А. С. ГОЛУБКИНА
Максимиліанъ Волошинъ
А. С. Голубкина, Волошин Максимилиан Александрович, Год: 1911
Время на прочтение: 10 минут(ы)
‘Аполлонъ’, No 6, 1911
Когда неумющій рисовать пробуетъ изобразить человческое лицо — онъ почти всегда длаетъ его похожимъ на самого себя. Въ этомъ не сказывается ли наглядно тсная и таинственная связь, существующая между наружностью художника ‘ликомъ’ его, и формами его творчества?
Въ твореніяхъ великихъ мастеровъ какъ будто выявляется та же самая воля, что работала надъ созданіемъ ихъ собственнаго тла. Поэтому ихъ лица кажутся какъ бы собственными ихъ произведеніями… Голова Родэна, съ крутыми поворотами костей, стремнинами лба и каскадами бороды, не носитъ ли явные знаки его рзца? Старческая голова Винчи — не таитъ ли въ себ мистическія утонченности его искусства? Маски Микеланджело и Рафаэля, вн всякаго сомннія, кажутся синтезомъ ихъ творчества. Не явно-ли, что т же самыя пластическія силы, которыя творили формы, ими мыслимыя, образовали и лики ихъ? И чмъ крупне мастеръ, чмъ глубже его творчество,— тмъ боле выражено это загадочное сродство, какъ бы въ подтвержденіе того, что всякое искусство есть лишь воплощеніе нашего темнаго, подсознательнаго Я… Таинственный ключъ къ произведеніямъ художника надо искать въ чертахъ его живого лица, характерный очеркъ головы, любимый жестъ, взглядъ — часто могутъ направить пониманіе его произведеній по боле врнымъ и прямымъ путямъ. Если-бы Микеланджелова ‘Ночь’ встала со своей мраморной гробницы въ Капелл Медичисовъ и ожила, она была бы чудовищной… Ея члены, привыкшіе къ сложному и тяжелому жесту вчнаго созерцанія, жесту невыносимому для обычнаго смертнаго тла, казались бы неуклюжи и сверхмрны въ условіяхъ обычной человческой жизни. И дти ея были бы подобны ей. Они были бы дтьми ночи, рожденными въ камн и мрамор, съ лицами вчно обращенными къ матери — къ ночи, со зрачками расширенными отъ тьмы, или утомленными отъ дневного свта, полными вщей дремоты…
Таковы именно вс лица, изваянныя Голубкиной. И она сама посреди своихъ произведеній кажется родной сестрой Микеланджеловой ‘Ночи’ или одной изъ Сивиллъ, сошедшей съ потолка Сикстинской Капеллы. Та же мощная фигура, та же низко и угрюмо опущенная голова, то же пророчественное оцпенніе членовъ, та же непривтливость и отъединенность отъ міра, та же тяжесть и неуклюжесть жеста, какъ бы отъ трудной духовной беременности: чудовищность и красота, первобытная мощь тла, пластически выражающая стихійность духа, и дтская безпомощность въ жизненныхъ отношеніяхъ, грубость и нжность. Все въ ней обличаетъ Титаниду, отъ земли рожденную,— и ея взглядъ испытующій и пронзительный, въ которомъ сочетаются и подозрительность, и доврчивость, и ея рчь, неуклюжая, крестьянская, но отмчающая вс оттнки ея мысли, изумляющей точностью художественныхъ представленій, и соединеніе въ ея лиц демонизма съ трогательной дтскостью, о которой она сама, кажется, не подозрваетъ.
Въ своемъ искусств А. С. Голубкина ищетъ передать, прежде всего и почти исключительно, лицо: то-есть то особенное, неповторяемое, что отмчаетъ своею печатью индивидуальность. Это ведетъ ее, конечно, къ портрету. Но портреты Голубкиной, въ большинств случаевъ, отходятъ отъ вншняго сходства съ оригиналомъ. Это естественно: въ каждомъ человк мы замчаемъ и понимаемъ лишь то, что намъ родственно въ немъ, лишь то, что въ насъ самихъ, хотя бы только потенціально, присутствуетъ. Ясно, что Микеланджеловская Сивилла, вперяя свой взоръ въ смертнаго человка, можетъ увидть только т стороны его духа, гд скрыта его геніальность. Ей недоступно все будничное и обыденное въ человк, именно то, что обычно кидается въ глаза и составляетъ вншнее сходство. Это именно длаетъ справедливымъ парадоксальное утвержденіе, что ‘хорошій портретъ никогда не бываетъ похожъ’.
