкихъ водъ’ уже всмъ надола, — въ ‘Сынъ Отечества’ стихами, немедленно же напечатанными съ юмористическими, въ дух того времени написанными, оговорками издателя:

ОТЪ АПОЛЛОНА.

На замчанье Феба даетъ,

Что отъ какихъ-то водъ

Парнасскія весь народъ

Шумитъ, кричитъ и дло забываетъ,

И потому онъ объявляетъ,

Что толки вс о Липецкихъ водахъ

(Въ укору, въ похвалу, я въ проз, и въ стихахъ

Написаны и преданы тисненью

Не по его внушенью! (*)

(*) Сынъ Отеч. 1815 г. No XLV, стр. 266 и 267.

Въ 1816 году Катенинъ, съ которымъ Грибодовъ былъ друженъ, напечаталъ въ ‘Сын Отечества’ вольный переводъ Бюргеровой баллады ‘Леонора’ подъ названіемъ ‘Ольга’ {Тамъ же, 1816 г. No XXIV, стр. 186.}. Переводъ этотъ, со всей возможной привязчивостію, разбранилъ въ томъ же ‘Сын Отечества’ Гндичь, скрывавшійся подъ псевдонимомъ ‘Жителя Тентелевой деревни’ {‘Сынъ Отеч.’ 1816 г. No XXIII, стр. 323.}. За Катенина вступался Грибодовъ и напечаталъ, все въ томъ же журнал, антикритику, почти столько же привязчивую {Тамъ же, XXX, стр. 160—161.}. Такова была критика стараго времени: придирка къ словамъ и грамматическимъ ошибкамъ, какъ замтилъ Пушкинъ, часто ей подвергавшійся {Ев. Онгинъ, глава VIII, строфа XLIX. Впрочемъ, никто такъ хорошо, двумя словами, не охарактеризовалъ журнальныхъ перебранокъ стараго времени, какъ покойный Полевой: ‘какой-нибудь Трутень’, говорятъ онъ, ‘напишетъ какой-нибудь ‘Всякой всячин’. ‘Ахъ, ты дура, и та ему сейчасъ же въ отвтъ: ‘Самъ ты дуракъ’, и дло съ концовъ (Моск. Телеск. 1827 г.).}.

Эта небольшая перебранка такъ и кончилась — ничмъ.

Наконецъ, въ 1817 году, задли въ литератур самого Грибодова. Загоскинъ, въ то время авторъ нсколькихъ комедій и въ томъ числ ‘Комедіи противъ комедіи или урока волокитамъ’, писанной съ исключительной цлью — для защиты ‘Липецкихъ водъ’ Шаховскаго, и безъ которой исторія изъ-за этихъ водъ была бы намъ непонятна, разбирая въ своемъ ‘Сверномъ Наблюдател’ представленіе комедіи Грибодова ‘Молодые супруги’, нашелъ, что въ этой піес встрчаются стихи дурные, шероховатые и совершенно неприличные дйствующимъ лицамъ’, напр.

Гд нтъ взаимности, рождается остуда.’.

‘Ахъ! убгая ранъ она домашней сни,

Тобою занята гораздо будетъ менй’.

‘Внезапно кротость та пожертвована вздору, и проч.’

и выразился, что ‘читая подобные стихи, по невол вспомнишь слова Мизантропа:

‘…..Такіе, графъ, стихи

Противъ поэзіи суть тяжкіе грхи’ (*).

(*) ‘Сверн. Наблюд. 1817 г. No 15. Отдл. III. Театръ. Еженедльный репертуаръ, стр. 54, 65 и 56.

Искра попала въ порохъ, Грибодовъ былъ не изъ числа тхъ людей, которыхъ затрогиваютъ безнаказанно. Загоскина же онъ не уважалъ ни какъ писателя, ни какъ человка, что видно изъ его писемъ къ Бгичеву. Нужно было осмять, скомпроментировать его,— ‘и вотъ явилась небольшая рукописная піеска, которую, какъ рдкость и живой отголосокъ своего времени, мы выписываемъ здсь вполн:

ЛУБОЧНЫЙ ТЕАТРЪ

Comptable de l’ennui, dont за muse m’assomme,

Pourquoi s’eet ‘il nomm, s’il ne veut qu’on le nomme.

Эй! Господа!

Сюда, сюда!

Для дловыхъ людей и праздныхъ

Есть тьма у насъ оказій разныхъ,

Есть дикій человкъ, безрукая мадамъ…

Взойдите къ намъ.

Добро пожаловать…. Кто баринъ тароватый?

Извольте видть — вотъ

Рогатый, не рогатый,

И всякій скотъ.

Вотъ господинъ Загоскинъ,

Вотъ весь его причетъ:

Княгини и княжны,

Князь Фольгинъ и князь Блесткинъ.

Они хоть и смшны,

Да самъ за то ужъ онъ —

Куда смшонъ!

Водиться съ нимъ — ей Богу, праздникъ!

Вотъ какъ его Проказникъ,

Спроказилъ онъ не ловко: разъ упалъ

Да и не всталъ,

Но авторъ таковыхъ примровъ

Не наученъ гршить передъ партеромъ:

Проказитъ до сихъ поръ,—

Что видитъ и что слышатъ

Онъ обо всемъ исправно вздоръ

И говорятъ и пишетъ.

Вотъ Богатоновъ вамъ! Особенно онъ милъ.

Богатъ чужимъ добромъ — все крадетъ, что находитъ

Съ Транжирчика кафтанъ стащилъ

Да въ немъ и ходитъ.

А свтскій тонъ

Не только онъ

И вся его бесда

Переняли у буйнаго сосда.

Что жъ вы?… Не ужь-то по домамъ?…

Ужь надоли намъ?

И кстати-ль?

Вотъ какъ Загоскинъ — наблюдатель

Вотъ ‘Сынъ Отечества’, съ нимъ вчный составитель.

Одинъ напишетъ вздоръ,

Другой на то разборъ,

А разобрать трудне

Кто изъ двоихъ глупе.

Что вы сметесь, господа?

Писцу насмшки не бда:

Онъ знаетъ многое смшное за собою,

Да ужь давно махнулъ рукою,

Махнулъ перомъ — отдалъ съиграть,

А вы, пожалуй, разсуждайте!

Махнулъ перомъ — отдалъ въ печать,

А вы читайте!

Говорятъ, что Грибодовъ съ этой піеской пріхалъ къ кому-то изъ журналистовъ за тмъ, чтобы ее напечатали. ‘Помилуйте А. С.,’ отвчалъ журналистъ, ‘разв подобныя вещи печатаются? Это чистыя личности!’ Оставалось одно средство: распространять піеску въ рукописяхъ — вотъ въ нсколько дней по Петербургу разошлись, черезъ знакомыхъ и знакомыхъ этихъ знакомыхъ, тысяча экземпляровъ ‘Лубочнаго театра’. Сжатые, смлые рзкіе стихи, — настоящіе предшественники стиховъ ‘Горе отъ ума’, — легко удерживались у всхъ въ памяти. Сказываютъ, что стихъ: ‘Писцу насмшка не бда’, пришелся особенно солонъ.

Въ это время Грибодовъ велъ жизнь разсянную, или, какъ выразился Бгичевъ, ‘по молодости лтъ веселую и разгульную’ и много посщалъ общество, — то, что, по справедливому замчанію Лермонтова, называется свтомъ. Знавшіе его удивляются, какъ усплъ онъ написать тогда и ту малую-толику, которая имъ написана. ‘Съ его неистощимой веселостію и остротой’ (слова записки Бгичева) ‘везд, когда онъ попадалъ въ кругъ молодыхъ людей, онъ былъ ихъ душой’. ‘Всегдашнее же наше и почти неразлучное общество составляли: Грибодовъ, Жандръ, Катенинъ, Чепиговъ и я. Вс они, кром меня, были въ душ поэты, вс много читали, знали хорошо европейскую литературу и отдавали преимущество романтикамъ. Въ дружескихъ бесдахъ, часто сообщали они другъ другу планы будущихъ своихъ сочиненій, но мало писали да и не имли времени для этого отъ служебныхъ своихъ занятій.’ ‘Веселая беззаботная тогда была жизнь наша!’ восклицаетъ Бгичевъ. ‘Я при старости моей съ удовольствіемъ вспоминаю объ этомъ времени!’

И вдругъ, изъ этой умной, свжей, блестящей среды Грибодовъ, перешедшій изъ военной службы въ вдомство иностранной коллегіи еще въ конц 1815 или въ начал 1816 года,— детъ въ Персію.

