В. ПАНКРАТОВ
В. ПАНКРАТОВ
1 МАРТА 1881 г.
1 МАРТА 1881 г.
(Доклад, читанный в Музее Революции 1 марта 1922 г.) *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
1 марта 1881 г, Панкратов Василий Семенович, Год: 1922
Время на прочтение: 17 минут(ы)
‘Былое’: Неизвестные номера журнала.— Кн. 2.
Л.: Лениздат, 1991. — (Голоса революции).
* Печатается по рукописи автора без всяких изменений, за исключением незначительных поправок стилистического характера.— Ред.
Прошел уже 41 год с тех пор, но память об этом знаменательном событии жива и по сие время. Убийство Александра II Исполнительным Комитетом партии Народной Воли было пророческим показателем для дальнейшей судьбы царского строя и царской власти. Этот акт устранения главы государства, которого не могли спасти никакие охранители, доказывал то, что царская власть в стране должна была или измениться, или перестать существовать, уступив место другой власти, но какой? Это вопрос, на который должна ответить сама самодержавная власть, гноившая народ в невежестве и рабстве не одну сотню лет.
Да, это было 41 год тому назад, но пережитое живо и ясно сохранилось в памяти. Был ясный морозный день — воскресенье. Я в то время жил за Невской заставой на Стеклянной ул. в деревянном домике у своего знакомого — Федора Пешехонова, с которым мы вместе работали на заводе бывш. Семянникова, в механической мастерской, в качестве токарей.
Мы сидели и пили чай, ничего не подозревая. Вдруг входит мой знакомый,— он ходил в Невскую лавру к поздней обедне, а потом куда-то к приятелю. ‘Знаете, государь убит или тяжело ранен бомбою’,— сказал он взволнованным голосом.— ‘Где? Кем? Когда?’ — засыпали мы его вопросами.— ‘Ничего не знаю. На улицах какое-то особое настроение’.— ‘Это, наверно, народовольцы… Исполнительный комитет убил’, — флегматично пробормотал дядя Федор — старик слесарь, молчаливый и угрюмый.— ‘Надо сходить к Сашухе, быть может, он знает’,— сказал я.— ‘Не ходи, Василий. Еще попадешься с кем-нибудь. Тайная полиция теперь, поди, носится повсюду’,— отговаривал меня Федор. Он был всегда чрезвычайно осторожен, по словам же других, просто труслив.
Быстро одеваюсь и выхожу на улицу, волнуясь и думая, что, может быть, все это слухи или опять что-нибудь вроде взрыва в Зимнем Дворце1. На улице, действительно, какая-то невидимая перемена. Идут люди, о чем-то разговаривают, но разговаривают почти шепотом, вполголоса и как-то странно озираются. Какая-то неуловимая перемена в настроении. Далее, полицейские, стоявшие на углах и перебрасывавшиеся прежде фразами с знакомыми прохожими, теперь как-то молчаливы и в каком-то выжидательном настроении. Наш район исключительно рабочий. В обыкновенное время — шумлив, болтлив и суетлив. У многих отношения к городовым вполне открытые, если не приятельские, то во всяком случае отношения знакомых. Сегодня они как-то изменились. Встречаю двух рабочих с завода. ‘Слышал?’ — тихо спрашивает один из них, и, не дождавшись моего ответа, они быстро идут дальше.
Настроение и у меня напряженное, и жгучее любопытство палит мне нутро. Хочется знать все немедленно. Я в то время состоял в местном рабочем кружке, который имел довольно тесные связи с кружками других заводов. Все эти кружки посещались нелегальными народовольцами и чернопередельцами. В старый арсенал на Литейной ул. ходил даже Желябов2 под кличкою Тараса. Об его аресте мы еще не знали.— ‘Как это странно,— думаю я,— такое громадное событие, и к нам никто не пришел’. Спешу к своим членам кружка. Одного не застаю дома. Другой еще в постели: он был в ночной работе и пользуется праздничным днем, потягивается. Он ничего еще не знает. Рассказываю ему, как слух.— ‘Ну-у! Поди, болтают зря. А ваш Федор мастак на этот счет. Знаю я его’.
— Александр Иванович, к вам можно? Что случилось?
Влетела хозяйка квартиры моего приятеля: ‘Говорят, царя-то батюшку убили. Царица небесная! какой пошел ноне народ! Доконали-таки нашего государя злодеи’,— поведала она.
— Ну, вы не очень-то, хозяйка, болтайте. Может быть, все это вздор. За болтовню попадешь с вами в каменный мешок. Вон городовой идет,— сказал Александр Иванович спокойно, желая напугать свою хозяйку, страшную трусиху и монархистку.