Если попытаться классифицировать произведенія А. С. Голубкиной, то въ основу классификаціи надо положить ея отношеніе къ человческому лицу. Тогда первой, самой обширной и самой интересной группой явятся т ея произведенія, которыя представляютъ анализъ лицъ, ею самой выбранныхъ. Въ этихъ работахъ она, конечно, дальше всего отходитъ отъ обычной портретности и ясне всего передаетъ свое отношеніе къ основнымъ силамъ, стихійно образующимъ человческое лицо. Произведенія этой группы носятъ, въ то же время, и наиболе законченный характеръ: почти вс они сдланы въ мрамор, въ дерев или въ бронз.
Ко второй групп относятся произведенія синтетическаго и отчасти декоративнаго характера: большинство ихъ — лишь эскизы и находятся пока въ гипс.
Къ третьей групп принадлежатъ портреты-бюсты, сдланные на заказъ. Существенное отличіе этой группы отъ первой въ томъ, что здсь художница связана опредленнымъ лицомъ, иногда внутренне ей чуждымъ. Выражая лишь гибкость своего пониманія въ этихъ чуждыхъ лицахъ, она не говоритъ непосредственно о себ. Къ этой групп я отношу и портреты историческихъ лицъ: Александра II, Гоголя, Муромцева и Захарьина. Попытаемся разсмотрть произведенія А. С. Голубкиной именно въ этомъ порядк.
Среди лицъ, особенно волновавшихъ Голубкину, надо отмтить прежде всего одно лицо, часто повторяющееся въ ея произведеніяхъ перваго періода, въ разныхъ сочетаніяхъ, группировкахъ и матеріалахъ. Это — голова двушки съ очень тонкими и нервными чертами лица (см. мраморъ, воспроизв. въ профиль). Ее можно узнать по вытянутой впередъ ше, по усталымъ и внимательнымъ глазамъ, по полуоткрытымъ вкамъ, по выраженію лица — двически чистому и благоговйному. Она всегда смотритъ внизъ. Тонкій подбородокъ, нервный, чуть полуоткрытый ротъ, волосы не прямые, но съ очень плавной и длинной волной, открывающіе большой, чистый лобъ, придаютъ ея лицу характеръ волнующей хрупкости. Въ мрамор эта голова становится прозрачной и тонкой, какъ видніе. Это лицо Голубкина лпитъ каждый разъ съ особой осторожной нжностью, и почти невозможно представить себ, чтобы та самая рука, которой повинуются обычно такія мощныя, почти жестокія формы, была способна на эти ласковыя прикосновенія.
На одной изъ мраморныхъ группъ Голубкиной этой голов противупоставлена голова другого типа — звринаго и остраго, тоже двичья, но напоминающая копчика, пли иную хищную птицу. Въ деревянномъ портретномъ бюст (воспроизведенномъ здсь) голова того же хищнаго типа — еще боле характерна (дерево лучше выражаетъ ея плоть, земную, движимую острыми толчками инстинкта). Въ упомянутой групп об эти головы противопоставлены одна другой, какъ контрасты. Но въ подобныхъ сочетаніяхъ у Голубкиной не слдуетъ искать декоративнаго замысла: сознательно она ищетъ моральныхъ контрастовъ, декоративность формъ является лишь слдствіемъ ея огромнаго художническаго инстинкта. Вообще, глубоко русскимъ талантамъ, къ типу которыхъ относится А. С. Голубкина, чужда самая идея декоративности, такъ какъ — чужда имъ игра формами и ихъ комбинаціями. Ни у Достоевскаго, ни у Толстого вы не найдете тхъ Элементовъ ‘выдумки’, которымъ соотвтствуетъ понятіе ‘декоративности’ въ искусствахъ пластическихъ. Русскій геній — это огонь совсти, а не огонь фантазіи. Онъ исключительно мораленъ. Отсюда истекаетъ тотъ особый русскій реализмъ, который непохожъ на реализмъ другихъ народовъ. Отсюда — та нелюбовь къ реторик и къ паосу, которой отличается русское искусство. Что, впрочемъ, нисколько не мшаетъ имъ проявляться, но только въ случаяхъ глубокой необходимости.
