А. А. Карпов
Николай Полевой и его повести
* * *
* * *
* * *
А. А. Карпов. Николай Полевой и его повести, Полевой Николай Алексеевич, Год: 1986
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Николай Полевой. Избранные произведения и письма
Л., ‘Художественная литература’, 1986
Составление, подготовка текста, вступительная статья, примечания А. Карпова
Журналист и историк, беллетрист и критик, издатель знаменитого журнала ‘Московский телеграф’, Николай Алексеевич Полевой принадлежит к наиболее значительным деятелям русской литературно-общественной жизни двадцатых—тридцатых годов прошлого века. ‘Одним из предводителей в литературном и умственном движении’ той эпохи назвал Полевого Н. Г. Чернышевский {Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы // Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15-ти т.— М., 1974.— Т. 3.— С. 23.}. Как о ‘замечательном человеке, оказавшем литературе и общественному образованию великие заслуги’ {Белинский В. Г. Николай Алексеевич Полевой // Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9-ти т.— М., 1982.— Т. 8.— С. 177.}, писал о Полевом В. Г. Белинский, рассматривая его в одном ряду с М. В. Ломоносовым и Н. М. Карамзиным. Вклад Полевого в отечественную культуру несомненен. И все же судьба творческого наследия писателя оказалась непростой. Его романы и повести, исторические труды и критические разборы, вызывавшие при своем появлении живой интерес и не раз переиздававшиеся на протяжении девятнадцатого века, в настоящее время почти неизвестны читателю. Само имя издателя ‘Московского телеграфа’ сегодня, пожалуй, многое скажет лишь историкам журналистики. Безусловно, забвение, постигшее Полевого, незаслуженно. Видный представитель русского романтизма, чьи произведения своеобразно отразили проблемы того времени, человек драматической судьбы, в котором Белинский видел ‘одно из самых резких выражений’ его эпохи {Там же.— С. 180.}, Н. А. Полевой имеет несомненное право на внимание нашего современника.
В середине 1830-х годов Николай Алексеевич Полевой выпустил в свет цикл своих повестей, дав ему название ‘Мечты и жизнь’. Заглавие сборника было очень характерно. В нем оказалось зафиксировано коренное для романтического сознания противопоставление идеала и реальности, высоких устремлений человека и гнетущих жизненных обстоятельств. Тема столкновения мечты с ‘существенностью’ — ведущая в литературе той поры. Однако для Полевого она имела и глубокий личный смысл. Разрыв между идеальными устремлениями личности и действительностью остро переживался писателем не только в качестве некоего всеобщего закона бытия, но и как конфликт, неизменно проявляющийся в его собственной судьбе. В самом деле, жизнь Полевого протекала в мучительных внутренних раздорах, в противоречиях между духовными порывами и практической необходимостью, в постоянной борьбе с враждебными литератору-разночинцу обстоятельствами.
Николай Алексеевич Полевой родился в Иркутске 22 июня 1796 года. Он происходил из старинного и некогда богатого рода курских купцов, К началу девятнадцатого века семья Полевых утратила значительную часть прежнего состояния, но была замечательна своими культурными интересами. По воспоминаниям современника, отец будущего писателя ‘занимался европейскою политикой гораздо более, чем азиятскою своею торговлей. В нем была заметна наклонность к тому, чему тогда не было еще имени и что ныне называют либерализм, и он выписывал все газеты, на русском языке тогда выходившие’ {Вигель Ф. Ф. Записки: В 7 ч.— М., 1892.— Ч. 2.— С. 187.}. Страстной любительницей чтения была и мать Полевого. Не случайно поэтому, что, кроме Николая Алексеевича, литературе и журналистике посвятил свою жизнь его брат Ксенофонт. Писательницей стала впоследствии и их старшая сестра Екатерина Алексеевна (в замужестве Авдеева).
Однако, пробуждая в Полевом интерес к литературе, его отец хотел видеть в сыне трезвого предпринимателя. ‘Нельзя <...> ничего вообразить страннее понятий отца моего об образовании и, вследствие того, о методе воспитания, какое следовало дать детям,— вспоминал позднее Николай Алексеевич.— <...> Он чувствовал пользу учения и образования, желал их, но долго надобно бы говорить, объясняя, что значили в его понятиях слова: деловой человек и что такое называл он вздором. Писатель в глазах его был что-то странное <...>‘ {См.: [Полевой H.]. Несколько слов от сочинителя // Полевой Н. Очерки русской литературы: В 2-х ч.— СПб., 1839.— Ч. 1.— С. XXIX—XXX.}. Неблагоприятными были и материальные условия, в которых проходила юность будущего литератора. Показательно, что лейтмотивом написанной в конце тридцатых годов краткой автобиографии Полевого становится тема трудного движения к осуществлению своего призвания, в ней звучит гордость человека, благодаря собственному трудолюбию перешедшего ‘из купеческой конторы и водочного завода’ ‘в кабинет литератора и ученые общества и Академии’ {См.: [Полевой Н.]. Несколько слов от сочинителя // Полевой Н. Очерки русской литературы: В 2-х ч.— СПб., 1839.— Ч. 1.— С. XXIII.}.
С детства ‘влюбленный в грамоту’ и ‘бредивший стихами’ {Вигель Ф. Ф.— С. 165.}, юный Полевой много, хотя и беспорядочно, читает, пишет прозу, стихотворения, драмы, издает домашнюю газету и журнал, мечтает об исторических трудах. Занятия литературой сочетаются с участием в предприятиях отца, а затем, после переезда семьи в Курск, со службой в конторе богатого купца Баушева. Приобретя вскоре репутацию ‘делового человека’, Полевой, однако же, не довольствуется своим положением. Он стремится к систематическому образованию, мечтает об ученой карьере. ‘Двадцати лет,— вспомнит он спустя полтора десятилетия в письме к А. А. Бестужеву (от 25. IX 1831 г.),— начал я учиться, сам, без руководства, в глуши <...> на книжонки, купленные из бедного остатка денег, которых у меня было тогда меньше, нежели ничего’. Эти занятия — латинским, греческим, французским и немецким языками, русской грамматикой, историей — носили самый серьезный характер и заложили основу многосторонней, хотя и несколько поверхностной, образованности, которая отличала писателя позднее.
В 1817 году молодой литератор дебютирует в печати. В журнале С. Н. Глинки ‘Русский вестник’ появляются его патриотические стихотворения ‘Воспоминания о трех достопамятных годах, по случаю торжества сего 1817 г. о взятии Парижа’ и ‘Чувства курских жителей по случаю прибытия в Курск графа Барклая де Толли’. За ними следует статья ‘Отрывки из писем к другу из Курска’, посвященная пребыванию в городе императора Александра. Несколько позднее Полевой выступает и в журнале М. Т. Каченовского ‘Вестник Европы’. Но особенно активной становится его литературная деятельность после переезда в Москву в 1820 году. Начинающий писатель знакомится с ведущими московскими и петербургскими журналистами. Его сочинения печатаются на страницах ‘Отечественных записок’ П. П. Свиньина и ‘Сына отечества’ Н. И. Греча, ‘Северного архива’ Ф. В. Булгарина и ‘Мнемозины’ В. К. Кюхельбекера и В. Ф. Одоевского. В 1822 году Российская Академия отмечает большой серебряной медалью исследование Полевого о русских глаголах, в том же году он избирается членом-сотрудником Общества любителей российской словесности при Московском университете. Таким образом, когда в середине 1824 года ‘курский 2-й гильдии купец Николай, Алексеев сын, Полевой’ направляет на имя министра народного просвещения А. С. Шишкова ‘Предположение об издании с будущего 1825 года нового повременного сочинения под названием ‘Московский телеграф», имя его уже имеет в литературном и ученом мире достаточную известность.
