ИНСТИТУТ К. МАРКСА и Ф. ЭНГЕЛЬСА
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
БИБЛИОТЕКА НАУЧНОГО СОЦИАЛИЗМА
ПОД ОБЩЕЙ РЕДАКЦИЕЙ Д. РЯЗАНОВА
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО МОСКВА
1-е мая 1890 г.
(‘Соц.-Дем.’, No 2. Женева. 1890 г.)
‘В Европе появился страшный призрак — призрак коммунизма. Все власти старой Европы заключили между собою священный союз для травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские’.
Так говорил ‘Манифест Коммунистической Партии’ накануне французской революции 1848 года. С тех пор прошло более сорока лет, внешние и внутренние отношения европейских государств успели существенно измениться во многом, история Германии, Франции, Италии, Австрии, Англии и даже России ознаменовалась важными событиями, много раз сменялись правители и правительственные системы, — а страшный призрак продолжает гулять по Европе, по-прежнему наводя ужас и на папу, и на царя, и на французских радикалов, и на немецких полицейских. И по-прежнему все власти старой Европы, все фракции и факции господствующих классов, соединяются между собою для борьбы с ним, забывая и национальную вражду, и взаимную ненависть партий.
Впрочем, призрак коммунизма пугает теперь не только европейских бар и мещан. С ним познакомился также и ‘Новый Свет’, Северная Америка, страна долларов и быстрой наживы. Практичные янки забыли всякий стыд и все предания политической свободы, заметив появление страшилища. Юридическое убийство анархистов в Чикаго показало, что в борьбе за существование все средства так же хороши для: американской буржуазии, как и для европейской. ‘Призрак’ коммунизма стал повсеместным гостем, рабочий вопрос стал всемирным вопросом в полном смысле слова.
И по мере того, как зреет этот вопрос, по мере того, как близится его решение, он все более и более освобождается от фантастических примесей и привесок. Теперь уже никто не увлекается системами социалистов-утопистов, воображавших, что им удастся освободить пролетариат, ни мало не нарушая интересов высших классов. Теперь уже все социалисты видят, что экономические интересы пролетариата диаметрально противоположны интересам этих классов и что, поэтому, рабочий вопрос есть вопрос классовой борьбы, борьбы на жизнь и смерть между пролетариатом и буржуазией, между производителями продуктов и их присвоителями. Не менее ясно сознают это и гг. присвоители. Они видят, к чему идет дело. И вот почему, после их столетней болтовни о ‘правах человека и гражданина’, рабочий класс даже в самых свободных странах не может сделать серьезного шага в защиту своих интересов, не становясь объектом ‘исключительных мер’ и не вызывая паники в рядах своих эксплуататоров. Поразительный пример такого рода паники мы видели весною нынешнего года.
Международный рабочий социалистический конгресс, состоявшийся в Париже в июле прошлого года, принял решение относительно агитации в пользу восьмичасового рабочего дня. Постановлено было пригласить рабочих всех стран высказаться путем одновременных и повсеместных манифестаций в пользу этого решения. Днем таких манифестаций было назначено первое мая 1890 года. На социалистическом конгрессе почти вовсе не было представителей буржуазной прессы, да и вообще она как будто мало интересовалась им. Казалось, что шум столетней годовщины Великой революции, блеск всемирной выставки и бесчисленное множество всяких других конгрессов, имевших тогда место в Париже, помешали имущим классам обратить внимание на международный съезд представителей пролетариата. Некоторые из этих последних находили даже, что не следовало собираться социалистическому конгрессу во время выставки, так как во всякое другое время он произвел бы гораздо большее впечатление. Как бы там ни было, — рабочий конгресс окончился, делегаты разъехались по домам и можно было думать, что все вошло в старую колею, что во внутренних отношениях цивилизованных стран ровно ничего не изменилось. Но так только казалось. В действительности скромное решение социалистического конгресса глубоко и сильно повлияло на общественное мнение Запада. Пролетариат повсюду сочувствовал ему, а этого было достаточно, чтобы о нем задумались и высшие классы, следящие за рабочими с таким же вниманием, с каким хороший тюремщик следит за своими заключенными. Первоначально сделана была попытка гипнотизировать пролетариат бессодержательными фразами, в изобилии расточавшимися на берлинской конференции, созванной коронованным немецким Хлестаковым. Однако, конференция не привела ни к чему, а между тем роковое число приближалось, первое мая было уже не за горами. После неудачного гипнотического сеанса гг. присвоителям оставалось лишь припомнить старое правило, столько раз испытанное в социальной медицине: чего не могут вылечить медикаменты, лечит железо, чего не лечит железо, лечит огонь. Имущие классы стали вооружаться. В Мадриде и в Берлине, в Париже, в Риме и в Вене, словом повсюду, заговорили о военных приготовлениях. Министры республиканской Франции соперничали в воинственности с прусскими юнкерами. Ни один род оружия не был оставлен в покое: пехота, конница и артиллерия одинаково должны были принять участие в защите ‘порядка’. ‘Старая Европа’ как будто готовилась к нашествию варваров. И без глубочайшего презрения нельзя было смотреть на этот перепуг ‘порядочных’ людей, на эти воинственные приготовления эксплуататоров к международному празднику эксплуатируемых.