— Что ты, Бог с ним, сердечным! Лучше уйду от греха,— пробормотала она и ушла.
— По-видимому, это не простая болтовня. Не придет ли сегодня Семен? Должен прийти,— сказал Александр Иванович и, вскочив с постели, быстро стал одеваться.— Если это правда,— нам надо что-то делать.
— Я пойду в Арсенал и на Васильевский. Там узнаю.
— Расходиться нам не следует. Ты подожди, — остановил меня Александр Иванович,— условимся вечером сойтись где-нибудь. У Гани, что ли? Может быть, какие дела придется делать.
— Он куда-то ушел. Пойду в город, там, наверно, уже все известно.
Условились, где вечером сойтись. На улице та же таинственная загадочность. Сажусь на проходящую конку. Пассажиров много. У всех на лице какой-то вопрос и не то испуг, не то недоумение.
— До смерти, говорят… в куски разорвали,— жестикулируя рукой, заговорил мужчина средних лет,
— И чего это полиция смотрела? Ее, как псов, много, а не усмотрела!
— А что она может сделать, если студенты забунтуют? Ничего не поделаешь. Захотели дворец взорвать — и взорвали. Студенты — народ дошлый,— возражал его сосед, какой-то торговец.— По-моему, все бы эти варнаситеты закрыть, вот и студентов не было бы. Одна только смута от них.
— Закрой, они пойдут на фабрики да на заводы. Ноне и заводский-то народ стал у студентов перенимать. Дворец-то взорвал кто? Столяр, а не студент. Мастеровой народ тоже в ученье лезет. И чего, подумаешь, им-то нос совать!
Рядом сидящие сумрачно смотрят на болтающих торгашей и молчат.
— Чего болтать зря? Привыкли за прилавком молоть языком,— буркнул один из них и вышел из вагона.
На Невском сошел и я. Иду по направлению к Аничкову мосту. Небывалое многолюдство. Нет обычного оживления. Многие магазины закрыты. Публика идет, робко озираясь, как будто чего-то ожидая. Даже городовые и околодочные стоят на постах в какой-то нерешимости. На проходящих по улицам они смотрят недоумевающе— не то хватать, не то самим удирать. По всему видно, что случилось что-то очень серьезное, большое, но боятся свободно разговаривать об этом. Даже извозчиков как-то меньше на улицах. На углу Литейного случайно встречаю своего сочлена по кружку Гаврилу. Он торопливо шагает домой.
— Ты куда? Не ходи. Пойдем домой,— говорит он, подавая мне руку. По тону и выражению догадываюсь, что он все знает. Мне кажется, что он знает даже больше. Он — старожил в кружке и старше меня лет на 5. Кроме того, у него сестра замужем за одним чиновником (сочувствующим Нар. Воле), служащим в одном из отделов экспедиции заготовления государственных бумаг. Этот чиновник — очень живой, любознательный и энергичный. К Гавриле он относился очень хорошо, брал читать у него нелегальную литературу, давал деньги на заключенных и вообще помогал. Но был очень осторожен и вел сношение только с Гаврилой.
— Конка скоро перестанет ходить. Сядем,— сказал Гаврила, направляясь к вагону.— Слышал? царь убит,— тихо прибавил он и замолчал.
Тогда телефонов еще не было. Сообщение было гораздо медленнее, чем в 1900-х годах. Правительство и полиция, по-видимому, прямо были ошеломлены событием и растерялись. До самого вечера никаких определенных распоряжений по городу дано не было. Никто не знал, что же делать? Ждать дальнейших событий?.. И как будто на самом деле ждали их со страхом.
Мы слезли с конки у Фарфорового переулка, что за Невской заставой. Здесь тогда сильно отдавало провинцией. Вечером выползали рабочие. Кто шел в трактир ‘Сан-Стефано’ чайку попить, машину (орган) послушать, газеты почитать. Молодежь парочками разгуливала по улице взад и вперед, амурничая на свободе. Почтенные люди в летнее время сидели на лавочках у ворот и любовались малышами, копавшимися в песке у домов. В этот вечер на улице народу было мало. Но между прохожими — разговоры об убийстве царя. К вечеру обыватель как бы набрался смелости и свободнее стал рассуждать о том, кем убит. Фантазия работала без удержу. Говорили даже, что и наследник убит, а министры спрятались от страха. До вечера никаких распоряжений по полиции не было. Она очнулась только часов в 8 вечера и распорядилась закрыть трактиры и рестораны. Собирались было приказать службу по церквам.
