Е. И. Замятин
А. П. Чехов
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
А. П. Чехов, Замятин Евгений Иванович, Год: 1921
Время на прочтение: 23 минут(ы)
Замятин Е. И. Собрание сочинений: В 5 т. Т. 2. Русь
М., ‘Русская книга’, 2003.
В городе Таганроге — тихая, поросшая травой Монастырская улица. Как и во всех русских уездных городах — бесконечные заборы. Двухэтажный уездный домик, в нижнем этаже — вывеска: ‘Колониальная торговля П. Е. Чехова’. П. Е. Чехов — это Павел Егорович Чехов, отец писателя, и за этими унылыми заборами, в стенах за этой вывеской прошло детство Антона Павловича Чехова.
Род Чеховых — коренной крестьянский. Дед писателя был еще крепостным — у помещика Воронежской губернии Черткова, отца известного толстовца Черткова. Упорным трудом Егор Чехов скопил три с половиной тысячи, за эту сумму купил у барина вольную для всей своей семьи — по семьсот рублей за душу — и переселился с семьей на юг. Тут, недалеко от Таганрога, он долгое время был управляющим в имениях графа Платова, героя войны 1812 года.
Отец писателя, Павел Егорович, служил в Таганроге конторщиком. Откладывая, по мелочам, с тем же самым мужицким упорством, как и отец, Павел Егорович сколотил, наконец, немного денег и открыл на Монастырской улице собственную торговлю. К этому времени он уже был женат на Евгении Яковлевне Морозовой, дочери таганрогского купца-суконщика. 19 января 1860 г. у Евгении Яковлевны родился сын Антон.
Кроме Антона Павловича — у П. Е. Чехова было еще четверо сыновей и дочь. Жизнь в домике на Монастырской улице шла по-старинному, крепким, суровым укладом. Детей Павел Егорович воспитывал в строгости, ‘в страхе Божием’, старался сызмалолетства приучить их к церкви. Мальчики должны были строго соблюдать все посты, выстаивать длинные церковные службы. Возвращались из церкви домой — дома хором пели что-нибудь божественное, читали акафист. Павел Егорович был большой любитель и знаток церковного пения, позже, когда сыновья подросли, он составил из них настоящий хор и пел с ними на клиросе в церкви.
Все эти молитвенные повинности действовали на мальчиков совершенно иначе, чем этого хотел отец. ‘Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, — писал впоследствии Антон Павлович, — то оно представляется мне довольно мрачным, религии у меня теперь нет. Когда, бывало, я и мои два брата среди церкви пели ‘Да исправится’ или ‘Архангельский глас’, на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям — мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками’.
Во всем этом была, быть может, только одна хорошая сторона: с детства запавшие в душу прекрасные слова и образы церковных поэм — положили крепкий фундамент для того удивительного знания и чутья русского языка, какие позже сказались в произведениях Чехова.
Начальной грамоте А. П. Чехов обучался в церковноприходской школе на окраине Таганрога. Вместе с ним тут умились дети мелких ремесленников, матросов, портовых грузчиков. Учитель был из таганрогских греков, человек малообразованный и грубый, учеников своих он частенько бил. Учиться тут было невесело. ‘В детстве — у меня не было детства’, — не раз говаривал потом А. П. близким друзьям.
По окончании приходской школы — мальчика отдали в гимназию. Учился он здесь неважно: два раза, в третьем и в пятом классе, оставался на второй год, в последнем классе из 23-х учеников Чехов был одиннадцатым. По-видимому, так же, как это было и с Пушкиным, Чехов развивался медленно.
Был он в эту пору мальчик неуклюжий, неповоротливый, большеголовый, товарищи дразнили его ‘бомбой’ и ‘головастиком’. Держался он как-то особняком, в одиночку, ни с кем особенно близко не сходился. И все же, неизвестно за что, ‘головастика’ товарищи любили: может быть, за это его неизменное ленивое добродушие, за ямочки на щеках, за улыбку.
В старших классах гимназии Чехов изменился и внешне, и внутренне: теперь это был живой, остроумный юноша, большой мастер на всякие веселые выдумки и затеи. Смех, юмор — то, что потом окрасило собой целую полосу в творчестве Чехова, — забили буйным ключом уже в эти годы. В библиотеке Чехов умудрялся выкапывать какие-то особенно забавные рассказы и так мастерски читал их, что весь класс покатывался со смеху. Очень искусно умел он гримироваться и мог до неузнаваемости изменять голос. Один раз он нарадился нищим, написал очень забавное просительное письмо, через весь город отправился к своему дяде и вручил ему это письмо. Дядя не узнал А. П. и подал ему милостыню — три копейки. С годами этот юмористический дар развился в Чехове еще больше. Во времена студенчества и позже — Чехов дома по вечерам вместе с братьями разыгрывал целые сцены собственного сочинения — и зрители смеялись до колотья в боках. То он изображал старого профессора, еле шамкающего лекцию, то афонского монаха, собирающего подаяния на елей, то деревенского дьячка, экзаменующегося перед архиереем на дьякона. Многие из этих, разыгранных в семейном кругу сцен, были впоследствии воспроизведены в рассказах А. П.
К тому времени, когда Чехов был в старших классах гимназии, относятся также его первые литературные попытки. В гимназии издавался журнал ‘Звездочка’ — А. П. писал в этом журнале. Позже он самостоятельно, один, составил несколько номеров рукописного юмористического журнала ‘Заика’. Гимназистом седьмого класса он написал водевиль ‘Недаром курица пела’ и драму ‘Безотцовщина’. Все это были, конечно, только более или менее удачные детские попытки.