Больше всего трусила буржуазия Австрии. За исключением России, едва ли есть страна, в которой рабочий класс находился бы в таком бедственном и угнетенном положении, как в монархии Габсбургов. В некоторых отраслях производства рабочий день там простирается до 15—17 часов, между тем как рабочая плата показалась бы низкой даже далеко не избалованному русскому крестьянину. Рабочий класс не имеет там никаких политических прав, не имеет той свободы, которая в других, более передовых странах позволяет пролетариату организоваться для самообороны. Но, с другой стороны, в австрийских рабочих уже пробудилось классовое сознание. Социал-демократам этой страны удалось организовать, если и небольшую, то очень деятельную и энергичную партию. Австрийские социал-демократы смотрели на движение в пользу восьмичасового рабочего дня, как на лучшее и наиболее практичное средство агитации. Они с энтузиазмом взялись за дело, и их проповедь всколыхнула самые отсталые слои населения. Как глубоко проникла она, показывает пример Острау (австрийская Силезия), где в апреле текущего года были, как известно, сильные волнения. Рабочие прилегающей к Острау местности были до последнего времени терпеливыми жертвами ‘предпринимателей’, к числу которых принадлежат Ротшильд, братья Гутманы, граф Вильчек, князь Сальм и другие ‘сильные мира сего’. Средняя рабочая плата рудокопов не простирается выше 18 гульденов в месяц, при чем урезывается еще штрафами и обязательной покупкой харчей в хозяйских лавках. В довершение всего, тамошние рабочие находятся под сильным влиянием духовенства. Трудно было ожидать, чтобы эти экономически подавленные, умственно неразвитые люди отозвались на призыв международного рабочего конгресса. Но и они не остались глухи к нему, только сочувствие свое они выразили очень наивным образом. Рудокопы графа Вильчека еще в половине апреля собрали 80 гульденов и предложили их священнику, прося его отслужить первого мая под открытым небом обедню, чтобы они могли помолиться Богу за успех движения в пользу восьмичасового дня. Разумеется, благонамеренный священник принял эту просьбу за простое кощунство. В своей бескорыстной преданности интересам христианско-еврейского капитала, он не только отклонил выгодное для него предложение, но и указал на членов являвшейся к нему рабочей депутации бургомистру и горному директору, а те, в свою очередь, не нашли ничего лучшего, как арестовать ‘агитаторов’, бесстыдство которых простиралось до того, что они самого бога хотели сделать пособником социал-демократических козней.
В течение всего апреля в самых захолустных углах Австрии происходили рабочие собрания, высказавшиеся в пользу восьмичасового дня. Становилось очевидным, что 1-ое мая будет общим праздником австрийского пролетариата. По пословице ‘у страха глаза велики’, буржуазии казалось, что этот день будет днем страшного суда. ‘Со времени революции 48-го года здесь не было подобного движения, — писал венский корреспондент архибуржуазной женевской ‘Tribune’. Некоторые говорят даже, что современное рабочее движение шире и глубже движения 1848 года. Я не знаю, находимся ли мы накануне революции. Но несомненно, что, если правительство не хочет быть свергнуто, оно должно примириться с мыслью о радикальной эволюции. Волнение среди рабочих приняло характер и размеры, совершенно неслыханные до сих пор в Австрии. Революционные брошюры наводнили рабочие центры… Несмотря на самоуверенность, выказываемую здешними властями, приходится признать, что положение дел очень серьезно, и что из него не выведут ни штыки, собираемые вокруг Вены, ни те три поезда, которые приготовлены на вокзале в Пресбурге, чтобы при первой же тревоге двинуть гарнизон этого города на столицу… Современное движение глубоко всколыхнуло народные массы’.
Блестящее аристократическое общество Вены издавна привыкло собираться 1-го мая на веселое гулянье в Пратере. Но в нынешнем году ему было не до веселья, и уже во всяком случае не Пратер мог послужить местом модных увеселений: там должна была произойти манифестация в пользу восьмичасового дня. ‘Я встречаю знакомую светскую даму, — пишет уже цитированный нами корреспондент, — и спрашиваю ее, будем ли мы иметь удовольствие видеть ее на майском гулянье. Едва ли, — отвечает она, — не подумайте, что я боюсь, но мой муж не хочет, чтобы я принимала участие в прогулке. Вечером встречаю в клубе мужа этой дамы. — Будете в Пратере? — Видите ли, собственно я совсем не трушу, но жена ни за что в мире не хочет позволить мне выйти из дому 1-го мая, и кажется, что в интересах семейного мира я должен буду уступить’.
Таким образом, в интересах ‘семейного’ и всякого другого мира, эти храбрецы прятались по домам, между тем как королевско-императорские войска готовились кровью пролетариата смыть с себя позор Сольферино и Садовой. Но удастся ли им это ‘дело чести’? Хорошо, если — удастся! А если — нет? Если пролетариат возьмет верх? Предусмотрительные буржуа принимали свои меры ‘на всякий случай’. По известиям многих газет, депозитные банки были буквально осаждены вкладчиками, основательно рассудившими, что осторожность не мешает никогда, и что если, паче чаяния, придется покидать любезное отечество, то лучше покинуть его с полным кошельком, чем с пустым карманом.
В своем страхе австрийская буржуазия доходила до невероятного цинизма. Венская ‘Abendpost’ за несколько дней до 1-го мая поместила на своих страницах следующую, так сказать, много обещающую заметку:
‘По телеграфным известиям о беспорядках, происходивших в Билиц-Бяле 23-го числа этого месяца (т. е. апреля), выходит, будто войска стреляли в рабочих сначала холостыми зарядами, и только потом, когда это не произвело надлежащего действия, стали стрелять пулями. Из достоверных источников мы знаем, что холостыми зарядами там вовсе не стреляли, так как уже после первого залпа многие бунтовщики были убиты, а некоторые ранены. Поэтому несомненно, что в других подобных случаях оружие будет употреблено в дело без всякого промедления. Кроме того, его превосходительство президент совета министров и заведующий министерством внутренних дел граф Таафе, ввиду происшествий в Бяле, счел нужным напомнить всем местным начальникам о тех законодательных постановлениях, в силу которых может быть употреблено против бунтовщиков оружие’.
Понятна цель этой заметки. Напечатавшей ее газете хотелось успокоить своих читателей и при тогдашних обстоятельствах ей казалось, что нет более успокоительного известия, как известие о том, что войска не медлят стрелять в бунтовщиков пулями. Вероятно, она была по своему права, но это не помешало венской ‘Arbeiter Zeitung’ сказать, что, не произведя никакого впечатления на рабочих, заметка эта еще более, и притом без всякой надобности, перепугала буржуазию.