— Но не знали,— какую же службу: панихиду или молебен,— пояснил мне Гаврило.— Говорят, царь не убит, а только тяжело ранен в нижнюю часть живота и потерял много крови. Но он жив и вряд ли долго проживет. Как же по живому служить панихиду? Да и молебен служить мудрено, говорят — убит насмерть. От народа скрывают. Смятение большое в правительстве, как говорил зять. Ведь там у них, в экспедиции заготовления государственных бумаг, всё знают. Ждут еще взрывов и бунта…
После закрытия трактиров в 8 часов и улицы стали пустеть. В этот вечер мы напрасно просидели у Гаврилы, оценивая событие с разных сторон и ожидая вместе с обывателями дальнейших действий в том же духе И призыва к действиям с нашей стороны. Но к каким? К бунту и забастовкам на заводах и фабриках?
Если судить по тем настроениям и ожиданиям, которые как бы вдруг были созданы катастрофою, то можно сказать совершенно определенно, что очень немногие из обитателей Петербурга спокойно переживали первые дни марта. Казалось, что все прислушивались молча, но трепетно, стоя перед жуткою загадкой — что же будет дальше? Чего ждать и с чьей стороны — со стороны ли правительства или со стороны Исполнительного Комитета, который для многих представлялся всемогущей, всепроникающей тайной силой. Разговоры шепотом, потихоньку, на эту тему возникли не только среди сторонников и противников Исполнительного Комитета, но и среди самых молчаливых, робких и равнодушных обывателей. И разговоры очень осторожные: первое время боялись и громко осуждать, и хвалить. Странной казалась такая осторожность со стороны враждебного лагеря: в обычное время он открыто и грозно высказывался против ‘скубентов’-бунтовщиков, против смутьянов-помещиков, которые будто бы мстили царю-батюшке за освобождение крестьян в 1861 г., против ‘крамольников’, ‘безбожников’. Теперь такой обыватель был поражен и временно остановлен в своей слепой, неудержимой преданности и вере царю. Царю ли? Не царю, а силе, думалось мне: обыватель привык считаться и верить только в силу. Теперь явилась какая-то другая сила. Которая одержит верх, он не знал — и выжидал.
На следующий день, однако,— второго марта — правительство как бы спохватилось, освободилось от первого момента растерянности, стало делать вполне определенные распоряжения. Тайная полиция была пущена в действие. Стали хватать подозрительных лиц. По рабочим кварталам была не только усилена полиция, но установлены были казачьи заставы. За Невской заставой почти около самого завода Семянникова, точно по щучьему велению, появились вооруженные казаки с винтовками и пиками, под командою бравого офицера в шапке набекрень. Они останавливали не только всех пешеходов, но даже и конки, загоняя публику в наскоро устроенную канцелярию в одном из зданий, для проверки паспортов. Канцелярия была маленькая, а народу задержанного много, ибо дело было утром, когда рабочие шли на завод. Паспортов, конечно, у них не оказалось, вместо них они могли предъявить только свои заводские медные номера. Задержано было нас очень много, и так как на нас были рабочие костюмы, то с нами и не особенно были вежливы: многим даже говорили на ‘ты’.
— Здесь нас задерживают, не пускают на завод, оскорбляют, а на заводах будут штрафовать за прогул…— протестуем мы.— Пустите нас! Третий гудок просвистел.
— Не велики господа, подождете. Почище вас ждут череду,— сердито и даже брезгливо проворчал один из казаков.
— Доложите офицеру, чтобы нас отпустили на завод. Пусть хоть казака и полицейского с нами пошлют, в конторе проверят — кто мы.
— Поговорите еще, — огрызнулся какой-то осовелый казак.
— Мы дело говорим…
— А этого вот хошь?— показав нагайку, сказал тот же казак.
— Ну, ты чего в свару полез,— вмешался другой казак, по-видимому, более толковый. — Наше дело: сказано — не пропускай никого, не пущай — и только, а свары не заводи.
Толпа все росла. Задерживали купцов, мелких торговцев, женщин, детей, дельцов всяких. Все ворчат, просят, умоляют.
— Меня пропустите к господину офицеру, по векселям надо нонче платить,— говорит круглый купец, протискиваясь к двери через толпу.
— Как же мне попасть к больному? слабый больной,— стыдливо бормочет врач.