Тем временем в семье Чеховых обстоятельства изменились. Торговые дела Павла Егоровича шли все хуже и хуже. В 1876 г. П. Е. окончательно прогорел, пришлось продать дом и магазин. Павел Егорович вместе с семьей перебрался в Москву, где в это время уже проживали два его старших сына: Александр учился в университете,
Николай — в художественном училище. Антон П. остался один в Таганроге — кончать гимназию.
По приезде в Москву Павел Егорович поступил на службу конторщиком в один из амбаров в Торговых рядах. Жалованье он получал грошовое — пятьдесят рублей в месяц, еле хватало, чтобы содержать меньших, а о том, чтобы помогать одному из старших, Антону П., — нечего было и думать. Так, шестнадцати лет А. П. Чехов начал самостоятельную жизнь, полную труда и забот о куске хлеба.
Кое-как перебиваясь уроками, в 1879 г. А. П. кончил гимназию и приехал в Москву. Здесь он поступил на медицинский факультет Московского университета, и здесь же, когда он был студентом 2-го курса, началась его литературная поденщина.
Это была именно поденщина. Писать заставляла нужда, писать было нужно — для того, чтобы семья не голодала, потому что, разумеется, на пятьдесят рублей, жалованье отца, всю семью нельзя было прокормить. И Чехов писал — писал на заданные темы, писал по заказу, о дачных мужьях, о тещах, о мартовских котах — обо всем, что не запрещалось писать цензурой, обо всем, что требовалось для тогдашних юмористических журналов, рассчитанных на послеобеденное чтение обывателя.
Жили тогда Чеховы на Драчевке, в полуподвальном этаже. Работать А.П. приходилось в самой неподходящей обстановке. ‘Пишу в самых гнусных условиях, — говорит он в одном из писем, относящихся к этому времени. — Передо мной моя нелитературная работа, хлопающая немилосердно по совести, в соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери вслух ‘Запечатленного ангела’. Для пишущего человека гнусней этой обстановки и придумать трудно что-либо другое. Постель моя занята приехавшим сродственником, который то и дело подходит ко мне и заводит речь о медицине. Обстановка бесподобная’.
‘Передо мной моя нелитературная работа, хлопающая немилосердно по совести…’ Уже эта одна фраза показывает, что тяжелее всего для Чехова была не обстановка, в которой приходилось писать, а то, как и о чем приходдилось писать’ то, что приходилось продавать свой талант, потрафлять вкусу покупателя, покупателями же его в эту пору были исключтельно пошлые бульварные юмористические журнальчики, вроде ‘Развлечения’, ‘Будильника’, ‘Стрекозы’. Начал печататься Чехов именно в ‘Стрекозе’ в 1880 г. (набросок ‘Письмо к ученому соседу’) и затем в течение двух лет занимался этой ‘нелитературной работой’ — писал, по собственному его признанию, ‘и повести, и рассказы, и водевили, и всякую ерунду, включая сюда ‘комаров и мух’ для ‘Стрекозы’. Большая часть этого печаталась за подписью ‘А. Чехонте’. ‘Чехонте’ — это была гимназическая кличка Чехова в старших классах, выдуманная законоучителем гимназии, кличку эту Чехов и взял себе в виде псевдонима.
В 1882 г. издатель журнала ‘Осколки’ Н. А. Лейкин пригласил Чехова работать в этом журнале ‘Осколки’ тоже были юмористическим журналом, но все же этот журнал был ближе к настоящей литературе и задавался кой-какими идейными целями. ‘Глупостями мы будем захватывать читателей, а умными статьями — учить их: ведь с глупостями они и умное прочтут’, — писал Чехову Лейкин. Да и сам Лейкин был настоящий писатель, не без вкуса и таланта, близко знакомый с Глебом Успенским, Решетниковым, Помяловским. Понятно, что приглашение работать в ‘Осколках’ и завязавшаяся дружба с Лейкиным очень ободрили Чехова. Чехов перестает думать о том, чтобы только смешить читателей, иной раз из-под пера его выходят рассказы, в которых сквозь ‘Чехонте’ чувствуется уже будущий Чехов. Но такие его попытки поощрения не встречали: Чехову приходилось оправдываться и извиняться, если он забывал о своей обязанности — шутить. ‘Вы замечаете, что мои ‘Верба’ и ‘Вор’ серьезны для ‘Осколков’, — писал он Лейкину в 1883 г. — Но мне думается, что серьезная вещица, маленькая, строк в 100, не будет сильно резать глаз… Вещичка — легонькая, в духе журнала, содержащая в себе фабулу и подобающий протест…’
Серьезный Чехов был еще никому не нужен, но весельчака Чехонте юмористические журналы печатали охотно, его талант был замечен, его сотрудничества добивались — и все же жил он в большой нужде. Вдвоем с отцом — Антону Павловичу приходилось содержать всю семью, а платили ему за рассказы гроши, да и те подчас приходилось чуть не вымаливать у издателей. Случалось, придет А. П. получить три рубля, а издатель ему предлагает вместо денег: ‘А может быть, билет в театр хотите? Или брюки новые? Так сходите к такому-то портному и возьмите у него брюки за мой счет…’ Приходилось перехватывать в долг по пять, по десять рублей, нести в ломбард вещи. ‘Болезнь, которая мучит меня, как зубная боль — это безденежье’ — жаловался приятелям Чехов.
Еще труднее было потому, что в то же самое время Чехову приходилось урывать время и для ученья, а учился он на одном из самых серьезных и трудных факультетов — медицинском. От очередного рассказа — к учебнику, из редакции — в анатомический театр, свободного времени, чтобы остаться одному, подумать, поглядеть на жизнь откуда-то сверху — времени для этого не было. Вероятно, главным образом этим надо объяснить, что студент Чехов совершенно как будто и не приметил общественного движения конца семидесятых — начала восьмидесятых годов, во всяком случае нигде — ни в письмах Чехова, ни в его произведениях, ни в воспоминаниях о нем — нигде нельзя найти указаний на то, что он услышал взрыв бомбы 1-го марта 1881 года.