халъ онъ туда неволей, чему неопровержимымъ доказательствомъ слдующія слова изъ письма его къ Бгичеву въ Москву, отъ 15 апрля 1818 года: ‘Однако, довольно поговорено о Притворной неврности, теперь объясню теб непритворную мою печаль. Представь себ, что меня непремнно хотятъ послать, куда бы ты думалъ?— въ Персію, и чтобъ жилъ тамъ. Какъ я ни отнкиваюсь, ничего не помогаетъ’ {Письма, изд. Общ. Люб. Росс. Слов. стр. 3.}.

Письмо это очень замчательно въ біографіи Грибодова. Объяснивъ свою дйствительно непритворную печаль, онъ разсказываетъ весь бывшій у него разговоръ съ министромъ по поводу этого назначенія: ‘я объявилъ, что не ршусь иначе и то не наврно, какъ если мн дадутъ два чина, тотчасъ при назначеніи меня въ Тегеранъ. Онъ поморщился, а я представлялъ ему со всевозможнымъ французскимъ краснорчіемъ, что жестоко было бы мн цвтущія лта мои провести между дикообразными Азіатами, въ добровольной ссылк, на долгое время отлучиться отъ друзей, отъ родныхъ, отказаться отъ литературныхъ успховъ, которыхъ я здсь въ прав ожидать, отъ всякаго общенія съ просвщенными людьми, съ пріятными женщинами, которымъ я самъ могу быть пріятнымъ…. словомъ, невозможно мн собою пожертвовать безъ хотя нсколько соразмрнаго возмездія‘. ‘Вы въ уединеніи усовершенствуете ваши дарованія’. Нисколько, В. С.! музыканту и поэту нужны слушатели, читатели: ихъ нтъ въ Персіи…. Всего забавне, что я ему твердилъ о томъ, какъ сроду не имлъ ни малйшихъ видовъ честолюбія, а между тмъ за два чина предлагалъ себя въ полное его распоряженіе.’

Двухъ чиновъ ему не дали, а только одинъ, слдующій, титулярнаго совтника.

Вотъ что нужно здсь разобрать и прибавить:

Грибодову нельзя было не дорожить службой. На это было нсколько причинъ: во 1-хъ выйдти, безъ всякой опредленной цли, изъ службы чуть-чуть не тмъ чаномъ.

Въ 2-хъ, хозяйственныя дла его матери начали въ это время уже растроиваться: жизнь въ Москв, въ самомъ лучшею кругу, а особенно воспитаніе дтей, ей дорого стоили.

Была еще причина, которая такъ сказать толкала въ это время Грибодова изъ Петербурга. Я не могу здсь умолчать о ней, какъ потому, что, по непреложному свидтельству біографической записки Бгичева, т обстоятельства, которыя я сейчасъ опишу, были дйствительно для Грибодова одною изъ побудительныхъ причинъ къ отъзду, такъ и потому, что они во многою поясняютъ я личный его характеръ и духъ его времени и общества.

Бгичевъ въ записк своей говоритъ весьма коротко объ этихъ обстоятельствахъ, но я вполн, подробно знаю ихъ отъ другихъ лицъ, бывшихъ близкими Грибодову.

Читатель, можетъ быть, знаетъ по преданію, или по крайней мр изъ стиховъ Пушкина, что такое за очаровательное, за прелестное созданіе была въ то время, о которою я говорю, извстная танцовщица Истомина.

Само собой понимается, что у Истоминой поклонниковъ и обожателей было — видимо-невидимо. Счастливйшимъ былъ нкто Вас. Александр. Шереметевъ, однополчанинъ Бгичева, кавалергардскій офицеръ, молодой человкъ очень любезный, съ отлично-добрымъ и благороднымъ сердцемъ: онъ жилъ съ Истоминой въ одною дом и даже больше на ея счетъ, потому что Истомина, какъ первая танцовщица, получала хорошія деньги и жила хорошо. Жили они совершенно по-супружески и даже иногда, къ близкимъ знакомымъ, какъ напр. къ князю Шаховскому, вызжали вмст. Любилъ ее Шереметевъ со всю безуміемъ страсти, стало быть и съ ревностію. Несмотря на это, онъ часто съ ней ссорился, какъ нарочно, поссорился съ ней передъ роковымъ для себя днемъ и ухалъ отъ нея.

Бгичевъ былъ въ это время въ Москв. Грибодовъ, жившій сперва съ нимъ, жилъ нотою съ графою Завадовскинъ.

Можетъ быть, графъ Завадовскій имлъ прежде на Истомину какіе-нибудь виды, но долженъ быль уступить счастливому сопернику, Грибодовъ же, не имвшій на нее ровно никакихъ, пригласилъ ее, какъ то разъ, посл спектакля, къ себ пить чай. Онъ самъ бывалъ у Истоминой довольно часто, какъ другъ, какъ близкій знакомый. Истомина согласилась, но, зная, что Шереметевъ за ней подсматриваетъ и, не желая вводить его въ искушеніе и лишній гнвъ, сказала Грибодову, что не подетъ съ нянь вмст изъ театра, а назначила ему мсто, гд съ ней сейчасъ же посл спектакля встртиться — первую, такъ называемую Суконную линію гостиннаго двора, на этотъ разъ, разумется, совершенно пустынную, потому что дло было ночью. Такъ все и сдлалось: она вышла изъ театральной кареты противъ назначеннаго мста, встртилась съ Грибодовымъ и ухала къ нему. Шереметевъ, наблюдавшій издалека, все это видлъ. Слдуя за санями Грибодова, онъ вполн убдился, что Истомина пріхала съ кмъ-то въ квартиру графа Завадовскаго, посл же, очень просто, черезъ людей, могъ узнать, что этотъ ‘кто-то’ былъ Грибодовъ. Взволнованный, взбшенный Шереметевъ бросился къ своему пріятелю Якубовичу съ вопросомъ: ‘что длать?’ Якубовичъ {Это тотъ самый Якубовичъ, о авторовъ баронъ Корфъ говоритъ въ своей книг о вступленіи на престолъ Императора Николая Павловича.} быль лично храбрый, но безпокойный человкъ, съ довольно страннымъ, какъ это сейчасъ и докажется, взглядомъ на иныя вещи. ‘Что длать,— отвчалъ онъ — ‘это очень понятно: драться, разумется, надо. Но теперь вопросъ въ томъ: какъ и съ кмъ? Возлюбленная твоя была у Завадовскаго,— это разъ, но привезъ ее туда Грибодовъ, — это два, стало быть, тутъ два лица, требующія пули, а изъ этого выходитъ, что для того, чтобы никому не было обидно, мы, при сей врной оказіи, составимъ un parti carr: ты стрляйся съ Грибодовымъ, а я на себя возьму Завадовскаго. Логика, какъ изволите видть, своего рода, съ своимъ ‘закономъ достаточнаго основанія.’ Шереметевъ и Якубовичъ пріхали къ Грибодову и Завадовскому, и Шереметевъ Грибодова вызвалъ. ‘Нтъ, братецъ,’ — отвчалъ Грибодовъ, — ‘я съ тобой стрляться не буду, потому что, право, не за что, а вотъ, если угодно Александру Ивановичу (Якубовичу), такъ я къ его услугамъ.’ Parti carr устроилось: Шереметевъ долженъ былъ драться съ Завадовскимъ, а Грибодовъ съ Якубовичемъ. Барьеръ назначенъ былъ на 18 шаговъ, съ тмъ, чтобы противникамъ пройдти по 6, и тогда стрлять. Первая очередь была первыхъ лицъ, т. е. Шереметева и Завадовскаго. Когда они стали съ крайнихъ предловъ барьера сходиться на ближайшіе, графъ Завадовскій, который былъ отличный стрлокъ, шелъ тихо и совершенно покойно. Хладнокровіе ли Завадовскаго взбсило Шереметева, или чувство ревности и злобы пересилило въ немъ разсудокъ, только онъ, что называется, не выдержалъ и выстрлилъ въ Завадовскаго, еще не доходя до барьера. Нуля пролетла такъ близко, что оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи… Тогда, что очень понятно, чувство злобы овладло Завадовскимъ. ‘Ah!’ — сказалъ онъ — ‘il en voulait ma vie, — la barri&egrave,re.’ Длать было нечего, Шереметевъ подошелъ. Нкоторые изъ бывшихъ при дуэли стали потихоньку просить Завадовскаго, чтобы онъ пощадилъ жизнь Шереметева. Я буду стрлять въ ногу’ — отвчалъ онъ. Шереметевъ вслушался въ эти переговоры и сказалъ ему: ‘ты долженъ убить меня, или, рано или поздно, я тебя убью.’ Завадовскій выстрлилъ. Ударъ былъ смертельный,— пуля пробила бокъ, прошла черезъ животъ, только не на вылетъ, и остановилась въ другомъ боку. Шереметевъ упалъ навзничь и ‘сталъ нырять по снгу, какъ рыба,’ — подлинное выраженіе докт. она, очевидца дуэли, тоже развязывавшаго мн, какъ и другія лица, вс эти подробности. ‘Вотъ теб, Вася, и рпка!’ прехладнокровно сказалъ тогда Шереметеву бывшій тутъ же нкто Каверинъ, лицо замчательное и характерно-типическое въ отношеніи къ своему времени, — который, будучи адъютантомъ Бенингсена, до того проказилъ въ Гамбург, что былъ цлому городу и околодку извстенъ подъ именемъ краснаго гусара. Якубовичъ извинился передъ Грибодовымъ, что имъ теперь стрляться невозможно, потому что онъ долженъ отвезти Шереметева домой. Они отложили свои расчеты до первой возможности. Однако, эта возможность имъ въ Петербург уже не представилась. Отецъ Шереметева, зная довольно безпорядочную жизнь сына’ просилъ государя Александра Павловича простить всхъ принимавшихъ участіе въ дуэли. Вс были прощены, кром Якубовича, главнаго зачинщика дла, — его сей часъ же арестовали и потомъ выписали изъ гвардіи тмъ же чиномъ въ армію и, прямо изъ подъ ареста, послали служить на Кавказъ. Судьба хотла, чтобъ они встртились съ Грибодовымъ въ этомъ отдаленномъ краю, да еще на самыхъ первыхъ порахъ прізда Грибодова, чуть ли не на лстниц гостинницы. Вспомнили о расчетахъ и стрлялись. Ермоловъ только нсколькими минутами не усплъ предупредить дуэли, пославши арестовать обоихъ. Грибодовъ, также какъ и Шереметевъ, не выдержалъ и выстрлилъ не дошедши до барьера. Якубовичъ стрлялъ отлично и посл разсказывалъ, что не имлъ на жизнь Грибодова ни малйшихъ покушеній, а только хотлъ, въ знакъ памяти, лишить его руки. Дйствительно, пуля попала Грибодову въ ладонь лвой руки около большаго пальца, но, по связи жилъ, ему свело мизинецъ и это, впослдствіи, мшало ему, музыканту, играть на фортепіано. Ему нужна была особая аппликатура. Только по этому сведенному мизинцу и узнали, въ груд другихъ тлъ, трупъ его посл истребленія нашего посольства персидской чернью 30 января 1829 года. {Мар. Серг. увряла меня, что тла ея брата нтъ въ Тифлис, что узнать его между мертвыми не было возможности, а потому положили въ гробъ перваго попавшагося и, съ разными почестями, привезли въ русскія владнія. Это совершенно опровергается слдующими словами изъ письма ко мн отъ 7 мая 1857 г. вдовы Грибодова, Нины Александровны, которой, конечно, дло было извстне, чмъ кому либо другому: ‘Слухи, дошедшіе до Марти Серг., что тло А. С. не было найдено, несправедливы. Я знаю отъ людей врныхъ, которые сопровождали его гробъ, что тло его доставлено въ Тафлисъ. Правда, говорили, что по лику узнать его было нельзя, но онъ былъ узнанъ по мизинцу, сведенному отъ раны на дуэли’.}