— Бабоньки, когда же мы на рынок-то попадем,— голосят задержанные бабы с корзинками и кулечками.— Служивый, пропусти, ради Бога! У меня дома малые ребята остались, я только до булочной. Дома хлеба ни крошки и муки ни синь пороха…
— Сказано, никого не пущать,— и не проси. Стой и жди своей очереди,— отрезал стоявший городовой.
— Да чего ж ждать, родной?
— Ишь, што наделали, басурманы… а народ страдай: мерзни здесь на холоду, в деле упущение. Наше дело торговое, иной раз и час тебе дороже месяца, в разор пустит. Взял бы я этих всех студентов, перепорол бы, а варнаситеты закрыл бы…— громко негодовал бородатый торговец в синей чуйке и в барашковой шапке.
Его поддерживали из толпы:
— Чего начальство с ними нянчится? На что они, эти студенты и сицилисты… только смута от них и убыток, а простому народу беспокойство.
— А вы уже знаете, что все это студенты! Кто это вам сказал? Почему же нас-то с вами здесь держат? Ловили бы студентов возле вашего ‘варнаситета’,— язвительно возразил один из рабочих.
— То-то и оно-то, что не одни студенты, — вмешался городовой. — Ваш брат рабочий ноне тоже пошел в студенты. Говорят, в это дело замешан мастеровой, не то кузнец, не то шут его знает, какой. Тоже бунты затевать.
Возле городового стала собираться кучка любопытного народу. Со всех сторон сыпались вопросы, что, да как, да кто.
— А царь-то батюшка жив, аль помер?— тихо спрашивали его.
— Скончался… куда там жив, коли все внутренности вырвало.
— Ах, окаянные! Царство ему небесное, принял мученическую смерть… И за что? За свою доброту,— посыпались сожаления со стороны стоявших женщин и мужчин.
Между тем толпа не уменьшалась, а все росла, потому что начальство, устроившее импровизированную пропускную канцелярию для проверки паспортов, не приступало к таковой, а чего-то ждало. По-видимому, агентов тайной полиции.
Ропот в толпе рос. Критиковали и распоряжения начальства, ругали и студентов, и крамольников всяких, и даже рабочих. Последние отражали нападение, обвиняли нераспорядительное начальство.
— Какое это распоряжение? На что оно? Только народ от дела отрывают. А толку никакого!— ворчал один.
— Твое дело молчать. Тебя сделать начальством? То-то много толку бы было!— оборвал его другой.
— С тобой не говорят. Поднялся шум, почти ссора.
— Не шуметь!— скомандовал подошедший казак.
— Да отпустите же нас на завод, наконец!— кричим мы.
Но получаем категорический отказ.
Вскоре появилось несколько каких-то темных личностей в штатском платье, подойдя к одному из казаков, они что-то тихонько сказали ему. Тот указал им на входную дверь в канцелярию, куда они и направились, протискиваясь сквозь толпу.
— Куды прете? Здесь пораньше вашего пришли, да ждут,— сердито говорим им.
— По делу…
— Не разговаривать! Пропущай!— крикнул казак повелительно.
Это были тайные агенты полиции — иначе, шпионы — и два дворника. Они были присланы, как потом оказалось, сыскным отделением узнавать каких-то лиц.
Только с их приходом и начался пропуск, но очень медленный.
Мы посмотрели на громадную толпу, которой и половину не успели бы пропустить, и решили пойти домой. Приближался обеденный час.
— Вы куда?— остановил нас казак.
— Домой. Чего нам ждать?
— Пусти, земляк. Это наши, семянниковские, мастеровые,— сказал казаку подошедший старший городовой, часто дежуривший у ворот завода.
Вслед за этим стали уходить и другие. Но вскоре из канцелярии появился пристав и приказал никого не отпускать, однако нас не вернули. Мы разбрелись по своим квартирам, решив не выходить на работу и после обеда, полагая, что все равно опять не пропустят, и надеясь, что контрольные заставы будут же сняты, как бесполезные и даже вредные.
Петербургская охранка сгоряча, очевидно, прибегла к этой мере, рассчитывая при помощи ее поймать некоторых революционеров, ускользнувших от нее, покинув свои квартиры. С целью поимки их были подняты на ноги швейцары, дворники и управляющие домами. Кому же, как не им, знать в лицо исчезнувших революционеров, кому же, как не им, прежде всего, надо знать в лицо жильцов дома и посторонних лиц, к ним приходящих. В это время уже было обнаружено, что владелец сырной лавки на М. Садовой Кобозев3 с женою и молодцом скрылись, бросив лавку и даже будто бы оставив управляющему домом записку и деньги. В этой записке скрывшийся Кобозев писал, что деньги оставлены для того, чтобы уплатить в мясную лавку за мясо, доставляемое для кота. Покинутая лавка оказалась удобным местом для ведения подкопа, чтобы взорвать царя, когда он поедет по этой ули-
це. Народное воображение, падкое на всякую таинственность, еще от себя прибавляло почти сказочные подробности. Самого Кобозева в обывательской среде считали одним из ближайших лиц к царской семье. С ним связывали вел. кн. Константина Николаевича, брата Александра II. А Исполнительному Комитету народная молва приписывала чуть ли не обладание чем-то вроде ‘шапки-невидимки’. И с каждым днем создавались всё новые и новые басни.
