В.В. Розанов
В.В. Розанов
1 марта 1881 г. — 18 мая 1896 г.
1 марта 1881 г. — 18 мая 1896 г.
1 марта 1881 г. — 18 мая 1896 г, Розанов Василий Васильевич, Год: 1897
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Бывают в жизни народной факты, мистической связи между которыми невозможно отвергнуть при всех усилиях…
1 -е марта 1881 г. и 18-е мая 1896 г. — события одиночные в нашей истории, -ужасные, кровавые, и притом заключающие в себе какую-то невероятную скорбь и жалость…
Первое явно есть дело рук человеческих, но вот мысль, от которой мы не умеем освободиться: второе событие есть корректив к первому, и в нем есть Промысл. В нем виден нечеловеческими руками сотканный покров, простертый над престолом наших царей, оберегающий его, поддерживающий, поправляющий…
1-го марта темная тень легла между престолом этим и страной, народом. Не будем закрывать глаза на действительность после того, как чудный Божий свет брызнул на нее потоком лучей. Государь Александр III любил Москву, он называл ее ‘храмом России, а Кремль — престолом ее’, мы знаем из слов одного его ближайшего слуги {Г. Победоносцева. См. сборник его ‘Вечная память’. М., 1895 г. Там же и приведенные слова о Москве.}, что он любил все храмовое, церковное, например, любил сам рассматривать и указывать поправки в чертежах проектируемых храмов. Так, сердце его было обильно любовью. Но не без скорби мы читали всегда, что, следуя на север из Крыма, он проезжал Москву, собственно — мимо Москвы, по соединительной ветви Николаевской железной дороги, он уединился в Гатчине. Он уединился в любви своей, он ушел с этою любовью в скучный дворец, — от площади, толпы, народных волн. Конкретное в стране более не манило его, не влекло: кровавый призрак убитого — страшно произнести — отца гнал его отсюда.
Наш истинный Отец, как любил он проводить время в Дании — пишут — среди детей-подростков, в Петербурге показывают окно Аничкова дворца, у которого, будто бы, любил садиться после обеда Государь и просиживал долго у него, смотря на движение Невского проспекта.
Многое мог открыть ему Невский, эти толпы без стеснения движущегося народа, тут и раззолоченные, непонятной конструкции, экипажи кокоток, но тут и конка с ‘верхом’, — на нем отдыхающие — гимназист, мастеровой, приказчик, извозчик с ‘салопницами’, какие, славу Богу, не перевелись на Руси и есть в Петербурге, роскошь и нужда, бесстыдство и горе, нахальство и скромность, все тут. И лучшего все-таки тут больше, как и во всяком народном движении.
Нам эта мимолетная черта в Государе представляется трогательною: не чудеса искусства любил он смотреть, не картины старых мастеров, не сокровища свои неисчислимые нет — простую уличную толпу, не подозревающую даже, что Государь ее видит, во всей несвязанности, неприготовленности, необдуманности ее движений, одежд, выражения лиц…
Писали еще, что вместе с Императрицей супругой он любил посещать военные учебные заведения, и вот мы скажем истину: никто из этих детей, обычно преданных государям, не смотрел на Отца и Царя своего с такою любовью, как он на каждого из них…
Мы клянемся в этой истине: народ наш не имеет и тени той любви к Государю, какую имеет Государь к народу, это — тайна истории, тайна самодержавия. Мы знаем, как н а р о д любит Государя, видели трогательнейшие свидетельства этого, и вообще это общеизвестный факт, но вот чего никто, кроме сердца Царева, не знает: что народ, толпа, улица, площадь in concreto еще несравненно более любимы Царем, — как отцом более любимы дети, нежели детьми отец, опекуном опекаемые, чем опекаемыми опекун, учителем ученики, нежели учениками учитель, и вообще властное, заботящееся, мощное более проникновенно — даже до страдания — любить сирое, маленькое, сжавшееся, что, может быть, за тысячью забот и нужд своих, даже за неопытностью, за духовною неразвитостью своею, не имеет ни сил, ни уменья, ни самого желания, догадки — ответить равною любовью.
В этой безмерной, истинно трепетной, истинно нежной любви Своей государи наши были страшно оскорблены первым марта, Они были оттолкнутым Своею любовью, нельзя представить большей внутренней муки, как отвергнутая любовь. Не будем обманываться и говорить: ‘1 марта вышло не из народа, не из страны’. Так вознесенный на неизмеримую высоту, Государь отчетливо видел, что от народа отделился этот образованный класс, что этот класс, ничем не выразив протеста, дал в себе зародиться и созреть настроению душевному, из коего первое марта выпало уже как естественный плод.