У Голубкиной вовсе нтъ вкуса въ декоративности, но это вовсе не значитъ, чтобы декоративность въ ея скульптур отсутствовала. Напротивъ, тамъ, гд она есть, она проявляется, какъ естественное слдствіе внутренняго единства, что придаетъ ей особую цнность и значеніе. Примръ — воспроизведенные здсь эскизы деревяннаго украшенія камина, о которыхъ будетъ сказано ниже. Точно также и мраморная группа, о которой идетъ рчь, создана лишь на основаніи контраста моральнаго, но инстинктивное чувство скульптурной линіи и массы подсказало Голубкиной то сочетаніе, тотъ поворотъ этихъ двухъ головъ, который придаетъ единство всему мрамору.
Какъ характерный примръ отсутствія прямыхъ декоративныхъ задачъ въ творчеств Голубкиной, можно привести другую мраморную группу — ‘Мать и дти’ (выставка Московскаго Товарищества 1908 г.). Декоративно они не соединены ничмъ, ясно, что художница была связана формой мраморнаго куска, но вовсе не искала вншняго единства. Просто надо было включить въ одинъ кусокъ мрамора (а другого куска подъ руками не было) три головы съ тремя выраженіями скорбнаго предчувствія, дтскую, отроческую и взрослую,— мать съ двумя дтьми. Декоративно и эти три головы между собою не связаны, но внутреннее единство, единство духовнаго порядка сливаетъ ихъ въ одно цлое. Необходима глубокая и неподкупная искренность, чтобы путями столь скрытыми, дойти въ области пластическихъ, формальныхъ достиженій до тхъ же результатовъ. Въ этомъ произведеніи чувствуется отсутствіе ловкости, что при нашей привычк къ виртуозности европейской современной пластики (именно въ разршеніи комбинативныхъ задачъ) кажется на первой взглядъ наивностью, но всмотрвшись, мы убждаемся, что въ данномъ случа высота искусства именно въ этой наивности, порожденной не невдніемъ, а искренностью.
Возвращаясь къ разбору тхъ ‘лицъ’, которыми опредляются тайныя симпатіи и интересы Голубкиной, мы не можемъ не остановиться на мрамор, воспроизведенномъ фототипіей въ начал этой статьи. Передъ нами — одно изъ самыхъ странныхъ двическихъ лицъ, отмченныхъ А. С. Голубкиной. Устремленная впередъ, пристально глядящая голова кажется антично строгой. Ее можно принять за ‘Нику’ или за голову двушки въ ниш греческаго надгробія. Но лицо это — современное, съ современными странностями и неправильностями. Исканіе сходства съ античнымъ ваяніемъ не входило въ планы художницы — ее привели къ нему характеръ лица и матеріалъ. Странность этого узкаго лица въ томъ, что удлиненные глаза, подходящіе къ вискамъ, расположены почти въ профиль, почти по рыбьи. Разрзъ рта великъ. Тонкія губы сжаты. Простая, несимметричная линія, отмчающая на темени современную прическу, даетъ всей голов крылатое движеніе впередъ.