Благодаря заставе мы прогуляли целый день, но наша заводская администрация сама догадалась обратиться куда следует с ходатайством о том, чтобы мастеровых и рабочих, предъявивших свои заводские номера, пропускали на заставах без задержки.
Когда на следующий день я пришел в свой токарный цех, здесь уже шли совершенно открытые разговоры об убийстве царя. Рабочие-монархисты, не скрывая своего негодования, беспощадно громили Исполнительный Комитет, не имея о нем никакого понятия. Ругали студентов, дворян-крепостников.
— Это они все смутьянят,— говорили они.
— Много вы знаете… Туда же рассуждать! Ох эти языки!— оборвал их токарь Зубков, человек очень умный, передовой рабочий, но чрезвычайно осторожный. Как токарь, он был хорошим мастером, не любил хвастунов и плохих работников, хотя всегда готов был выручить каждого. За это рабочие его уважали, прощали ему его слабости — придирчивость и желчность, когда он был пьян. А пил он запоем. Радикальный народовольческий кружок за это и не посвящал его в свои дела, хотя некоторые и говорили, что хорошо бы привлечь его, как человека, к мнению которого прислушиваются рабочие.
— Спьяна-то он Бог знает что может наговорить, провалит еще всех,— протестовали более осторожные и предусмотрительные.
Событие первого марта повлияло на него как-то особенно. Он как будто стал бояться и за дальнейшее развитие революционного дела, и за возможность усиления притеснений и насилий со стороны правительства. Когда он слышал те или другие разговоры на эту тему, то непременно старался оборвать. На заводе таких, как он, было немало, но тем не менее ‘суждение’ шло на все лады, благодаря ходившим легендам.
— Говорят, под Троицким мостом нашли мину,— сообщал старик строгальщик, подойдя к кучке рабочих, собравшихся на чаепитие у железной печки.
— Старый, а дурной,— оборвал его Зубков,— и чего ты-то мелешь? В каменный мешок захотел?
— А ты словно белены объелся: чего ты на всех набрасываешься,— отрезал молодой высокий парень.— Не любо — не слушай.
— Гвоздем бы я вам языки прибил… В это время подошло еще несколько человек. Один из них сообщил, что в числе убивших царя замешан и один рабочий — Тимофей Михайлов4.
— Э, да это наш Тимоха, котельщик. Я его знаю. Я с ним работал у Голубева, — почти закричал молодой басистый токарь, прозванный ‘Бородавкиным’ за свой густой бас.
— Договорились! Убирайтесь от станка прочь! Чего тут собрались? Трактир вам тут? Убирайтесь к черту!— набросился Зубков, гоня собравшихся. Нервно поставив чашку с чаем на ящик, он принялся за работу.
— Убирайтесь от станка, не мешайте работать! Мастер идет,— прибавил он, и все, кроме ‘Бородавкина’, бросились по своим местам.
— Ишь, словно мыши, разбежались,— пустил им вдогонку Зубков.
На самом деле никакого мастера не было.
— А ты свой язык-то прикуси,— тихо сказал он ‘Бородавкину’.— Народ-то ведь какой: пойдет болтать, смотришь— и притянут. Почему ты думаешь, что это тот Тимоха Михайлов?
‘Бородавкин’ рассказал ему, что ночевал у одного из своих знакомых токарей из Арсенала, и тот ему сообщил об аресте Михайлова, затем еще какого-то рабочего из Арсенала и об аресте ‘Тараса’, нелегального (кличка Желябова).
— А Николку еще не забрали?— желчно спросил Зубков о своем земляке, работавшем в Арсенале5.
‘Бородавкин’ ответил незнанием и отошел к своему станку. Зубков продолжал ворчать и ругать болтунов.