С ‘Московским телеграфом’ связаны лучшие годы жизни и деятельности Полевого. Как издатель этого журнала, оставившего глубокий след в русской литературно-общественной жизни последекабрьской эпохи, он главным образом и вошел в историю нашей культуры. Именно журнальная деятельность позволила раскрыться наиболее сильным сторонам личности Полевого — широте интересов, редкой восприимчивости ко всему новому, практицизму и сметливости делового человека, огромной работоспособности, пониманию потребностей своего времени. Одним из первых Полевой осознал роль журнала как средства просвещения, распространение которого он считал наиболее актуальной задачей для современной ему России. ‘Русь славна только политическим, внешним величием: она дитя умственным образованием’,— констатировал писатель в начале 1830-х годов {Полевой Н. Разговор между сочинителем ‘Русских былей и небылиц’ и читателем // [Полевой Н. А.]. Клятва при гробе господнем: Русская быль XV-го века.— М., 1832.— Ч. 1.— С. XIX.}. ‘<...> идти вперед, к лучшему, возбуждать деятельность в умах и будить их от этой пошлой, растительной бездейственности <...> Вот условия, налагаемые современностию на русского журналиста!’ {[Полевой Н.]. Взгляд на некоторые журналы и газеты русские // Моск. телеграф.— 1831.— Ч. 37.— С. 82.}
‘Московский телеграф’ был ориентирован на широкого читателя, учитывал самые разнообразные вкусы. Сравнивая ‘совершенный’ журнал с ‘зеркалом, в котором отражается весь мир нравственный, политический и физический’ {[Полевой Н. А.]. Письмо издателя к NN. // Mock. телеграф.— 1825.— Ч. 1.— С. 7.}, Полевой придает своему ‘Телеграфу’ энциклопедический характер. На его страницах представлены политическая экономия и статистика, география и языкознание, история, библиография, новости зарубежной жизни, моды, очерки нравов и т. д. Согласно замыслам издателя, журнал начинает играть роль посредника в культурном обмене между Россией и Западом. В нем перепечатываются наиболее любопытные статьи из лучших европейских журналов, пропагандируется научный и технический опыт передовых стран. Видное место занимает в ‘Московском телеграфе’ и художественная литература. В разные годы в нем публикуют свои сочинения Пушкин, Баратынский, Вяземский, Жуковский, Ф. Глинка, Кюхельбекер, Языков, Крылов, популярные в ту эпоху прозаики Лажечников, Даль, Бестужев-Марлинский, Вельтман и др. Сам издатель выступает в журнале как публицист и критик, беллетрист и историк, сатирик и поэт-пародист. Богато была представлена в ‘Телеграфе’ и иностранная литература: Бальзак, Виньи, Гюго, Мериме, Сю, Ирвинг, Купер, В. Скотт, Гете, Шиллер, Тик, Гофман, братья Шлегели, Цшокке — вот далеко не полный перечень авторов, чьи произведения были помещены в журнале Полевого.
Многообразие содержания ‘Московского телеграфа’ не означало идейной аморфности, беспринципности. Напротив, одной из наиболее сильных сторон издания было наличие программы, объединяющей разнородный материал, придающей ‘Телеграфу’ внутреннее единство и цельность. С самого момента возникновения ‘Московский телеграф’ становится выразителем определенных социально-политических и эстетических мнений. В первые годы существования ‘Телеграф’ выступает как единый орган дворянской и примыкающей к ней разночинной оппозиции. В его редакционный кружок входят Е. А. Баратынский, В. Ф. Одоевский, С. А. Соболевский, близкий друг издателя журнала С. Д. Полторацкий, брат Полевого Ксенофонт Алексеевич. Ведущую роль играет в ту пору в ‘Московском телеграфе’ П. А. Вяземский, привлекший в качестве сотрудников группу близких ему литераторов. Начиная с 1828 года программа журнала Полевого конкретизируется. Он становится выразителем интересов ‘средних классов’ русского общества (прежде всего купечества и промышленников), борцом за буржуазно-демократический прогресс во всех областях жизни {Подробная характеристика общественно-политических взглядов Полевого дана в статье: Орлов В. Н. Николай Полевой и его ‘Московский телеграф’ (Орлов Вл. Пути и судьбы.— Л., 1971.— С. 326—341, 368—376).}. ‘Московский телеграф’ выступает против привилегий правящего Россией сословия, начинает широкую критику дворянской культуры, отстаивает идею внесословной ценности личности. В сатирических прибавлениях к журналу (‘Новый живописец общества и литературы’, 1829—1831, и ‘Камер-обскура книг и людей’, 1832) резким нападкам подвергаются чиновнические нравы, крепостное право, быт и мораль современного общества.
Программа Полевого никогда не носила крайнего характера. В качестве основополагающей писатель выдвигал идею союза сословий, сотрудничества самодержавия и русской промышленности. Однако для многих современников Полевого название его журнала и само имя издателя ассоциировались с представлением о революционности, распространении разрушительных начал. Дело здесь заключалось не только в том, что в тяжелую эпоху последекабрьской реакции резко звучал любой голос протеста, но и в самом духе критического отношения к жизни, жажде ее обновления, отличавших ‘Московский телеграф’. ‘Известна главная тенденция этого весьма талантливого и во всяком случае замечательного русского писателя,— отмечал уже в середине XIX века былой оппонент Полевого Н. И. Надеждин.— Он был в полном смысле разрушителем всего старого и в этом отношении действовал благотворно на просвещение, пробуждая застой, который более или менее обнаруживался всюду’ {Надеждин Н. И. Автобиография // Рус. вестн.— 1856.— Т. 2.— С. 57.}. Полевой, подчеркивал А. И. Герцен, ‘был совершенно прав, думая, что всякое уничтожение авторитета есть революционный акт и что человек, сумевший освободиться от гнета великих имен и схоластических авторитетов, уже не может быть полностью ни рабом в религии, ни рабом в обществе’ {Герцен А. И. О развитии революционных идей в России // Герцен А. И. Собр. соч.: В 30-ти т.— М., 1956.— Т. 7.— С. 216.}. В высшей степени отчетливо подобные тенденции Полевого сказались в его литературно-критических оценках.
Статьи литературно-критического характера занимали в ‘Московском телеграфе’ видное место. ‘Никто не оспорит у меня чести, что я первый сделал из критики постоянную часть журнала русского, первый обратил критику на все важнейшие современные предметы’,— писал в 1839 году Полевой в предисловии к своим ‘Очеркам русской литературы’ {Несколько слов от сочинителя.— С. XIV.}. Обращаясь в статьях и рецензиях к различным литературным явлениям, он пытался выработать принципы их объективного анализа. Присущее лучшим работам Полевого-критика стремление оценить творчество писателя с исторической точки зрения, учесть влияние на него внешних факторов делает издателя ‘Телеграфа’ одним из ближайших предшественников В. Г. Белинского.
