Проза Василия Вонлярлярского
Проза Василия Вонлярлярского
* * *
* * *
* * *
А. Ильин-Томич
А. Ильин-Томич. Проза Василия Вонлярлярского, Вонлярлярский Василий Александрович, Год: 1988
Время на прочтение: 17 минут(ы)
А. Ильин-Томич.
Источник: Василий Вонлярлярский. ‘Большая барыня’. Москва, изд-во ‘Правда’, 1988. Стр. 3 — 16.
OCR и правка: Давид Титиевский, май 2008.
Оригинал здесь: Библиотека А.Белоусенко.
Первое произведение Василия Александровича Вонлярлярского (1814—1852) появилась в 1850 году. И тут же новичок писательского цеха прочно занял место в числе наиболее популярных русских прозаиков: лучшие журналы соперничали за право печатать его повести и романы, на столичной сцене с успехом шли его пьесы, пресса с шумом обсуждала каждое его сочинение. А работоспособность Вонлярлярского была беспримерна. За три года писательской деятельности (1850, 1851, 1852) из-под его пера вышло четыре романа, три повести, пять больших рассказов и семь пьес, написанное составило семь объемистых томов. Стремительно ворвавшийся в литературу, он умер в момент своего наивысшего успеха, авторскую судьбу его можно смело назвать одной из самых причудливых. Но обо всем по порядку.
Далекие предки Вонлярлярских были южногерманскими рыцарями (родовое гнездо — городок Ляр неподалеку от Баден-Бадена), находившимися на польской службе. Во второй половине XVII века представители рода становятся русскими дворянами — Алексей Михайлович жалует вотчинами смоленских шляхтичей Алексея и Константина Вонлярлярских. К началу XIX века род уже считается в России принадлежащим к ее древнему дворянству.
Получив домашнее воспитание, сын богатого смоленского помещика Василий Вонлярлярский 6 марта 1827 года поступил в Благородный пансион при Петербургском университете, а 12 июня 1828 года был уволен в отпуск ‘в дом родителей своих Смоленской губернии и уезда в деревню Рай’1. По-видимому, пансионский курс так и не был пройден.
29 марта 1832 года ‘недоросль из дворян’ Василий Вонлярлярский зачислен кандидатом в петербургскую Школу гвардейских под-
__________________
1 Ленинградский гос. ист. архив, ф. 67, оп. 1, д. 58, л. 24, д. 68, л. 2, д. 69, л. 3.
3
прапорщиков и кавалерийских юнкеров, а 28 декабря переименован в юнкера2. Однокашникам новичок показался старше своих лет, произведя впечатление человека ‘пожившего’. Не случайно на него обратил внимание другой учащийся, ‘опытом и воззрениями на людей’ оставивший сверстников далеко позади,— Михаил Лермонтов. ‘Эти два человека,— вспоминает очевидец,— как и должно было ожидать, сблизились. В рекреационное время их всегда можно было застать вместе. Лярский, ленивейшее создание в целом мире (как герой ‘Женитьбы’ у Гоголя), большую часть дня лежал с расстегнутой курткой на кровати. Он лежал бы и раздетый, но дисциплина этого не позволяла’3. Другой мемуарист — А. М. Меринский — дает несколько иное объяснение занимающей нас дружбе. По его словам, в школе Лермонтов ‘особенно дружен был с В. А. Вонлярлярским (известным беллетристом, автором ‘Большой барыни’ и проч.), которого любил за его веселые шутки. Своими забавными рассказами Вонлярлярский привлекал к себе многих. Бывало, в школе, по вечерам, когда некоторые из нас соберутся, как мы тогда выражались, ‘поболтать’, рассказы Вонлярлярского были неистощимы, разумеется, при этом Лермонтов никому не уступал в остротах и веселых шутках’.
Пройдя курс по ряду военных и общеобразовательных (математика, история, словесность, судопроизводство, география, французский) дисциплин, Вонлярлярский 4 декабря 1834 года был выпущен прапорщиком в Лейб-гвардии Конно-пионерный эскадрон. Служба в гвардии, приковывавшая к себе мечты многих сверстников, не показалась юноше слишком привлекательной. В этом нас убеждает страничка из письма Александра Карамзина (сына знаменитого историографа), которому летом 1836 года случилось повстречать Вонлярлярского (бывшего товарища по детским играм, ставшего ‘белокурым молодым человеком, бледным и довольно красивым собой’): ‘Время от времени он вздыхал, говоря при этом, что он одного со мной возраста, но что он преждевременно состарился физически и морально вследствие особых обстоятельств. Он говорил, что собирается выйти в отставку, потому что все вокруг слишком прозаично…’4. Последнее свое намерение Вонлярлярский вскоре исполнил: будучи в отпуску, представил свидетельство о болезни и весной 1837 года получил отставку вместе с чином подпоручика. Сейчас уже трудно разглядеть, что стояло за ‘особыми обстоятельствами’, позерство, вызванное увлечением Байроном и южными поэмами Пушкина, или подлинные жизненные невзгоды? Наверняка известно лишь то, что впереди от-
____________________
2 ЦГВИА, ф. 321, оп. 1, д. 7, л. 106об, 211—211об. (список сокращений см. на с. 424 наст. изд.).