Какъ здсь, такъ и въ той двичьей голов съ тонкими чертами, съ которой мы начали нашъ разборъ, сказывается наглядне всего идеализмъ Голубкиной. Но по своему душевному складу, она склонна къ исканію: для ея творчества характерне то, что она находитъ съ трудомъ, съ усиліями, выявляя горніе духа, тлющаго въ мертвомъ веществ. Уже въ деревянномъ портретномъ бюст (который художница называетъ ‘Лисичкой’) мы могли замтить остроту хищной птицы или зврька. Въ голов деревенской двушки, съ волосами, зачесанными назадъ (см. воспроизв. гипсъ) еще трепетне выражено то ‘нчто’, что жалитъ, жжетъ и колетъ ее изнутри,— ея нерасцвтшая женскость. Въ цломъ ряд дтскихъ головъ, созданныхъ Голубкиной, можно прослдить одну и ту же черту: когда на нихъ смотришь — это то же, какъ если вглядываешься въ завязь цвтка, чувствуя и прозрвая т силы, которыя работаютъ въ немъ, и т формы, которыя должны въ немъ развиться.
Но въ работахъ самыхъ послднихъ лтъ А. С. Голубкина покидаетъ двушекъ и дтей и начинаетъ вглядываться въ лица взрослыя, зрлыя, гд пламя духа не переливается жемчужными отливами, какъ въ лицахъ ея двушекъ, а тлетъ притушенной искрой въ глубин глухонмой плоти. Чтобы понять это, надо сопоставить лица двухъ ‘рабовъ’ ея — дв головы, одна изъ дерева, другая изъ бронзы.
Первая (названная художницей ‘Ломовикъ’) — это огромная масса тла и мускуловъ. Голова маленькая на богатырскихъ плечахъ, лицо грубыми ударами высчено изъ дерева, глаза маленькіе подъ тяжелыми надбровными глыбами, тяжелыя щеки, тяжелый грубый ротъ, тяжелый подбородокъ. Этого ‘Ломовика’ только что чмъ то пришибло, и вся неподвижная глыба плоти дрогнула, и толстыя губы размякли и опустились… Если ‘Ломовикъ’ первая ступень, то бронзовый ‘Человкъ’ (см. воспроизведенія) — послдняя того же пути неугасимаго горнія боли, насквозь прокалившей вещество. ‘Человкъ’ прошелъ свой первый страстной путь. Такимъ могло быть лицо раба-христіанина первыхъ вковъ. У него больше ничего нтъ: все погибло, все сожжено, самъ онъ — какъ еще тлющая головня, обожженная и покрытая пепломъ. Точно кактусъ, выросшій на вулканическихъ шлакахъ. Но въ глазахъ его свтится та сила, которая заставляетъ стебель растенія вставать изъ земли — могилы зерна. Что онъ рабъ, это видно по его челюсти, почти обезьяньей, по огромному рту, по ушамъ и скуламъ. Но плоть на его костяхъ какъ бы истощилась муками. Вся его темная, еще вчера звриная душа озарилась смиреніемъ и восторгомъ покорности. Эта бронзовая голова — памятникъ глубоко христіанскаго искусства, это, быть можетъ, самое глубокое по чувству упованія произведеніе нашего времени. Разв не съ такими лицами будутъ люди воскресать изъ мертвыхъ? Есть въ этой скульптур нчто, что напоминаетъ ту трогательную надгробную группу мужа и жены, первыхъ временъ христіанства, которую Нибуръ завщалъ поставить надъ своей могилой.