Современную ему эпоху Полевой рассматривает как ‘время перерождения всех понятий литературных’ {Полевой Н. Взгляд на некоторые журналы и газеты русские.— С. 79.}. Существо же ее он видит в столкновении классицистического и романтического искусства. По своим эстетическим убеждениям Полевой всегда был воинствующим романтиком. Основной пафос его литературно-критических выступлений составляет отрицание классицизма с присущей ему жесткой нормативностью, ориентацией на признанные образцы и борьба за романтическое искусство, сочетающее в себе, по мысли Полевого, национальную самобытность и всемирность, характеризующееся ‘стремлением — проявить творящую самобытность души человеческой’ {П<олевой> Н. О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах // Моск. телеграф.— 1832.— Ч. 43.— С. 371.}. Отличительной особенностью свойственной Полевому трактовки эстетических проблем является их социально-политическое наполнение. ‘В концепции Полевого романтизм выступал прежде всего как искусство нового социального качества’ по сравнению с дворянским искусством классицизма {Купреянова Е. Н. Н. А. и К. А. Полевые // История русской критики: В 2-х т.— М., Л., 1958.— Т. 2.— С. 244.}. В этом отношении редактор ‘Телеграфа’ особенно близок прогрессивным французским романтикам 1820—1830-х годов (В. Гюго, Ф. Гизо, В. Кузену и др.), произведения которых он активно пропагандировал в России. Эстетический романтизм сочетается в сознании Полевого с демократическими симпатиями, политическим либерализмом. Ему свойственно сочувствие к национально-освободительному движению в Латинской Америке, Июльской революции 1830 года во Франции, близкие отношения связывали писателя с деятелями польского освободительного движения — А. Мицкевичем, Ф. Малевским и др.
Романтические идеи пронизывают и научные труды Полевого. Преобразователь по самому складу характера, он ставит перед собой задачу реформы русской историографии. В соответствии с современными ему западноевропейскими теориями писатель выдвигает фундаментальное требование философского осмысления прошлого. Оно подразумевает изучение национальной истории как части единого всемирного процесса, поиски в ее событиях всеобщих закономерностей, выявление логики исторического движения. Попыткой реализации этих идей явилась работа Полевого над его ‘Историей русского народа’, издание которой началось в 1829 году.
Появление первых томов ‘Истории’ вызвало беспрецедентную по запальчивости дискуссию, подлинной причиной которой были не столько конкретные достоинства или недостатки труда Полевого (к последним относилось прежде всего некритическое применение к русскому материалу теоретических положений западноевропейской романтической историографии), сколько его полемический характер. ‘История русского народа’ подчеркнуто противопоставлялась ее автором знаменитой ‘Истории государства Российского’ Н. М. Карамзина.
В литературно-общественной жизни той эпохи недавно умерший Карамзин занимал совершенно особое место. Официальный историограф, монументальный труд которого был осенен покровительством высшей власти, Карамзин в то же время воспринимался как патриарх русской литературы, сохраняющий значение непререкаемого авторитета. С огромным уважением относились к нему писатели пушкинской группы, видевшие в Карамзине образец нравственно высокого, верного своему призванию литератора. В этой ситуации Полевой, начавший в 1829 году критику ‘Истории государства Российского’ резкой статьей в ‘Московском телеграфе’, заявил об устарелости главного труда Карамзина, обвинил его в декламативности, недостатке научности, отсутствии объединяющей идеи. Публикация статьи, ясно обнаружившей завершение процесса идейного самоопределения Полевого, послужила началом его открытого наступления на дворянскую литературу. Особым его моментом стала полемика ‘Московского телеграфа’ и ‘Литературной газеты’ А. А. Дельвига и О. М. Сомова.
Если в середине 1820-х годов между Полевым и писателями ‘пушкинского круга’ существуют дружелюбные отношения, то к концу десятилетия они сменяются открытой ‘литературной неприязнью’. Причины ее носили глубоко идейный характер и коренились в том непростом процессе ломки традиционной культуры, который резко обострился в последекабрьские десятилетия. Полемика с так называемым литературным аристократизмом представлялась издателю ‘Телеграфа’ необходимой частью предпринятого им дела демократизации русской культуры. Однако ее конкретный исторический смысл был далеко не однозначен. Прежде всего отчетливо неоднороден был самый состав ‘демократической’ оппозиции. Заключенный с целью борьбы против ‘литературных аристократов’ союз Полевого с беспринципными журналистами ‘торгового направления’ Булгариным и Гречем, при всей своей недолговечности, лег темным пятном на репутацию писателя. С другой стороны, культура оппозиционной дворянской интеллигенции в начале 1830-х годов сохраняла свое передовое значение, что было явно недооценено издателем ‘Телеграфа’. Полемика с ‘литературной аристократией’ показала и другую слабую сторону ‘эстетического радикализма’ Полевого: его выступления против ‘авторитетов’ подчас оборачивались культурным нигилизмом, которому пушкинская группа писателей противопоставляла уважение к традиции, служащей основанием подлинного просвещения.
Уязвимые стороны полемических выступлений Полевого, в какой-то мере являвшиеся оборотной стороной их достоинств, не могли перечеркнуть передового значения деятельности писателя эпохи ‘Телеграфа’. »Московский телеграф’ был решительно лучшим журналом в России, от начала журналистики’,— отмечал В. Г. Белинский {Белинский В. Г. Николай Алексеевич Полевой.— С. 178.}. По словам другого современника, Полевой ‘лучше всех умел понимать массу читающей публики, любил этот средний класс и был любим им, возвысил его европейскими статьями своего журнала и возвысился сам на степень оракула и протектора’ {Записки сенатора К. Н. Лебедева // Рус. архив.— 1910.— Кн. 3.— С. 186.}. В 1832 году — спустя семь лет после основания ‘Московского телеграфа’ — его издатель мог с гордостью сказать: ‘Русь меня знает и любит’ {Разговор между сочинителем ‘Русских былей и небылиц’ и читателем.— С. IX.}.
Пользуясь невиданным успехом у читателей, ‘Телеграф’ в то же время становится объектом резких нападок со стороны большинства современных журналистов. Их негодование вызывают смелость и подчеркнутая независимость критических выступлений Полевого, решительность его литературных приговоров. Стремясь дискредитировать беспокойного собрата, журнальные конкуренты издателя ‘Телеграфа’ иронизируют по поводу его купеческого происхождения, скрупулезно выискивают ошибки в его суждениях, обвиняют в невежестве, меркантилизме, политической неблагонадежности.
Наряду с этим, ‘Московский телеграф’ испытывает постоянное и все усиливающееся давление цензуры. В представлении правительства за его издателем закрепляется репутация критика и оппозиционера. Назначенный в 1833 году министром просвещения С. С. Уваров рассматривает Полевого как непримиримого врага создаваемой им в России охранительной системы и пытается положить конец его деятельности. В апреле 1834 года издание ‘Московского телеграфа’ запрещается. Непосредственным поводом для этого послужил отрицательный отзыв Полевого о казенно-патриотической драме Н. В. Кукольника ‘Рука всевышнего отечество спасла’, постановка которой на сцене Александрийского театра была с восторгом встречена официальным Петербургом и самим императором Николаем I. Однако доклад Уварова о необходимости закрытия журнала показывает, что подлинные причины этого шага были более глубоки и принципиальны. ‘Давно уже и постоянно,— говорилось в этом докладе,— ‘Московский телеграф’ наполнялся возвещениями о необходимости преобразований и похвалою революциям. Весьма многое, что появляется в злонамеренных французских журналах, ‘Телеграф’ старается передавать русским читателям с похвалою. Революционное направление мыслей, которое справедливо можно назвать нравственною заразою, очевидно обнаруживается в сем журнале, которого тысячи экземпляров расходятся по России, и по неслыханной, дерзости, с какою пишутся статьи, в оном помещаемые, читаются с жадным любопытством. Время от времени встречаются в ‘Телеграфе’ похвалы правительству, но тем гнуснее лицемерие: вредное направление мыслей в ‘Телеграфе’, столь опасное для молодых умов, можно доказать множеством примеров’ {Цит. по кн.: Сухомлинов М. И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению: В 2-х т.— СПб., 1889.— Т. 2.— С. 412.}.