3 Мемуарные свидетельства о пребытии Вонлярлярского в школе юнкеров приводятся по кн.: М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников. М., 1972, с. 39, 131, 139—140, 144, 397.
4 Пушкин в письмах Карамзиных 1836—1837 годов. М.—Л., 1960, с. 252, 84.
4
ставного гвардии подпоручика ожидали испытания, вполне свободные от подозрений в литературности.
Вскоре после выхода в отставку Вонлярлярский ‘женился по любви на красавице, дочери статского советника Фридебурга, к несчастию, она скончалась, не прожив с ним и года’5. Речь здесь, по-видимому, идет о дочери директора и главного врача первой детской больницы в Петербурге Карла Ивановича Фридебурга Александре Карловне (родилась около 1819 года). Есть все основания полагать, что от этого брака появилась на свет дочь Софья, о существовании которой почему-то умалчивает биограф писателя Полевой6.
В середине 1840-х годов Вонлярлярский совершает длительное путешествие. Скупые географические указания, встречающиеся в некоторых его произведениях, позволяют нам ‘заметить’ писателя в следующих пунктах:
1846, конец июля Теплиц, Дрезден
ноябрь — декабрь г. Алжир
1847, январь г. Бона (Алжир)
февраль переезд в Барселону, оттуда дорога
в Марсель
март Марсель, дорога в Неаполь
середина года Рим.
Особенно любопытно пребывание и столице Алжира в декабре 1846 года— именно в это время здесь находится Александр Дюма. Через несколько лет Вонлярлярский заслужит у критиков прозвание ‘русского Дюма’, но пока об этом, разумеется, не подозревает и, судя по всему, не спешит представляться будущему соименнику.
Во время путешествия, вероятно, ведется дневник — следы его будут заметны в первых рассказах писателя, замешанных на путевых впечатлениях.
Последние годы жизни Вонлярлярский проводит в Москве. Занятия? Музицирование (‘не учившись с малолетства музыке,— говорит Полевой,— он вдруг пристрастился к ней и наконец очаровательно играл на фортепиано и фантазировал’), лепка и рисование (‘каждый предмет, изображенный им, казался истинным во всех подробностях’ — отметим это важное для беллетриста умение), стихи ‘для
__________________
5 К. П. <Полевой Кс. А.> О жизни и сочинениях Автора.— В кн.: Вонлярлярский В. А. Все сочинения. СПб., 1853, т. 1, с. III.
6 После смерти В. А. Вонлярлярского она владела его родовым имением — уже упоминавшимся сельцом Рай, вышла замуж за своего дальнего родственника А. Л. Гурко и умерла в 1868 или 1869 году (см.: Приложения к Трудам редакционных комиссий для составления положений о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости, т. 4. СПб., 1860, самост. паг. ‘Смоленская губерния’, с. 2, ОР ГБЛ, ф. 218, к. 1311, д. 16, ГАСО, ф. 1313, оп. 1, д. 18).
5
немногих’, домашние спектакли… И вот к этим занятиям прибавляется новое.
В начале 1850 года в редакцию петербургского журнала ‘Отечественные записки’ поступают два рассказа, подписанных никому еще в литературном мире не известным именем Василия Вонлярлярского,— ‘Поездка на марсельском пароходе’ и ‘Абдаллах-Бен-Атаб’. Они немедленно приняты, и сочинитель получает приглашение трудиться для журнала далее. Между тем в Москве идут авторские чтения. Слушатели? Как и раньше, круг общения Вонлярлярского определить довольно трудно. Он посещает ‘субботы’ своей дальней родственницы поэтессы Евдокии Ростопчиной, являясь туда в обществе молодого дамского угодника Владимира Петровича Бегичева (впоследствии драматурга и театрального деятеля). Завсегдатаи салона — склонные к серьезным беседам представители кружка журнала ‘Москвитянин’ (Н. В. Берг, Л. А. Мей, А. Н. Островский, Т. И. Филиппов, Е. Н. Эдельсон) — приятелей не жалуют (‘ягоды не нашего поля’).