Весна 1884 года была для Чехова особенно тяжела: пришлось, не прерывая литературной работы, сдавать выпускные экзамены в университете. Но вот, наконец, в мае этого года — экзамены кончены, в кармане — диплом на звание врача, и молодой врач отправляется вместе с семьей на отдых в уездный городок Воскресенск, недалеко от Москвы (один из братьев А. П. был в это время в Воскресенске учителем приходского училища). Веселая компания молодежи, оставшиеся позади экзамены, красивая местность — все это настраивало А. П. самым жизнерадостным образом, и к этой поре относятся лучшие из его юмористических рассказов. В это же время А. П. начал работать и как врач: в течение нескольких месяцев он заведовал земской больницей в городе Звенигороде — верстах в 20-ти от Воскресенска. А. П. приходилось принимать больных в больницах, ездить на вскрытия, выступать в качестве медицинского эксперта в суде, приходилось непосредственно сталкиваться с жизнью уездного городка, уездных людей. Все это давало ему богатый бытовой материал, нашедший себе отражение в целом ряде его произведений. Между прочим, именно в Воскресенске А. П. имел случай ближе приглядеться к жизни тогдашнего офицерства. В Воскресенске в это время стояла батарея, с офицерами ее и особенно с командиром, полковником Маевским, А. П. был близко знаком. Впоследствии это послужило ему материалом для одной из лучших его пьес — ‘Три сестры’.
В 1885-86 гг. Чехову удалось, наконец, вырваться из принижавшего его талант круга ‘Будильников’ и ‘Развлечений’ и выйти на широкую дорогу настоящей литературы. Мечтал он об этом уже давно. Еще в 1883 году он писал брату о своей работе в юмористических журналах: ‘Я в ихней компании, работаю с ними, рукопожимаю и, говорят, издали стал походить на жулика. Скорблю и надеюсь, что рано или поздно изолирую себя… Оным не умру. Это временно…’
В 1885 г. Чехов, благодаря содействию Лейкина, был приглашен в ‘Петербургскую Газету’ и здесь напечатал несколько рассказов, в числе их были и вошедшие в настоящий том {Имеется в виду первый том Избранных сочинений А. П. Чехова, который открывался данным очерком Е. Замятина. — Сост.} ‘Налим’, ‘Лошадиная фамилия’, ‘Егерь’. Рассказы эти, особенно ‘Егерь’, обратили на себя внимание одной из тогдашних литературных знаменитостей Д. В. Григоровича. Весной 1886 г. Григорович написал Чехову письмо, где между прочим говорил: ‘У вас настоящий талант, талант, выдвигающий вас далеко из круга литераторов нового поколения’. Письмо это произвело на Чехова очень большое впечатление, сразу же подняло его в собственных глазах и заставило серьезней относиться к своему творчеству.
‘Я едва не заплакал, разволновался… Я как в чаду, — писал Чехов в ответном письме Григоровичу. — Если у меня есть дар, то каюсь… я доселе не уважал его. Все мои близкие всегда относились снисходительно к моему авторству и не переставали советовать мне не менять настоящее дело на бумагомарание. За пять лет моего шатания по газетам я успел проникнуться этим общим взглядом на свою литературную мелкость… Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь —ни о читателе, ни о себе самом. Теперь я вдруг почувствовал обязательную потребность спешить, скорее выбраться оттуда, куда завяз’. ‘Выбраться оттуда, куда завяз’ очень помогло Чехову то, что как раз в эту же пору он получил от А. С. Суворина, издателя ‘Нового Времени’, приглашение работать в этой газете. Какова бы ни была политическая физиономия ‘Нового Времени’, во всяком случае это была одна из крупнейших и популярных тогда газет, и в литературном отношении она стояла гораздо выше тех бульварных изданий, где раньше печатали Чехова. А главное, Суворин уже не требовал от А. П. смешных — во что бы то ни стало смешных — рассказов. С этого момента А. П. решительно сбрасывает с себя шутовскую маску ‘Антоши Чехонте’ и печатает рассказы уже за своей подписью ‘А. Чехов’, рассказы его становятся все серьезней, и сквозь прежний смех в них все чаще слышится тоска о том, что люди живут убогой и пошлой жизнью, живут не так, как надо.
Работа в ‘Новом Времени’ дала, наконец, Чехову возможность выкроить из своего бюджета несколько десятков рублей на поездку в Петербург. В Петербурге Чехов попал в самый центр тогдашней литературной жизни, познакомился с Михайловским, Глебом Успенским, Лесковым, Короленко, с поэтами Плещеевым и Полонским. ‘Старшие богатыри’ русской литературы — приняли Чехова очень ласково. ‘Я чувствую ссбя на седьмом небе, — писал он брату. — Умных и порядочных людей столько, что хоть выбирай, каждый день знакомлюсь. Все наперерыв приглашают меня и курят мне фимиам’. Все это должно было еще больше укрепить в Чехове веру в свой талант и заставить его серьезно работать над собой.
Около этого времени молодой талант был уже отмечен и в печати: появились рецензии о сборнике рассказов Чехова, изданном Лейкиным под заглавием ‘Пестрые рассказы’. Первая из выпущенных Чеховым книжек (‘Сказки Мельпомены’, 1884 г.), где собраны были его юношеские, ‘лицейские’, как он сам называл, рассказы — прошла незамеченной. О ‘Пестрых рассказах’ уже появились отзывы в серьезных журналах — ‘Русская Мысль’, ‘Вестник Европы’, в газете ‘Русские Ведомости’.