Закрытие ‘Московского телеграфа’ явилось для Полевого ударом, от которого он уже не смог оправиться. На несколько лет запрещенным в печати становится само имя опального литератора. Семья писателя оказывается на грани материальной катастрофы. Пытаясь бороться с обстоятельствами, Полевой много работает. Он издает роман ‘Аббаддонна’ (1834), занимается книжной торговлей, в 1835 году становится инициатором первого у нас иллюстрированного периодического издания ‘Живописное обозрение’, анонимно сотрудничает в ‘Библиотеке для чтения’, трудится над переводом ‘Гамлета’, ставшим важной вехой в освоении творчества Шекспира в России… Но внутренне Полевой уже сломлен. Если еще в начале 1834 года издатель ‘Московского телеграфа’ производит впечатление человека, ‘одаренного сильным характером, который твердо держится в своих правилах, несмотря ни на соблазны, ни на вражду сильных’ {Никитенко А. В. Дневник: В 3-х т.— [Л.], 1955.— Т. 1.— С. 137—138. (Запись от 25 февраля.)}, то после закрытия журнала стойкость, оптимизм, вера в свои силы все более покидают его.
В октябре 1837 года, тяжелейшее материальное положение (долг Полевого к концу 30-х годов составлял более 80 000 руб. ассигнациями), сложности личной жизни, стремление вернуться к активной журнальной деятельности заставляют писателя переехать в Петербург. ‘Когда он <...> уезжал из Москвы,— передает И. И. Панаев рассказ Белинского, близко познакомившегося с Полевым в середине 30-х годов,— я проводил его до заставы. У заставы мы обнялись и простились… ‘Желаю вам успехов и счастия в Петербурге’,— сказал я. Он как-то уныло улыбнулся. Благодарю вас,— отвечал он,— нет-с уж какие успехи! Но если я буду действовать не так, как следует (он употребил более ясное и резкое выражение), то не вините меня, а пожалейте-с… Я человек, обремененный семейством…’ {Панаев И. И. Литературные воспоминания.— [Л.], 1950.— С. 293.}’ Печальным предчувствиям Полевого суждено было оправдаться.
‘<...> Мое положение обозначилось и определилось,— писал Николай Алексеевич брату 20 ноября 1837 года вскоре после переезда в Петербург. — Я понял так, что мне надобно как можно не выказываться, не лезть в глаза, стараться, чтобы увидели и удостоверились в моей правоте, чистоте моих намерений’. Стремление оправдаться в глазах правительства, доказать свою лояльность становится стержнем общественного поведения писателя в заключительное десятилетие его жизни. Одновременно происходит укрепление связей Полевого с официозными петербургскими литераторами, и в первую очередь с Булгариным и Гречем, в изданиях которых (‘Сын отечества’, ‘Северная пчела’) он вынужден сотрудничать. Все это не могло не отразиться на отношении к Полевому молодых литературных сил. ‘<...> новые поколения были предубеждены против недавнего любимца русских читателей’,— признавал в своих ‘Записках’ К. А. Полевой {Полевой К. А. Записки.— СПб., 1888.— С. 461.}.
Между тем рассмотрение эволюции Полевого как намеренного ренегатства некогда вольнолюбивого журналиста было бы явно поверхностным. Несмотря на вынужденную компромиссность, новая позиция писателя оставалась по-своему искренней. Судьба издателя ‘Московского телеграфа’, при всей своей исключительности, имела и типический характер. В той или иной мере ее разделили многие литераторы поколения 20-х годов, которые, перешагнув границы своего времени, сохранили в неизменности былые убеждения и тем самым оказались в конфликте с новой эпохой, ее идеями, настроениями, деятелями. Такое понимание пути Полевого было высказано Н. Г. Чернышевским, писавшим в ‘Очерках гоголевского периода русской литературы’: ‘Последние годы деятельности Н. А. Полевого нуждаются в оправдании. Ему не суждено было счастие сойти в могилу чистым от всякого упрека, от всяких подозрений,— но многим ли из людей, долго принимавших участие в умственных или других прениях, достается на долю это счастие? <...> очень естественно, что человек, сначала стоявший во главе движения, делается отсталым и начинает восставать против движения, когда оно неудержимо продолжается далее границ, которые он предвидел, далее цели, к которой он стремился’. Полевой ‘никогда не мог выйти из круга понятий, <...> распространенных у нас его первым журналом, ‘Московским телеграфом’, практически осуществившихся в его повестях и ‘Аббаддонне’ <...>‘ {Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы.— С. 23, 28.}. Со старых романтических позиций он оценивает творчество зрелого Пушкина, осуждает ‘Героя нашего времени’, спорит с Белинским и Гоголем. Неудивительно поэтому, что Полевой-критик уже в конце 30-х — начале 40-х годов теряет свое прежнее значение. Не имеет успеха и журнальная деятельность бывшего издателя ‘Телеграфа’. Больший интерес представляют исторические сочинения Полевого последних лет (‘Русская история для первоначального чтения’, ‘История Петра Великого’ и др.) и его драматургия.
В период с 1838 по 1845 год Полевым было создано около сорока пьес различных жанров (драмы, комедии, водевили и т. д.). В их числе, рядом с романтическим ‘представлением’ ‘Уголино’ (1838) и социальной драмой ‘Смерть или честь’ (1839), стоят произведения, заложившие основу официозного театрального репертуара — ‘Дедушка русского флота’ (1838), ‘Иголкин, купец новгородский’ (1838), ‘Параша Сибирячка’ (1840). В этих сочинениях поэтизируются монархические чувства, предлагается верноподданническая концепция русского национального характера. Умелое владение драматургической техникой, а порой и художественные достоинства предопределили значительный сценический успех пьес Полевого. Благонамеренная патриотическая тенденция обеспечивала им сочувствие властей. Однако счастливая судьба драматических сочинений Полевого не внесла изменений в тяжелое положение их автора.
Постоянно грозящая писателю материальная катастрофа (он не раз находился на пороге долговой тюрьмы) заставляет Полевого беспрерывно работать, превращая его, по собственной оценке, в ‘литературного поденщика’. Объем сделанного им в последние годы кажется неправдоподобным. Создавая драматические и беллетристические произведения, выступая как историк и журналист, занимаясь правкой чужих рукописей, переводами, составлением компилятивных сборников, Полевой в иные месяцы подготавливает к публикации до семидесяти пяти печатных листов. ‘<...> я какая-то самопишущая машина, которую как будто кто-нибудь заводит, а она пишет, что угодно: драму, повесть, историю, критику,— жалуется он в письме к брату от 12—20 ноября 1841 года.— Иногда, как одеревенелый, работаешь, чтобы ни о чем не думать, заглушить всякое человеческое ощущение’ {См.: Полевой К. А. Записки.— С. 540.}.
В эти годы, вспоминал сын писателя, известный историк литературы П. Н. Полевой, ‘прежняя самоуверенность и упование в свои силы начинают покидать Николая Алексеевича’, ‘он чаще прежнего переживает минуты слабости, впадает в отчаяние’ {Дневник Н. А. Полевого (1838—1845) // Ист. вестн.— 1888.— Апрель.— С. 164.}. Некогда широкие горизонты его жизненных целей и планов сужаются до думы о ‘пропитании’, ‘спасении с голоду’. Размышления о трагическом несовпадении задуманного и осуществившегося становятся ведущими в размышлениях писателя о своей судьбе: ‘Увы! Чувствую, что пятый десяток подсекает крылушки, и притом, когда мечтам поладить с существенностию? <...> А грустно иногда помыслить, что можно бы, может быть, создать что-нибудь попрочнее эфемера…’ {Письмо к А. В. Никитенко от 24 сентября 1838 г.— Рукописный отд. ИРЛИ АН СССР, ф. 18647, No 6, л. 9, об.}.