Шереметевъ жилъ посл дуэли три дня. ‘Я былъ въ это время въ отсутствія’, пишетъ Бгичевъ, ‘и Грибодовъ писалъ ко мн въ Москву, что на него нашла ужасная тоска, что онъ безпрестанно видитъ передъ собой умирающаго Шереметева и пребываніе въ Петербург сдлалось ему невыносимы’. Въ продолженіи этого времени познакомился съ нимъ замчательный по уму своему Мазаровичъ. Онъ былъ нашимъ повреннымъ въ длахъ въ Персіи и предложилъ Грибодову хать съ нимъ секретаремъ посольства. Я возвратился изъ Москвы за нсколько дней до ихъ отправленія и горестно было наше разставаніе!!’

Грибодовъ выхалъ изъ Петербурга 30 августа 1818 года. Теперь легко прослдить весь путь его до самаго Тегерана, съ разными неизбжными путевыми впечатлніями, по письмамъ его къ Бгичеву и по бумагамъ, найденнымъ въ его ‘Черновой тетради,’ но я не сдлаю этого уже потому, что оба матеріала напечатаны. Гораздо любопытне намъ то, что относится собственно къ внутренней, духовной, умственной его жизни въ это время и къ служебной его дятельности.

Предсказанію министра, видно, суждено было сбыться. Грибодовъ страшно скучалъ во владніяхъ Средоточія вселенной, царя царей, этой глупой земл, Персіи, какъ онъ ее называетъ, но жизнь его тамъ ознаменовалась значительными успхами въ интеллектуальномъ его развитія: ‘Трехлтнее, если не ошибаюсь,’ говоритъ Бгичевъ, — ‘его пребываніе въ Персіи и уединенная жизнь въ Таврис {‘Посланникъ нашъ только по временамъ здилъ въ Тегеранъ, ко двору шаха, но жилъ всегда въ Таврис, при тогдашнемъ наслдник престола Аббасъ-Мирз, любимомъ сын шаха и правител Персіи.’ Прим. С. Н. Бгичева.} сдлали Грибодову большую пользу. Сильная воля его укрпилась, всегдашнее его любознаніе не имло уже преграды и разсянія. Онъ много читалъ по всмъ предметамъ, по всмъ отраслямъ наукъ и много учился. Способность его къ изученію языковъ была необыкновенная: онъ совершенно узналъ персидскій языкъ, прочелъ всхъ персидскихъ поэтовъ и самъ могъ писать стихи на этомъ язык. Началъ онъ также учиться и санскритскому языку, но ученія этого но кончилъ’…. ‘Ты видишь,’ — пишетъ Грибодовъ къ Катенину изъ Тавриса въ феврал 1820 года, исчисляя разныя задуманныя Аббасъ-Мирзой преобразованія, — ‘что и здсь въ умахъ потрясеніе. Землетрясеніе всего чаще. Хоть-то хорошо, коли о здшнемъ город сказать ‘провались онъ совсмъ’, такъ точно иной разъ провалятся. Не воображай меня, однако, слишкомъ жалкимъ. Къ моей скук я умлъ примшать разнообразій, распредлилъ часы: скучаю поперемнно то съ Лугатомъ Персидскимъ, за который не принимался съ сентября, то съ дловыми бездльями, то въ разговорахъ съ товарищами. Веселость утрачена, не пишу стиховъ, можетъ и творились бы, да читать некому, сотруженики не Русскіе!’ {‘А. С. Грибодовъ и его сочиненія.’ Изд. Серчевскаго. Спб. 1858, стр. 39.}

Грибодовъ пріобрлъ уваженіе англійской миссіи и, что всего важне, полное расположеніе, можно сказать, дружбу такого, во всякомъ случа замчательнаго человка, какимъ былъ наслдный принцъ Аббасъ-Мирза. Уже одно то, что принцъ могъ слушать умныя рчи на своемъ родномъ язык, привязывало его къ Грибодову. Кром того, Грибодовъ былъ музыкантъ. Принцъ до того любилъ бывать вмст съ Грибодовымъ, что часто, какъ говорилъ мн Бгичевъ, мшалъ ему заниматься.

Какая же, спросимъ, есть возможность предположить, чтобы Мазаровичъ, уму котораго отдаютъ справедливость всевозможныя свидтельства — печатныя, письменныя и устныя — самъ выбралъ себ въ секретари посольства человка, который не только не принесъ бы ему никакой пользы, но еще могъ его компрометировать своимъ незнаніемъ дла или неспособностію привыкнуть къ длу? Какъ же такъ ошибался министръ, настаивавшій, несмотря на вс отговорки Грибодова, чтобы онъ халъ въ Персію? Какъ же Ермоловъ, человкъ не только прямой, но крутой, который ни съ кмъ не любилъ церемониться, не только не посовтовалъ Мазаровичу избавиться отъ секретаря, бумаги котораго возбуждаютъ смхъ въ канцеляріи главнокомандующаго, но посл взялъ этого секретаря на службу къ себ, по дипломатической части? Какое можно дать вроятіе тому, что Грибодовъ, съ его умомъ и громадными дарованіями, человкъ, знавшій вс главные европейскіе языка и такъ скоро выучившійся восточному (а это потрудне), Грибодовъ,— чрезъ какіе-нибудь 5—6 лтъ главное дйствующее лице при заключеніи туркманчайскаго трактата и авторъ ‘Горе отъ ума’, не могъ справиться съ такой бдной, жалкой вещію, какъ познаніе канцелярскихъ формъ?