Близкие друзья, однако, несомненно были (один из них, например, не открывая своего имени, дает писателю следующую характеристику: ‘Он был благороден, добр без границ, может быть, слишком добр и доверчив’)7. Тесные отношения связывали начинающего автора с Г. Ф. Головачевым, постоянным сотрудником ‘Отечественных записок’, осуществлявшим посредничество между Вонлярлярским и редакцией. Из письма Головачева к издателю этого журнала А. А. Краевскому мы узнаем, что другой петербургский журнал — ‘Современник’ — ‘в образе одного из редакторов его’ (И. И. Панаева, приезжавшего в Москву летом 1850 года) предлагал литературному дебютанту ‘разные выгодные условия’, но Вонлярлярский предпочел лучшему русскому журналу той поры издание Краевского. Что было отвечено Панаеву, можно при желании расслышать, погрузившись в критические обзоры ‘Современника’. (Ответ этот не лишен для нас интереса, ибо позволяет судить о том, в каком виде хотелось бы писателю представить свои взаимоотношения с литературой.) Рассуждая об одном из романов Вонлярлярского, Панаев делает вдруг следующее отступление:
‘— Вы написали очень миленькую вещь,— сказали однажды при мне какому-то литературному дилетанту.
— В самом деле? — небрежно возразил дилетант, заложив палец за жилет и глядя в потолок,— вам нравится? Это я так… Я ведь вовсе не имею никакой претензии на литературу. Это шалость, мне нечего было делать, я был не очень здоров, сидел дома и взялся за перо от скуки’.
В этих словах выражается следующая задняя мысль: ‘Сделайте милость, не принимайте меня за литератора, бога ради, не воображайте этого, я вовсе не желаю быть литератором, я не имею ничего общего с вашей литературой. Я только человек образованный, больше
_________________
7 N. Некролог. Василий Александрович Вонлярлярский.— Московские ведомости, 1853, No 4, 8 янв., Лит. отдел, с. 42.
6
ничего, и если напечатал что-нибудь, так это для того только, чтобы показать, что я могу писать не хуже ваших литераторов’8. Сделанная критиком оговорка, что Вонлярлярский к ‘такого рода литературным дилетантам’ не принадлежит и ‘не имеет с ними ничего общего’, не способна ввести в заблуждение — через год Панаев нарисует тот же портрет, на этот раз вплотную связав его с именем писателя9. В выпадах критика нужно видеть отражение (пусть далекое от буквальной точности) каких-то изустных деклараций Вонлярлярского, истолкованных Панаевым в угоду постепенно складывающейся у него концепции о салонно-великосветском характере творчества писателя (такое прочтение находило некоторые основания в первых романах Вонлярлярского ‘Силуэт’ и ‘Магистр’, но было все же весьма односторонним).
Совершенно иной смысл в сходном, очевидно, самоописании увидел другой собеседник писателя (не уязвленный, кстати, отказом в журнальном сотрудничестве). Мы имеем в виду Михаила Ларионовича Михайлова (писателя, критика, переводчика, а впоследствии и революционера), познакомившегося летом 1852 года с приехавшим ненадолго в Петербург Вонлярлярским. К этому времени последний — уже широко известный автор и тяжело больной человек. Вероятно, звучат те же слова: ‘да я и не писатель собственно…’ Михайлов, находящийся во власти своих идей (связанных, между прочим, с размышлениями Белинского о понятиях ‘гений’ и ‘талант’, ‘писатель’ и ‘беллетрист’)10, выносит из беседы следующее заключение: ‘Собственный взгляд его на свою деятельность был как нельзя более верен: он сознавал в себе талант, но считал себя не иным чем, как простым рассказчиком, сказочником, беллетристом’. Несмотря на явную и в этом случае подчиненность описания концепции, нам оно представляется более соответствующим духу произведений Вонлярлярского и, следовательно, более точным, чем усмотренное Панаевым аристократическое презрение к литературе.
И уж совсем иное место литературы в свойственной Вонлярлярскому иерархии жизненных ценностей бросилось в глаза О. И. Сенковскому11. ‘…Это интересное существование подтачивалось неопределенным, но жестоким недугом <...> таинственным бедствием людей с сильным воображением, людей, одаренных способностью много и быстро мыслить,— одною из тех предательских и неуловимых болез-
___________________
8 Современник, 1851, No 10, отд. 6, с. 15—16.
9 Там же, 1853, No 1,отд. 6, с. 120, ср. также: 1852, No 11, отд. 6, с. 120—121.
10 См.: Егоров Б. Ф. М. Л. Михайлов-критик.— Уч. зап. Тартуского ун-та, вып. 104, 1961, с. 85.
11 Знакомство Сенковского с Вонлярлярским, очевидно, состоялось в Москве зимой 1851-1852 года (см.: Старчевский А. В. Воспоминания старого литератора.— Исторический вестник, 1891, No 9, с. 567, 568). В изд. 1987 (с. 13) мы ошибочно приурочили это событие к поездке автора ‘Большой барыни’ в Петербург весной 1852 года.