Проходил день, другой, кружок народовольцев-рабочих был озабочен тем, что же ему делать. Первые дни после первого марта почему-то из руководителей-нелегальных никто не являлся. Прокламация, выпущенная Исполнительным Комитетом ‘Народной Воли’, была получена рабочими группами только на третий день. И из нее нельзя было заключить, что же должны делать рабочие революционные кружки. Некоторые ожидали, что будет призыв к забастовкам и демонстрациям рабочих, чтобы поддержать требования партии ‘Народной Воли’. Особенно такое настроение наблюдалось в революционных кружках старого Арсенала, на заводе Голубева, за Невской заставой и на патронном заводе. Здесь некоторое время рабочие упорно ждали призыва. Они чувствовали и думали, что им как-то надо отозваться на такое большое событие. Но по привычке ждать распоряжения или указания сверху сами они ничего не предпринимали, ни в чем не проявляли инициативы. Помню разговор арсенальских рабочих с невскими.
— Мы только собираемся да болтаем. Надо дело делать,— упрекнул один из токарей.
— А прокламации кто распространяет?— перебил его другой рабочий.
— Надо сговориться, чтобы действовать согласованно, а не вразброд. Исполнительный Комитет призвал бы нас, если бы это нужно было. Он лучше знает, а мы что? Ничего не знаем.
— А если призовут? Что ты будешь тогда делать?
— Что укажут, то и буду делать. Делали… Небось, руководителей пришлют, как прежде. Если самого царя сумели взять, то бунты-то устроить и подавно,— так рассуждал ткач с Калинкинской фабрики, горячий, но мало развитой парень, зато без оглядки верующий во всемогущество Исполнительного Комитета, кроме того, уже переживший бунт на фабрике в семидесятых годах.
— Наш Ванюха всегда горячится и преувеличивает. Холодной воды на него,— заметил слесарь из механической мастерской Гаврила, большой приятель ткача.— А ведь я, право, не знаю, что мы могли бы сделать, если бы Исполнительный Комитет нас позвал… Ведь нас всего кучка, а народу много, как его поднять? Я часто над этим думал. Каждый из нас конечно, может сам что-нибудь сделать, ну, бомбу бросить… А тут надо не то.
— То-то и оно, что не то, потому что мы не знаем — что, Комитет нам Должен указать, тогда будем знать и сумеем. Народ поднять — поднимем, надо только знать, чего добиваться, чего требовать. А так, зря… только народ губить. Комитет не таков…
— А ты думаешь, даром пройдет?.. Погибать-то непременно придется кому-нибудь.
— Но не без толку.
— Всё это споры впустую. Комитет не зовет, значит, не надо, сколько бы мы тут ни говорили,— заметил рассудительный Гаврила.
— По-твоему, значит, и нельзя обсуждать? Чай, мы живые люди,— обиделся один из рабочих.
Гаврила запротестовал против такого неверного истолкования его слов.
Чрез несколько дней мне пришлось отправиться на Васильевский остров к знакомым рабочим из революционных кружков, где была возможность узнать хотя что-либо о намерениях Исполнительного Комитета. Но и здесь рабочие находились в таком же неведении, как и в нашем районе. Правда, прокламации имелись и здесь. Но и только.
На некоторых рабочих это действовало довольно плохо. Поведение Исполнительного Комитета истолковывалось весьма различно. Одни объясняли молчание партии как признак подготовки к дальнейшим, и более грандиозным, действиям. Это толкование совпало с широким обывательским ожиданием. Благодаря ему по городу ходили невероятные слухи и догадки. Шёпотом говорилось о том, что под весь Зимний дворец подведены мины, что вокруг Аничкова дворца тоже ведутся подкопы, что среди певчих царской капеллы есть люди, которые вооружены особыми маленькими бомбами, чтобы бросить их в Александра III во время похорон Александра II, что даже подо льдом Невы заложены адские машины. Словом, фантазия народная творила всякие страхи и планы, каких, конечно, у Исполнительного Комитета и не было. Подобные разговоры по городу шли во всех уголках и на все лады.
Правительство, растерявшееся в первое время, но затем оправившееся, совершенно увлеклось ‘ловлею’ членов Исполнительного Комитета. Несомненно, оно в этом имело успех, благодаря малодушию Рысакова и случайностям. Но оно совершенно упустило из виду ту глубокую почву для агитации, какую создал факт убийства Александра II. Оно совершенно не учло вредных для себя последствий таинственности арестов и всей обстановки события. Да оно, пожалуй, и не могло ничем ослабить этого впечатления и не сделало ни одной умелой к тому попытки. В умах населения таинственность арестов только еще более увеличивала веру в Исполнительный Комитет. Народ верил, что первым марта дело не кончится, народ ждал чего-то еще более грандиозного. Народная темнота и невежество помогали тому. Даже праздная болтовня и ругня крамольников-социалистов в устах неразвитых лабазников служила во вред царской власти. Лабазники уверяли, что все это — дело рук дворян и студентов, но им указывали, что Тимофей Михайлов вовсе не дворянин и не студент, он простой рабочий — котельщик и крестьянин Смоленской губ.