Блестящее и вполн неоспоримое доказательство того личнаго вліянія и служебнаго уваженія, какимъ пользовался Грибодовъ въ Персіи, есть возвращеніе въ отечество слишкомъ ста человкъ русскихъ, жившихъ въ Персіи. Можно ли было это сдлать безъ силы и вліянія? Грибодовъ получилъ за это посл замчаніе отъ начальства, потому что, со служебной точки зрнія, вмшался не въ свое дло,— однако дло было сдлано. Всего замчательне то, что какъ ни недоволенъ былъ этимъ народъ, но дло было ведено такъ умно и ловко, что не только не ослабило расположенія къ Грибодову наслднаго принца, несмотря на бывшій у нихъ изъ-за этихъ русскихъ очень крупный разговоръ {‘Русс. Слово’ 1859 г. 1 ст. о Черн. тетр. Гриб. стр. 49 и 50.}, но шахъ еще пожаловалъ ему орденъ Льва и Солнца. И это сдлалъ человкъ, безполезный для службы, человкъ, не умвшій написать путной канцелярской бумаги!

Въ феврал 1822 года Грибодовъ оставилъ персидскую нашу миссію и перешелъ на службу къ Ермолову. Съ нимъ онъ былъ во многихъ экспедиціяхъ, какъ это доказываетъ его дневникъ въ ‘Черновой тетради’. Въ март 1823 года онъ, къ общей радости своихъ друзей, особенно же Бгичева, пріхалъ въ Москву, въ іюн 1824 г. былъ въ Петербург, собирался за границу, но не похалъ, и только осенью 1825, какъ надо думать, въ октябр’, черезъ Крымъ, который ему давно хотлось видть, вернулся въ Грузію. Въ феврал {По единогласному, записанному мной, показанію С. Н. Бгичева и докт. она.} 1826 года за нимъ, — вслдствіе происшествій 14 декабря 1823 г.,— прискакалъ изъ Петербурга курьеръ и онъ былъ взятъ, тоже во время одной экспедиціи, въ Екатериноградской станиц.

У Бгичева, въ записк его, нтъ никакого свидтельства объ этомъ період жизни Грибодова, но я сохранилъ все, мною слышанное, и передаю эти извстія публик.

Грибодовъ собственно не принадлежалъ къ заговору, не только не принималъ въ немъ дятельнаго участія, — то занятый своей комедіей, то любовью къ хорошенькой танцовщиц Телешевой, вскружившей, какъ самъ говорилъ, ему голову {Это милая довольно занимательная исторія, о которой я здсь, однако, ничего не буду говорить, кром того, что соперникомъ Грибодова, мене счастливымъ, былъ тогдашній генералъ-губернаторъ Петербурга, графъ Милорадовичъ, ‘chevalier bavard, какъ называлъ его Грибодовъ. Все это, впрочемъ, не мшало ихъ доброму согласію и Грибодовъ вмст съ Милорадовмчемъ здилъ осматривать Петербургъ посл наводненія 7 ноября 1834 года.}, странствуя по Крыму, то въ отдаленномъ Тифлис или въ экспедиціяхъ на дикомъ Кавказ,— уже потому не принадлежалъ, что не врилъ въ счастливый успхъ его. ‘Сто человкъ прапорщиковъ’, часто говорилъ онъ, смясь, ‘хотятъ измнить весь государственный быть Россіи!’ Но онъ зналъ о заговор, можетъ быть даже сочувствовалъ желанію нкоторыхъ перемнъ, былъ знакомъ съ большей частію заговорщиковъ, и съ нкоторыми — въ переписк. Это-то знакомство и было причиной того, что его ‘потянули’, какъ онъ посл выразился въ едва ли кому неизвстномъ четверостишіи, которое неудобно печатать. Тутъ Ермоловъ оказалъ ему услугу важную….

Но прежде необходимо прослдить самыя мннія Грибодова объ Ермолов и отношенія къ нему до той минуты, какъ пришлось Грибодову прокатиться въ Петербургъ съ курьеромъ.

Везд, гд Грибодовъ ни говоритъ объ Ермолов, онъ говоритъ о немъ съ величайшимъ, и притомъ не съ холоднымъ, но съ полнымъ самаго искренняго сочувствія уваженіемъ, съ удивленіемъ къ не совсмъ обыкновенной и нравственной и физической организаціи этого въ высокой степени замчательнаго человка. Вотъ слова его объ Ермолов посл перваго же его пребыванія въ Тифлис, на пути въ Персію съ Назаровичемъ отъ 29 января 1819 г., въ письм къ Бгичеву, которое можетъ быть никогда не было послано, по-крайней-мр его нтъ между письмами ему принадлежащими: ‘Алексй Петровичъ, прощаясь со мной, объявилъ, что я повса, однако прибавилъ, что совсмъ тмъ прекрасный человкъ. Увы, ни въ томъ, ни въ другомъ не сомнваюсь. Кажется, что онъ меня полюбилъ, а впрочемъ въ этихъ тризвздныхъ особахъ не трудно ошибиться, въ глазахъ у нихъ всякому хорошо, кто имъ сказками прогоняетъ скуку, что-то впередъ будетъ! Есть одно обстоятельство, которое покажетъ, дорожитъ ли онъ людьми. Я передъ тмъ, какъ садиться на лошадь, сказалъ ему: ‘Ne nous sacrifiez pas, Excellence, si jamais vous faites la guerre la Perse.’ Онъ разсмялся, сказалъ, что это странная мысль. Ни чуть не странная! Ему дано право объявлять войну и миръ заключать: вдругъ придетъ въ голову, что ваши границы не довольно опредлены со стороны Персіи и пойдетъ ихъ расширять по Араксъ! А съ нами тогда что будетъ? Но, что это за славный человкъ! Мало того, что уменъ, нынче вс умны, но совершенно по русски, на все годенъ, не на одни великія дла, не на одн мелочи, замть это. Притомъ тьма краснорчія, а не ныншнее отрывчатое, несвязное, наполеоновское риторство: его слова хоть сейчасъ положить на бумагу. Любитъ много говорить, однако позволяетъ говорить и иногда (кто безъ грха?) много толкуетъ о вещахъ, которыя мало понимаетъ, однако и тогда, если не убдится, все-таки заставляетъ себя слушать. Эти случаи мн очень памятны, потому что я съ нимъ часто спорилъ, разумется о томъ, въ чемъ я твердо былъ увренъ, иначе бы такъ не было: однако, ни разу не переспорилъ, можетъ быть исправилъ. Я его видлъ каждый день, по нскольку часовъ проводилъ съ нимъ вмст, и въ удобное время, чтобы его нсколько узнать…. Въ немъ нтъ этой глупости, которую нынче выдаютъ за что-то умное, а именно, что поутру неприступенъ, а впрочемъ готовъ къ услугамъ, онъ всегда одинаковъ, всегда пріятенъ, и вотъ странность: тхъ даже, кого не уважаетъ, уметъ къ себ привлечь…. Якубовичъ, на котораго онъ сердится за меня и на глаза къ себ не пускаетъ, безъ ума отъ него…. Не при немъ здсь быть бунту! Надо видть и слышать, когда онъ собираетъ здшнихъ или по-ту сторону Кавказа кабардинскихъ и прочихъ князей, при помощи наметанныхъ драгомановъ, которые слова его не смютъ проронить, какъ онъ пугаетъ грубое воображеніе слушателей палками, вислицами, всякаго рода казнями, пожарами, это-на словахъ, а на дл тоже смиряетъ оружіемъ ослушниковъ, вшаетъ, жжетъ ихъ села — что же длать? По законамъ я не оправдываю иныхъ его самовольныхъ поступковъ, но вспомни, что онъ въ Азіи,— здсь ребенокъ хватается за ножъ. А, право, добръ, сколько, мн кажется, премягкихъ чувствъ, или я уже сдлался совсмъ панегиристомъ…. Въ послдній разъ, на бал у Мадатова, я ему разсказывалъ петербургскіе слухи о томъ, что Горцы у насъ вырзали полкъ. И онъ, впрочемъ, радъ, чтобъ это такъ случилось. ‘Чего, братецъ, имъ хочется отъ меня? Я забрался въ такую даль и глушь, предоставляю имъ вс почести, себ одни труды, никому не мшаю, никому не завидую. Montrez moi mon vainqueur et je cours l’embrasser’ {‘Русс. Слово’ 1860 г. No 4 ‘Чернов. тетр. Гриб.’ ст. 1, стр. 16, 17 и 18. Кажется, никогда не было писано боле полной и врной характеристики Ермолова, какъ эта, о которой Грибодовъ, вроятно, думалъ, что она никогда не будетъ напечатана.}. ‘Грибодовъ’, говорятъ Бгичевъ въ своей записк, — ‘писалъ мн изъ Грузіи: нашъ кавказскій проконсулъ гигантскаго ума и посл нсколько разъ повторялъ мн лично тоже’. Наконецъ, вотъ что пишетъ Грибодовъ къ Бгичеву изъ Екатсриноградской станицы отъ 7 декабря 1825 г., стало быть черезъ шесть лтъ посл вышеприведеннаго письма и не задолго до того, какъ его взяли: ‘На счетъ Алек. Нетр. объявляю теб, что онъ умне и своеобычливе, чмъ когда-либо. Удовольствіе быть съ нимъ покупаю смертельною скукою во время виста, уйдти некуда, вс стснены въ одной комнат, но потомъ за ужиномъ, и посл до глубокой ночи разговорчивъ, оригиналенъ и необыкновенно пріятенъ. Нынче, съ тхъ поръ, какъ мы вмст, я еще боле дивлюсь его сложенію тлесному и нравственному. Безпрестанно сидитъ и не знаетъ чуя, окруженъ служащими и не глупетъ.’