22 февраля 1846 года Николай Алексеевич Полевой скончался. За два года до этого он написал слова, со всей ясностью обнаружившие горькое осознание им тщетности своего последнего сражения с жизнью: ‘Замолчать вовремя — дело великое. Мне надлежало замолчать в 1834 году. Вместо писанья для насущного хлеба и платежа долгов, лучше тогда заняться бы чем-нибудь, хоть торговать в мелочной лавочке. Но кто борец с своею судьбою похвалится, что не все выигранные им битвы были более подарки случая, а не расчета, а проигранные принадлежат ему лично?’ {Письмо к К. А. Полевому от 14 февраля 1844 г. // Полевой К. А. Записки.— С. 571.}
В обширном и разнообразном по составу наследии Полевого-литератора художественная проза занимает важное место. Причем наиболее значительными являются произведения, созданные в ‘телеграфский’ период деятельности писателя. Именно они к середине 1830-х годов выдвигают Полевого на ‘одно из главнейших, из самых видных мест между нашими повествователями’ {Белинский В. Г. О русской повести и повестях г. Гоголя // Белинский В. Г.— Т. 1.— С. 156.}.
Вторая половина 20-х — начало 30-х годов XIX века — время быстрого подъема в русской литературе прозаических жанров и прежде всего — повести. Подобное явление в значительной мере было обусловлено самим развитием романтизма, достигшего в тот период зрелости и превратившегося в господствующее направление литературы. В истории русского романтизма это время ознаменовано наиболее активной разработкой проблем историзма и народности. Ведущее значение сохраняет важнейшая для данного литературного направления проблема личности, изображенной в ее столкновении с окружающим миром, но разработка этого конфликта приобретает более конкретный характер по сравнению с предшествующей эпохой. Внутри романтической литературы ощущается усиление реалистических тенденций. В творчестве Полевого-прозаика отмеченные особенности развития романтической повести той поры, ее основные жанрово-тематические разновидности оказались представлены с большой полнотой.
Путь Полевого-беллетриста начинается историческими повестями ‘Святочные рассказы’ (1826) и ‘Симеон Кирдяпа’ (1828, впоследствии получила название ‘Повесть о Симеоне, Суздальском князе’). Жанр, в котором выступил писатель, начиная с середины 1820-х годов переживает период подъема, быстро становясь наиболее популярным в России. В его развитии Полевому принадлежит одна из ведущих ролей. Писатель и ученый, сочетающий создание художественных произведений о прошлом с самостоятельной научной разработкой проблем истории, Полевой представляет собой характерную для тех лет фигуру. Исторические повести, а позднее и романы издателя ‘Московского телеграфа’ отличает научная основательность, продуманность эстетических установок, стремление к новому для отечественной литературы разрешению коренных внутрижанровых проблем (соотношение факта и вымысла, приемы создания исторического колорита и др.).
На своеобразную художественную природу исторических сочинений Полевого указывает принятое им жанровое обозначение — ‘быль’. По мысли автора, оно подчеркивает достоверность его произведений, их близость исторической основе. ‘<...> Верная нить истории и повествований старинных поведет меня,— поясняет Полевой особенности своей манеры в программном предисловии к роману ‘Клятва при гробе господнем’ (1832),— только там, где нет изъяснений истории, позволю себе аналогическое прибавление к известному. Русь, как она была, точная, верная картина ее — вот моя цель’ {Разговор между сочинителем ‘Русских былей и небылиц’ и читателем.— С. XXXII—XXXIII.}. Однако задача писателя не сводится при этом к простому пересказу исторических материалов. Он стремится вдохнуть жизнь в мертвые факты, воссоздать минувшее в его полноте и неповторимости, и здесь ведущее значение принадлежит художнической интуиции автора. ‘Воображаю себе,— продолжает он в цитированном Предисловии,— что с 1433-го по 1441-й год (время действия романа.— А. К) я живу на Руси, вижу главные лица, слышу их разговоры <...> записываю, схватываю черты быта, характеров, речи, слова и все излагаю в последовательном порядке <...>: это история в лицах, романа нет, завязка и развязка не мои <...> Пусть все живет, действует и говорит, как оно жило, действовало и говорило’ {Там же.— С. LVII—LVIII.}.
Сказанным определяется и художественное своеобразие ‘Повести о Симеоне, Суздальском князе’. Для нее характерна документальность фабулы, резкое ослабление роли любовной темы, перемещение центра произведения с изображения отдельных лиц на изображение эпохи в целом. Принятая писателем роль незримого наблюдателя минувших событий, избранная им установка на живое воспроизведение, а не рассказ предопределили такую особенность произведения, как преобладание в нем диалога над авторским повествованием. Основная часть текста строится как последовательность драматизированных эпизодов, включающих в себя скупые авторские ремарки. Лишь с середины повести подобные сцены начинают перебиваться развернутыми отступлениями, в общении читателя с далекой эпохой возникает посредник, выступающий в нескольких ипостасях — бесстрастного исторического комментатора, взволнованного свидетеля событий, осмысливающего их итог философа…
Активизация в повести Полевого драматургического начала рождает чувство современности происходящего. В живой форме диалога впервые возникает в ней тема конфликта Москвы и Суздальско-Нижегородского княжества, как аргументы в споре упоминаются исторические происшествия, знакомство с которыми необходимо читателю для понимания и оценки последующих событий. Драматизированная форма обусловливает и тот факт, что ведущую роль при передаче специфики изображаемой эпохи играют в ‘Повести о Симеоне…’ черты духовного склада героев, а не обычные для литературы той поры описания характерных примет ее материальной культуры. В суждениях персонажей обнаруживаются свойственные им фантастические исторические и географические представления, для оценки жизненных явлений они постоянно используют готовые: формулы фольклора и христианской мифологии и т. д. При этом, реконструируя ‘особенности древней народности нашей’, Полевой так же стремится к полной достоверности, как и при воссоздании фактической стороны событий. Он активно опирается на памятники древнерусской книжности, многие реплики героев могут быть документированы указанием на их конкретный источник.
При всей важности задачи воссоздания минувшего, она не остается в ‘Повести о Симеоне, Суздальском князе’ единственной. Постижение прошлого для Полевого-историка и художника — это прежде всего выявление ‘идеи’ исторических событий. Его повесть имеет отчетливо концептуальный характер. В связи с этим обращает на себя внимание тот факт, что три исторические произведения Полевого ‘телеграфского’ десятилетия непосредственно связаны между собой хронологически и посвящены одному и тому же периоду борьбы московских великих князей XIV—XV вв. с удельной системой. В центре ‘Святочных рассказов’ оказывается сопротивление ‘буйного’ Новгорода воле Дмитрия Донского, в ‘Повести о Симеоне…’ — столкновение Василия Дмитриевича Московского и суздальско-нижегородских князей, в ‘Клятве при гробе господнем’ — борьба за великий стол между Василием Темным и его двоюродными братьями Василием Косым и Дмитрием Шемякой. Ведущей ‘идеей’ всей этой эпохи явилось, по мысли Полевого-историка, установление на Руси единодержавия, ставшего первым шагом к грядущему величию страны {П<олевой> Н. Обозрение хода и упадка удельной системы в России // Вестн. Европы.— 1825.— No 12.— С. 255—273}. Изображение различных этапов объединения русских земель и составляет содержание исторической беллетристики Полевого 1820—1830-х годов, причем, вслед за Карамзиным — автором ‘Марфы-посадницы’ — этот процесс рисуется писателем неоднозначно.