С этого времени известность Чехова росла очень быстро. В 1888 г. первая из больших вещей Чехова ‘Степь’ была напечатана уже в одном из лучших журналов того времени — ‘Северном Вестнике’, во главе которого стояли Михайловский, Глеб Успенский, Плещеев. В дальнейшем А. П. становится одним из ближайших сотрудников этого журнала, а еще позже повести и рассказы А. П. печатаются в ‘Русской Мысли’, ‘Жизни’, ‘Русских Ведомостях’, сборнике ‘Знание’.
После выхода двух следующих книг Чехова (‘В сумерках’ и ‘Хмурые люди’) — Академия Наук присудила ему (в 1888 г.) Пушкинскую премию. Этот успех был для Чехова совершенно неожиданным. ‘Премия, телеграммы, поздравления, приятели — все это выбило меня из колеи. Я ошалел, прошлое туманится в голове’, — писал он брату. Пушкинская премия над этим прошлым — над Антошею Чехонте — окончательно поставила крест. Талант Чехова был официально признан, имя его сразу стало известно широким массам читателей.
Слава далеко не сразу вылечила застарелую болезнь Чехова — безденежье. По-прежнему приходилось вечно думать о завтрашнем дне, по-прежнему приходилось работать без отдыха. ‘Утомился… Жду гонорара. Весь сентябрь я сидел без денег, кое-какие вещишки заложил и бился как рыба об лед’, — так писал Чехов Плещееву в 1888 году, такие же жалобы на нужду, в обычной для Чехова полушутливой форме, можно найти и во многих его позднейших письмах.
Работал теперь Чехов гораздо больше, гораздо напряженней, чем раньше: к этому обязывало его новое положение, новое отношение к себе и к своей работе. ‘Прежде я, бывало, писал, как птица поет, — говорил Чехов. — Сяду и пишу. Не думаю, как и о чем. Само писалось. Я, как молодой теленок, выпущенный на простор, прыгал, скакал, брыкался, махал хвостом, мотал смешно головою. Смеялся сам и смешил окружающих’. Так писать больше уже было нельзя, творческая работа стала теперь для Чехова одновременно и радостной — и мучительной, как это бывало со всеми большими писателями, появилась большая требовательность к себе, постоянная неудовлетворенность написанным. ‘Три недели выжимал из себя рассказ, пять раз начинал, столько же раз зачеркивал, плевал, рвал, метал, бранился…’ ‘Пишу медленно, с длинными антрактами, пишу и переделываю, и часто, не кончив, бросаю’. ‘Пишу и зачеркиваю, пишу и зачеркиваю…’ — такие признания часто теперь встречаются в письмах Чехова.
Эта напряженная работа и постоянная нужда не прошли бесследно: здоровье было надломлено, появился кашель, кровохарканье — все зловещие признаки чахотки. Как врач Чехов не мог не понимать, что это значило. Но верить не хотелось, а еще вернее — А. П. делал вид, что не верит, для того, чтобы не обеспокоить семью и особенно мать. Не раз бывало так: опять появится кровохарканье, кому-нибудь из близких друзей Чехов напишет об этом — и неизменно прибавит: ‘матери не говорите’, ‘мать не должна знать об этом’.
Долго А. П. не хотел ни лечиться, ни менять образа жизни и все так же много работал. Область его творчества в это время еще больше расширилась: от повестей и рассказов он перешел к пьесам. В 1887 г. была написана первая из его пьес ‘Иванов’, где был изображен все тот же, часто встречающийся в его рассказах, тип российского Гамлета — расхлябанного, не способного к борьбе, к действию, к жизни интеллигента. Пьеса была поставлена сперва в Москве, затем в Петербурге в Александрийском театре. ‘Иванов’ имел успех — и скоро А. П. взялся за новую пьесу. Это был ‘Леший’ (1890 г.) — впоследствии переделанный автором и хорошо известный публике в постановке Московского Художественного театра под заглавием ‘Дядя Ваня’. ‘Леший’ успеха не имел и после первого же представления был снят с репертуара. Эта неудача надолго отбила у Чехова охоту к драматургии, и в течение следующих 6-7 лет он не написал ни одной пьесы, если не считать нескольких водевилей (‘Медведь’, ‘Предложение’ и др.).
Все больше, все глубже Чехов вглядывался в жизнь и задумывался над темными ее сторонами. Задумался над тем, что ‘мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски’ — и это было одной из главных причин, побудивших его в 1890-91 гг. предпринять поездку на Сахалин. Железной дороги в Сибири тогда еще не было, чтобы добраться до Сахалина, А. П. пришлось ехать около трех месяцев — в самых тяжелых условиях: грязь, пыль, холод, жара, езда без отдыха на перекладных. Результатом этой поездки явилась известная его книга ‘Остров Сахалин’. Книга произвела впечатление не только на общество, но пробила и толстую кожу тогдашнего правительства: вскоре после появления книги на о. Сахалине были произведены реформы, несколько улучшившие быт ссыльнокаторжных.
Из поездки на Сахалин Чехов вернулся как будто поздоровевшим и окрепшим. Но шумная жизнь в Москве, с неизбежными спутниками славы — бесчисленным количеством посетителей, постоянно осаждавших А. П., скоро утомила его, и Чехов стал думать о том, чтобы поселиться где-нибудь вне Москвы. Были тут еще и другие причины: ‘Если я врач, то мне нужны больные и больница, если я литератор, то мне нужно жить среди народа, а не на Малой Дмитровке. Нужен хоть кусочек общественной и политической жизни…’ Так писал он в это время одному из своих друзей. Денежные дела А. П. были теперь уже значительно лучше, чем раньше, и это позволило ему (в 1892 г.) купить небольшую усадьбу Мелихово в Московской губернии. Сюда теперь и переселился Чехов и здесь прожил вплоть до 1898 года, лишь изредка выезжая отсюда в Москву, в Петербург или за границу.
