Библиография:
А. А. Григорьев, Фриче Владимир Максимович, Год: 1929
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Владимир Фриче
ГРИГОРЬЕВ Аполлон Александрович [1822—1864] — русский критик и поэт. Р. в Москве, в семье чиновника. По окончании юридического факультета служил чиновником в Петербурге. В 1846 выпустил книжку стихотворений. Печатает статьи и переводы в разных малозначительных изданиях, изредка помещая свои работы в более крупных (театральные рецензии в ‘Отечественных записках’), пока не становится членом так наз. ‘молодой редакции’ ‘Москвитянина’, которой Погодин — издатель этого журнала — передал свой орган, находившийся в состоянии упадка. ‘Молодая редакция’ группировалась вокруг двух писателей, сотрудников ‘Москвитянина’ — Островского и Писемского. Литературно-критические статьи Г. являются в значительной степени прославлением обоих этих писателей, в особенности Островского. В своей автобиографии Г. сам красноречиво свидетельствует о том, какое огромное значение имел для него Островский. Не Пушкин, не Тургенев, о к-рых он был такого высокого мнения, а именно автор ‘Бедной невесты’ и ‘Бедности не порок’ позволил ему осознать себя. Отсюда — восторженный культ Островского, провозгласившего, по мнению критика, ‘новое слово’ в лит-ре. В третьем номере ‘Москвитянина’ за 1853 год появляется статья Григорьева, специально посвященная Островскому: ‘О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене’. ‘Новое слово Островского, — заявляет он, — есть самое старое слово — народность’. Но что такое собственно народность? Ответу на этот вопрос посвящена статья Г., написанная в форме письма к И. С. Тургеневу и напечатанная в 1860 году в ‘Русском мире’. Народность в данном здесь толковании есть конечно не что иное, как национальность. Г. прекрасно отдавал себе отчет в том, что, говоря о нации, нужно иметь в виду не весь ‘народ’, а ‘передовые его слои’. Кого же разумел Григорьев под ‘передовыми слоями’ русской нации? Так как речь идет о пьесах Островского, так как Островский назван именно национальным поэтом, то очевидно передовые слои русской нации — это те самые, которые изображены этим писателем, сказавшим свое большое новое слово, т. е. выросшее из крестьянства и мещанства русское купечество, близкое по своему умственному тонусу к своей исходной ячейке, к крестьянству и мещанству, еще не затронутым европейской цивилизацией. А что это именно так, что под нацией Григорьев мыслил купечество на фоне крестьянства, с совершеннейшей точностью сказано им в его письме к старшим славянофилам, с которыми ‘молодая редакция’ ‘Москвитянина’ находилась в несомненном, хотя и довольно далеком родстве. ‘Убежденные, как вы же, — говорит здесь Г., — что залог будущего России хранится только в классах народа, сохранившего веру, нравы, язык отцов, в классах, не тронутых фальшью цивилизации, мы не берем таковым исключительно одно крестьянство: в классе среднем, промышленном, купеческом по преимуществу, видим старую извечную Русь’. С точки зрения инстинктивного, ощупью шедшего идеолога ‘среднего класса’, ‘преимущественно купеческого’, расценена Г. и вся лит-ра дворянского периода. Наибольшее значение придается критиком ‘Москвитянина’ тем двум дворянским писателям, к-рые в своей психике и в своем творчестве отразили и воплотили процесс эмансипации самосознания общества из-под власти идеологии ‘касты’ во имя утверждения идеологии ‘народности’, к-рые на место типа кастового, аристократического, ‘хищного’ поставили тип национальный, народный, ‘смиренный’. Это, с одной стороны, Пушкин, — творец фигуры Белкина, — с другой — Тургенев, — автор романа ‘Дворянское гнездо’.
Как итог борьбы национального против кастового, родился у Пушкина образ Белкина — первое художественное оформление ‘критической стороны нашей души, очнувшейся после сна, в к-ром грезились ей различные миры’. Дело Пушкина продолжил Тургенев. Белкин, — еще только ‘отрицательное состояние’, некоторого рода схема, — превращается в живого человека — в Лаврецкого. Между тем как отец Лаврецкого — представитель касты, вольтерианец, грезил во сне о чужих мирах, герой ‘Дворянского гнезда’, в чьей душе глубоко отзываются ‘воспоминания детства и семейные предания, быт родного края и даже суеверия’, возвращается ‘на родную, его взрастившую почву’, и здесь он ‘живет впервые полной, гармоничной жизнью’. Белкин и Лаврецкий рисуются так. обр. критику ‘Москвитянина’ как два момента в развитии и росте национального самосознания или как два этапа на пути к раскрепощению общества от власти идеологии касты (дворянства) во имя утверждения самосознания ‘среднего класса’, купеческого, буржуазного. Процесс этот нашел свое завершение в творчестве Островского, который закрепил в своих пьесах победу ‘нации’, ‘народности’, над ‘кастой’ и являет так. обр. по отношению к Пушкину и Тургеневу уже не ‘контурами’ набросанный, а ‘красками’ исполненный ‘образ народной нашей сущности’.
Как идеолог ‘среднего класса’ (хотя и недоработавшийся до четкого самосознания), Г. должен был относиться одинаково сдержанно как к славянофилам, так и к западникам. От славянофилов классического направления его отделяло убеждение, что будущее России — не в крестьянстве, а именно в ‘среднем классе’, ‘преимущественно купеческом’. Разногласие Г. и Хомякова — К. Аксакова было расхождением между славянофильством буржуазным и славянофильством помещичьим. Ему, идеологу купеческого класса, должен был претить и тот ‘социалистический’ оттенок, который лежал на учении об общине старших славянофилов — славянофилов-помещиков. Расходясь со славянофилами, Г. не мог дружить, естественно, и с западниками. Если славянофильство было для Г. неприемлемым, как идеология известных слоев помещичьего класса, то западничество он отвергал главным образом за его централизаторские тенденции и за его культ идеи ‘человечества’, следовательно как формальную идеологию прежде всего промышленной буржуазии европейского типа. Расходясь как со славянофилами, так и с западниками, Г. не мог сочувствовать, естественно, и социализму.
Отвергая и славянофильство, и западничество, и социализм, Г. вместе с тем инстинктивно находился в поисках такой теории, которая могла бы служить опорой для его собственной позиции как идеолога того класса, на который он очень отчетливо ориентировался. Но мыслитель не очень крепкий, идеолог класса, социально и политически незрелого, он не сумел изобрести ничего иного, как ту теорию, к-рую он назвал ‘органической’. В одной из своих статей (‘Парадоксы органической критики’) Г. пытается собрать все те книги, которые могло бы назвать своими то ‘направление мышления’, к-рое он окрестил ‘органической критикой’ (критика здесь не только в смысле лит-ой критики), и уже один этот перечень книг — достаточно пестрый и сумбурный. Это — сочинения Шеллинга ‘во всех фазисах его развития’, Карлейль, отчасти Эмерсон, несколько этюдов Ренана, сочинения Хомякова. Это — книги, ‘собственно принадлежащие органической критике’. Затем имеется ряд книг, которые могут служить ‘пособиями’, например труд Бокля, книга Льюса о Гёте, сочинения Шевырева, статьи Белинского ‘до второй половины 40-х годов’ и т. д. Основным базисом ‘органической теории’ является философия Шеллинга. Метафизика Шеллинга, перенесенная в область общественно-историческую, учит тому, что ‘народам и лицам возвращается их цельное самоответственное значение’. Эта формула ‘разбивает кумир, к-рому приносились требы идольские, кумир отвлеченного духа человечества и его развития’ (Гегель). ‘Развиваются народные организмы. Каждый таковой организм, так или иначе сложившийся, вносит свой органический принцип в мировую жизнь. Каждый таковой организм сам по себе замкнут, сам по себе необходим, имеет полномочие жить по законам, ему свойственным, а не обязан служить переходной формой для другого…’ (‘Взгляд на современную критику искусства’). Формула Шеллинга (в противовес гегелевскому апофеозу человечества) служила оправданием права на самостоятельное существование русской народности, а ‘русская народность’ была представлена в глазах сторонника органической теории преимущественно ‘средним классом’, ‘еще не тронутым фальшью цивилизации’.
Эстетические и литературно-критические взгляды Г. не только не противоречат его позиции идеолога ‘среднего класса’, но вполне гармонически с ней сочетаются и логически из нее вытекают. Для него, как для идеолога здорового, поднимающегося, оформляющегося класса, естественно, совершенно неприемлема теория чистого искусства, и он прекрасно чувствовал и понимал, что подобная теория есть плод упадочного состояния общества и классов. ‘Не только в нашу эпоху’, но ‘в какую угодно истинную эпоху искусства’, так называемое ‘искусство для искусства’ по существу немыслимо. А если истинное искусство не может быть ‘чистым’, отрешенным от жизни, то естественно теряет всякий смысл, всякое право на существование так называемая эстетическая, ‘отрешенно художественная’, или ‘чисто техническая’ критика. Все эти рассуждения о плане созданий, о соразмерности частей и т. п. бесполезны ‘для художников’, ибо последние ‘сами родятся с чувством красоты и меры’, и для ‘массы’, ибо ‘нисколько не уясняют ей смысл художественных произведений’. Всякое истинное искусство всегда представляет собой выражение ‘жизни общественной’. ‘Через посредство жизни творца’ произведения искусства связаны ‘с жизнью эпохи’. ‘Они выражают собой то, что есть живого в эпохе, часто как бы предугадывают вдаль, разъясняют или определяют смутные вопросы, сами нисколько, однако, не поставляя себе такое разъяснение задачей’. ‘Как в фокусе’, искусство ‘отражает то, что уже есть в жизни, и то, что носится в воздухе эпохи. Оно уловляет вечно текущую, вечно несущуюся вперед жизнь, отливая моменты ее в вековечные формы. Творцом художественного произведения является даже не столько художник, а скорее народ, к к-рому он принадлежит, и эпоха, когда он творит. Художник вносит в свои произведения — и свою личность и свою эпоху’. ‘Он творит не один, и творчество его не есть только личное, хотя, с другой стороны, и не безличное, не без участия его души совершающееся’. Поэтому-то ‘художество есть дело общее, жизненное, народное, даже местное’. ‘Искусство воплощает в образы, в идеалы сознание массы. Поэты суть голоса масс, народностей, местностей, глашатаи великих истин и великих тайн жизни, носители слов, которые служат к уразумению эпох — организмов во времени — и народов — организмов в пространстве’. А если искусство есть ‘выражение жизни’, то единственной законной критикой является та, к-рая ‘присвоила себе название исторической’. ‘Историческая критика рассматривает лит-ру, как органический продукт века и народа, в связи с развитием государственных, общественных и моральных понятий. Так. обр. всякое произведение лит-ры является на суд ее живым отголоском времени, его понятий, верований, убеждений и постольку замечательным, поскольку отразило оно жизнь века и народа’. ‘Историческая критика рассматривает (далее) литературные произведения в их преемственной и последовательной связи, выводя их, так сказать, одно из другого, сличая их между собою, но не уничтожая одно в пользу другого’. Наконец, ‘историческая критика рассматривает лит-ые произведения, как живой продукт общественной и моральной жизни, определяет, что произведение принесло, или лучше, отразило в себе живого, т. е. непременного, каких новых струн коснулось оно в душе человеческой, что, одним словом, внесло оно содержанием своим в массу познаний о человеке’. Историческая критика может, однако, при известных условиях пойти по ‘ложному пути’, а именно, стать критикой публицистической. В такую ‘ошибку’ может впасть и ‘признанный критик’, каким был ‘покойный Белинский’, Белинский ‘второй половины 40-х годов’. В конце 50-х и начале 60-х годов на арену русской общественности выступила, в лице Добролюбова и в особенности Чернышевского, революционная мелкобуржуазная интеллигенция, восторжествовала по всей линии публицистическая критика шестидесятников, и Григорьев, раздосадованный победой этих ‘семинаристов-социалистов’, резко восстал против Чернышевского, на тот ‘варварский взгляд на искусство, который ценит значение живых созданий вечного искусства постольку, поскольку они служат той или другой поставленной теории, цели’. Если раньше Григорьеву приходилось отстреливаться от дилетантов, превращавших искусство в забаву, то теперь он обрушивался с еще большей ненавистью на социалистов, для которых ‘вечное’ искусство было лишь средством ‘рабски служить жизни’.
В лице Г. выступает так. обр. на арену лит-ой критики, и отчасти публицистики, тот же самый класс, который в лице Островского нашел своего писателя-драматурга. Этот класс — ‘средний’, ‘купеческий по преимуществу’, — стоял в 40-е и 50-е гг. между классом помещиков и промышленников, с одной стороны, и классом мелкой разночинной буржуазии — с другой. Идеология Г. обращена поэтому с большей или меньшей враждебностью против обоих этих миров. Отсюда — его расхождение со славянофилами, его неприязнь к чистым западникам, его отрицание социализма. Этот класс стоял и между деградировавшим барством и восходившей разночинной интеллигенцией. Отсюда в области эстетической и литературно-критической — враждебное отношение Григорьева одинаково как к эстетическому взгляду на искусство и к эстетической критике, так и к утилитарному взгляду на искусство и к критике публицистической. В противовес обеим этим теориям — дворянской и мелкобуржуазной — Григорьев пытался построить из чужеземных материалов, главным образом из мыслей Шеллинга и Карлейля, свою теорию ‘органической критики’, которая под флагом ‘русской народности’ должна была отстоять право на существование в жизни и в литературе среднего класса, ‘нетронутого фальшью цивилизации’, ‘сохранившего веру, нравы и язык отцов’ — патриархальной и консервативной русской купеческой буржуазии.
Как поэтом Г. заинтересовались лишь в XX веке. В его поэзии нашли отзвук воззрения идеолога торговой буржуазии. В стихотворении ‘Москва’, где говорится о том, что когда-нибудь вновь загудит умолкнувший вечевой колокол, он прославляет древнюю торговую республику. С этой же очерченной выше идеологией связаны и его протесты против знати и абсолютизма. В драме ‘Два эгоизма’, в поэме ‘Встреча’ он зло высмеивает аристократию и дворянскую интеллигенцию, как западническую, так и славянофильскую, ‘столбовых философов’. Но в лирике Г. есть другая, особая сторона. В ней отразилось чувство великого общественного сдвига его времени, крушения старого, патриархального быта. Сам поэт — питомец Замоскворечья, оторвавшийся от своей мещанско-чиновнической среды, — интеллигентный пролетарий, не находящий себе места ни в старом, ни в новом. Вечный скиталец, он недаром любит цыганский романс с его тоской и безудержностью. Этот культ ‘цыганщины’ и привлек к Г. внимание крупного поэта, к-рому эти мотивы также были близки, — А. Блока. Блок заинтересовался Г., нашел в нем и его судьбе много общего с собой и тщательно собрал стихотворения Г., снабдив их примечаниями и вступительной статьей (изд. Некрасова). Влияние Г. на поэзию Блока несомненно (ср. ‘Снежную маску’, ‘Вольные мысли’ и др.). В отношении формы Г. также был предшественником Блока: он уже применял дольник, впоследствии разработанный Блоком.
Деятельность Г. как переводчика Беранже, Гейне, Гёте, Шиллера, Шекспира, Байрона, Софокла — должна быть также отмечена.
I.
Собр. сочин., под ред. и со вступит. ст. Н. Н. Страхова (вышел лишь I т., СПБ., 1876),
Собр. сочин., под ред. В. Саводника, М., 1915—1916 (14 выпусков),
Стихотворения, М., 1915,
Мои литературные и нравственные скитальчества, под ред. и с послесловием П. Сухотина, изд. К Ф. Некрасова, М., 1915,
А. А. Григорьев. Материалы для биографии, ред. В. Княжнина, П., 1917 (произведения, письма, документы),
Полн. собр. сочин., под ред. В. Спиридонова, т. I, П., 1918.
II.
Языков Н. (Н. Шелгунов), Пророк славянофильского идеализма, ‘Дело’, 1876, IX,
Венгеров С. А., ‘Молодая редакция’ ‘Москвитянина’, ‘Вестник Европы’, 1886, II,
Саводник В., А. А. Григорьев (Сочинения Григорьева, М., 1915, т. I),
Княжнин В., Ап. Григорьев-поэт, ‘Русская мысль’, 1916, кн. V,
Лернер Н., Ст. в ‘Истории русской лит-ры XIX в.’, изд. ‘Мир’,
Гроссман Л., Основатель новой критики, сб. ‘Три современника’, М., 1922,
Бем А., Оценка А. Григорьева в прошлом и настоящем, ‘Русский исторический журнал’, 1918, V,
Сакулин П., Органическое мировосприятие, ‘Вестник Европы’, 1915, VI, Его же, Русская литература и социализм, ч. 1, Гиз, 1924,
Благой Д. Д., А. Блок и А. Григорьев, сб. ‘О Блоке’, ‘Никитинские субботники’, М., 1929,
Фриче В. М., Ап. Григорьев, Ст. в ‘Истории русской критики’, ред. Вал. Полянского, М., 1929, т. I,
Рубинштейн Н., Ст. о Григорьеве в журн. ‘Литература и марксизм’, кн. II, 1929.
III.
‘Библиографию о Григорьеве’ (328 номеров) см. в указ. выше ‘Материалах’, под ред. В. Княжнина, стр. 352—363 и у Владиславлева, Русские писатели, изд. 4-е, Л., 1924.
Источник текста: Литературная энциклопедия: В 11 т. — [М.], 1929—1939. Т. 3. — [М.]: Изд-во Ком. Акад., 1930. — Стб. 4—10.
Оригинал здесь: http://feb-web.ru/feb/litenc/encyclop/le3/le3-0041.htm