Несомненно, человеческие симпатии в ‘Повести о Симеоне…’ вызывают именно защитники независимости Суздальско-Нижегородского княжества — Симеон, Замятия, боярин Димитрий, с их смелостью, преданностью, благородством. Напротив, оружием сторонников Василия Димитриевича оказываются интриги и лицемерие. И тем не менее историческая правда на стороне московского князя. Этическая оценка персонажей в повести Полевого отграничивается от их исторической и политической оценки. В соответствии с критериями последней и судит себя ‘укоренитель единовластия в Руси’ Василий Димитриевич, стремящийся ‘собрать воедино рассыпанное и совокупить разделенное’.
Переломный характер изображаемой эпохи, ее особый драматизм наглядно представлены в ‘Повести о Симеоне, Суздальском князе’. Еще кипят в ней характерные для удельного периода семейные усобицы (столкновение Симеона и его дяди Бориса Городецкого), но уже рушится сама породившая их система, уступающая место единовластию Москвы. На грани катастрофы стоит вершащая покуда судьбы русских княжеств Орда. Силой и хитростью пытается великий князь Василий Димитриевич объединить разрозненные земли именно в тот момент, когда слабая Русь оказывается перед опасностью уничтожения воинством Тимура. В этих конфликтах по-разному предстают изображенные Полевым герои минувшей эпохи. Как защитник общенациональных интересов, выразитель исторической необходимости выступает московский князь Василий Димитриевич. Носителем идеи своеобразного исторического фатализма показан подчиняющийся таинственной воле провидения Тимур. Полна трагизма судьба Симеона Суздальского, упорно сражающегося за исторически обреченное дело. Освещение, которое получают в повести Полевого образы основных героев, выводит ее содержание за пределы конкретных исторических проблем. Рядом с ними вырастают характерные для литературы той поры темы гибельности страстей, бессилия человека перед лицом времени и судьбы, придающие финалу повести элегический колорит.
Отчетливая постановка проблемы личности непосредственно сближает историческую беллетристику Полевого с произведениями других прозаических жанров его творчества. Пожалуй, наиболее полно эта центральная для Полевого тема оказалась развита в сборнике ‘Мечты и жизнь’, объединившем ряд сочинений писателя 1829—1834 годов {Мечты и жизнь, были и повести, сочиненные Николаем Полевым.— М., 1833—1834.— Ч. 1—4.}.
Форма прозаического цикла, связанная с опытами разработки Крупных повествовательных жанров, широко распространена в литературе той эпохи. К ней обращаются Пушкин и Гоголь, В. Одоевский, Бестужев-Марлинский, Погорельский, Загоскин, многие менее известные литераторы, на ее основе вырастает лермонтовский роман ‘Герой нашего времени’. Принципы объединения составляющих цикл частей оказываются в этих произведениях различны: они скрепляются единством образа автора или героя, общностью темы или же национального материала. Стержневой для сборника Полевого становится основная проблема романтического искусства — проблема соотношения идеала и действительности.
Входящие в цикл повести несходны по своей конкретной тематике и стилистике. Каждая из них обладает несомненной смысловой автономностью, и потому в большинстве своем включенные в сборник произведения были прежде опубликованы автором как самостоятельные. Однако в результате объединения содержание каждой из составных частей цикла подвергается переосмыслению, происходит своего рода ‘укрупнение’ их проблематики. Сопоставление выявляет единство наиболее глубокого смыслового уровня этих внешне несхожих произведений, единство пронизывающего их мироощущения. Каждая из повестей цикла предстает как вариация одной и той же романтической темы взаимоотношений незаурядной личности и окружающей действительности, новое воплощение все того же всеобщего и вечного конфликта мечты и реальности. Система этих сочинений приобретает характер универсальной картины действительности, складывающейся из ряда фрагментов. Рождается целостная, хотя и несколько схематичная, концепция жизни.
Сборник ‘Мечты и жизнь’ открывается повестью ‘Блаженство безумия’. Такое композиционное решение неслучайно. Выделяясь особой четкостью постановки и принципиальностью разработки проблемы соотношения идеала и действительности, ‘Блаженство безумия’ ясно намечает ведущую тему всего цикла, предопределяет характер восприятия последующих текстов.
Если ‘Мечты и жизнь’ в целом можно было бы охарактеризовать как своего рода хрестоматию типичных для романтизма тем, образов, сюжетных ситуаций, то внутри самого сборника наиболее насыщенным традиционно романтическими чертами произведением является, пожалуй, именно ‘Блаженство безумия’. В нем остро ощущается интерес Полевого к исключительным персонажам и событиям, основой произведения является типичное для литературы той поры противопоставление избранной личности и среды. Реакцией центрального персонажа ‘Блаженства безумия’ Антиоха на несправедливость и пошлость жизни становится вера в иную, трансцендентную, реальность, воплощающую в себе мечту о красоте и духовности. В мире, где торжествуют зависть и меркантилизм, где человек окован цепями ‘вещественных’ отношений, отсутствие верного чувства реальности представляется писателям-романтикам не слабостью, а силой их безумных героев. ‘На земле,— писал Полевой,— только высочайший фанатизм и высокое сумасшествие могут выразить, и то одну темную сторону <...> идеала неземных чувств!’ {П<олевой> Н. Баллады и повести В. А. Жуковского // Моск. телеграф.— 1832.— Ч. 47.— С. 373.} Именно благодаря необузданности воображения Антиох постигает высокую душу Адельгейды, униженной своей ролью помощницы корыстолюбивого шарлатана Шреккенфельда. Ведущими в повести Полевого оказываются характерные для романтизма темы высокого безумия и идеальной любви, разрешающей для героя загадку бытия, восстанавливающей его цельность и полноту. Высокие чувства центральных персонажей ‘Блаженства безумия’ несовместимы с самим существом окружающей их жизни. Сохраняя чистоту идеала, интенсивность переживаний, герои Полевого бескомпромиссно отрицают реальность и уходят из нее. Но своего рода максимализм проявляет и автор повести, раскрывающий трагизм судеб ‘не созданных для мира’ избранных личностей и в то же время строящий произведение о них как романтическую апологию ‘жизни в мечте’.
Более сложные очертания конфликт ‘земного’ и ‘небесного’ приобретает в другой повести цикла Полевого — ‘Живописец’. Полнее и детальнее воссоздана здесь картина реальной жизни, с которой сталкивается герой писателя. Внутренне противоречивым рисуется его сознание. Общая для сборника проблема взаимоотношений незаурядной личности и повседневности конкретизируется в данном случае автором как конфликт художника и общества.
Тема искусства — одна из ведущих в литературе той поры. Ее особое положение подсказано романтическим пониманием искусства как высшей сферы духовной деятельности человека, формы проявления идеала в жизни и средства постижения его. Художник предстает гениальной натурой, причастной к идеалу, избранником небес, вдохновенно творящим по их воле. Однако не только сама природа эстетических явлений, но и вопрос о месте искусства в мире, положении художника в обществе занимает русских писателей 30-х годов. Эстетическая проблематика повестей В. Одоевского и Полевого, Пушкина и Гоголя оказывается переплетена с проблематикой социальной.