В Мелихове Чехов нашел тот ‘кусочек общественной и политической жизни’, какого ему хотелось: несмотря на свою болезнь, он отдавал много сил и времени врачебной практике — лечил крестьян, он строил на свой счет школы в окрестных деревнях, работал в Серпуховском земстве. Все это не помешало ему в течение шести лет, проведенных в Мелихове, написать лучшие свои вещи: ‘Палату No 6’, ‘Рассказ неизвестного человека’, ‘Бабье царство’, ‘Дом с мезонином’, ‘Человек в футляре’, ‘Черный монах’, ‘Моя жизнь’. Близкое знакомство с темной и неприглядной изнанкой деревенской жизни дало ему материал для ‘Убийства’ и ‘Мужиков’.
О мужике много писали и до Чехова, но так, как написал Чехов — до него никто не писал. Тургенев и Григорович подходили к мужику с сентиментальностью кающихся дворян, у народников мужик всегда выходил более или менее иконным. Своим ‘Убийством’, ‘Мужиками’ и позднейшею повестью ‘В овраге’ — Чехов первый сказал вслух голую, неприкрытую правду о русской деревне, сказал с такой прямотой, с какой после него говорили только Горький и Бунин. И в первый раз сказанная правда эта произвела особенно сильное впечатление. Вокруг этих рассказов Чехова создалась целая литература, народники обвиняли Чехова в клевете на русского мужика, марксисты выступили на защиту Чехова, рассказы эти, почти тотчас же по напечатании их в России, были переведены за границей.
В Мелихове, после долгого промежутка, Чехов снова вернулся к пьесам: в 1895 г. он написал ‘Чайку’. Пьеса была принята к постановке в Александрийском театре в Петербурге. От постановки ее Чехов ждал очень многого, и сам отправился в Петербург, чтобы присутствовать на первом представлении. Играли лучшие силы, в том числе Давыдов, Варламов, Комиссаржевская. Пьеса шла в бенефис известной тогда комической актрисы Левкеевой — и это случайное обстоятельство решило судьбу пьесы. На первое представление собралась особенная, ‘левкеевская’ публика: обыватели, охотники посмеяться — та самая публика, для которой когда-то писал смешные рассказы Антоша Чехонте. И когда перед этой публикой, вместо Чехонте, явился Чехов — она его, конечно, не поняла. Пьеса провалилась. А. П. в середине представления ушел из театра, всю ночь пробродил по Петербургу и рано утром уехал в Москву. ‘Вчерашнего вечера я никогда не забуду, — писал на другой день Чехов. — Проживу 700 лет, а не напишу больше ни одной пьесы’. Несколько лет спустя ‘Чайка’ вновь появилась на сцене — в исполнении артистов Московского Художественного театра. Здесь ‘Чайка’ имела огромный успех — и только после этого Чехов забыл о своей клятве больше никогда не писать пьес.
Весною 1897 г. Чехов приехал из Мелихова в Москву. Он уговорился с сестрою, что через несколько дней она тоже выедет из Мелихова и А. П. встретит ее на вокзале. Но на вокзале ее встретил не А. П., а знакомые, которые вручили ей билет на посещение клиники, на билете была надпись А. П.: ‘Пожалуйста, ничего не рассказывай матери и отцу’. Но дольше скрывать от близких свою болезнь А. П. уже не удалось: положение оказалось слишком серьезно. Во время дружеского обеда в одном из московских ресторанов у него пошла горлом кровь, и так сильно, что врачи опасались за его жизнь. Две недели ему пришлось пролежать в клинике. В числе многих других А. П. навестил в клинике и Лев Толстой. Больному было запрещено разговаривать, но он не выдержал и часа два говорил с Толстым. Опять пошла кровь. Крепкий, унаследованный от отцов и дедов организм все-таки выдержал — и Чехов оправился.
С этой весны начинается невольное изгнание Чехова: весь остаток жизни ему суждено было провести вдали от Москвы и от настоящей, коренной России, которая была так близка его сердцу. Следующий год он, по настояниям врачей, должен был прожить за границей — главным образом в Ницце. А по возвращении в Россию ему пришлось почти безвыездно жить в Крыму — в Ялте.
В это время А. П. продал одному из крупнейших тогда издательств — Маркса — право на издание своих сочинений, это дало ему возможность купить в окрестностях Ялты небольшой участок земли и выстроить дом. Некоторое время постройка дома, южное море, южное солнце занимали Чехова, но потом его все больше стало тянуть в Москву. В Москве шла кипучая, шумная жизнь, которую он так любил, в Москве — в Художественном театре — с небывалым успехом шли его пьесы. А болезнь заставляла его жить вдали от всего этого, жить по рецептам врачей и вечно помнить о том, что он уже не врач, а пациент.
Болезнь он переносил необычайно терпеливо и мужественно. Его близкие никогда не слышали от него жалоб. Случалось, целый день он сидел в кресле с закрытыми глазами. ‘Тебе нездоровится, Антоша?’ — спросят его. — ‘Мне? Нет, ничего. Голова болит немного…’ И долго еще никто не подозревал, насколько уже близок был его конец.
Всегда А. П. чуток был к чужой боли, к чужому горю. А теперь его собственные страдания — как-то еще удвоили эту чуткость. В Ялте он особенно много помогал неимущим больным — учителям, писателям, студентам, которые в надежде на целительное влияние южного солнца стремились сюда отовсюду. Вся читающая Россия знала Чехова, знала, что Чехов — в Ялте, и знала — или, быть может, чувствовала — его сердце. Знакомые и незнакомые засыпали его просьбами, иной раз самыми пустяковыми: сообщить о ценах на жизнь в Ялте, подыскать квартиру — и не было случая, что он кому-нибудь отказал.