7
ней, к которым медицина ума не приложит и которые, чтобы отделаться от любопытства пациентов, называет она ‘нервными расстройствами’. В мучительной борьбе с этой болезнью, когда уже меланхолия начинала пожирать жизненные силы, когда предчувствие близкой смерти становилось уже неотразимым, Лярский вздумал сделаться писателем. <...> Ему нужны были перо и бумага, чтобы дать исток этому излишеству мысли и чувства, которое угнетало и душило его’12. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, как обстояло дело в действительности, но нельзя не признать, что это рассуждение о тяжелой болезни как одной из главных причин обращения Вонлярлярского к литературе, выглядит весьма правдоподобно. Прежде всего оно мотивирует ту невероятную интенсивность труда, которая и доставила писателю славу ‘русского Дюма’ (именно скорость работы казалась современникам самой удивительной, и характерной чертой французского романиста). Полевой говорит о ‘почти импровизационной методе’ писателя. Это свидетельство не следует понимать буквально — рукописи показывают, что многие страницы подолгу оттачивались в черновиках, тем не менее оно дает верное общее представление о стиле работы Вонлярлярского, писавшего ‘без оглядки в один присест, с лихорадочной поспешностью’13. Конечно, на скорости письма не могло не отразиться счастливое свойство Вонлярлярского — редкое совпадение типов устной и письменной речи (‘он был столько же умный, веселый и бойкий говорун и на словах, как на бумаге’, ‘в разговоре и на письме он был совершенно одинаков’)14, но все же его производительность поразительна. Может быть, и впрямь скорость работы определилась боязнью перевести дух (кто знает, сколько осталось?) и отчетливыми шагами смерти за спиной?
Между тем болезнь не медлила. 30 декабря 1852 (11 января 1853 года по новому стилю) В. А. Вонлярлярского не стало (Полевой, как и Сенковский, указывает в качестве диагноза ‘чрезвычайное раздражение нервов’, в одном из некрологов говорится о ‘продолжительной болезни, окончившейся воспалением в мозгу’ 15). Писателю было 38 лет. Тело отвезли в родовое сельцо Рай, где, по выражению некрологиста, ‘колыбель назначалась ему могилой’16.
‘Мне особенно нравятся рассказы г. Вонлярлярского из его путешествий,—признавался в 1851 году уже знакомый нам Иван Панаев.— …Фантазия сильно преобладает в этих рассказах над действительностью, и от этого они становятся еще заманчивее <...>. К тому же Александр Дюма-отец фантазирует в своих ‘Путевых
__________________
12 Библиотека для чтения, 1853, No 2, отд. 6, с. 30.
13 Там же, с. 31.
14 Библиотека для чтения, 1855, No 1, отд. 5, с. 18, Отечественные записки, 1854, No 5, отд. 4, с. 9.
15 Сын отечества, 1852, No 12, отд. 2, с. 45.
16 П. Ш. <Шестаков П. Д.> Некрологическое известие.— Смоленские губернские ведомости, 1853, No 4, часть неофиц., с. 27.
8
впечатлениях’, г. Габриель Ферри фантазирует в своих ‘Мексиканских эскизах’: почему же не фантазировать г. Вонлярлярскому в своих путевых заметках, особенно если умеешь фантазировать так мило?’17 В путевой прозе — рассказах ‘Абдаллах-Бен-Атаб’, ‘Поездка на марсельском пароходе’ (1850), ‘Байя’ (1851), ‘Турист’ (1852) — проявились и другие характерные черты творчества Вонлярлярского: наблюдательность, легкость и простота слога, определенная новеллистичность художественного мышления. Все эти качества с первых же литературных шагов доставили писателю славу замечательного рассказчика. Ее приумножению много способствовало появление рассказа ‘Воспоминание о Захаре Иваныче’ (1851), обнаруживающего более высокую сторону дарования автора — умение показать в индивидуальном портрете типические черты национального характера, отображать смешное, не впадая в карикатуру, и пробуждать симпатию к весьма небезупречному герою (эти свойства таланта Вонлярлярского нам придется вспомнить, говоря о романе ‘Большая барыня’). Изображение главного действующего лица — путешествующего за границей помещика — далеко от односторонности: в Захаре Иваныче соединились широта натуры и странная мелочность, чудовищная необразованность и природный ум, удивительное добродушие и временами необдуманная жестокость (столь же неоднозначен, заметим, и Петр Авдеевич — главный герой ‘Большой барыни’). Коллизии ‘Воспоминания о Захаре Иваныче’ и ‘Большой барыни’ также во многом сходны, сюжеты этих произведений движет одна и та же сила — поэзия самообмана героев, неправильно истолковавших случайную недоговоренность,— разница лишь в финалах.