Невозможно было представить себе, чем залечится эта рана. Эта темная тень, эта черная кошка, пробежавшая впервые между неразъединимо связанными элементами нашего бытия, казалось внесла в историю нашу зло, которому предстоит не малиться, а расти. Какими бы потом восторгами к имени Царя ни закипела страна, она ту кровь не залила бы — по несоизмеримости с нею, по разнородности своей. Новая любовь присоединилась бы к той, которую видели Александр I, Николай I, она продолжала бы тот свет, с этою тьмой она не смешалась бы, этого кровавого пятна в истории не затерла бы…
И Он ушел, оттолкнутый, в Себя, от Него требовали дела как от Правителя, и в Гатчине, за рабочим столом Царь-труженик, Царь-праведник давал требуемую работу, Он не выходил более к народу, не выносил к нему лица Своего: из окна Аничкова дворца Он смотрел, почти украдкой на это отторгнутое от сердца дитя Свое, — это дитя, которое так оскорбило Его, которое хотело жить как-то само, своим рассудком, своею волей, принимая от Него нужные бумаги и не допуская Его любящий взгляд замешиваться в свою интимную нравственную жизнь.
Да будет же благословенно 18 мая 1896 года! Да будет благословенна пролившаяся там кровь! Бог спас нас. Невозможно представить себе, как восстановилось бы прежнее чувство в государях наших. Нужно было нечто столь же интимное, столь же ужасное, трогательное, но только обратное по смыслу первому марта, и, конечно, мы не могли бы ни придумать, ни сделать этого, для рук человеческих это и вообще было неисполнимо. Нужно было произойти великому, неслыханному несчастию, — несчастию на глазах, или почти на глазах, Государя, с этим именно, отвергшим любовь Его, человеческим стадом, и, наконец, несчастию во имя любви к Нему, в миг высказывания этой любви. Только в таком особенном сочетании, не рассчислимом, не предугадываемом, не построимом даже в воображении, факты могли затереть кровавое пятно первого марта, точнее: вдруг как бы снять скорбь и чувство отделенности от народа с сердца Государева. И это именно 18 мая совершилось…
Так называемый ‘народный праздник’ на Ходынском поле есть единственный день непосредственного, прямого общения народа с Государем, этот день Государь посвящает народу, не обязанностям по отношению к народу, не попечениям о нем: он их зовет к себе, эти серые массы, как дорогих гостей, он к ним подходит именно когда они предаются веселью. В веселье человеческого сердца Бог живет. Подойти в труде, в заботе, на помощь — благо, долг, но слиться, но срастись с человеком можно только в миг благодатного веселья. Поэтому народный праздник после коронации есть существеннейшая часть, естественное следствие святого таинства, это — земная, ощутимая сторона таинственного обручения Царя с землей Своею. Народ это живо чувствует, только раз он бывает в гостях у Царя, не абстрактно, не посредственно, но прямо приходит к Нему, необозримый, темный, и на этот день сливается с Ним даже и физически. Государь приезжает к народу, нет у Него, во время этой поездки, других целей, как только быть около народа, окинуть глазом серых гостей Своих. Единственный в царствовании миг, когда отец прижимает к сердцу величайшее сокровище свое, дитя свое возлюбленное, чтобы более еще никогда его не видеть, и только издали, то есть, абстрактно, отвлеченно, печься о нем.
В эту интимнейшую и глубочайшую минуту царствования совершается неслыханное несчастие, в ту самую минуту, когда трепетный народ спешит, волнуясь и радуясь, в раз только открывающиеся царские объятия — кровавый пар подымается над ним, не радость — но стон, смерть, и какая ужасная смерть: она подходит, и нет сил, нет способа от нее уклониться, она пожрет совершенно здорового, но не сейчас, а вот через 1/2-1 1/2 часа, уже раздавлен около меня стоящий, но пока — на сколько минут? — я дышу, раздавлена мать, и дочь толкаемая перебегает по ее трупу. Полная аналогия первому марта: также неожиданно, там и здесь смерть в радостную, по существу, минуту (Государь ехал в манеж на парад), в минуту веселящегося сердца. Но там в основе ее — ошибка ненависти, здесь — истина любви. Великое искупление совершилось, оно совершилось не внешним образом, не как только факт, или, точнее, вовсе не как факт, нет, факт составляет только его наружную сторону: сердце Царево вдруг забилось как до первого марта, без скорби, без разделения, без самоуединения, оно рванулось к обагренному кровью детищу своему только с мыслью — спасти, облегчить, поднять от несчастия…
Символ — я говорю теперь о народе — в миниатюре, в малости и грехе, крестной смерти Спасителя. Не есть ли в самом деле ‘пропятие’ ‘Единого Безгрешного’ за целокупный грех мира — прототип всякого исцеления, разгадка, пожалуй, и всякого на земле страдания? Негрешное по преимуществу страдает: так оно наказывалось бы, и наказывается, но этим еще не искупляется. Миру же нужно искупление, этим злым нужно быть искупленными. Спаситель указал, и уже бесспорным фактом, бесспорными чертами в факте, метод всякого вообще искупления: именно безгрешного, именно страдание.
‘Раной’ народною 18-го мая ‘исцелел’ грех из народа вышедшего класса, — и тотчас целость царского сердца восстановилась. 1 марта умерло. В этот только день из уст царя, ‘интеллигенции’, народа мог бы вырваться — вырвался бы при твердом понимании факта — пасхальный радостный крик: ‘Да друг друга обымем!’. Ибо не было более в них греха друг перед другом, не было его, как записанного на небесах, и разве здесь, в каком-нибудь обманывающемся и мятущемся сердце…
Впервые опубликовано: Русское Обозрение. 1897. No 5. С. 328-332.