Что австрийское правительство решило защищать ‘порядок’ до последней крайности, — в этом не может быть никакого сомнения. Но в то же время оно понимало, что даже от стрельбы пулями дело порядка выиграет очень немного. Отсюда — двойственность, заметная во всем его поведении. Оно считает нужным напомнить рабочим, что они не имеют права самовольно покидать мастерские в будни, и что всякий рабочий, празднующий 1-ое мая, подвергнется преследованию за нарушение контракта с хозяином, а с другой стороны оно же советовало предпринимателям разрешить рабочим отпраздновать 1-ое мая, чтобы таким образом избежать неприятных столкновений. Большинство крупных заводчиков и фабрикантов последовало разумному совету, но едва ли вывело этим правительство из его затруднительного положения: чем большее число рабочих пользовалось бы свободою в день 1-го мая, тем многолюднее должны были быть рабочие собрания, тем труднее было бы удержать собравшихся на почве щепетильной австрийской ‘законности’. Так рассуждало и сообразно тому действовало австрийское правительство. Первого мая войска заняли главные улицы и площади столицы. Большая часть магазинов и банки были заперты. Словом, власти были на высоте призвания. Оставалось ждать врага.
Подобный же переполох был и в других странах Западной Европы. Ходили слухи, что в правительственных кругах Берлина поднимался вопрос о мобилизации армии и о созыве резервистов. Дружески расположенный к рабочим Вильгельм не хотел, по-видимому, отказать им в военных почестях в день их международного праздника. Вместе с тем, по всей Германии власти старались расстроить этот праздник. Баварское правительство строго запретило всем рабочим казенных заводов и фабрик участвовать в нем, и приняло энергичные меры к охранению ‘спокойствия’. Войска готовы были по первому знаку кинуться на рабочих. В Саксонии развешанные на всех железнодорожных станциях объявления напоминали рабочим 110-ую статью уголовного свода, карающую за возбуждение к неповиновению властям. Железнодорожным рабочим запретили праздновать 1-ое мая под страхом потери места. Владельцы машиностроительных заводов Лейпцига совещались между собою о том, как следует наказать майских манифестантов. По этому поводу между ними составлялись настоящие коалиции. То же было в Дрездене, в Герлице, в Гера-Грейце и других саксонских городах и местностях. Но по известиям венской ‘Arbeiter Zeitung’ особенно старался помешать майскому празднику сенат Гамбурга. Впрочем, совершенно напрасно. Читатель знает, вероятно, из газет, что праздник этот удался там лучше, чем где бы то ни было.
В Италии рабочим казенных заводов также грозили потерей места за празднование первого мая. В Римини, в Турине, в Павии, в Брешии, в Падуе, в Генуе, в Ливорно, в Неаполе, во Флоренции, в Пизе, в Палермо власти усердно заботились об охранении спокойствия и довели рабочих до крайней степени раздражения. Даже многие буржуазные газеты признавали, что беспорядки, сопровождавшие майский праздник в Италии, вызваны были невыносимыми придирками полиции.
В Испании министерство внутренних дел обещало не препятствовать мирным рабочим манифестациям, но на случай волнений всюду приняты были решительные меры. В Мадриде, в Барселоне и в некоторых других городах за несколько дней до первого мая были произведены аресты между социалистами, при чем несколько человек взяли тотчас же по выходе их с рабочих собраний, где они обратили на себя внимание горячими речами в защиту восьмичасового дня. Первого мая войска оцепили банки и заняли важнейшие стратегические пункты промышленных городов. В тот же день телеграф принес замечательное известие: республиканцы выехали из Барселоны, не желая, чтобы, в случае беспорядков, их заподозрили в подстрекательстве. Республиканская ‘интеллиген-ция’ Барселоны, очевидно, принадлежит к ‘порядочному’ обществу и не имеет ничего общего с пролетариатом и его нуждами. Будем надеяться, что испанский пролетариат не забудет ее ‘порядочности’.
Во Франции вороватый Констан не упустил случая выступить в роли защитника собственности и других основ. Эта роль, не совсем подходящая для него ввиду всем известных недостатков его личного характера, была, однако, очень полезна ему, как политическому человеку. Спасая ‘общество’, он упрочивал свое министерство. Благодарность и рукоплескания буржуазии становились тем горячее, чем более суетилось правительство. Осыпаемый похвалами всей буржуазной прессы, министр-‘колбасник’ (читатель знает, что Констан берет взятки колбасой, как известный гоголевский герой брал их борзыми щенками), министр-saucissonnier запретил уличные манифестации, поставил войско под ружье на всей территории республики, стянул к Парижу гарнизоны соседних городов и, для большей безопасности, приказал сенскому префекту занять здание парижской думы (HТtel de Ville). Против этого возражали с точки зрения муниципальной ‘свободы’, но до свободы ли буржуазии, когда дело идет об усмирении пролетариата? С точки зрения свободы некрасивы были и те обыски и аресты, которые во множестве производились, в виде ‘предварительной меры’, во Франции. И тем не менее, какой же серьезный и благонамеренный человек стал бы обращать внимание на подобные мелочи? Кому не известно, что ‘права человека и гражданина’ существуют только до тех пор, пока рабочему классу не придет в голову серьезно воспользоваться ими?
Вот как описывал ‘Gaulois’, меры, которые, по распоряжению правительства, приняты были для охранения спокойствия в Париже: ‘Самомалейшие скопища будут тотчас же разгоняться. Все городовые, все агенты сыскной полиции и полиции нравов будут употреблены в дело, точно так же, как конница и пехота парижской гвардии. Войска будут собраны в казармах. Придут подкрепления из Венсена, Версаля и других соседних городов. Войско будет готово выступить по первому сигналу, чтобы разгонять манифестантов и атаковать их, если окажется нужным… Арестованных будут немедленно отправлять в депо полицейской префектуры. Для этой цели в полицейском участке каждого квартала будут приготовлены тюремные кареты’.