…В 1857 году Ивану Сергеевичу Тургеневу показалось, что он открыл нечто вроде новой болезни, которой дал название ‘заграничной скуки русских’. ‘Скуке этой,— говорит великий писатель в специальной статье (‘Из-за границы. Письмо первое’),— следует, между прочим, приписать и жадную их готовность сблизиться с каждым встречным соотечественником, с ним можно по крайней мере Русь помянуть… а не то и в картишки перекинуть’. Между тем за несколько лет до этого заинтересовавшее Тургенева явление было художественно воплощено в ‘Воспоминании о Захаре Иваныче’ (внимание к ситуациям, может быть не очень значительным, но ранее подробно не описанным, будет характерно и для последующих произведений Вонлярлярского). По словам Аполлона Григорьева, ‘этот рассказ, очень небольшой, но полный ума, наблюдательности, жизни, обличавший в авторе даже способность к созданию типов,— один уже давал г. Вонлярлярскому право на довольно почетное место в ряду наших весьма немногочисленных беллетристов, и <...> обозначил с самого начала род и характер литературной деятельности автора’. Но писатель ‘уклонился от того пути, который указывал ему его талант в ‘Воспоминании о Захаре Иваныче’ 18.
_______________
17 Современник, 1851, No 10, отд. 6, с. 15.
18 Москвитянин, 1852, No 20, отд. 6, с. 159, 162.
9
‘Уклонение’ было совершено в сторону, авантюрного романа, или так называемого ‘романа-фельетона’ (от слова ‘feuilleton’, обозначавшего ‘подвал’ во французских газетах, где помещались печатавшиеся с продолжением произведения основоположников жанра — Э. Сю, П. Феваля, А. Дюма). Газетное происхождение этого вида романа определило его специфику — прерывистое действие, развивающееся по сложной и запутанной интриге, всевозможные (вернее, невозможные) злодейские козни, тайны рождения, мелодраматические герои, беспрерывно меняющие обличье, эффектные и неожиданные ситуации, ‘кинематографический’ монтаж эпизодов. В России ‘романы-фельетоны’ стали появляться с середины 1840-х годов. Белинский, снисходительно отзывавшийся о французских образцах жанра, порицал неудачные русские подражания (например, роман Е. П. Ковалевского ‘Петербург днем и ночью’ 19). Следы знакомства с французским авантюрным романом заметны в некоторых произведениях Некрасова, Достоевского, Лескова, однако жанр ‘в чистом виде’ не получил у нас широкого признания. Виной тому, конечно, несоответствие духа развлекательной словесности традициям русской литературы.
Два романа Вонлярлярского — ‘Силуэт’ (1851) и ‘Магистр’ (1852) — всецело принадлежат к описанному жанру. В них мы найдем все необходимые элементы ‘романа-фельетона’, главный из которых невероятное (‘сказочное’, как сказал бы Белинский) содержание. ‘Невероятность’ его, впрочем, особого рода и относится лишь к совершенно неправдоподобной интриге. Сцепленные же между собой на сказочный манер отдельные эпизоды выписаны правдиво и точно, с присущей писателю наблюдательностью. Именно по поводу этих двух романов один из критиков справедливо заметил, что ‘подробности у Вонлярлярского очень замечательны, отдельные сцены даже естественны, но в общем нет истины, и создания его неправдоподобны и натянуты’ 20. Достоверность быто- и нравоописания заметно выделяла ‘Магистр’ и ‘Силуэт’ в ряду других произведений жанра. ‘Слог хорош,— писал о ‘Силуэте’ Е. Н. Эдельсон (критик, входивший в ‘молодую редакцию’ ‘Москвитянина’),— видно, что роман написан человеком умным, много видавшим, одним словом, таким, которого записки (memoires), может быть, не лишены бы были интереса, особенно для потомства…’ 21 Действительно, ‘бывалость’ писателя не вызывает сомнения. С одинаково глубоким знанием дела он рассказывает о механизме возникновения великосветских сплетен и рисует компанию карточных шулеров, описывает охоту под Петербургом и московское гулянье в Марьиной роще, перемежает картины салонных бесед с показом городского ‘дна’.
Что же заставило одаренного прозаика, способного, как доказали уже первые опыты, многое сделать в литературе, обратиться вдруг к столь легковесному жанру?
___________________
19 Белинский В. Г. Полн. собр. соч. М., 1955, т. 9, с. 395.
20 Пантеон, 1854, No 7, отд. ‘Петерб. вестник’, с. 18.
21 Москвитянин, 1851, No 19—20, с. 638, см. также: No 23 с. 515—516.
10
Причин здесь несколько. Необходимо учесть и фактор европейской литературной моды, и любовь автора к неожиданным сюжетным ходам, постоянно обманывающим читательские ожидания, и характер его дарования, вполне соответствующий этому типу романа (‘…талант г. Вонлярлярского,— писал С. С. Дудышкин,— можно сравнить с талантом импровизатора: какую ни задайте ему тему, он сейчас, не задумываясь о конце, о завязке, о характерах, начнет вам рассказывать историю и во время самого рассказа, одушевляясь собственными своими словами, говорить часто и впопад выражения бойкие, сравнения меткие, приводить случаи забавные, над которыми вы долго смеетесь’) 22. Более существенной причиной представляется то обстоятельство, что авантюрный герой, как никакой другой, позволяет на современном материале художественно моделировать изменчивость и постоянную многовариантность человеческой судьбы. Однако, хотя в ‘Силуэте’, ‘Магистре’ и несколько тенденциозном ‘Соседе’ можно найти десятки блестящих страниц, эти романы не только не способны были спасти имя автора от забвения, но, наоборот, ‘перевесили’ в читательском сознании остальные произведения Вонлярлярского, создав ему прочную репутацию поверхностного беллетриста французского образца (они же заставили ‘работать’ в новом ключе прозвание ‘русский Дюма’, доставшееся писателю в награду за удивительную работоспособность,— теперь оно указывало не только на это внешнее сближение, но и на содержательное сходство с французским романистом).
Отсутствие документальных данных не позволяет с точностью установить последовательность написания произведений Вонлярлярского. Поэтому трудно говорить о направлении его творческой эволюции (с уверенностью можно лишь заключить, что движение его таланта отнюдь не всегда было поступательным: так, исполненный серьезных художественных просчетов ‘Сосед’, судя по всему, был написан после лучшего произведения Вонлярлярского — романа ‘Большая барыня’). И мы не станем пытаться определить, что было создано раньше — повесть ‘Ночь на 28-е сентября’ или ‘Большая барыня’, отметим лишь несомненную творческую связь между этими произведениями — оба написаны вне поэтики авантюрного романа, на самом обыденном, провинциальном материале и в этом смысле, подобно путевой прозе, образуют некое самостоятельное направление в творчестве писателя.
‘К моему искреннему сожалению,— говорит Вонлярлярский в романе ‘Магистр’,— в глубину сердец заглядываю я очень, очень редко, а распространяюсь о чувствах еще реже, по самой простой причине: боюсь ошибиться!’ Провозглашенный здесь принцип наиболее последовательно проведен в жизнь в ‘Ночи на 28-е сентября’. Сам избранный писателем жанр — повесть в письмах — исключал не только авторский анализ психологического состояния героев, но и авторскую речь вообще (лишь выставленные перед некоторыми письмами пометы вроде ‘пятнадцать дней спустя’,— пометы, которых не могло быть в настоя-
__________________
22 Отечественные записки, 1853, No 2, отд. 5, с. 100.
11
щих письмах,— чуть-чуть переводят повествование в косвенную речь и напоминают читателю, что перед ним литературное произведение, а не документальная публикация). Тем не менее оказалось, что Вонлярлярскому достаточно и ‘внешних’ средств, чтобы изобразить историю сложных душевных переживаний. Впрочем, не обошлось и без издержек: писателю удался лишь один из двух центральных характеров (естественно, характер ‘автора’ писем, составивших повесть,— богатой и знатной петербургской девушки, приехавшей по совету врачей в деревню). Некоторый схематизм второй центральной фигуры повести — Старославского — объясняется тем, что в нем, очевидно, не столько отразились жизненные наблюдения автора, сколько было воплощено желание во что бы то ни стало представить характер оригинального героя. Старославский постоянно обманывает ожидания рассказчицы, подобно тому как события авантюрных романов Вонлярлярского постоянно не совпадали с привычными сюжетными схемами. ‘…Не слыхала ли я уж сто раз всего, что скажет мне влюбленный Старославский? — восклицает весьма тут заблуждающаяся героиня ‘Ночи на 28-е сентября’.— Не встречались ли его будущие взгляды с моими взглядами и не исчислены ли вперед все подобные случаи всеми романистами нашего времени?’ Едва ли не каждое произведение Вонлярлярского проникнуто желанием, оттолкнувшись от традиционных решений, опровергнуть представленное здесь расхожее мнение об исчерпанности романных коллизий. Это не всегда идет на пользу: непривычный ход событий нередко оказывается неестественным.
В основе повести, о которой мы говорим, лежат проглядывающие и в других сочинениях писателя размышления о том, сколь часто люди неверно объясняют себе происходящее вокруг. Размышления эти воплощены в повествовании (местами довольно натянутом) о некоем мистическом происшествии и его рациональной мотивировке. Но не этим приемом (весьма популярным в русской литературе первой половины прошлого века) интересна нынешнему читателю ‘Ночь на 28-е сентября’. Сергей Залыгин так характеризует свидетельства ‘вторых’ писателей о прошлом (прошлом, разумеется, с нашей точки зрения, а с их — о самом что ни на есть настоящем): ‘Свидетельства эти бы-тоописательны, в какой-то мере даже фотографичны, но они же и художественны, а значит, создают образы людей и воссоздают их быт в обобщенном виде, минуя случайность мемуаров, их сосредоточенность на явлениях не рядовых и не общих’ 23. Именно такие свидетельства то и дело встречаются на страницах повести. ‘В столице,— пишет ее героиня,— никто, из нас не имеет никакого понятия о провинциальной жизни: этот мир так мало походит на наш обыкновенный, что, случайно увидев его, непростительно было бы не изучить нравов и обычаев неизвестного мира’. Такая позиция позволяет рассказчице сообщить в своих письмах множество подробностей уездной жизни,
_________________
23 Залыгин С. П. Литературные заботы. 3-е изд., доп. М, 1982, с. 339.
12
прямо с ходом повествования не связанных, но для нее (и для нас!) чрезвычайно любопытных.
Действие романа ‘Большая барыня’ также разворачивается в провинции. Но провинциальная жизнь изображена здесь уже несколько по-иному: наряду с мягкой иронией, свойственной повествовательному строю ‘Ночи’, в лучшей книге Вонлярлярского отчетливо звучат сатирические ноты. Представленная в романе галерея уездных портретов (городничий, штатный смотритель училища, частный пристав, судья, вдова судьи, барышни, учитель) написана в подчеркнуто гоголевской манере. Ориентация на Гоголя столь отчетлива, что вызывают полное недоумение сделанные в пылу журнальной борьбы попытки Полевого и Булгарина противопоставить роман гоголевскому направлению.
Годы литературной деятельности Вонлярлярского совпали с одним из самых печальных периодов в истории русской литературы, получившим название ‘мрачного семилетия’ (1848—1854). При этом писатель не дожил даже до крохотного цензурного послабления, которое не без труда можно разглядеть в 1853 году24. Сорвавшаяся с цепи цензура деформировала во время ‘мрачного семилетия’ не одну творческую биографию. Не допускалось представление чиновников и помещиков в смешном, а крестьян — в истинном виде, не допускались порицания (‘хотя бы и косвенные’) никаких распоряжений властей… Тайный смысл постоянно обнаруживался в самых невинных строчках. Все это заставляет нас оценить сатирический элемент в ‘Большой барыне’ по совершенно особым меркам.
Сюжет романа очень прост (кстати, сильное упрощение интриги много содействовало успеху произведения), не нов (отдаленный прообраз его можно обнаружить даже в карамзинской ‘Бедной Лизе’) и, более того, тиражирован во множестве повестей и романов (последнее по времени воспроизведение находилось в романе И. И. Панаева ‘Львы в провинции’, 1852). Тем не менее Вонлярлярскому удалось существенно обновить распространенную схему. Новизна заключалась вовсе не в том, что жертвой любовной истории стал представитель сильного пола, заменивший традиционную провинциальную барышню (отступления от этой традиции нет-нет да встречались). Открытием Вонлярлярского стало то, что в его романе к трагическому финалу приводят не реальные романтические происшествия, а психологическая фикция одного из героев (припомним сказанное выше по поводу веселого ‘Воспоминания о Захаре Иваныче’).
В ‘Большой барыне’ отсутствует персонаж, облеченный сюжетным заданием воплощать активное зло,— завистник и интриган, разрушающий счастье героев. Его функции берет на себя сама жизнь. Подобный вариант светской повести был уже разработан. Например, герой ‘Аптекарши’ В. А. Соллогуба (1841) делает свою возлюбленную несчастной не вследствие чьих-то злых козней, а потому, что не может переступить сословный барьер (автор ‘всем ходом своего по-
___________________
24 См.: Егоров Б. Ф. Борьба эстетических идей в России середины XIX века. Л., 1982, с. 62.
13
вествования’ показывает, что соблазнитель ‘не мог вести себя иначе, что все его действия были предопределены заранее’) 25. Эта социальная обусловленность, разумеется, не может повлиять на моральную оценку действий соллогубовского героя, вполне заслужившего ими звание негодяя. Счастливая находка Вонлярлярского позволяет ему пойти существенно далее и освободить губительницу действующего в ‘Большой барыне’ отставного штаб-ротмистра от возможности каких бы то ни было упреков (она ведь не совершает никаких действий, а любовная история разыгрывается лишь в воображении героя). Если в повести Соллогуба виноваты все действующие лица, то в романе Вонлярлярского виноватых нет. Тем страшнее его трагическая развязка, свершающаяся по ‘силе вещей’. Внутрисословное размежевание дворянства обретает в ‘Большой барыне’ силу рока, оно, оказывается, достигло такого уровня, что для небогатого помещика гибельно даже и простое прикосновение к миру богатства (в более обнаженной форме эта идея присутствует и в посмертно опубликованной повести Вонлярлярского ‘Могло бы не случиться’).
Конечно, такой социальный конфликт страдает некоторой узостью, локальностью, но его нельзя обвинить в надуманности. Напротив, жизненность основных положений романа подтверждается современниками 26. ‘Большая барыня’ для штаб-ротмистра не просто красивая, умная и обаятельная женщина, она прежде всего существо мифологическое, сказочное и потому неизъяснимо притягательное 27.