В творчестве Полевого ‘Живописцу’ сопутствует ряд программных литературно-критических статей: ‘Сочинения Державина’, ‘Баллады и повести В. А. Жуковского’, »Торквато Тассо» Кукольника’ и др. Их эстетическая концепция, содержащиеся в них конкретные суждения непосредственно касаются основной проблематики повести и служат важнейшим автокомментарием к ней. ‘Поэт родится: сделаться им, выучиться быть поэтом нельзя,— пишет Полевой в статье о Державине.— Отмеченный небесным знамением поэзии, он является в мир с гармоническими звуками, с поэтическим взглядом, с особенным устройством души. <...> Среди людей он будет странное, уродливое создание, жертва страстей своих и чужих, жизнь его будет борьба между небом и землею <...> тревожный, беспокойный, снедаемый внутренним огнем, поэт никогда не уживется с людьми, не покорится условиям жизни их! Но если он покорился им, увлекся ими, тогда — Прометей, прикованный к скале Кавказа — зачем при рождении своем похищал он небесный огнь и оживлял им бренное свое существо!’ {П<олевой> Н. Сочинения Державина // Моск. телеграф.— 1832.— Ч. 46.— С. 527—528.} Полная драматизма история взаимоотношений художника и мира и составляет содержание повести Полевого. Основой ее концепции становится представление о несовершенстве современной жизни, разобщенности в ней духовного и вещественного начал. Их дисгармония проявляет себя в кризисе искусства, утратившего былую святость и высоту целей. Следствием этого оказывается одиночество истинного художника, не находящего себе места в обществе. Характерно, что романтический мотив противопоставления гения и толпы в ‘Живописце’ социально заостряется. ‘Чем выше общество, тем более бывает разницы между ним и миром поэта’,— подчеркивает Полевой в статье о ‘драматической фантазии’ Н. В. Кукольника ‘Торквато Тассо’ {П<олевой> Н. ‘Торквато Тассо’ Кукольника // Моск. телеграф.— 1834.— Ч. 55.— С. 470.}. Делая своего Аркадия разночинцем по происхождению, рисуя противостояние героя и высшего света, писатель придает трактовке темы искусства в повести антидворянский оттенок. Он особенно отчетлив в эпизоде осмотра выставки картин Аркадия светскими ценителями живописи. Резко сатирический колорит этого фрагмента повести заставляет вспомнить близкие по характеру очерки и драматические сцены ‘Нового живописца общества и литературы’.
Однако разобщенность духовного и ‘вещественного’ начал выступает в ‘Живописце’ не только как примета окружающего художника мира. Внутренне дисгармонична и сама природа его личности, в которой соседствуют ‘земное’ и ‘небесное’, обыкновенный человек и поэт. Диссонансом этих враждебных стихий определяется противоречивость устремлений героя, присущий ему внутренний разлад (‘благословенный мир никогда <...> не сходил на мою душу’), трагическая развязка его судьбы.
‘От самого себя и от других он требует того, что невозможно’… Цитированные в эпиграфе к повести слова Гете выражают существо ведущей коллизии ‘Живописца’ — столкновение присущего Аркадию стремления к ‘бесконечному’ и ограниченности его собственной природы, характера окружающей его жизни. Отрицающий искусство-забаву, искусство-ремесло, герой Полевого наделен жаждой совершенства. ‘<...> я поставил цель свою недостижимо высоко и стыдился всего, что было ниже моей цели’,— признается он рассказчику повести. Однако ‘невыразимость’ идеала (характернейший для романтической литературы мотив!) рождает у него сомнения в своем призвании.
Противоречиво и любовное чувство, испытываемое Аркадием. Оно предстает как уступка гения ‘земной’ половине собственного существа, как обольщение особой поэзией тихого бытия, элементарного, но обаятельного в своей незатейливости, простодушии, покое, столь привлекательном для уставшего в борьбе с жизнью героя. И вместе с тем любовь Аркадия к Вериньке имеет и идеальное значение, выступая как попытка обрести гармонию, воплотить ‘бесконечность’ идеала в ‘конечных’ формах земного счастья.
Любовная трагедия героя в таком освещении приобретает глубокий смысл. Выражая жестокий социальный закон современного мира (отвернувшись от Аркадия, Веринька выбирает ничтожного, но богатого жениха), она выявляет и всеобъемлющий характер противоречий между художником и обществом. Враждебной ему оказывается не только чуждая социальная среда — высший свет, но и сословно близкий круг людей, сохраняющий для него свою привлекательность. В ‘положительной’ жизни общества с ее практическими интересами ‘выходец из идеального мира’ не находит себе места. Повесть завершается гибелью Аркадия, ценой страданий покупающего посмертное признание своего искусства. Контрастом к его судьбе становится безмятежное счастье героини, довольствующейся в жизни малым.
Незаурядность главного героя ‘Живописца’ — гениального художника — выражена совершенно отчетливо. Однако, как выше отмечалось, подобная неординарность центрального персонажа — примета всего цикла ‘Мечты и жизнь’. Свойственна она и входящей в сборник повести ‘Эмма’.
Характеризуя это произведение в статье ‘О русской повести и повестях г. Гоголя’, Белинский отмечал в ‘Эмме’ теплоту чувства, истинность содержания и особенно выделял социально значимое противопоставление мещанки и аристократки. Действительно, взаимоотношения Эммы и княгини, матери ее возлюбленного, сопоставление мещанского мира родных героини и той частицы высшего света, с которой она сталкивается, составляют в этой повести важную тематическую линию. Тихую, но полную тепла жизнь простых людей автор противопоставляет холодности аристократического быта, уют — великолепию, искренность отношений — бездушному расчету, прикрытому лоском светскости. Такого рода контраст относится к наиболее устойчивым элементам различных произведений Полевого. Типологически близкие противопоставления содержатся в повестях ‘Живописец’ и ‘Дурочка’, романе ‘Аббаддонна’, драме ‘Смерть или честь’. Именно с миром простых людей связаны в творчестве Полевого представления о традиционных человеческих добродетелях — честности, прочности семейных начал, доброте и простодушии. Ограниченный в своих интересах и устремлениях, этот мир все же рисуется как наиболее симпатичная область ‘существенности’. Выходцами из него делает писатель своих любимых героев. При всем том границы этой жизненной сферы оказываются в сочинениях Полевого узкими для подобных персонажей.
Несходство главной героини и окружающих ее людей проявляется уже на первых страницах ‘Эммы’. Свойственные юной мечтательнице порывы непонятны ее близким, ей же, в свою очередь, чужды их прозаические представления о счастье. Акцентированная с самого начала высокая духовность Эммы, ее отрешенность от быта выступают в повести как проявления ‘небесной’ природы этого характера.
Как и другие произведения цикла ‘Мечты и жизнь’, ‘Эмма’ — повесть о любви. Здесь развивается уже знакомая нам концепция любви-озарения, любви, вдохновенно прозревающей прекрасную душу избранника сквозь кору ‘вещества’. Своеобразно реализуется в повести романтический мотив всесилия любви, обычно имеющий сугубо метафорический характер: передавая безумному князю часть собственной жизни, половину своей души, Эмма творит чудо, возвращает ему разум. Исключительное по своей природе, силе, последствиям, чувство героини остается непонятным для окружающих. Дедушка Эммы видит в нем залог будущего семейного счастья своей внучки, княгиня — угрозу сословным преимуществам, ее слуги — колдовство или хитрость. На разгадку этого феномена претендует и лечащий князя доктор-немец, который рассматривает происходящее как любопытное с точки зрения естествознания ‘психофизиологическое’ явление. Между тем подобные объяснения оказываются столь же несостоятельны, как и все иные. Наряду с другими романтиками, Полевой считает сферу чувств, область духовной жизни человека принципиально не поддающейся рациональному объяснению. Чудесное возвращение безумцу сознания — именно чудо, творимое любовью, неосязаемой силой, невиданно высоко поднимающей личность героини. Однако всепоглощающий характер этого чувства имеет и оборотную сторону. Отвергнутая любовь означает для Эммы катастрофу, утрату цели и смысла бытия. Обретая рассудок, молодой князь все больше удаляется от своей спасительницы. Верх в нем берут понятия, навыки, интересы его круга. Незлой, но безвольный и заурядный, он не способен понять Эмму, ценой жизни расплачивающуюся за свою любовь.