И Ермоловъ цнилъ Грибодова по достоинству. Думаемъ, что и не могло быть иначе въ отношеніи къ человку, о которомъ меткій на-слово Пушкинъ сказалъ: ‘Это одинъ изъ самыхъ умныхъ людей въ Россіи. Любопытно послушать его’ {‘Горе отъ ума’, изд. Кс. Полевого, 1839 г. ‘О жизни и сочин. А. С. Грибоедова’, стр. XLI.}. Отчего, напримръ, въ одно у тоже время Ермоловъ Якубовича терпть не могъ и даже на глаза къ себ не пускалъ, а съ Грибодовымъ, какъ видно, обращался очень ласково? Біографическая записка Бгичева положительно удостовряетъ, что Грибодовъ пользовался благорасположеніемъ Ермолова (пусть выраженіе это стариковское, но свидтельство-то несомннно!). Онъ,— что правда, то правда, — могъ быть не существенно необходимъ Ермолову по дламъ собственно служебнымъ, какъ потому, что отношенія наши къ Персіи довольно долгое время представляли совершенный застой, такъ, въ особенности, потому что люди, какъ Ермоловъ, любятъ все длать сами, своеобычливы и не терпятъ совтовъ и указаній.

Этой несущественной служебной необходимостію легко объясняется и продолжительный отпускъ Грибодова — съ марта 1823 по октябрь 1825 года. Стало-быть ему тамъ нечего было длать, когда онъ самъ говорятъ, что ‘навязывался Ермолову въ разныя экспедиціи противъ Горцевъ’ {Письма изд. Общ. Люб. Росс. Слов.}.

Грибодовъ не ошибся въ томъ, что Ермоловъ полюбилъ его: конечно, нигд столько не выказалось это расположеніе, какъ въ той услуг, о которой, не объясняя ее, только намекаетъ Д. В. Давыдовъ, прибавляя, что подобную Грибодовъ могъ ожидать только отъ роднаго отца. Совершенная правда. Теперь, черезъ столько времени и, главное, когда ни Ермолова, ни Грибодова уже нтъ въ живыхъ, можно, думаю, говорить о дл прямо.

Конечно, Ермоловъ — не для всякаго бы это сдлалъ….

Курьеръ, прискакавшій за Грибодовымъ въ Екатериноградскую станицу, засталъ Ермолова за ужиномъ съ обычнымъ его обществомъ. Получивъ депешу, Ермоловъ вышелъ въ другую комнату прочитать ее и сейчасъ позвалъ туда Грибодова. ‘Ступай домой и сожги все что можетъ тебя компрометировать’, сказалъ онъ. ‘За тобой прислали и я могу дать теб только часъ времени’. Грибодовъ ушелъ и, посл назначеннаго срока, Ермоловъ пришелъ арестовать его со всей толпой — съ начальникомъ штаба и адъютантами. Часть бумагъ Грибодова была въ крпости Грозной, — Ермоловъ далъ предписаніе коменданту взять ихъ и вручить курьеру.

Здсь, хотя эпизодически, но по необходимости должно сказать слдующее: Грибодовъ, какъ свидтельствуютъ о немъ вс лица, его знавшія, имлъ рдкую, почти необыкновенную способность привлекать, привязывать къ себ людей. ‘Противъ очарованія его характера’, говорила мн сестра его, ‘устоять было нельзя, знать и не любить его было невозможно. Даже самъ Загоскинъ сказалъ ему: ‘ты мой злодй, а я все-таки тебя люблю’. Сослуживцы Грибодова отпустили курьера съ слдующимъ ему наказомъ,— чтобы онъ довезъ Грибодова до Петербурга цла и сохранна, или никогда бы въ ихъ сторону но показывался, ибо сіе можетъ быть ему вредно…. Такъ говорили мн Бгичевъ и онъ.

Бумаги въ Грозной взяли, наконецъ пріхали въ Москву.

‘Грибодовъ’, разсказывалъ мн еще въ 1811 году Ст. Ник. Бгичевъ, ‘чтобы не испугать меня, прохалъ прямо въ домъ брата моего, Дмитрія Никитича, въ Старой-Конюшенной, въ приход Пятницы-Божедомской. Въ этотъ самый день у меня былъ обдъ: родные съхались провожать брата жены моей А. И. Барышникова, возвращавшагося изъ отпуска на службу. Дм. Никит. долженъ былъ обдать у меня же. Ждали мы его, ждали и наконецъ сли за столъ. Вдругъ мн подаютъ отъ брата записку такого содержанія: ‘Если хочешь видть Грибодова, прізжай: онъ у меня.’ Я, ничего не подозрвая, на радостяхъ, сказалъ эту всть во всеуслышаніе. Родные, зная мои отношенія къ Грибодову, сами стали посылать меня на это, такъ неожиданно приспвшее, свиданіе. Я отправился.

‘Вхожу въ кабинетъ къ брату, — накрытъ столъ, сидятъ и обдаютъ: Грибодовъ, братъ и еще какая-то безволосая фигурка въ курьерскомъ сюртук’.

‘Увидалъ я эту фигурку и меня обдало холоднымъ потомъ’.

‘Грибодовъ смекнулъ дло и сейчасъ же нашелся. ‘Что ты смотришь на него?’ сказалъ онъ мн. Или думаешь, что это…. такъ…. просто, курьеръ? Нтъ, братецъ, ты не смотри, что онъ курьеръ — онъ происхожденія знатнаго: это испанскій грандъ донъ Лыско Плшивесъ ди Париченца?

‘Этотъ фарсъ разсмшилъ меня и показалъ въ какихъ отношеніяхъ находился Грибодовъ къ своему тлохранителю. Мн стало нсколько легче.

‘Отобдали, говорили. Грибодовъ былъ веселъ и совершенно покоенъ. ‘А что, братецъ, сказалъ онъ тлохранителю,— ‘вдь у тебя здсь родные, ты бы създилъ повидаться съ ними’. Тлохранитель былъ очень радъ, что Грибодовъ его отпускаете и сейчасъ ухалъ’.

‘Первымъ моимъ вопросомъ Грибодову было выраженіе удивленія какими судьбами и по какому праву распоряжается онъ и временемъ, которое уже не принадлежало ему и особою своего тлохранителя. ‘Да что!’ отвчалъ онъ мн — ‘я сказалъ этому господину, что если онъ хочетъ довезти меня живаго, такъ пустъ длаетъ то, что мн угодно. Не радость же мн въ тюрьму хать!