Тихий ялтинский дом Чехова временами оживал: около А. П. собирались писатели, артисты, около него снова была любимая его Москва. На Пасхе 1900 г. в Ялту, по просьбе А. П., приехал Московский Художественный театр, и тут, наконец, А. П. увидел свою ‘Чайку’ и ‘Дядю Ваню’ в исполнении москвичей. В Ялте подолгу гостили молодые тогда еще писатели: Бунин, Горький, Куприн, Телешов, Найденов. В 1901 г. около Ялты жил Толстой — Чехов часто навещал его. Все это на время помогало А. П. забыть о своем изгнании, а затем — опять тоска по северу, по Москве. И так ясно слышится голос самого Чехова, в этом постоянном припеве в ‘Трех сестрах’ — ‘В Москву! В Москву!’ Пьеса ‘Три сестры’ была написана осенью 1900 г., а весною 1901 г. уже шла в Художественном театре. Московской публикой ‘Три сестры’ были приняты восторженно, это был настоящий триумф Чехова.
Небывалый успех поставленных Художественным театром пьес Чехова, несомненно, был одним из поводов, заставивших Академию Наук избрать А. П. почетным членом Академии (январь 1900 г.). Известие об избрании застало Чехова как раз во время одного из обострений болезни — ‘и вся прелесть пропала, так как мне было все равно’, — писал А. П. брату. Года через два после этого выбран был в почетные академики Горький, но затем, вследствие привлечения Горького к суду по политическому делу, выборы были объявлены недействительными. Тогда Короленко и Чехов заявили президенту Академии (вел. князю Константину Константиновичу), что они слагают с себя звание почетных академиков. Таким образом академиком Чехов пробыл всего только два с половиной года.
Летом 1899 г. Чехов писал из Ялты артистке Московского Художественного театра Ольге Леонардовне Книппер: ‘Да, вы правы: писатель Чехов не забыл актрисы Книппер’. С этого времени письма А. П. к Книппер становятся все чаще, и сквозь обычную его улыбку и шутку все яснее просвечивает большое чувство. В мае 1901 г. А. П. женился на О. Л. Книппер и вместе с нею уехал на кумыс, в Уфимскую губернию.
Осенью А. П. опять пришлось вернуться в Ялту, а О. Л. Книппер уехала в Москву, где уже начинались обычные работы Художественного театра. ‘Жена моя, к которой я привык и привязался, остается в Москве… — писал в это время Чехов (В. С. Миролюбову). — Она плачет, а я не велю ей бросать театр. Одним словом, катавасия…’ И снова для Чехова — одинокая, тоскливая зима в Ялте, снова то, о чем ему случалось говорить: ‘Я чувствую, как здесь я не живу, а засыпаю или все ухожу, ухожу куда-то, без остановки, бесповоротна, как воздушный шар…’
Болезнь делала свое дело, Чехов все дальше ‘уходил куда-то, без остановки, бесповоротно’. Прежних сил уже не было, писал А. П. в это время уже мало. Но то, что писал — носило на себе печать зрелого и все богаче расцветавшего таланта. Осенью 1903 г. Чехов написал последнюю и, может быть, лучшую из своих пьес — ‘Вишневый сад’. Два зимних месяца А. П. провел в Москве и принимал живое участие в работах по постановке ‘Вишневого сада’. Работа захватила А. П. целиком, он писал друзьям, что здоров и чувствует себя хорошо, но в действительности — это была последняя вспышка энергии.
17 января 1904 г., в день именин А. П., состоялось первое представление ‘Вишневого сада’. Представление это обратилось в торжественное чествование А. П.: публика устроила ему овацию, ему подносили цветы, выступали с приветственными речами представители литературы и театра. А виновник торжества, бледный и измученный, еле стоял на ногах, и из публики ему кричали: ‘Сядьте! Пусть Антон Павлович сядет!’ Пододвинули кресло, он сел. И дальше во всем этом празднике чувствовалась печаль последнего целования.
Летом 1904 года здоровье А. П. настолько ухудшилось, что врачи заставили его отправиться за границу. В сопровождении О. Л. Книппер он уехал в германский курорт Баден-Вейлер. Здесь на короткое время ему стало лучше. В Россию, родным и друзьям, он писал, что ‘здоровье входит не золотниками, а пудами’, по обыкновению своему успокаивал мать: ‘Здоровье поправляется и, надо думать, через неделю я буду уже совсем здоров’. Но многое говорит, что сам-то он, вероятно, уже чувствовал близость смерти и только скрывал это от окружающих.
2-го июля 1904 г. Чехов умер.
Тело его было доставлено из Германии на родину. Хоронили его в Москве. В молчании, без речей, гроб опустили в могилу — и живые вернулись к жизни, а Чехов остался один…
‘Как я буду лежать в могиле один, так в сущности я и живу одиноким’. Это — коротенькая, неизвестно к кому относящаяся, заметка из записной книжки Чехова, опубликованной после его смерти. И можно думать, что он написал это о себе: именно с ним было так, осю жизнь он прожил один. Приятелей у него было много, но друзей — таких, которым бы он настежь открыл двери в свою душу — таких друзей у него не было. Было в нем какое-то особое целомудрие, заставлявшее его тщательно прятать все, что глубоко, по-настоящему волновало его. Оттого так трудно установить линию внутреннего его развития, биографию его духа. И лишь путем ‘косвенных улик’, учитывая некоторые малозаметные события внешней его биографии, внимательно прислушиваясь к тому, что говорят действующие лица его произведений — можно увидеть, в чем была его вера и каковы были его общественные взгляды.