Относительно Бельгии мы находим в ‘Figaro’ очень интересную заметку. По словам корреспондента этой газеты, бельгийский военный министр разослал ко всем начальникам отдельных частей циркуляр следующего содержания: ‘Хотя, по-видимому, нет основания опасаться беспорядков в день первого мая, — я, по распоряжению совета министров, прошу вас не позволять людям выходить в этот день из казармы. Таким путем мы сохраним войска под руками, а на улицах не видно будет в этот день военных’. ‘Figaro’ так комментирует этот циркуляр: ‘Известно было, что беспорядков не будет, и тем не менее не позволяли выходить из казарм солдатам, чтобы они не смешивались с манифестантами. В этом сквозит опасение, которое не имело бы никакого основания, если бы солдаты не набирались в Бельгии исключительно между рабочим населением’ (‘Figaro’, 7 мая 1890 г.). С своей стороны, мы можем только похвалить благоразумие бельгийского правительства. Как нейтральная страна, Бельгия нуждается в солдатах исключительно только для усмирения рабочих, прочен ли будет ‘порядок’, если пролетарии, одетые в военные мундиры, будут манифестировать вместе с пролетариями в блузах?
Английская буржуазия неохотно прибегает к исключительным мерам. В Лондоне не грозили разгонять ‘самомалейшие скопища’ манифестантов. Но и там, ввиду манифестации приняты были меры, доказавшие, по словам ‘Figaro’, что ‘столица соединенного королевства имеет энергичного начальника полиции’.
Канун майской манифестации был глубоко поучителен. В Европе были только две партии, две нации: буржуазия и пролетариат. В среде буржуазии царствовало, как мы уже знаем, смятение, вся ее надежда приурочивалась к военной силе. Работники сохраняли спокойную уверенность, твердую решимость громко заявить свое справедливое требование. Все, что можно было сделать для успеха манифестации — было уже сделано, вожакам пролетариата оставалось только еще раз в немногих словах напомнить ему значение наступающего дня. И на всем континенте Западной Европы, всюду, где есть хоть некоторые зачатки рабочих организаций, как в одном бесконечном военном лагере повторялся один и тот же пароль, раздавались одни и те же распоряжения. Весь рабочий класс стоял под знаменем восьмичасового дня, согретый одним чувством, одушевленный одной великой идеей. Это зрелище было ново даже для видавшего виды Запада.
Чтобы читатель сам мог судить о настроении обеих сторон, приводим две характерные выписки.
‘Солдаты стоят наготове, двери домов заперты, в квартирах заготовлены припасы, как будто в виду осады, дела остановились, женщины и дети не отваживаются выйти на улицу, все подавлены тяжелой заботой’. — Так говорит буржуазная венская ‘Neue Freie Presse’ в передовой статье, помеченной 30 апреля.
Обратимся к венской же ‘Arbeiter Zeitung’. ‘Что скажем мы теперь, когда только несколько часов отделяют нас от великого, многозначительного дня? Все взвешено и обсуждено, ничто не забыто. Мы уверены, что первое мая пройдет величественно и повсюду оставит сильнейшее впечатление… Нет надобности говорить еще что-нибудь о значении этого дня… Старый и малый, друзья и враги, все, все хорошо понимают его теперь… Речь идет о жизненном интересе миллионов людей, и эти миллионы заявят, что они хотят защитить свои интересы… Потому, приходите, все бедные и нуждающиеся, все подавленные и угнетенные!.. Завтрашний день — день надежды и уверенности в победе, один из тех дней, которые имеют решительное влияние на ход истории. Отпразднуйте его серьезно и радостно. Вы все знаете, как нужно вести себя!.. Покажите вашу железную дисциплину, докажите, что у вас есть классовое сознание! Враг рабочих — всякий, кто подаст повод к беспорядкам! Да здравствует первое мая! Да здравствует законный 8-часовой день!’
Достаточно сопоставить эти выписки, чтобы видеть, до какой степени пролетариат перерос буржуазию, до какой степени эксплуатируемые серьезнее, разумнее, нравственно выше своих эксплуататоров.
Но вот наступило и прошло первое мая, прошло торжественно и спокойно всюду, где защитники ‘порядка’ имели благоразумие воздержаться от слишком больших беспорядков. У буржуазии точно гора с плеч свалилась. Непосредственная опасность прошла. Буржуазная печать даже стала подсмеиваться над своим собственным страхом. А некоторые органы ее с торжеством закричали о полнейшей ‘неудаче’ майской манифестации. В особенности в английских газетах заметен был прилив веселости, насмешливости и остроумия (мы увидим сейчас, откуда явилось у них такое настроение духа). ‘Майский праздник прошел, а Европа продолжает стоять на месте. Гора не родила ничего, кроме мыши’, — острит ‘Daily News’ в No от 2-го мая. ‘Майская демонстрация, которая должна была дать нам поразительное зрелище рабочих Европы, собравшихся одновременно во всех городах и столицах материка, чтобы потребовать 8-часового дня — говорит ‘Standard’ — даже друзьями движения должна быть признана очевидно неудавшейся. Никогда, никакое обещание не противоречило так сильно исполнению, как противоречит событие 1-го мая тем предсказаниям, которые раздавались относительно всемирного движения рабочих. Мы должны с сожалением признать, что Труд не в состоянии организоваться лучше, чем в данном случае’. Почему же думает так почтенная газета? И почему ей кажется, что майская демонстрация потерпела неудачу? Читайте: ‘Наши утренние телеграммы содержат подробные отчеты обо всем случившемся в главных городах Европы, и если не принимать во внимание немногих и очень незначительных беспорядков, то можно сказать, что в общем первое мая прошло спокойно и с гораздо меньшими неудобствами для общественной жизни, чем можно было ожидать заранее’. Вот оно что! Дисциплина и самообладание рабочих означают их поражение! Какой глубокий политический смысл! Какое серьезное понимание рабочего движения!