Нисколько не ниже ‘Человка’ и ‘Ломовика’ мраморная ‘Голова старухи’ (см. воспроизв.). Она можетъ служить образцомъ той силы и законченности характеристики, которой обладаетъ А. С. Голубкина. Въ чисто скульптурномъ отношеніи интересно то обрамленіе головы прямыми складками платка, которымъ она придала ей такой строго египетскій характеръ, не отступая отъ русской реальности…
Переходъ отъ такихъ произведеній чисто психологическаго характера, какъ ‘Человкъ’ и ‘Старуха’, къ тому отдлу произведеній Голубкиной, который мы назвали синтетическимъ и декоративнымъ, вполн естествененъ, такъ какъ ея скульптурныя фантазіи возникаютъ тоже исключительно на психологической почв. Какъ мы уже говорили, у Голубкиной нтъ декоративнаго таланта. Ея горельефъ надъ входомъ въ Московскій Художественный театръ совсмъ неудаченъ, какъ декоративное произведеніе. Но зато, когда она ищетъ формъ для идеи, волнующей ее до глубины души,— скульптурный инстинктъ и чувство массы никогда не измняютъ ей. Ея каріатиды для камина (гипсовые эскизы были выставлены въ 1911 г. въ ‘Московскомъ Товариществ’) — великолпны и въ декоративномъ отношеніи. Чувство пропорціи, массы, чувство единаго куска, въ который включены ихъ напряженно спокойныя фигуры — поразительно. Это опять — звре-люди, но гораздо боле древнихъ эпохъ чмъ ‘Ломовикъ’ или ‘Человкъ’. Они зври тломъ, люди — взглядомъ. Въ ихъ жестахъ безсознательная и увренная животная грація. Пясти рукъ и ногъ развиты непропорціонально съ тломъ и головой. Но это люди, уже познавшіе огонь, стражами котораго они стоятъ, по об стороны камина. Ногъ Агни обжегъ ихъ душу и разбудилъ дремавшую искру сознанія. У нихъ обоихъ, у этихъ Адама и Евы каменнаго вка, уже свтится въ глазахъ та сила, которая неволитъ стебель прорасти изъ зерна, та сила, которую Голубкина одну только и чувствуетъ во всемъ многообразіи земныхъ ликовъ. Про нихъ хочется сказать: ‘И бсы вруютъ и трепещутъ’.
Отношеніе огня и человка всегда было близко Голубкиной и какъ аналогія духа и огня, и какъ чисто пластическій эффектъ человческой фигуры, освящаемой безпокойными бликами. Еще раньше своихъ каріатидъ она сдлала дв сидящія у огня фигуры, которыя должны были силуэтно освщаться пламенемъ камина. Въ нихъ еще боле подчеркнута ихъ звриность, можетъ быть тмъ, что он такъ, сжавшись, грются у очага… Об каминныя группы задуманы монументально и представляютъ какъ бы естественное продолженіе того аналитическаго пути, который мы прослдили раньше.
Въ міръ фантастическій насъ вводятъ небольшія эскизныя группы, которыя были выставлены на Акварельной выставк Московскаго Товарищества осенью 1910 года: ‘Лужица’, ‘Задумчивость’, ‘Дти’, ‘Полетъ’. Это лишь замыслы, небольше чмъ программы, но для пониманія души Голубкиной и того, какъ она видитъ природу,— они крайне важны.
‘Лужица’ — два маленькихъ существа: одно, съ козлиной мордой и съ копытами, сидитъ по человчески подпершись на корточкахъ, а у его ногъ — не то рыбка, не то болотный тритонъ съ женскимъ туловищемъ и овечьимъ лицомъ. ‘Задумчивость’ или ‘Кустики’ (см. воспроизв.) — это маленькій козлоногій фавнъ съ мальчишескимъ лицомъ, а надъ нимъ дріада или фавнесса, тоже козлоногая, постарше, но еще двочка. И у всхъ у нихъ, и въ той и другой групп,— тоскующіе человчьи глаза: тоска долгая, тяжелая, тоска ожиданія. И чувствуется, что это та-же самая тоска-задумчивость, которою тоскуютъ Сивиллы и пророки въ Сикстинской капелл въ ожиданіи Спасителя, только здсь она засвтилась въ маленькихъ пылинкахъ вещества, одухотворенныхъ жизнью. А за этими дріадами и рыбками съ овечьимъ лицомъ, чувствуется русскій скудный пейзажъ: на мст вырубленнаго лса — по полю жидкіе кустики, а на мст осушеннаго озера — лужица…