‘Грибодовъ пріхалъ въ Москву около 4 часовъ пополудни и выхалъ въ 2 часа ночи {‘Гд вы были въ это время? обратился я, слушая этотъ разсказъ, къ находившемуся тутъ же доктору ону. ‘Въ Москв, но я не видалъ Грибодова. Онъ оставилъ мн записку, прося предупредить мать и сестру, чтобы они не пугались этого дла, потому что онъ самъ его не боится. ‘Гд же записка?’ У меня ее украли съ цлымъ сундукомъ книгъ.}.

‘На третій день я отправился къ Настась едор. (матери Гриб.), и та съ обыкновенной своей Заносчивостію, съ первыхъ же словъ, начала ругать сына на чемъ свтъ стоитъ: и карбонарій-то онъ, и вольнодумецъ и проч. и проч.

Проздомъ черезъ Тверь, какъ я узналъ отъ него посл, онъ опять остановился: у тлохранителя оказалась тамъ сестра, къ которой они и въхали. Грибодовъ, войдя въ комнату, увидалъ фортепіано и, — глубокій музыкантъ въ душ, — не вытерплъ и слъ къ нему…. Девять битыхъ часовъ его не могли оторвать отъ инструмента!

‘По прізд въ Петербургъ, курьеръ привезъ его въ главный штабъ и сдалъ и его и пакетъ дежурному офицеру. Пакетъ лежалъ на стол…. Грибодовъ подошелъ, взялъ его…. пакетъ исчезъ’….

‘Имя Грибодова было такъ громко, что по городу сейчасъ же пошли слухи: ‘Грибодова взяли! Грибодова взяли!…’

‘Не весело было, однако, ему сидть. Но и тутъ, въ заключеніи, не исчезло вліяніе его характера, очаровывавшаго все окружающее. Его очень полюбилъ надсмотрщикъ, надзиравшій надъ лицами, содержавшимися подъ арестомъ. Разъ, Грибодовъ, въ досад на свое положеніе, разразился такой, уже по всему громкой, іереміадой, что надсмотрщикъ отворилъ дверь въ его комнату…. Грибодовъ пустилъ въ него чубукомъ. Товарищи заключенія такъ и думали, что ему посл того не сдобровать. Что же вышло? Черезъ полчаса, или мене, дверь полуотворилась и надсмотрщикъ спрашиваетъ: ‘Алекс. Серг., вы еще сердиты или нтъ?’ ‘Нтъ, братецъ, нтъ! отвчалъ Грибодовъ, разсмявшись. ‘Войдти можно? ‘Можно’.— ‘И чубукомъ пускаться не будете?’ ‘Нтъ, не буду!’

Допрашивать его водили въ крпость. На первомъ же допрос, Грибодовъ началъ, письменно отвчая на данные ему вопросные пункты, распространяться о заговор и заговорщикахъ: ‘я ихъ зналъ всхъ и проъ… Въ эту минуту къ его столу подошло одно очень вліятельное лице и взглянуло на бумагу. ‘Алекс. Сергевичъ! Что вы пишете’! сказалъ подошедшій. ‘Пишите: знать не знаю и вдать не вдаю.’ Грибодовъ такъ и сдлалъ, да еще написалъ отвть довольно рзкій: ‘За что меня взяли,— не понимаю, у меня старуха мать, которую это убьетъ’, и проч.

По прочтеніи этого отзыва, заключили, что не только противъ него нтъ никакихъ уликъ, но что человкъ долженъ быть правъ, потому что чуть-чуть не ругается….

Содержался онъ, однако, четыре мсяца.

Главные изъ заговорщиковъ,— фактъ въ высшей степени замчательный,— уже сидвшіе по разнымъ угламъ, стало быть, не имвшіе никакой возможности сговариваться, сказали одинаково, что Грибодовъ въ заговор не участвовалъ и что они не старались и привлекать его къ заговору, который всего скорй могъ имть очень дурной исходъ, потому что берегли человка, который своимъ талантомъ могъ прославитъ Россію.

Грибодовъ вернулся въ Грузію съ чиномъ надворнаго совтника.

Между тмъ, горизонтъ политической дятельности Ермолова сильно покрывался тучами. ‘Матеріалы для его біографіи’ говорятъ глухо о причинахъ, нагнавшихъ ихъ и, конечно, не наше дло о нихъ разсказывать.

Грибодовъ былъ поставленъ въ самую непріятную и странную служебную и житейскую дилемму: къ Ермолову его привязывало личное, искреннее уваженіе, съ Паскевичемъ онъ былъ связанъ очень близкимъ родствомъ: супруга Паскевича была двоюродная сестра Грибодова.

Зная благородный характеръ Грибодова, можно положительно утверждать, что послдняя причина не подйствовала бы, если бы тутъ не замшался довольно странный, досел очень немногимъ извстный Фактъ, за достоврность котораго вполн ручаюсь, потому что слышалъ его отъ сестры Грибодова и передаю его здсь со словъ ея:

‘Матушка никогда не понимала глубокаго, сосредоточеннаго характера Александра, а всегда желала для него только блеска и вншности. Вотъ что она разъ съ нимъ сдлала: братъ ршительно не хотлъ хать служить къ Паскевичу. Матушка какъ-то пригласила его съ собой помолиться къ Иверской Божіей-Матери. Пріхали, отслужили молебенъ…. вдругъ матушка упала передъ братомъ на колни и стала требовать, чтобы онъ согласился на то, о чемъ она будетъ просить…. Растроганный, взволнованный, онъ далъ слово…. Тогда она объявила ему, чтобы онъ халъ служить къ Паскевичу. Длать было нечего, онъ похалъ’.

Никогда не думалъ Грибодовъ платить Ермолову неблагодарностію: это было бы совершенно противно личному его характеру, — вышеприведенный мною фактъ служитъ достаточнымъ объясненіемъ дла.

Кром же всего этого есть еще слдующее неопровержимое свидтельство: въ біографической записк Бгичева посл словъ ‘пользовался его благорасположеніемъ’ слдуютъ слова: ‘бывалъ съ нимъ въ военныхъ экспедиціяхъ и до конца жизни отлично уважалъ его.‘

Паскевича Ермоловъ принялъ можетъ быть и ласково, но онъ очень хорошо зналъ за чмъ присланъ Паскевичъ, человкъ, пользовавшійся особенною милостію вновь вступившаго на престолъ Государя.

Положеніе Грибодова между двумя огнями было самое непріятное. {Замчательно, что Грибодовъ еще за годъ до прізда Паскевича сильно жаловался на скуку и бездйствіе свое въ томъ краю. Вотъ слова его изъ (неизданнаго, конечно, но находящагося у меня въ копіи) письма къ А. А. Жандру изъ Екатериноградской станицы отъ 18 декаб. 1826 года: ‘Смерть государя причиною, что мы здсь запраздновали и ни съ мста. Мн тошно становится, никакою толку. Мазаровичъ съ утра морилъ меня изломаннымъ французскимъ языковъ, снгъ петербургскій, солнца давно нтъ, скучно въ пол, дома еще скучне, не даютъ призадуматься, все это въ род арабесокъ, какъ о нихъ говоритъ Алексй Петровичъ, что у человка изъ…. дубъ ростетъ, съ котораго онъ зубами желуди хватаетъ. Коли походъ въ Чечню не состоится, то я доле не выдержу. Какъ ни люблю А. П., но, по совсти сказать, начто я ему надобенъ’?..} Милый другъ мой!’ пишетъ онъ къ Бгичеву отъ 9 декаб. 1826 года.— ‘Плохое мое житье здсь.— На войну не попалъ, потому что и Алек. Петр. туда не попалъ. А теперь другаго рода война. Два старшіе генерала ссорятся, а съ подчиненныхъ перья летятъ. Съ А. П. у меня родъ прохлажденія прежней дружбы. Денисъ Вас. этого не знаетъ, я не намренъ вообще давать это замчать, и ты держи про себя. Но старикъ нашъ человкъ прошедшаго вка, {Тутъ слдуютъ въ подлинномъ письм слова, пропущенныя изданіемъ Общества люб. Росс. Слов. Дйствительно, при жизни Ермолова не совсмъ было удобно ихъ печатать. Они слишкомъ важны, чтобы я ршился ихъ пропустить.} несмотря на все превосходство, данное ему отъ природы, подверженъ страстямъ. Соперникъ ему глаза колетъ, а отдлаться отъ него онъ не можетъ и не уметъ. Упустилъ случай выставить себя съ выгодной стороны въ глазахъ соотечественниковъ, слишкомъ уважалъ непріятеля, который этого не стоилъ’