— Ну, это уж какой-то шалый или подкупленный дворянами,— объясняли лабазники.
На это им приводили такие возражения:
— А тот, кто взорвал Зимний дворец, разве студент или дворянин? Tot был столяр. Да столяр-то какой! Краснодеревец! А тот, которого повесили недавно, Пресняков6,— тот тоже был рабочий-слесарь.
На конках часто слышны были разговоры на эту тему.
— Как там ни говори, а это дело не простого народа, простому народу тут нечего делать. Царь-батюшка, царствие ему небесное, для простого народа много добра сделал,— ораторствовал один из пассажиров.
— А вот, поди ты! В это дело всё же какой-то мужик затесался,— слабо возражал ему сосед в засаленном черном пальто и в шапке с бобровым околышем.
— Поди, сдуру или спьяна. А то подкупили, поди…— пробурчал первый пассажир.
— Подкупили! Скажут — подкупили! Поди-ка, тебя подкупишь на такое дело? Ну-ка, скажи, ты пошел бы, a?— вмешался сидевший рядом пассажир, здоровый мужчина с рыжей бородой, одетый в черное пальто не первой свежести.— Нет, тут что-то неспроста.
— Меня чего подкупать… Я и не пойду… наше дело торговое,— как-то нерешительно возразил ему торговец.
— То-то торговое… На Малой-то Садовой тоже торговали сыром… Скажешь, и их подкупили… Всех подкупили. Их дело было тоже торговое…
— Наше дело маленькое. Мы народ необразованный, ничего не знаем… Я что, так себе. Все говорят, ну, по глупости и по необразованности нашей обмолвишься,— смущенно и даже испугавшись, пробормотал первый торговец. С испугу он даже перекрестился и произнес: — Господи, прости мое согрешение.
— То-то оно и есть, что мы ничего не знаем. А кто виноват? Ты вот и рассуди. Оно и окажется, что подкупы-то тут и ни при чем. Допреж надо подумать, а потом говорить — подкупили. Ан дело-то выходит не так.
Вагон конки был полон пассажиров. Ближайшие соседи молча слушали эти рассуждения. Но в этом молчании было что-то своеобразное, редко наблюдаемое. Такие рассуждения можно было наблюдать на улицах, на конках, в трактирах. Что же говорилось в домашнем кругу, среди более или менее близких людей, даже не сочувствующих революционерам?
Сонная и застывшая мысль, разбуженная взрывом бомбы на Екатерининском канале, как бы проснулась и зашевелилась. Эта разбуженная сильным толчком мысль пытливо заползала туда, куда бы никогда не заглянула без этого взрыва. В рабочей среде такие разговоры иногда, принимали более острый и даже ожесточенный характер, особенно — когда они происходили в интимном кругу. В те необычайные дни многие находились в состоянии какой-то заряженности, которая при случае разряжалась взрывом дикой грубости. Наш бас ‘Боро-давкин’ чуть было не сделался жертвою такого разряда.
Он сидел со своими приятелями в трактире и мирно вполголоса говорил на злобу дня. Хвалил Тимофея Михайлова за смелость и за отзывчивость.
— У Голубева на заводе он раз пригрозил мастеру, что побьет его, если тот не бросит своей привычки грубо обращаться с рабочими,— рассказывал ‘Бородавкин’,— а своего родного брата Григория чуть не убил за то, что тот, попав в тюрьму, оговорил некоторых.— Рассказывал и о Халтурине и о Преснякове:
— Это были настоящие социалисты.— Рассказывал, как был арестован Пресняков, как он, защищаясь, ранил швейцара и дворника, бросившихся его арестовывать по приказанию переодетого околодочного. В больнице раненому швейцару растолковали, что он задержал не жулика, а честного рабочего-социалиста. Швейцар пожалел и даже отказался от награды, присланной ему будто бы самим царем, сказав, что если бы он знал, то никогда бы не вмешался…
Возле ‘Бородавкина’ за соседним столом сидела группа рабочих из цеха сварочных печей, народ темный и забитый. Один из них, услыхав слово ‘царь’, привязался к ‘Бородавкину’.