Бога церковного, как это видно из биографии, Чехов потерял еще в юности. И без всякого Бога, без всякой веры, он жил долго. Первый период его литературной работы, вплоть до середины 80-х годов, прошел в том, что он ‘скакал, как молодой теленок, выпущенный на простор, смеялся сам, смешил других’. И только во второй половине 80-х годов происходит в нем резкий переворот, только тут он впервые серьезно задумывается над жизнью, над смыслом жизни, над смертью. Впервые в том, что он пишет, появляется острый привкус горечи, тоски, неудовлетворенности. Уже в ‘Счастье’ и в ‘Степи’ залитая солнцем ширь омрачается по временам, как тенью от крыльев летящей птицы — мыслью о смерти, и тогда ‘сущность жизни представляется отчаянной, ужасной’. В ‘Скучной истории’ эта легкая, мелькающая тень вырастает уже в темную, безнадежную, давящую тучу.
И не только эту смерть уввдел теперь Чехов: увидел он и другую, быть может, еще более мучительную, медленную смерть — увидел тысячи заживо погребенных в болоте пошлой и мелкой обыденной жизни. С искусством опытного врача, по тончайшим, почти неуловимым признакам открывающего в пациенте смертельную болезнь — отыскивает Чехов пошлость там, где на первый взгляд жизнь идет как будто мирно и благополучно (‘Учитель словесности’, ‘Попрыгунья’, ‘Моя жизнь’, ‘Ионыч’, позже — ‘Невеста’). В ‘Черном монахе’ — он определенно решает: смерть лучше обьщенной тусклой жизни.
В эту же пору, в 90-х годах, он явно выходит из своего прежнего равнодушия к вопросам общественности. Чехонте, не задумываясь, начал работу в реакционном ‘Новом Времени’, Чехов уже говорит о нововременских публицистах, Буренине и Жителе: ‘они мне просто гадки, по убеждениям своим я стою на 7375 верст от Жителя и Ко‘, ‘после чтения Жителя-Буренина и прочих судей человечества у меня остается во рту вкус ржавчины, и день мой бывает испорчен’, Чехов оставляет, наконец, работу в ‘Новом Времени’. По мотивам главным образом общественного характера Чехов предпринимает поездку на Сахалин, в поисках хотя бы ‘кусочка общественной деятельности’ Чехов переселяется в деревню, в Мелихово. Еще позже, в 1898 г., в письмах к Суворину он определенно и резко высказывается об отношении ‘Нового Времени’ к поднятой в ту пору во Франции антисемитской травле (в связи с известным делом Дрейфуса). И наконец, в 1902 году, после отмены выборов Горького в академики, Чехов, вместе с Короленко, слагает с себя звание академика. Этим актом Чехов определенно записывает себя в ряды ‘неблагонадежных’, становится уже вполне ясным, с кем он бы шел, если бы дожил до 1905 года.
В то же самое время в своих повестях и рассказах Чехов все чаще затрагивает темы социального порядка. Это начинается с ‘Припадка’, где он с небывалой остротой и резкостью ставит вопрос о проституции, в ‘Убийстве’, ‘Мужиках’, ‘В овраге’ — он по-новому подходит к вопросу о мужике, одно время увлекается толстовскими идеями (‘Моя жизнь’). Все чаще он начинает задумываться вообще о несправедливости такого социального порядка, когда одни живут в нищете и невежестве, а другие — в богатстве. ‘Наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, теснота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье… Между тем во всех домах и на улице — тишина, спокойствие, из живущих в городе — ни одного, который бы выкрикнул, громко возмутился… Протестует только одна немая статистика: столько-то с ума сошло, столько-то ведер выпито, столько-то детей погибло от недоедания… И такой порядок, очевидно, нужен, очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только потому, что несчастные несут свое бремя молча’… Это из рассказа Чехова ‘Крыжовник’. Герой другого рассказа ‘Дом с мезонином’ намечает даже и путь к лечению социальных болезней: ‘Если бы все мы, городские и деревенские жители, все без исключения, согласились поделить между собой труд, который затрачивается человечеством на удовлетворение физических потребностей, то на каждого из нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех часов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные, работаем только три часа в день, а остальное время у нас свободно… Все мы сообща отдаем этот досуг наукам и искусствам. Как иногда мужики миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром, искали бы правды и смысла жизни — и — я уверен в этом — правда была бы открыта очень скоро, человек избавился бы от этого постоянного, мучительного, угнетающего страха смерти и даже от самой смерти’.
Так Чехов писал в 1895 году. Как непохоже это на безнадежность в ‘Степи’, когда ‘сущность жизни’ представлялась ему ‘отчаянной и ужасной’. Сложным путем, глубоко заглянув в темный колодец человеческой души, полный грязи — там, где-то на самом дне, Чехов нашел, наконец, свою веру. И эта вера оказалась верой в человека, в силу человеческого прогресса, и богом — оказался человек. Такие как будто разные и такими разными путями — Чехов и Горький пришли к одинаковой вере. ‘Человек — вот правда. В этом — все начала и концы. Все в человеке, все для человека’. ‘Истинный Шекинах (святая святых) — есть человек’, — писал Горький. ‘Человек должен сознавать себя выше львов, тигров, звезд, выше всего в природе, даже выше того, что непонятно и кажется чудесным…’ ‘Мы — высшие существа, и если бы в самом деле познали всю силу человеческого гения — мы стали бы, как боги’. ‘Веровать в Бога нетрудно. В него веровали и инквизиторы, и Бирон, и Аракчеев. Нет, вы в человека уверуйте’, — писал Чехов. И чем ближе к концу жизни, тем крепче становится его вера в ‘великое, блестящее будущее’ человека, в ‘царство вечной правды’ (‘Черный монах’). ‘О, если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь, когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза еврей судьбе, сознавать себя правым, веселым, свободным’, — писал он уже совсем незадолго до смерти, в 1903 году (рассказ ‘Невеста’).