Одной из важнейших задач, стоявших перед русской прозой 1820—1830-х годов, была задача соединения глубокой содержательности, философской значимости литературного произведения и его жизненной достоверности. Она по-разному разрешается Полевым в повестях цикла ‘Мечты и жизнь’. Если ‘Блаженству безумия’, отличающемуся, по словам Белинского, ‘излишним владычеством мысли’ {О русской повести и повестях г. Гоголя.— С. 157.}, свойствен схематизм характеров и сюжетного построения, то герои ‘Эммы’ и ‘Живописца’, воплощающие романтические представления об идеале небесной любви, о непонятом художнике-гении, одновременно узнаваемы и как живые, реальные люди. В ‘Мешке с золотом’ и ‘Рассказах русского солдата’ традиционная для романтической литературы проблематика ‘просвечивает’ сквозь плотную ткань бытописания. Опираясь в этих произведениях на собственный жизненный опыт, Полевой открывает мало известную образованному читателю сферу русской действительности. В его ‘народных’ повестях даны очерки жизни и психологии различных социальных групп — ямщиков, купцов, бродячих торговцев-‘суздалов’, городских извозчиков, крестьян, солдат. Важной особенностью этих произведений становится переживание поэзии старого русского быта, прежних нравов. Однако бытовые зарисовки не остаются для писателя самоцелью. Сквозь эту своего рода социальную экзотику в ‘Мешке с золотом’ и ‘Рассказах русского солдата’ просматриваются конфликты, характеры, ситуации, имеющие общечеловеческий смысл. Перед нами ‘мир, полный страстей, горя и радостей, все человеческих же, но только выражающихся в других формах, по-своему’ {Там же.}.
В основе ‘Мешка с золотом’ лежит широко распространенный в литературе той эпохи мотив столкновения патриархальных сельских нравов и порочной городской цивилизации. При этом Полевой показывает, что отличающий современность дух меркантилизма уже проникает и в крестьянскую среду, где бедняк унижен, где деньги становятся почти непреодолимым препятствием на пути любящих сердец к счастью. Более того, разрушительные начала затрагивают и внутренний мир добродетельного героя повести — Ванюши. Действительность пробуждает в нем темные страсти, однако народная мораль оказывается в состоянии преодолеть искушение неправедного богатства. ‘Мешок с золотом’ — единственная из повестей цикла Полевого — имеет счастливую, почти сказочную развязку, примиряющую все противоречия. Сохранив моральную чистоту, Ванюша, практически вопреки выявленной в повести логике жизни, обретает счастье.
Характеризуя ‘Мешок с золотом’, необходимо отметить, что его конфликт, при всей своей серьезности, все же более локален, нежели в других повестях цикла. Препятствие, стоящее на пути героев (бедность Ванюши), значительно, но вполне конкретно, а потому в принципе устранимо. Напротив, другой крестьянский герой Полевого — Сидор из ‘Рассказов русского солдата’ — испытывает неизменную враждебность судьбы, раз за разом отнимающей у него все дорогое. Обе части повести — своего рода одиссея героя из народа. В ее событиях раскрываются сила и глубина чувств русского крестьянина, его способность к духовному развитию. Пройдя через счастье и потери, совершив подвиги, испытав страдания, герой ‘Рассказов’ возвращается в родные места, но не застает даже следов прежней жизни. ‘ <...> Мне казалось,— признается он,— что я пришел из могилы, с того света выходец, лет через сотню, не нахожу уж ни родных, ни привета’. Перед нами словно русский вариант знаменитого героя американского писателя В. Ирвинга — Рип Ван Винкля, с его промелькнувшей кратким сном жизнью и одиночеством среди новых поколений. Характерные для романтизма темы недолговечности людского счастья, быстротечности жизни, всеразрушающей силы времени остаются в ‘Рассказах русского солдата’ ведущими. И все же не только ими определяется своеобразие этого произведения. Тесно связанные с романтической традицией, ‘простонародные’ повести Полевого — и прежде всего ‘Рассказы русского солдата’ — заключали в себе и приметы нового, реалистического видения мира. В них отчетливо проявила себя важнейшая тенденция литературного развития 1830-х годов — тенденция к сближению искусства с действительностью. ‘Простонародные’ повести выделяются обостренным интересом к живой реальности, стремлением раскрыть ее эстетически значимые стороны. Их отличают жизнеподобие, достоверность. Сохраняя незаурядность, центральные герои ‘Рассказов’ и ‘Мешка с золотом’ приобретают черты социальной, национальной, исторической типичности. Именно эти особенности повестей Полевого из народной жизни оказались наиболее перспективны с точки зрения последующего развития русской литературы.
Центральный для творчества Полевого конца 1820-х — начала 1830-х годов конфликт ‘мечты’ и ‘жизни’ остается ведущим и в поздней прозе писателя, однако в его интерпретации появляются новые оттенки. Свидетельством тому служит одно из лучших произведений писателя последних лет — высоко оцененная Белинским повесть ‘Дурочка’ (1839). »Дурочка»,— пишет критик,— <...> напомнила нам прежнего Полевого…. Это не художественное создание, но сколько в ней души, чувства, какая прекрасная мысль лежит в ее основании!..’ {Белинский В. Г. Сто русских литераторов: Издание книгопродавца А. Смирдина. Том первый // Белинский В. Г.— Т. 2.— С. 401.} Отмеченная здесь близость повести и ранних произведений Полевого не исчерпывается лишь высокими литературными достоинствами ‘Дурочки’. С сочинениями цикла ‘Мечты и жизнь’ ее роднят сходство сюжета, композиции, образов основных и некоторых второстепенных персонажей. Характерна для Полевого и избранная в данном случае сложная форма повествования, в котором Сочетаются слово центрального героя, авторский рассказ, голоса других действующих лиц. Вместе с тем сопоставление выявляет в ‘Дурочке’ не только устойчивые черты поэтики и проблематики прозаических произведений писателя, но и важные приметы совершающейся эволюции Полевого-беллетриста. Темой повести остается столкновение мечты и реальности, однако знакомая ситуация получает новое освещение и развитие. В отличие от раннего творчества Полевого, где между автором-повествователем и центральным персонажем устанавливалась особая психологическая близость, в ‘Дурочке’ между ними возникает отчетливая дистанция. Писатель демонстрирует слабые стороны романтического субъективизма, гибельную слепоту прекраснодушного героя. Обманутый другими, он обманывается и сам. Увлекшись рожденным в его воображении миражем, Антонин проходит мимо подлинного, хотя и лишенного эффектности, чувства, не узнает родной ему души. Сопереживая своему герою, автор ‘Дурочки’ в то же время развенчивает его восторженность, а в финале высказывает сомнение и в долговечности наступившего разочарования. Подобное переосмысление Полевым образов и сюжетов, характерных для его раннего творчества, обнаруживает важные изменения в мировосприятии писателя, отразившие в себе и общие перемены в литературном сознании эпохи.
Отношению Полевого к собственному художественному творчеству всегда была свойственна сдержанность. Смотря на себя прежде всего как на писателя-труженика, он не был склонен преувеличивать значения своих сочинений. ‘Нам, нынешним литераторам, не быть долговечными,— писал он в 1830 году А. А. Бестужеву (письмо от 20. XII).— Таково наше время. Счастлив, кто возьмет у будущего вексель хоть на одну строчку в истории’. Время, вероятно, уже дало ответ на эти сомнения. В истории нашей культуры имя Николая Алексеевича Полевого заняло свое скромное, но достойное место. Произведения Полевого-писателя не просто сохранили исторический интерес как некогда значительные явления литературы — лучшие из них и сегодня не утратили своей способности к живому воздействию на читателя.