Въ половин мая 1827-го года мы видимъ Грибодова уже въ персидскомъ поход съ Паскевичемъ. {‘Рус. Слово, 1859 г. No. 5.— ‘Черн. тетр. Гриб.’ ст. 2-й стр. 34—43.} Пишущему эту статью положительно извстно то совершенно дятельное участіе, которое принималъ Грибодовъ не только въ заключеніи туркманчайскаго договора, бывшаго именно созданіемъ Грибодова, но и въ самомъ ход кампаніи. Съ Паскевичемъ, близкимъ родственникомъ и человкомъ, который былъ ближе къ нему по лтамъ, Грибодовъ могъ говорить свободнй, чмъ съ Ермоловымъ. Онъ безпрестанно старался приводить въ дйствіе главную пружину дла — ‘не уважать непріятеля, который того не стоить.’ Движенія къ Аббасъ-Абаду, {Аббасъ-Абадъ — крпость за лвомъ берегу Аракса, не подалеку отъ Нахичевани, построена по новой систем принцемъ Аббасъ-Мирзою на развалинахъ старой крпости того не имени.} даже къ самой Эривани были слдствіемъ личныхъ, самыхъ убдительныхъ настояній Грибодова.

Во время этой войны явились во всемъ блеск его огромныя дарованія, вполн обработанныя многосторонней, правильной образованностію, его дипломатическій тактъ и ловкость, его способность къ труду огромному, сложному и требующему большимъ соображеній. Кром того, — замчу теперь,— тутъ вполн выказалась его личная, хладнокровная храбрость. Вспомнимъ, какъ онъ разсказывалъ при К. Л. Полевомъ о выбранномъ имъ способ отъучиться ‘дрожать передъ ядрами, въ виду смерти.’ — {‘Горе отъ ума’. изд. 1839 г. Кс. Полеваго. ‘О жизни и сочин. А. С. Гриб.’ стр. XLVI и XLVII.} ‘Нашъ слпой,’ — писалъ Паскевичъ родной тетк жены своей, матери Грибодова, — ‘совсмъ меня не слушается: разъзжаетъ себ подъ пулями, да и только!’ {Такъ говорилъ мн С. И. Бгичевъ еще въ 1841 году.}

Паскевичъ поступилъ съ Грибодовымъ благородно: онъ его-то и отправилъ въ Петербургъ для поднесенія Государю туркманчайскаго договора. На Грибодова посыпались милости, но онъ и не ожидалъ и не желалъ главной — назначенія его полномочнымъ министромъ при персидскомъ двор. Говорю это положительно,— потому что имю на это доказательства. Вотъ они:

Прежде всего, не подлежащее никакому сомннію, свидтельство Бгичева, свидтельство драгоцнное, вполн высказывающее характеръ, взглядъ на вещи и тенденціи Грибодова: ‘Въ проздъ его черезъ Москву въ Петербургъ, съ трактатомъ, Грибодовъ зазжалъ ко мн часа на два и между прочимъ сказывалъ, что графъ Эриванскій спрашивалъ его, какого награжденія онъ желаетъ?’ ‘Я просилъ графа — говорилъ онъ — представить меня только къ денежному награжденію. Дла матери моей разстроены, деньги мн нужны: я пріду на житье къ теб. Все, чмъ я до сихъ поръ занимался,— для меня дла постороннія. Призваніе мое — кабинетная жизнь. Голова моя полна’ я чувствую необходимую потребность писать‘

Тутъ, повторяю, высказался весь Грибодовъ есть, а не какъ желалъ бы его кто нибудь видть вслдствіе своихъ произвольныхъ, умышленныхъ толкованій.

Министромъ иностранныхъ длъ былъ въ то время графъ Нессельроде, но всми дипломатическими длами по Востоку завдывалъ графъ Капо д’Истріа. Разговаривая съ нимъ, Грибодовъ сказалъ, что намъ въ Персіи нужно не Charge d’affaires, а лицо, равное англійскому представителю — Полномочнаго Министра (Envoy Extraordinaire et Ministre Plnipotentiaire, — что одной степенью ниже главной степени дипломатическаго агента, посла, Ambassadeur). Можетъ оно и дйствительно такъ было нужно, но главное,— какъ утверждаютъ вс лица, хорошо знавшіе и Грибодова и все это дло,— онъ надялся, высказавши такое мнніе, отклонить всякую возможность назначенія его самого на это мсто, думая, что чинъ его для того еще малъ.

Чинъ ему дали и на мсто назначили.

‘Насъ тамъ непремнно всхъ перержутъ,’ сказалъ онъ Жандру, пріхавъ къ нему прямо посл полученнаго назначенія.— Аллаяръ-Ханъ мой личный врагъ, не подаритъ онъ мн туркманчайскаго трактата.’ {Аллаяръ-Ханъ былъ зять тогдашняго шаха и въ большой сил при персидскомъ двор. Онъ-то и побудилъ шаха къ войн съ Россіей.}

‘Грустно провожали мы Грибодова’ , разсказывалъ мн А. А. Жандръ.— ‘До Царскаго-Села его провожали только двое: Алек. Всеволод. Всеволожскій и я. Вотъ въ какомъ мы были тогда настроеніи духа: у меня былъ прощальный завтракъ, накурили, надымили страшно, наконецъ толпа схлынула, мы остались одни. День былъ пасмурный и дождливый (въ іюн 1828 года). Мы прохали до Царскаго-Села и ни одинъ изъ насъ не сказалъ ни слова. Въ Царскомъ-Сел Грибодовъ веллъ, такъ какъ дло было уже къ вечеру, подать бутылку бургонскаго, которое онъ очень любилъ, бутылку шампанскаго и закусить. Никто ни до чего не дотронулся. Наконецъ простились. Грибодовъ слъ въ коляску, мы видли какъ она повернула за уголъ улицы, возвратились съ Всеволожскимъ въ Петербургъ и во всю дорогу не сказали другъ съ другомъ ни одного слова, — ршительно мы одного.’

Здсь, по порядку обстоятельствъ, я выписываю цликомъ (да проститъ мн читатель, если выйдетъ небольшое повтореніе, притомъ же чмъ больше свидтельствъ, тмъ лучше) слова біографической записки Бгичева:

‘На пути къ мсту своего назначенія Грибодовъ пробылъ у меня три дня… Во все это время онъ былъ чрезвычайно мраченъ, я ему это замтилъ и онъ, взявши меня за руку, сказать съ глубокой горестію: прощай, братъ Степанъ. Врядъ ли мы еще съ тобой увидимся! Къ чему эти мысли?’ — возразилъ я.— ‘Ты бывалъ и въ сраженіяхъ, но Богъ тебя миловалъ.’ — ‘Я знаю персіянъ — отвчалъ онъ — Аллаяръ-Ханъ мой личный врагъ, онъ меня уходитъ! Не подаритъ онъ мн заключеннаго съ персіянами мира.— Старался я отдлаться отъ этого посольства! Министръ сначала предложилъ мн хать повреннымъ въ длахъ, я отвчалъ, что Россіи нужно тамъ имть полномочнаго посла, чтобы не уступать шагу англійскому послу. Министръ улыбнулся и замолчалъ, полагая, что я по честолюбію желаю имть титулъ посла. А я подумалъ, что туча прошла мимо и назначутъ какого нибудь чиновне меня, но черезъ нсколько дней министръ присылаетъ за мной и объявляетъ, что я по Высочайшей вол назначенъ полномочнымъ министромъ. Длать было нечего! Отказаться отъ этого назначенія посл всхъ милостей Государя было бы съ моей стороны черной неблагодарностію. Да и самое назначеніе меня полномочнымъ министромъ въ моемъ чин (ст. сов.) я долженъ считать за милость, но предчувствую, что живой изъ Персіи не возвращусь.’

Наконецъ, вотъ замчательныя слова Марьи Сер., сказанныя мн, при свиданіи нашемъ 12 іюля 1850 года:

‘Братъ очень любилъ науку. Изъ него, вроятне, долженъ былъ выйдти не литераторъ, а второй Гумбольдтъ. {Женскій взглядъ на дло.} Служебное тщеславіе и самолюбіе были ему до крайности противны… Всего боле нравилась ему тихая, кабинетная жизнь, когда онъ, запершись въ своей комнат, могъ учиться. Онъ очень любилъ изучать Св. писаніе и переводить псалмы стихами. Когда его назначили полномочнымъ министромъ въ Персію, онъ сказалъ мн: ‘je ne conois pas comment peut on m’envoyer comme ministre: je suis un bien pauvre diplomate!’