— И тебе царь помешал, ты тоже из таких,— грубо сказал он.
— Тебя не толкают, ты и не вздрагивай, — грубо оборвал его один из приятелей ‘Бородавкина’.
— А ты что тут о царе говоришь?— вмешался другой сварочник.
— А почему бы нам и не говорить? Что царь — Бог, что ли? Такой же человек, как и все мы, грешные. Если бы был Бог, то не убили бы. А знаешь, за что его убили? Читал?— спокойно возразил ‘Бородавкин’.
Сварочники на минуту почувствовали себя озадаченными и не знали, что отвечать. Но вдруг один как бы очнулся и, хлопнув по столу своим черным кулачищем, вскрикнул:
— Замолчи! Не моги!
— А ты здесь что? Околодок или пристав?— неосторожно ответил ‘Бородавкин’.
Его слова задели сварочников. Один из них вскочил и ударил ‘Бородавкина’. Последний дал сдачу.
— Ребята, вот он — сицилист, против царя, против Бога… бейте их,— закричал первый сварочник. Его группа вскочила со стульев и бросилась на ‘Бородавкина’. Кроме того, к ней присоединились и сварочники, сидевшие за другими столиками. Приятели ‘Бородавкина’ вступились за своего, но так как их было очень мало, то ‘Бородавкину’ попало несколько сильных ударов, правда, и сам ‘Бородавкин’ человек был здоровый, не оставался в долгу. Но ему все-таки жестоко попало бы, если бы содержатель трактира не вмешался и на помощь ему не пришли рабочие из других цехов.
— Уходите на улицу драться. Авось там всех в полицию заберут,—сказал трактирщик.
— Он против царя тут… против Бога!— шумели сварочники.
— А вы что, сыщики? Околодки, что ли?— говорили мастеровые.— Вам какое дело? Ишь, учителя нашлись! Поди, никто и грамоте не знает. Туда же — учить других!
Эти слова обескуражили некоторых сварочников, и свалка кончилась без крови.
Бомба, взорвавшая Александра II, убила царя, но она же разбудила мысль народа, ту мысль, которая спала столетия и как наяву, так и во сне видела только одно рабство и тьму, видела в этой тьме на недосягаемой высоте царя, власть которого даруется только Богом и Богом отнимается. И вдруг эта божественная неприкосновенность валится от взрыва бомбы.
Если бы Александр III и его приближенные хоть на минутку добросовестно заглянули в недра народной души и мысли после убийства Александра II, то они убедились бы в том, что мысль народа разбужена, что дальше так царствовать нельзя, что рыть пропасть между народом и властью — преступно, бесчеловечно и гибельно для самих царей и страны, хозяевами которой они себя считали. Слово ‘революция’ их пугало, и они хотели уничтожить ее, беспощадно и неустанно тормозя эволюцию, мирное развитие народа. Они забывали при этом, что революция есть именно результат задержанной насилием эволюции.
Так душители сами подготовляли революцию.
1. 5 февраля 1880 г. произошел взрыв в Зимнем дворце, в результате которого погибло одиннадцать и ранено пятьдесят шесть человек — в основном нижние чины лейб-гвардии Финляндского полка. Никто из членов царской семьи не пострадал. Взрыв произвел Степан Николаевич Халтурин (1856—1882), руководимый Исполнительным комитетом партии ‘Народная воля’.
2. Желябов Андрей Иванович (1850—1881), выдающийся революционер-народник, один из создателей и руководителей партии ‘Народная воля’, организатор ряда покушений на Александра II, повешен по приговору суда над первомартовцами.
3. Кобозев Е. Е., настоящая фамилия — Богданович Юрий Николаевич (1849—1888), участник хождения в народ, член Исполнительного комитета ‘Народной воли’, хозяин квартиры — ‘сырной лавки’, из которой производился подкоп под Малой Садовой для устройства взрыва при проезде Александра II. Умер в Шлиссельбургской крепости.
‘Жена’ Кобозева, Якимова Анна Васильевна (1856—1942), член Исполнительного комитета ‘Народной воли’.
4. Михайлов Тимофей Михайлович (1859—1881), рабочий, народоволец, осужден по процессу первомартовцев, повешен 3 апреля 1881 г.
5. Арсенал — оружейный завод, расположенный на Выборгской стороне.
6. Пресняков Андрей Корнеевич (1856—1880), рабочий, агент Исполнительного комитета партии ‘Народная воля’, убил предателей Н. А. Шарашкина и А. Я. Жаркова, при аресте оказал вооруженное сопротивление, повешен в Петропавловской крепости.