Басня о повсеместных восстаниях, имеющих будто бы произойти первого мая, была сочинена самой буржуазией. Ее повторяли только буржуа, да их аристократические соумышленники и союзники, современные дворяне в мещанстве. Своим происхождением она обязана была исключительно только буржуазному перепугу. И именно этот, поистине баснословный, перепуг буржуазии свидетельствовал об ее невероятной ограниченности, о ее беспримерном умственном падении. Она воображала, что социал-демократы собирались на международный конгресс в Париже главным образом для того, чтобы заказать пролетариату всемирную социальную революцию к заранее, и притом совершенно точно, обозначенному сроку. Но вожаки пролетариата умнее вожаков буржуазии. Они знают, что революции по заказу не делаются (чего до сих пор не знает буржуазия, пережившая, однако, не мало революций), и если бы кому-нибудь из них пришло в голову предложить своим товарищам проект подобного заказа, то на него, наверное, посмотрели бы как на человека несколько поврежденного. Кроме того, социал-демократы умеют взвешивать шансы победы, и никогда не позволили бы себе толкать пролетариат на баррикады в такое время, когда господствующий класс имел полную возможность вооружиться с ног до головы. При подобных обстоятельствах всякая попытка открытого восстания была бы безумием, если не изменой. Вот почему социал-демократы повсюду старались предупредить столкновения рабочих с войсками и полицией. Рабочие газеты всех стран не переставали твердить, что первое мая должно быть мирным праздником пролетариата, который, в интересах своего собственного дела, обязан остаться твердым и спокойным, несмотря ни на какие вызовы со стороны врагов. Социал-демократы не настаивали даже на том, чтобы в день первого мая рабочие повсюду отказались работать. Социал-демократические депутаты немецкого рейхстага в своем воззвании ‘К работникам и работницам Германии’ справедливо заметили, что, при всей доброй воле, рабочим так же невозможно повсеместно отказаться от работы в этот (будничный) день, как организовать всеобщую стачку. Задача движения первого мая сводилась ко всеобщей внушительной манифестации в пользу восьмичасового дня. Но рабочий класс мог манифестировать посредством вечерних собраний и петиций, отнимая таким образом у предержащих властей всякий повод к вооруженному вмешательству в это дело. В воззвании немецких социал-демократических депутатов даже в особенности рекомендуется путь петиций. ‘Какой бы вид ни приняла манифестация в той или другой местности, мы советуем — говорится там — повсюду организовать собирание возможно большего числа подписей для петиции, которая потребует от рейхстага осуществления решений парижского конгресса’. Путь петиции выбрали также и французские социал-демократы. Путь этот остался бы необходимым даже в том случае, если бы празднование первого мая преимущественно приняло характер уличных манифестаций. Требование 8-ми-часового дня может осуществиться только законодательным путем. Поэтому пролетариат вынужден стучаться в двери законодательных собраний. Можно сказать, пожалуй, что петиции имели бы больше шансов успеха, если бы их принесли в парламенты многотысячные толпы рабочих. Но это не так. Тогда невозможно было бы избежать кровавых столкновений, а подобные столкновения не только ослабили бы силы уже существующих рабочих организаций, но к тому же запугали бы и отдалили бы от социал-демократов те слои пролетариата, которые до сих пор еще не были затронуты движением и в привлечении которых заключалась одна из важнейших сторон всего дела.
Смешны люди, воображавшие, что революционный день первого мая мог быть днем революции. Для сознательного пролетариата 8-мичасовой день не цель, а средство. Его завоевание не будет революцией, но оно приблизит ее. Социальная демократия сумеет хорошо воспользоваться тем досугом, который получит пролетариат при 8-мичасовом дне. Социалистическая пропаганда примет новые, небывалые размеры, и соответственно этому возрастут силы международной рабочей партии. 8-мичасовой день будет большой, хотя далеко еще не окончательной победой экономии труда над экономией капитала. Но именно для того, чтобы рабочий класс мог одержать эту победу, Первое мая должно было пройти мирно. И оно прошло мирно почти повсюду. ‘Standard’ видит в этом доказательство неспособности рабочих к единодушному действию. В действительности же мирный исход Первого мая доказывает как раз обратное.
Социальная демократия довела уже пролетариат до той степени классового сознания, на которой он теряет склонность к беспорядкам и начинает стремиться к революции, которой могут только помешать бесцельные и беспорядочные вспышки. Но стремление к революции доказывает не умеренность, а именно возросшую требовательность рабочего класса. Напрасно, поэтому, буржуазные газеты говорили после Первого мая об его умеренности. Они должны были припомнить французскую пословицу: ‘ce qui est ajournИ n’est pas perdu’. Если рабочий класс остался спокойным в день своего праздника, то это вовсе еще не доказывает, что отныне настала эра мирного развития и крошечных реформ. Это доказывает только, что приближается эра коренного переворота. Прежде, когда даже передовые слои пролетариата не имели ни организации, ни ясно сознанной цели впереди, их ненависть к существующему обществу не могла выражаться ни в чем, кроме ‘беспорядков’. Теперь, когда пролетариат сорганизовался и сознал свою задачу, он всеми силами избегает ‘беспорядков’ для того, чтобы сохранить свои силы для переворота. Прежде рабочие ‘бунты’ были часты и неизбежны, теперь они станут вероятно все реже и реже, потому что склонность ‘к бунтам’ уступает место революционному сознанию пролетариата. Это очень хорошо само по себе, но хорошо ли это для буржуазии? И не обнаруживает ли она свою политическую ограниченность, когда, наблюдая совершающееся перед нею превращение пролетариев-‘бунтовщиков’ в пролетариев-революционеров, она поздравляет себя с неожиданным успехом и превозносит умеренность ‘настоящих рабочих’?
Мы думаем, что телеграф своевременно сообщил нашим читателям, как прошел на самом деле всемирный рабочий праздник. Те же самые буржуазные газеты, которые с торжеством заносили в свою летопись мнимое майское поражение рабочих, печатали на своих столбцах телеграммы, доказывавшие поразительное единодушие пролетариата. (См., напр., хоть телеграммы ‘Daily News’). Бернский ‘Bund’, которого никто, конечно, не заподозрит в симпатиях к социализму, признает, что первого мая миллионы и миллионы рабочих Старого и Нового Света единогласно заявили требование 8-мичасового дня и в его словах нет ни малейшего преувеличения. В майской манифестации, действительно, тем или иным способом приняли участие работники всех цивилизованных стран, до маленькой, земледельческой Норвегии включительно.