Что сказать противъ этихъ свидтельствъ?

Гд тутъ увлеченіе честолюбіемъ или протекція графа Паскевича?

Въ проздъ черезъ Тифлисъ Грибодовъ женился на княжн Нин Александровн Чевчевадзевой.

Не имю возможности скрыть и даже почитаю себя нравственно-обязаннымъ передъ читателемъ познакомить его съ однимъ письмомъ Грибодова къ Вари. Сем. Миклашевичевой, родственниц А. А. Жандра, о которой я упоминалъ выше. Это письмо кончено Грибодовымъ мене, чмъ за два мсяца до его смерти. Оно дышетъ жизнію и поэзіей. Все въ немъ есть — и счастіе человка, наслаждающагося любовью милой женщины, и тревожныя опасенія за будущее, и грусть по оставленномъ далеко круг добрыхъ и врныхъ друзей, и живое воспоминаніе о человк дорогомъ, почти погибшемъ…. Отъ этого письма ветъ истиною жизни и благоуханіемъ свтлой души.

Эчміадзини. 17 сентлбря, 1828.

‘Другъ мой, Варвара Семеновна. Жена моя, по обыкновенію, смотритъ мн въ глаза, мшаетъ писать, знаетъ, что пишу къ женщин и ревнуетъ. Не пняйте же на долгое мое молчаніе, милый другъ, видите ли въ какую необыкновенную для меня эпоху я его прерываю. Женатъ, путешествую съ огромнымъ караваномъ, 110 лошадей и мулловъ, ночуемъ подъ шатрами на высотахъ горъ, гд холодъ зимній. Нинушка моя не жалуется, всмъ довольна, игрива, весела, для перемны бываютъ намъ блестящія встрчи, конница во весь опоръ несется, пылитъ, смшивается и поздравляетъ съ счастливымъ прибытіемъ туда, гд бы вовсе быть не хотлось. Нынче насъ принялъ весь клиръ монастырскій въ Эчміадзин, съ крестами, иконами, хоругвями, пніемъ, куреніемъ etc. и здсь, подъ сводами этой древней обители, первое мое помышленіе объ васъ и объ Андре. Помиритесь съ моей лнью.

‘Какъ это все случилось! Гд я, что и съ кмъ! Будемъ вкъ жить, не умремъ никогда’. Слышите? Это жена мн сейчасъ сказала ни къ чему, — доказательство, что ей шестнадцатый годъ. Но мн простительно ли, посл столькихъ опытовъ, столькихъ размышленій вновь бросаться въ новую жизнь, предаваться на произволъ случайностей и все дале отъ успокоенія души и разсудка. А независимость, которой я былъ такой страстный любитель, исчезла, можетъ быть, навсегда и какъ ни мило и утшительно длить все съ милымъ, воздушнымъ созданіемъ, но это теперь такъ свтло и отрадно, а впереди какъ темно, неопредленно! Бросьте вашего Трапра и куперову prairie, — мой романъ живой у васъ передъ глазами и во сто кратъ занимательне, главное въ немъ лице — другъ вашъ, неизмнный въ своихъ чувствахъ, но въ быту, въ род жизни, въ различныхъ похожденіяхъ не похожъ на себя прежняго, на прошлогодняго, на вчерашняго даже, съ каждою луною со мной сбывается что нибудь, о чемъ не думалъ, не гадалъ’.

Тавризъ. 5 декабря.

‘Какъ я себя виню, что не послалъ вамъ написанныхъ этихъ строчекъ три мсяца назадъ. Вы бы не сердились на меня, а теперь, врно, разлюбили, и правы. Не хочу оправдываться, Андрей, ты помоги мн умилостивить нашего общаго друга. Хорошо, что вы меня на-сквозь знаете и немного надобно словъ, чтобы согрть въ васъ опять т же чувства, ту же любовь, которыя отъ васъ, моихъ милыхъ, нжныхъ друзей, я испыталъ въ теченіи столькихъ лтъ, и какъ нжно и какъ безкорыстно!’

‘Врно сами догадаетесь, неоцненная Варвара Семеновна, что я пишу къ вамъ не въ обыкновенномъ положеніи души. Слезы градомъ льются….

‘Неужели я дли того рожденъ, чтобы всегда заслуживать справедливые упреки за холодность и мнимую притомъ, за невниманіе, эгоизмъ отъ тхъ, за которыхъ охотно бы жизнь отдалъ. Александръ нашъ (кн. Одоевскій) что долженъ обо мн думать! И это кроткое, тихое созданіе, которое отдалось теперь на всю мою волю, безъ ропота раздляетъ мою ссылку и страдаетъ самою мучительною беременностію. Кто знаетъ: можетъ быть я и ее оставлю, сперва по необходимости, по такъ-называемымъ дламъ, на короткое время, но посл время продлится, обстоятельства завлекутъ, забудусь, не стану писать…. Что проку, что чувства во мн неизмнны, когда видимые поступки тому противорчатъ. Кто повритъ! Александръ мн въ эту минуту душу раздираетъ. Сейчасъ пишу къ Паскевичу, коли онъ и теперь ему не поможетъ, провались вс его отличія, слава и громъ побдъ, все это не стоитъ избавленія отъ гибели одного несчастнаго, и кого же! Боже мой! Пути твои неизслдимы!’

‘Сказать ли вамъ теперь о моемъ быт? Не занимательно ни для кого, я только чрезвычайно занятъ. Наблюдаю, чтобы отсюда не произошла какая-нибудь предательская мерзость во время нашей схватки съ Турками. Взимаю контрибуцію довольно успшно. Друзей не имю никого и не хочу, должны прежде всего бояться Россіи и исполнять то, что велитъ Государь Николай Павловичъ, и я увряю васъ, что въ этомъ поступаю лучше, чмъ т, которые затяли бы дйствовать мягко и втираться въ персидскую будущую дружбу. Всмъ я грозенъ кажусь и меня прозвали coeur dur.

Къ намъ перешло до 8,000 армянскихъ семействъ, и я теперь за оставшееся ихъ имущество не имю ни днемъ, ни ночью покоя, сохраняю ихъ достояніе и даже доходы, все кое-какъ длается по моему слову. Наконецъ, посл тревожнаго дня, вечеромъ уединяюсь въ свой гаремъ, тамъ у меня и сестра, и жена, и дочь, все въ одномъ миломъ личик, разсказываю, натверживаю ей о тхъ, кого она еще не знаетъ и должна со временемъ страстно полюбить, вы понимаете, что въ нашихъ разговорахъ имя ваше произносится часто. Полюбите мою Ниночку. Хотите ее знать? Въ Malmaison, въ эрмитаж, тотчасъ при вход, направо, есть мадонна въ вид пастушки Murillo, вотъ она. Прощайте, неоцненный другъ мой Вари. Семеновна! Не сердитесь, не разлюбите

врнаго вамъ
А. Г.

Грибодовъ оставилъ супругу свою въ Тавриз и самъ не надолго похалъ въ Тегеранъ, ко двору шаха.

Туча не прошла мимо, а разразилась: 30-го января 1829 года его не стало..

Я не буду описывать подробностей его смерти ни по извстіямъ, помщеннымъ въ XLVIII том ‘Annales des voyages’ 1830 г., ни по другимъ даннымъ. Скажу одно: онъ не ‘сдлался жертвою своей ошибки’, какъ выразился Д. В. Давыдовъ. Его ошибки никакой не было. Если была чья-нибудь ошибка, такъ, стало быть, правительства, назначившаго Грибодова полномочнымъ министромъ въ Персію,— и кого-жь скорй можно было назначить, какъ не человка, который такъ хорошо зналъ и страну, и народъ, и языкъ, жилъ тамъ и дло длалъ?…

Подобное выраженіе не только не истинно, но даже не совсмъ уважижительно въ отношенія къ человку, погибшему мученической, истинно исполненной трагическаго ужаса смертью.

Намъ остается въ заключеніе этой статьи повторить слова, начертанныя надъ его могилой дружескою рукой его вдовы:

Умъ и дла твои безсмертны въ памяти русской.

Д. А. Смирновъ.

27 января 1865 года.

‘Бесды въ обществ любителей Россійской словесности’. Выпускъ второй. Москва, 1868

А. С. ГРИБОДОВЪ.

Читайте также: