А. Ф. КОНИ КАК ПИСАТЕЛЬ И ЮРИСТ
А. Ф. КОНИ КАК ПИСАТЕЛЬ И ЮРИСТ
Кони всегда любил Гааза.
Кони всегда любил Гааза.
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
А. Ф. Кони как писатель и юрист, Розанов Василий Васильевич, Год: 1912
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
Когда я вижу подпись ‘А. Ф. Кони’ под статьею или читаю в объявлениях, что в Соляном Городке или в зале Тенишевского училища А. Ф. Кони ‘прочтет из своих воспоминаний’ то-то и то-то, неизменно ‘с благотворительной целью’, — то всегда присоединяю сюда память о докторе Гаазе, бедном московском враче тюремного ведомства, николаевских времен, благородную и исключительную личность которого Кони впервые выставил на свет, обратил на нее всеобщее внимание, написал о нем несколько статей, всегда прекрасных, и прочел несколько лекций, тоже прекрасных. Через это ‘Кони и Гааз’ или ‘Гааз и Кони’ сплелись в такой один венок благородства и великодушия, что их нельзя отделить, и, произнеся ‘Гааз’, непременно произнесешь ‘и Кони’, а произнеся ‘Кони’, непременно произнесешь и ‘Гааз’. Правда, злое или огорченное сердце подсказывает: ‘Гааз все трудился, помогал обездоленным, напоминал о забытых, ходил, хлопотал, заступничал. Жил бедняком и умер в бедности. А что собственно сотворил Кони?’ Но рассудок велит сердцу молчать. Гааз, правда, ничего не получил от современников, ни даже признания и благодарности. Вся позолота его праведной и святой жизни пала на Кони: он так сплелся с Гаазом, что теперь не разберешь, кто собственно был добр, Гааз или Кони? Портретов Гааза мы не видим, портрет Кони везде видим, Гааз не читает лекций, Кони их читает. Удивляются — Кони, аплодируют — Кони, хвалят — Кони, ‘потому что Кони любит Гааза’. Он так крепко обнял Гааза, что маленького и бедного доктора почти не видно, а виден только знаменитый, славный, состоящий, кажется, в чине ‘тайного советника’ А. Ф. Кони, юрист-законодатель-писатель-лектор. Но эта знаменитость могла бы быть холодною, Гааз ей поддал теплоты. Знаменитый юрист, столько дел пересудивший, столько преступников видевший, мог бы сойти в могилу с тою жесткою и несколько язвительной памятью, с какою приличествует умирать людям юриспруденции. Но Гааз обломал все шипы: остались одни розы. Кони теперь представляется слушателям его лекций и читателям его статей чем-то вроде старой бабушки среди молодых внучат или старой мамы, к которой дети обращают глазки и известную, милую песню:
Колыбель вам кто качает,
Кто вас песней забавляет
Или сказку говорит,
Кто игрушки вам дарит?
— Мама золотая!
Если, детки, вы ленивы,
Непослушны, шаловливы, —
Как бывает иногда, —
Кто же слезы льет тогда?
— Все она, родная!
Не правда ли, эти десять строк удивительно очерчивают, так сказать, ‘общественное и литературное положение’ Анатолия Феодоровича. И эпитафия на его могилу, надеемся еще не близкую, естественна следующая:
Это — просто, коротко и совершенно полно.
Трудитесь, вы, чернорабочие добродетели: фрукты будем собирать мы, писатели.
Но… ‘на всякого мудреца довольно простоты’, говорит русская пословица. Мудрый и осторожный Кони, могиле которого, кажется, так же естественно быть возле могилы Гааза, как могиле Тургенева возле могилы Белинского, сверх разных лекций ‘с благотворительною целью’ издает также обширные мемуары судебного деятеля под заглавием: ‘На жизненном пути’. Настоящие мемуары настоящего судьи, если они когда-нибудь появятся, будут бесконечно занимательнее всяких литературных мемуаров, с описанием ‘литературных знакомств’, где, в сущности, все ‘одно и то же’, — старое и чуть-чуть надоевшее. Судебные же мемуары внесут в литературу колоссальный новый материал поразительного психического и бытового значения. Кони, конечно, мог написать такие мемуары, но — не написал, слишком увлекшись ‘литературными знакомствами’, а также живописанием тех ‘общественных переломов’, какие давно известны и помимо его книги. Упустив это великолепие (уголовный элемент), бывшее у него под руками, он утвердил то, что всегда говорилось у него за спиной: именно, что Кони, конечно, всегда умен, но не до избытка… В его уме есть что-то осторожное, умеренное и предусмотрительное, но беспорывное и без воображения. Живописуя ‘переломы общественных настроений’, т. е. любимую тему Стасюлевича, Пыпина, Джаншиева и еще множества других, он увлекается добрыми чувствами, благородными стремлениями и, не удержавшись на черте, показывает неожиданно когти, присущие юристу и даже старому сутяге и которые так поразительно видеть около Гааза. Гааз был служака николаевских времен, который ‘пёр вперед’ по благородной натуре своей, не соображаясь с царствованием и ни с чем. Этим-то он и горел как бриллиант. Напротив, Кони тоже ‘идет вперед’, но вместе со своим временем, ничем не рискуя, и выражая в словах и поступках именно время, а не себя. Натура его скорей неопределенная, но — приспособляемая и, так сказать, ‘сообразующаяся’… Тут он неожиданно нарушает даже основной принцип, что ‘юстиция — слепа, и не взирает на лица’.
— Бесстрастия, г. судья! Бесстрастия к царю и подданному, к вельможе и поденщику, миллионеру и рабу!
Ведь ‘земное правосудие’ отражает, или повторяет, или имитирует ‘небесное правосудие’. А там уж действительно ‘все равно’, и лиц — нет, а — дела!
Но Кони ‘взирает на лица’ и обнаруживает странное злорадство о падении некоторых лиц! Дело идет о Митрофании, игуменье, и Овсянникове, миллионере. Неужели к суду примешается общественная месть? Неужели судья дает в себе заговорить элементу социального возмездия? Кони — дает!! Вот уж, поистине, нашла на мудреца ‘простота’. Мне, не юристу, было забавно и дико, а в конце концов и страшно читать у Кони об ‘общественных чувствах’, которые, подобно медицинскому ‘аффекту’, явно воздействовали на его решения и поступки… Так что в ‘мемуарах’ Кони мне сам Кони показался каким-то ‘уголовным’, хотя и прокурором, с тем извинением, что он ‘действовал под влиянием аффекта’…
Что ему за дело, кто подсудимая? Пусть репортеры бегут по улицам и подглядывают, в каких каретах она ездила: прокурор знает обвиняемого и ищет только вины. Вот — суд. Не правда ли? Кони вдруг сходит с высокого кресла судьи и ‘под аффектом времени’ замешивается в толпу репортеров, ища сплетен и положительного злословия. Сколько я постигаю высочайшую идею суда, — судья, и только он один по высочайшему значению своему, — не может злословить и не будет злословить никакого подсудимого, никакого даже осужденного и наказанного, ни сейчас, во время суда, ни даже много времени спустя и наконец после смерти, ибо наказание исчерпало вину, и ни одного скрупула тяжести я не положу на виновного или его могилу сверх понесенного и выстраданного наказания. Суд сказал, он исполнил, о чем же тут болтать еще судье? Зачем судье ‘потирать руки’? Вот эта строгость и величие суда решительно нарушена Кони, и нарушена в злую сторону. Отчего и самая близость его к смелому праведнику Гаазу подозрительна. Дело идет о Митрофании.
‘Казалось, — замечает Кони, — что дочь наместника кавказского, фрейлина Высочайшего Двора, баронесса Прасковья Григорьевна Розен, в монашестве Митрофания, стоя во главе различных духовных и благотворительных учреждений, имея связи на самых вершинах русского общества, проживая во время частых приездов своих в Петербург в Николаевском дворце и появляясь на улицах в карете с красным придворным лакеем, — по-видимому, могла стоять вне подозрений в совершении подлога векселей’.
И далее о среде, из которой вышла игуменья:
‘Никто не двинул для нее пальцем, — рассказывает Кони, — никто не замолвил за нее слова, не высказал сомнения в ее преступности, не пожелал узнать об условиях и обстановке, в которых она содержится. От нее сразу, с черствой холодностью и поспешной верой в известие об ее изобличенности, отреклись все сторонники и недавние покровители. Даже и те, кто давал ей приют в своих гордых хоромах и обращавший на себя внимание экипаж, сразу вычеркнули ее из своей памяти’…
Но строки эти приятно или, лучше сказать, весело читать в газетном листке и как-то черно и прискорбно их слышать из уст судьи.
— Нужно бросить грошик каждому осужденному! В нем нуждается и каторжная княжна.
Вот суд народа, и он бросил бы копейку баронессе, не спросив, кто она. Кони спросил и ‘баронессе’ бросил булавку. Кони — не народ, он — не русский.
То же с Овсянниковым. Но здесь пристрастие сказалось уже во время суда. Кони взял с миллионера что-то вроде обратной взятки. Прежде брали ‘взятки’ и облегчали, он взятки не взял, но отяготил его потому, что он миллионер. Но ведь это же самоуправство? В суде, в судье?! Я передаю рассказ Кони, как он изложен на днях в ‘Русск. Вед.’: читайте:
‘И вот в камеру судебного следователя по особо важным делам для допроса явился ‘высокий старик, с густыми насупленными бровями и жестким взором серых проницательных глаз, бодрый и крепкий, несмотря на свои 74 года’. В конце допроса прокурор (Кони) и следователь (Книрим) решают, что хлебного короля надо взять под стражу, чтобы он при своих связях и деньгах не исказил свидетельского материала. Тогда происходит следующая характерная сцена’.
Заметим, что ни прокурор, ни следователь не в праве были брать под стражу Овсянникова по тому соображению, которое приводит Кони: возможность для миллионера исказить следственный материал. Овсянникову никакого нет дела до того, что у суда нет крепких замков для хранения следственных протоколов. Тогда охраняйте бумаги стражею: при чем тут подсудимый? И как можно принимать в отношении его оскорбительную меру потому только, что он — богач?!
И весь тон дальнейшего рассказа звучит не судом, а злорадством и издевательством.
‘— Господин Овсянников, — сказал Кони, усаживаясь сбоку стола, на котором писал Книрим, — не желаете ли вы послать кого-нибудь из служителей к себе домой, чтобы прибыло лицо, пользующееся вашим доверием, для передачи ему тех из ваших распоряжений, которые не могут быть отложены?
— Это еще зачем? — спросил сурово Овсянников.
— Вы будете взяты под стражу и домой не вернетесь.
— Что? — закричал он. — Под стражу! Я? Овсянников? — И он вскочил со своего места. — Да вы шутить, что ли, изволите? Меня под стражу? Степана Тарасовича Овсянникова? Первостатейного именитого купца под стражу? Нет, господа, руки коротки! Овсянникова!! Двенадцать миллионов капиталу! Под стражу! Нет, братцы, вам этого не видать!
— Я вам повторяю свое предложение, а затем как хотите, только вы отсюда поедете не домой, — сказал прокурор.
— Да что же это такое! — опять воскликнул он, ударяя кулаком по столу. — Да что я, во сне это слышу? Да и какое право вы имеете? Таких прав нет! Я буду жаловаться! Вы у меня еще ответите!..’
Но ‘это’ оказалось не во сне, а через несколько месяцев, и над этим столпом был произнесен присяжными суровый, но заслуженный приговор. ‘Это дело, — замечает Кони, — было настоящим торжеством нового суда. Немецкая сатирическая печать даже не хотела верить, чтобы двенадцатикратный (zwЖlffache) миллионер Овсянников мог быть арестован, а если бы это и случилось, то выражали уверенность, что на днях станет известным, что одиннадцатикратный (effache) миллионер Овсянников выпущен на свободу’.
Да, конечно, Кони нельзя купить миллионом. Но нельзя ли его купить маленькой похвалой? Вот тем, чего не заметил бы (т. е. похвалы) святой и чистый Гааз? Святость есть нечто рассеянное, невинное и младенческое. И только таковое. Святость есть святая натура, и ее нельзя сделать. Мудрый и осторожный Кони ‘сделал’ из себя тайного советника, члена Г. Совета, он был почти министром, и вообще ‘сделал’ отлично свою биографию, увенчанную ‘мемуарами’. Но к этому он попытался ‘сделать’ себе и святость или праведность… и для этого открыл ‘мощи Гааза’. Мощи вообще ‘открывают’ люди большие, высоких санов и чинов, митрополиты и прочее. Но поистине только одной ‘Митрофании’ могло бы прийти на ум улечься самой возле мощей.
— Ваше преподобие, — сказали бы все. — Вам будет другая могила. А уж эту оставьте в одиночестве. У вас — сан и одежды и слава при жизни. А тот был серенький, тусклый, ходил в лохмотьях и жил на грошики. И вас почитает начальство, а тот был чтим народом.
НВ. 1912. 19 и 22 марта. No 12938 и 12941.
…’Кони и Гааз’ или ‘Гааз и Кони’… — см.: Кони А. Ф. Федор Петрович Гааз: Биографический очерк. СПб., 1897. Несколько переизданий. В 1910 г. в Москве вышел также сокращенный вариант: Кони А. Ф. Доктор Ф. П. Гааз: Краткий биографический очерк. М., 1910.
…’На жизненном пути’. — Кони А. Ф. На жизненном пути. Т. 1. Из записок судебного деятеля. Житейские встречи. СПб., 1912. Этот 1-й том многотомных мемуаров Кони вышел в конце февраля 1912 г. Розанов далее цитирует главы этого тома ‘Дело Овсянникова’ и ‘Игуменья Митрофания’.