Впрочем, если буржуазные английские газеты говорили о неудаче майской манифестации, то для этого у них была совершенно достаточная причина. Они, естественно, находились, главным образом, под впечатлением английских событий, а в Англии в день первого мая пролетариат остался совершенно спокойным. ‘В Лондоне нас угостили смешной лилипутской манифестацией, — глумился ‘Standard’ в своем номере от 2-го мая. — Около тысячи праздных людей позабавились шествием в Гайд-Парк. Смотреть на них как на подавленные жертвы капитала (down trodden victims of capital) было бы глупо до смешного!’ Почтенная газета была вполне уверена, что английский пролетариат и на этот раз избежал континентальной заразы. Но, увы, прошло два дня, и уверенность ее оказалась неосновательной. В воскресенье, 4-го мая, в лондонском Гайд-Парке произошла колоссальная демонстрация в пользу восьмичасового дня. Трудно сказать, как велико было число манифестантов. Одни оценивают его в 200.000, другие даже в полмиллиона. Но довольно того, что, по словам лондонского корреспондента ‘Journal de GenХve’, в течение всего девятнадцатого века Англия, классическая страна колоссальных митингов, не видала ничего подобного. И эта манифестация, замечательная уже сама по себе, важна еще в том отношении, что в ней приняли деятельнейшее участие пролетарии Ист-Энда, эти в полном смысле слова ‘down trodden victims of capital’ Еще несколько лет тому назад они не помышляли ни о каком движении. Но в начале прошлого года они начали шевелиться, между ними образовался большой союз газовых и других рабочих (Gaz Workers and general Labourers Union), насчитывающий теперь около ста тысяч членов. После известной стачки на лондонских доках дело пошло еще лучше и быстрее. Теперь Ист-Энд имеет уже много союзов, совершенно свободных от духа консерватизма и исключительности, отличающего старые Trades-Unions. И все эти союзы с восторгом отозвались на призыв марксистов, к которым они вообще относятся очень сочувственно. Стройными рядами, со знаменами и с музыкой шли в Гайд-Парк эти новобранцы социализма, новобранцы, которым суждено придать совершенно новый вид всему английскому рабочему движению.
‘Многочисленные, присутствовавшие на митинге буржуазные политики, — говорит Энгельс {См. статью его: ‘Der 4 Mai in London’. ‘Arbeiter-Zeitung’, No 21.}, — унесли с собой домой, в качестве общего впечатления, уверенность в том, что английский пролетариат, в продолжении почти сорока лет составлявший хвост и послушное избирательное орудие великой либеральной партии, проснулся, наконец, к новой самостоятельной жизни и к новому самостоятельному действию… Четвертого мая 1890 года английский рабочий класс вступил в великую международную армию. И это событие составит целую эпоху… Прекратилась, наконец, долгая спячка английского пролетариата, наступившая с одной стороны вследствие неудачи чартистского движения 1836 — 1850 гг., а с другой — вследствие колоссального подъема промышленности за время 1848 — 1880 гг. Внуки старых чартистов вступают теперь в ряды борцов… и раньше, чем думают многие, армия английских пролетариев будет так же хорошо объединена, так же хорошо организована, как любая другая рабочая партия, и ее появление будет с восторгом приветствовано пролетариями материка и Америки’.
Но что говорить об Англии! Каковы бы ни были причины, задержавшие там на некоторое время ход рабочего движения, за его будущность ручались и промышленное развитие этой страны и ее политическая свобода. Агитация в пользу восьмичасового дня ознаменовалась еще одним, правда, гораздо менее значительным и громким, но во всяком случае очень отрадным и многообещающим успехом. Майский рабочий праздник праздновался даже в Варшаве {Об этом редакция ‘Социал-Демократа’ получила следующее известие: ‘Уже за несколько недель до первого мая по фабрикам и мастерским рабочие начали поговаривать о необходимости присоединения к международному празднеству.
По мере приближения первого мая, возрастало оживление в среде рабочих. Они с интересом следили за всеми газетными известиями об агитации в пользу восьмичасового дня на Западе.
Революционное общество ‘Пролетариат’ напечатало и распространило в нескольких тысячах экземплярах прокламацию, в которой приглашало рабочих достойно отпраздновать день Первого мая.
По фабрикам начались совещания, толки, сговор. Рабочие сочувственно говорили о ‘четверге’ (о czwartku).
Наступило первое мая.
В железнодорожных механических мастерских не работали 5-ое и 7-ое отделения.
Фабрики: Handke (от 200 до 300 человек), Repphan (300 рабочих), Orthwein (200 рабочих), Gostynski (число рабочих неизвестно) и др. стояли.
На фабриках: Norblin, Fraget, Putzer, Lilpop и других не работала часть работников. Кроме того, на некоторых фабриках перестали работать после обеда. Кроме фабричных не работало много ремесленников. Энергичнее всего показали себя рабочие из ‘Mechanicznych warsztatуw’. Видя, что их остальные товарищи продолжают работать, они собрались перед зданием фабрики и потребовали, чтобы те немедленно бросили работу, в окна фабрики полетели даже камни. Явилась полиция, были произведены аресты.
Что касается интеллигенции, то она горячо помогала рабочим, доказательством чему служат аресты из ее среды.
Общее число арестов простирается до 20-ти. В том числе арестовано 10 человек рабочих. Против своего обыкновения полиция вела себя довольно сдержанно. Патрулей не было никаких. Зато шпионы явились в изобилии’.}. Варварский гнет нашего правительства не помешал рабочим русской части в Польше заявить свою солидарность с рабочим классом Запада. Отныне польские пролетарии становятся признанными членами всемирной рабочей семьи, а польские социалисты могут гордиться результатами своей деятельности. Им по справедливости могут завидовать их русские товарищи. Странное, в самом деле, явление: во всем мире нет ‘интеллигенции’, которая столько кричала бы о своих социалистических наклонностях, и в то же время едва ли где-нибудь есть интеллигенция, до такой степени ‘беззаботная’ насчет рабочего движения, как именно наша русская ‘интеллигенция’! Зная русских рабочих, мы не сомневаемся в том. что между ними было много людей, с сочувствием следивших (поскольку давали для этого возможность русские газеты) за агитацией в пользу восьмичасового рабочего дня. Майский праздник, конечно, нашел себе сочувственный отклик в сердцах многих русских пролетариев. Но что сделала интеллигенция для того, чтобы облегчить им выражение их солидарности, с их западноевропейскими братьями? Мы, ‘интеллигенты’, разумеется, не могли себе отказать в удовольствии ознакомиться с ходом и исходом парижского социалистического конгресса. Некоторые из нас сочувствовали его решениям, другие, — и, вероятно, большинство — по закоренелой бакунистской привычке, находили их недостаточно ‘революционными’. Но ни те, ни другие не позаботились о том, чтобы ознакомить русский рабочий класс с содержанием этих решений. О, нет, для этого мы слишком революционны! И таким образом, благодаря ‘революционности’ русской интеллигенции, Россия, по обыкновению, оказалась самой отсталой страной в революционном отношении. Перед нашими глазами совершалось движение, подобного которому не знает история. Но мы были слишком ‘интеллигентны’, чтобы принять в нем какое-нибудь участие. Не станем распространяться о том, что подобное поведение русской ‘интеллигенции’ заживо хоронит ее, как деятельную и прогрессивную политическую силу. По отношению к большинству ‘интеллигентов’ наш голос остался бы голосом вопиющего в пустыне. Но теперь между русскими встречаются уже люди, в той или другой мере сочувствующие рабочему движению и понимающие его значение, теперь между ними есть уже социал-демократы. К этим-то людям мы и хотим обратиться теперь с нашим товарищеским советом. На всемирном празднике Первого мая 1890 года Россия блистала, как говорится, своим отсутствием. Мы, русские социал-демократы, всеми силами должны стараться смыть с себя этот стыд. Мы обязаны позаботиться о том, чтобы в будущей майской манифестации так или иначе приняли участие и русские рабочие. Каким именно образом можем мы взяться за исполнение своей обязанности, — об этом, разумеется, неудобно рассуждать печатно. Но что, при доброй воле, она легко исполнима, — это не подлежит ни малейшему сомнению. И пусть не обманываются наши русские товарищи насчет значения того дела, которое мы им предлагаем. Участие наших рабочих во всемирной агитации в пользу восьмичасового дня непосредственно не приведет, конечно, к ‘революции’. Зато оно придаст новые колоссальные силы нашему революционному движению. Оно будет больше, чем всякое другое действие, способствовать развитию классового сознания в русском пролетариате. А когда разовьется это сознание, когда русские рабочие возвысят голос в защиту своих интересов, когда они хоть отчасти проникнутся теми стремлениями, которые одушевляют теперь их западных братьев, тогда недолго просуществует и русское самодержавие. Метла рабочего движения навсегда сметет его с лица русской земли…
Но возвратимся к западным делам. Буржуазия бодрее смотрела бы в будущее, если бы могла с уверенностью сказать себе, что майская манифестация была чем-то вроде бунтовской попытки в анархическом вкусе. Так как Первое мая к ‘бунту’ не привело, то вся эта попытка только лишний раз доказала бы несостоятельность подобного способа действий. Но манифестация Первого мая была не революционной бравадой, а сознательным движением в духе социал-демократической программы. Требование пролетариата должно быть и будет исполнено. Буржуазия понимает это и начинает торговаться и хныкать. Некоторые из ее писателей говорят, что рабочие слишком много ‘запрашивают’: восьмичасовой день — это очень хорошая вещь, такая хорошая вещь, что ее можно назвать идеалом, но кто же не знает, что идеал недостижим? Нужно довольствоваться некоторым приближением к нему. Десятичасовой день тоже очень хорошая вещь. И право, рабочим можно было бы помириться на нем с буржуазией. Но еще до майской манифестации рабочие газеты выяснили, что восьмичасовой день вовсе не может быть идеалом для пролетариата: его идеал заключается в полном устранении капиталистического способа производства, и этот рабочий идеал тем отличается ото всяких буржуазно-романтических идеалов, что он вполне достижим. Движение в пользу восьмичасового дня именно делает целью приблизить время осуществления этого идеала, странного уже тем одним, что он, по-видимому, совсем не идеален (что идеального в достижимом идеале? Это не более, как грубый материализм, достойный лишь непросвещенной черни).