Как и раньше, на всем, что он написал в последние годы, лежит тихий и печальный свет сумерек. Но эти сумерки — уже не прежние: это не вечерние сумерки, следом за которыми — ночь, это сумерки — предрассветные, и сквозь них — издали все ярче заря.
Было бы грубой ошибкой сделать из сказанного вывод, что Чехов был писатель тенденциозный, что он ставил себе какие-нибудь посторонние искусству политические задачи. От тенденции, от проповеди — он был дальше, чем кто-нибудь из русских писателей. ‘Тенденциозность имеет в своем основании неуменье людей возвышаться над частностями…’ ‘Художник должен быть только беспристрастным свидетелем…’ ‘Я не либерал, не консерватор, не постепеновец… Я хотел бы быть свободным художником’. Такие мысли можно найти во многих его письмах. В жизни Чехов был врач, но в его повестях, рассказах и пьесах — нет ни одного политического рецепта, с полным правом он мог применить к себе слова Герцена: ‘Мы не врачи, мы — боль’.
Тенденция для художника — это цветные очки, для писателя тенденциозного — все в жизни непременно окрашивается в цвет стекол очков: действительных, реальных красок жизни он никогда не увидит и не узнает. Чехов смотрел на жизнь без этих очков — и это помогло ему стать подлинным пйсателем-реалистом. ‘Беспристрастным свидетелем’ прошел он через конец 19-го и начало 20-го века, и для изучения русской жизни в эту эпоху все написанное Чеховым — такой же документ, как летопись Нестора — для изучения начала Руси.
В рассказах Чехова — все имеет меру и вес, все можно видеть и осязать, все — на земле. Ничего фантастического, ничего таинственного, ничего потустороннего —нет у него ни в одном рассказе. Если и появляется огненноглазый, пугающий мыслью о дьяволе пудель — то он, конечно, оказывается просто заблудившейся собакой приятеля (рассказ ‘Страх’), если и появляется призрак Черного Монаха, то беседующий с призраком Коврин все время знает, что это — только призрак, галлюцинация, болезнь. Для душевных движений, казалось бы, самых неуловимых, самых тонких — Чехов находит реалистический, с весом и мерой, образ: слушать пение красивой женщины — это похоже на вкус холодной, спелой дыни (‘Моя жизнь’), оскорбленное авторское самолюбие — это ‘ящик с посудой, которую распаковать легко, но уложить опять, как она была, невозможно’ (‘Тяжелые люди’), вечная насмешка, ирония петербуржца — ‘точно щит у дикаря’ (‘Рассказ неизвестного человека’), человека ожесточило презрение — он ‘заржавел’ (там же).
И еще об одном говорят эти несколько наудачу взятых примеров: образы Чехова — оригинальны, смелы. ‘Волостной старшина и волостной писарь до такой степени пропитались неправдой, что самая кожа на лице у них была мошенническая’ (‘В овраге’). ‘Лицо Пимфова раскисает еще больше, вот-вот растает от жары и потечет вниз за жилетку’ (‘Мыслитель’). До Чехова сказать так не рискнули бы. Тут Чехов выступает в роли новатора: он впервые начинает пользоваться приемами и_м_п_р_е_с_с_и_о_н_и_з_м_а — течения, возникшего примерно в ту же эпоху во французской живописи.
Новостью была и необычайная, доведенная до крайних пределов сжатость и краткость рассказов Чехова. Он первый узаконил в русской литературе ту форму художественной прозы, которая на Западе давно уже существовала под именем н_о_в_е_л_л. Величайшим мастером новелл во Франции был современник Чехова — Мопассан, и, несомненно, он влиял на Чехова. Недаром Чехов так любил и так высоко ставил искусство Мопассана, недаром мечтал он о том, чтобы взять и перевести Мопассана ‘как следует’.
Определенное и сознательное стремление создать новые литературные формы было у Чехова и в его пьесах, особенно последних — ‘При сестры’ к ‘Вишневый сад’. Он намеренно отступал от общепринятых правил драматургии. По окончании ‘Чайки’ он писал: ‘Пьесу я уже кончил. Начал ее forte, кончил pianissimo — вопреки всем правилам…’ ‘Пишу пьесу… Страшно вру против условий сцены… Мало действия, пять пудов любви’, — говорится в другом письме. Своими пьесами он дал образцы так называемой психологической драмы, т. е. такой драмы, где обычные, внешние, сценические эффекты отсутствуют, где вся драма происходит под поверхностью жизни — в душе человека.
Как новатор и большой художник Чехов оказал несомненное влияние на целый ряд позднейших русских писателей. У Чехова учились Иван Бунин, Шмелев, Тренев и другие писатели младшего поколения. Все это одна группа, одно созвездие реалистов.
По созвездиям моряки находят путь, по литературным, объединяющим более или менее близких писателей, группам приходится искать пути в широком море русской литературы. Но чтобы найти созвездие, нужно сначала опереться глазом на какую-нибудь особенно яркую и крупную звезду. В созвездии реалистов такая опора для разума и глаза — Чехов.
1921
Впервые: Чехов А. П. Избр. соч. Берлин, Пб.: Гржебин, 1921. Т. 1. С. V-XXIII.
Печатается по данному изданию.
Очерк является вступительной статьей к изданию избранных сочинений Чехова, предпринятому издательством З. Гржебина. Был написан по просьбе издателя, с которым Замятин многократно общался в период работы во ‘Всемирной литературе’.
В России публикуется впервые.