Если представительница большого света лишена в романе Вонлярлярского отрицательных качеств, то противопоставленный ей ‘естественный’ человек — отставной штаб-ротмистр Петр Авдеевич Мюнабы-Полевелов, наоборот, поначалу не вызывает особых симпатий читателя (здесь снова, в который раз, отрицаются штампы светской повести). Петр Авдеевич мало похож на героя романа — он не образован, не возвышен и начисто лишен каких бы то ни было умственных интересов (единственный предмет его помыслов — лошади и охота). Тем сильнее впечатление от его преображения в конце книги, от благородства и величия души не-героя, для которого собственная честь и верность неразделенной любви оказались высшими жизненными ценностями. Между тем внимательный читатель не найдет в преображении Петра Авдеевича ничего чудесного. У него не прибавилось новых качеств, все было заложено в нем изначально. ‘Нет, уж извините, таких дел отродясь не делал, да и умру, надеюсь, не сделаю’,— отвечает он на предложение дорогого подарка в самом начале своего знакомства с богатой соседкой. Дальнейшая трагедия
___________________
25 Немзер А. С. Проза Владимира Соллогуба.— В кн.: Соллогуб В. А. Избранная проза. М’ 1983, с. 13.
26 См., например: Водовозова Е. Н. На заре жизии. М., 1964, т. 1, с. 122.
27 Ср. сходную ситуацию в панаевских ‘Львах в провинции’ (Современник, 1852, No 5, отд. 1, с. 92).
14
штаб-ротмистра связана, между прочим, с забвением собственных принципов, а его духовное возрождение — с возвращением к самому себе.
Критикам показалось весьма шатким и натянутым объяснение графини с штаб-ротмистром, породившее в нем столько безосновательных надежд и приведшее в конечном итоге к трагической развязке. Однако оно вовсе не являлось результатом торопливой необдуманности. Сцепление случайностей, переворачивающее судьбу человека,— весьма важный для Вонлярлярского элемент его видения мира (в этом нас убеждает уже упоминавшаяся повесть ‘Могло бы не случиться’ 28: построенная по тем же сюжетным принципам, но гораздо менее искусно, чем ‘Большая барыня’, повесть эта приоткрывает и скрытые стороны авторского замысла романа). ‘То, что мы часто, в слепоте своей, называем случаем,— говорит одна из писательниц 1850-х годов,— есть не что иное, как необходимое следствие поступков наших’20. Вонлярлярский вполне мог бы подписаться под этим суждением. В его романе судьба, как волшебница, предложила Петру Авдеевичу две дороги на выбор. Штаб-ротмистр выбрал гибельную для себя, но при этом не мог выбрать другую (‘Графиня соединяла в своей особе слишком много совершенств, чтобы не поработить в одно время как нравственных, так и чувственных способностей своего бедного соседа’). Графиня появилась в жизни Петра Авдеевича совершенно случайно. Но случайность эту создал он собственными руками… В каждом эпизоде ‘Большой барыни’ пульсирует диалектика случайного и закономерного (важное условие точности воспроизведения действительности). Композиция романа исправно потакает и идее изменчивости человеческих судеб (события от первой встречи героя с графиней до его смерти укладываются в промежуток от святок до святок — природа совершает лишь один круг, а мы видим, сколь многое за этот год переменилось), и идее детерминированности бытия (положение Петра Авдеевича заставляет его постоянно против своей воли опровергать поступками собственные программные высказывания).
В чем же все-таки смысл ‘Большой барыни’? Вонлярлярский оставляет роман без декларированного в тексте поучения. Читатель волен самостоятельно выбрать себе по вкусу (и по плечу) любой вывод в широком диапазоне от ‘не в свои сани не садись!’ до ‘и от судеб защиты нет!’
Если ко всему сказанному мы добавим ‘озвученность’ помещенных в романе диалогов, последовательно индивидуализированную речь персонажей, которая, в свою очередь, много способствует раскрытию ярко и рельефно очерченных характеров, то станет ясно, что ‘Большая барыня’ была весьма незаурядным явлением в беллетристике своего времени.
________________
28 Вонлярлярский В. А. Все сочинения. СПб., 1854, т. 6, с. 81—176.
29 Тур Е. Племянница. М., 1851, ч. 4, с. 271.
15
Очевидные достоинства прозы Вонлярлярского не уберегли его творчества от прочного забвения30. ‘В настоящее время,— писал один из литературоведов в 1893 году,— вряд ли отыщется грамотный человек, который был бы знаком хотя бы с одним романом Вонлярлярского’31. Однако читатель конца XX века, присутствовавший при возвращении в литературу Владимира Одоевского, Александра Вельтмана, Ивана Панаева, Владимира Соллогуба, знает, что ‘забытый’ и ‘без эстетического достоинства’ далеко не всегда бывают синонимами.
__________________
30 Жизнь его литературной репутации рассмотрена нами в Изд. 1987, с. 11—14, 25—27.
31 Скабичевский А. М. История новейшей русской литературы 1848—1892 гг. 2-е изд., испр. и доп. СПб., 1893, с. 17.