В парижском ‘Temps’ Жюль Симон, тот самый Жюль Симон, который ‘Русским Ведомостям’, самому ‘передовому’ органу нашей печати, кажется истинным другом фабричного законодательства, горько оплакивает участь капитала, угнетаемого ненасытными рабочими. Посмотрите, в самом деле, в каком несчастном положении находится бедняжка-капитал: ‘Его вынуждают оставаться праздным один день в неделю (т. е. в воскресенье). Я одобряю это, но его потери очевидны… То же замечание, и в гораздо большей степени, применяется и к запрещению ночного труда, то же замечание относится и к ограничению рабочего дня детей, женщин и мужчин. Его заставляют принимать меры для оздоровления мастерских (это уже совсем не хорошо! А впрочем, нет, это пожалуй и хорошо, но, послушайте, к чему ведет это), скажу еще раз — это хорошо, но часто это взваливает на него новое бремя. Его заставляют отвечать даже за те несчастные случаи, в которых он не виноват (вот она, угнетенная невинность!). Теперь его хотят принудить страховать рабочих на случай несчастий, болезней и старости (а между тем, ему это совсем не нужно: старые, больные, искалеченные ‘руки’ всегда можно заменить здоровыми и свежими). Он не хозяин у себя дома, за ним надзирают фабричные инспектора, а иногда рабочие делегаты (после этого очевидно, что речь должна идти теперь уже не об освобождении труда, а об освобождении капитала). Прежде он мог составлять устав для своей фабрики. По какому праву? — спрашивает автор одного лежащего передо мною, проекта. Разве он имеет законодательную власть? (сейчас видно, что автор проекта совершенно неблаговоспитанный человек: порядочные люди не задают таких щекотливых вопросов)… прежде он мог, по крайней мере, удалять рабочих, ленивых или неспособных, или таких, которые проповедовали беспорядок в его мастерской, он и теперь, пожалуй, может сделать это, но только в том случае, если прогнанный рабочий не принадлежит к синдикальной камере, потому что, если рабочий принадлежит к ней, то он может все позволить себе: за его удаление патрона приговорят к трехмесячному тюремному заключению (Извольте ‘работать’ при таком положении дел! Правда, такое положение дел выдумано красноречивым автором единственно для красоты слова, но все-таки синдикальные камеры порядочно-таки отравляют жизнь капитала. Удивительно, как он еще соглашается влачить свое жалкое существование! Но его терпение уже, очевидно, истощается). У поставленного в такое трудное положение работодателя является стремление удалиться от дел, если захотят позволить ему это, и он, несомненно, удалится, тогда ко всему прочему прибавится повышение заработной платы’. А когда ‘удалится’ работодатель, то рабочий останется без хлеба, ‘ибо невозможно работать без капитала’. Почтенному сотруднику почтенной газеты кажется, что рабочий класс ест теперь капитал ‘как артишок, листик за листиком’. Желая спасти от жадности рабочих хоть частицу этого вкусного, сочного и питательного плода, Жюль Симон взывает к примирению классов. ‘Рабочий, ведущий войну с капиталом, и предприниматель, не желающий по справедливости поделиться прибылью с работником, одинаково подготовляют катастрофы. Рабочие, хотите жить, работая? Предприниматели, хотите спасти капитал! Делите прибыль’ (‘Temps’, 20 июня 1890 года).
Но о разделении прибыли и о недостижимо идеальных свойствах восьмичасового дня говорят все-таки более уступчивые буржуазные писатели, понимающие, что не следует капиталу ‘дорожиться’ в настоящее время, когда ему приходится характеризовать свое положение грустными словами поэта:
… Ты, радость, умчалась,
Одна о минувшем тоска мне осталась.
Кроме этих уступчивых буржуа, есть еще и неуступчивые. Те стараются уверить пролетариат, что всякие попытки сократить рабочий день равносильны посягательству на национальное благосостояние. Известно, что под ‘богатством народов’ буржуа всегда понимал свое собственное богатство. С этой точки зрения ограничение рабочего
дня, как и всякое уменьшение степени эксплуатации работника, является государственным преступлением. Но пролетариат смотрит на дело иначе. Для него перестали быть убедительными учения буржуазных экономистов. Не собьют его с толку ни уступчивые, ни неуступчивые адвокаты буржуазии. Тут повторяется известная история борьбы голодных крыс с сытыми:
Крысу не поймаешь в тонкий силлогизм,
Крыса перескочит всяческий софизм.
Знают это ‘сытые крысы’ и скорбят духом, и пищат о красном призраке коммунизма. И нельзя им не пищать о нем. Коммунизм странствует теперь повсюду, увлекая за собой рабочие массы. И не осилят его ни папа, ни царь, ни французские радикалы, ни немецкие полицейские.
‘Святой, память которого празднуется в день Первого мая, называется — Карл Маркс, — писала ‘Neue Freie Presse’. — Пролетарии всех стран, соединяйтесь! — этот клич первые кликнул Маркс, и Первое мая является его отголоском. Кого может обмануть агитация в пользу восьмичасового дня! (Никто и не обманывал вас, господа. Никто не говорил, что восьмичасовой день может быть целью рабочего движения. Почитайте рабочие газеты, вы увидите, как изображали они это дело). Речь идет о том, чтобы доказать солидарность всех рабочих, занести агитацию в самые отдаленные деревни, усилить в каждом пролетарии ненависть против источника его доходов и внести горечь в его отношения к предпринимателю (тут опять маленькая буржуазная ошибочка, люди, агитировавшие в пользу восьмичасового рабочего дня, старались усилить в пролетариях ненависть не против ‘источника их дохода’, а против источника их эксплуатации, которая, как известно, и вносит ‘горечь’, и даже очень много горечи, в отношения работника к предпринимателю). Первое мая есть первый натиск той социалистической партии, которая стремится разрушить основу современного общества, уничтожить частный капитал, порвать с системою наемного труда и угнетать нации с помощью физической силы рабочих’ (Бедные работники! Увлеченные социалистическими демагогами, они не ограничатся уничтожением ‘частного капитала’, а обратят свою физическую силу против самих себя: так, очевидно, нужно понимать буржуазную газету, потому что с уничтожением классов все члены ‘нации’ будут рабочими).
Человек, написавший цитируемые строки, все-таки неглупый человек. При всех своих буржуазных предрассудках, он понял смысл майского движения лучше, чем понимали его гг. анархисты. Первое мая 1890 г. в самом деле представляет собой величайшее торжество марксизма, т. е. социальную демократию. Горячими и сознательными исполнителями решений, принятых на конгрессе марксистов, явились даже такие рабочие, которые не имели ни малейшего понятия о социализме. Став таким образом общепризнанной выразительницей нужд и стремлений рабочего класса, социальная демократия сразу удесятерила свое могущество.
Отныне весь пролетариат, во всем своем составе, не перестанет прислушиваться к ее голосу.
Известный Якоби, в своей речи ‘О цели рабочего движения’, сказал, что в настоящее время основание одного рабочего союза, по своим историческим последствиям, важнее, чем битва при Садовой. Что же сказал бы он о всемирном движении пролетариата в пользу восьмичасового дня? Он назвал бы его величайшим явлением в культурной истории новейшей Европы. Ни один монарх, ни один парламент не может помериться теперь влиянием с социальной демократией. Одного знака ее достаточно, чтобы привести в дви-жение рабочий класс всего цивилизованного мира. Ее силы громадны, и лишь ослепленные предрассудками люди могут не видеть теперь, что ей, и только ей, безраздельно и бесспорно принадлежит будущее.
Да здравствует социальная демократия! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Прочитали? Поделиться с друзьями:
