1916-й год.
1916-й год.
Кустари
Кустари
В окопах
В окопах
Резерв
Резерв
* * *
Перед концом
Перед концом
Д. Оськин.
‘Литературная газета’, No 15, 1929
1916-й год, Оськин Дмитрий Прокофьевич, Год: 1929
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Империалистическая война дезорганизовала господствовавшие в России классы и облегчила победу российского пролетариата. Это делает ее событием всемирно-исторического значения — таким рубежом в истории человечества, от которого начинается эпоха пролетарских революций. Вот почему особенно ценны книги, изображающие события и факты кровавой войны народов, показывающие живых людей, втянутых в круговорот боев, наступлений и отходов. Именно такова новая, еще не изданная, книга Д. Оськина ‘Записки прапорщика’, отрывки из которой мы печатаем. То, что описывает Оськин, характерно не только для бывшей царской России, но и для армий наших ближайших соседей, наиболее возможных противников в грядущих боях за социализм. Поэтому воспоминания Оськина интересны не только в историческом отношении: они раскрывают перед нами последствия непримиримой противоположности солдатских и офицерских интересов.
Газовая команда помещалась рядам с саперной. Солдат здесь было в четыре раза меньше,— всего тридцать человек. Но дело это меня интересовало, так как хотелось поближе познакомиться с условиями газовой обороны.
Боров прежде всего повел меня на свой химический склад.
Никаких химических принадлежностей в этом складе не оказалось, если не считать нескольких десятков противогазов Куманта-Зеленского, служивших учебным материалом для газовой команды. Тут же виднелся ворох крупной сухой щепы.
— Для чего противогазы, я знаю… А вот щепа для чего?
Боров хитро прищурился:
— Хе!.. Химическое дело, штука тонкая. Нужно быть подлинным химиком, чтобы понимать… А ежели газовая атака, как газ будешь отгонять?
— Что с щепой будешь бегать, что-ли?
— А ты погоди… Солдаты, конечно, противогазы оденут, но ведь в противогазе долго не просидишь. Надо газ выкурить. А как?
— Понимаю, надо зажечь щепки.
— Хе, смекалистый ты парень, из тебя настоящий химик будет… А это,— Боров подвел меня к большой мачте, на которой болтался флюгер, — это моя метеорологическая станция. Вот ежели, скажем, ветер идет в сторону австрийца, как сейчас флюгер показывает, то можно спать спокойно.. Ну, а если ветер в нашу сторону,— держи ухо востро.
Вдоволь наглядевшись на флюгер, мы вошли в большую землянку, специально вырытую для солдат газовой команды.
В углу землянки было свалено в кучу несколько здоровенных литровых бутылок.
— Это тоже химия?— спросил я.
Воров посмотрел на меня и с сожалением покачал головой.
— Эх, и дурень же ты, братец!.. Ты послушай сначала, что я тебе скажу. Ну вот, предположим, мой метеорологический пункт показывает, что ветер дует в нашу сторону,
— Допустим, что так.
— Вообрази, что австриец выпустил газ.
— Допускаю.
— Как же поднять тревогу, чтобы люди надели противогазы?
— Да просто-напросто крикнуть.
— Крикнуть… А если в это время стрельба, разве услышишь?
— Если не услышат, можно по цепочке передать.
— Пока передавать будешь, перетравятся все. Надо сигнал дать такой, чтобы сразу далеко было слышно. У каждого наблюдательного пункта нужно повесить колокол. А так как колоколов нехватает, можно повесить бутылку. Услышат звон — значит газ, надевай противогазы.
— Вся беда в том, — сказал Боров, когда осмотр его имущества был закончен, — что портят противогазы. А портит знаешь кто? — Боров осмотрелся кругом и, приблизив лицо ко мне, шопотом произнес: — Командный состав армии портит.
— Что ты чушь мелешь?
— Не чушь, а факт. По армии издан приказ: ‘Замечено, что солдаты во многих частях используют противогазы для очистки через активизированный уголь, в них содержащийся, денатурата, лажа и других спиртных суррогатов. Предлагается командному составу устал овить наблюдение и не портить противогазов’.
— Ну что же, приказ вполне законный.
— Ну и дурень!.. У нас в полку никто этим раньше не занимался — не знали. А прочли приказ, так только и ловчатся, как бы денатуру достать, и, конечно, очищают его этим самым патентованным способом. Понял?
— Понял.
Живу в землянке вместе с остальными офицерами. Командующий ротой капитал Савицкий, бывает здесь очень редко. Большую часть времени он проводит, замещая батальонного командира. Но даже и в тех случаях, когда все командиры батальонов налицо, Савицкий все же умудряется оставаться в тылу, а в окопах не появляется.
Как выглядят наши позиции? Это — поле, изрытое ходами сообщения и линиями окопов, идущих в три ряда, при чем в первом ряду стоят исключительно наблюдатели, которые и даем и ночью следят за действиями противника. На второй линии в землянках размещаются бойцы рот. Землянки устроены в углублениях окопов и служат не только местом дли жилья, но и убежищем от снарядов. Потолок землянок покрыт тройным слоем бревен, чтобы снаряд в случае попадания не мог пробить потолок. В третьей линии окопов обитают офицеры рот, фельдфебели, писаря, телеграфисты, посыльные и др.
Обстрел окопов (производится редко, в особенности тяжелыми снарядами. Большим распространением пользуется новый вид оружия — траншейные орудия крупного калибра. Заряжаются они большими бомбами, начиненными огромным количеством взрывчатого вещества. Впрочем, последствия от этих бомбометов и минометов не особенно значительны. Они, главным образом, удручающе действуют на психику солдат.
Дней через десять после моего назначения в роту, в батальон явился Савицкий.
Мы с Ханчевым немедленно отправились к нему.
— Не ожидал я от вас, прапорщик, такой черной неблагодарности!— встретил меня Савицкий.
Я остановился в изумлении, не успев даже отдать рапорта, приготовленного мной.
— Вам отлично известно, что я сделал для вас все, чтобы произвести в прапорщики… Вас выводишь в люди, представляешь к наградам, а вы болтаетесь в тылу и, приезжая оттуда, не только не благодарите своего ротного командира, но даже не считаете нужным притти с визитом…
Вслед за этим Савицкий набросился на Ханчева, за то, что в последнем отчете, представленном в хозяйственную часть полка, не были упомянуты расходы, произведенные лично им.
— Господин капитан, — попробовал защищаться Ханчев, — я же не знаю, какие вы производили расходы! А, кроме того, вас не было в роте свыше двух месяцев…
— Не был в роте свыше двух месяцев! — передразнил Савицкий. — А разве у вас нет артельщика, чтобы послать ко мне для просмотра отчета? Ведь я поручал ему покупать продукты в Ровно, давал ему командировку…
Только после того, как Савицкий вышел, Ханчев раз’яснил мне причину его злости.
Во-первых, Савицкий сильно зол потому, что ему пришлось пойти в окопы, во-вторых, он проигрался в карты, а в-третьих, он рассчитывал, что вновь прибывший прапорщик Оленин привез ему но меньшей мере несколько бутылок спирта, как делается это в других батальонах, если прапорщики произведены в это звание из солдат.
— Но ведь это же гнусно!
— Пора вам знать Савицкого.
Наконец мы в резерве.
Пребывание в резерве хорошо тем, что дает возможность очистить себя от грязи и пожить в более или менее человеческих условиях. Солдаты приводят себя в порядок, стригут волосы, бреются, надевают чистое белье, чинят обмундирование и т. д.
Питание здесь тоже более регулярное, и хотя пища не лучшего качества, чем на позициях, получаем мы ее в горячем, а не в остывшем виде.
Обычно в резерве офицеры все дни проводят в кутежах и игре в карты. За отсутствием, в должном количестве водки и вина, они снаряжают своих денщиков далеко в тыл, чтобы достать оттуда самогонки или тройного одеколона, который сходит за водку.
Вскоре, к наш, в Лапушаны, прибыло пополнение, состоящее в большинстве из украинцев. В первый же день с ними произошли. недоразумения.
Еще до разбивки по ротам, для вновь прибывших был приготовлен обед — из получавшей уже ‘права гражданства’ чечевицы.
Солдаты выстроились перед походной кухней с котелками. Повар стал разливать, но солдаты, отойдя в сторонку, и попробовав похлебку, демонстративно начали бросать котелки на землю:
— Эту бурду у нас свиньи есть не будут!
Один из солдат, огромного роста детина, поднял свой котелок и начал медленно выливать из него суп. Как и всегда, чечевица оказалась почти сырой.
Поднялся невообразимый шум и гам. Несколько человек набросилось па кашевара, стащили его с кухни, и, подпирая плечами, опрокинули котел и все содержимое на землю.
К месту происшествия немедленно прибыл командир полка Хохлов в сопровождении попа и своего нового адьютанта, прапорщика Звягина. Командир произнес энергичную речь о воинской дисциплине, о том, что здесь фронт и что всякий поступок, не соответствующий званию солдата, повлечет за собой отдачу виновных под полевой суд. Вслед за Хохловым выступил священник. В заключение, мне было приказано немедленно разбить солдат по-ротно и предупредить ротных командиров об установлении за ними строгого наблюдения.
Вернувшись к себе в комнату, где сидела группа офицеров, я рассказал о происшедшем.
— Это уже не первый случай, — сказал Боров. — Солдаты категорически отказываются есть чечевицу. Но дело не только в чечевице. Пора кончать…
В 12 часов дня 20 ноября австрийцы открыли по нашим позициям сильнейший артиллерийский огонь. Вскоре связь с третьим батальоном, занимавшим этот участок, была порвана. Только через час, когда окончился обстрел, из батальона поступило донесение, гласившее:
‘Ураганный огонь противника, сосредоточенный на левом фланге третьего батальона, против участка двенадцатой роты, был настолько силен, что люди, занимавшие передовую линию окопов, были вынуждены укрыться в землянки. Под прикрытием огня австрийцы произвели атаку на участок роты, прорвали позицию, прошли в тыл и захватили в плен временно командовавшего, ротой прапорщика Новоселова, трех телефонистов и два взвода солдат. Благодаря пересеченной местности и в виду быстроты, с которой была произведена атака, соседние роты своевременной поддержки не оказали. Кроме пленных, одного офицера и шестидесяти нижних чинов, австрийцы унесли два пулемета’.
Смятению временно-командовавшего полком Хохлова не было предела. В течение суток он не решался сообщить о случившимся в штаб дивизии. Однако, скрыть этот неприятный случай было невозможно, и Хохлов в самых мягких топах донес в дивизию об атаке австрийцев и потерях, которые понес батальон, ‘несмотря на упорное сопротивление’.
Я в это время исполнял обязанности начальника саперной команды, и мне пришлось отправиться на разрушенный участок—восстанавливать проволочные заграждения.
Хохлов немедленно вызвал меня к себе и называя меня прапорщиком, не смотря на то, что на моих погонах красуется уже три звездочки, с бешенством начал кричать, чтобы манаювские позиции были укреплены в течение двух ночей.
— Прикажите, господин полковник, чтобы в мое распоряжение откомандировали батальон для переноски рогато’ и взвод настоящих саперов.
— А где же вы раньше были, прапорщик?!
— Поручик, господин полковник, — поправил я.
— Э… поручик,— с ненавистью и презрением посмотрел на меня Хохлов.— Вам нужно было раньше следить, чтобы позиция была как следует укреплена, а не требовать сейчас целый батальон!
— Господин полковник, я замещаю начальника команды только лишь пять дней.
— Это меня не касается, прапорщик.
— Поручик, господин полковник.
— Виноват, поручик. Я вам приказываю, чтобы в два дня участок сделался недоступным!
В роте, где я не был уже несколько недель, встретили меня как своего. Солдаты, рассказывая о подробностях боя, особенно жалели Новоселова:
— Жаль Феодора Лукьяновича, хороший человек… Ну да ничего — зато живым останется.
Довольно любопытный разговор на эту тему, затеял со мной и мой вестовой Ларкин.
— А хорошо, Дмитрий Прокофьевич, что Федор Лукьянович в плен попал.
— Чего же тут хорошего?
— А как же? Сиди здесь мерзни, а в плену, сколько бы война ни продолжалась, уж наверное живым останешься.
— Как сказать, голубчик.
— Что не говорите, ваше благородие,— перешел Ларкин на официальный тон,— а пленным живется хорошо. Взять хотя бы австрийцев, которые в наших деревнях размещены.
— Так и ты, можешь быть, в плен хочешь?
— Не отказался бы. Давеча ко мне заходили двое земляков,— говорили в роте жалуются, что не всю в плен забрали. И кормить стали плохо… Уж больно эта чечевица опостылела!
— А не все ли равно, Ларкин, с чечевицей сидеть в окопах или с рисом.
— Ну… Не все равна Если умирать, сытым-то, все-таки, приятнее.
— А я думаю — один черт.
— А скоро война кончится?— неожиданно спросил Ларкин.
— Трудно оказать.
— Уж больно плохо в деревне стало. Баба пишет, не сможет и половины земли засеять. Лошадь кормить нечем, а тут еще заставляют натурой мясо сдавать. У. нас в деревне по десять пудов со двора обложили… А где его взять, мясо-то? Своего нет, значит покупай… Солдаты в газетах читали, что американский президент мир предлагает?
— Ты, что это Ларкин, сам надумал или слышал где-нибудь?
— В комнате у нас разговаривают. Только я вам по секрету это говорю. Ежели узнают, что я вам рассказал, ругаться будут.
— Чего же ругаться, я смогу сам к ним поговорить.
— Ну вам-то не скажут, неудобно, все-таки, как ни как, вы офицер.
— Числюсь только. 1
— Ну, положим не только числитесь, а и жалованье получаете.
Недовольство фронтовыми порядками, стремление любой ценой избавиться от жизни в окопах, всяческие слухи, сплетни и жалобы, за последнее время вообще очень сильно распространены среди солдат.
В полку установлена свирепая цензура.— Я, например, не получаю ни одного письма, которое ни было бы перлюстрировано. Солдатские письма, прежде чем попасть на почту, передаются в полковую канцелярию, полковому цензору прапорщику Завертяеву. С наиболее характерных снимаются копии.
Завертяев показывал мне несколько сводок. В письмах своих солдаты жалуются на скверную пищу, на плохое обмундирование, на невозможность поехать в отпуск. Большинство писем монотонно, однообразно. Кое-кто высказывает желание попасть в плен. Есть и такие письма, в которых сообщается об односельчанах, товарищах по полку, которым ‘потрафило’,— т.-е. удалось получить легкое ранение или перебежать к противнику. Каждое письмо проникнуто одной мыслью, одним желанием: скорее выбраться на родину.
В письмах с тыла от жен, матерей, или близких родственников звучат тоска и беспокойство об отсутствующем. Пишут о разных хозяйственных и семейных делах, о том, что нехватает хлеба, что не удастся полностью обработать землю, жалуются на дороговизну. Затем, следует приглашение, как можно скорее, прибыть домой или последовать примеру соседей, которым удалось отделаться от службы путем взятки.