Переходя къ третьей групп произведеній Голубкиной — къ ея портретамъ, сдланнымъ на заказъ, мы должны оговориться, что это дленіе очень условно. Я хотлъ имъ только опредлить ту группу работъ, въ которыхъ Голубкина не сама выбирала лицо или выраженіе лица, близкое ея душ, въ ней какъ бы изначала жившее, а была связана тмъ или инымъ человкомъ и хотла или объективно проанализировать его сущность, или возсоздать опредленный историческій ликъ. Такъ, къ этой групп я бы отнесъ бюсты Ремизова и Алекся Н. Толстого (о которыхъ я уже писалъ на страницахъ ‘Аполлона’), хотя они вовсе не были сдланы по заказу. По ясно, что это вовсе не интимныя лица ея души, какъ вс т, о которыхъ говорилось въ начал статьи. Однако, въ лицахъ обоихъ писателей она замтила что-то свое, что захотла выявить: въ глазахъ Ремизова — знакомую ей внимательную тоску взгляда, въ лиц Толстого ту же тяжесть плоти и дрогнувшія губы, какъ у ‘Ломовика’. Этотъ подходъ и длаетъ эти портреты непохожими, но прекрасными. Наша, а не ея вина въ томъ, что мы знаемъ оригиналы этихъ портретовъ. Потому что, когда мы смотримъ на другіе ея портреты, оригиналовъ которыхъ не знаемъ,— мы видимъ только законченность характеристики, доведенной до большого единства и упрощенія. У всхъ, несмотря на различіе этихъ лицъ, есть нчто общее во взгляд, точно вс они глядятъ на Микеланджелову ‘Ночь’, но очевидно, что т, которые позируютъ передъ Голубкиной и глядятъ на нее, и не могутъ имть иного выраженія лица…
Въ бюстахъ историческихъ лицъ она тоже достигаетъ единства той или иной исторической или общественной идеи, сводя ее къ внутренней жизни лица. Въ Муромцев она хотла передать — борца, въ Захарьин — проницательность, въ Гогол — пророческую тоску, въ Александр II — освободителя.
Скульптурная манера Голубкиной очень разнообразна и разнообразіе это зависитъ, главнымъ образомъ, отъ того матеріала, въ которомъ она работаетъ. Ея гипсы носятъ отпечатокъ импрессіонистической манеры. Она работаетъ для глаза, а не для ощупи,— съ сильными тнями, глубокими выемками, широкими мазками. Въ ея скульптур больше чисто живописныхъ пріемовъ, чмъ у Родэна, но меньше чмъ у Россо или Трубецкого. Она любитъ окрашивать свои гипсы въ разные топа и даже ‘просвтляетъ’ выпуклости бронзовымъ порошкомъ. Это же манера естественно остается у нея и въ отливахъ изъ бронзы. Но прикасаясь къ мрамору, она неожиданно преображается. Грубость ея манеры въ глин смняется изумительной деликатностью и топкостью моделировокъ. Мраморъ смягчаетъ ея душу и въ то же время самъ становится подъ ея руками боле мужественнымъ, не теряя своей нервности. Но истинный ея матеріалъ, какъ показали ея работы послднихъ лтъ (потому что она только недавно перешла къ нему) — это дерево. Въ деревянной скульптур Голубкина какъ бы вновь нашла себя. Многое изъ того, что ей такъ долго не давалось ни въ глин, ни въ мрамор, стало для нея вдругъ доступно въ дерев. Въ дерев есть и сила, и деликатность, и разнообразіе тоновъ, ей необходимыя. Дерево боле живой, боле чувствующій матеріалъ, ближе стоящій къ той осознающей себя на разныхъ степеняхъ плоти, которую она такъ ясно прочувствовала.
Голубкина уже не молода. За ней больше двадцати лтъ работы. Но ее знаютъ мало. Виною этому отчасти и ея собственная замкнутость: — замкнутость большого художника, который предпочитаетъ работать въ тишин и уединеніи, боясь ненужной шумихи молвы. Какъ мастеръ, творчество котораго является неугасимымъ горніемъ совсти, Голубкина представляетъ исключительно русское, глубоконаціональное явленіе. Она принадлежитъ къ художникамъ типа Достоевскаго и Толстого (toutes proportions gardes), къ которымъ нельзя подходить съ заране предршенными критеріями искусства. Ихъ надо принять цликомъ, какъ людей, только тогда примешь цликомъ и ихъ творчество.